Муза электрички

Дай ей на хлеб, дай ей на водку —

Ослепшей музе электрички

Свердловской, пожалей уродку,

Канючащую по привычке

Блатное голоском гнусавым

В колёсном лязге, в блеске славы,

В побитом молью пальтеце,

Твоей потерянной сестричке,

Налево ей, тебе — направо,

С улыбкой жалкой на лице.

Божий поэтка,

Полети на небко,

Там твои детки —

Золотые строчки,

Ты отпусти их

На сырую землю,

На больное сердце,

На вечную память…

За окном только снег и лес,

Будто бы на краю земли:

Ели тёмные до небес,

Небеса в ледяной пыли.

А за лесом гудит шоссе,

А за ним — взять на правый бок —

Псов и кошек хоронят все,

Может, там Голубой щенок —

Тоже вкопан в глубокий дёрн,

Так под крестиком из щепы

И лежит, где веночек — тёрн,

Где живые глаза слепы;

Не развидишь попавших в рай,

Вот и плачешь, дрожишь губой:

— Щеня, милый, не умирай…

Да не умер он, Бог с тобой.

…Вот так закуришь на ветру

(Тут рифма пошлая: умру),

Вот так, забыв, что завязал

(Тут рифма вечная: вокзал),

Как будто правда Бога нет,

И не тебе небесный свет,

И горе — лёд, и губы — снег

(Тут рифма жуткая: навек).

Из коробки

достаю платочки.

Из картонной коробки —

чистые платочки.

Беру их по очереди,

рассматриваю, разглаживаю,

обратно складываю ровненько.

Вот это — Владимир Иосифович,

а это — Николай Иваныч.

Вот это — Коля,

а это — Ляля,

а это — Сережа…

А этот-то чей, который с каймой,

с резной, синей и голубой?

Господи, позабыла!

Сколько же их, Боже мой,

ушедших тропой Твоей,

сколько прожито с того дня — дней…

И платочек этот —

не помню чей.

Жизнь свою — за други своя…

Жизнь свою — на круги своя.

Всё вернётся и всё уйдёт,

Повиликою заплетёт

Колос полный или пустой.

Жизнь моя, говорю, постой!

Задержись, говорю, жизнь…

Человек говорит: «Я твой». Обещает: «И буду твой».

За отчаянной пустотой разгорается новый мир,

И взрывается в нём звезда, океан в нём — огонь, вода,

А земле не быть никогда, да и воздух там — что пунктир.

Не по горлу по твоему, не тебе, да и никому,

Но притерпишься и к тому, но привыкнешь дышать и им…

Лишь бы тот, кто один — родной, говорил бы тебе: «Я твой»,

Повторял бы: «И буду твой. И не буду ничьим другим».

Хозяйка готовит фрикадельки с помидорками черри

Или фрикадельки с цветной капустой.

Ставит на стол сливочный соус или томатную сальсу.

Её домашняя жизнь полна всяческих приключений,

От которых, бывает, срывается голос и дрожат пальцы.

Ее выходное платье куплено в Индии за бесценок,

На кухне развешаны в рамочках папирусы из Египта.

Ей хочется жить, и счастливо непременно,

Но часто приходится плакать, а иногда — гибнуть.

Конечно, самое страшное, что чашка может разбиться,

Молоко — растечься по скатерти, дети — вырасти…

Скоро ей перевалит за сорок, и она задумается о самоубийстве,

Но решит, что ещё и это ей просто не вынести.

Она улыбается со страничек в социальных сетях.

Ей хочется целоваться. И петь. И не мыть посуду.

Она иногда курит — редко и не взатяг.

Это не я. Честно. Я такой никогда не буду.

Срезая угол по утрам

Через больничный городок,

Я уступаю старикам

Тропинки тоненький ледок.

Ещё один скользит, идёт,

Ступает шатко, нелегко…

И дворник под ноги на лёд

Песок плеснёт, как молоко.

А в воздухе дрожит капель,

Весёлый мат и птичий крик.

Пускай февраль, а не апрель,

Но улыбается старик.

Бредёт неловко вдоль стены

С подсветкой ангельской на лбу:

Тому, кто дожил до весны,

Грех жаловаться на судьбу.

Пастила и сухое варенье,

Банки-крышки, садовый содом,

Первобытное острое рвенье —

Мра и голод не внидут в наш дом.

Летний рай в погреба закрываем.

А во рту, горяча и глуха,

Черноплодная и черновая

Беспощадная горечь стиха.