Мститель

Когда Антуан Лейе женился на Матильде, вдове г-на Сури, он был влюблен в нее уже лет десять.

Г-н Сури был его другом, его давнишним школьным товарищем. Лейе очень любил его, но считал недалеким. Он частенько говаривал:

— Бедняга Сури пороху не выдумает.

Когда Сури женился на м-ль Матильде Дюваль, Лейе был удивлен и несколько задет, так как сам был к ней слегка неравнодушен. Она была дочерью их соседки, бывшей галантерейщицы, скопившей крошечное состояние и удалившейся от дел. Матильда была красива, изящна и умна. За Сури она вышла по расчету.

Тогда у Лейе родились надежды иного порядка. Он стал ухаживать за женой своего друга. Он был недурен собой, неглуп, богат. Казалось, ему нечего было сомневаться в успехе, но он просчитался. Тогда он окончательно влюбился, однако дружба с мужем делала его поклонником скромным, робким, застенчивым. Г-жа Сури решила, что он отказался от своих намерений, и чистосердечно подружилась с ним.

Так прошло девять лет.

Но вот однажды утром рассыльный принес Лейе от несчастной женщины отчаянную записку. Сури скоропостижно умер от аневризма.

Это явилось для Лейе тяжелым ударом, так как они были ровесники; но почти тотчас же всю душу его, все существо охватило чувство облегчения, глубокой радости, бесконечной отрады. Г-жа Сури была свободна.

Он сумел, однако, принять соответствующий обстоятельствам удрученный вид и, соблюдая все приличия, выждал положенное время. По прошествии года с небольшим он женился на вдове.

Все сочли этот поступок вполне естественным и даже благородным. В этом сказался настоящий друг и порядочный человек. Он был, наконец, счастлив, счастлив вполне.

Они жили в самой задушевной близости, сразу же поняв и оценив друг друга. У них не было никаких секретов: они делились самыми затаенными мыслями. Лейе любил жену спокойной и доверчивой любовью. Он любил ее, как нежную и преданную спутницу, как товарища и друга. Но в душе его жила странная, непонятная злоба к покойному Сури, который раньше его обладал этой женщиной, первым сорвал цвет ее юности, ее души и даже до некоторой степени лишил ее поэтичности. Воспоминание об умершем муже отравляло счастье мужа живого, и ревность к покойному теперь днем и ночью снедала сердце Лейе.

В конце концов он стал беспрестанно говорить о Сури, выведывал о нем всякие интимные, сокровенные подробности, старался разузнать обо всем, что касалось его личности и привычек. И он преследовал его, мертвого, насмешками, с удовольствием припоминал его чудаковатость, отмечал его смешные стороны, подчеркивал недостатки.

Он то и дело звал жену с другого конца дома:

— Матильда!

— Что, мой друг?

— Поди-ка на минутку.

Она всегда являлась с улыбкой, заранее зная, что разговор будет о Сури, и поощряла эту безобидную склонность своего нового супруга.

— Скажи-ка, ты помнишь, как однажды Сури пытался доказать мне, что мужчин-коротышек любят больше, чем рослых?

И он пускался в рассуждения, обидные для покойника, который был приземист, и сдержанно лестные для себя, так как сам он был высокого роста.

А г-жа Лейе давала ему понять, что он прав, безусловно прав, и смеялась от всей души, подшучивая над прежним мужем в угоду новому, который в заключение неизменно приговаривал:

— Ну и колпак же этот Сури!

Они были счастливы, вполне счастливы, и Лейе не переставал доказывать жене всеми полагающимися способами свою неутихающую страсть.

И вот однажды ночью, когда они, возбужденные приливом второй молодости, не могли заснуть. Лейе, крепко обняв жену и целуя ее в губы, вдруг спросил:

— Скажи, дружок...

— А?

— Сури... то, о чем мне хочется спросить... очень трудно выразить. Сури был очень... очень влюблен?

Она ответила ему звучным поцелуем и прошептала:

— Не так, как ты, котик.

Его мужское самолюбие было польщено, и он добавил:

— Он, вероятно, был... порядочный колпак... а?

Она не ответила. Она только лукаво хихикнула и уткнулась лицом в шею мужа.

Он спросил:

— Должно быть, он был в высшей степени колпак и не очень-то... не очень... как бы это сказать... не особенно искусен?

Она сделала головой легкое движение, означавшее:

— Нет... совсем даже не искусен.

Он продолжал:

— Должно быть, ты немало досадовала на него по ночам, а?

На этот раз она ответила в искреннем порыве:

— О да!

За это он снова ее поцеловал и прошептал:

— Вот скотина! Так ты с ним не была счастлива?

Она ответила:

— Нет. Не очень-то это было весело... каждый день одно и то же.

Лейе был в восторге: он мысленно сравнивал прежнее положение жены с теперешним и делал вывод в свою пользу.

Некоторое время он лежал молча, потом в порыве веселости спросил:

— А скажи-ка...

— Что?

— Будешь со мной откровенна, совсем откровенна?

— Конечно, дружок...

— Так вот, по правде, было у тебя когда-нибудь... искушение... изменить этому болвану Сури?

Г-жа Лейе испустила легкое стыдливое «о!» и еще теснее прижалась к мужниной груди. Но он заметил, что она сдерживает смех.

Он стал настаивать:

— Ну, по совести, признайся. Ведь этой скотине так подходили рога! Вот была бы потеха, вот потеха! Миляга Сури! Ну же, ну, милочка, скажи мне... мне-то уж, во всяком случае, можно признаться.

Он особенно напирал на это «мне», предполагая, что если б у нее и был соблазн изменить Сури, то она сделала бы это именно с ним, с Лейе; и он трепетал от удовольствия, предвкушая признание, в полной уверенности, что, не будь она такой добродетельной, она отдалась бы ему.

Но она не отвечала, а все хихикала, словно вспоминая что-то очень смешное.

Лейе тоже начал смеяться, представляя себе, что мог бы наставить Сури рога. Вот была бы забавная проделка! Вот была бы потеха! Вот умора!

Он бормотал, трясясь от смеха:

— Бедняга Сури, ох, бедняга Сури, подходящая у него для этого была голова! Право же, подходящая, самая что ни на есть подходящая.

Г-жа Лейе под одеялом корчилась от смеха, хохотала до слез, почти до крика.

А Лейе твердил:

— Признайся же, ну, признайся! Будь откровенна. Ты же понимаешь, что меня-то все это не может огорчить.

Тогда она прошептала, задыхаясь:

— Да, да.

Муж настаивал:

— Что — «да»? Ну, рассказывай все!

Она стала смеяться сдержанней и, приблизившись к уху Лейе, который ожидал приятного признания, прошептала:

— Да... я ему изменила.

Он почувствовал ледяной холодок, который пробежал по нему, проникая до самых костей, и растерянно пролепетал:

— Ты... ты ему... изменила... по-настоящему?

Она все еще воображала, что это ему кажется страшно забавным, и ответила:

— Ну да, конечно... по-настоящему.

Он был так взволнован, что должен был сесть; ему спирало дыхание, он был ошеломлен, словно узнал, что сам рогат.

Он помолчал, потом сказал просто:

— Вот как?

Она тоже перестала смеяться, слишком поздно поняв свою оплошность.

Наконец Лейе спросил:

— С кем же?

Она запнулась, подыскивая объяснение.

Он повторил:

— С кем?

Она, наконец, сказала:

— С одним молодым человеком.

Он резко повернулся к ней и сухо возразил:

— Разумеется, не с кухаркой. Я тебя спрашиваю: с каким молодым человеком, понимаешь?

Она не отвечала.

Он схватил одеяло, которым она укрылась с головой, и, отбросив его на середину постели, повторил:

— Я желаю знать, с каким молодым человеком, слышишь?

Тогда она с трудом произнесла:

— Я пошутила.

Но он дрожал от гнева:

— Как? Что такое? Пошутила? Ты что же, смеешься надо мной? Но я этого не потерплю, слышишь? Я спрашиваю тебя: кто был этот молодой человек?

Она ничего не ответила; она лежала на спине не шевелясь.

Он взял ее за руку и крепко стиснул.

— Слышишь ты наконец? Я требую, чтобы ты отвечала, когда я к тебе обращаюсь!

Тогда она испуганно проговорила:

— Ты, кажется, с ума сходишь. Оставь меня в покое!

Он дрожал от бешенства и в отчаянии, не зная, что еще сказать, изо всей силы тряс ее, повторяя:

— Слышишь, что я говорю? Слышишь, что я говорю?

Она сделала движение, чтобы вырваться, и пальцем задела мужа за нос. Он пришел в бешенство, вообразив, что она ударила его нарочно, и ринулся на нее.

Он подмял ее под себя и стал бить изо всех сил по лицу, крича:

— Вот тебе, вот тебе, вот, вот, гадина, шлюха, шлюха!

Потом, задохнувшись, обессилев, встал и направился к комоду, чтобы выпить стакан апельсиновой воды с сахаром, ибо почувствовал такое изнеможение, что готов был лишиться чувств.

А она плакала, уткнувшись в подушку; она рыдала, поняв, что счастью ее настал конец — и по ее же собственной вине!

Потом она пролепетала сквозь слезы:

— Послушай, Антуан, поди сюда. Я тебе солгала; ты сейчас поймешь, выслушай.

И, уже готовая к защите, вооруженная уловками и доводами, она приподняла взъерошенную голову со съехавшим чепцом.

Он повернулся и подошел к ней; ему было стыдно, что он ее побил, но в глубине своего супружеского сердца он чувствовал неиссякаемую ненависть к этой женщине, изменившей тому — Сури.