Мужчина, который возвратился домой

Мужчина, возвратившись из поездки после недельного отсутствия и бросив взгляд на свой рабочий стол, обнаружил на нем большой толстый конверт. Рабочий стол был темно-коричневого цвета, без всяких ящиков. Мужчина обычно писал за ним, сидя в кресле. Посредине стола стояла лампа дневного света, справа – кожаная коробка для мелочей, слева – четырехугольный пластмассовый ящик, заваленный письмами и журналами, которые прибыли за время его отсутствия. И, как бы соединяя то, что находилось справа и слева, лежал большой толстый конверт – подобие некоего жертвоприношения.

– Что это? – спросил мужчина, повернувшись в сторону соседней комнаты. – Что в конверте?

Мужчина не мог оторвать взгляда от стола. Он не взял в руки конверт и не показал его жене. Так что она, находясь в соседней комнате, где распаковывала вещи мужа, не поняла, о чем он спрашивает.

– Все, что пришло в твое отсутствие, я, как обычно, сложила в ящик. Писем, за исключением адресованных мне, не вскрывала.

– Понятно.

– Ты увидел там что-то необычное?

– Нет-нет, – ответил мужчина, опять как-то рассеянно.

Жена, однако, не придала особого значения неопределенности, слышавшейся в его тоне. В последнее время он часто отвечал так, будто разговаривает сам с собой. Вначале предполагалось, что поездка продлится десять дней. В течение недели он должен был писать путевые очерки – в этом состояла его работа, – а оставшиеся дни использовать по своему усмотрению. По своему усмотрению? В общем, закончив свою работу в районе Хокурику и Хида, куда он направился, чтобы написать путевые очерки, он предполагал заехать в Фукуока к матери. Пожалуй, его поездку к матери можно было считать чем-то вроде «посещения родины». Итак, закончив свою работу – путевые очерки, – мужчина предполагал посетить родину, то есть отправиться в Фукуока. В экономном японском языке «посещение родины» передается одним кратким словом «канкэцу». Но соответствовало ли оно тому, что собирался предпринять мужчина? Он и сам не мог бы дать удовлетворительного ответа. И не только на этот вопрос. Мужчина был не в состоянии дать удовлетворительный ответ даже на вопросы старшего сына – ученика четвертого класса – и четырехлетней дочери.

– Папа, ты поедешь к бабушке па родину?

– Да-а.

– Дура ты, Сатоко! Ведь бабушка живет там, где папина родина.

– Это правда, папа?

– Да-а. Это верно.

– Тогда почему же ты не отправил бабушке мое письмо?

– Что?

– Я так старалась, писала бабушке открытку, а ты, папа, даже в почтовый ящик ее не бросил.

– Папа, ты правда не отправил открытку Сатоко?

Однако тогда эти вопросы не особенно расстроили его.

Он не мог отправить бабушке, то есть своей матери, открытку, о которой говорили сын и дочь, по очень простой причине – не знал нового адреса матери.

– Папа сам отдаст бабушке открытку, которую я написала, вот так.

– Она у тебя?

– Да-а.

– Поездом поедешь?

– Да-а.

– Пап, а вдруг бабушка не разберет каракули Сатоко? Она ведь все наоборот написала.

– Ничего, поймет.

Мужчина положил написанную дочкой открытку в средних размеров саквояж и уехал из дому. И все-таки он не передал открытку матери. Собрав материал для путевых очерков, он сразу же вернулся домой. Почему же мужчина изменил свой первоначальный план и не заехал к матери в Фукуока? Он настолько погрузился в свои очерки, что думал лишь о том, как бы сделать их получше. Однако его работа ни на десятый, ни на двадцатый день не сдвинулась с места, и сейчас, сидя за столом и сжимая руками голову, он готов был выть от досады. Открытка, которую дочь написала бабушке, по-прежнему лежала в саквояже, являя собой немой вопрос, на который ему нужно было дать ответ. И в то же время это был его вопрос к самому себе. Но ни дочери, ни себе он не смог бы дать удовлетворительного ответа. Мужчина все смотрел и смотрел на большой толстый конверт, лежавший на его рабочем столе. Жертвоприношение? Однако во имя чего жертвоприношение?

Примерно в мае он получил от матери письмо, где говорилось, что хозяин решил перестраивать дом, который она снимает, и месяца на два ей придется куда-то переехать. Перестраивать? Мужчина никак не мог понять, что за смысл в этой перестройке. Это было деревянное одноэтажное строение, стоявшее за главным домом, где жил хозяин. Его построили для сына, когда тот женился, но по какой-то причине молодожены не стали в нем жить.

Вначале мать поселилась в семье старшего сына. У нее было семеро детей, пятеро из которых жили в Фукуока, и то, что она поселилась у старшего сына, было вполне естественно. Снять же деревянный одноэтажный домик матери пришлось только после того, как старшего сына перевели по службе в Осака. И в этом случае причина, почему она не поехала с ним, была тоже совершенно естественной – ее дочь, младшая сестра мужчины, обручилась с юношей, жившим в Фукуока. Мужчина был старше сестры на двенадцать лет.

Для сестры, до того как она вышла замуж, и матери, которой перевалило за шестьдесят, – для них двоих деревянный одноэтажный домик был в самый раз: не слишком велик и не слишком мал. Судя по всему, матери доставляло удовольствие, что в крохотном садике между изгородью и верандой она могла почти круглый год выращивать цветы. Мужчина чувствовал это по ее письмам. Он ничего не смыслил в названиях цветов, а в каждом письме матери, по какому бы поводу оно ни писалось, обязательно назывались один-два цветка, которые цвели в то время. В открытках внукам мать иногда даже рисовала цветы. Было ли это характерной чертой японки, родившейся в эпоху Мэйдзи? Или просто самым доступным развлечением, придуманным для себя матерью? В общем, так или иначе, ее вполне удовлетворяла жизнь с дочерью в деревянном одноэтажном домике. Потеснившись, в нем вполне могли уместиться четверо-пятеро сыновей с женами и десяток внуков. Правда, мужчина ни разу не приезжал к матери вместе с женой и детьми, но, бывая по делам в Фукуока, он обязательно к ней заглядывал, и в ее домике всегда собирались двое-трое братьев с женами и детьми.

Последний раз он ездил к матери в ноябре прошлого года на свадьбу младшей сестры. Выходит, он не виделся с матерью с тех пор, как сестра, выйдя замуж, уехала и мать осталась одна; все-таки непонятно, почему ей нужно было жить в одиночестве даже после того, как сестра вышла замуж. Почему даже после замужества сестры мать не переселилась в Осака к старшему сыну? Может быть, она не ладит с его женой и у нее не было желания жить с ними в Осака? Мужчина хотел, чтобы мать следовала именно этой логике. Не должны ли старики жить как все люди? Мужчина не желал хотя бы чуточку задуматься над чудачествами, свойственными пожилым людям. Воспринимал ли он поведение матери как некий гротеск? Нет, скорее как второсортную трагедию. Похоронив себя в прошлом, она хочет заставить молодежь, живущую в ногу с веком, задуматься над истинным значением времени. Но не в этом ли и есть привилегия пожилого человека? Не в том ли она, чтобы стать олицетворением прошлого? Не состоит ли высшее наслаждение старика в стремлении, чтобы семьи его детей на собственном опыте убедились, что именно грядущий век хоронит нынешний – то есть век хоронит век. Чудачество старика? Пожилой человек, свободный в своих поступках? В этом и заключается, как казалось мужчине, противоречивость облика стариков. По его мнению, это полностью относится к матери. Пожилые люди в конце концов неизбежно впадают в детство! Можно даже сказать, что мужчина, второй по старшинству сын матери, страстно желал такого объяснения.

Однако он не собирался особенно возражать против того, чтобы мать осталась жить в своем деревянном одноэтажном домике после замужества дочери. До матери было так далеко. Он и к старшему брату в Осака не поехал, чтобы высказать ему по этому поводу свои соображения. Если его братья и сестра, живущие в Фукуока, считают это в порядке вещей, у него тоже возражений нет. Мужчина, живший в кооперативной квартире в пригороде Токио, совсем не стремился к повседневному тесному общению с матерью. Его больше устраивало, чтобы она приезжала повидаться один-два раза в год, как это было до сих пор. Причем ему и в голову не приходило, что думать подобным образом безнравственно.

Главной же причиной, почему мать не переехала к старшему сыну в Осака и одна продолжала жить в Фукуока, было то, что ей ни за что не хотелось расставаться с родным городом. Действительно, Фукуока был ее родиной. Там она пошла в начальную школу, окончила колледж, позже, покинув Фукуока, переправилась через Корейский пролив и вышла замуж в Корее, родила семерых детей, через год после окончания войны снова переправилась через Корейский пролив и возвратилась в Фукуока. К тому же деревянный одноэтажный домик, в котором в одиночестве жила мать, находился в четырех-пяти минутах ходьбы от той самой начальной школы при педагогическом училище, в которую она ходила шесть лет. Сразу же за западным парком. Но можно ли говорить, что это родной дом, если ты его снимаешь у чужих людей? В песнях об этом, правда, не поется, но всякому ясно, что родной дом – это дом, принадлежащий лично тебе, какой бы развалюхой он ни был.

Второй причиной, почему мать хотела жить одна, было то, что она поддерживала отношения со свекровью и золовками, жившими в Корее, и ей хотелось оставшиеся годы жить, как ей заблагорассудится, не стесняя семьи сыновей. Вырастив семерых детей, она, пока это было ей под силу, хотела жить без особых забот и оставаться независимой. И вот она получила возможность жить вдвоем с отцом (дощечкой с именем покойного). Мать не особенно любила ходить в храм и не хотела приглашать в дом священника. Она, видимо, принадлежала к людям, для которых формальности не играют никакой роли, и, с точки зрения мужчины, это тоже не был образ мышления, свойственный старикам. Но ему приходилось принимать поведение матери как должное. Он никогда не убеждал ее посещать храм. Не настаивал и на приглашении священника, чтобы тот читал заупокойную сутру. Может быть, виной всему было то, что они жили далеко друг от друга?

У мужчины создалось впечатление, что ему пока неведомы истинные намерения матери. Пока? Или, возможно, ему, как сыну, не понять их никогда? А может быть, и ни к чему их понимать. Возможно, именно поэтому рассуждения мужчины о том, что пожилой человек должен олицетворять прошлое, были сродни его желанию считать именно так. Можно представить себе горячее стремление человека оставить то, что он вряд ли поймет или, не исключено, не должен понимать, в таком виде, будто ему все понятно.

И все-таки, куда решила переехать мать? Мысль завернуть в Фукуока на обратном пути после завершения работы над путевыми очерками была вызвана беспокойством о ее судьбе… Одна из открыток, которые он изредка посылал матери, явилась, наверно, причиной каких-то неурядиц.

Он получил от матери несколько писем, в них она писала, что на два месяца, пока будет перестраиваться дом, который она снимает, ей нужно куда-то переселиться. Были письма непосредственно об этом событии, были письма о том, что она понемногу пакует вещи. А были и такие, в которых она писала, что еще со времени эвакуации убедилась – лишних вещей иметь не нужно, а вот сейчас, когда она собралась переезжать и вытащила все свои вещи, просто поразилась – зачем их столько старому одинокому человеку. Мужчина отвечал не на каждое ее письмо. Не хотелось писать, что он огорчен, не имея возможности приехать помочь ей, а с другой стороны, если возникнет такая необходимость, вполне достаточно живущих в Фукуока его братьев и сестры. Помимо всего прочего, мать обожала писать письма. Мужчину просто поражало, до какой степени ей нравилось это занятие. Интересно, где и когда она пишет? Он пытался представить себе, как мать, смотревшая одну-единственную телевизионную программу – многосерийные исторические драмы, – в комнате, где стоит телевизор, склонилась над низеньким обеденным столом. Она всю жизнь страдала сильной близорукостью, и поэтому сейчас, когда ей уже далеко за шестьдесят, читает без очков. Видел ли когда-нибудь он на самом деле, как мать пишет? Всякий раз удивляясь ее пристрастию к писанию, он пытался вспомнить это. И ему часто приходила на ум где-то вычитанная фраза, что великие писатели с удовольствием писали письма. Достоевский? Чехов? Осаму Дадзай?

«Если судить по любви к письмам, мама стоит в одном ряду с великими писателями», – сказал он как-то жене. Сейчас он уже не помнит, что она ему ответила. Но это, в общем-то, не имело никакого значения. Он бросил тогда эту фразу вместо того, чтобы тяжело вздохнуть. Лучше бы не писала она так часто!

Действительно, видел ли он когда-нибудь мать с пером в руках? Сразу и не вспомнишь. Кажется, видел, когда отца призвали в армию и она стала хозяйничать в лавке. Лавка представляла собой деревянный одноэтажный дом, уже очень старый, построенный еще прадедом – плотником, сооружавшим храмы. Что в ней продавалось? Пожалуй, ее можно было назвать мелочной и одновременно продуктовой. Нет, вспоминать сейчас, чем там торговали, ему не хотелось. В памяти возникало другое – фигура матери, сидящей за столом, но все же он до сих пор помнит, как, войдя в лавку, сразу же окутывался запахом керосина, его сменяли запахи сои и мисо,[1] потом – запахи сахара и соли, а примерно посреди лавки плавал запах сакэ. Пахло там _еще и металлическими напольными весами, деревянными мерками, и, наконец, витал запах типографской краски – обычный в лавке, торгующей школьными учебниками для корейцев. Значит, если он видел мать с пером в руках, то именно тогда, когда она сидела за непомерно большой конторкой в самом центре лавки. Конторка вполне подошла бы для ломбарда – между ее крыльями, подобно двум мысам выдающимися в сторону входа, спиной к металлическому сейфу размером с домашний холодильник, в вертящемся кресле старой конструкции обычно сидел отец, покуривая и разговаривая по телефону. Отец, не отходя от телефона, покупал партию лесоматериалов, которые предлагал ему А. по такой-то цене, и тут же, не успев положить трубку, звонил В. и говорил, что готов продать ему партию лесоматериалов по такой-то и такой-то цене, – видимо, отец вел и подобного рода торговые дела. Когда же телефон, висевший на деревянном столбе, был заменен настольным? Во всяком случае, когда мать вместо отца расположилась спиной к сейфу в старинном вертящемся кресле и что-то писала, телефон уже был настольный. В каком же классе он тогда учился? Ему исполнилось десять лет, когда началась война с Америкой и Англией, а окончилась она летом – он был уже учеником первого класса средней школы. Но если он видел мать что-то писавшей, сидя в вертящемся кресле отца, это могло быть только до войны с Америкой и Англией. Ведь отец ушел на войну уже после того, как сам он переехал в общежитие средней школы. Отец, пехотный лейтенант запаса, еще до войны с Америкой и Англией неоднократно призывался в армию. И, видимо, всякий раз мать устраивалась в его вертящемся кресле. Сколько же лет было тогда матери? Наверное, она была моложе, чем он сейчас. А сам он был тогда, пожалуй, на год-два младше своего девятилетнего сына – ученика четвертого класса начальной школы. Значит, когда ему исполнилось девять лет, как теперь его сыну, матери было тридцать пять. Расчет простой – с тех пор прошло уже лет тридцать, мужчине сейчас тридцать девять, а его матери – шестьдесят пять.

Кроме пристрастия к писанию писем, мужчину поражало еще и то, что они были написаны ученической ручкой со вставным пером. Не шариковой, не вечной и, разумеется не карандашом. Интересно, каким пером она писала? Мужчина никогда не видел ручки, которой пользовалась мать. Но то, что это не авторучка, было ясно по почерку и по нажиму. В некоторых местах было видно, что кончик пера разошелся. Кое-где было заметно, что перо царапает. Мать употребляла старую орфографию, но устарелым шрифтом азбуки кана не пользовалась. В своих письмах она всегда повторяла: я никогда не перечитываю написанное; и в самом деле, иероглифы она писала одним духом, и по ним было видно, что у нее в данную минуту в голове и на душе. От ее нажимов перо, конечно, быстро изнашивалось. Интересно, где она покупает перья? Может быть, в писчебумажном магазине, там, где покупала бумагу и карандаши, еще когда училась в начальной школе или в колледже? Едва ли!

Мужчина очень редко отвечал на письма матери, полагая, что для нее, такой молчаливой, письма – единственная возможность высказаться. Хотя ее и нельзя было назвать человеком замкнутым, но особенно разговорчивой тоже не назовешь. Даже с приятелями сыновей она не бывала приветливой. Мужчина не помнил, чтобы мать когда-нибудь сказала его приятелям: относитесь хорошо к моему сыну; у него, конечно, много всяких недостатков, но вы уж, пожалуйста, дружите с ним. Мужчине становилось не по себе всякий раз, когда он слышал такие слова от матерей своих приятелей. И всегда возмущался матерью. Какая она неприветливая! Непохожая на обычных матерей! Разумеется, вслух он ничего подобного не произносил. Разве может сын говорить такое матери! Но это не означало, что ему не приходила в голову мысль, какой бы он хотел видеть мать. Даже наоборот. Он хотел, чтобы его мать была как у всех людей. Недавно мужчина наконец понял это. Даже сейчас у него вызывала раздражение страсть матери к писанию писем! Но, не отвечая на каждое из них, размышлял мужчина, он превращается исключительно в слушателя болтовни – писем матери, которая не сказала ни одного приветливого слова его приятелям. В общем, ее не втиснешь в рамки обыкновенного человека. И, удивляясь сейчас пристрастию матери к писанию, он проявлял к ней снисходительность хотя бы тем, что не отвечал на них.

Думал мужчина и о переезде матери в связи с перестройкой дома, который она снимала. Из многочисленных ее писем у него сложилось впечатление, что вопрос как будто решен – на два месяца она переедет к его брату Сабуро, третьему по старшинству в их семье. Громоздкие вещи будут перевезены к тетке, родной сестре матери. А самое необходимое – к Сабуро. Поскольку она не ехала к старшему сыну в Осака, такое решение казалось вполне разумным. Действительно, старший, Такэо, – в Осака. Второй, Дзиро, и самый младший, Рокуро, – под Токио. И, таким образом, в Фукуока живут третий сын, Сабуро, четвертый, Сиро, пятый, Горо, и замужняя дочь, причем все с семьями, а у Горо к тому же тесная кооперативная квартира. Собственные же дома имеют только Сабуро и Сиро. Потому-то мужчина и был согласен с тем, чтобы мать переехала на два месяца к Сабуро. Они с братом были погодками. Сабуро женился на своей сослуживице, и теперь у них было трое детей – один в пятом классе начальной школы, и двое младших ходили в детский сад. Всего лишь два года назад они построили себе дом в западном пригороде Фукуока. Приехав в прошлом году на свадьбу сестры, мужчина обещал посмотреть их дом. Но, засидевшись у матери и много выпив, он, вместо того чтобы ехать к брату, пригласил его с женой к себе.

– Ну что ж, выпьем холодного пивка, – сказал брат, выставляя на низкий обеденный столик батарею бутылок, которые он привез на такси.

– А вот закуску не захватили, не обессудьте, – сказала жена брата.

Бойкая бабенка, подумал он. Но чувствовал себя с ней как-то неуютно. А может быть, именно такой и должна быть жена. Хоть чуточку, а подколоть деверя нелишне. Ничего не скажешь – жена у брата реалистка, да и в практической сметке ей не откажешь. Но нужно признать – она сразу же откликнулась на приглашение мужчины, который напившись, нарушил свое обещание, и, принарядившись, вместе с мужем сразу же отправилась к нему!

– Ну что вы, это я во всем виноват. Мне очень хотелось посмотреть ваше новое жилье, но вот… – сказал мужчина, кланяясь жене брата.

– Действительно жаль. Когда приедете в следующий раз, обязательно остановитесь у нас.

– Обязательно так и сделаю.

После этого он стал восхищаться их сыном, добившимся, как он слышал, больших успехов в учебе. А у его сына ничего не получается, и он просто не знает, что делать, – может быть, они ему что-то посоветуют?

– Я придерживаюсь принципа невмешательства.

– Если принципом невмешательства можно чего-то добиться, это прекрасно.

– Я слыхал, ваш начал недавно заниматься фехтованием.

– Да, с полгода назад, но что из этого выйдет…

– В любом случае нужно чем-то заниматься, верно?

– Нет, главное – учеба. Если человек способен хорошо учиться, он способен сделать все. Тот, кто находит в себе силы хорошо учиться, всего достигнет – он испробует одно, другое и в конце концов пробьет себе дорогу.

Мужчина вернулся домой, так и не увидев дома брата. Не увидел он его и позже, но мать, кажется, довольно часто бывала там. Он даже не представлял себе, что это за дом, хотя полагал, что достаточно просторный, чтобы мать временно, каких-то два месяца, пожила там. Вот уж действительно – даже суп не успеет остыть. Это английское выражение. Оно означает, что лучше всего, когда старики, представляющие уходящее поколение, и семьи их детей живут друг от друга на таком расстоянии, что и суп не успеет остынуть, пока его донесешь. Где-то он его вычитал. А может быть, не вычитал, а услыхал от кого-то. В общем, широко распространенное выражение. Но сейчас ему не приходится иронизировать по его поводу. Ведь он так и не увидал расположение комнат в доме брата; что же касается его жилья, у него была 3DK[2]в кооперативном доме. Его сын, учившийся в четвертом классе начальной школы, и четырехлетняя дочь имели свою небольшую комнату в четыре дзё[3] окнами на юг. Комната в шесть дзё – столовая-кухня. Потом еще одна комната в шесть дзё, где стоит софа. И, наконец, выходящая на север комната в четыре с половиной дзё – в ней его рабочий стол. Есть еще лоджия между детской и столовой-кухней. Ванная, туалет, крохотная, в полтора дзё, прихожая и ведущий в столовую-кухню и комнату мужчины коридор, хотя для настоящего коридора он слишком маленький. Между ванной и туалетом закуток, где находится умывальник. Вот и вся квартира. Однажды, когда проводилось обследование положения в стране с жильем, долго обсуждался вопрос считать 3DK трехкомнатной или четырехкомнатной квартирой. Действительно, столовую-кухню можно использовать и как гостиную. В ней можно подать и чай неожиданному гостю, а у мужчины в этой комнате стоял телевизор. На веранде же, шириной более двух метров, можно настелить татами и превратить ее в комнату; или, на худой конец, комнату в шесть дзё разгородить пополам, и тогда квартиру можно называть 4DK, но в любом случае она как была, так и останется тесной бетонной коробкой. Вот если ликвидировать кровати и матрасы и сменить их на гамаки или подвесные койки, а освободившиеся глубокие стенные шкафы переоборудовать в детскую или какое-либо еще помещение – это действительно принесло бы реальную выгоду. Во всяком случае, с помощью такой перестройки можно даже самоутвердиться.

Разумеется, мужчина в своей квартире ничего подобного не произвел, да у него и в мыслях не было делать это. И поэтому по обеим сторонам его рабочего стола в беспорядке громоздились груды бумаг, которые мешали дверцам металлического шкафчика, стоявшего рядом со столом, открываться больше чем на две трети. Ящик стенного шкафа, где лежали носки и нижнее белье, тоже выдвигался лишь на две трети – ему мешал угол шкафчика.

Будут ли открываться его дверцы, если разобрать эти груды бумаг? А может быть, и достаточно открывать их на две трети? Время от времени мужчина задавал себе подобные вопросы. Они, конечно, не имели такого уж большого значения. Но в то же время стоило подумать, что эти вопросы касались его собственного жилья, и он уже не мог считать их не имеющими большого значения. А если вспомнить еще и о том, что речь шла о домашнем уюте, домашних удобствах, то любые мелочи, не имеющие, казалось бы, никакого значения – открываются ли, например, как следует дверцы шкафчика, – легко превращаются в предмет серьезного обсуждения. Пусть жилье самое что ни на есть скромное – все равно, разве плохо, чтобы дверцы шкафчика свободно открывались и закрывались? Вопрос вполне резонный. Пусть даже свобода была урезана на одну треть в таком пустяке, как дверцы шкафчика, все равно для мужчины это было важно, поскольку касалось его удобств. Не менее серьезной была проблема выдвижного ящика в стенном шкафу, где были сложены носки и нижнее белье, – в своей выходящей на север комнате он спал, по японскому обычаю, прямо на татами. Летом иногда перебирался на софу, в большую комнату, но и в своей он мог свободно расстелить футон,[4] задвинув стул под рабочий стол. В детской стелилось два футона, и жена спала то в его комнате, то в детской. Так было принято в его доме.

Даже когда к ним приезжала погостить мать, комнаты все равно использовались как обычно. Изменение состояло лишь в том, что в комнате с софой, где, как правило, не спали, расстилался футон для матери. И так продолжалось все время, пока мать жила у них. Одну-две недели один-два раза в год. Но в их кооперативном доме были квартиры, в которых жили все вместе – старики родители, семьи детей. Тогда все три комнаты в 3DK приходилось использовать как спальни. До сих пор его мать ни разу еще не жила у них по два месяца. Вероятно, те же проблемы могли возникнуть и в семье младшего брата, где, как предполагалось, мать проживет эти два месяца. Но, судя по ее письму, в Фукуока договорились именно об этом. В общем, мужчина так и не написал письма по поводу матери младшему брату, не говоря уж о старшем, который жил в Осака.

Скорее всего, из-за постоянной занятости. Занятости? Ее можно назвать, пожалуй, нервозным состоянием, в котором он пребывал. Как раз в марте ему неожиданно предложили посетить Дальний Восток и Сибирь в качестве лектора на международном семинаре, устраиваемом некоей ассоциацией. Продолжительность – две недели, время – последняя декада августа. Мужчину рекомендовал редактор журнала, для которого он время от времени писал путевые очерки. Он, разумеется, согласился с огромной охотой. Причин для отказа не было. Существовала лишь одна проблема – работа, с которой он запаздывал уже на три месяца. У него буквально голова шла кругом от этой незавершенной работы. Ее необходимо было закончить любой ценой до предполагаемой поездки. Он был так поглощен своей работой, что даже думал: ничего не поделаешь, придется упустить шанс впервые в жизни совершить заграничную поездку. Но, великолепно проведя безоблачную Золотую неделю[5] в мае, он совсем потерял покой. Стал часто отлучаться из дому и напиваться. Переговоры с ассоциацией-устроительницей. Выписка из книги посемейной записи. Ходатайство об оформлении поездки. Оформление проездных документов. Беседа в туристской компании. Прививки. Вторичные прививки. Разумеется, все эти формальности, необходимые для заграничной поездки, и пьянство совершенно не были связаны между собой. Но всякий раз, выходя из дому, он обязательно напивался. Даже в те дни, когда ему делали прививки и было запрещено пить, дважды возвращался домой мертвецки пьяный. Однажды вечером, находясь в таком состоянии, он, точно пробудившись, послал матери открытку. Текст был самым ординарным. Прости, что давно не писал. Я успокоился, узнав, что два месяца ты поживешь в доме Сабуро. У нас все по-старому, правда, отца жены по поводу холецистита поместили в больницу в Тиба. Вот такая открытка, самого незамысловатого содержания. Писание заняло каких-нибудь пять минут, но потом все пошло вкривь и вкось. Перелистав записную книжку, мужчина обнаружил лишь номер телефона брата – адреса не было.

Прежде чем подняться из-за стола, он повернул голову налево и посмотрел на шкафчик. На нем лежали: справа – коробки с обрезками материи, выкройками, старыми письмами. Слева – тоже коробка со старыми письмами, газетными вырезками, «свидетельствами школьных успехов». На шкафчике громоздились еще модные журналы и коробки из-под швейных принадлежностей. Непонятно, зачем он складывал старые письма, да еще в двух коробках из-под европейского платья? Обрезки материи, выкройки, газетные вырезки – все это входит в сферу интересов жены. Свидетельства – они отражают достижения сына. В конце прошлого года мужчина произвел генеральную разборку писем. Сначала он разобрал письма, относящиеся к его работе. Официальные соболезнования по случаю болезни, новогодние поздравления – он решил оставить только последние, по одному экземпляру. В результате чистки, проведенной по такому принципу, три коробки со старыми письмами сократились до двух. Количество писем уменьшилось наполовину, но когда он начал их рассортировывать, то оказалось, что только письма от матери заняли половину коробки. Сколько их, интересно? Открыток и писем в конвертах примерно поровну. Все они получены после его женитьбы. В этом году – одиннадцать лет. В почерке матери никаких перемен. Перемена лишь в том, сколько она отправила открыток и сколько писем. Не поднимаясь с кресла, мужчина попытался представить себе содержимое коробок из-под швейных принадлежностей, на которых черным фломастером было выведено: «Старые письма». В которой из них письма матери? Но ведь он разбирал старые письма еще в конце того года. Прошло уже почти шесть месяцев. Все это время неразобранные письма, возможно, в беспорядке сваливались в коробки с письмами матери, в которых еще оставалось место. Полупустая тогда коробка из-под европейского платья, наверное, уже набита до отказа. Может быть, там и завалялась открытка от брата из Фукуока с новым адресом?

– Счастливая, счастливая пора детства! – подумал вслух мужчина.

Это были первые слова «Детства» Толстого. Он выучил эту фразу по-русски еще в университете, не помнит, на каком это было курсе. „Счастливая, счастливая пора детства!" Мужчина произнес эти слова по-русски. Сощурившись, он стал вспоминать следующую фразу. Но она никак не приходила на ум. Что же, наконец, он искал? Что? Разумеется, открытку брата из Фукуока с новым адресом, а совсем не фразу из «Детства». Но ведь все началось с того, что он пытался представить себе содержимое коробки из-под европейского платья с надписью: «Свидетельства школьных успехов», сделанной черным фломастером. Тут-то и появилась произнесенная им русская фраза. Свидетельства, принадлежащие самому мужчине, так и не попались ему на глаза. Табели успеваемости, рисунки, сочинения, прописи, тетради с летними заданиями, документы о прохождении практики, наградной лист за примерное посещение занятий, наградной лист за отличную успеваемость. Окончив народную школу в марте 1945 года, мужчина получил наградной лист за примерное посещение занятий в течение шести лет. Видимо, потому, что за все это время не пропустил и ста дней. Он был единственным во всей школе, кому это удалось. Но ни одного из всех этих свидетельств школьных успехов не осталось у мужчины, даже у матери не осталось. Потому что ей пришлось спешно эвакуироваться из Кореи. Может быть, отсутствие доказательств его успехов и не послужило непосредственной причиной этого, но к своим тридцати девяти годам он дважды страдал желудочным кровотечением. До какого же возраста доживет ученик начальной школы, получивший наградной лист за примерное посещение занятий в течение шести лет?

А вот несколько фотографий осталось. Когда ему было два года, а брату, старше его на три года, – пять лет. Оба сфотографированы в не по росту больших передничках. Другая фотография, когда братьев было уже четверо: на ней позировали мать с самым младшим на руках и девушка – дальняя родственница. Еще одна – день, когда он пошел в первый класс. Кроме него, на ней были сфотографированы старший брат, двое младших и бабушка – ясно, конечно, что не мужчина привез их в Японию, бережно уложив на дно рюкзака. Тем более что он вернулся даже 5ез свидетельства об окончании первого класса средней школы. А уж о каких-то фотографиях и подавно думать забыл. Что же касается этих трех фотокарточек, то они были уже после возвращения в Японию взяты назад у родных, которым их когда-то посылали. Таким образом, детские фотографии мужчины сохранились благодаря тому, что оказались в Японии. Поездить по родным и поискать – может быть, удастся найти и другие. Но если даже они не сохранились, никаких претензий ни к кому он иметь не должен. Кто поручится, что такое же не произойдет со свидетельствами школьных успехов его сына? Сейчас они лежат в коробке из-под швейных принадлежностей, на которую, сидя в кресле и повер1^у^голову к шкафчику, смотрит мужчина, – кто может поручиться, что и они не исчезнут без следа? Ведь когда он был в четвертом классе начальной школы, как сейчас сын, так же аккуратно хранились, наверное, и его свидетельства школьных успехов. В том, что они бесследно исчезли, виновата не только война. Если исчезнут свидетельства школьных успехов его сына, лежащие сейчас в коробке из-под швейных принадлежностей, то, интересно, что будет тому причиной? Мужчина не мог бы ответить на этот вопрос. Не может ответить на него и сын. Он ведь даже не представляет себе, что входит в его свидетельства школьных успехов. Не представляет себе не только их ценности, но даже не знает, где они хранятся. Во всяком случае, он ни разу не спросил о них у отца. Мужчина тоже совсем не помнил, где в их огромном деревянном доме, выстроенном прадедом, хранились его свидетельства школьных успехов. Он снова произнес вслух русскую фразу:

– Счастливая, счастливая пора детства!

В общем, свидетельства школьных успехов – собственность родителей. Но все эти свидетельства в конце концов исчезают. Однако по какой причине – неведомо. Все же представить ее себе, конечно, можно. Но подобные предположения будут строиться уже в то время, когда мужчина умрет. Ведь сын начнет размышлять о своих исчезнувших свидетельствах школьных успехов, скорее всего, уже после смерти отца.

Наконец мужчина заставил себя встать из-за стола, чтобы заняться поисками открытки с новым адресом брата. Но начал он их не с коробки из-под европейского платья, стоявшей на шкафчике, в которой лежали старые письма, а с висевшего на стене его комнаты большого мешка для бумаг. Большой мешок для бумаг. Это не был специальный мешок. Скорее матерчатый мешок для шлепанцев, который вешается обычно в прихожей. Может быть, он действительно походил на мешок для бумаг. Соседка, которая была председательницей Ассоциации родителей и учителей той школы, где учился сын мужчины, подрабатывала изготовлением и продажей таких мешков, и его жена по дружбе купила у нее один. Муж этой женщины баллотировался в муниципалитет от их района, и его избрали.

– Такой подработкой занимается жена члена муниципалитета?

– Ее муж с молодых лет увлекался политикой, а жене приходилось работать не покладая рук, – ответила ему тогда жена.

– Но теперь, когда его избрали, у них все в порядке.

Тогда мужчина не участвовал в выборах. Может быть, с похмелья не мог заставить себя встать утром с постели? А возможно, и потому, что как раз в то время по работе отправился в какую-то поездку. Вполне возможно. Он даже помнит, что, когда вышел из такси с саквояжем в руках у железнодорожной станции, около лестницы, ведущей к турникетам, где проверялись билеты, с ним хором поздоровались стоявшие в ряд кандидаты в члены муниципалитета. По тому, как подобострастно они приветствовали его, мужчина понял, что предвыборная борьба вступила в решающую фазу. Но у него и в мыслях не было, что кандидаты выглядят комично. Они собрались здесь совсем не для того, чтобы посмешить его. И не для того, чтобы над ними смеялись. Они не комедианты. Во всяком случае, о существовании мужчины с саквояжем в руках они и думать не думают. Сколько их было? Человек пять-шесть? Или семь-восемь? Вопрос только в количестве. И подобострастно кланявшиеся кандидаты, и проходившие мимо них люди, спешащие на работу, разумеется, не видели друг друга, да им это и не нужно было. Так что вопрос был только в количестве. А кто не стоял? Кто же там не стоял? Мужчина узнал среди кандидатов мужа председательницы Ассоциации родителей и учеников. Ему показала его жена, еще когда был школьный спортивный праздник. Он встречался с ним и в тот день, когда в школу приглашали родителей учеников, чтобы познакомиться с ними. Но они не здоровались. А вот жена купила у супруги этого кандидата нечто напоминающее мешок для бумаг. В общем, там стоял кандидат – средних лет «любитель политики», который заставляет жену продавать нечто напоминающее мешки для бумаг. Интересно, кого избрали? Сколько кандидатов было выдвинуто от их района и сколько прошло? Мужчина не знал этого точно. Знал лишь, что одна из трех учениц колледжа, бравших у его жены уроки английского языка, после выборов не стала посещать занятий. Наверное, ее отец, выдвинутый кандидатом в члены муниципалитета, провалился на выборах. Официально они не отказались от занятий, но за следующий месяц платы не внесли. А потом и остальные ученицы перестали ходить. Месяца через два-три после окончания выборов? Скорее всего, эти девушки, учившиеся у жены английскому языку, окончив колледж, поступили в университет. А жена снова получила предложения от родителей девушек, перешедших на третий курс колледжа. Она посоветовалась об этом с мужем.

– Сейчас у меня получается трое учеников с третьего и пятеро со второго курса колледжа и человек пять-шесть третьеклассников средней школы.

– Как же ты будешь всех их учить?

– Хорошо бы разбить на три группы и заниматься с каждой один раз в неделю – это самое продуктивное. И занята была бы три дня в неделю.

– Три дня? Значит, через день.

– Это бы хорошо, но все равно так не получится. Учащиеся третьего курса колледжа должны готовиться к экзаменам в университет – из них я постараюсь сделать одну группу, а остальные будут ходить в разное время, обычное дело. У одних в этот день музыка, у других соробан,[6] у третьих каллиграфия, у четвертых математика. Каждый обязательно занимается чем-то еще, кроме английского языка.

– Выходит, ты пока не знаешь, по каким дням и в какие часы будешь преподавать английский?

– Совершенно верно, причем, если даже и договорюсь с родителями, ничего не изменится. В лучшем случае будет не меньше пяти групп.

– Это никуда не годится.

– Я тоже думаю, не взять ли мне одних третьекурсников, а остальным отказать.

– Может, и правда лучше тебе отказаться?

– Но если уж отказываться, то отказываться от всех.

– Почему?

– А ты действительно хочешь, чтобы я отказалась?

– Я не менеджер домашней учительницы.

– Завтра же позвоню и всем откажу.

– Думаешь, стоит?

– Тебе этого не понять. Надоело мне все.

– Почему же?

– С самого утра телефон, телефон, телефон. Сил уже нет. Дел у мамаш никаких, а у тебя ни минуты свободной, но все же сдаешься. Забегу, говорит, оторву вас на полчасика, а сама и два часа и три проторчит.

– У нас здесь своя жизнь, должны бы понимать.

– Потому это и нельзя привести в качестве довода. Скажут, одних детей, мол, учит, а наших не хочет брать. Это неудобно. А о причинах отказа такой еще чепухи наплетут, что и не возрадуешься. Никогда ведь не знаешь, что будут говорить. Хорошо еще, если все эти разговоры далеко не пойдут. Но в свои склоки непременно втянут и тех, кто не имеет к этому никакого отношения. Совсем недавно жена одного человека, который на радио работает, спрашивает вдруг, скольких я обучаю. У нее дети как наши. К чему это ей? Можно, конечно, игнорировать все эти пересуды и поступать по своему усмотрению, как подсказывают обстоятельства. Но твой довод все равно совершенно справедлив. Вопрос в наших детях, вот и все. Я не хочу, чтобы еще несмышленые дети говорили мне всякие глупости.

– Вопрос в помещении.

– Нет, вопрос стоит так – либо взять всех, либо всем отказать.

Вопрос все-таки в помещении. Занятия английским языком с ученицами колледжа проходили в большой комнате, где стояла софа. В семь часов вечера они собирались в прихожей, по коридору, такому короткому, что его и коридором не назовешь, подходили к комнате мужчины, раздвигали фусума и уже из этой комнаты шли направо, в комнату, где была софа. Это был единственный способ попасть в нее не через столовую-кухню. Да и особых причин пользоваться для прохода столовой-кухней не было. Если бы, когда они проходили через комнату мужчины, он находился в ней, ученицы шли бы, конечно, через столовую-кухню. Но дело в том, что в дни и часы их занятий мужчина всегда сам перебирался в столовую-кухню. Чаще всего к этому времени он, поужинав, смотрел с детьми телевизор. Иногда, правда, в это время он еще ел. Но в том и другом случае он с детьми находился в столовой-кухне и отсюда слушал, как его жена занимается с ученицами английским языком. Голос жены и голоса учениц доносились совершенно отчетливо. И неудивительно. Там, где друг против друга стояли газовая плита и мойка, была капитальная стена, граничащая с соседней квартирой, от остальных же комнат столовую-кухню отделяли тонкие фусума. Но мужчину такое расположение комнат в 3DK вполне устраивало. Более того, слушая, как ученица читает, он пытался оценить ее способность понимать английский текст и испытывал даже тайное удовольствие, пытаясь представить в своем воображении лицо обладательницы того или иного голоса.

Правда, сыну эти уроки английского языка были только помехой. Что бы ни передавали – будь то «Маска тигра», «Прямой путь дзюдо», «Суперстар» или даже «Вернувшийся сверхчеловек», во время занятий английским языком его всегда заставляли приглушить звук телевизора. Но, в общем, можно сказать, они с сестрой вели себя тихо. Хотя нельзя утверждать, что они не ссорились из-за того, какую программу включать, но, как только начиналась передача, звук телевизора приглушался и детям тоже приходилось переругиваться шепотом.

Однажды вечером мужчина был удивлен – очень уж большими показались ему туфли учениц, стоявшие в прихожей. Черные, коричневые и красные. Это были кожаные, порядком поношенные туфли – идя из туалета, он остановился и стал внимательно их осматривать. В школу они в них, наверное, не ходят. Каблуки сильно стоптаны, гуталином и не пахнет. Размер – не меньше чем десять с половиной, а то и одиннадцать. Ничего себе! Во всяком случае, джинсовые, со шнуровкой расхожие туфли жены выглядят детскими. Мужчина сначала даже подумал, что эти кажущиеся такими маленькими туфли принадлежат сыну. Ну и громадные же ноги у этих девиц! Какие туфли чьи? Мужчина представил себе, как он пытается всунуть ноги в красные туфли с наполовину стоптанными каблуками. Он наклонился и, взявшись рукой за сбитые каблуки красных туфель, в которые он в своем воображении всунул ноги, немного отодвинул их в сторонку. Ему нужно было открыть дверь кладовки у правой стены прихожей. Там должна была стоять бутыль сливянки. Но полка в кладовке была уставлена большими банками с соленым луком, луком в соевом соусе, маринованными сливами, пикулями, и мужчине пришлось осторожно, обеими руками вынимать их по одной и аккуратно ставить на пол. Доносился голос читающей ученицы. Обладательнице каких туфель принадлежит этот голос? Наконец мужчина добрался до вожделенной сливянки и снял ее с полки. Но у его ног выстроилось уже четыре банки. Ему ведь пришлось вытащить все банки, стоявшие в кладовке.

– Суру! Суру! – закричал мужчина по-корейски, что означало: «Водка! Водка!»

Все четыре банки, кроме бутылки сливянки, конечно, он стал осторожно, по одной ставить обратно.

– Так! Так! Так! Так!

Мужчина снова глянул на красные туфли, которые он отодвинул в сторону, чтобы открыть дверь кладовки. Но теперь они не казались ему такими огромными, как раньше, когда он собирался всунуть в них ноги. Мужчина закрыл двери кладовки. Потом, взяв обеими руками бутыль сливянки, пошел в столовую-кухню, точно муравей, несущий хлебный катышек в свой муравейник.

«Вопрос стоит так – либо взять всех, либо всем отказать», – сказала жена. Но мужчина все-таки думал, что вопрос в помещении. После замужества жена еще в течение полугода преподавала английский язык в колледже. Бросила работу только из опасения, как бы не было выкидыша, но, чтобы чем-то заниматься, собрала у себя нескольких университетских приятелей и бывших сослуживцев по колледжу, и они организовали кружок любителей литературы – читали Артура Миллера, Теннесси Уильямса и других писателей. Кто-то из приятелей устроил ей работу – перевод японских мультипликационных фильмов, предназначавшихся для Соединенных Штатов. Мужчина тогда еще служил и не испытывал никаких неудобств от того, что жена всем этим занимается в его отсутствие. Он считал также вполне естественным, что после переезда в кооперативную квартиру она стала преподавать английский язык ученицам колледжа. Разве плохо, что ее так настойчиво осаждали желающие, что она не в силах отказать им? Следовательно, если уж говорить о неудобстве, оно было в одном – комната с софой, оккупированная для занятий английским языком, и комната мужчины были разделены лишь тонкой фусума. Для занятий английским языком использовалась не только самая большая комната, но фактически оккупировалась еще и соседняя, где был его рабочий стол. Конечно, и во время занятий он имел полную возможность вздремнуть в ней, облокотившись о свой рабочий стол. Но с таким же успехом он мог поспать и за обеденным столом в столовой-кухне или в детской. В его тесной квартире 3DK не было уголка, куда бы не доносились голоса жены и ее учениц. Потому-то он и решил освободить для английских занятий комнату с софой, а вместе с ней и свою собственную. А пока ученицы занимались, он либо смотрел с детьми телевизор, либо, как в тот вечер, приносил бутыль сливянки или же проводил время в ванной.

Бывало, конечно, что в такие дни и часы мужчина уходил из дому, чтобы выпить в баре виски с содовой. Иногда ему как раз в это время необходимо было работать, иногда в это время он еще не начинал работу или она уже была закончена. Таким образом, случаи бывали самые разные – то занятия совпадали с его работой, то приходились на период между работой и не имели к ней ни малейшего отношения. Но в любом случае, когда он проводил это время вне дома, проблем не возникало. Возникали они всякий раз, когда мужчине приходилось оставаться в тесной квартирке, а если бы во время занятий он всегда мог отсутствовать, вопрос о помещении его бы не волновал. Но разве может он пять раз в неделю, в то время как жена занимается английским языком с ученицами колледжа и средней школы, проводить время с детьми в столовой-кухне или в ванной комнате? Правда, занятия продолжались не так уж долго. С семи до девяти часов вечера. Почти во всех семьях это время послеужинного безделья. Никому не нужное время. После ужина, до восьми часов, детские телепередачи. А с восьми – вечерняя программа. Не успеет он начать ее смотреть, приглушив звук, как английские занятия подходят к концу. В девять двадцать заканчивается телевизионная программа, и мужчина тут же включает транзистор. Тогда почему же он решил, что жена должна отказаться от английских занятий? Только потому, что взять не всех учениц жена не могла. Вот почему, когда три ученицы колледжа были выпущены, новых в их доме не появилось.

– Им всем удалось поступить в университет?

– Одна провалилась.

– Для родителей это ужасно.

– Она всегда была легкомысленной.

Уж не обладательница ли это тех самых красных туфель со стоптанными каблуками? Мужчина почувствовал тогда угрызения совести за то, что зря лишил жену огромного удовольствия, которое она получала, занимаясь с ученицами. С тех пор как самую большую комнату перестали оккупировать для занятий, он после ужина устраивался в своей, выходившей на север. А иногда ложился на софу в большой комнате и бездумно смотрел в потолок. Действительно, когда занятия английским языком прекратились, жизнь в их доме явно изменилась. Освободилось сразу две комнаты, которые до сих пор оккупировала жена. Мужчина мог теперь в любое время преспокойно валяться на софе, на которой раньше сидели ученицы. Мог, когда ему заблагорассудится, преспокойно работать в своей комнате. Угрызения совести за то, что он напрасно лишил жену такого огромного удовольствия, усугублялись еще и тем, что с семи до девяти вечера он обычно все равно предавался безделью. Иногда на софе, иногда за своим рабочим столом, но, как правило, это время он проводил в ничегонеделании. Потом, вдруг вспомнив о том, что в семье нужно сохранять мир и согласие, направлялся в столовую-кухню и заводил разговор с женой, читавшей вечерний выпуск газеты. А однажды отправился даже в фехтовальный зал полицейского управления, где занимался его сын.

Вопрос был все-таки в помещении. Когда для занятий английским языком оккупировалась самая большая комната квартиры, то одновременно оккупировалась и комната, где стоял рабочий стол мужчины. Вопрос планировки. И наоборот, освобождение большой комнаты означало освобождение из комнаты мужчины. Почему строители не сделали так, чтобы они не были столь нерасторжимо связаны между собой? Все тот же вопрос планировки квартир 3DK в кооперативных домах. Планировка 3DK? Мужчина был буквально потрясен, когда обнаружил, что планировка их квартиры точно такая же, как, по словам его жены, у многих ее знакомых, живущих в других кооперативных домах. В общем, вопрос стоял так: либо взять всех учениц, либо от всех отказаться! Возможно, потрясение, испытанное мужчиной. и заставило его отправиться в фехтовальный зал полицейского управления, где занимался сын. Он подумал, устроен ли так же однообразно и весь мир. Реальность и в самом деле такова! И следовательно, таков мир! Во всяком случае, именно в подобном мире и живет мужчина. На всей Земле ему не отыскать места, где бы мир был устроен иначе. Планировка квартир 3DK со всеми ее удобствами и неудобствами есть устройство всего мира. Мир, подобный 3DK? Нет, мир и есть 3DK. Скорее можно говорить не о том, что мир напоминает 3DK, а о том, что 3DK и есть мир.

Вместе с сыном мужчина вышел из дому, сел в автобус, доехал до железнодорожной станции, пересел в электричку, на следующей остановке вышел и направился к полицейскому управлению. По дороге он все время делал замечания идущему впереди сыну. Не волочи футляр со своим бамбуковым мечом! Не загораживай им дорогу! Держи меч не в правой, а в левой руке! Может быть, он был слишком возбужден? Во всяком случае, в ту ночь он не сомкнул глаз. Это было странно. Мужчина никогда не принимал снотворного. Бессонница? Это слово вызвало в его памяти старую графиню из «Пиковой дамы». «Графиня страдала бессонницею…» Неужели и он заболел бессонницей? Тяжкая болезнь. Как с ней бороться? На какие муки обрекает она? Он ясно не представлял себе этого. Раньше мужчину, никогда не принимавшего снотворного, мучило другое – борьба со сном. Свинским сном. И телом он – свинья. Свинья во плоти. Грязная свинья во плоти!.. Главным мучением мужчины была борьба с этой грязной свиньей, жаждущей сна. «Графиня страдала бессонницею». Заболел бессонницей. Неужели это болезнь, с которой нужно бороться, чтобы не быть грязной свиньей? Чтобы грязной свиньи не существовало. Возможно, поэтому такая болезнь и подходила аристократии девятнадцатого века. Ведь страдала бессонницей в «Пиковой даме» старая русская графиня девятнадцатого века. А потом она умерла. Неужели когда-нибудь и мужчина тоже будет страдать бессонницей? Все же утверждать, что этого никогда не случится, тоже нельзя. Но сейчас он мучился от сонной болезни, которая, точно насмехаясь над смыслом самого его существования, манит, то провоцируя, то соблазняя. Нет на свете большего удовольствия, чем сон; забывая о сне, работают только отпетые дураки. Хочу еще поспать! Хочу поспать!! Хочу поспать!!! Но без конца спать невозможно. Одним словом – таково было главное, непреодолимое мучение мужчины. Можно даже сказать, что для него борьба с грязной свиньей, жаждущей сна, сопротивление этой свинской тяжести, наваливающейся на него, были мучением всей его жизни.

Почему же, несмотря на это, мужчина, никогда не знавший, что такое бессонница, той ночью испытал ее? Возвращаясь домой из фехтовального зала, куда он ходил, чтобы посмотреть, как фехтует его сын, он зашел в спортивный магазин, где купил ему новое защитное снаряжение, а себе – бамбуковый меч. Может быть, это и явилось причиной бессонницы?

– Пап, ты умеешь фехтовать?

– Да-а, умею.

– А где ты учился?

– У твоего дедушки.

– Когда?

– Сейчас вспомню… еще когда учился в третьем классе начальной школы.

– Значит, дедушка тогда еще был жив?

– Конечно, был жив. Иначе как бы он мог меня учить?

– А какой у тебя дан?[7]

– Ну… пожалуй, как у Кубо-сэнсэя.

– Быть не может! У Кубо-сэнсэя шестой дан! С тобой он запросто справится.

Мужчина тоже ходил когда-то с отцом в фехтовальный зал полицейского управления. Но тогда все было наоборот: фехтовал с полицейским он, как сейчас сын, а смотрел его отец. Сколько лет было отцу? Он родился в 1899 году, мужчина – в 1932-м. Значит, так: отец умер в 1945 году в возрасте 46 лет, мужчине было 13, а когда ему было столько же, сколько лет сейчас сыну, то есть 10, отцу исполнилось 42. На три года старше, чем мужчина сейчас. И все-таки интересно, какой дан был у отца? Черной повязки у отца не было. Не было и красной, а вот желтая, какую носят не имеющие дана, была. Значит, никакого дана отец не имел? Однажды в бане он спросил об этом у отца. Но как спросил? Вопрос в употреблении слов. Например, «пап» он никогда не произносил. Значит, спросил не теми словами, с какими к нему обратился сын. Мужчина называл отца «папочка». Какой у тебя дан, папочка? А может быть, и повежливей: скажи, пожалуйста, какой у тебя дан? Он никак не мог вспомнить. Но ответа отца не забыл:

– В руках выдающегося каллиграфа любая кисть хороша!

Мужчине показалось, что он снова видит лежащего в бассейне бани Гоэмона обнаженного отца. В каком он учился классе? В третьем, наверное. Брат, на три года старше него, ходил еще в среднюю школу, значит, мужчина должен был учиться максимум в третьем классе. По случаю завершения строительства спортивного зала отец преподнес в дар начальной школе, где учились его дети, защитное снаряжение. Об этом сообщил на утренней поверке, проходившей на спортплощадке, директор школы, но сейчас ему не хотелось подробно вспоминать о состоявшейся тогда церемонии. Тридцать комплектов? А может быть, и пятьдесят? Во всяком случае, на стене под алтарем только что выстроенного спортивного зала было развешано снаряжение, преподнесенное отцом. Доспехи, защищавшие туловище, были детские, из бамбука, и на внутренней стороне красной эмалью выведено имя дарителя. Интересно, спрашивал он обо всем этом у отца? Помнит мужчина лишь не имевшие ни малейшего отношения к защитному снаряжению какие-то упражнения с бамбуковым мечом, которые отец каждое утро заставлял его повторять на заднем дворе их дома. Там были два склада, запертых на толстые, словно тюремные, засовы, а против них – ворота для грузовиков, привозивших товары, которые сгружались в эти склады. Отец стоял обычно посредине двора спиной к складам. Сначала наступал старший брат. При этом отец, отражая удары его бамбукового меча, отступал к складам. Потом брат, отражая удары отца, отступал к воротам. Затем снова наступал брат. Потом его место занимал мужчина. И все повторялось сначала. А вот был ли при этом младший брат, он не в силах вспомнить, сколько ни старается. Может быть, его еще не обучали утренним упражнениям с бамбуковым мечом?

Мужчина и его младший брат, бывшие погодками, буквально рвали друг у друга грудь матери. Тут нет ничего удивительного. Однажды бабушка купила им в подарок детскую военную форму – они подрались за нее; мужчине достался китель, брату – брюки. Но в общем он не особенно задирался с братом. Скорее всего, потому, что изо всех сил соперничал с другим, который был старше его на три года; а его отношения с младшим, как он помнит, почти никогда особенно не затуманивались, он завидовал ему, пожалуй, только в одном – тому до поражения Японии не пришлось ходить в старорежимную, пропитанную милитаристским духом, среднюю школу. Япония капитулировала, когда младший был учеником шестого класса начальной школы, а он сам учился в первом классе средней. Такое крохотное, в один шаг, расстояние между ними позволяло ему, хотя были-то они всего лишь погодками, смотреть на него свысока, как на всех остальных младших братьев. Во всяком случае, именно так это отложилось в его памяти.

В конце концов письмо от младшего брата нашлось – оно лежало в мешке для бумаг, висевшем на стене его комнаты. Это был большой мешок, изначально предназначавшийся скорее всего для шлепанцев, – жена купила его у супруги члена муниципалитета от их района. Но сначала он обнаружил не нужную ему открытку с новым адресом брата, которую он начал искать, а пропагандистскую, выпущенную к недавно проводившимся выборам в палату советников. Под фотографией кандидата от всеяпонского округа стояли имена рекомендателей, а сбоку расписался его младший брат. Мужчина почему-то знал, что тот совмещает свою основную работу с деятельностью в местном отделении некоей политической партии. Может быть, он слышал об этом от матери, приезжавшей погостить. Кажется, мать сказала тогда: «Дурацкое занятие». Мужчина не испытал особого неудовольствия от того, что брат прислал ему предвыборную открытку. На каждых выборах самые разные партии и организации обычно присылали ему множество подобных открыток. Это не означает, разумеется, что пропагандистские поздравительные открытки от чужих людей он ставил на одну доску с такой же открыткой, полученной от брата. Хотя и не думал, что брат расписался рядом с именами рекомендателей для того, чтобы повлиять на его решение. Наверное, у него даже в мыслях такого не было. Потому-то мужчина не испытал никакого неудовольствия, получив предвыборную открытку брата – не то что когда приходили подобные же открытки от совершенно чужих людей. На каждых выборах он слышал обращенный к нему призыв: «Жители района!» Это кричали в мегафон с агитационной машины, носившейся по их району. И всякий раз его злили эти истошные вопли. Но он не был в состоянии отклонить призывы, обращенные к нему через мегафон агитационной машины. Ведь он и в самом деле один из тех, кого они именуют «жителями района». Да и может ли кто-нибудь отклонить эти призывы? Пропагандистская открытка брата по своему тону значительно деликатнее истошных призывов, звучавших через мегафон, которые он слушал на каждых выборах. А эта призывала его: «Братец!» Братец… И поскольку с призывом обращался к нему не кто иной, как брат, мужчина не мог отклонить его. Ведь они же как-никак братья. Мужчина, конечно, не пошел голосовать. И брату не ответил. До сих пор он никак не связан ни с какими политическими или религиозными организациями. Он не подписывал никаких воззваний, содержащих проповеди тех или иных доктрин. Может быть, потому, что он убежденный индивидуалист? Возможно, это недоверие к политике? Примиренчество, свойственное простым людям? А может быть, стремление к затворничеству? Или же он просто разозлился? Нет, если бы разозлился, то непременно воспользовался бы этим! На поставленные перед собой пять вопросов и одно восклицание мужчина был не в состоянии дать вразумительный ответ – он не был к этому готов. Одним словом, мужчина был убежден в том, что на свете нет ничего, что стоило бы отвергать. Имеет ли кто-либо право отвергать чужих ему людей? Ведь он и ему подобные живут, лишь отвергая чужих и будучи отвергаемы ими. Можно ли безапелляционно утверждать, что чужие, которых собирается отвергать мужчина, в свою очередь не отвергнут его самого? В век, в который живут мужчина и ему подобные, от имени человечества отвергается только насилие. И можно предположить, что отвергнуть от имени народа насилие – значит создать мир, в котором мыслимо существование, хотя люди и отвергают друг друга. В данном случае слово «отвергать» вполне правомерно заменить словом «третировать».

Мужчина так ничего и не ответил на предельно деликатный призыв: «Братец!» После выборов он прочел в газете, что кандидат, изображенный на пропагандистской открытке брата, был избран. Мужчина сейчас никак не может вспомнить не только его лица – в этом нет ничего удивительного, – но даже имени. Какой же он после этого брат. А они ведь действительно братья – сыновья одного отца, лежавшего тогда обнаженным в бассейне бани Гоэмона.

– Мы все вышли из гоголевской «Шинели»!

Мужчина пробормотал это, будто разговаривал сам с собой, обнаружив среди писем, лежавших в конверте для бумаг, открытку с новым адресом брата. На сей раз он, разумеется, не мог произнести эту фразу Достоевского по-русски. Мы все… мы все братья, обреченные быть детьми отца… детьми отца. Но до сих пор мы живем, никак несвязанные между собой. Мы все порознь. Сообщение брата о перемене адреса было не напечатано типографским способом, а написано от руки. Причем написано от имени брата рукой его жены. Мужчина чуть покачал головой. Хотя открытка и написана от руки женой брата, все равно текст представлял собой обыкновенное, как это принято по этикету, сообщение о перемене адреса, которое всегда печатают типографским способом. В ней ничего не говорилось ни о детях, ни о муже, ни о матери, ни о братьях, ни о сестре, живущих в Фукуока. Не было в ней и вопросов о его семье. Открытка, начисто лишенная душевности! Правда, какую душевность можно ждать от сообщения о перемене адреса – к чему она? И мужчина не удивился бы, если бы открытка была напечатана в типографии. Но открытка, пришедшая от брата, была написана от руки его женой. Это уже другое дело. Он попытался вспомнить ее лицо, слова, которые он когда-то слышал от нее. Кажется, так: «Даже вкусная приправа к рису была, а вы не пришли», а может быть: «Даже была вкусная приправа к рису, которую я приготовила, жаль, что не пришли». Так ли она сказала, иначе ли – не важно, но мужчина восхитился тогда, с какой ловкостью она произнесла свою колкость. Может быть, основанием для ее колкости было то, что тогда произошло? Едва ли! Тем более что и по времени это не совпадает. Мужчина ездил в Фукуока на свадьбу сестры намного позже того, как получил сообщение о новом адресе брата. Он сразу же обратил внимание на это несоответствие. Он горько усмехнулся. А вдруг открыток с типографски отпечатанным текстом просто не хватило? Но в таком случае ему можно было просто не посылать сообщения о новом адресе. При всем при том получить открытку от брата с печатным текстом – тоже, в общем-то, странно. Слова, казалось бы, одни и те же, но смысл разный. Однако в данном случае вопрос был не в печатном тексте, а прежде всего в том, что открытка была от брата и его жены. Мужчина, конечно, не собирался делать в связи с этим далеко идущие выводы. Кому он мог представить свои выводы, касающиеся брата и его жены? Мужчина и брат разошлись кто куда, и теперь их жизни уже никак не были связаны между собой. Их объединяло одно – ежемесячно и тот и другой посылали матери определенную сумму денег. Помимо этого, ничего общего между ними обнаружить было невозможно.

Иероглифы на открытке, в которой сообщалось о новом адресе, были выведены четко и аккуратно. Почерк просто каллиграфический. Иероглифы не мелкие и в то же время не крупные. И выписаны прекрасно.

Прежде всего мужчина написал на открытке, которую он собирался послать матери, адрес, а потом переписал его в свою записную книжку. Сколько же раз за эти два месяца пошлет он матери письма? Мужчина стал вновь засовывать в мешок для бумаг разбросанные по полу письма, в мгновение ока набив его до отказа. Ничего лишнего как будто не положил, значит, он всегда был таким раздутым. С последней пачкой писем в руках мужчина прикинул, войдут ли они в мешок для бумаг, и начал всовывать туда по одному письму. Но вот он набил его уже так, что стало невозможно засунуть даже тоненькую открытку – ни наискось, ни поперек, а в руках осталось еще штук четырнадцать-пятнадцать писем. Почему же то, что раньше лежало там, не хочет возвратиться на свое прежнее место? Мужчина посмотрел на коробку со старыми письмами, стоявшую на шкафчике. Но протянул он руку не к этой коробке. Он начал с того, что положил на татами оставшиеся письма, а потом стал пачками вытаскивать из мешка для бумаг те, что только что всунул туда, и класть на них сверху. Затем сел, скрестив ноги, перед образовавшейся горкой и принялся выбирать оттуда письма матери. Зачем?

Правда, выбирать письма матери из переполненного мешка для бумаг и раньше не было бы таким уж бессмысленным занятием. Письма матери, уже не вмещавшиеся в мешок, он бросал в коробку со старыми письмами, и навести в ней порядок давно следовало. Но на его рабочем столе лежала незавершенная работа, не окончив которую он не сможет предпринять первое в жизни заграничное путешествие.

– Из-за такого-то пустяка, – пробормотал вслух мужчина, усаживаясь скрестив ноги перед разбросанными на татами письмами. Сейчас, наверное, часа два ночи. И он единственный, кто не спит в их 3DK. Почему вы не атакуете Вэйхайвэй? Мать печалится. Во имя чего вы пошли на войну? Во имя того, чтобы, отдав свои жизни за императора… Это письмо. Читая это письмо матери, моряк плакал, стоя на палубе корабля. Мать моряка. Это были слова из песни «Герой моряк». Пластинку с ней ставили беспрерывно еще в ту пору, когда мужчина учился в начальной школе. Песню «Герой моряк» постоянно исполняли во время игры в сваливание шеста на школьных спортивных соревнованиях. Он и сейчас часто напевает ее про себя. И будет напевать еще очень долго, до самой смерти. Ведь с ней неразрывно связана чуть ли не вся судьба мужчины – тут уж ничего не поделаешь.

– Из-за такого-то пустяка, – снова пробормотал он вслух.

Мужчина зажал в руке письма матери, выбранные из разбросанных на татами. Почему ты заставил Масако-сан прекратить занятия английским языком? Разумеется, этого не было в письмах матери. Так что ему не нужно было причитать по этому поводу. Единственное, на что он был способен, это подумать: не остановится ли время на том, что происходит сейчас? Но нужно было подниматься. Сидя футон не расстелешь. Он начал с того, что стал снова пачками засовывать в мешок письма, рассыпанные на татами. Писем от матери оказалось восемнадцать. Из них шесть открыток. Те, которые пришли до прошлого года, лежали в коробке со старыми письмами, значит, в течение месяца приходило в среднем два письма и одна открытка. Кроме того, были еще и письма, адресованные детям. Все выбранные письма мужчина сложил стопкой на столе, а открытку, написанную матери по новому адресу брата, положил у телефона в столовой-кухне. Всю корреспонденцию, которую он складывал там с вечера, жена на следующее утро опускала в почтовый ящик. В столовой-кухне было темно, но мужчина, не зажигая света, на ощупь проделал все, что было необходимо. Потом вернулся к своему рабочему столу, отобранные им восемнадцать писем матери вложил в большой плотный конверт и спрятал в металлический шкафчик.

Однако вскоре ему пришлось вынуть их обратно. Через несколько дней от матери пришло новое письмо. И его непосредственной причиной послужила открытка мужчины, которую он, будто опомнившись, неожиданно для себя написал как-то вечером. В общем, судя по тому, что писала мать, виной всему была его «скоропалительная открытка».

– Скоропалительная?

– Видимо, открытка, которую ты послал, оказалась преждевременной, – сказала жена, прочитав вслух письмо матери. – Да и я хороша, нужно было и мне быть повнимательней.

– Ведь еще июль?

– Значит, поспешил на месяц. Мама переезжает к брату в августе.

– Но все равно, писать «скоропалительная»…

Взяв письмо матери после того, как жена прочла его, он вложил его в тот самый большой плотный конверт. Сколько же еще прислала мать писем до того, как он отправился в поездку? Пять, шесть? Семь, восемь? И почти все ему прочла вслух жена. С очередным письмом матери в руке она появлялась в его комнате обычно в то время, когда он сидел, склонившись, за своим рабочим столом. Письма матери всегда приходили на имя мужчины и его жены. Замысел матери ему тоже был совершенно ясен. Все было связано с братом и его женой. Но говорить это своей жене ему не хотелось. Она будет толковать это так, как обычно толкуют жены. Но расспрашивать ее время еще не пришло. Он считал также, что не настало и время, чтобы самому давать пояснения и комментарии. Поэтому всякий раз, когда приходило очередное письмо от матери и жена вслух прочитывала его, мужчина клал его все в тот же большой плотный конверт. Разумеется, главное, что содержалось в письмах, он улавливал. И письма производили на него большее впечатление, чем если бы он сам их прочитывал.

Жена читала вслух, спокойным голосом. Опасение потерять самообладание угрожало скорее мужчине. Слушая чтение жены, он то и дело нервно потирал щеку. Но делал он это, скорее всего, потому, что до сих пор помнил оплеуху матери. Оплеухи матери были знаменитыми в их семье. Даже бабка, которая без конца на всех ворчала, ошарашенно смотрела на эти ее оплеухи. До какого же возраста он получал их? До того, как перешел в пятый класс начальной школы? Или до шестого класса? Во всяком случае, он прекрасно помнит, какие у матери пальцы, только благодаря ее оплеухам. У нее не просто были длинные пальцы – вся ладонь казалась специально созданной для оплеух. Неужели и сейчас она способна так же больно влеплять свои оплеухи?

Во время чтения жены мужчина то и дело смеялся. То он хихикал, то хохотал в голос, а жена, видя, что он смеется, стала читать громче. Он представил себе, как тридцатисемилетний братец получает оплеуху от матери. Конечно, в действительности ничего подобного случиться не могло. Время оплеух, которые щедро раздавала мать сыновьям, давно прошло. Но интересно, по какой причине брат и его жена нарушили обещание, данное матери? Если виной тому «скоропалительная открытка» мужчины, то они умудрились истолковать ее так, чтобы изменить свое решение? Или, может быть, он неверно понимает, что имела в виду мать, говоря о «скоропалительности»? Во всяком случае, у брата не могло не быть веских оснований. Но мужчине писала обо всем этом только мать. От братьев писем не было. Почему? Может быть, потому, что вопрос был не столь серьезен, как можно было судить по письмам матери? Мужчина подумывал написать прямо брату. Что же все-таки случилось? Неужели они с женой обиделись за то, что в своей «скоропалительной» открытке он не передал им привета? А вдруг мать договорилась о переезде с одним только братом? И не случилось ли так, что его «скоропалительная» открытка привела к тому, что жена брата заупрямилась? И принялась ругаться: почему, мол, мы с тобой, когда ты третий сын, должны брать к себе мать, если у нее есть еще Двое старших? Но мужчина так и не написал письма брату.

Даже если тот и изменил свое решение из-за того, что «с головой ушел в эту отвратительную политику», как писала мать, он все равно был бессилен воспрепятствовать этому. То же самое, если даже «предательство», о котором пишет мать, произошло в результате каких-то раздоров между братом и его женой. Ведь брат делит судьбу со своей женой, а не с ним – братом, хотя они и дети одного отца, лежавшего тогда в бассейне бани Гоэмона. И все же… Не означают-ли все эти регулярно приходящие письма, что мать хочет прожить два месяца в доме мужчины?!

В это время за его спиной послышались голоса детей.

– Папа, почему ты не съездил на родину?

– По работе не мог.

– Родина бабушки – это и твоя родина, папа?

– Да-а.

– Ты мою открытку опустил в ящик?

– Да-а.

Большой плотный конверт, лежащий на рабочем столе, – мужчина неотрывно смотрел на него, возвратившись через неделю из своей поездки, в которой предполагал пробыть десять дней, – был, несомненно, тем самым конвертом, где хранились письма матери. Неужели он в тисках?

– Скажи, поездом можно доехать до самого бабушкиного дома?

– Не спрашивай глупостей! Конечно, до него проще простого доехать на поезде!

Куда же все-таки переехала мать? Ведь уже август. Когда дети вышли из комнаты, он, продолжая стоять, глянул сверху вниз на свой рабочий стол. Потом выдвинул кресло, сел в него – перед ним лежал большой конверт, точно вспухший от недовольства, которое испытывал мужчина.