Музыка над Доном

Река затерялась в буйной зелени камыша, тальника и косматых понурых ветел. Дальше, за ветлами, где берег идет в гору, начинается сплошная заросль орешника, терна, мелкого дуба. Стелется под ногами ежевика, сердито топорщится, пряча узкую стежку, высокая и злая лесная крапива.

Ковыляет по стежке Илья Трофимович, слушает соловьев и любуется. Отсырев от росы, потемнела его деревянная култышка, штаны и рубаха вовсе мокрые. Ну и пусть! Уже выползло солнышко, и хоть не играет еще по-настоящему, но подойдет час — обогреет и высушит…

Ползет по-над берегом белый туман. Почти под самыми ногами неистово горланят лягушки. Подходит ближе Илья Трофимович, они умолкают, но старика не обманешь.

— А ну! Команда была купаться! Кш-ш!.. А то вишь разорались!

Спугнутые крикуньи одна за другой плюхаются в воду и, выставив бугорками серые головки, выжидают конца тревоги. Пройдет Илья Трофимович — заорут пуще прежнего.

Вот и челнок.

Плохо спускаться по глинистому берегу одноногому, но Илья Трофимович приноровился: где култышку покрепче в глину воткнет, где за куст уцепится. Челнок к приколу прикреплен цепью, а цепь заперта хитрым замком. И челнок, и цепь, и вся сложная рыболовная снасть, от сетки подсачика до медной катушки, — рукоделия самого Ильи Трофимовича.

По среднему Дону, от Костомарова до самого Нижнего Карабута, славятся у рыбаков изготовленные им сазаньи крючки. Сам он их закаливает и спаивает якорьками. Хитрая и сильная рыба сазан, а с такого якорька, шалишь, не сорвется!

Сидит в челноке Илья Трофимович. Очки, чтобы не мешали, на лоб сдвинуты, подсачик под руками. Хорошо ему, привольно и все понятно, речная жизнь для него — прочитанная книга: начнутся всплески около берега, так и знай, стайка окуньков подошла и за селявой гоняется, а там голавль зашалил… А вот истошным голосом закричала лягушка, попавшая на завтрак хитрому ужаку.

«Поделом: хотела жить, осторожнее была бы…»

Гнется удилище, и откуда у Ильи Трофимовича только ловкость берется… Раз, раз — и подсек рыбину…

Рыба крупная скоро не дается. Но на то и охота… Где быстрота нужна, а где терпение — главная рыбацкая сноровка. Отпускает Илья Трофимович леску и понемногу ее придерживает:

— Врешь — устанешь и сдашься!

Сазан устает, и старик начинает выбирать леску. Вот уже у самого челнока мечется широкая черно-зеленая сазанья спина.

— Добро пожаловать! — говорит вслух Илья Трофимовича, подсачивая гостя.

Хорошо на реке в ведреное летнее утро.

— Дя-день-ка-а!..

Старик поднимает голову. И видит: далеко на горе мелькает красное платьишко племянницы.

— Дя-а-день-ка-а-а!..

Не любит старик, когда беспокоят его на рыбалке.

«Чего от меня егозе понадобилось?» — думает он, однако откликается:

— Здесь я!..

— Военные приехали… тебя… просят!..

Илья Трофимович сдвигает фуражку и чешет затылок.

— Военные?..

— Насчет… музыки!

Старик неожиданно оживляется, торопливо сматывает снасти и гонит лодку к берегу.

— Музыка — дело серьезное… А зачем военные?.. Военным я не нужон…

Когда Илья Трофимович был еще силен и молод, случилось с ним несчастье. В 1916 году работал он на московском заводе компании «Экс», выпускавшем велосипеды и занимавшемся сборкой самолетов. Расторопный, скорый и задачливый на мастерство слесарь полюбился летчикам-испытателям и был прикомандирован к аэродрому. Здесь-то однажды при запуске мотора его и «повредило» пропеллером. Не быть бы ему в живых, если бы летчики не устроили его в университетскую клинику! Шесть месяцев без малого он пролежал и вышел инвалидом: без ноги, без четырех ребер, со страшным рубцом на затылке. Добрался кое-как до завода и узнал: давно его из списков исключили и забыли. А добрые души, летчики, на фронт уехали…

Раз десять заходил он в заводскую контору, пока дирекции раскачалась выдать ему за увечье девяносто семи рублей. С этими деньгами и поехал он в родное придонские село к младшему брату.

— Ну, брательник Ардальон Трофимович, рад не рад, а встречай…

Помогал в свое время Илья Трофимович деньгами отцу, матери и брату — грех был бы ему в крове отказать, но только, приглядевшись, сам Илья Трофимович сообразил, какая судьба ждет его в будущем. Не то что ему, калеке, а и здоровым мужикам и детворе есть нечего. В поле — не работник, а мастерства сподручного нет… Крепко задумался он, но все-таки себе дело нашел. Однажды в субботу, когда брат собирался везти на подторжье в город капусту, Илья Трофимович озадачил его просьбой. Вынув из кармана последнюю керенку (в то время керенки ходили), он сказал:

— Пригляди-ка ты там, брат, мне корзинку базарную, какая поаккуратнее, приглядистее да покрепче.

Брат было рот разинул, но Илья Трофимович пояснил:

— Для образчика… Тальнику-то на той стороне вон сколько растет. Понял?

Подумал брат, поглядел на крепкие рабочие руки Ильи Трофимовича и усмехнулся:

— Попытать хочешь? Ладно!..

Новое мастерство далось не сразу. Корзиноплетением в селе никто не занимался, и учиться было не у кого. Осмотрев первую корзину, Ардальон остался недоволен:

— Кто же тебе за этакое деньги платить будет?

— За «этакое» не будет, за другую заплатят…

Ардальон недоверчиво крякнул, но третью по счету корзину долго вертел в руках, не то любуясь ею, не то прикидывая, сколько за нее можно взять на базаре, Даже помял — крепка ли?

— Ну что? Тоже скажешь, не годится?

— Эта пойдет… Дошел ты, значит, до дела?

Никогда Ардальон не попрекал Илью Трофимовича куском хлеба, но в тот день, за ужином, инвалид почувствовал хозяйскую ласку.

— Дельно ты, Илюха, задумал!.. Иной в твоем положении на паперти бы стоял, а ты…

— Последний человек, считаю, который на паперть идет… Человек работать должен.

— Вот!.. слово твое на месте!

Братья помолчали.

— Ну, сколько ты таких, — Ардальон кивнул на корзину, — за месяц выгонишь?

— Как понаторею, полтораста, думаю, выгоню.

Ардальон подумал и одобрительно кивнул головой.

На другой день, встав ни свет ни заря, он сделал три конца на лодке, привез целый ворох тальникового прута. Прут был ровный, вырублен со старанием. Из такого прута и мастерить приятно. И вообще приятно работать, когда из дела прок выходит.

Пошли корзины в ход.

Село было глиняное и деревянное. Лемеха на сохах да гвозди — вот и все железо. А скучно без металла… Однажды, когда дома никого не было, Илья Трофимович обшарил всю хату.

Нашел старое ведро с проржавленным дном и задумался… Однако ведро на место поставил и дальше пополз. Шарит глазами по избе и видит: в красном углу иконы висят. Посредине икон — богородица в золоченой ризе.

Тяжело одноногому громоздиться на скамейку, а сумел. Влез и запустил руку за киот в многолетнюю липкую паутину. Снял киот, раскрыл, икону вынул и осмотрел. Венчик вокруг головы, как подкова к конскому копыту, приколочен. Попробовал согнуть зубец венчика и сразу понял: цинк… Закрыл киот и повесил обратно. Посмотрел: у богородицы лицо коричневое, большеглазое и вроде бы с хитрецой. «Ты, мол, никому не рассказывай, что я цинковая, пусть думают, золотая…»

Вечером приехал с поля Ардальон. Илья Трофимович затеял с ним разговор:

— На базар, братень, ехать думаешь?.

— В воскресенье поеду…

— Меня возьми.

— Зачем это тебе понадобилось?

— Да нужно… Инструмент присмотреть хочу.

Ардальон пожил плечами, усмехнулся:

— Новое дело задумал?

Не раз и не два ездил и город Илья Трофимович. Пока брат птицами да корзинами торгует, он иной день раза три проковыляет по железному ряду барахолки: где сломанным замок приторгует, где напильник, где кусачки, где моток скомканной и зазеленевшей медной проволоки. Однажды привез старый, липкий от черной грязи примус. Дня три бился над ним Илья Трофимович, пока в синеве керосиновой копоти не раздался задорный шум починенной машины.

Ардальон с любопытством наблюдал, что будет дальше.

— Ну-тка, хозяюшка, — обращаясь к невестке, проговорил Илья Трофимович, — у тебя там за дверью ведро дырявое валяется, дай-кось его…

Задымил нашатырь под раскаленным паяльником, и через час с делом было покончено. Илья Трофимович постучал по вставленному дну:

— Получай, хозяйка! Крепче нового.

После сидел и на листе ржавого железа суриком малевал: «Слесарная мастерская И. Т. Твердохлебова. Починка и ремонт велосипедов, примусов, горелок, замков, ведер и разных других изделий».

В живописном мастерстве хозяин был слаб — буквы разъезжались вкось и вкривь. Кроме того, упомянув о велосипедах, Илья Трофимович хватил через край: не было в то время в селе ни одного велосипеда, а примусов насчитывалось три — у фельдшера на пункте, у попа да у самого Ильи Трофимовича. И все же дело пошло в ход. Село было большое, в иной день Илья Трофимович не управлялся со ржавыми ведрами, поломанными замками и испорченными горелками.

Шумно, копотно и мусорно в избе, да и Илье Трофимовичу стало несподручно в тесноте работать. Посоветовались братья, и пристроил Ардальон к избе саманную камору об одном окне, с ходом на улицу. Смастерил Илья Трофимович железную печурку и на стенах инструмент развесил. Оглядел свое хозяйство и остался доволен.

— Что твой слесарный цех!

Новое мастерство оказалось доходнее корзин. Где гривенник, где двугривенный, а все деньги… Со сноровкой из каждой мелочи пользу извлечь можно. Вот, скажем, патронные гильзы — какая им цена, а Илья Трофимович приспособился из них зажигалки делать. После 1921 года, когда спички в продаже появились и вышли из моды зажигалки, начал мастерить ножи из старых кос. Выходили они у него красивые и, если попадалась хорошая коса, прочные и острые. Нет заказов, а ему и горюшка мало — сидит и ножи на базар мастерит. Потом охота к рыболовству припала.

Хоть и промолчал Ардальон, а новое братово увлечение было ему не по сердцу. Нашел человек себе дело — сидел бы да работал, подсоблял бы хозяйству, а так — одна потеря времени. Тем более что поначалу новое дело клеилось плохо.

После несчастного случая, сделавшего его инвалидом, Илья Трофимович, раньше порывистый и скорый, ровно переродился, откуда только взялись у человека спокойствие и терпение. К неудачам относился легко и весело. Только, возвращаясь с реки с пустыми руками, злее брался за работу.

А потом все как-то само собой наладилось. В неурожайный 1924 год, когда дела мастерской шли из рук вон плохо, добычливость инвалида поддержала семью.

Хозяйство Ардальона Твердохлебова шло, как говорится, ни шатко ни валко. Работник он был ладный и спорый, в хозяйстве прижимистый и расчетливый, но удача упрямо обходила его двор. Пристарела лошадь, он купил новую, а она травы ядовитой объелась и сдохла. Для единоличного хозяйства — разорение. И долго бедовал бы Ардальон, если бы не Илья Трофимович.

Почитай всю ночь провозился с подыхающей кобылой Ардальон, а поутру пришел в мастерскую к брату, сел скамейку, на стол оперся и задумался.

— Не везет, брат?

— Чего уж! — махнул рукой Ардальон. — Кабы не детвора, в город пошел бы…

Говорит, а сам на братов сундучок посматривает. Знает: водятся у Ильи Трофимовича деньжата, а сколько — ему про то неведомо. Да и даст ли?

Сидит и думу думает, и Илья Трофимович молча подтачивает зажатый в тисках ключ, только напильник повизгивает. Закончил, вложил в замок, пощелкал, потом на гвоздь повесил, напильник на место положил и тоже задумался.

— Говорил тебе — страховать было надобно.

— Не успел. Да кто ж ее знал? Кобыла-то молодая.

Смотрит Ардальон, поднимается брат и к сундуку ковыляет. Надумал, должно, выручить…

Сундучок маленький, а хитрый. Дерево полированное, по углам медью окован, замок с музыкой, а внутри в сундучке отделения. Здесь и инструмент, какой подороже, и крючки рыболовные, и запас свинца. Книжки тут же лежат: Сабанеева про рыбное дело и «Библия для верующих и неверующих». Отложил Илья Трофимович книжки в сторону, нащупал на дне бумажник. Документы порядок любят: в одном отделении справка об инвалидности, в другом — о работе на заводе «Экс», и третьем — деньги шуршат.

— Вот, брат, мои капиталы…

Ардальон хоть и расстроен, а смекает: «Даст! Не дал бы — показывать не стал!»

Деньги новые — беленькими червонцами, есть по три, есть по пять червонцев.

— Триста десять здесь… Получай.

Сердце так и екнуло.

— Много даешь!..

— Сколько есть… Покупать так покупать. Дело серьезное — не на день покупка.

Деньги на столе лежат, но сразу взять их Ардальону неловко.

— Авось расплачусь когда?..

И сам Ардальон и Илья Трофимович знают, что долга погасить никогда не удастся, но Илья Трофимович кивает головой:

— Ладно…

— На что копил-то?

— Баян приглядывал…

— Баян?.. Музыку, значит?..

Ардальон облегченно вздохнул: без музыки человек прожить всегда может, вот без коня хозяйству разор… Выходит, не бог весть чего человек лишается…

Встал.

— Деньги-то бери!

— Благодарствую…

По уходе Ардальона Илья Трофимович долго глядел в окно, потом пододвинул ящик, выбрал обломок косы и, измерив палочкой, взялся за изготовление ручки ножа.

Старший племянник Ильи Трофимовича Степка вышел шустрым и деловым мальчишкой. Пока мал был, Илья Трофимович редко его замечал, разве поворчит, если какого-нибудь инструмента под руками не окажется.

Когда Степке исполнилось десять лет, они уже были друзьями. Мальчуган дневал и ночевал в мастерской Ильи Трофимовича.

Деревянное и глиняное село Лысогорье, и не верилось Степке, что есть каменные города, железные дороги, машины, которые «все могут». На мельнице у кулака Пустовалова пыхтел старый-престарый, вечно неисправный движок. Осмотреть бы его, но он установлен в сарае, и доступа туда не было. Впрочем, Илья Трофимович отзывался о нем пренебрежительно:

— Одно название, что машина! Что он, что это — одно и то же. — И он показывал на примус. — Вот аэроплан — дело другое… как заработает мотор, как рванет его, как потянет… Загудит, закачает крыльями, по земле побежит, а потом от скорости в нем весу не станет, его и взмоет кверху… А вот еще есть граммофон…

Верилось и не верилось Степке в такие чудесные машины, но слушать Илью Трофимовича он мог без конца.

Не нравилось сначала Ардальону, что мальчишка у брата торчит: все казалось, что Степка от крестьянского дела отбивается, но после покупки лошади он смягчился. Пусть, думает, около дядьки руку в мастерстве набивает — дело не лишнее, к сохе привыкнуть всегда успеет. Не мог себе Ардальон представить жизни без сохи!

Но шло что-то новое, непонятное и, казалось Ардальону, чужое. Вестником вторжения этого нового стал тот же Степка. Однажды, прибежав домой, он стрелой влетел в избу:

— Тять, а тять, фурзон приехал! Дядь, а дядь, фурзон!..

— Какой еще фурзон?

— А трахтор…

Слухи о тракторе шли давно. Во втором сельсовете, в другом конце большого села, организовалось товарищество по совместной обработке земли. Двенадцать бедняцких хозяйств оформили кредит и приобрели трактор «Фордзон». Ждали долго, и вот он пришел.

Сообщив новость, Степка шапку в охапку да и со двора, а вечером прошел на другой конец села сам Ардальон. Вернулся молча.

— Видел машину? — спросил Илья Трофимович.

— Видел. Дымит да трещит, а толку чуть… Фантазия одна…

— Если хорошая машина, от нее помощь большая.

— Нам это без надобности, — равнодушно махнул рукой Ардальон.

Степка прибежал уже совсем поздно со свежей новостью:

— Фурзон спортился…

Поначалу казалось непонятно, почему небольшая машина вызвала столько противоречивых толков и прямого озлобления. Задумали двенадцать дворов сообща землю обрабатывать — их дело, но откуда взялись все эти разговоры?

На краю села жили какие-то не то монашки, не то сектантки. От них-то и пошел первый слух о конце мира. И выходило, по-ихнему, так, что всему виною будет трактор… Добиться от них чего-либо связного было невозможно, но все село обошли таинственные старушечьи слова:

— Конь антихристов прискакал!..

— Конь-то, допустим, конь, — сомневался иной скептик, — а сам-то антихрист где?

— Не задолжится… Всех к рукам приберет. В писании так и написано: «имя ему — Фурзон»…

— Кому имя, антихристу или коню?

— Дело тайное…

— Тьфу!.. Сороки чернохвостые!

Бабы лазили в трубу, набирали сажи и мазали над дверями кресты. Мужики отплевывались и отмахивались: в антихриста мало кто верил.

Скоро пошли иные слухи:

— В коммунию заманивают!.. Чтобы все общее было: и земля, и лошадь, и корова, и последний куренок…

И опять было ясно, что слух нелеп, и вздорен, но кое-кто всякому вздору верил. Пришла в сельсовет Марья Проскурина, завопила:

— Не нужен нам ваш фурзон! Гоните его, отколь пригнали! Не допустим землю поганить!..

Пробовали бабу унять, а она ногтями в глаза полезла.

К вечеру с трактором, только что безотказно работавшим, что-то случилось.

И снова поползли старушечьи слухи:

— Макеевна, слышь, его крещенской водой брызнула. То тарахтел, а как брызнула, сразу стих… Вот оно как!..

— С нами крестная сила!.. Свят, свят!..

Тракторист Петр Мясников и комсомольцы к ночи починили машину. Порешив ехать с утра поднимать пар, разошлись по домам. К утру с трактора были сняты гайки и мелкие части. Хуже всего, что вместе с ними воры унесли инструмент.

Ни свет ни заря застучались к Илье Трофимовичу:

— Выручай, отец!

Выслушал Илья Трофимович — ни слова не сказал, собрал инструмент, взгромоздился на подводу и поехал.

Трактор стоял нарядный: красным украшен, вокруг него толпа. Осмотрел машину Илья Трофимович, доволен остался: механизм умный. Подтянули гайки, запасные части поставили.

— Ну, газуй!..

Заработал мотор, и, таща за собой плуг, трактор двинулся к выезду из села.

— Эй, дорогу!..

— Не дозволим!..

— Сворачивай!

Вокруг трактора собралась толпа. Насилу уговорили посторониться.

Трактор быстро двинулся, но ему навстречу кинулась Марья Проскурина с грудным ребенком на руках.

— На, убивец! Дитя загублю, а землю поганить не дозволю!..

Прежде чем кто-либо хватился, Марья положила ребенка под колеса машины… Толпа ахнула…

— Бей его, убивца!.. — крикнул кто-то.

Петр Мясников резко остановил машину, но было поздно: переехав передними колесами завернутый в одеяло сверток, трактор подпрыгнул. Соскочив и нагнувшись, Мясников увидел: в одеяльце было завернуто полено.

— Что же вы делаете, сволочи? — крикнул он, замахиваясь поленом. — Прочь, подкулачники!.. К чертовой матери! А то бить буду!

Трактор снова рванулся вперед.

— Даешь дорогу машине! Ну?!

С трудом доковылял Илья Трофимович до дому. По дороге встретил пьяного с утра Никиту Головачева.

— Ты смотри у меня, инженер! Я тебе дам в чужое дело мешаться… Последнюю ногу оторву, а не то спалю вместе с твоей деревяшкой… Понял?

Дома получилось еще хуже.

— Никиту Головачева не встречал? — сердито спросил Ардальон. — Берегись теперь… Либо прибьет, либо дом спалит. При народе посулил…

— В сельсовете управу найду!

Ардальон побагровел. С размаху ударил о стол ложкой.

— Благодетель выискался! Мало тебе одну ногу оторвали, что в чужие дела лезешь!.. Нам эти тракторы ни к чему, без надобности, понял?.. У меня жить хочешь, так народ не мути! Кто заварил, пусть сам расхлебывает.

Илья Трофимович стоял перед братом, вытянувшись, спокойный и суровый, потом молча повернулся и заковылял в мастерскую.

Вечером сквозь дверь услышал:

— Куда, пащенок?! Я тебе такого дяденьку дам, что своих не узнаешь!..

Но Степка урвал минуту, Приплюснув к стеклу окна курносый веснушчатый нос, он звонко сообщил:

— Дяденька! Фурзон три гектара спахал, бают…

Осенью 1929 года у Ильи Трофимовича, должно быть от сырости, заболела нога. С одной ногой плохо было, а тут совсем конец. Одно утешенье, что газету выписал. Принесет Степка газету, подсядет к дядьке и все сельские новости выложит.

А новости находились на каждый день.

— В нашей сотне, слышь, колхоз будет… Только есть какие не пишутся… А Захара Терентьевича под арест взяли, в город увезли…

Участники бригад, приехавшие из города, ходили по кулацким задворкам и искали зарытый в землю хлеб. Было что-то звериное в распаленной кулацкой злобе.

— Захара-то, слышь, прихватили, когда он хлеб в реку сыпал, а потом яму нашли — пудов полтораста зарыл… Яма-то каменная, сверху железом заложена… сам видел. А сын его, Петряй, на бригаду с топором бросился, а Кузьмиха — с вилами. Во как!

Однажды ночью под окнами сельсовета комсомольцы поймали Никиту Головачева. Пока его вели, он бросил что-то в кусты сирени. Обыскали и нашли обрез с патронами.

— Обрез-то, слышь, ему Пустовалов дал, чтоб он председателя да уполномоченного порешил!.. — принес наутро свежую новость Степка.

Было обидно за свою инвалидскую беспомощность. Однажды Илья Трофимович, лежа в мастерской, слышал, как к брату в избу прошла сельсоветская бригада. Подошли и соседи. Разговор шел долгий и шумный, но о чем — было непонятно до тех пор, пока не прибежал Степка.

— Отца в колхоз писаться зовут, а он не хочет… Сейчас телку со двора резать повел… Во дела!

Это была правда.

Степка знал больше: однажды ночью отец закопал под яблоней двенадцать пудов жита. Закопал, а сверху навозом завалил. Сейчас, когда навозная куча смерзлась и закрылась снегом, про то никому не дознаться, сыну же Ардальон заказал:

— Кому пробрешешься — голову сниму!.. Ни Илюхе, никому!

А язык чешется.

— У отца, дядь, должно, тоже, хлеб спрятанный есть…

— Что же, хорошо, думаешь?

Степка болтал ногами, сидя на верстаке.

— А то плохо? Хлеб есть не просит…

Илья Трофимович сердито шелестел газетой.

— Когда отец придет, скажешь, чтоб ко мне заглянул.

Степка испугался:

— Ты ему не говори, что я тебе насчет хлеба сказал… Брехал я…

— Не в том толк!

Последний год братья почти не разговаривали. Не понимая друг друга, они молчаливо договорились жить худым миром. Мастерство Ильи Трофимовича поддерживало семью, а Ардальон хотя по-хозяйски ценил его мастерство, в то же время относился к ремеслу пренебрежительно, тем более что последние годы, после удачной покупки крепкого и рослого мерина, с хозяйством ладилось. В новом хлеву стояла славная холмогорка Манька. На зиму оставил шесть овец. Вот-вот должна была опороситься свинья. Подрастал работник (Степке стукнуло тринадцать лет). И сейчас, когда сельская беднота дружно рванулась в колхоз, недавний бедняк Ардальон Твердохлебов еще боролся за свое единоличное благополучие. «На чужом горбу выехать хотят, — с сердцем думал он, прислушиваясь к разговорам соседей. — Одно дело — самому нажить, другое дело — чужим пользоваться».

Но слишком памятно было ему недавнее бедняцкое житье, чтобы он не понимал других. Разгром кулаков его радовал. Отзвонили, проклятые, — вон против них какая сила стала! И невдомек ему было, что поднявшаяся великая сила, океаном захлестнувшая громадную страну, неизбежно зальет крохотный островок любого единоличного хозяйства. Это отчетливо и ясно понимал Илья Трофимович, затеявший разговор с братом.

В мастерскую Ардальон зашел на другой день к вечеру. Присев на скамейку, осведомился:

— Нога как?

— Получше будто бы…

Илья Трофимович присмотрелся к хмурому, заросшему лицу брата.

— Твои-то дела как?

— Известно как…

— В колхоз писаться звали?

— Каждый день зовут…

— А ты?

— Гожу до поры…

— Смотри, жалеть бы не пришлось…

Ардальон задумался.

— Кутерьмовое дело затеяли… Не быть проку!

— Большой прок будет… — Илья Трофимович приподнялся на своем топчане. — Хочешь умного совета слушать — пишись сейчас же! От мира не отбивайся: один в поле не воин.

«Вот еще советчик выискался!» — подумал Ардальон, но промолчал: втайне он уважал брата за бывалость, за грамотность, за добычливость.

— Погожу еще, — упрямо повторил он и потом добавил: — Вот мерина обменяю, тогда решу… Тут возчик один из города мерина моего менять согласен… с доплатой, значит. У него лошаденка ледащая, он на моего и зарится.

— Колхоз обмануть, значит, хочешь — вместо коня клячу привести? — рассердился Илья Трофимович. — А я тебя за честного полагал…

— Ну, приведу коня, — все одно заморят. За чужим добром какой уход? А конь прилежание любит…

— А ты в колхоз конюхом просись, ты до коней охотник. Поставят конюхом — от тебя все дело решится.

«Ишь, как перевернул!» — усмехнулся про себя Ардальон, но, однако, задумался.

— Завтра ответ дам! — буркнул он, выходя из мастерской.

Вечером запряг коня и поехал в город к возчику.

Но дело не сладилось. То ли пронюхал хитрюга, что в Лысогорье колхоз организуют, то ли впрямь у него денег не оказалось, только возчик стал давать доплату самую мизерную. Раньше триста обещал, а сейчас на сотне уперся.

— Пропадай, коли так, со своими деньгами вместе! — с сердцем сказал Ардальон и, запахнувшись тулупом, двинулся к выходу.

Возчик вышел во двор и наблюдал, как Ардальон, сердито сопя, усаживался в розвальни.

— Но-о!

Застоявшийся мерин двинулся к воротам.

— Полторы сотни дам!..

— Но-о!

Мерин перешел в рысь и легко вынес сани в темный провал улицы.

Поутру Ардальон зашел в сельсовет к председателю и уполномоченному из города.

— Надумал, что ли?

— Надумал, да вот сомнение есть… Условие поставить хочу, чтобы мне конюхом быть…

— Это как собрание решит… Надо полагать, за твоего коня тебя уважат… А сейчас, коли надумал, с бригадой иди, есть которые упираются, их уговорить надо…

Раз решив, Ардальон менял свое решение редко. Назвался груздем — полезай в кузов. Вместе с группой записавшихся он пошел по порядку. И хоть, входя в избу, упорно молчал, но уже от одного его присутствия был прок. Знали его как хозяйственного, даже прижимистого мужика, и то, что он решился идти в колхоз, многих заставило задуматься, а иных и решиться.

— Ардальон Твердохлебов зря своего не уступит. Если он идет, и нам резон…

Домой пришел молча, усталый и сердитый, однако мерину наложил сена больше, чем когда-либо. Помахивая хвостом, мерин весело захрапел навстречу хозяину. Ардальон загрустил:

— Не хозяин я теперь тебе… И сам вроде бы не свой… Оба мы, слышь, теперь общественные…

В мастерской сидел Степка и, по обыкновению, докладывал:

— Приходит это он в сельсовет и говорит: «Пишите меня». А ему: «Записать недолго, а только с условием, чтобы других уговорил». Целый день по дворам ходил, все уговаривал… Куда бригада, туда и он… Право слово, не вру!.. Я было с ним увязался, а он мне как даст, как звезданет! Хорошо, на мне твой малахай был — не больно…

Так Ардальон Твердохлебов стал членом лысогорского колхоза «Верный путь».

Из песни слова не выкинешь, из были — подавно. Новое народилось, старое помирать не хотело, и были от этого и сомнения, и непорядки, и преступления. То скирд сгорит в «Верном пути», то просо сорняками зарастет, то подсолнух убрать не управятся, то на свиней чума нападет. Всего было. Несерьезно на работу смотрели. Потом выправили, пообвыкли, и колхоз пошел в гору.

А мастер Илья Трофимович Твердохлебов знай сидит в своей мастерской, работы ему все подваливает да подваливает. Проржавела старая вывеска — взялся новую писать, а сочинять ее пришлось долго. Вышла она так:

Завелись в Лысогорье и велосипеды, и патефоны, и швейные машины. От инструментов, запасных частей в мастерской тесно. А тут еще на старости лет пришло к Илье Трофимовичу новое увлечение.

В старину, в бытность свою на заводе, играл Илья Трофимович на гармонии. Потом, когда пороги конторы обивал, денег просил, пришлось гармонию продать… Мечтал одно время баян купить, да не вышло, а потом эта затея из ума выпала: не до того стало.

Разгорелась страсть после одного случая. Принес как-то тракторист Василий Шестопалов двухрядку. Попортилось у нее что-то в механике, взялся было ее сам Василий чинить, а после того в ней голоса попутались.

— Оставь, посмотрю.

Вечером на досуге рассмотрел и за один присест исправил. Потом заиграть попробовал. Пальцы медленные стали: то ли заскорузли, то ли отвыкли, но так хорошо замечталось под музыку Илье Трофимовичу, что проиграл он до поздней ночи.

Воротясь из колхозной конюшни, услышал Ардальон музыку и пришел к брату.

— Что это вздумалось?

— А плохо?

— Складно, да грустно очень…

— Это, братень, старинная — вальс «На сопках Маньчжурии», про то, как люди зазря гибли… Музыка, она все рассказать может.

А наутро Илья Трофимович обдумал новое дело — самому гармонь смастерить. Рассмотрел он как следует инструмент и понял, что дело хоть и кропотливое, а если с умом подойти, справиться можно, было бы умение да терпение.

Неказиста вышла первая двухрядка у Ильи Трофимовича. Только знающие люди правильно могли оценить красоту и силу ее звука…

Но получилось тут что-то странное: вроде люди по музыке стосковались, пошли к Илье Трофимовичу заказы на гармонии. Взялся на первый раз изготовить двухрядку избе-читальне. Этот инструмент красивее вышел, но, поди ж ты, по звуку слабее.

Кого неудача охлаждает, кого подзадоривает. Провозившись два месяца над незадавшейся гармошкой, старик взялся за третью. Эта вышла на славу. Пошла о мастерстве Ильи Трофимовича молва по соседним селам.

Набил руку на гармониях Илья Трофимович и принялся за баян. Делал по образцу, отобрав наилучшие материалы, а материалов на баян нужно много. Из дерева на баян идут: груша, клен, ольха и липа; из металлов — медь, сталь, цинк и жесть; нужны еще материя, клеенка, кожа, краски, лак, политура, клей, кость, рог, перламутр. Не из одного материала строится баян, не одно мастерство должен знать, кто берется его делать. Должен он быть и слесарем, и точным механиком, и гравером, и шорником, и портным, и художником, и музыкантом.

Самое кропотное — изготовить механику на сто басов. Заглянет иной человек в эту механику и никогда не разберется в ее устройстве, — столько там хитро перепутанных пружинок, винтиков, маленьких пластинок, рычажков и клапанов, тщательно отделанных и пригнанных один к другому.

Потому и ценится этот инструмент! А уж если вещь сама по себе дорога, нет расчета экономить на отделке. Выбрал Илья Трофимович ткань для мехов красивую и прочную, Аньке-племяннице заказал принести с речки самых больших и блестящих ракушек, дерево разыскал самое крепкое, кость — ровную и белую. Обложился кругом материалом и инструментом и засел за работу не на один месяц.

Приехал зимой племянник Степан Ардальонович Твердохлебов, механик из МТС. По старой привычке, зашел к дяде, присмотрелся к работе.

— Золотые у тебя руки, дядя!

Похвала от Степки приятна — в механике парень тоже понимает толк. Улыбается под усами Илья Трофимович, а брови хмурит.

— Много ты в этом деле смыслишь!

Улыбается и Степан, давно знает он эту дядину манеру. Думает: «Сейчас старик ворчать начнет».

А Илья Трофимович впрямь начинает:

— Кабы это другой говорил, а не ты, неслухменный. Тебе, должно, в детстве медведь на ухо наступил, что «до» от «ми» отличить не можешь. Тебе что баян, что свисток — одна музыка.

Отсутствие музыкального слуха у племянника Илья Трофимович рассматривает как личную обиду — не в дядю парень пошел. Но ворчать на любимца долго не может.

— Нового что скажешь?

Новости находятся, и такие, что Илья Трофимович откладывает в сторону кусачки и проволоку.

— Решение Москва уже утвердила, и, слышно, в области оргбюро назначили… Будет у нас теперь свой район, Лысогорский. Деньги отпускают на Дом Советов, на баню, и десятилетку в этом году отстроят… Значит, в районной столице жить будем.

— Вот оно как!

Давно уже в памяти Ильи Трофимовича потускнели воспоминания о Москве, крепко привязался он к Лысогорью, к детям брата, мастерской, к родному колхозу, к красавице реке. И новость его радует: «Значит, Лысогорье наше повышение получило? Это правильно».

В городах и селах происходили большие перемены. И казалось Илье Трофимовичу непонятным многое.

О новом писали газеты, новое врывалось в утлую деревенскую жизнь. Читает, вспоминает, думает, разговаривает с племянником и племянницей Илья Трофимович и все больше и больше понимает: вполсилы жизнь прожита. Хоть и не его в том вина, а обидно.

Сидит вечером в своей мастерской Илья Трофимович около остывшей печурки и думает, а в руках баян держит. Нет-нет подует на замерзшие пальцы и заиграет.

Песни приходят на ум старинные, печальные, как тоска о неудачной жизни.

Кто-то дергает дверь за ручку. Заглядывает в мастерскую румяное Анькино лицо.

— Дядь, я сегодня по алгебре «отлично» получила.

Поворачивается Илья Трофимович, глядит на племянницу и усмехается:

— Один раз — не закон! Кабы всегда так. Заходи сюда, стрекоза!

— Я боюсь, пальто испачкаю у тебя.

— А ты на газетку сядь.

Суровое, неулыбчивое лицо у Ильи Трофимовича, но кто-кто, а Анька хорошо знает, что значат частые глубокие морщинки, которые то и дело собираются вокруг глаз под косматыми сердитыми бровями. И Илья Трофимович кое-что про себя смекает: близится время Анькиных каникул, и страх хочется ей побывать в городе у Степки, сходить в кино, в театр, на каток. И еще на той неделе закидывала она удочку, чтобы шерстяной берет купить. Правда, берет у нее есть, но, по ее выражению, «фитильный». Любит наряжаться девчонка!

— Ну-ка, дневник покажи! — сверкая очками, говорит Илья Трофимович.

Анька роется в клеенчатом портфеле.

Прежде чем взять дневник, Илья Трофимович долго вытирает руки о тряпку. Потом просматривает. «Отл.» — разбирает он, но вслух говорит:

— Где отметка-то? Не видно что-то.

— А вот, дядя! Вот тут!

От гордости у Аньки блестят глаза.

— Неразборчиво что-то, — поддразнивает ее Илья Трофимович.

— Очень даже ясно написано! — обижается Анька и тянет к себе дневник.

— Как эти твои… канюколы-то, скоро начнутся?

— После-после-послезавтра! — быстро отвечает Анька.

Илья Трофимович молчит. Девчонке не терпится.

— А что, дядя?

Ничего, так просто спросил. К слову пришлось, вот и спросил.

Анька пытливо смотрит в дядино лицо, норовя заглянуть под очки. Ну, так и есть: вокруг них жмутся веселые морщинки. До чего же хитрый старик!

Она смеется, подходит к Илье Трофимовичу, жмется к нему и берет его за усы.

— Я тебе, дядя, усы поправлю!

Старик не выдерживает:

— В город поедешь — я тебе поручение дам.

Расцеловав Илью Трофимовича, Анька выскакивает из мастерской. До старика доносится ее похожее на щебетание пение:

Илья Трофимович трогает баян, и он медленно повторяет песню. И оттого, что он играет медленно, звучит она немного печально.

Было время, когда Илья Трофимович мечтал о музыке и полетах. Не довелось ему летать.

— Ну и ладно! — успокаивает себя старик. — Жизнь-то, она всяко, как ни поверни, хороша, только подходить нужно умеючи.

Как-то летом председатель райсовета Василий Иванович разговорился с комиссаром военной части.

— В полку у нас, — говорит военком, — изумительно одаренные люди есть. Вот, например, боец Бухонько на любом инструменте сыграет, да так сыграет, что заслушаешься! На красноармейскую олимпиаду посылать будем.

Председателю разговор поддержать хочется.

— Да, — говорит он, — есть люди изумительных способностей. Сейчас эти дарования прямо цветут. Помните, у одного писателя (в литературе председатель за недосугом не очень был силен) про тульского мастера Левшу рассказ есть — как он блоху подковал? — так у нас в слободе мастер не хуже есть…

Рассказал он про Илью Трофимовича. А военком заинтересовался:

— Может, он нам гармонию сделает? А то у нас баян есть, да плохой, а Бухонько по хорошему инструменту скучает.

Записал адрес военком.

Военное дело точное. Утром в воскресенье перед мастерской Ильи Трофимовича остановилась машина. Вышли из нее военные и мастера спрашивают.

Анька посмотрела и отчего-то закраснелась.

— Проходите в дом, я враз его позову.

Метнулась на гору:

— Дяденька! До тебя военные приехали.

Прошло минут десять, пока на гору вскарабкался старик и с гостями поздоровался. Разговор сразу о деле зашел.

— Продажного инструмента у меня, сейчас нет, потому что на заказ работаю. А с работой моей познакомиться желаете — это можно… Слетай-ка в мастерскую, племянница, там двухрядка готовая есть, для дружининской избы-читальни делана.

Парнишка, что с военкомом приехал, на вид щупленький да худенький, глаза под бровями глубоко сидят, а оказался куда как слухменный. Взял в руки двухрядку, лады перебрал. По одной манере, как за инструмент взялся, понял Илья Трофимович его музыкальную сноровку.

Вышел из избы, прошел в мастерскую, из-под кровати сундучок черный вытащил, в избу приволок и отпер хитрым-прехитрым ключом.

— А вот этот для себя сделан. Не заказной, не продажный, а заветный.

Подал Илья Трофимович баян военному, тот осмотрел его, ремень через плечо перекинул. Сам ухом к мехам льнет, инструмент выслушивает, лады перебирает.

И вдруг, точно вольные птицы, запертые в тесную клетку, забились в горнице звуки торжественного и гордого марша.

Бегают пальцы по клавиатуре. Все ниже жмется ухом к инструменту музыкант, все глубже дышат узорные мехи. От звуков вздрагивают стекла в окнах, дребезжит в шкафчике посуда, а их все больше и больше, все быстрее и быстрее ходят пальцы.

Закончил марш музыкант, за другую песню принялся, но Илья Трофимович его прервал:

— В садок бы выйти, а то тесно тебе здесь.

Под яблонями скамейка и столик. И видно со скамейки, как под горою в зеленых соловьиных зарослях течет голубая река. После дождя, когда пыли нет, видно отсюда за пятьдесят километров.

И заговорил баян во всю силу. Не в тесной клетке бессильно бьется пленная птица, а взмывает в небо и парит на раздолье, расправив могучие крылья.

Не на шутку разболелись у Ильи Трофимовича глаза. Должно быть, от яркого солнечного света слезиться начали. Надвинул он покрепче очки — но и это не помогает.

А Бухонько смотрит в одну точку и покачивается. Ровно, одной грудью дышат и музыкант и инструмент.

Идут люди по улице, дойдут до сада Твердохлебовых и прирастут к месту. Молодежь окружила музыканта. Из всех домов старики выползли.

Жмурится музыкант, перебирает лады, и снова разносятся звуки, кружатся ритмично и стройно, все быстрее, быстрее, но уже нарастает новая мелодия, грустная, о чем-то давнем, позабытом напоминающая, а музыка становится медленной, плавной…

— Что это ты сейчас играл?

— Вальс Штрауса. А вот «Серенада» Шуберта.

Качает Илья Трофимович головой. Давно знает он, что музыка все сказать может, но чтобы так в душу лезть могла — об этом старик не думал. Сам человек не знал, что где-то в нем натянуты еще ни разу не прозвучавшие струны. И вот приходит другой, играет, и там внутри, в потемках, отвечают ему эти струны…

Жарит Назаровна, жена Ардальона, яичницу с салом и картофелем и нет-нет да и оторвется от загнетки, в дверь выглянет. Выглянула на одну, кажись, минутку, а картошка подгорела. Ворчит старуха, а на что — неизвестно. Виноватых, кроме музыки, нет.

«Ну да ладно, — думает Назаровна, — так им и объясню: заслушалась и прозевала маленько».

Отказываются завтракать военные, но от Ильи Трофимовича и Назаровны не отговоришься. Едят они яичницу, пьют из запотевших стаканов студеное молоко, и опять о деле разговор зашел.

— Есть у нас четыреста рублей, что нам на инструмент полагается, — объясняет военком, — и мы вам двухрядку заказать думаем… Баян купить не по средствам.

— За баян и не возьмусь. Зрение не дозволяет.

— Может, ту двухрядку уступите? Деньги при нас.

— Рад бы, да не могу — заказная. Вот-вот за ней придут.

А Бухонько раньше других завтрак кончил, поблагодарил хозяйку да к баяну. Разговаривает Илья Трофимович, а сам к музыке прислушивается. Музыка чудная: начнет играть, потом оборвет и повторит. И что играет — неведомо, а выходит хорошо. Не вытерпел старик, вышел в сад, спрашивает:

— Подбираешь что?

— Нет, свое сыграть пробую.

— Сочиняешь? Пробуешь, значит, как сладится?

— Нет, дедушка, я вроде бы внутри эти звуки слышу. Они наружу просятся, а инструмент помогает. Вот слушай начало.

Над берегом прозвучало несколько музыкальных фраз.

Баянист пояснил:

— Это море шумит, а по нему судно плывет… А потом буря начинается… стихает вроде все, а потом ветер набегает.

Слушает Илья Трофимович и все понимает.

Вышли военком с шофером. Отблагодарили хозяев.

Запер Бухонько баян на крючки, хозяину отдал:

— За твой инструмент… если на специалиста попадешь, дедушка, полторы тысячи выложат.

Отнес Илья Трофимович баян в мастерскую, в сундучок спрятал, на хитрый ключ запер, потом прощаться с гостями вышел. Затарахтела машина.

— Ну, покорно благодарим.

— Не за что! Еще приезжайте… Подождите-ка! Ну…

Тронулась было машина и снова стала.

Остановил Илья Трофимович гостей, хочет дальше продолжать, а не может — волнуется.

— Я вот что надумал… — Лицо его дрогнуло, и он глухо договорил: — Баян уступить хочу!

Военком широко раскрыл глаза.

— У нас четыреста рублей всего…

— За четыреста!.. Главное, что инструмент в хорошие руки попал.

Проговорил, и вроде полегчало. Отрезал — кончено. Твердохлебовы на слово крепки.

Выпрыгнули военные из кабинки. Военком колеблется:

— Это неладно, Илья Трофимович, выходит. Вещь дорогая.

— Чего там дорогая — труд инвалидный… Тащи, Анька, баян.

Пишет расписку Илья Трофимович, руки трясутся. Не поздно еще перерешить; поторопился, мол, передумал…

Дрогнуло перо, остановилось… Оглянулся — тащит Анька баян, принимает его Бухонько и так бережно берет…

Обмакнул перо в чернильницу, дописал и расписался.

— Считайте, Илья Трофимович!

— Чего считать, не на ярмарке.

Пожали руки и уехали. Постоял у порога Илья Трофимович, посмотрел, как пылит дорога, и медленно прошел в мастерскую.

На старости лет Ардальон начал бриться. Причиной тому был повод смешной и, по правде говоря, малоуважительный. Случилось однажды Ардальону быть на съезде животноводов в областном городе. Народу — силища собралась, а бороды ни у кого нет. И вот стали на съезде фотографии снимать. Выбирают, понятно, для газеты самых заслуженных, которые делом прославились. Конечно, и сам Ардальон Твердохлебов — работник не последний, но на съезде он дал себе ясный отчет, что между другими делегатами ему еще гордиться нечем.

И вдруг слышит, сзади шепчутся:

— Для разнообразия того бы, с бородой…

Оглянулся — фотографы.

— Отец, на минуточку можно? Снять хотим.

И смешно и досадно старику стало.

— Что же это выходит: кого за хорошие дела снимаете, а кого за красивую бороду? А если б я бритым был, значит, вам без надобности? Эх вы, редакторы!

Фотографироваться не стал, а, уезжая из города, зашел в парикмахерскую и побрился. Только усы пожалел и оставил. Посмеялись поначалу над ним в Лысогорье, но беззлобно.

— Вот что значит — в городе побывал!

Бритый Ардальон больше походил на брата, да с годами и в характере появилось что-то общее. Стал он разговорчивее и ласковее.

Вот хотя бы сегодня, когда гости были, он ездил в город. Приехав, первым делом зашел к Илье Трофимовичу.

— Слышал, баян продал? Или деньги понадобились?

Ничего Илья Трофимович не ответил.

— Тысячу рублей давали — не продавал, а тут расщедрился — за четыреста сторговался?

— Не в деньгах дело…

— Понимаю, — усмехнулся Ардальон. — Покупатель такой нашелся, что сам отдал… через совесть.

Ардальон говорил задушевно, по-дружески.

— Ничего… Дело мастера боится: новый еще лучше сделаешь.

— Нет, брат, не возьмусь…

— Что так?

— Глаза не те стали — не управлюсь… И все одно, такого не сделаю.

Илья Трофимович махнул рукой:

— Радио себе теперь поставлю.

— И то…

Слухом земля полнится. Должно быть, сам военком написал про мастерство Ильи Трофимовича в газету. Народ в Лысогорье грамотный, кого не увидишь, от всех один разговор:

— Читал про себя, Илья Трофимович?

Хоть и по сердцу пришлась старику заметка (вырезал ее и в сундучок спрятал), но на людях вид делает, что трогает она его мало. Даже иной раз перечит:

— Написать-то написали, да вот не совсем правильно… Пишут: «Мастер-самородок», а какой я есть самородок, если дело на заводе постиг? Да завод-то какой! По тому времени первейший завод был… Один на всю Россию самолеты собирал! Так что «самородок» — слово здесь не подходит.

Побурела, посерела трава. Лес на той стороне реки ровно ковер расшитый, и тихо в нем: улетела хлопотливая птичья мелочь. Хорошо в эту пору рыбакам. Отцвела река, проголодалась рыба, на приманку стала жадной и повадливой.

По утрам морозец. Ледок под листьями похрустывает. Надевает на рыбалку Илья Трофимович старый полушубок — зябок с годами стал, но охота пуще неволи. И не то что рыба ему нужна, но уж очень он к простору привык, жаль последних ласковых дней.

Сидит он в челноке и видит, как поднимается позднее и холодное осеннее солнышко, слышит, как далеко на току второй бригады безостановочно и спокойно работает трактор. В полукилометре паром устроили, доносится оттуда гомон голосов. Паромщику работы сейчас много: хлеб колхозы везут.

Поднялось солнышко выше, расстегнул Илья Трофимович полушубок, пригрелся, а сам прислушивается, видит по солнышку — гостю показаться пора бы.

Издалека слышно жужжащий басок мотора. Вскинет голову Илья Трофимович и ждет: вот сейчас из-за той ветлы покажется… Нарастает гул, и, сверкая в лучах солнышка, над рекой пролетает почтовый самолет.

Нет сегодня клева, и не надо! Сматывает лески старик, связывает удочки и не торопясь гребет к берегу…

А вечером, когда грохочет по крыше ветер, он подсаживается к репродуктору. Доносится музыка до Ильи Трофимовича из далекого большого города, через дождь и ветер, через густую осеннюю темень. Чудно!.. И дремлется ему, и видит он солнечные дни, и сазанов, и сверкающий в небе самолет.

Тихо в избе. Спит, умаявшись за день, старый Ардальон, спит Назаровна, спит, выучив уроки, Анька.

На столе лампа пригашена. Покой… А радио играет да играет. Транслируют сегодня из городского Дома Красной Армии вечер самодеятельности.

— Сейчас, — говорит диктор, — товарищ Бухонько исполнит на баяне новое собственное произведение «Марш моряков».

— «Марш моряков»…

Кружатся, кружатся обрывки воспоминаний, и возникает перед Ильей Трофимовичем яркий солнечный день, скамейка в саду, молодой паренек с глубоко запавшими глазами.

— Он, он!.. И баян мой! — шепчет старик.

Плещется, море, кружатся над ним чайки, и быстро и верно идет советский корабль… Тихо становится над морем. Быть буре, быть буре!.. Рябит поверхность моря первый порыв ветра, и кружатся над кораблем черные тучи. Но корабль продолжает путь, потому что ни перед какой тучей не дрогнет рука рулевого, ни перед какой бурей не ослабнет стальная воля машин. Порыв за порывом, и буря стихает, и над морем играет солнце, и корабль входит в гавань…

В далеком большом городе, там, где не слышно завывания осеннего ветра, в ярко освещенном зале аплодируют сотни людей…

И, улыбаясь, засыпает Илья Трофимович.

1937