Мы — из дурдома

От автора:

Cказано, что дорога в ад вымощена благими намерениями, да вот вопрос: благими ли были намерения большевицких «демореформаторов»? Сравнительный анализ людских потерь на территории imperia renovatio за годы «перестройки» показывает, что геноцид русских, осуществленный ими, превосходит по масштабам и возможным последствиям все известные в истории примеры. Он грозит полным исчезновением белой расы на земле, а базисных русских народов — в первую очередь. Не надо концлагерей, колючей проволоки, печей Освенцима. Нужна «либеральная рыночная экономика».

«Яма нашего кризиса потому не имеет просвета, что построена из безумия, а оно — как живой активный туман, постоянно заращивает все щелочки и трещины. И дела, и слова Дворковича или Мау каждый раз рождают страшную мысль: кто безумец — я или они? Мое положение тем более трудно, что они для пользы своего дела иной раз и явно на себя маску безумца наденут. Рынок — наивысшая ценность! Нажива — наивысший идеал православного человека! Это нас сбивает с толку, явный обман этих «реформаторов» скрывает вещь гораздо более опасную и даже трагическую для всех нас. Под маской безумца у «реформаторов» маскируется неизвестность — а может, у них безумие истинное и искреннее?.. Выступает министр экономического развития Герман Греф и заявляет, что из-за высоких цен на нефть «предстоящие реформы будут очень тяжелыми». Как сообщает РИА «Новости», Греф сказал буквально следующее: «На сегодняшний день легких и популярных реформ не осталось, они будут болезненными и будут нарушать привычный образ жизни». Казалось бы, услышав такое от министра, который отвечает в России за «выращивание институтов», санитары должны были бы моментально вбежать в актовый зал, сделать бедняге укол и завернуть его в мокрую простыню. Так нет, толпа «модернизаторов экономики» встретила эти безумные слова бурными продолжительными аплодисментами… Трагедия в том, что мы оказались очарованы их масками и верим их рассуждениям — и безумие разлилось по всей стране…»[1] В психиатрии первое называется паталогической лживостью, второе — индуцированным бредом. У Козьмы Пруткова это называется «не верь глазам своим».

Несколько сотен «олигархов» контролируют 70 % национального достояния России. Грабежи и дербанка, принимая все более циничный размах, пошли палом по всей территории огромной страны с самым антинациональным, самым антирусским режимом на всем постсоветском пространстве. Мировой мрази выгодно, чтобы славяне воевали сами с собою до полного своего истощения.

За период с 1989 года только по официальной статистике численность русских в РФ уменьшилась более чем на 12 миллионов[2]. На Украине ситуацию можно назвать как «Голодомор-2», проводимый новыми большевиками — чоновцами финансового интернационала. Беларусь держится личностью А.Г. Лукашенко, который сделан не из железа. Но, вместо того чтобы объединиться для борьбы за наследие своих предков, славяне сцепились между собой в безжалостной драке нищих слабосильных карликов за бойкое место на паперти «novus ordo saeculorum» — нового мирового порядка. Выход из этого загона будет тяжелым и болезненным, с неизбежной сменой образа жизни и системы ценностей. Потому-то и печален факт, что «хохлы-малороссы» стали врагами с «кацапами-великороссами». Непрерывно ведется стравливание России с Белоруссией. Этот факт подтверждает истину, что самые страшные драки происходят в родной семье. О нелепой, абсурдной войне, на которой оружием массового поражения являются предвыборные технологии, а самым страшным поражением является утрата нами будущего наших детей — этот роман.

«Можно сколько угодно кричать о том, что верхушка правых на содержании западных спецслужб, но вот незадача: почему-то на выборах за эту продажную верхушку голосуют миллионы!» — простодушно пишется на одном из интернет-сайтов. Это пишет человек, словно бы свалившийся с луны и не знающий о том, что такое «выборные технологии». Обыватель содействует своей погибели самим участием в комических выборах: ведь тем самым он признает их трагическую законность. Значит, признает он и законность проводящей их клики.

Вот — начало начал наших нескончаемых бед и взаимных обид. А заказчик смут — американская демократия — широкими шагами идет по всему миру, но впереди нее все-таки идут танки и летят бомбардировщики. Чем будем встречать их мы, когда пробьет наш час, славяне? Что мы скажем своим детям о потерянном рае — большой и сильной родине? Что наши дети скажут нам? Похоже, что мы уже не братья-славяне, а бытовой мусор, который достоин того, чтоб его вывезли на свалку истории. Россия, а с нею и каждый из нас, славяне, глядит в лицо своей гибели. Где санитары? Где караул?..

Необходимо оговорить еще две составляющих романа.

Первая: этот роман написан с преимущественным использованием суржика, потому что все отверженные государством сообщества переходят на свой кодированный язык, на сленг, на арго — это защитная, протестная реакция. В наше время суржик приобрел невероятную мощь, потому что на нем говорит стопятидесятимиллионный, неплохо образованный, но отверженный народ России.

Вторая: ни при советской власти, ни при нынешних — автор романа не участвовал в комедии выборов, за что приходится платить житейским комфортом и многими лишениями. Но поверь, читатель, что, несмотря на условно-ироничную манеру нижеследующего повествования, автор уверен, что мир в мире хранят так называемые «дураки». Ему дорога мудрость Пифагора: народ достоин сожаления, а не осмеяния.

СПРАВКА О СПРАВКАХ

Очень много развелось беспризорных идиотов и социопатов.

В стареньких номерах первого этажа старенького отеля кто-то коротко чихнул и, как подрезанный кричит «караул», так и этот некто закричал:

— Успей! Продать! Родину! Cего! Дня!

Но, разбуженный этой, вероятно, похмельной мантрой, я проснулся на пятом этаже и подумал: спасибо все же перестройке. Спасибо. Салют. Если б не она, то наш дурдом в деревне Яшкино не сгорел бы. Прием старый, доперестроечный, нероновский: берешь клизму с марганцовкой, заливаешь керосином и оставляешь ее ночевать на чердаке с хламом.

Таким макаром наш дурдом сжег сам завхоз Завен Сергеич, в отличие, например, от приюта для умалишенных в Льюистоне штата Мэн. Там медицинская служба мирно, как Варшавский пакт, аннулировала патент в связи с тем, что пациентам закрыт доступ к порнографическим изданиям. Ему же, нашему Завену, надо было скрыть улики, к тому же, он боялся злобных психов, каковыми он небезосновательно, но очень уж огульно, считал даже нас с Юрой Воробьевым. На месте же нашей тихой гавани — последнего, как мне казалось, оплота цивилизации, добра и разума — теперь стоит элитный загородный бордель.

Но нет худа без добра. Не утвори своего пожога почтенный Завен, тогда бы нас, настоящих и закосивших на «дурку» пациентов клиник, не распустили бы по всей матушке России. Я не жил бы припеваючи в этой старенькой писательской гостинице Дома творчества. Никто бы никогда не стал издавать моих книг, врачующих людские пороки. Запойному полковнику ПВО Полумордвинову — никто не дал бы заниматься развитием теории бескровных государственных переворотов, а нынче он какой-то тайный советник президента маленького островного народца. Или возьмите того же Гарри Меркурьева, федоровца, который отдыхал у нас в «дурке» с диагнозом «патологическая лень». Он говорил так:

— Время — деньги. Да, это так. Но зачем нужны человеку деньги? Они ему для того, чтобы получать от жизни удовольствие и длить свое здоровье. Я получаю множество совершенно бесплатных удовольствий от сладкой своей лени и сохраняю свое здоровье тем, что не вижу морд какого бы то ни было начальственного быдла. А уж хлеб-то с водой мне слаще мирра и вина.

То есть таковы форма и содержание его личного, штучного, гражданского неповиновения.

Нынче Гарри живет припеваючи тем, что дает в газеты репортажи о своих воплощениях и реинкарнациях. Он уж точно сидел бы в «дурке» вечно, до самого второго пришествия, не сгори она вместе с советским государством. Так же, как и мой друг, летающий псих, добрый Юра Воробьев, который испытал на себе сильное влияние федоровца Меркурьева. Юра, когда ему вкалывали трифтазин, распухал от инъекций, но от боли он не сошел с ума настолько, чтоб выздороветь и стать жестокосердным.

Ему, бывало, вкалывают с добрым напутствием штык-укол в правую ягодицу:

— Ну, псиса, лети!

А он, голубь, кряхтит, но уже подставляет левую половинку и шепчет:

— Спасибо, батюшка! Объяснили…

Он очень беззлобный. В новом обществе Юра уже не боится сознаться людям в том, что способен перемещаться во времени даже босиком, если сильно разозлится или испугается. Помнится, лежа в клинике, он ни на какие обескураживающие уколы не обижался, ибо был православным христианином. Бывало, лысый санитар именем Никита жахнет его туфлей по голове, а он тут же и щеку подставит. Ведь советские люди были, в большинстве своем и прежде всего, людьми русскими и воспитывались они там, где обсуждались сложнейшие философские вопросы русского бытия — на кухнях и в курилках. В итоге этнически-религиозный инстинкт в пиковые моменты истории легко подавлял атеистически-идеологические установки.

Злобствующий же в насаждении бамбуковых веников гуманизма Парамарибский Сеня, например, из палаты 1917 бис — клевета на советский общественный и государственный строй, — никогда не стал бы депутатом Государственной думы и рублевым миллиардером. Строя — нет, а Сеня — есть. У миллионов — нет денег, а у Сени — миллиарды.

Сегодня наши люди повсюду, где нужна изощренная творческая мысль и богатырская воля. Как сквозь строй, мы прошли через воздействие на нас химиопрепаратами, через инсулиношоковую, атропинокоматозную, электросудорожную и трудотерапии. Нас, вялотекущих шизофреников, пытали нейролептиками, избивали дерзкими руками санитаров-мясников, дразнили сладкой женской близостью, размещали вместе с буйными помешанными. Но мы выходили из своей родной Яшкинской клиники и вновь входили туда всё такими же страстными, добрыми, благородными и внутренне свободными людьми. Своим трудом мы поставили себе на службу паранойю, шизофрению и различные мании с депрессивными психозами.

И оно пришло, наше время. Наши люди из психушек — они повсюду, тем более что идеальной психики, господа, ни у кого нет. В Сибири, например, живет поэт Иван Овчинников-Ржавый, удивительный человек, который шестьдесят лет обходится без денег. Он их принципиально в руки не берет. Такой у него обет служения Музе. Мешает это кому-нибудь? Не думаю. Сумасшедший он или нет? Нет, он первопроходец.

Один из нас, кондуктор трамвая Петя Зленко, тоже никому не мешает: сегодня дрейфует на льдине по Гольфстриму. Он собирался совершить на льдине экскурсионную поездку к развалинам храма Навуходоносора и попутно въехать прямиком в книгу рекордов Гиннеса. По морским семафорам он узнал, что советская власть сдулась окончательно, но он свято верил ей и не захотел возвращаться на материк до ее реставрации.

На примере дрейфующего своего товарища я могу утверждать, что настоящий православный мужчина — господин страха, а не его раб. Ведь дрейфуя, льдина тает, но Петр Зленко не сдрейфит. Тает ледовая шапка Земли, и с нею шансы героя на возвращение. Но он предпочел свободу жить и умереть в океане — демократическим свободам быть утопленным в собственных кровавых соплях. Вот такие у нас в клинике воспитывались кадры.

Все мы, по возможности, видимся поныне и без горячки обсуждаем проект будущего профсоюза-автономии психов всея Руси. Помогаем себе сами. Дело перспективное: если вся нация будет жить со справками — нас никому не победить и никому не ограбить. Мы же уроем любого и всякого, ибо на всякого мудреца довольно ее — справки. Правильно говорил мой сибирский коллега, поэт Иван Овчинников-Ржавый, на избрании наших руководящих органов:

— Мне не надо твоих характеристик, ты мне свою историю болезни подавай!

Поэтому, когда в годы перестройки разрешили сниматься с психиатрического учета по желанию или вовсе не вставать на учет, мы восприняли это законодательное послабление как торжество попранной справедливости. Такие политические борцы, как Сеня, наконец-то получили право снять с себя облыжные обвинения.

Спасибо перестройке: с учета снялись огромные батальоны и армии, армады и флоты мнимых больных, но с ними вместе тьмы и тьмы настоящих злодеев. Получается: нарушать права человека нельзя, а то, что при этом нарушаются права огромного числа других лиц, никого не волнует. Рост тяжких преступлений на совести лукавых гуманистов, место которым на просторах Колымы и в трущобах бедламов. Больные «больные» считают себя здоровыми на все сто, а близких своих — сумасшедшими или злодеями на все сто пятьдесят.

А может быть, так оно и есть? Вы посмотрите только, господа Корсаков энд Ганнушкин и Снежневский энд Кащенко, на силуэты и фасоны одежды современного обывателя. Они делают его карикатурным, клоуноподобным, нелепым. Посмотрите на покрой женских шляпок, на мужские «бермуды», на эти яркие примеры сниженной критики, сопутствующей серьезным психическим заболеваниям! Видите? Видите ли вы старуху в брюках, что похожи на рейтузы? На ногах ее — кроссовки, на главе ее — бейсболка с ярким малиновым козырьком.

«Долженствует ли быти прилежное радение о красоте одежд?» «Долженствует, понеже риза яко второе тело человеческого телесе есть, от нея же мысль человеческая знаменатися может» [3].

А видели ли вы молодиц с прическами в проплешинах, которые бывают у страдающих трихотилломанией? Это очень тяжелое невротическое расстройство, когда больные вырывают у себя на голове волосы, выдергивают брови и ресницы. А они, болезныя, ходили к дорогому парикмахеру.

«Каковы имутъ быти ланиты или ягодицы? Не натирашемъ, ниже присъстроеными красками мазаны, но прирожденым и естественнымъ стыдомъ» [4].

Приглашаю вас в свидетели, господа корифеи от медицины: карикатурность внешнего вида, стремление походить на не самое лучшее существо другого пола — все это психиатрические симптомы. Это массовая деменция. Но обыватель горд и счастлив, нося на себе «модную униформу» вселенского дурдома. Ах, им бы к такому, как наша яшкинская Люся, психиатру! Но услуги психиатров стали для многих недоступными, как будуар английской королевы для парижского клошара. А все психологи — или жулики, или наивные дети, выдувающие из благородной идеи мыльные пузыри гуманизма. По землям же святорусским сироты плачут!

Итак, депутат Сеня Парамарибский сейчас весь в запарке, весь в разъездах на платной основе — выборы идут громко и непрестанно. Он, Сеня, председатель комиссии палаты общин по вопросам избирательной толерантности и свободы бессовестности. По мне, так да будет проклята либерально-толерантная общечеловеческая идеология! Совесть — объективная реальность, но у многих эта реальность искажена, совести в ней нет места, ее там не ночевало. Почему у Сени, например, отсутствует такая важная часть человеческого существа как совесть — это вопрос очень интересный. Сеня — он же человек-то, как прежде, казенный, стало быть, и эта часть у него казенная. Но вопрос наглухо засекречен. В задачу Сени входит умение делать умное лицо при «освоении грандов», дабы впарить нам, электорату, очередную «куклу» под овации Главного, который не может ошибаться хотя бы потому, что в его руках спецслужбы. А они, эти службы, как известно, обладают полной информацией обо всех значительных гражданах нашей страны.

Вот оно и видно, что Главный внимательно изучил биографию одного из нас, в которой есть все — от рэкета ларечников до покушения на убийство. И он, по привычке путать и заметать следы, принял решение: наградить этого опасного сумасшедшего медалью «60 лет Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов». Не сумасшествие ли? Кто из нас тронутый? Правители, подобно детям возводящие для нас замки из пляжного песка Бермуд, или мы, аплодирующие собственным похоронам? Тем не менее, церемония вручения медали прошла в администрации Главного, который, судя по бессовестности акции, давно и не без оснований считает российских избирателей дураками. Но вручал-то медаль Сеня Парамарибский, дядя очень значительный, хотя прижимистый и не совсем плохой на голову: у него джакузи в каждом доме не только здесь, но и во всех его домах за границей. Сливовокорый нубийский евнух подтирает его выхлоп гривнами, два батальона китайцев-удальцов ошпалерили стены его московского ранчо сомами и сумами вместо обоев. А по русским землям сироты плачут.

Жаль, видимся мы с Сеней урывками. Выйдет он в телеэфир, погрозит мне пальцем — и опять на работу в Думу. Но я-то свой, я знаю: на самом деле он готовит к работе газенвагены для нас, первонаселенцев этих благословенных мест на географической карте мира. Зачистка белой расы — это все-таки ответственная, непростая работа. Сеня фронтовую работу краников проверяет, герметичность там, подбирает словесную смазку, долларовую притирку, глубину отката. Ну, и документацию к ним, обоснования, регламент, тыловой печатный станок Национального резервного банка, и тому подобные приблуды и прилады. Программку простенькую надо написать, опять-таки, для наладонников в PocketExcel, для учета «приход-расход материала», «поступило-израсходовано», «принял-сдал». С контролем на равенство переменных, чтобы сходилось обязательно. Это главное условие: чтобы сходилось! Вот так. А то что дети по всему миру плачут и просят еды и тепла — так это им, типататам, ничего, это пройдет: кто-то никогда не станет взрослым едоком, а бабы обществу новых мальцов произведут, хоть и из колбочки, поле есть — коня не надо.

Рост же инфляции нынче, оказывается, спровоцирован резким повышением цен на лук и чеснок. Разбогатевший дуриком на ваучеры народ нагло провоцирует инфляцию: он обленился, он же и заелся. Я-то так не считаю, но так, прямо по-комсомольски, и сказал г-н министр Грифс г-ну президенту всея контурной карты: я не верю мальчуганам.

Это не так. Да, народ знает, что чеснок лечит все болезни, кроме нищеты и птичьего гриппа, да и то потому, что курица — не птица, Грифс — не мальчуган, а, скорее, недоделанная барышня. Но если он, народ-богоносец, и пожрал весь лук, как моль поедает пиджак от Кардена, то, уверяю вас, не от лени и обжорства, а по причине наличия пустых желудков в человеческом организмусе.

— Спасибо перестройке, — с этими словами я встаю каждое утро, где бы ни находился.

Боже! Как хорошо, что я не такой, как все, идиот! Спасибо моей маме и моему же папе: не люблю лука, ни жареного, ни вареного, ни стреляющего по лягушкам, которые становятся царевнами. Знаем мы этих контрафактных царевен!

Скажу, что преимуществами, которые давала мне справка о психическом крене, можно было выстлать дорогу в рай, но я не умею пользоваться своими преимуществами. Мне всего хватает, кроме кругозора. Однако хватало ума на то, чтобы перед каждым приводом в клинику посидеть в областной библиотеке за учебниками по психиатрии. Поэтому, имея невинное лицо и незамутненные злобой глаза агнца, я «косил» вдохновенно и никому из врачей не мешал писать диссертации.

Известный профессор психиатрии Н-кий, веселый, румяный, весь бело-розовый, как поле гречихи в пору цветения, часто демонстрировал меня в лекционном зале ученым и студентам как наглядный пример своей успешной практики.

— Алеша, — нависнув ученой глыбищей над зеленым сукном стола, начинал этот человечище, к примеру, после легкой мимической разминки, — скажи нам, только честно: веришь ли ты в Бога и разговаривал ли ты с живым Богом, или это был… «яко призрак»?

— Какой уж там, какой там призрак! — отвечал я, стоя на подиуме, как дорогой натурщик. — Как с вами, товарищ профессор, я разговаривал с самим Создателем! И верил! А сейчас я верю вам. Но умереть боюсь по-прежнему…

— Но где логика, Алеша? Вы ведь русский. Тем более, верующий! Не глупо ли считать целью человеческой жизни загробный мир, при этом безропотно терпеть всякие несправедливости и угнетения, покоряться всякой власти, хотя бы и иноплеменной, говоря, что она от Бога! Вам не обидно, что именно христианская мораль подорвала суровый северный дух русских и ведет их в конечном итоге к фатальному исчезновению с лица Земли? — измывался мой Асклепий, нимало не боясь наших дурацких доносов в нечеловеческие органы.

— У Земли нет лица! — измывался и я, агнец. — Но Бога живага я видел в лицо!

Они хихикали, хрюкали, кивали, говорили о навязчивостях и о псевдогаллюцинациях Кандинского. Выписываться из больницы мне не хотелось, а роль агнца была по душе. Весь поступивший весной улов сумасшедших людей должны были в ближайшую неделю выписать, они уже стали нормальными. Только вот Сене накинули тогда второй срок, как политическому. Он, чтоб не сесть в тюрьму, «косил» под диссидента. А мне совсем не хотелось покидать злобного юмориста Сеню, доброго Юру, счастливого в выборе средств к существованию Гарри и четырехразовое питание с добавкой от лишенцев.

— Я, Алеша, материалист и коммунист, а вы — христианин, то есть идеалист, — вновь обратился не столько ко мне, сколько к публике, мэтр. — Не думаете ли вы, что религия христианства и коммунизм — это доктрины, происходящие от одного… э-э-э… авраамического, скажем так, корня?

Я хоть и не силен в полемике, но, вопреки всем их психушечным инъекциям, во мне не умирал великий артист-импровизатор. Да и драматургическим даром Господь меня не обидел. Я сказал:

— Как все советские студенты, я изучал некогда диалектический и исторический материализм. И я учил науки на основе материализма, чем нанес великий вред своей душе в познании мира. Но вы, мэтр, говорите о религии. Отвечаю: религия нужна слабым людям, вроде вас, профессор. Ваша религия — марксизм, — сказал я. — А нам, сильным людям, достаточно веры в Бога. Я верю в Него. Вопрос: как вера в Бога вселилась в меня? А? Разве это не чудо?

Профессор засмеялся, движениями бровей показал свое почтение к сказанному мной и прибегнул к оправданиям:

— Вам повезло, Алеша: вы сильный, хоть и верите в чудеса, — ерничал он. — Но я-то… я слабый человек, ординарный профессор. И не столько я м-м-м… марксист, Алеша, сколько простой русский язычник!

— Но разве не язычество начало само себя ослаблять, мэтр? — легко входил я в образ патологического резонера. — Разве русские князья не сражались меж собой, как шелудивые псы за сахарную кость? Почему же тогда не язычество победило, а христианство? Вот вы знаете, мэтр, в каком виде сохранились по всему Божиему миру осколки исторической России? Они сохранились для нас в виде общин вокруг православных храмов. И не будь храмов — давно не было бы и этих осколков. Я плохой христианин, товарищи врачи, потому что боюсь смерти, — продолжаю я. — Но вы, профессор, плохой материалист, потому что церкви Христовой боитесь и боретесь с ней. А ведь именно на различии, разнообразии и неравенстве стоит природный миропорядок! — продолжал я демонстрировать шизофреническую велеречивость.

— Согласен, Алеша, с вашим тезисом о миропорядке, согласен, — сделал он жест лапками, словно останавливая несущийся на него панелевоз. — Однако, как бы то ни было, но… — красовался перед коллегами румяный Асклепий. — Но, на мой взгляд, именно русская церковь сегодня несет прямую ответственность за деформацию русского психотипа. Так что же у тебя, Алеша, было все-таки до первого поступления к нам? — вежливо спросил он, утирая платком обильные слезы смеха.

Профессор еще не знал, что однажды, возвращаясь с коллективной копки колхозной картошки, он нажмет кнопку связи с кабиной машиниста электровоза и попросит того ехать быстрей, поскольку он, профессор Н-кий, опаздывает на обход. Машинист безотлагательно сообщит, куда следует, и на перроне профессора встретят подчиненные ему еще вчера санитары. Они сопроводят мэтра в отдельную палату Яшкинской клиники.

А пока я отвечаю на его вопрос:

— У меня были навязчивости. Страхи, неуверенность, тоскливость… — перечислял я то, что сегодня свойственно уже миллионам людей в России. — Я очень боюсь умереть, боюсь, что меня съедят черви. Я очень боюсь даже дождевых червей, когда копаю картошку… Потому я стесняюсь разговаривать с девушками и с другими людьми. Я смотрю на них и думаю: они умрут, они уже покойники. Особенно жаль мне деток человеческих. Мне делается их очень жалко, до слез бывает. Зачем они родились, если нет Бога? Мне хочется спросить людей: не страшно ли им тоже, когда они смотрят на меня, одетого в рубаху Пьеро?.. Но я стесняюсь спросить их об этом и тогда ухожу писать стихи.

Одним из присутствующих здесь садистов-очкариков был господин с таким выражением лица, словно собраться с мыслями ему мешал огромный шприц, на который он ухитрился сесть. Казалось, что лишь ложный стыд мешал ему спрыгнуть с иглы, послюнить указательный палец, а затем публично обнажить ягодицу и потереть больное место этим пальцем. Он елозил, елозил, а потом улучил момент стрелою острой мысли и сказал, заикаясь:

— У-у-у-мён сте-э-э-эрвец! А-а-апять св-а-а-его Бо-о-оженьку вве-э-э-эрнул! — и произвел запись в блокнотик. — Сви-и… свидригайловщина, пра-а-во слово! З-з-знает, си-и-имулянт чертов, что занятия ли-и-итературой и… и-изобретательством — у-у-уже сами по се-э-эбе есть проявления ла-а-атентной шизофрении, что бли-и-истательно доказал а-а-академик Сне-э-эжневский! — и утер вскипевшую на малиновом варенье уст пенку.

— Никто не знает, коллега, где кончается яркая личность и начинается личность психически нездоровая, — успел заметить я. — Может, это я как раз психиатр, а не вы, адепт «карательной психиатрии»!

— А-а-ах не-е-е-годяй!— обиделся адепт.

Но тут уже на заику зашикали коллеги, а заведующая нашим отделением Людмила Марковна неожиданно встала и, успевая одернуть короткий халатик ближе к великолепно округлым коленкам, сказала с заметным раздражением:

— Откуда вы знаете, коллега, что Алеша — симулянт чертов? Вы что, тестировали его? Да, да, и еще раз — да! Да, Алеша — идиот. Но помните, коллеги: споря с идиотом, вы сами выглядите не намного лучше!

Она сказала двусмысленность, но я понял, о чем она сказала. Потом Люся подошла ко мне и внимательно посмотрела мне в невинные глаза своими ослепительно синими глазами: не травмирован ли я психически? У нас с ней были особо доверительные отношения без физической близости и модных мерзостей, связанных, вероятно, с новизной ощущений. Она слепила, но я не ослеп.

— А сама профессия «психиатр», Людмила Марковна, не есть проявление шизофрении? — спросил я шепотом, невинно глядя на манящие очертания губ настоящей блондинки.

— Отвяжись, идиотик, — шепнула она мне ласково. — В логике твоих рассуждений имеются серьезные изъяны, но твоя позиция мне ясна, — и громко выдала в зал: — Попросите его прочесть стихи, у него очень неплохие стихи!

В честь милой Люси я позволил себе произнести философический экспромт, адресуя его заике:

— Я — идиот. Но и все ваши знания ложны, ибо ведут к ложным целям. К истинному знанию приближается лишь ребенок, когда плачет во сне! А они плачут! Нам не стыдно?

Потом я читал им стихи. Бесплатно. Во мне навсегда осталось впечатление какого-то кошмара, всеобщего беснования. Они веселились, они ухохатывались и падали со стульев. Это позже я понял, что один из важнейших фронтов современного переустройства мира — фронт стирания границ между безумием и нормой. Нынче медицине нужны не здоровые, а больные люди, поскольку медицина у нас все больше становится не столько честной, сколько частной. А какой же психопат станет пилить под собою сук? В этом саду профессиональных древ вовсе не нужен дедушка Мичурин: на их гиппократовых сучьях сами собой распускаются зеленые долларовые листочки. И все же, все же, все же мне смутно жаль не поэта Межирова, а те бесплатные времена, когда родная «дурка» свела меня с Фролом Ипатекиным, с Сеней Парамарибским, с самовоспроизводящимся в веках юношей Меркурьевым, с летающим добряком Юрой Воробьевым. Не странно ли, что подружились мы на коммунистическом бесплатном субботнике в нашем тихом омуте? О-о, ностальджи! Секрет «бесплатности» в том, что все было уже оплачено населением. Людям просто выдавали на карманные расходы, в основном — на водку, бюджет наполовину был составлен из алкогольной прибыли, а все остальное шло на поддержание той системы. Пусть умные клянут те времена и лепят им горбатого: мы жили там, где жили. Мы жили тем, что есть, и столько, как нынче, сирот по земле не скиталось.

Мы были счастливы от каждой глупой улыбки обманчивой судьбы. Пусть умные говорят, что за бесплатно работают лишь дураки — согласен. Но что может сравниться с трудным счастьем дурака? Этого не купишь за деньги. Покупного счастья не бывает, оно тогда — как любовь проститутки, Бог ей, конечно, судья. В покупном благополучии нет работы души. А в итоге миллионера сожрут бессловесные черви точно так же, как и меня. «Не уповай бо на златые богатства, ибо все с зи на земли собрано, здесь и останется» [5]. И вечной, даже изрядно поношенной, жизнью еще не торгуют на аукционе Сотби. Но пил ли он, комсомольский трутень, портвейн «три семерки» на троих, по «семерке» на нос, после весеннего субботника, любуясь всем богатством живого низинного мира и сидя где-нибудь на железнодорожном откосе, да под кустиком акации, да делая фолежных журавликов из обертки плавленого сырка? В итоге я буду умирать с улыбкой, говоря жизни: «Прощай, моя серая, моя добрая лошадка!» А он с ужасом на лице станет говорить ей: «Еще! Еще!..» Но перед смертью не накуришься, дорогой, даже если ты забил отменный «косячок» белого, тягучего кашгарского плана, а также забил на план государственный.

Самый фундаментальный вопрос нравственной философии таков: «Что-нибудь значит мое существование или нет?» Он возникает тогда, когда сознание сталкивается с неумолимостью смерти. От этого вопроса меня и пытались излечить, как вы уже, надеюсь, поняли. Не убили, но контузили. Ничего, впрочем, опасного, лишь в устной речи я стал не к месту вворачивать «да».

Теперь я живу по установке «ни дня без строчки». На улицу почти не хожу, не окисляюсь. Ногами почти не пользуюсь. Я гоню три заказа сразу, я зарабатываю тьму денег, месье Дюма. Сегодня у нас какое число, многоуважаемый мусью де Бальзак? С утра, видите ли, я должен выдать лист нового романа. Первый роман — это тот, который вы видите перед собой. Второй роман называется «Отстрел красноголовых комиссаров». Со временем внутреннее состояние субъекта свободной воли начнет соответствовать внешнему пространству, и я путаюсь в них, как бабочка моли в платяном шкафу.

«Что поделаешь, да, друг Ипатекин, — говорю я коллеге Фролу мысленно, — если Бог создает нас, светлых людей-дураков, для жертвенного, да, заклания подонками? Глубоко несчастны были, да, все классики совести, такие, как мы с тобой! И всю историю человечества всякая, да, шваль сидит на тронах, пьет-жрет, хамит и разлагается, перебивая вонь тления заморскими духами. Так что прекращай свой, да, kampf в условиях шизотирании, товарищ. Кушай, Фрол, самодельные блины, да, нам рукой подать до капрая».

Я пишу и второй заказ: осваиваю суржик, зарабатываю свои веселые деньги — и, мама, не горюй. Потом переведу на украинский язык Пу Сун Лина — поступила заявка из идеологического отдела Верховной Рады, которая некогда была Центральной Радой. Видимо, их интересуют превращения рыжих лис-оборотней. Однако, усаживаясь нынче за клавиатуру своего литерного органа, я выбиваю из нее третий, надеюсь, не последний, роман под названием «Война хохлов и москалей».

ЗДЕСЬ БЫЛ ЮРА ВОРОБЬЕВ

«В наши украины и на наши городы войною учнутъ ходити» [6], — говорилось еще в «Повести о двух посольствах».

Какая-то украина Терская была на южном побережье Кольского полуострова. Южнее Карелии была Каянская украина. Имели место быть Псковская и Тульская украины. То есть изначально — украина не этническое, а географическое понятие. Нетрудно понять, что происходит нынче на одной из оставшихся от Киевской Руси украин, если вспомнить революции начала прошлого века, с присущим им всеобщим беснованием и обильным кровопусканием, и мемуары несчастного князя Николая Жевахова. Нынче изменились лишь ударение с «а» на «и», революционные декорации, реквизиты, бутафорский материал и риторика.

В десять часов утра 28 февраля 1917 года по старому стилю в Киев пришла телеграмма, подписанная словами: «член Государственной думы Бубликов» [7].

— Я монархист! — смущенно сказал тогда товарищам Добрыня Никитич. — Это я к тому, что и русский русскому рознь.

— Я — большевик! — признался господам Алеша Попович и смущенно покраснел, втянув ноздрею табак «Золотая рыбка».

— А я — сам по себе! — чтобы не снесло его могучим чихом, отъехал в сторону от раскольников Илья Муромец. А чтобы не покалечить кого случайно, он разбил бельгийский пулемет о корни придорожного дуба.

Развалилась богатырская застава, господин Васнецов. И ни один человек в Киеве не знал, почему это власть перешла вдруг к Родзянке, что это за хохол такой, и что должен был означать этот таинственный букворяд: «член Государственной думы Бубликов». И началось: бубухали пушки со святошинских позиций, искренне ржали кони, свистели атаманы, из кустов раздавались девичьи крики, постепенно переходящие в женские. Плакали несчастные, не самостийные еще дети.

Далее история самостийности развивалась так: Грушевские, Винниченки, Скоропадские сгинули в дерьме. Степана Бандеру и Романа Шухевича прибили чужие дяди.

Трагедия, как ей и подобает, повторяется в виде фарса в наши дни: Чорновила убили свои же хлопцы. Кравчуку смачно плюнули в морду. Ленчик Кучма — презренный подозреваемый и уже пять лет даже во сне слышит слоган: «Кучму — в тюрьму!» Юса публично выпорол Господь и сделал всемирным посмешищем. В Крыму стоит, притворившись невинным, натовский (сиречь антантовский) военный корабль. Кто ж ныне «свято хранит тот камень гранит, что русскою кровью омыт»? Юра Воробьев, Фрол да я — мы последние русские часовые, мы дураки.

Но добрый человек из дурдома Юра Воробьев не станет избираться ни в один парламент мира. Разысканный мною и Сеней Парамарибским в детском доме под Киевградом, он говорил нам тогда:

— Главное мое открытие, коллеги, состоит в том, что большевики никуда не уходили. Они, коллеги, никогда и никуда не уходят. Кто есть большевик? Большевик — это или болезнь, или умелая симуляция таковой. Поверьте мне, как психу с дореформенным стажем: большевик, как и чекист, не уходит на пенсию! Он может лишь сбегать в подполье, в магазин или в демократы, чтобы малевать путаные вывески типа: «Нынешнее поколение людей будет жить при капитализме!» Но даже и таким пустячком, коллеги, он тайно служит идеалам свободы красть, равенства обеих основных полов с меньшинствами и человеческого братства, смешанного с нечеловеческим. Надо каждому белому человеку крепче браться за крест свой, коллеги, и, взирая на крест Христов, трезвиться, видеть и понимать скрытую суть происходящего безобразия. Я, например, вижу и понимаю.

Получится ли у разносчиков демократии как по-писанному — я не уверен. Однако мой приятель — добрый Юра Воробьев из бывшей восемнадцатой палаты, диагноз «склонность к мнимой левитации и телепортации» — квантово, по старинке телепортировался в Киев [8]. Юра был милосердным человеком и биологическим противником революционного насилия, матросов, опоясанных пулеметными лентами, он был против сабельной шинковки человеческой плоти. В нескончаемое время российских «реформ» добрый наш Юра, подобно Орфею, намеревался возвращать погибших детей их безутешным родителям. Детей-двойников он надумал искать по вокзалам, городским панелям, спецприемникам и детским домам. Как мне известно, он уже приступил к этому благородному занятию.

Отчасти Юра был федоровцем-меркурьевцем и считал, что только братство всех живущих может быть основой для достижения бессмертия, но только при условии воскрешения всех умерших отцов бессмертию есть оправдание. Он по-своему хотел одолеть энтропию и смерть, возвращая живым пока всего лишь иллюзию «Пасхи воскрешения».

— Современный мир не только уже убил и похоронил Бога, но и скорбь по этому поводу уже притупилась в ливерных сердцах людей. А ведь подумайте, как невыносимо страшно человеку жить без Бога и отчетливо понимать при этом весь смысл такого положения!

Почему Юра лично и живо интересовался ходом укропейских выборов в Раду? Он боялся суживания поискового сиротского поля с отпадением украинской русской ветви от хиреющего славянского ствола.

Вот и в эти дни он полетел в один из детских домов Украины за мальчуганом Васей. Судя по фото, Вася-дублер мог заполнить собой черную дыру утраты в любящих родительских сердцах. Таково было мнение Юры. Второй его целью стояло наблюдение за укропейскими выборами. Он думал сделать все возможное, чтобы они прошли честно и «прозоро», а по возможности и повлиять на их исход, который не разрушал бы окончательно славянского братства.

— Экстремальное это занятие — наблюдать выборы, — должен был признаться он впоследствии. — Но и вполне посильное для любого изобретательного дурака.

Третья причина такова. Младший его троюродный брат, которого Юра уже не помнил в лицо, разорился на мелком предпринимательстве. И это понятно: ведь еще никто не заработал миллионов на соевых котлетах и синтетической сметане — миллионы не зарабатывают в трудах праведных. Теперь он, этот братишка, безадресный и бездомный валяется под заборами Укропы и просит у братишки Юры денег, чтобы «подняться». Подскажи, просит он, мой старший брат, как мне, русскому, открыть нормальный бизнес в маленькой, но гордой Чечне? Я ведь, говорит, брат, за нее чуток крови пролил в рядах волонтеров Дмитра Закорчинского! Не своей, разумеется, крови.

Так Юра и полетел. Найти его мы смогли лишь полторы недели спустя. Оказалось, он постарел до таких степеней, что неоднократно промазывал с приземлением. Приземлялся, как говорят парашютисты, «мимо тазика» — и все тут. Раньше за ним такого не водилось, это печальные признаки старения плюс сильного засорения атмосферы выхлопами человеческой жизнедеятельности.

С первого старта он оказался не на юго-западе, а на северо-востоке от Москвы, в Новосибирске. Там Юра рискнул поговорить с местными ребятами на автобусной остановке «Карьер Барокко», что в сторону Академгородка, напротив левобережного городка ВАСХНИЛ.

— Я — дядя Юра, да, Воробьев. А вы кто такие, друганы? — спросил он, поправляя запотевшие от перепада температур перелета очки.

— Мы-то? Мы, отец, конкретная организация. Не советовал бы простому смертному иметь с ней дела. Это большая политика, большие деньги, большие секреты. Ну и, как водится, длинные руки, — услышал он ответ, который не счел серьезным.

На том самом месте, где проходит сквозь время их общественный автотранспорт, он задал второй вопрос справным сибирским юношам. Звучал вопрос так: что вот они-де, юные туземцы, думают об отделении Сибири от вурдалачьей Москвы? И что же? А то, что вместо вербального контакта, ему едва не набили голову тела валяными сапогами фабрики «ООО Гришаня Ковердейл и Ко-ко-ко».

— Эм! Тэ! Эс! — во избежание беды выпалил Юра свою проверенную временем гипнотическую аббревиатуру — и парни тут же сходили за пивом.

Впрочем, с такими чудесными способностями и с заверенной самим профессором Снежневским [9] справкой ничто не угрожало жизни ныне здравомыслящего, но бывшего психа Юры Воробьева. К тому же, Юра был искренне рад подобной реакции краснощеких. Он сделал вывод, что далеко не все русские живут в Кремле или на Рублевке. Ему понравилась здоровая гражданская позиция молодежи, которая пользуется автобусами — транспортом без «мигалок» и «ревунов», сиречь волчьих сирен.

Потом дружно пили «Сибирскую корону» на легком мартовском морозце и вместе останавливали иномарки для опроса. Бесстрашный говорун Юра разоткровенничался, как многогрешный разбойник, приговоренный к вышаку.

— В стольный град, да, Киев, — говорит, — лечу, — говорит, — понаблюдать за выборами! — говорит. — Смею утверждать, что у России и Украины есть, да, дела важнее, чем цапаться друг с другом! — говорит. — Да вот заблудился! — говорит. — Растренировался!

— На чем это ты летишь-то, батяня? — спрашивает на редкость веснушчатый паренек редкостным басом-профундо. — На метле?

— Сам, да, по себе лечу! Да вот потерял форму!

— Пропил ты, форму, дед, колись! Но если деньги есть, то форму, дед, мы сошьем тебе казачью!

— Но шаровары, да, прошу плисовые, плиис! — вежливо попросил Юра. — Прилечу в Киев в форме запорiжця, шо променял жiнку на тютюн да люльку! Я, да, необычный такой мужчина! А денег у меня при себе немного: тыщ пятьдесят стодолларовыми рублями. Было бы много — не жаль, да, и потерять: много теряешь — много и находишь! Но их мало. А потому зашью-ка я, други мои, потайную, да, кишеню в штанину шаровар. Да так вошью, что ни один, да, гадский щипач не заметит…

И он достал кишеню и показал ребро пачки с наличностью.

— У меня младший троюродный брат Ванька, сын тети Фроси, в Киеве, он ухи просит. Бузина цвести начинает, авитаминоз, да, а с гривнами у него негусто. Я ж ему, да, как тату рiдный, как сама ненька!

Парнишенок оторопь-то и взяла при виде деньжищ.

— Да-а! — говорит веснушчатый. — Воистину великая идея рождается как ересь, а умирает как предрассудок. Пендосы это здорово придумали: доллар как товар. Теперь продают его по всему миру, а затраты-то — бумага, краска и типография! Ну, может, две или три типографии. Выхлоп охренительный! Продай, дед, за сибирские тугрики, а?

— Ни за какие, да, деньги! — твердо отвечает Юра, переводя кишеню ближе к телу. — Даже не проси. И не дед я, да, тебе, а дядя Юра!

Все смолкли, утирают пиво с усов, будто собрались учить поцелуям девушек из угловского общества трезвенников. А один из гладиаторов достал топор из спортивной сумки и говорит:

— Так-то и так-то, мол. Я на дачу топор-то вез. Но, видно, не плотницкая судьба у этого топора, да-а… Тише рули, дядя Юра: жизнь, она — прекрасна!

Смеркалось. Юный дачник вынул из кармана оселок, точит лезвие топора, то на обух поплевывает, то на оселок. Остальные посмеиваются, как неугомонные кавээнщики. Атаман же продолжает с опасным для Юриной жизни спокойствием:

— Зачем же, старый ты бес, такой ты растакой, во искушение вводишь? Дедком по этому поводу требует от тебя вступительный взнос. Видишь: темнеет, лес кругом, река Обь, опять же, параллельно твоей жизни следует на север, в нашу Обскую нижнюю губу…

Столь же спокойно ответствует и Юра:

— Я, как человек с тонкой, да, эстетической настройкой, чада мои, по вашей режиссуре должен жутко кривить лицо от подобных намеков. Но боюсь, что скривитесь вы первые, и вот почему. Один умный, да, не то немец, не то ненец, не то, да, черт знает кто, сказал мне, что в Сибири маленькими называются все речки длиной, да, менее трех сотен километров. Он имел в виду, что Оби для меня, да, мало! Мне, брат, подавай океа-а-ан!

— Точи, батя, лясы, покуда я точу топор… Ты, дедонька, кто будешь, уж не профессор ли какой? — уважительно спросил точильщик.

— Никак нет!

— Тогда ты — такой дурак.

— А вот это — вне, да, всяких сомнений! У меня и справка есть! — рапортовал благообразный седой старец Юра, поглядывая то на топор, то на аристократичного вида сибирского кота, забредшего отчего-то в демократические джунгли карьера Барокко. — Цы-ы-ыц! — радостно позвал он. — Это, да, ты?

Но кот посмотрел в его сторону так, будто сплюнул. Человек же с плотницким топором отвлекся. Тогда неуловимым движением Юра вырвал из рук дерзкого юнца орудие предполагаемого злочиния, а затем уже бесшумно растворился в синеющем к ночи сибирском воздухе. Откуда-то из-под небесных стропил донесся до слуха парней голос Юры, похожий на лесное эхо:

— Нас ведь, да, драться не учили — нас, да, учили убивать! Ать!.. Ать!.. Два! Горе — не беда-а-а…

И лишь на том месте, где мгновение назад партизанил мой друг Юра, произошло легкое завихрение воздусей. Отряд кавээнлеристов постоял у придорожного поребрика, как на краю могилы любимого друга: с опущенными главами без шапок. Шапки с них сдуло — шапки, они с печальной укоризной валялись на снегу. Остались на грязном снегу и втоптанные в него обрывки плакатов с бесчисленных бигбордов полуторамиллионного города да трепещущие на всех мыслимых ветрах прошлогодние листочки на ветках деревьев. Да еще, может быть, гулкая пустота внутри и долги по квартплатам. В оторопи они поглазели на упавшие в снег очки Юры, а потом слаженно пошли отлить. Лишь один из всех захорохорился:

— Не-е, мужики! — говорит. — Ну, бывают же такие вот старые жулики, типа Кио, а! И кто знает: много таких вот старых отморозков в нашем Академгородке?

— Тих-х-хо ты! — озираясь, одернул его приятель за полу полушубка. — Лукавый это был! А с виду-то — прямо Николай-угодник. Во лабуда!

— Лабуда… Хорошо, не утащил никого в… это… в никуда. Вернется да так расскажет, что уши в тубуса посвернутся!

Тут из белесой космической выси прилетела и туго шлепнулась оземь лисья шапка конопатого. Да так саданулась, что лопнула по швам и скрепам. Конопатый не стал за ней нагибаться, а перекрестился и сказал:

— Пропал топор, и слава Богу! Куплю себе электролобзик по картону, перфоратор по пластилину и новую кожаную шапку. Да-а, мужики! Вот и попили мы, блин, пивка!

Пришло время рассказать об одной из странностей психики Юры Воробьева. Она в том, что после своих нечастых уже перелетов Юра страдал явлением противоположным бессоннице. То есть он засыпал моментально и так крепко, что какому-нибудь — чур, чур меня! — Лонго легче было покойника поднять, чем разбудить моего Юру. И случись так, что, опять приземлившись «мимо тазика», он оказался в купе поезда, следовавшего по графику на запад федерации. Вероятно, изъятый у сибиряков топор повлиял на неведомый миру гирокомпас летуна.

— Превед, да, зайчеги! — нагло говорит усталый Юра. Сам, будучи зайцем, он садится на свободную нижнюю полку, чувствуя, как его клонит ко сну.

Попутчики — двое мужчин и одна девушка — были подозрительно улыбчивы. Они улыбались ему из полумрака купе так, словно говорили: «Спи, наш ты дорогой! Мы позаботимся о твоих денежках!» Встала важная проблема не заснуть и не дать себя обокрасть. Юра достает из-под полы топор, из кармана куртки — точильный брусок и в течение часа, так же молча, его точит. Попутчики улыбаются еще шире. Проверив ногтем остроту топора, Юра кладет его под подушку и ложится на нее сам. Улыбки однокупейцев зашкаливают. И, как только он коснулся головой подушки, так сразу и раздался его богатырский храп.

Утром выяснилось, что попал он в поезд «Пекин — Москва», а те, кто ему улыбался, были китайцы, мирно ждущие войны со всем миром. Им было смешно видеть русского оборонца: что такое топор перед темпами китайской экспансии? Юра выучился у них кушать палочками проклятый рис. Поел. Угостил их тульскими пряниками от разъездной официантки.

— А это, да, правда, что у всех китайцев — вторая, да, группа крови?

— Да, да, да! — притворно согласились китайцы.

А отчего им не улыбаться, и что есть Россия для Китая? Аналог Америки: зачищай индейцев — и заселяйся. А прикупить для этого предприятия туземных вождишек дело плевое.

Юра знал это и намекнул:

— А теперь посмотрите на Европу, на это сборище дегенератов-содомитов. Через десять лет она вся будет трепетать в объятьях ислама, как старая дева на пороге султанского гарема. В этой противоестественной связи интересуюсь: правда ли то, что от смеси китаянки с кем угодно родится на свет чистокровный китайчонок со второй группой крови, который никогда не плачет?

— О, йес, да, да, йес, йес! — кивала китаянка, шелестя шелковым птичьим голосом. — Си!

— Не верю! — сказал Юра. — Давайте, да, попробуем?

— Хи-хи-хи! — ответила та, блеснувши острым, как топор, взором.

— И еще одно. Мне кажется, друзья мои, что я видел всех вас по телевизору. Вы не есть ли синьцзянский ансамбль «Влюбленный хунвейбин»? Нет?

— Нет, нет! Ноу!

— Странно, да. Очень уж вы… да, все как один!

— Да! — сказали китайцы, натянуто улыбаясь. — Осень, осень! — хотя навстречу скорому поезду медленно наползала весна.

«Ну, ходики, — думает Юра, — пугнул бы я вас нешутейно, да не нужны моей дорогой Родине международные дрязги, она устала от наветов».

Он попросил у китайцев черный китайский маркер. Глубоко вздохнув об упущенных с китайской леди возможностях, написал он на стенке купе «Здесь был Юра Воробьев» — и полетел, отдохнувший, через Тамбов на Киев.

РАЗБОР ПОЛЕТОВ

Люди и предметы способны растворяться не только в детских мечтах о шапке-невидимке, не только, дымясь, в серной кислоте (что происходит отнюдь не на лабораторных занятиях по химии), не только в неблагодарной памяти вдов с детьми, и не только со страниц уголовных досье за хорошие деньги, а в обычном земном воздухе.

На севере Кении, скажем, есть озеро некоего Рудольфа, царство ему небесное, этому Рудольфу. На озере же том есть остров Нваитенет. На языке людей племени эльмоло — больших любителей козьего молока, проживающих на берегах озера, — это означает «безвозвратный». Местные голопузые молодожены не селятся на этом острове: не дураки они, чай. Они, босоногие аграрии, словно знают, что система товарного производства изначально преступна. Ведь еще Иммануил Кант предполагал, что павианы могли бы говорить, если бы захотели, но не делают этого: они боятся, что тогда-то их и заставят работать. Вот островитяне и питаются от своих козочек, как будто Гарри Меркурьев с Иммануилом Кантом дали им свое учение о благе человеческой лени.

В 19… году на озере появилась колониальная экспедиция под руководством англичанина Фуша. На остров отправились два ее сотрудника-члена — и прощай, навсегда, милая Мэри! Они исчезли. Ну и что, казалось бы? Да у нас люди исчезают сотнями каждый Божий день: кто их ищет? Вот диковина! У англичан все не так. Их искал даже местный парторг — трехглазый колдун Збанги.

На третьи сутки ночью световыми сигналами они, эти пропавшие члены-сотрудники, сообщили, что у них все тип-топ. Прошло еще две недели — нет английских ребят в пробковых шлемах на пробковых головах. Тогда добропорядочные саксы вызвали из Марсабита самолет, который в течение двух дней совершал облет острова — ни следа. Затем добрых две сотни местных жителей, соблазненных огромной суммой вознаграждения, которое обещал исследователь Фуш, истоптали остров, как коровью лепешку, но не узрели никого.

Позже с острова исчезли люди целой деревушки. На любом языке это называется уже не «тип-топ», а «ку-ку».

Присовокупим же сюда историю о благорастворении в воздусех отечественной пастушеской собаки — кавказской овчарки, именуемой далее Пес. Этот веселый кобелек бегал по берегу устья реки Устье, когда его хозяин г-н Михаил Лебедев пас невдалеке своих пуховых коз, а пчелы уже спали в уликах. Пастух не спрашивает своих овец, где ему их пасти, он это знает. Но хорошая собака для пастуха дороже, чем овца, со своей собакой он иногда советуется. И вот случилось так, что у него, г-на Михаила Лебедева, на глазах Пес забежал в куст ивняка: раз! — и пропади пропадом. А дело было поздней осенью, когда уже опала всевозможная листва. И сквозь эти дрожащие от холодка ветки хозяин видел, как его верный Пес словно бы растаял в мутном воздухе. Не веря никому — ни жене, ни власти, ни телевизору, ни лесному эху, ни своим глазам — г-н Лебедев подошел к кусту и осмотрел его со всех сторон. Кобелек Пес исчез бесследно.

Но еще почти неделю г-ну пастуху блазнило, терзало пастуха нечто, похожее на слуховой глюк:

— Михаил коров дои-и-ил… Михаил коров дои-и-ил…

Потрясешь головой, будто воду из ушей выливаешь — оно, лихо-то, и отпустит.

Но это еще далеко не все. Месяца два Пса не было дома, и хозяин уже смирился с потерей, хорошо попил с соседями — дачными господами Кешей Баландеркиным и Толиком Хлеборезовым. А однажды зимой, когда коров пасти не надо, когда надо плотнее задвигать трубку на дымоходе, чтоб не выстыло к утру тепло, когда любой зимующий пастух думает в запечной полудреме о пастушке, услышал Михаил доносящийся с улицы знакомый лай. Открыл дверь: ба-а-ат-т-тюшки! — на пороге любимый Пес, словно с луны свалился, когда от ее полумесяца осталась малая кроха.

Г-н Лебедев слышал о проделках пришельцев на Ярославщине. В частности, об их гнездовье в семи верстах южнее Борисоглеба. Потому он сразу заподозрил, что вселенская нечисть вернула ему Пса. Но как проверить подозрение? А вот как. Недавно выпал обильный снег. На этом снегу были четко видны следы лап его Пса, которые вели к реке. Михаил и пошел по ним. Отпечатки лап обрывались на ровном снежном поле, где не было никаких других следов — ни собачьих, ни человеческих. Значит ли это, что Пес свалился на землю? Еще как значит! Но — откуда?

Необъяснимых историй подобного рода много, но подчеркнем, что в двух рассказанных нами выше присутствуют козы. А девичья-то фамилия покойной мамы Юры Воробьева — какая? А Козина-Козакевич, не хотите ль? Плюс родилась она в год Козы. Есть что-то наводящее на путь в странном, на первый взгляд, совпадении на козах. Но я, имея доброе от природы сердце, никому не советую вступать на этот путь — нваитенет. А нваитенет — это вам не Интернет, хотя тоже затягивает, как трясина, навсегда, так что и последнего пузыря в бел-свет не пустишь. Известно: бесы любят играть с нами в поддавки.

Какое же отношение вышеизложенное имеет к способности доброго Юры Воробьева перемещаться во времени и пространстве? Самое прямое. И это никакое не волшебство, я бы назвал это чудом. Люди, как дети, не видят между ними различия, поскольку внешне они как будто сходны: и чудо, и волшебство нарушают то, в чем мы привыкли видеть привычные закономерности нашего земного существования. Однако между ними существует принципиальная разница. Волшебство — следствие совершающегося по попущению Вседержителя вмешательства темных сил в обыденное течение жизни. К магии способны лишь те, в ком вызрели греховные страсти. Чудо же — оно не зависит от воли человека, оно возжигает в его душе свет. О чуде можно только просить в молитве, но кто из нас, грешных, способен рассчитывать на него?

Но Юра был добр по своему устройству, добр органически, он даже не осознавал этого в своей простоте, как металлический камертон, дающий настройку огромному симфоническому оркестру во всем этом, лязгающем танковыми траками, Novo Ordus.

Недавно профессор Маллетт разработал способ путешествия во времени, основанный на известном уравнении Эйнштейна E=mc2 . Согласно Эйнштейну, искривление пространства приводит к искривлению времени. Это означает, что, теоретически, во времени можно путешествовать так же, как и в пространстве. Черные дыры — это пространственно-временные туннели во Вселенной, космические струны, каждая со своим звучанием. Любой из этих феноменов предлагался уже в качестве способа для путешествия во времени. Однако — увы! — осуществить все эти идеи не представляется возможным по одной причине: теоретически-то с помощью этих методов можно деформировать пространство-время, но для этого потребуется гигантская масса. Где взять этот архимедов рычаг? На мой взгляд, это академическое чудо маэстро Маллетта — есть вульгарная любознательность хулигана от науки.

Для Юры же Воробьева настоящие чудеса путешествий во времени начались давно, о ту пору, когда он, пионер, член кружка юных авиамоделистов, взял плетеное лукошко и позвал подругу Дашу Забубеннову поехать на электропоезде за первыми сморчками. Но лишь только углубились они в лес, как заметили круглый проржавевший кусок металла, издалека напоминающий артиллерийский снаряд. Несмотря на половонезрелый возраст, не помешавший ему, однако, пригласить в лес подружку, а не дружка, Юра был весьма грамотен технически и «сработал» тоже на ять. Он повелел Даше отойти на безопасное расстояние, осторожно приблизился к ржавому предмету и обнаружил, что — да, да, да, и еще раз да — это действительно дальнобойный снаряд времен Великой Отечественной войны. Такие шняги попадались в подмосковных лесах ничуть не реже, чем рыжики.

Привычно и умело Юра извлек детонатор — детонатор совсем сгнил. Юра положил его в карман ветровки — чего добру пропадать? — и, подозвав Дашу из кустов, направился к железнодорожной платформе, почему-то ему стало уже не до грибов.

А на платформе ему вдруг вспомнились, как они с мальчишками били тяжелыми предметами по патронам, и получался маленький взрыв. Он попросил девочку разыскать два кирпича. Та послушно принесла две половинки, Юра и ударил…

— Ни взрыва, ни даже легкого колебания предосеннего воздуха я не почувствовал, друзья мои по табору… — рассказывал позже Юра соседям по палате, в том числе и мне. — Но неожиданно я оказался в каком-то мире, где ни солнца, ни какого-либо другого светила в небе не было видно, а все заливал багровый, неизвестно откуда исходящий, свет. Небо и все пространство вокруг было «исчерчено» светящимися, пересекающими друг друга сполохами, которые потрескивали и искрились наподобие молний. Под ногами пузырилась жидкая черная грязь. Она доходила мне почти до колен, я подумал: влетит мне от мамы за кеды! Грязь эта простиралась необозримо далеко, как мечты честного труженика о социальной справедливости. Было такое впечатление, что эта жижа — везде, и что именно она, эта трясина, является почвой, верхним слоем той планеты…

Но самое удивительное было то, что Юра Воробьев отчетливо понял, что планета эта есть ни что иное как Земля. А он стоит на том же самом месте, где стоял минуту назад. Но нет здесь ни полустанка, ни леса, ни любимой девочки Даши Забубенновой — это иная Земля.

Сколько времени он провел в том суровом измерении, Юра не помнит. Какие-то секунды, дробящиеся на сотые и тысячные песчинки. Потом все пропало. Юра увидел знакомый зеленый лес, асфальт железнодорожной платформы, и рядом — насмерть перепуганную пионерскую звеньевую Дашу. Посмотрел на кеды, на трико — грязь уже просохла, поди-ка ее разбери! Даша тоже видела все это. Но как-то неотчетливо, как сквозь туман или морось. Да еще краем глаза она заметила в стороне темное многоэтажное здание с пустыми провалами окон, которого раньше не примечала.

А тут подбежали люди в железнодорожных, милицейских, врачебных и армейских формах. Они скрутили Юре руки и отконвоировали пионеров в «тигулевку».

Дашу отпустили под подписку о невыезде, как свидетеля. Однако же и задержанный пионер мгновенно исчез из запертой камеры. Милицейские собаки выли беспрестанно. Они выли так, что пришлось их безжалостно усыпить, чтобы не сеять в городе панику. Территорию домзака толпами покидали тараканы, крысы, с нее улетали и гуленьки. Юру вторично арестовали на квартире плачущих, не понимающих, что же натворил их отличник Юра, родителей. А сыскари смеялись.

— Не злите меня! — просил, умолял гуманистов в штатском Юра, обливаясь сам невинными слезами. — Меня нельзя злить и пугать! Когда я сильно злюсь или пугаюсь, я улетаю, знайте! Я нужен отечественной оборонной промышленности!

Увы! Кто станет слушать ужасного мальца? В автозак его, неслуха! Но он снова исчез. Непосредственно из автозака. Теперь уже родители Юры смеялись, а сыскари плакали в предчувствии висяка:

— Отд-а-а-айте! Отда-а-а-айте нам вашего пацана!

Так продолжалось некоторое время, а потом Юра попал в засаду, ему немедленно вкатили аминазин и упаковали в «дурку» вместе с двумя сержантами и одним майором: они поочередно тронулись умами, охраняя Юру — нового Питера Пена. Так нищая мать семейства перебирает кости, не зная, что оставить на суп и что отдать собаке. Или съесть эту самую собаку. Галопирующая психика бедной мамы сбоит, двоится и расстраивается.

В отличие от СИЗО, в «дурке» Юре понравилось. Здесь он работал над созданием боевой микроавиации. Постепенно его идеей заинтересовался сам Сеня Парамарибский, к ней подтянулся умелец Фрол Ипатекин. Они плодотворно работали во благо тогда еще красного государственного флага. Но на переходе к флагу красно-сине-белому уже застрелился чей-то, но не наш с Юрой, товарищ Щелоков. Потом чредой пошли кремлевские катафалки, и клацнула людоедскими челюстями перестройка. Господа причислили Юру к борцам с коммунистическим режимом, наградили обещаниями, а вскоре и совсем позабыли о нем за ничтожностью и ненадобностью.

Соседом Юры по дачному участку был мастер бывшего литейного завода, а ныне — завода по изготовлению сверхточных сковородок, которыми свободная невесть отчего Россия вздумала бы отбиваться от вражеских нашествий. Мастером Иван Данилович был не только по должности, но и по своей сути с утра до ночи, а может быть, и в снах. От остальных многих мастеров этот сорокатрехлетний мужчина отличался еще и тем, что был непьющим, не волочился за холостячками, вдовами и разведенками, не приударял за чужими женами, и ни разу не был замечен членами трудового коллектива за «забиванием козла». Тощий, старомодный в своей аккуратности, легкий и сдержанный в движениях, он был из тех, кто в каждом бросовом полене видел, как минимум, проножку табуретки, в каждом сказанном ему слове искал истинный смысл, а сам говорил мало, боясь сказать что-нибудь не то. Юра не знал, что было причиной развода Ивана Даниловича с первой женой и второго брака, но мог предположить, что зачинщиком развода была она, поскольку любимую работу хороший мастер ставит впереди супружеских ристалищ и театра выяснения истинных сердечных чувств. Ведь не каждая женщина может расценивать это как благо: ей иные театры, иные балы подавай, дядя! Иван Данилович был дядя по-мужски нежный, знающий цену любви и хлебу человек. Безотказный, как принято о таких уникумах говорить. Похоже, что на него даже собаки не лаяли. Со второй женой они растили позднего, трудолюбивого своего сына Васю так, как будто жили в ином, чем это окаянное, времени. Казалось, что рождением одного ребенка у них дело не кончится, но может ли содержать семью работник литейного завода, который получает шесть тысяч рублей, а из них не менее половины должен отдать за квартиру, тысячу потратит на дорогу к работе и обратно, а еще ему, пахарю, и кушаньки надо? И что же остается детям?

В выходные дни семи последних зим и лет Юра Воробьев видел доброе семейство из окна мансарды. В первые теплые дни весны, беспокоя пару своих деревенских ласточек, Юра выходил на висячий балкон. Он с любопытством пришельца разглядывал цветочные клумбы в соседском палисаднике. В виде слиянных сердец они были аккуратно выложены из кирпичных половинок руками жены мастера. В их тихом доме царила любовь — животворный воздух мироздания. С какой-то душевной радостью Юра наблюдал Ивана Данилыча, похожего на чемпиона мира по сухости тела и большерукости, он лицезрел его благоверную супругу, деловитую, серенькую и храбрую, как воробьиха, пестующая пару своих птенцов — большого и малого.

Это светлейшее семейство стало чем-то вроде остановленного мгновения или якоря-кошки, который держал судно «Безумец Юра Воробьев» в незыблемой, тихой гавани классических веков, сливаемых бездельниками от общественных наук в золотой унитаз неотроцкистской перестройки. Юра видел смиренное и послушное чадо Ивана Даниловича и понимал, что это смирение естественно, как сам ежедневный труд, когда не работа тебя ищет, но ты — ее.

Поднимая ребенка в труде, как рыбенка в реке, Иван Данилович думал о его будущем благоденствии и устойчивой плавучести — раз. «А два… — думал Юра. — Два — Иван Данилович, как и весь трудовой народ, безнаказанно ограбленный кишкодеем и татем, бывшим пионером Егоркой Гайдаром, стремился делать какие-то запасы на непредвиденный случай, на черный день».

Но черные дни стали повторяться на всем пространстве государства-симулякра слишком часто.

Чтобы понять дальнейшую логику безумного Юры, надо сказать, что в браке он не состоял, детей не имел даже «на стороне», потому что был признан недееспособным в силу своего безумия, удостоверенного советской еще справкой. И по существу привязанность его к этому семейству напоминала дорожную тоску блудного сына по отцу, только с той разницей, что сын этот выдумал себе отца, маму и самое семейство. Так выдумывают свою единственную правду о родителях сироты, и она дает им, пусть мнимое, но спасение души. Она приносит то равновесие, с которым человек, пусть и сам себе режиссер, но без которого он — сам себе убивец.

А однажды осенью, когда изможденной природе нет дела до человека, коровы или собаки, Юра увидел, как из дачного домика Ивана Даниловича люди выставили гроб и на руках понесли его на недальнее сельское кладбище.

«Кто, Вася?» — спросил свой рассудок Юра, чувствуя невыразимую печаль и смятение чувств. Он видел, что за гробом идут родители, а следовательно, ответ однозначен. И он тянет за собой следующий вопрос: каким должен быть человек, способный пережить такое горе? Оказалось, мальчика в городе сбил нетрезвый автомобилист. Мальчик прожил в любви, смирении и послушании неполных тринадцать лет. Что делать? В Евангелии приводятся факты воскрешения умерших людей.

«И вот, завеса в храме раздралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась; и камни расселись; и гробы отверзлись; и многие тела усопших святых воскресли и, выйдя из гробов по воскресении Его, вошли во святый град и явились многим»[10].

После невольных слез, пролитых с подачи большой поддачи спиртного, после воя душевного, напоминающего вой одинокого животного, во плоти которого с болью вызревает душа, Юра вспомнил Гарри Меркурьева. Гарри — это федоровец, который отдыхал у нас в «дурке» с диагнозом «патологическая склонность к лени», а нынче живет припеваючи тем, что дает в газеты репортажи о своих воплощениях и реинкарнациях.

Будучи уже взрослым и довольно искушенным в вопросах симуляции дурнем, Юра с большой долей скепсиса относился нынче к заморочкам Гарри. Юра стал искать свое решение не мистического, не научного, а пусть мнимого, но желанного для соседей-супругов воскрешения соседского мальчика. И нашел его, путь в золотой этот родительский сон, обладая думскими связями и способностью летать, если сильно разозлится или обидится. Злость, однако, находила на него не столь часто, как ему того хотелось бы.

Добрый Юра заплакал о гибели этого подростка-ребенка, но решил, что не надо раскисать в доброте. Он твердо решил вернуть сына Ивану Даниловичу твердо же определенным своим путем. Для начала он изъял с кладбищенского памятника фотографию мальчика, оставив взамен краткую записку: «Ждите. Верну». Он написал неопределенное «верну», а не обязательное «вернусь», поскольку отец, Иван Данилович, мог принять происшедшее за злую и бессовестную шутку кладбищенских бродяжек. Но уже безумие доброго Юры слилось с безумными надеждами обезумевших добрых родителей погибшего мальчика, на что и уповал наш летун.

Пользуясь связями с бывшими нашими друзьями по казематам Яшкинской клиники, многие из которых занимали в новом обществе высокое положение, Юра нашел личное дело мальчика из украинского детдома №…, похожего на погибшего сына Ивана Даниловича один в один. Оставалось взять его и отдать горюющим родителям. Юра стал обдумывать план.

Что же должно сказать мне, писателю Алексею Родионовичу Романову, по этому душевному вопросу? Скажу, что жива православная вера в наших грешных душах, но под гнетом многовековой униженности русского дурака русскими же умниками она никак не может расцвесть во всей своей силе и красоте. Но те из дурней, у кого вдруг приоткрываются духовные очеса, начинают чувствовать благодать воли Божией.

Преодолевая отвращение, Юра Воробьев начал читать газеты, которые он называл «пресс-нятиной». Он хотел обрисовать для себя линию детских фронтов на российской территории, оккупированной дегенератами всех мастей. Он, казалось, на веки вечные забыл эту вредную привычку — читать газеты, это навязчивое желание «уколоться» ложью. Сознание его береглось, оно уворачивалось от чтения газет, как ребенок от розги недобросовестного воспитателя. Оно, сознание, не желало знать, где живут фазаны, потому что его слепило желтое, как весенний цветок, солнце, которое на поверку всегда оказывалось обманным одуванчиком-обдуванчиком, сорняком. Вся желтая свобода заточена на антигероизме, пошлости и разврате — это выводило Юру из равновесия. С началом изучения желтых газет он побоялся разозлиться внезапно и улететь, сам не зная, куда: ведь это зависело от силы его разозленности. Однако он уже научился держать в сознании пару-тройку запасных аэродромов и обезопасился от разъяренных приземлений в «некотором царстве».

И все же доброму Юре пришлось преодолеть ощутимую тошноту, боль в висках, трус в руках и вернуть себе вредную привычку к чтению газет. Задача была поставлена так: суметь разозлиться ровно настолько, чтобы улететь в деревню к коллеге Фролу Ипатекину и помочь тому собрать земной, надежный и малозатратный летательный аппарат. Предполагалось нечто среднее между автожиром, геликоптером и современным спортивным вертолетом. К тому же, Сеня Парамарибский забросил Фролу для потехи два комплекта маленькой боевой «Осы».

А пока, приняв для крепости духа ровно сто пятьдесят граммов подарочного Ипатекинского самогона, он читал:

«Маленькие развратники и драчуны, пьяницы и курильщики бросили свои пагубные занятия, начали молиться Богу и хорошо учиться. Это один из редких случаев, когда муниципальный детский дом официально является православным. Администрация Кустопорожневска понимает важность духовного, а не только материального попечения о детях, — частила газетка. — Она успешно сотрудничает с церковью. Но чему же может научиться здесь ребенок? Молиться неведомому Богу, слушаться, не прекословить начальству. Все это, наверное, в миру пригодится, но…»

— Заботится о детях, шкылда!

«В Болтограде не затихают страсти вокруг незаконной торговли малолетними детьми. Напротив, они разгораются с новой силой. Работая в Риме в собственной фирме, наша бывшая соотечественница Нина Сократти вывезла за рубеж более тысячи младенцев. Я читала сочинения детдомовцев, в которых они рассказывали о своих родителях. Боже мой, знали бы эти алкоголики, развратники и дебоширы, как защищают их чада, которых они бросили! «Мамочка, ты самая лучшая в мире, я очень люблю тебя, возьми меня отсюда…» Но их никто не забирает…»

— Здрас-те, Федор Михайлович! Не хотите за каждую слезу ребенка по сто, и — стоп! Еще раз сто — и еще раз стоп! И давайте послушаем, как сиротский хор поет гимн Российской Федерации! — так прокомментировал свое душевное неравновесие Юра, а затем исполнил желание. Льющийся в баккарический хрусталь самогон звучал чисто, старинно и непродажно, как утраченный гимн «Боже, царя храни».

«О том, что на сиротах можно быстро озолотиться, смекнули работники детских домов разных уголков России. И неудивительно. Сейчас в спецприютах содержится свыше шестидесяти тысяч ребятишек, родители которых лишились родительских прав…»

Хватит. Бес им батька! Довольно!

«В домах ребенка есть отдельные комнаты. Их называют экспортными. Здесь хранится «живой товар» для эмиссаров зарубежных агентств по усыновлению. У несчастных матерей даже в родильных домах воровали новорожденных, объявляя их умершими. На самом деле дети оказывались в США, Канаде, Европе. Родители сходили с ума, но чиновники их отовсюду гнали, не давая узнать правду. Здоровый ребенок, не страдающий умственной отсталостью, стоит не меньше сорока тысяч долларов; малыш с незначительными отклонениями — заячья губа, дистрофия, и так далее — около десяти тысяч «зеленых»; остальные, с умственной отсталостью, дети третьей категории, тянут от трех до пяти тысяч баксов…»

— А-а-а! Правдорубы, да, чертовы! — закричал Юра, вскакивая. — Слеза, да, ребенка? Слеза, да, ребенка, да, гады-ы-ы?!

Он яростно комкал и рвал «пресс-нятину», он топтал ее этими летучими ногами, он успевал с гадливостью утирать о спортивные брюки то одну, то другую руку.

Когда же он вымыл руки и лицо и снова налил себе чистого Ипатекинского напитка, то услышал, как позванивает о край любимой алюминиевой кружки горлышко бутылки, и увидел, что кусочки битой баккары укрыли пол, как манна. Юра понял, что разгневался, что самое время в полет, что теперь ему легко разозлиться при виде самого захудалого газетного киоска. Он решительно допил самогон.

И не надо упрекать православного человека, пришедшего в воскресенье утром для причастия после единоличной попойки сам на сам. Это его грех. Что век грядущий нам готовит, если мы, русские, не сумели полюбить друг друга и наше Отечество? Но если мы уже теперь будем жить с мыслью, что побеждены сатанинскими силами, то зачем нам вообще жить? Плачут дети-то, плачут своими слезами…

Позже мой Юра нашелся в дикой Украине. Под ником Горобец он дал о себе знать в рунете. Депутат Парамарибский позвонил мне, и мы кинулись на выручку. Тогда же и выяснилось, что виной всему происшедшему здесь с Юрой стали киевские вывески плюс патологическое доверие Юры к любому слову, написанному большими красивыми буквами. Если раньше говорили, что «язык до Киева доведет», то нынче держи ухо кулечком. Разинь-ка рот поширше, то есть поширее: нет ли налета на языке? А очередной налет нехристей-еретиков идет на Киев[11].

ИЗ ИСТОРИИ ЗАДЕРЖАНИЯ ЮРЫ ВО ГРАДЕ КИЕВЕ

Что есть современная демократия? Это законное размещение чужого миролюбивого войска на территории твоего неправильного государства и ведение диффамационных боев на этой территории до тех пор, пока бывшие ее неправильные обитатели не начнут хоронить ближних своих в полиэтиленовых пакетах. Новояз в этой миролюбивой войне — первейшее оружие массового поражения туземного населения.

Поначалу-то Юра заблукал в Киеве, пытаясь читать вывески. Поначалу возникало ощущение, что еще два года — и все здесь будет, как в Париже. Потом возникли вопросы: как назывались исконные, до того, как Грушевский придумал букву «ї»? С каким флагом бегали люди по Украине до того, как австрийская императрица придумала им сине-желтый прапор? Но прошли сутки, затем и вторые — вопросы сыпались, как из кривого рога изобилия, вопрос вопросом погонял.

Тогда Юра вызвонил брата, наконец разобравшись с роумингом. Возле одного из шинков града Киева, который обозначил безденежный брат как место встречи, Юра увидел плачущего натуральными слезами дядьку под кустом искусственной бузины. Посмотрел Юра на усы — усы не обвислые, торчмя стоят. Уж не брат ли?

— Ты кто, да, грамадянин? — спросил он. — Давай знакомиться. Я — дядя, да, Юра Воробьев! В Киеве транзитом на Карпаты. Не могу ли быть, да, чем-то полезен?

— Тьфу! — сказал мужчина, не глядя на Юру.

Юра спешил, ему было не до политесов, он нуждался в еде и отдыхе, он потратил много сил. Однако он вложил остаток этих сил в мощный посыл:

— Эм! Тэ! Эс!

Этим букворядом Юра успокаивал себя, когда боялся улететь, а потом заметил, что сим воздействует и на других. Вот и мужчина — не перестал плакать, но, тем не менее, бодро и вполне миролюбиво отрапортовал:

— Инженер Николай Тихомиров я, благодетель ты мой. Нахожусь в служебной полугодовой командировке: Крым — Керчь — Киев. Для получения зарплаты и командировочных, по указанию начальника, мне необходимо оформить нотариально заверенную доверенность на получение денег и последующей пересылке их в место командировки. Доверенность нужна в городе Свердловск. Захожу я, дяденька, к нотариусу и детально объясняю всю проблему. Мне нотариус говорит: плати, кацапе, деньги и к вечеру приходи… Я, отец ты родной, прихожу. Выдают они мне доверенность, и я теряю дар речи при виде этой туфты, а могу изъясняться одними матами: доверенность-то моя на украинской мове!.. Потихоньку, кормилец, но речь ко мне возвращается. Я объясняю: в бумаге не мое имя, я не Мыкола никакой — это раз, на Урале украинский не понимают — это два, переводчиков там не держат, накладно — это, считай, три. Далее я опять потерял дар речи: оказывается у них в штате сидит переводчик с русского на украинский. Он, мерзавец, мое заявление за мои же деньги перевел на мову. «Мы, — говорят, — можем вам сделать обратный перевод!» Я и обрадовался: делайте, братцы! «Платите нам, — говорят, — деньги». «Деньги? Да за что, панове?» «За перевод вашей галиматьи с украинского языка на русский язык!» Тут я онемел в третий раз. Даже милостыни не могу просить уже третью неделю, а в пятак схлопотать — это элементарно. Пока ты, друг, не появился — я молчал. Бандеры проклятые, все до одного! Спасибо тебе, дедушка!

— Да не все тут бендеры, далеко не все. Ты хоть, да, раз бывал в Карпатах?.. То-то! Нельзя огульно охаивать, да, весь народ.

— Какой народ в этом дурдоме? Что это? — показал он на биг-борд, где в левый глаз Гузия кто-то воткнул трезубую вилку из нержавейки. — Это дурдом.

— В России, да, не лучше. И не надо, брат, плохо о дурдоме, — попросил добрый Юра. — Знаешь, как хорошо, как дружно было раньше у нас в Яшкино! Тебе, да, и не снилось… Здесь же диагноз, да, такой: украинская болезнь русских. Может, ты бы съел, да, сальца, а, брат?

— Дай, дай, дай покушать, добрый ты мой самаритянин!

— Просто там, где плохо русским, плохо, да, всем, даже если они каждый день едят сало в шоколаде, — сказал Юра и строго спросил: — А крещен ли ты, брат мой?

— Крещеный я, дядько, крещеный я!

— Перекрести, да, лоб!

Перекрестил. Добрый Юра тут же дал инженеру Тихомирову денег и пригласил беднягу в шинок. Но тут же подошел и наряд милиции. Увидели непорядок — деньги, взяли обоих под руки и повели их, родимых, в околоток.

— Ну, шо, кацапюри, всралися? — спросил туркообразный лейтенант Западлячко, усаживаясь за бюро.

Раньше его фамилия имела такое начертание: «Заподлячко» — но в связи с переориентацией общества на шпенглеровский захiд Европы, то есть на запад, он стал писать себя через первую «а». Что значит «туркообразный»? Туркообразный — это не то чтобы лицом схожий с янычаром, а фигурою похожий на турку, в которой варят кофий.

— Ку-ку-ку, кацапюрчики! Бе-бе-бе! Чiи гроши? — стал куражиться офицер.

После того как выяснили, кому принадлежат деньги, Юру принялись «дознавать». А инженера Тихомирова с огромными усилиями вытолкали из околотка взашей. Это несмотря на то, что он рассчитывал хотя бы на грузинский байховый чай, который грузинцы выменивают у азербайджанцев и перепродают славянам, и капэзэшную баланду, на которую вольная муха даже не присядет.

Из протокола задержания Юры Воробьева:

«…То, что на них, на этих ваших вывесках, написано — даже моему острому уму непостижимо!..» — записано по-русски в милицейском протоколе со слов г-на Юрко Горобца, гражданина РФ.

«Я с уважением отношусь ко всем языкам и наречиям, но, тем не менее, киевские вывески необходимо переписать. Нельзя же в самом деле отбить в окончании слова «гомеопатическая» букву «я» и после этого думать, что аптека мигом превратится из русской в украинскую.

Когда же наконец дойдет до каждого сукина сына, что это с его молчаливого согласия, а точнее — пофигизма, и происходит весь этот цирк? Нужно наконец-то условиться, как будет называться то место, где стригут и бреют граждан: «голярня», «перукарня», «цирульня» или просто-напросто «парикмахерская»! Слово-то нерусское, невинное! Мне кажется, что из четырех слов — «молошна», «молчна», «молочарня» и «молочная» — самым подходящим искомым будет пятое.

Если я заблуждаюсь в этом случае, то в общем и основном я все-таки прав: нужно установить единообразие. По-украински так по-украински. Но правильно. И всюду одинаково…» — пишет он далее.

«А то — что, например, значит «С. М. Р. Іхел»? Я думал, что это фамилия. Но на голубом фоне совершенно отчетливы точки после каждой из трех первых букв. Значит, это начальные буквы каких-то слов? Каких? Латынь оно или кириллица?

Прохожий чоловiк в оранжевых черевичках на мой вопрос ответил буквально так:

— Ой, всцюся! Та шоб ты так жил, как я это знаю! Ти мені, сука москальська, не розказуй, як мене звати. Мы тебя зачмарим, паскудо! Ввечері будешь яйця чухати своїм друзям — донецьким бандитам!

Я так и не понял: со мной он один или их двое разговаривали? Так давайте же потрогаем свои хвостики — мы даже не заметили, как они у нас проклюнулись и проросли. Когда-то я и другие животные жили по законам матушки-природы: свободно, мирно, равноправно со всеми окружающими. Мы и без слов понимали друг друга. Как быть нынче, когда гонор одолевает «всяк сущий на земле язык»? Общий диагноз — садомазохизм в изощренной форме! В таком случае — вот и адресок: Москва, Загородное шоссе, дом два, метро Тульская. Лечили там одного знакомого депутата-думца, симптомы те же, что и у тебя, чоловiк. Если сразу не найдешь, то спроси бывшую Кащенко. И спроси там у любого доктора: это как, мол, так? Здорово ли ненавидеть русского и нервно ждать, когда придет лях и выпорет, и выпотрошит перины, чтобы потом плакать, рыдать и наслаждаться собственным унижением? И обувь свою мужского, скромного окраса, вот так взять и обезобразить охрой — зачем?

Но он добавил, показывая на свои черевики:

— Ви, москали та біло-блакитні, не чіпайте розумних помаранчевих та бютівців, бо по чайнику отримаєте! Вони все правильно роблять! Не те, що деякі… Єдине, що мене заспокоює, це те, що Росія тріщить по всім швам!

И сам трясся при этом так, будто сам же и трещал по швам. А на деле его сильно ознобило сквозняком из темного поддувала коллективного бессознательного. Он призвал:

— Смерть москалям!!! — так и закончил с тремя восклицательными знаками, находясь в плену аффективного расстройства и бреда ущербности.

Вот она — спираль диалектики в лоне вже беременной, но по-прежнему ще невинной державы! Спрашивается: за что, шановнi? Бегом к психиатру! Если вы киевляне, то наверняка знаете, что психбольница имени Павлова находится на улице имени Фрунзе.

Вы хотите меня убедить в том, что русская идея на Украине накрылась вполне определенной частью тела? А я вам говорю, что мы — расово единородны. Нация не при чем, будь сам по себе человеком. В империи никто не смотрел на то, какой нации самец, а смотрели только лишь на его личные качества и верность присяге. А вот вышеозначенный клятвопреступник и прихыльник Оранжевого царства cпел свою мне угрозу таким южнорусским бельканто, что нищий чумак с электронной лирой присел тут же, у мусорного бака, на самостийный горшочек, позабыв спустить джинсы. С мусорного бака взлетела стая ворон. Рукоплеща пыльными крылами, они подстрекательски приветствовали призыв самостийника ко всяческому насилию. Но тот, кто призывает к кровопусканию, сам не очень хорошо знает, что это такое. Вот пусть что-нить сбацает, а мы посмотрим.

Да, первое же соприкосновение твоего, чоловiк, мурла с грязью вернет тебя к светлым мыслям о жiнкиной сиське. Ведь нет чтобы попробовать Гузия пристрелить или бабу с косой — кому что нравится. Страшно? Кофейный напиток из цикория из-под хвоста посыпался? А пока что ты ведешь себя как шут и массовик-затейник. Так нечего же призывать к войне, где погибать будут не твари из «элит», а ни в чем не повинные люди. А они, эти люди, одни, как хрен на блюде, тебя с ними не будет, оранжевый ты чоловiк новой расы.

Я, конечно, не совсем наивный дядька, но какие формальные и юридические поводы есть у этого чоловiка накаркивать мне погибель? Может, я посягнул на его показатель «матеріальній добробут»? Родился я на Кубани, учился и женился в Крыму, свидетель был западенец, служил в Белоруссии, дети родились в Крыму. Потом — дурдома да этапы, доведшие меня до Москвы. Но я — бывший советский человек, для которого любой национализм это коррозия страны. А вот белый расизм это здоровое защитное чувство, это я приветствую. Мы — белые братья. Да, я жил в СССР, а теперь я живу в бесприданнице России. Разве от этого мы перестали быть белыми братьями?

Да, России таки удалось наконец-то потерять все. Она утратила свое святое имя Русь и графу о национальности. Ее именем профукиваются леса, поля и недра, тучные стада коров и мириады кроликов, ее власти уморились гнуть и гноить лучших людей в классовых и прочих боях. Но ей, моей любимой родине, удалось спасти и сохранить для будущих поколений самое ценное — гениальный «Черный квадрат» Малевича. И ладно бы ему, этому бывшему белому, а нынче гнойно-оранжевому моему брату, «европейский выбор»! Но Гитлер-то с Наполеоном и Карлом разве не о том же вас просили посредством пушек и бомб? Партизанен-война «пу-пу-пу» доселе и всегда ждет их на нашей поскотине.

Ну, да ладно, милый смутьян. Дождешься ты, чую, времен, когда пурга кончится и начнется облава на рыжих. Вон амеры с Че Геварой не церемонились, отловили эту собаку и пристрелили на месте. И показали пример того, что нужно делать со смутьянами такими, как ты, чоловiче. А чтобы такие, как ты, смутьяны не набрали силу, надо чморить их каждый день и каждый час, не давать им вздохнуть.

А вам, стражам правопорядка, скажу, авось бошку не оторвете. Что в моей бошке необычного? Обычная она, как у всех, несмотря на справку. И тогда я скажу вам, подумавши этой головой, что наши жулики вашим жуликам ту незалiжность преподнесли, как мамашину титю, да тут же — пустышку вам в уста ваши бурачно-сахарные. Тут и до регургутации, извините, до блевоты недалеко. У них, интерменшей всего мира, между собой уговор: «Давайте пообещаем и вашим, и нашим, а съедим сами! Ха-ха!..» Кто ж теперь вам виноват, что та титя у той тети оказалась силиконовая? И невдомек вам, свiдомым, что еще польский король Стефан Баторий писал в своих универсалиях:

«Старостам, подстаростам, державцам, князьям, панам и рыцарству, на украине русской, киевской, волынской, подольской и брацлавской живущим» или «всем вообще и каждому в отдельности из старост наших украинных».

В летописях и документах «Украина» c заглавной буквы и «украинец» также не встречаются. Не было никогда ниякiй Украины, а была одна наша Русь, мой белый брат, одурманенный несбыточными мечтами о варениках с долларами вместо вишневой начинки. И она, холопец, Украина-то — моя столько же, сколько и Россия — твоя!

Поверьте, я как укушенный плакал от обиды за тебя, помаранч: отказавшись от имени «Малороссия», ты отказался от своей русскости. Юлька-прошмандовка — это только начало! Скоро, скоро по Киеву будут бегать стопроцентные мутанты, но они будут считать себя людьми, а нас уродами. Эй, чоловiк, кто ты?

Хотел я спросить рыжего: попугай-попугай, ты какой веры? Но что поделаешь: им, рыжим психам, нужно доказывать всему миру, что во всем виновна империя. Еще Гобино[12] писал, что желтая раса — хорошо консервирует, белая — создает, а черная — разрушает. Это мировая гармония!

Ты не читал трудов Гобино? Вот и слушай. Каждый расовый тип имеет свою базовую психологическую форму. Здесь же, брат ты мой, белый чоловiк, все запутано! Белый чоловiк оранжевого типа признает лишь форму ОУН. Он хотя и белый чоловiк, но ничего не создает, он стремится разрушать по-черному, и консервирует он ничем не оправданную ненависть к своим, а вовсе не белый чеснок и желтое сало. А вот какие он пiсни спiвает при этом:

Народ на майдане выдает драйв:

Это же массовый психоз! За политическое безумие мы будем платить дружно и вместе: и хохлы, и москали — когда придет настоящая демократия. А пока так и представляется утренняя Америка, детки — тоже, как и мы, безнациональные американцы. Их мама печатает на кухне доллары для всего мира — это надомная работа, но…

— Мама! — говорят несмышленыши по-американски. — А куда это ушел наш папа? На работу?

— Да, дети! Ваш папа повез демократию в другие страны мира.

— А почему он повез ее на танке?

— Там очень плохие дороги, дети. Их надо бомбить и переделывать заново!..»

«…Да-а, дети мои! Но что нынче может Москва-мама? От Кремля несет падалью. Нынче в Москве закрыли православный храм святого Иоанна Кронштадтского возле метро «Водный стадион». А мне жаль, очень жаль детишек папы Киева и мамы Москвы. Мне-то понятно, что «Karasik» — это означает не керосин, а «Портной Карасик». «Дитячій притулок» — тоже понятно, благодаря тому, что для удобства национальных меньшинств тут же сделан перевод — «Детский сад». Но «смеріхел» непонятен еще более, чем «Коуту всерокомпама», и еще более ошеломляюще, чем «Їдальня».

Они забывают простую вещь: живой язык это тот, на котором говорят люди здесь и сейчас. Ведь еще Декарт рекомендовал: «Уточняйте значения слов и вы избавите человечество от половины заблуждений». А каково же детям человеческим? Чому воны повинны перекладати для себе з «української» те, що вам зрозуміло, а мені — ні? Чому я повинен на запальничку[14] говорить «спалахуйка»? Ну, спала бы и спала себе эта самая штучка…»

Бедный мой брат и товарищ по психлечебнице Юра Воробьев, светло и печально любящий детей всей земли, а русских — особенно. Я обращаюсь, дорогой мой, к тебе со словами: ну, ладно, мы уже пожили, и голыми задницами масс нас не удивишь, а за детей страшно и мне тоже. Я знаю: доброта присуща твоей душе как таковая, знаю, что Господь лишил тебя способности злиться по пустякам, но только зачем ты хочешь исправить этот безумный мир? Зачем ты телепортировался на украинские выборы, только ли потому, что все твои предки — малоросы?

А тем временем в протоколе:

«Нами всеми сообща должна быть создана белая русская элита для внутреннего пользования, господа холопцы! И «дякую» свое шляхетское, полупанское не забудьте сказать мне за науку!» — добавил Юра служивым не для протокола.

Но служивые заметили ему, что гражданин другого государства должен быть более корректен, нежели свои.

«Кто? Это я-то гражданин другого государства? Эдак у вас, холопцы, получается, что таджик, родившийся в Жмеринке, хохол! Но тогда некто родившийся в гараже — автобус! Дожились, засiчны!.. Я, по-вашему, что, себя на улице нашел? Я совершенно спокойный человек, но меня нельзя трогать или мне указывать — взорвусь…»

Но, увы! Менты по-своему правы. Живем-то мы, господа аборигены, в согласии с теорией политкорректности, хотя и не совсем добровольно. Нам нельзя называть евреев — «жидами» и даже евреями, в силу того, хотя бы, обстоятельства, что они никакие не китайцы.

Вот написал я слово «жидами», а компьютерный редактор подчеркивает это слово: оно-де с ярко выраженной негативной, экспрессивной, иронической окраской. Это как так? А так, что убьют психи. Чернокожих и афроамериканцев нельзя называть «неграми» — тоже убьют. Нельзя употреблять слова «слепой», «глухой», «хромой» по отношению к людям с физическими недостатками, если это очевидно, а надо говорить: «он не такой, как мы». Убьют. Нельзя называть гомосексуалистов — «гомиками», «содомитами», «педерастами», «голубыми», если они забрались тебе на голову и жуют поля твоего нового «стетсона». Убьют. Американские феминистки настаивают на том, что слово «женщина» нужно употреблять не в неполноценной форме «woman», а говорить «female». Тоже убьют. Или такую же стерву, как сами, в жены подсунут. А дети будут все горше плакать!

Вот из этих самых соображений политкорректности и желания замирить человечество, искоренить из социума оскорбительные взаимоотношения, служивые вознамерились «добавить» задержанному так, чтобы не оставалось синяков. Они приготовили противогаз для «слоника» и колбаски с днепровским песком. Убьют…

Но как только человек по званию лейтенант, а по фамилии Западлячко сказал чисто по-русски:

— Едрена ты вошь! Кактус тебе в задницу! Это же тоталитарная пропаганда! А ты знаешь хоть, что Иисус Христос был украинцем и при том галичанином, а не назаретянином никаким!

Так сразу Юра Воробьев пояснил:

— Я с провинции, да, я не понял: какой, да, кактус, панове?

Затем Юра клинически просто произнес наработанные годами гипнотического практикума три буквы:

— Эм! Тэ! Эс!..

И жовто-бвакитные мусора тут же осолонели, словно клонированные жены Лота… Украинский суд, наверное, тоже короче, чем Гаагский…

«Ты прав, Юра, — говорил он себе сам. — Ты бесспорно прав. Я согласен, только не буянь, не злись, а помолись вот так:

«Защити же нас всех, Господи! Господи, не лишай этих людей разума и прости им страшный грех, что они совершают! А нам, русским простым людям, дай крепости до конца считать своей нашу землю, напоенную кровью русских воинов и молитвами святых Твоих, Владыко! Не сожжет наши стопы земля русская, аще не отступимся от нее, от деда до прадеда, от прадеда до самого предтечи и до всякого молитвенника, помози, Господи, услышь молитвы наша и всех заступников земли русской, отрази вражьи помыслы, на тя бо уповахом, на Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь».

Так помолись, чтоб никогда не плакали обиженные, обобранные в веках дети. Они, гады большевицкие, интернационалисты чекистские, троцкисты перманентные, как мошкара лезут во все щели, в глаза и рот. Потомственный большевик Боб Беспалый, ныне «почетный пенсионер» мирового фашизма, как оказавший ему, фашизму, нужную услугу, готовится к бессмертию: он потребляет плоть человеческих младенцев, как солдат сладкие булочки. Его не колышут детские слезы, он не дурак. Все сыты и пьяны в Рашке, главный пидор «руководит» нацболами, несостоявшийся профессор руководит коммуняками. Однако ты не хуже меня знаешь, что демократия, направленная на отсечение воли человечества от Бога и переподчинение человеческого сообщества Князю мира сего, через десяток лет закончится полным и повсеместным крахом.

А пока все идет по Марксу, господа большевички: глобализация, проникновение иностранного капитала, борьба национального капитала с транснациональным «общаком». Понятно дедушка объяснил? Ну, так и вот. Военное же вторжение нынче можно заменить более дешевым государственным переворотом, «an electoral revolution»[15] — «революцией через выборы». Эта борьба так или иначе, дурилки вы мои, заканчивается победой транснационального «общака».

И идем мы все дружно на фукуямовский конец со слезами восторга и умиления, с взаимными упреками, оскорблениями, сведением счетов, истериками, а в конечном счете — с криками отчаяния…

Тогда осатаневший Юра несильно дал осоловевшему лейтенанту Западлячко в челюсть и сказал:

— Смир-р-р-на! Ты получил, да, потому, чтобы впредь не обижать своих, да, белых братьев-славян. Не успеешь мяукнуть, гнида, как, да, придется дрожащими руками листать учебник русского языка за пятый класс. Запомни: смерть отпустила тебя, да, в последний раз пописать!

— Ми ні в чому не повинні, це все було до нас!

И Юра понял, что годится на должность учителя русского языка даже в самой глухой папуасской деревне.

— Ну, получи же, да, еще! — и так же, не весьма сильно, он вкатил офицеру джэба, спросив: — Этого до нас тоже, да, не было? Что молчишь? Али невкусный газ туркестанский поперек горла встал? А в это время, да, голодные дети по земле плачут!

Потом настала очередь сержанта с выправкой капрала. Его Юра не бил, а спросил лишь:

— Ты почему, холопец, меня, дядю Юру, да, отловил? А не заняться ли тебе отловом и опрессовкой по контуру достоверно бегающих на воле, да, городских педрил? Вот схватил ты меня, а сам не знаешь, что я тот самый человек, кто махом отошлет тебя на берег американского Самоа! Хочешь в голозадый, да, город, например, Паго-Паго на острове Тутуила — светлое будущее всея неньки? Для ускорения могу дать, да, пинка. Добавить?

— Никак нет!

— Запомни, добавить можно лишь вот что: вас определят в могилевскую, да, Европу. В Одессе, например, ее филиал размещается между меридианом на Пересыпи, который лопнул намедни, и ушами от павшего под ударами судьбы ишака. Вы повзводно встанете у проходной и будете ждать, когда позовут почесать, а вы бы похрюкали, да, перед забоем. Вам, свiдомым, неведомо, что ресурсный кризис просматривается в недалеком будущем весьма конкретно. Что это значит, кажу? А то, кажу, что жрать европейцам придется, да, меньше, а работать — больше. Вот так, панове! Будущее-то славянства на востоке. Там динамика, там рост, там, да-а, большие проекты! Ясно, о чем нужно мечтать?

— Так точно: ясно! Мечта iсть и за нее варто боротися!

— Запомни, дитя, выросшее в остолопа: будущее той же Украины решается в местах, да, столь отдаленных от Украины, что ты, обмылок, даже и представить себе не можешь. Запомни и расскажи своим детям: пора кончать с капитализмой! Капитализма — утопия!.. А зараз ответь мне, русофоб: что ты знаешь из истории, да, Киевской Руси?

— Мозги у меня вправлены конкретно! — отвечал несчастный на нечистом русском. — На первое: все, что было до государства Украина, — совок! На второе: Россия — враг, угнетавший Украину триста лет! На третье — два компота!

— Вы еще не знаете или уже забыли, чем отличается простой русский мужик, такой, как я, от американского, да, морпеха. Что же мне с вами делать, убогие? Значит, вы, безумцы, отрицаете этногенез по духу, да, и по вере? Значит, вы мне научный атеизм впариваете? Жаль!

Забыли… — не то озадачился, не то обиделся незлобивый Юра Воробьев.

— Не могу знать! — дружно отвечал личный состав дежурной части.

— Смешные вы чоловiки, херр херувимыч! Запишите в конспекты следующее мое, да, высказывание: «права человека» — они всегда у того, кто может заплатить за них черным налом. Повторяйте! Пусть запоминают все и, в свою очередь, повторяют. Далее пишите так: тем, кто может заплатить, вовсе не нужно никаких, да, равенства и братства. Записали? Теперь ответьте мне: почему? Потому что именно неравенство приносит им сладкую жизнь, которой они, да, вечно недовольны. Запишите еще: мы должны исходить из того мнения, что демократии «вообще» не существует, что она есть лишь политическая форма государства, наиболее приемлемая для буржуазии, которая заинтересована в том, чтобы что?..

— Не могу знать!

— Она заинтересована в том, чтобы сирот, да, на земле было как можно больше. Ясно?

— Так точно! — слаженно, как на смотру, одобрили служивые люди.

— Вольно! — скомандовал дядя Юрко Воробьев-Горобец. — Говорю вам как бывший душевнобольной: повышайте свой культурный, да-а, уровень, хлопцы, берите пример с хорошего пана Бульбы и показывайте ляхам хороший тон… И не забудьте, занесите в протокол такие, да, мои слова: щирость — она не в составе крови, а в майданутости органов ума. В страшные времена тоталитаризма — сам не пойму, как это, да, слово пишется — были небольшие проблемы с ковбасой. Нынче ковбасный фарш заменил вам мозги. Точка.

Личный состав записал.

— Все. А коли так, то — понеслась звезда по кочкам: я научу вас уму-розуму. Готовьтесь, получайте, да, сухпайки! Я пожалею вас, шановни, не пошлю вас в Брест сорок первого года, не пошлю и на северную границу: там спираль Бруно, злые собаки, да, колючка, электроток, рвы с морозостойкими крокодилами. Я пошлю вас в детский дом номер тридцать один. Завтра к десяти, да, утра без шума, без крови нейтрализуете охрану этого детского гестапо. Снимете ее, потом ждите меня и дальнейших распоряжений. Подите-ка, покажите себя в деле…

— Так точно, батько Горобэць! — как один, ответили парубки.

Тогда Юра мирно взял у них свои деньги, поделил их на три очень неравные части. Большую часть он взял себе и приказал своим новым подчиненным:

— Бегом, да, за денежным содержанием!

MAIDANUTIST

И вот в поисках Юры, чье беспокойство о плачущих детях превысило данные ему судьбой пределы, мы в Киеве. Он так и остался красавцем, достойным кисти божественного гения, но мы с депутатом Парамарибским видим и другую картину, достойную кисти самого сатаны. А видим мы предвыборный митинг.

Либеральная банда сытых и самодовольных жлобiв прилюдно оголила всех, перевернула на живот. И вот некоторые любители уже суетливо тащат большой помост для пущего удобства. Какие-то джентльмены неведомой простым смертным удачи очень тяжелым весом уселись своими задами на электоральные спины, погоняя:

— Низзя, лежать!

Признавать самого себя трусом человек часто боится больше всего на свете. Скажи смелому дядьке: «Снимай порты — пороть будем! Боишься?» А он — нет, он не трус. «Тю-ю! Испужал ежа!» — говорит он поперек страха и снимает порты, и ложится.

Все легли и здесь, и сейчас. Стоящая в стороне стайка разноцветной политмелочи вдруг заспорила меж собою. Слышны были глянцевые маты, задушевные крики, сильные удары и жалобные хрипы. Но особый колорит представляли те, которые внутри кольца братков — базар их неспешен, взгляд меток, вид усталый. Они — паханы.

А дети-то по всей земле плачут…

Этого не понимает беспонтовый горожанин, владелец личного дачного участка пан Титушкин, жiнка которого стала оранжевой настолько, словно у нее социальный гепатит-В. Он, Титушкин, с волнением и огнем неизвестной доселе природы в своей крови смотрит на трибуну, где стоят вэлыкi людыны. Ему кажется, что из сибирских лагерей вернулись люди, исстрадавшиеся в борьбе с Кучмой, чтобы смести с лица земли порочный режим. Одно не возьмет в толк пан Титушкин, читая их биографии в прокламациях: где следы репрессий и преследований? Обалдеть же можно, козаче: ведь все они и при Кучме процветали! Они занимали высокие посты, получали зарплату не в рублях, а в тоннах.

— А шо им трэба? Воны ж файно живуть? — указывая на трибуну, спросил пан Титушкин жiнку.

— Значит… э-э-э… они… э-э-э… жертвуют личным благополучием во имя… э-э-э… народа!

«Да-да, вот они и вышли из подполья, настоящие-то коммунисты-ленинцы, они снова и снова жертвуют собой. Они вступают в правильную партию всегда, не то что я…» — зачарованно думает Титушкин.

Трудно отказать ему в плоском, как фанера, здравомыслии: ведь именно коммунистическая партия воспитала их, птенцов из ленинского гнезда, которые сегодня возглавляют самые разные партии и движения. Идеалисты в той системе не прижились, а этим-то что? Им был бы у соседа стол накрыт, да чужие галушки не переводились.

Суетится с козырною распальцовкой кандидат во что-то Гузий, бывший вице-премьер. Он со своею потешной рябой рожей тоже вписался в калашный ряд. Деловые хунвэйбины — очень пухорылые ребята — обнимают Гузего. Они о чем-то ему трут, и Гузий затихает, вопросительно глядя на знаменитого боксера Рыло, лицо которого посечено боевыми шрамами. Боксера Рыло столько раз били по голове большими черными кулаками, что он решил стать президентом Украины, а пока «светился» на майдане, строго поглядывая на жаждущих воли и незалежности земляков. Люди внизу показывали на него пальцами и радостно скандировали:

— Ры-ло-з-на-мы! Ры-ло-з-на-мы! Ры-ло-з-на-мы!

Да, Рыло было з ними, як знамя. А по славянским землям сироты плачут от этих рыл.

Тем временем под гипнотическую песенку «Разом нас богато…» на площадь впустили гаеров, скоморохов и шутов, дабы братва не заскучала перед грандиозной расслабухой. Среди толп восторженных юнцов действуют группы хорошо тренированных боевиков. Суетятся на подмостках ряженые, крашеные, псевдозлобствующие, псевдоправдивые, псевдодрузья, псевдовраги. Истошно вопиют либеральные «радетели» о благе народном. Угрюмо шипят большевицкие «монстры». Умничают о чем-то не по делу «комсомольские умники». Корчат страшные гримасы «боевые генералы» и пускают в сторону лежащих штафирок черные самолетики «дартс» — метки справедливого гнева. Азартные пидрахунцi с экзит-пулами бегают, торгуя вразнос забродившей, как на дрожжах, ложью. Они похожи на мародеров, выживших после ядерной войны. Им дивно платят неизвестные доброжелатели — те, кто желает их добро сделать своим. Тут уж пидрахуй, нэ пидрахуй[17]…

Братве скучно, как отмечает бесхитростный грамадянин Титушкин, которому скучно не менее. А более всего хочется ему отпить горилки из припрятанного четка. Лишь однажды, когда все глухо заржали, Титушкин тоже почему-то улыбнулся в подкову своих усов. Это когда смешной «мусор» начал стрелять по своим землякам из картонного пистолета. Он явно переигрывал: что-то грозно выкрикивал, блестя в закатном солнце маленькими канцелярскими очечками.

У одного из деловых хунвэйбинов звякнула мобила — роуминг. Кто-то громко пустил ветра от неожиданности или из соображений простого паскудства. Братки переглянулись, думая, что затрещал цивилизационный шов, и молча кивнули Гузему. Это значило: кончай эрмитаж и давай, лошина, работать — твоя очередь. А то у всех уже чресла застоялись. Мы-де начнем, а потом и основные стоики подтянутся.

Пан Гузий напрягся. Он стал похож на плакат времен последней оккупации Украины колорадским жуком. Нельзя было сказать, что он всегда был с братвой или же из братвы. Пан Гузий даже зоны не нюхал. Просто подвязали его одни очень серьезные не местные. Они пристегнули его через воровские дела и определили быть кукольным верховным адмиралом, но тiлькi щоб под местной шпаной. По-русски они говорили нынче через переводчика.

При этой мысли Гузий покосился в сторону супруги Титушкина. Она издалека напряженно следила за героем и, встретившись с ним взглядом, с готовностью расплылась в улыбке. В глазах ее мелькнуло то, что психиатр назвал бы страстью к вожделенному подчинению в своей финишной форме, а Титушкин — блядовитостью.

Титушкина эти проблесковые маячки насторожили. Но жiнка Титушкина легко вздохнула и, мимически запутывая следы, спросила супруга:

— А бакунинцы будут?

Он не знал, кто такие эти бакунинцы, и спросил об этом народе соседа по толпе. Сосед по толпе, весь в кожаном, как старинный водитель ленд-лизного «студебеккера», дал разъяснение: на складах истории, мол, не осталось настоящих бакунинцев, есть только завалы свидомых, недобитки бандеровцев и выводок неотроцкистов. Нет чтобы спросить о том, возвратятся ли мужья к воспитанию жен плетью за подобное тяжелое глазкостроение.

— А вы — за кого? — тут же засверкала очами жiнка на соседа в коже.

Тот все понял и сказал, сочувственно глядя на Титушкина:

— Я — за укрепление традиционных семейных отношений, кума! — он нервно подмигнул чоловiку Титушкину. — Читайте умные книги! Я — за ведение активной просветительской работы по выявлению и обличению имеющихся закамуфлированных пидоров всех мастей — гомил и лесбий! Однажды пидоры, рэкеты и все продажные суки выдохнут «ху!» и пойдут в ад навеки. Я верю! А вы за кого, кума?

— Я пока еще не знаю. Но — браво, браво! Кум моего кума — мой кум! Присоединяюсь! — восхлопала жiнка ресничками, а также и в ладоши.

Вздохнул и Титушкин: образованная какая жiнка-то у него, работяги! Его не интересовало, кто придет к власти в результате выборов. Он знал: надо просто не дышать. А жить вообще-то надо. Питаться надо. Развалится государство, и нехай развалится. А вот кто куски в сумку соберет — это отдельный вопрос. Власть валяется на тротуаре, и нехай валяется, нечего это трогать. И так уже запачкались. Титушкин был одержим мечтой о хате с прудом, где водоплавают карпы и лыбеди, и где может запросто утонуть любая жiнка. Ему не нужны, да и недоступны были, французское Божоле, вина Бордо и Прованса, плато Каркассон и Бургундии, рейнские вина или вино из Чили и Калифорнии. Под шумок утомительной революции он достал из своего кармана четок горилки, вполне пригодной для поливки картофеля от колорадского жука, на второй скорости опростал сосуд, а тару незаметно запихнул жене в карман плаща.

Титушкин никак не мог отвыкнуть думать на ядреном русском языке:

«Придем домой, поймаю ее, дуру, с поличным! Вот и поржем тогда с сыном Остапом! Слышишь ли, сынку?..»

Втуне он считал, что любое нарушение супружеской верности должно караться — если не смертью, то, на худой конец, переломом рук и ног или отсечением ушей и носа, как поступают с неверными женами на островах Самоа. Отож дэмократыя!

«А этот кто, в кожаном пальто?..» — вздохнул Титушкин.

Вздохнул и рябой Гузий, но не так легко, как работяга Титушкин, а так тяжко, как горловский шахтер после бани, где полгода нет горячей воды. Он нюхнул кокаину и двинулся к мирно распластанному народу, ждущему, когда его, народ, окозлят и опустят во всей его, народа, электоральной невинности.

По мере того, как Гузий толкал свою речугу, которую до этого писали усердные девочки-помощницы, постепенно улетучивалась постоянная горечь борьбы. А говорил он то на русском, то на украинском. Это дипломатично. Но дети плакали еще горше.

— Давайте же быть проще: кого устраивает стойловое содержание, тот пусть жует и не мычит, кого нет — пусть сделает хоть что-то конкретно от него зависящее, на каждом конкретном месте! Голосуйте за нас в моем лице! От Киева до Минска, Баку и Москвы мы ведем святую войну против авторитаризма, мрачного призрака возрожденной России и воскресшего ее КГБ! — кричал Гузий. Он ярко демонстрировал симптомы бредовой переоценки фактов различной давности, экспансивного, интерпретативного бреда и «кривой логики». — Ми готові мучитися під санкціями Росії, якщо у них кишка не тонкою виявиться. В страданіях душа савєршенствуєца, адні радості вкушать нєльзя! Тому навіть якщо ми страждатимемо від санкцій, то це знову ж таки для нас буде плюс, бо матимемо ми царство небесне за страждання на Землі! Тобто у будь-якому разі ми виграємо у москалів! Невпровадять санкції — прекрасне життя проживемо, впровадять санкції — винагороду на небесах дістанемо за страждання на Землі!

Голос его крепнул и летел куда-то вверх — поверх лежащего электората, поверх молча ухмыляющейся братвы, поверх кричащих шутов, он подхватывался резкими порывами ветра и растворялся в торжественном небе. К концу спича, как его называл один из «серьезных», Гузий уже и сам верил в то, что говорил:

— Они говорят: «запад» уничтожил нас рекламой бытовой дешевки, свободой порнухи и жвачки! А «восток» с его голодомором — он что, с нами в цацки игрался?! В одиночку нам их не одолеть, но если нашей дипломатии удастся втянуть в игру Соединенные Штаты и Европейский Союз, то мы демократизируем Россию и Белоруссию по собственному образу и подобию! Вы спросите: а в чем же наш интерес? А наш интерес заключается в том, чтобы увидеть торжество демократии!..

Какая чистая детская любознательность! На заднем плане человек, похожий на Хавьера Болану-Блю, от почтения трепетал невинными с виду ляжками. Он думал: «Это еще не конец!»

— А влада у США є проукраїнською! — с адвокатскими вывертами нес свою горькую чашу лжи Гузий. — Ви ж бачите як справно американці усе роблять за наказам Ющенка: наказав Ющенко — дали гроші, наказав Ющенко — зняли поправку того Віника, наказав Ющенко — оголосили україну країною з ринковою економікою! Наказав Ющенко — до СОТ приймають, наказав Ющенко — до НАТО приймають, накаже Ющенко — до України цілою країною приєднаються! Що скаже Ющенко, те й роблять! Тому не перевертайте усе, москалі проклятущi, з ніг на голову!

Если послушать выступление пана Гузия внимательно, то получается, что благополучие украинца напрямую зависит от степени ненависти ко всему русскому.

— Покажите мне на карте государство русских! Покажите русские владения, типа Татарстана, Башкортостана, ну, хоть типа Ямало-Ненецкий АО[18] либо Еврейской АО! Покажите его, я буду очень вам признателен!.. Я тут что-то искал типа Русская АО — ничего не нашел! — отрабатывал бабло Гузий. — Нет такого государства!.. Так чем же они нам так дороги, эти неведомые инопланетяне?..

А еще он поведал электорату о том, как в Николаевской области в него за такие слова кинули арбузом, но не попали. Кинули потому, что люди в своей массе — скоты. Если он, Гузий, кинет кое-что кое-куда, то кое-кому мало не покажется. Но:

— Если нас кинут — собирайтесь все здесь! Мы победим! Каждый день вам будут подвозить пять тонн овсянки и десять тысяч буханок хлеба!.. — выговаривал он четко, как пишмашинка.

Но как только оратор очеловечился и перевел дух, над площадью прозвучал звонкий голос юродивого ясновидящего по кличке Одноглазый Мао:

— Америка — логово Сатаны! Скоро раздастся с неба: воздайте этой великой блуднице, развратнице сатанинской, как и она творила вам, и вдвое воздайте ей по делам ее![19] И будет сожжена огнем Гнева Божиего, ибо силен Господь Бог, судящий ее![20]

Братки споро кинулись на Мао, но он продолжал возглашать, указывая корявым перстом на рябого Гузия:

— Это же Кучма! Это не Гузий никакой — это Кучма, комендант всея Украины! Стреляйте в него, в колено Даново! Во власти — аморальные люди-и-и! Трупы!

И тут же братки его повалили, стали валять ногами, влили ему в бородатый рот шотландского скотча. А чтоб непьющий Мао не попросил закуси, они заклеили этот рот ровной полоской польского скотча. Для надежности спеленали деда семидесятисантиметровыми, но фальшивыми избирательными бюллетенями.

Краем единственного глаза ясновидящий Мао увидел, как набрякли тяжестью тела многих из лежащих пред ним. Видел он и то, как вожделенно при этом глотает слюну братва, как носятся меж рядов радостные «вазелинщики» с ведрами и разноцветные шуты с пестрыми флажками. Люди с подиума скоро демократизируют их по-американски до полного «фарша».

Тогда из черной непонятной толпы одетых еще и не поваленных еще людей раздались грозные выкрики:

— Гузий, двуликий анус! Донецкие идут!

— С хоругвами!

— Гузий — пидор! Зарядить ему в башню бутылкой!

— Прокатимо померанчiву проститутку на выборах!

«Где культура? Придурки! А придурки на морозе — это от сытости желудка и неразвитости мозгов… — печально, как демон — дух изгнанья, мнил Гузий по-русски. — Пусть эти чудаки сами себя оккупируют. Главное, чтобы все было добровольно, как самообслуживание… Нет, это не мой народ, это не моя нация, ногой бы ее да по копчику!..»

Он еще не знал, что все произойдет с точностью «до наоборот». Он знать не хотел, что ритуальное стремление отделить себя от других свидетельством о патриотизме и порядочности подпадает в категорию клинической медицины.

В этот момент одна девочка положила перед ним лист бумаги, на котором было нацарапано: «Чисто конкретно кончай базарить!!! Пульну!!!»

«Без единой запятой!» — пан Гузий съежился, скомкал тремя пустыми фразами речь и, стараясь прямо держать спину, удалился со сцены. Большие деньги любят тишину.

Но этого его афронта никто уже не заметил. А пан Гузий не заметил, что времена оборвались, и внезапно, и грозно наступила человеческая история. Все труднее и труднее становилось брехать на ее караван, все более дырявым делалось куцее одеяло лжи, которым он прикрывал свое дряблое убожество.

Но море синих знамен колыхалось над площадью. Мы с Сеней улыбаемся, мы отлично знаем, что в хороших дурдомах по стенам камер пробрасывают водоэмульсионной краской ровную полосу приятного голубого цвета. Утонченные, пресыщенные садизмом психологи считают, что этот цвет способствует правдивости. Синий и голубой цвета означают доверие, спокойствие, долг, логику, хотя и есть в синем колере оттенки холодности и отчуждения. Тут все по науке.

В синем море правды парусили оранжево-желтые флаги. Сознание обывателя радостно, как юная фигуристка по льду, скользило по поверхности событий. Спадет оранжевая полуда с глаз, ибо факты упрямая вещь: страшное подорожание основных продуктов питания, инфляция и стомиллионовая селедка с мутными глазами чекистки. Безработица — обязательно. Лютое поднятие цен на бензин, коммунальные услуги, сахар, хлеб, мясо, газ. Признание судом второго генерального прокурора главнее первого. Признание вторым, который главнее первого, отсутствия Бога живага, и признание богом всякого, у кого есть удостоверение об этом, и тому подобное. Нет спасения, кроме пожога этой плохой «дурки».

В хороших клиниках считают, что желтый цвет успокаивает клиентов. Желтый колер связывают с оптимизмом, уверенностью, дружелюбием и высокой самооценкой. Однако стоит ошибиться в оттенке, и тогда желтый цвет может спровоцировать страх, депрессию и неадекватное поведение, как вторжение, например, китайцев в США. Тут тоже всё — как написано в учебниках по психиатрии.

Грубо, как мат в уста младенца, вторгались в поле зрения красные полотнища. Красный цвет, как говорил наш главврач, вызывает агрессивность. Смешение всех этих цветов давало коричневый цвет. Это ясно видел Мао, поваленный на поляну, густо цветущую жеваной жвачкой. Он знал, что коричневый цвет считался некогда цветом мужланов и простолюдинов. Им пользовались наряду с желтым для траура. Символический смысл коричневого цвета означал нищету, безнадежность, убогость, мерзость. И никакой вам мистики.

— Кохаймося по-вкраинськи! — удачно просолировал необачнiй пан в кожаном пальто над розовым ушком жiнки Титушкина.

— Трэба быты жiдовско-москалiвську свiлочь! Геть, проклятущи москали! — вскричала она в велией радости. — Война с Кацапстаном! Идем мочить жiдовску кацапню с их москальским папой Путиным в москальских сортирах!

Хорошо, конечно, что у женщин есть какое-то мнение, но жаль, что оно вредит обществу. Титушкин догадывался, что жiнкин антисемитизм принимал клинические формы. Замыкаясь на массу, он выходил из кокона личного заблуждения. Он угрожал жизни будущих поколений.

Сам же Титушкин лишь шевелил губами, в простоте своей не зная, что бы такого исторического сказать. Но история легко обходилась и без него.

— Наградим галицаев по заслугам! Пусть просерутся за Украину!— кричали другие, такие же «маленькі українці», там, где шли исторические выборы, там, где Россия долго и незаметно плела византийскую паутину на изнаночной стороне геополитического ковра.

А особенности русской души хохла Титушкина искали своего вклада в современную историю на лицевой его стороне.

Предыстория же такова.

Сначала в прессе появилось сообщение, что на территории Украины обнаружено огромное месторождение нефти. Но оказалось, что его разработка затруднена тем, что нефть находится в цистернах, а цистерны эти самые с огромной скоростью движутся транзитом из России в Западную Европу.

Потом украинские геологи сообщили всему миру о сенсации: оказывается, газ на Украине ни хрена никакой не российский, а просто идет из какой-то здоровенной трубы! Потому-то, когда мимо дачи Титушкина тянули нитку газопровода, у его парубков — Остапа и Ондрия — появилась гениальная идея самопально подключиться к этой о-о-очень здоровенной трубе.

Тато Титушкин пошел к русским рабочим и договорился. Газ к нему провели. Титушкин с оранжевой супружницей наслаждались почти что голышом и почти месяц. Целый месяц они варили гречневую кашу на газу. Но потом газ внезапно кончился. Начал он выяснять: в чем дело-то, господа москали? Где газ, геноссе Путин? Набридло! Разоряете! Вам бы самому-то, полковник, хотелось рыться в мусорном контейнере в поисках хлеба насущного? Разумеется, нет. А как мне прикажете сохранить здоровую психику, как поддерживать ее продуктивной супружеской и трудовой деятельностью без наличия газа?.. Давайте же, москали, тихо гнить дальше, но только все вместе! Не пора ли уже по-взрослому, с чувством собственного достоинства, вернуться к дружбе или создать хотя бы Всегалактическую Украинскую федерацию?

Не на шутку испугавшийся Путин, видимо, подключился на астральном уровне, курьером он прислал приветственную правительственную шоколадку. Титушкину показалось, что некто свыше спросил:

— На какой базе, Тарас, ты будешь федерализацию проводить?

— Я-то? Тю-ю-ю, хлопче! Да хоть и на овощной! — обрадовался и затрепетал всеми фибрами и вибриссами пан Титушкин.

А оказалось — что? Оказалось, что голимый обман. Остарбайтеры и не думали подключать к трубе хозяйство Титушкина. Они просто закопали баллон с газом в соседнем огороде и к нему, этому баллону-то, подключили вельможного пана Тараса Титушкина. Что ж, кошку бьют — невестке намеки дают. Теперь чоловiк и жiнка, надеясь поправить положение, едят много гороху и копят выхлопы в полиэтиленовых мешках.

Жiнка уже люто возненавидела москалей. Воя, как спецсредство, она ударилась в плаче об пол и обернулась после этого революционеркой. Она стала злее, чем неизвестно чья Землячка — эта бундующая большевицкая сволочь из киевской чеки. Тарас захотел переложить благоверную с пола в постель, но она восстала, как панночка из домовины. Подняла голову, казалось бы, лишь для того, чтобы спросить о главном на языковой смеси русского и малорусского. Она осклабилась, как издохшая нутрия, и спросила нутряным голосом:

— Найщо, тi, кат, раздел меня, растелешил? Найщо разболокал?.. — а далее она даже закричала вдруг на чоловiка голосом курящей гашиш вороны: — Геть на вулицю! Ломай москалям челюсти! Це як рукa чи нога з гангреною: не відріжеш — все тіло зігниє!..

И долго еще лежала жiнка-вiдьмачка нагишом, но вся в слезах, пред вожделеющим чоловiком, спрашивая его:

— Як можна так житии? Мені соромно за свою «малу батькивщіну»! Вони вегатують тут, на Захiді, але свідомість у них пропитана наскрізь ідеологією Лєніна-Сталіна-Путіна-Мао! Жiды проклятущи!

Разрушение семей — первый верный признак начавшейся общественной коррозии. Господь создал женщину для продолжения рода, а не для того, чтобы сиськами трясти со всех экранов и журналов. Эти революционные куклы с воплями: «Тарасе, прикрой!» — начинают писаться прямо на майдане. И эта большевичка Марина — мать его сыновей Остапа и Ондрiя! А ведь он, васильковоглазый укр пан Титушкин, любил ее, эту пани хохлушку, эту черноокую лань, как иной водила любит «газель» с немытыми фарами. Оставь надежду всяк на стерве женившийся. Пророк Мохаммед своей жене Коран безуспешно впаривал лет около сорока — куда уж Титушкину с его домостроем! Однако что делать? Именно женщины придают смысл и прелесть нашей жизни. То-то, что прелесть…

«Видать, в дерьме нам жить веселее…» — покачал седеющим чубом пан Тарас Титушкин и сказал робко:

— То москалi тоби, то жидi!

— Отже, ще не стане жидів — щезне і жидівська проблема! — вещала жiнка. — Отже i весь вихід! Єдиновірно і простий — до неможливого! Чи їх знищать народи, чи їх депортують з усіх держав свiта!

И еще более робко сказал тогда чоловiк:

— Наскрiзь, кажу. Воно так… Свыня — вона і в Африці свыня…

А сам тревожно посылал в эфирные просторы Вселенной сигналы следующего содержания:

«Все эти выборы — это одно безобразие, мужики! Кто может швырять такие деньги, миллионы гривен на «ветер»? Только людоеды! Будьте бдительны, мужики, особенно в отношении к своим женам, матерям, дочерям. Получается, что гречневая каша — это такая субстанция, которая имеет свойство вскипать, даже в их головах!..» А далее шла матерная рябь.

А на майдане тем временем шла своим ходом подготовка к очередному туру чемпионата Украины по скоростному изъятию бюджетных денег. Страсти бушевали. Играли все. Лишь единственный болельщик, лежащий на площадном асфальте Мао, дико покосил на многие чужие ботинки, топтавшие его бороду, огненным, еще не выбитым, ясновидящим глазом.

«Это ведь не совсем человек. Вернее — не человек!.. — сумрачно думал Мао о Гузии. — Этот гад прекрасно знает о своем мертвячьем происхождении, поэтому старается реагировать на раздражители подобно живому человеку. Да! Он наделен нечеловеческими возможностями в плане физической силы, выносливости, но подойдите к нему сзади и уколите, скажем, швейной иглой в мякоть. А можно просто дать, как говорится, по башке. И тогда, если он не увидит вас, то он никак не отреагирует, поскольку ничего не почувствует — он мертвяк. Я очень рекомендовал бы людям, которые находятся с ним в контакте, провести такой опыт. Но как, как сказать об этом людям?»

Своим единственным глазом он видел и тот вопрос, который, как циркулярная пила, крутился в голове Гузия: «Как сделать так, чтобы это стадо не взбрыкивало?..»

«Они не только уголовники, но еще и дегенераты!» — подумал Мао, когда ему наступили на ухо.

Он не смог выдрать уха из-под подошвы кроссовки, но увидел ясным своим виденьем, что за спиной Гузия, откуда ни возьмись, возник благообразный пожилой мужичок без особых примет. Это был добрый Юра Воробьев-Горобэць.

Охрана словно оцепенела.

— Юра-а-а! Мы ту-у-ут! — перекрывая площадный гул и мат, слились воедино два мужских кацапских голоса.

Юра Воробьев-Горобэць приветственно помахал майдану руками, сцепленными над седой своей главой, и сказал так, что слышно было даже глухому:

— Карнавал начинается сразу! Можешь треснуться башкой о стенку, Гузий! Это — за сиротские слезы, козлина! — и дал Гузию такого смачного пинка, что сам Шива от зависти состарился бы, а Шива — тот бы осудил.

Пан же Гузий, запутавшись в микрофонных проводах, рухнул с подиума под ноги электората, но прогрессивное человечество даже не содрогнулось. Потом неведомая сила подняла его в воздух и натолкнула на стену ближайшего дома, его тело, как мячик, стало подпрыгивать от земли все тише, тише, тише — и замерло в положении стоя. Гузий ладонью стер с лица слезы, плюнул в ладонь и принялся чистить брюки, которые лопнули на коленках.

А с Юрой мы разминулись, оттого что нам с Сеней пришлось спасаться бегством от опознавшей его незабываемо наглое лицо публики…

Фу ты, ну ты, пан Титушкин! Что-то меня понесло. Скажут потом: не было, мол, ничего такого. Но — пока! Довольно! Прощай, до вiдзення, Титушкин — вымышленная мною невзрачная личность. Но если ко мне подойдет хоть один хохол-помаранч и скажет: «Ты, москалю, должен говорить на мове! Думать по-украински!» — то я, как и Юра, сочту это угрозой для жизни всего человечества. Хотя место этого сеньора Помаранча — на улице Фрунзе, в Павловской. Да будь он проклят, безумец. Знай, мои действия — полное физическое уничтожение объекта, от которого исходит угроза. Помнишь, пан, песню?

Пока майданутые борцы с коммунизмом жрали икру из партийных же кормушек, мы с Юрой и Сеней хлебали баланду в Сибири или получали слоновьи дозы лекарств по психушкам. И мы не размножались. Свидомые же украинцы размножаются нынче исключительно майданами. Иначе не могут. А потому вымирают сотнями тысяч. Жаль мне нас, славян. Жаль и паровозов. Это были восхитительно красивые, одушевленные, благородные существа. Долой разрушительницу государственных устоев Анну Каренину! Да здравствуют созидатели — белые братья Черепановы! Спокойной ночи, люди — изуродованные подобия Божии!

НЕСКОЛЬКО РАНЕЕ НА СЕВЕРО-ВОСТОКЕ

Теперь уже не узнать, кто, когда, с какими целями и в каких направлениях летает сегодня над бескрайними просторами Северного Ледовитого океана, где не ржавеет на холоде железо, над Западной и Восточной Сибирью, где пимы стали большей редкостью, нежели бананы. Скажи мне, локатор П-37: что за НЛО порскают над Чукоткой и Курильскими островами, где, как чирьи на шее ламутского пастуха, дремлют вулканы?.. Молчит П-37 на Грехэм-Белле. Безмолвствует П-14 на всей землище имени императора Франца-Иосифа. А 5Н87 — концептуально разучился понимать русский язык. Одно точно: помимо неопознанной фигни, летают над нами оболганные перелетные птицы, милые моему личному сердцу с младых ногтей.

Если смотреть на территорию бывшей Российской Империи с высоты полета птицы, которая никак не может долететь до середины Днепра в районе Витебска, то все на этой территории шевелилось, ерзало, копошилось, сновало, крало сало, ело, швыркало и заглатывало. Один только тамбовский крестьянин Фрол Ипатекин готовил зимою телегу, а точнее — он собирал личный геликоптер из обломков разбившегося неподалеку немецкого самолета времен гитлеровского нашествия, полагая, что все это можно совместить с коровьей или бычьей тягой. Он провидел боевое будущее крестьян, снимая с летательного аппарата турельный пулемет. При этом он что-то тягуче пел и бодро думал:

«Нынче нельзя безнаказанно прожить даже и в самом городе Тамбове! — думал он неспешно. — Житель сельской местности, попавши в город — он ведь в первую очередь обалдевает от одного вида блакитного, как василек, унитаза. Так и хочется добавить к нему жолвтого. Тогда он, селяга, начинает борьбу с врагами за обладание теплым сортиром — вот те, бабушка-глупышка, и революция. А Юрьев-то день — то ж были цветочки! Вначале город развалил деревню, снял ее с насиженной печки и пустил кочевать да под мостом ночевать — теперь же совсем наоборот: кочевники-номады штурмуют города…»

Так ясно и прозорливо думал крестьянский умелец Фрол Ипатекин — Кулибин нашей эпохи, единственный, кто из всех мировых фасонов платья выбрал себе пожизненно галифе и бекешу. В советское время он собрал из металлического лома самолет, прошел на бреющем полете над райисполкомом и плюнул на шифер кровли.

За это дело с героя сняли галифе, вкатили с пол-литра аминазина, запрещенного во всем мире, как спираль Бруно или антисемитизм, или критика пропаганды Холокоста. Потом герой был определен в нашу Яшкинскую клинику как заклинившийся на ненависти к власти рабочих энд солдатских депутатов.

Тут же, в любимой клинике, он насушил сухарей и улетел в Швецию на воздушном шаре, сделанном из восьми тысяч использованных презервативов, которые он три года по утрам и вечерам собирал под окнами ординаторской.

А с ним улетели Мыкола Михалев[21], знаменитый фармазонщик, который некогда ходил в Киеве на «разгоны» с фальшивым милицейским удостоверением на имя капитана Аристова, и еще один — именем Изя. То-то радовались мы, помнится, даже в своих смирительных рубашках типа «малыш Пьеро»!

Ныне наш Мыкола — капиталист. Живя в Москве, он косит под украинского националиста и владеет сетью биотуалетов в стольном городе Киеве. То есть он, выходец из крестьян, пробился к своим унитазам через века несвободы.

Но на обманной заре «перестройки» Фрол заскучал под медными крышами Королевской библиотеки Стокгольма по своей камышитовой, тамбовской, родительской крыше.

«Наши предки веками собирали земли, множили территории, братались с народами, проливали свою кровь за большую, красивую и богатую страну, представляя нас, своих потомков, счастливыми и процветающими, — размышлял он. — А я что здесь делаю?»

И вернулся Фрол домой.

Но там, в Швеции, он стал белым расистом, поглядев на размножившихся, как саранча, европейских метисов. Перековался Фрол, читая умные книги и приворовывая еду в шведских супермаркетах. С малолетства привык он потреблять в пищу ржаной, но свой каравай. «Возделывай сад Эдемский», — это первая заповедь, данная Богом первому человеку. И смысл этих слов открылся Фролу еще до возвращения на родину. Так человеку становится вдруг понятно: отчего днем светло, а по ночам — наоборот. То есть назревал очень серьезный мировоззренческий переворот на планете, и пионером его был, сам того не сознавая, Фрол Ипатекин.

Тут, сразу же — и областная пресса. А Фрол подшивает валенки и поет тихую песню о главном. Прессаки, как пруссаки на чугунок с объедками, накинулись на летучего крестьянина:

— Признаете ли вы, Фрол, учение Менделя?..

— А это правда, что ваш папа стрелял из обреза в будущего маршала Жукова, когда тот служил в кавалерии Тухачевского?..

— А что вы думаете о полете подьячего Ивана Крякутного? Не фальсификация ли это?..

— Возможно ли, Фрол, применить квантовую телепортацию для мгновенного переноса макрообъектов? Таких, как мешок с золотом, например?..

Разогнувши спину, Фрол встал, оседлал нос дужкой очков и попросил всю ораву поочередно предъявить документы. Он изучил их и говорит ровным, как у мэтра Левитана, голосом:

— Извините, а вы из какой страны? Союза ССР уже нет, как мне стало известно из сообщений радио. А вот эти паспорта граждан России вам выдала незаконная власть, я ее не признаю и я летаю туда, куда хочу. Она, эта власть, перехватила контроль над страной в октябре тысяча девятьсот девяносто третьего года прошлого века. Каким путем захватила, известно — это путь вооруженного государственного переворота. Я, Фрол Ипатекин, не признаю выданные ею документы. Так что извините, вы здесь у меня чужие, вы иностранцы. Думаю, что с таким диагнозом тут не лечат. Так что прошу вас, дамы энд не дамы, добровольно покинуть мою жилплощадь, да. Могу кликнуть на подмогу еще трех очень и очень свирепых пенсионеров.

Остался один пучеглазый толстяк из Агентства Си-Со-Эн. С девической косичкой и идентификатором «пресса» на безразмерной груди, он спрашивает:

— Как фам стесь живьется после Швеции?

— Да как, как… Ни бабы, ни Карлсона, ни Педерсена — никого… Как… Вот как! Как накакал, так и съел. Один я, как белый перс. Грачи вон прилетели: ах, мать моя Елена! Где мы? Кругом клиника, а своих нет! — отвечал Фрол, продергивая дратву через кусок черного вара.

— Чем ви занимались в Россия то фашего перелета, косподин Ипатекин?

— Трудом своим приближал момент, когда Россия вспрянет ото сна, — отвечал Фрол Ипатекин, зубами перекусывая дратву. — И на обломках самовластья напишет грустно: вот те на-а-а!.. Что еще? Почетными грамотами по осени утеплял кабинет уборной. Сортир, по-вашему. Цыплят считал в ту же печальную пору. Люди меня уважали даже сильней, чем бухгалтера…

— Но почему, почему, почему ше тогда фы предпочли Швецию, господин Ипатекин? С какими чувствами нынче вернулись фы в новую, темократическую Россию?

— Дураком был — вот почему! Теперь-то я за самовластье, нынче я осознал это всем бессмертным духом своим, и со всей искренностью сердца своего говорю тебе, тюбик ты импортный, что поднимается со дна морского и выходит на поверхность могучий материк, имя которому Всевеликая Православная Свято-Царская Российская Держава. Именно сию Православную Державу Господь поставит богом для твоего спесивого Запада, как некогда поставил Моисея богом обезумевшему от гордыни фараону! — сказал Фрол, не покидая рабочего места и не переводя дыхания. — Я тихо жду этого часа в своей деревне Ипотечкино. Гоню домашний свежий самогон, но не пью, мне и без того не скучно. А в «дурке» тогда скучно мне стало. Прикинь сам. Воробьев Юра в третий уже раз женился на медсестре из физиотерапии. Сеня Парамарибский отъехал в Израиль. Меркурьев где-то в Никарагуа бескровную революцию продавал. Продавал, продавал — продать не мог. Скучно без воли поговорить с умными гражданами. А о ту пору ветры, вообще-то, текли на Канаду, — отвечал он далее. — Сочинил я аппарат из резиновых изделий, насушил сухарей в котельной. И взлетели мы с Мыколой Михалевым. Штурман Изя рулит себе на тихую Исландию, как Бобби, этот самый, Фишер. Но! Девяносто импортных «костюмов» — разве это изделия для нашего сурового климата? Они лопнули один за другим в области стратосферной верхотуры. И в итоге — нас снесло к фиордам королевства Швеция воздушным Гольфстрёмом!

— Фи имеете ф фиту Кольфстрим?

— Гольфстрём! — подчеркнул Фрол Ипатекин. — Мне стало стрёмно играть в гольф на полянах сытого шведского социализма, когда мое капиталистическое Отечество в опасности.

— Уточните, пожалуйста, смысл фашего калампуура!

— Уточняет пуля-дура, но никак не я, дурак… — говорил Ипатекин иносказаниями. — Всяк ведь в деревне знает: Фрол — дурак. А дураки — они, вестимо, аки малые дети. Так? Но поставьте малого и глупого ребенка возле двух картин: одну намалевал Шагал, а иную — написал Левитан. К какой картине потянется ребенок своей непорочной ручонкой? Бесспорно, к картине Левитана! Он, дите, чувствует и отличает прекрасное от дешевки до тех пор, пока ему всесветные перекупщики и барыги голову не заморочат. Так и я, как дитя, потянулся к нашей тамбовской осени, она мне, дураку, дороже медных крыш шведского королевства. Так я понимаю жизнь, господа большевицкие писаки!

— Но я не польшефик! Я — липераль!

— Тот не либерал, кто коммунякам задницу не подтирал. А мертвым оно без разницы, кто и чем их убил: шашкой, пулей и газами или голодом, холодом и реформами, — доступно объяснял Фрол. — Нам, дуракам, тоже это не важно, нам очевиден результат. Я очень невежественный человек, но сегодня, когда я вижу вас, большевиков, у меня такое чувство, что этот самый «призрак коммунизма» зацепился своим хэбэушным балахоном за угол Кремлевской стены. Почему именно у нас, в России? А мне кажется, трюкачи вы наши дорогостоящие, что он, призрак-то, за углом надевает шинель Дзержинского. За другим углом рядится в белые одежды — Мамона, библейский кумир наживы. Он пристроился у Кремлевской стены на замену Марксу! Каков вывод для аборигена? Он думает: стало быть, наступают времена, когда в этой жизни опять будет место подвигу? Он мнит: зреет, зреет Великий Белый Поход!.. А вот теперь поведай мне, писун: почему ты лысый? Не скин ли ты, часом, детка? Нынче ведь всех лысых туда записывают. Слышал, небось?

— Я лисий, но не притый, косподин Ипатекин, — без тени смущения пояснил лысый, но не бритый лысый детка. — Есть расница? А фы, похоже, русский националист, косподин Ипатекин, а?

Тут Фрол откинул валенки и сказал тем же русским языком:

— Мне — разница есть, а вам, похоже, нет ее. У вас своя свадьба — у нас своя свадьба. Про грязные слухи типа «русские фашисты убивают и едят без соли всех нерусских» — я просто молчу. А поживши в Европе, скажу, что демократия ваша — одна видимость. Почти все коренные народы становятся националистами по факту бытия, определяющего сознание. Да, все, кроме затурканных поборами немцев. Но всем им ежедневно вбивают в мозги толерантность, толерантность, толерантность… Касаясь же второго вопроса, отвечу тебе так: несмотря на наличие аттестата школы-десятилетки и комсомольскую юность, я не националист, я — расист.

Сказал он такое по привычке «гнать пургу», а может, и сдуру — день такой выдался: магнитные бури, субординация звезд, попадание ноги не в тот тапочек.

Далее, размеренно суча дратву, он подробно изложил расовые классификации по группам различных признаков Иосифа Егоровича Деникера. Упомянул и открывшийся ему на заре заката Европы факт того, что миллиардеры всего мира — это искусственная раса, чей мир совершенно не похож на плоскую реальность человеческих масс общества потребления. Там все держится на кровнородственных связях, туда попадают лишь по праву рождения. Затем Фрол вытер свои умные руки о свои же штаны и засим продолжил:

— Статья тринадцатая новоиспеченной в мундире Конституции закрепляет в России идеологическое многообразие, то есть гражданин России имеет конституционное право быть расистом, ксенофобом и фашистом в одном стакане, если угодно. Добавлю от себя: национализм — это вторично, он от унижения и духовного морока. Потому-то люди и подхватывают быстро националистические лозунги. Они придуманы учеными. А расизм — он от Бога. Значит — это первично. Не мы создали расы, а Господь Бог. Есть ученый ученее Господа Бога? Нет такого. Зачем тогда Бог создал людей разными? Я не смею Ему перечить и возражать. Я на стороне Создателя. Мне один просмотр одухотворенных лиц типа лица нашей пациентки Вальки Новодурской, едва не умученной в подвалах Лубянки, ее шизоидный бред — спать ночами не дает. Мне из-за нее обидно за всю нашу «дурку»! А скажи теперь ты мне, старику-инвалиду второй группы: известны ли тебе первопричины всего сущего?

— Что? Та-а-а!.. Вот это та-а-а! То есть что? Ньет… — сказал вконец обломанный русской дикостью корреспондент. — Ньет, ньет… Кте у фас туалетний комнат?

— В уборной он, «туалетний комнат», я ж говорил уже. Но слушай же, слушай ушами, херр, расскажу тебе напоследок быль, — Фрол силой усадил херра на табуретку и дал ему в руки валенок, предупредив: — Если что — не вздумай мне в валенок…

Потом принялся повествовать.

— В нашей клинике находился на излечении один знаменитый адвокат. Какая у него была маня?[22] А такая маня, что бросил он практику, вышел из коллегии и стал ходить по городу. Он ходил и собирал в котомку горелые спички.

«Жалко, — говорил всё. — Ох, жалко…»

Об этом помешательстве только и говорили вся улица и весь город.

Жена, это, ему:

«Полуэкт Полукарпыч! Милый вы мой сожитель, скажите своей птичке, скажите своей козочке, скажите своей дикой кошечке: отчего, отчего вы на горелых спичках экономите? Гонорары у вас дивные и славные. Дом у нас — как бабушкин сундучок, все в нем есть, даже колбаски «охотничьи»! Чего вы жалеете-то их, эти самые, горелые, никому не нужные, безобразные спички? Колбасок не хотите ли?»

Он же, добрая душа, ей и молвит:

«Мне не спичек жалко, Даниэла Львовна, кошечка вы моя дикая. Нет, не спичек. Мне, дорогая вы моя Даниэла Львовна, деревьев животворных жалко да лесов реликтовых!»

Каков вывод? Вывод таков, что мы имеем дело с вечной проблемой «герменевтического круга», а именно: знание целого достижимо лишь через знание частей, а знание частей невозможно без знания целого.

Она, хоть и при немецких диоптриях, Даниэла-то наша Львовна, и книжки почитывала перед сном, но она не имела понятия об этом круге. Зато круги появились у нее под глазами, как тени тяжких бессонных ночей. Несколько ночей подряд ей по телефону звонил некто и прокурорским голосом будоражил ее память приятными воспоминаниями давней юности. А тут три ночи он не звонил, и три ночи до зари плакала у камина прекрасная Даниэла Львовна. Она видит — с ней в койку ложится ненормальный мэн. Что делать? Разумеется, муж и жена — разные люди. Чтобы жить вместе, надо как-то притираться. Она притираться-то — хоп! — и передумала. Она подурнела лицом, нос ее стал алым бурачком, под ним прорисовались усики…

Тогда она умылась, побрилась да и провела среди родных своих детишек референдум:

«Хотите ли вы, — говорит, — чтобы ваша мать перестала батрачить на безумного сатрапа, вашего папеньку, и стала свободной женщиной? Хотите ли вы, — говорит, — сами воспитываться или желаете вы, живущие в тоталитарном обществе, чтобы отец по-прежнему заставлял вас делать уроки, чистить зубы и запрещал совать в розетку мои шпильки?»

«Никогда!» — радостно воскликнули двое сопляков.

Третий — самый младший — промолчал и вдруг заплакал навзрыд.

Слезы ребенка тронули Даниэлу Львовну. Она утешила дитя:

«Это, — говорит, — и не отец твой вовсе. Это отчим, хитрый и очень коварный мэн! Именно он, Горыныч, отравил вашу бабушку — мою мамоньку, и он же загнал в гроб моего отца — вашего дедоньку! Даже любимый ваш домашний спаниель Куй — ни кто иной как замаскированный сексот. Он каждый вечер докладывает этому вашему дяде-папе, садисту этому, о наших дневных настроениях. Но настоящего твоего отца ты скоро увидишь — это я гарантирую!»

Сказано — смазано. Уже без слез и раздумий она сдала мужа-адвоката в нашу тихую «дурку». Потом и детей, которые умом решились от душевных катаклизмов, — туда же. Сама же она стала жить в адвокатовой квартире с прокурором.

Недавно встретил я того адвоката. Шел он в спортивном костюме «Адидас» белого цвета и с китайским калькулятором в левой руке. Но заметь, опять Даниэла Львовна, в кирзовых сапогах и грязных холщевых штанах на опояске, за ним по асфальту вытанцовывает: люблю, типа, жду, типа, надеюсь, типа того… Поговорили мы с ним коллегиально, да… Он успешно потерял совесть, практикует в Лиге защиты прав покойников, горелых спичек уже не собирает, но за частным перестал видеть целое. Вылечили!

Ты понял, лыска, зачем я тебе рассказ сказывал? Затем, что когда я вижу одного такого, как ты, урода, то мне всю сразу землю жалко. И лечить меня некому, накладно им нонеча. Нас всех не перелечишь. Слышь, жеребчик? Иди любить своих кобылок, а здесь не отсвечивай!

На этом риторическом накале Фрол Ипатекин вскочил на ноги, схватил шило и проткнул этим шилом дырку в рукомойнике, говоря:

— Вон из моего иглу[23], наймит апартеида! Комедию пора заканчивать: искусаю-ка я тебя, гада, и мне ничего не будет! Я русский дурак, у меня — справка!

Потирая ушибленный сегмент ягодицы, отпыхиваясь, но и плюясь, толстяк поспешил удалиться.

— Папа! Кте у фас туалетная комната? — спросил он встречную старушонку.

— Не папа я, — возразила ласково смиренная старушка. — Женщиной я была, девушкой, мамой, сестрой двоюродной… А туалет — он там, в уборной озля клуба, сынок ты мой родный!

— А кте стесь, папа, автобусный фоксаал?

— Вокзал есть, автобус тож есть. Нету, детка, шофера — шофер гуляет! Такоя упичатление, што усе пошли готовиться к амарыканьському празднику «увик-енду», — ответила та. — Дай, сынок ты мой родный, доляр, а, сынок? Погуля-и-им!

Злобствующий же на безлюдном деревенском приволье воздухоплаватель Фрол выскочил на непроезжую часть непроезжей улицы в своих только что подшитых валенках и закричал в спину интервьюера-интервента:

— Ответь мне, большевицкая сволочь: где мои деньги, где мои трудодни? Где моя собственность, где моя земля? Я не передавал вам свое право собственности!

На голос Фрола отозвалось сразу несколько деревенских собак.

— Где деньги бывших советских профсоюзов и Детского фонда мира, чума ты болотная? Где этот ваш комсомольский писатель Алик Лихамов? У-у-у!..

Философы часто говорят загадками, но с той поры прессаки прекратили попытки развлекать общество интервью с воздухоплавателем. Но это было давно. А нынче, в ожидании прилета Юры Воробьева, Фрол сидит себе на чурочке и думает. Мы должны знать то, как мыслят и ведут разговор люди, которые вскоре исчезнут с лица Земли под давлением умников. Фрол делает из большого «фокке-вульфа» микрокоптер типа «Оса», но с большей грузоподъемностью. Так делает поумневший, повидавший небесный мир дурак, воротясь ни на какую не грешную, а на родную и потому безгрешную землю.

Чисто русский дурак — он чисто русским дураком и остается. Он чистый дурак. Хотя слово «дурак» в стародавние времена имело глубокий положительный смысл. Умного победить можно, а попробуй-ка ты победить чистого дурака, да еще с дореформенной справкой!

«Ты умный? А справка есть?»

«Нет, у меня только диплом».

«А-а, диплом… Ну и подотритесь в этом случае вашим дипломом!»

Это любой наш доктор из Яшкино скажет. И добавит мысленно:

«Когда ты, имея этот диплом, стоишь на рынке и торгуешь поношенными памперсами, а твоя дипломированная жена работает сменной консьержкой в подъезде элитного «пенхауза» — это не ест карашо!»

Вот так ответит и наш брат-дурак со справкой иным забугорным чудакам типа доктора Паганеля. Он им не чета. Он — все наособицу. Он прямо так и говорит, не жеманясь, как институтка Люся из восьмой палаты:

— Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак!

И так выше и выше, и так по всей иерархической лестнице. Но сам наш человек, подобно Фролу Ипатекину, ритмично думает стихами:

«Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам, здесь рабство тощее влачится по браздам…»

Жена-покойница прямо так и говорила Фролу после баньки:

«Тебе хорошо, Фрол: ты чистый дурак и бич!»

Однако, будучи довольно начитанным советским колхозником, Фрол Ипатекин считал себя тружеником, а всех начальников — бичами. А будучи одновременно и потомственным крестьянином, неугомонно собирающим из металлолома малые трактора в пику огромному конному плугу, Фрол не в силах был простить Советам своего дедоньку Фому, удушенного тухлым горчичным газом маршала Тухачевского.

В трудных блужданиях мысли — сначала сердцем, потом умом — дореформенный еще безумец Фрол понял, что активная политика — не его ума дело. Его ума дело — размышлять, но так, чтобы руки были заняты свободным трудом. А ума у него в организме осталось достаточно, чтобы сидеть в натопленной дровишками избе, подшивать валенки да бурки, слушать радиозвездёж и при этом диалектически размышлять об услышанном:

«Ну, журналисты, ну, и шакалы! — размышляет Фрол, растрощивая сосновое полешко на разжижку печи. — Вот они несчастные. Квохчут: кто виноват, что делать? А на меня, Фрола, помнится, пошел колхозный бык-производитель. Звали его Колчак. Так я поставил перед собой вопрос «что делать» — первым, а не вторым. Кувалдой-балдой между рогов ему — брень! Логично? Логично. Упал бык — и поминай, как звали. А уж потом я ответил себе на второй вопрос: «кто виноват?» Пошел на ферму искать виновных, а там уже мне, помнится, наподдавали по всем моим костяным ребрам. Вот он понятный порядок вещей: ты сперва думай «что делать?» А виноватые — они найдутся. Ишь, батька Лука им как кость, мягко говоря, в дыхательном горле. Он виноват, что хочется им кушать в три горла?..»

На размышления подобного рода наводил его радиорепортаж с минского «майдауна».

ДИАЛОГ ФРОЛА ИПАТЕКИНА С НОВЕЙШЕЙ ИСТОРИЕЙ

Но вот уже и чайник свистит, исходит паром, вот уже Фрол поставил на стол, хоть и пустую, но сахарницу, хоть и прошлогоднее, но печенье, а эфирная дива все топит педаль газа, все жмет на нее там, где надо бы притормозить умному-то животному:

«…Можно смело говорить, что в отношении героев «джинсового майдана» применялись пытки! — истерично вещала юная звезда из откровенных дегенератов. — Их морили голодом — арестовывали людей, несущих на площадь еду. Их мучили холодом — не подпускали к палаткам минчанок с одеялами, теплыми вещами и горячим, как молодая кровь, чаем. Им не давали утирать сопли о рукава соседских курточек, а если кто-то сморкался на белые плитки площадной лещины, то тут же над ночной площадью издевательски громыхали многие дюжины милицейских мегафонов: «Слава белорусским дворникам!..»

— Да уж!.. — ехидно размышляет Фрол. — И почему только самая гуманная в мире авиация НАТО не бомбит Минск, защищая честь и достоинство белорусских девчонок? Где они, революционные туристы из Москвы и Киева, из Тбилиси и Варшавы?

А дева, тем временем, впала в раж. Она зашлась, как зауросивший ребенок, как революционный поэт, нюхнувший «марафета»:

«…Здесь, в Минске, применялись и нравственные пытки. Менты-омоновцы говорили, например, неокрепшим еще духом в борьбе юношам, что сорвут с глобального монстра все его пропагандистские одежды и окажется, что — цитирую: «эта тварь высокомерна, злопамятна, хитра, лжива, агрессивна и безжалостна». Кто же защитит стариков, которые не могли остаться равнодушными, когда на улице мерзнут их малые внуки, и которых эти нелюди в форме грубо оскорбляли, говоря: «Шли бы вы до хаты!» — лишая их тем самым гражданских свобод и намекая на их деревенские корни…»

Фрол сказал прямо в одноглазое лицо динамика:

— Конечно, по-хорошему, их бы, козлов, судить бы да посадить по закону, но начни Бацька суд над этими козлами — тут и возбухнет вся большевицкая рвань. Надо было Бацьке заранее подсуетиться, тюремные камеры приготовить, евроремонт в них произвести. Но Бацька, слышь, играет в хоккей! Хорошо, что не собирает черепки да не выпиливает лобзиком, как тунеядец Гузий. У Бацьки чистая кожа, нормальные ухи — никаких прыщей, бугров, никаких ушей, как у летучей мыши, и никаких других метин Сатаны. Понятно ли, девка-матушка, я говорю?

Она ответила вопросами на вопрос. Она спросила Ипатекина:

«А почему бы «джинсовым» не пойти к правительству, не расположиться там и не устроить бессрочный митинг с требованием всего на свете?..»

— По кочану! — успел ввернуть Фрол.

Но фонтан бил, как сто гейзеров, вместе взятых:

«Где вожди оппозиции? Они в застенках? Они арестованы? Тогда — что? Где девчонки, которые несли на площадь творожный торт, и которых угрожали изнасиловать омоновцы, а торт швырнули диким сизарям и сизым дикарям. На вопрос же девушек, был ли похож вкусом их творожный торт на чизкейк, амбал-омоновец ответил с вызовом: «Я не знаю, что такое чизкейк».

Девочки шли радостно творить историю, а их вновь посадили на иглу тиранического безвременья! Так легкокрылых бабочек прикалывают на лист гербария!.. Дикая, дикая страна Беларусь! Неужели даже для того, чтобы посмотреть на бомжей и проституток, минчанину нужно ехать в Россию? Доколе?..»

— Из-за таких вот дуробаб, как ты, народ всеобщего отдыха не выдерживает, а я цветной телевизор покалечил. Прав был Юра Воробьев, который говорил, что у нас украли реальность и поместили ее за стеклом — в телеящике. Сколько же можно прикидываться привлекательной девушкой, которую все обманывают? — пожалел вещунью наш клинический умелец Фрол Ипатекин. — Таким в нашей клинике самое место. Чего несешь-то, мать твоя путана?

«Доходило до особых извращений: девочку-вегетарианку омоновцы заставили съесть блинчики с мясом, которые она несла на голодающую площадь…»

— Девочке должны очень понравиться блинчики на свежем воздухе, — не понимал фактуры Фрол.

«По ставшим из голубых розовыми ее щекам обильно стекали слезы сожаления. Столько лет прожито напрасно!.. Так и сажают народ на иглу мясоедения! О, жестокий, тиранический белорусский режим — на площади вдруг перестали работать мобильные телефоны системы GSM! И еще: пошел снег среди зимы! Но и наши идут, они идут на помощь: еврокомиссар по внешним неполовым связям Пепита Херреро-Падлер с утра не успела умыться, однако она уже заявила, что может применить к Минску очередные санкции!

Так! Так! Ах! Ах! Что творится в Москве, ответьте! Ах! Алло! Москва, ответьте! Ах, я задыхаюсь, мля, в атмосфере диктатуры — SOS!..»

Король демократии мало того, что голый, так еще и посмотреть не на что. Но Москва не медлит. Такая же мокрая, как и первая, sos-пичуга вопияше голосом истерической мученицы номер два из PR-челяди:

«Я — Москва! Я — Москва! Русские неофашисты — за последнего диктатора Европы! Они рвутся в бой! Присутствие средств массовой информации превращает это действо в блестящий подиум для демонстративно истерических форм поведения!..» — валит эта дива дивная с больной головы на здоровую.

— Чудно как-то… Но как бы там чудно ни было, населению расслабляться не стоит — впежат, — говорит Ипатекин, проявляя признаки болезненного беспокойства.

Фрол ловит в банке не деньги — соленые грибочки. Банка стандартная, трехлитровая. Грибочки делают стандартную же мысль острой и летучей, как запах специй. Фрол говорит им, грибам-крепышам:

— Сейчас я вас съем, но вы того не ведаете. Так и мир еще не ведает значения России. Он обрушился на Россию, но тем самым обрушил возмездие небес на свою собственную голову! В России и фашистов-то не было никогда, так откуда же взялись неофашисты? Зачем же тогда мой батя был танкистом на войне?.. Обидно как-то, да? Вот возьми Соединенное Королевство, так? Там какой-то рядовой сэр-мэр назвал одного приличного человека фашистом — и что? И с работы долой, гадкий мэр! Что же это у нас: у нас, почитай, весь народ в фашистах? Как это?.. Да-а, хорошо все ж таки и так ясно было в нашей «дурке»! Где они сейчас: добрый Юра Воробьев, Алеша Романов, Сеня Парамарибский?

Но и Фролу Ипатекину невдомек, что «неофашисты» в понимании «дуробабы» это все те люди, которые не стесняются при знакомстве назвать свою национальность. А попробуй скажи ей бывалый путешественник Фрол, что сначала — он человек белой расы, потом уже — православный, потом — русский, а кто такие россияне — ведать не ведает. Тут она и глазенки свои близорукие закатит, а то и в обморок, притвора, снопом повалится… А скажи он ей, например, самое простое определение, которое звучало бы так: «Фашизм — последний «аргумент» интер-капиталистов в борьбе против трудового народа». Матушки-светы! Она бы его двумя мостами укусила за всю голову.

Судьба любой такой отравленной тщеславием и суесловием РR-девицы печальна и поучительна. Потерявши честь смолоду, она нанимается в услужение к какому-нибудь «олигарху» или «политику», пишет для него и за него разные страшилки. Бессмертный старина Катилена при этом нервно курит чилим, возлежа на мраморной раскладушке по ту сторону бытия. Перед ней, погрызушкой, поставлена боевая задача: забыть, на фиг, о прокладках и по-солдатски просто по любому поводу поносить очередной «кровавый режим».

Грязные сатанинские деньги текут рекой, потаскушки начинают ощущать себя равными тем людям, от которых зависят, по их разумению, судьбы мира. Однако отказ от принципов, как учил еще дедушка Мюллер, нехорошо пахнет: политический ландшафт имеет свойство менять дизайн. И когда сервильное рвение бульварных див доходит до явного абсурда, хозяева отдают этих, бесполых уже, ублюдков поштучно и сворами в «дома терпимости».

Старые потаскухи, иже с ними потаскунчики, все еще стараются обслужить каждого электорального простолюдина, как vip-персону. Но получается убого и уныло — ими брезгуют. А что людям нужно? А им нужны: ясная любовь — раз, старинная вера — два, вечная надежда — три, не хлебом единым — четыре.

«…Евразийцы провели попытку сорвать пикет, они вырывали у оборонцев флаги и плакаты, — докладывает шефам наймичка. — Выкрикивая лозунги «За Батьку!», младоевразийцы прорвали нестройную шеренгу либеральной оппозиции, попутно раскидывая лук, приготовленный оборонщиками для «надругательства над имиджем» Лукашенко…»

— Замуж телке надо. А кто ж на ней женится?.. — понимает тамбовский селянин Фрол.

Он задумчиво смотрит на чугунок с бульбой из своего огорода и сглатывает слюнку.

— Эх, какие планетарные катаклизмы… Но время-то выбрано правильно: планетарные катаклизмы лучше устраивать между религиозными праздниками и посадкой картошки… — понимает он.

Едва он потянулся за ложкой, как ее перехватила рука Юры Воробьева, а затем возник за столом он сам, и, пока на большое лицо Фрола медленно востекала улыбка, Юра принялся с аппетитом управляться с бульбой, политой подсолнечным маслом.

— Только сядешь за стол — так и ты тут как тут. Мечи реже! — посоветовал Фрол. — В лайнере не побегаешь…

— Проголодался… Очень есть хочется… — пояснил Юра. — Где обедал воробей? В зоопарке у зверей! Полетай-ка ты с мое, поешь-ка ты с китайцами риса палочками… Да-а-а!.. Картошку с рынка не сравнишь… со своей… с огорода… Да, Фрол?..

— Есть у тебя нюх на сладкое, Юрий Васильевич! А горького — как, не хочешь?

— Нам в полет, друг мой Фрол. Летим, Фрол, на Украину…

— А как эта Украина влияет на движение планет и звезд вообще?

— Никак, да, не влияет. Вертолет твой готов?.. Геликоптер этот твой или, да, что: он под парами?.. Где Сенькины «Осы»?

— Летим-то летим, только где у меня права?

— Какие тебе, дураку, да, права? У нас есть Сеня в Совете Федерации и крупповский, да, пулемет. Бери свою справку — и вперед!

— Сам ты дурак хренов!

— Да уж поумней, да, тебя-то…

— Вот потому и дурак, что поумней: сидел бы да не высовывался.

— Поздно, да, — сказал Юра Воробьев. — Пришла пора, да, рубить капусту!

— Капусту ему рубить, дакалке! Ее еще вырастить надо, капусту-то эту. «Осы» нас не потянут — мощи мало. Полетим на моей самоделке.

— А горючее?

— Самогон.

Юра встал, обнял друга Фрола, потряс его за плечи и сказал, потрясенный сам:

— Ты настоящий… ты, да, настоящий, да, гений! Как хорошо, да, в полете! Отвинтил пробочку, нолил прямо из бака — тяп, да! Еще раз, да, нолил — ляп! Ах, жизнь ты, да, жизнь Икарова!

НОВЫЙ ПАМЯТНИК В МОСКВЕ

То, о чем лишь слышал по радио тамбовский умелец Фрол Ипатекин, видел из окна московской квартиры мой и его, Фрола, разлюбезный друг, бывший графоман, а ныне процветающий писатель Алексей Романов. Что же он, бытописатель, видит? А видит и слышит он нестройную поступь умело запараллеленного историческими хулиганами времени.

— Да вы, никак, за царя-батюшку, ребяты? — громко вопрошает бывшая пионерка, а ныне старушка с красным бантом на беретке. — Да здравствует Тимур и его ко… ко… ко… — она ужаснулась тому, что забыла нужные слова, она ударила хозяйственным пакетом об асфальт, ударила с такой силой и страстью, что пакетное молоко фонтаном ударило в низкое небо. — И… это! Это самое!..

А оттуда, с неба, повалилась на ристалище «это самое» выплюнутая сатаною жвачка, тупой информационный бубль-гум.

Но уже через мгновение несчастная пассионария была сметена лавиной безбашенных носителей различных политических инфекций. Даже имени ее не осталось на скрижалях истории, а только оранжево-красный бант, растоптанный суровой поступью перманентной революции на привокзальной площади имени клоуна Калинкина. «Спокойнее надо быть в политических вопросах запятая слюной не брызгать».

Над площадью, как над полем брани, кружились суровые голуби мира.

В завязавшейся потасовке евразийцы вынуждены были отбиваться заранее припасенными для этого вениками — и всего-то. Однако одного либерального младопупыша пришлось очень беспринципно ударить в пах, он древесно закряхтел и оплыл, как шоколадный заяц на солнцегреве.

В раскрытую форточку Алексей Романов слышал веселый голос своей племянницы Шуры, которая с балкона обращалась к младопупышу, прилипшему подошвами к выплюнутой жвачке, густо павшей на асфальт:

— Мальчик! Ну что ты так сучишь ножками? Писать хочешь? Вон, беги, встань за угол и пописай, только не мешайся у дяденек под ногами.

Но более никто уже не обращал внимания на прилипшего к асфальту героя по причине неэффективности его выхлопов. Схватка переместилась вглубь площади, а младопупыш стоял и плакал, утирая лицо нарядной бейсболкой. Этим не преминули воспользоваться сизари и густо испачкали его, далеко не русые, кудри. К вечеру он станет малозатратным памятником малозатратной революции — еще одним едоком на планете постепенно становилось меньше.

Шура увлеклась уличной суетой, зарделась, приоделась, схватила газовый баллончик и покинула дядин кров.

Вечно беспартийный мсье Романов улыбнулся, отходя от окна, за которым шел этот очередной спор не совсем славян не совсем между собой. Он говорит, обращаясь к своему черному коту Цыцу:

— Цирк, Цыц, — говорит он. — Как же легко обмануть вменяемых, на первый взгляд, людей! Ту же Шуру твою любимую. Ты живешь на глобусе России, да, Цыц, как в сказке. Но Малороссия — она еще сказочней, Цыц. Она, мой друг — это, да, концентрат всех одуревших славян в одном отдельно взятом Тридевятом Царстве. Но мы-то с тобой, да, черным котом — за единство белой расы против остальных рас. Так?

Цыц открыл пасть и издевательски провел лапой по зеву, будто снял с так называемых губ шерстинку или будто сказал: «Я слов не нахожу!..»

— Вся эта беготня, Цыцуня, очень напоминает мне историю о трех раввинах, которые на второй день после вторжения войск вермахта в Польшу подрались, да! И где ты думаешь? В варшавской синагоге. Знаешь, да, из-за чего? Из-за того, кто из них главней. Всего лишь!.. Поверь уж мне, я в Кащенке всякое видел, но они только легко помешанные. А настоящих буйных действительно мало: я да еще Юрка Воробьев…

Кот Цыц вежливо щурится. Не в окно квартиры, а на телеэкран. Он смотрит представление, где г-н Падловский пошел на г-на Гириновского со стаканом воды, когда тот прокричал: «Украинцы — народ третьего сорта, однозначно!»

— Украинская гастроль, да! Кажется, они все хорошо выпили в самолете, — пояснял ему неустанно писатель. — Не далее как вчера во Львове состоялась олимпиада по русскому языку. Жертв нет. Только одна бабушка погрозилась написать президенту Путину про беспорядки, да, в местном коммунальном хозяйстве. Самое главное, что я понял в жизни: как хорошо, что я родился в России и что я не бандерлог! — он чистил оружие. — Мне запредельно повезло в том, что я не бандерлогом, да, родился. А так бы всю дорогу, как они, прятал бы свой хвост под штанами и оглядывался: не видят ли, да, дiвчиноньки?

Он готовился к охоте на лидера, на его взгляд, неуместных в двадцатом веке российских «антифа» и выбирал орудие труда и возмездия. Кот Цыц смотрел новости.

— Видел, Цыц, какое корыто заложили на стапелях в Северодвинске? — привычно комментировал Алексей Романов, разбирая «макара». — Оно уже третье по счету. Пиндосы нервно курят в сторонке. То-то плющит их, сердешных! А оппозиция, да, якобы очень старается, чтоб все поверили: всем нам и тебе, Цыц, в том числе — кранты, а России больше никогда не будет. При этом всём якобинская оппозиция вполне хорошо себя чувствует. Она ищет, да, фашистов, кушает икру лопатами из ведер, ездит не на чем попало, живет не хуже самоей «власти». Это как так, мой боевой товарищ Цыц? Какие у нас в России фашисты, кроме антифашистов? Я его, красноголового, да, пристрелю — и мне ничего не будет: я псих, с добротным, дореформенным еще, советским стажем! Я сделаю рыжему хлюсту одолжение. Не допущу того, чтобы его, этого повесу, повесил революционный быдляк. Я человек благородный, да! У меня справка за подписью самого профессора Снежневского, корифея советской психиатрии. Он бы меня, да, понял: Украина — Украиной, а начинать отстрел больных перелетных птиц надо здесь и сейчас! Так, чтоб другие поняли: «Ах, это не та сосна? Ах, мы ошиблись веткой-с! Ах, как бы мне, рябому-с, к дубу перебраться? Не на то древо, извиняюсь, да, сели-с и нечаянно нагадили-с…» Который-с час-с, Цыц-с?

Черный кот Цыц прекраснодушно щурится: я сам-де такой, я решительный! Я не Леопольд, не толерантный вам кастрат какой-нибудь: кэ-э-эк дэ-э-эм-с!

Потом Кот отворачивается от господина писателя Романова. С тем же прищуром он смотрит на большие напольные часы в ореховом дереве, выигранные веселым хозяином в ямайский бридж у залетного «якудзи»:

«Странное время указано на циферблате. Где я? Который час, действительно? Проверка. Какое у нас сегодня число? Что за вискос? Почему, находясь в Москве, я должен принимать Киев врагом? Что он мне сделал, этот Киев? Только и того, что не допустил установить у себя Путинский режим? Но это право Украины, а не мое, кота Цыца, право, право же. Мое дело — Мурка из подвала, настоящая экс-дама! И если сам премьер-министр Финляндии посылает эсэмэски незнакомым женщинам с предложением провести вместе время, то это мне не в пример, я верен одной-единственной Мурке с Рублевского шоссе. Это не беда, что она нелегалка на этом шоссе, что живет, рискуя быть расстрелянной охранниками без суда и следствия. Моя страна — Россия, и пусть тут у меня, благородного кота, тоже нет никаких прав. Но я люблю родину, как и мой благородный хозяин писатель Романов. И никто — слышите, ни-кто! — не объяснит мне, почему все молчат, когда вывозятся за рубеж последние остатки генофонда пчелы уникальной среднерусской породы… Сколько же еще может продолжаться этот развал? Кормить, наконец, сегодня будут, а, графоманы?..» — философически размышляет он.

А тут и телефонный звонок вторгся, как вторгается дядя Шамиль из горного аула Насраули на Даниловский рынок. Хозяин, улыбаясь неведомым Цыцу мыслям, нажал на кнопку громкой связи и сказал:

— Ну?

— Здравствуй, Алешка! У тебя все дома?

— Я один, да, с котом. Жена на Фиджи. Племянница убогая на площади воюет против, да, кого-то, да…

— Все дадакаешь? Может, тебя пивом полечить?

— Все дадакаю, да-да. Я тебе зачем, Сеня: ты же пива не пьешь? Или деньги в мире, да, кончились?

— С вами, с такими, кончатся… Слушай сюда: я взял билеты на Киев, поедем поездом. Однозначно. Самолеты нынче бьются, неугодны они, самолеты, Создателю: дьявольски ревут! Ты как?

— На футбол? Нет, нет и еще раз то же самое нет! Мне тут надо, да, мясо разделывать, вермишель варить…

— Не знаю никакого фут, как ты говоришь, бола. Поедем, Алеха, Юрку с моими деньгами выручать.

— Что с Юркой? Шасси отстегнулись?

— Нет в жизни шасси! Деньги Юра своему украинскому брату повез. Полетать вздумал на старости лет, да еще и с похмелья! А деньги у меня занял, понятно тебе, дурилка? Летал-то он, летал, а в точку однозначно попасть не может. Предпоследний раз звонил из древнего государства Урарту. Я ему говорю: ты хоть сопри там что-нибудь антикварное у какого-нибудь дремучего Ашшурбанипала! А он отвечает: красть не приучены! Дурак, что с него взять? Идет против всего целого общества. Это тебе любой ветеринар, Алешка, подтвердит: дурак, однозначно!.. Бэтмэн — это тоже отклонение, нездоровье! Последний раз он, «бэтмэн», телефонировал из киевской милиции, потом снова пропал… Да и пропади бы он пропадом, однозначно. Кто он мне: сват, брат, партайгеноссе — кто он мне? А вот кто: он мне тонны денег задолжал, скотина! На фиг они мне, такие друзья, однозначно! Там же ему крылья оторвут, однозначно! Ну, что, едем спасать мои денежки?

— Кота-то, да, не с кем оставить.

— Через сутки-двое мы вернемся! Катата, катата! Не издохнет твоя катата, однозначно! А там, глядишь, и Сашка твоя, пельменница, с панели вернется.

— Так отчего ж, да, не поехать, да, урод. Там уже, да, тепло, там польт не носят…

Но оделся я теплее. Дело-то было весной, в марте, когда цыган шубу продает. Однако цыганские таборы из Приднестровья, Узбекистана и Молдавии уже начинали наезд на Москву, чтобы пополнить глубоко эшелонированные, хорошо организованные ряды прошаков в Салтыковке, Радищеве или Кимрах. А мы с Сеней с разных точек двинулись на Киевский вокзал.

Признаюсь, я согласился поехать, надеясь попить украинского пива, сходить в Лавру, но более всего — понять: чем же так дорог Сене наш летяга? Забота о товарище? У господ товарищей не бывает. К тому же, Сеня не был сентиментален, в детстве мучил кошек и делал шашлык из подбитых воробышков… Деньги? Не так уж он беден, как моего отца дети, чтобы гоняться по imperia renovatio за долгами, да еще и собственной персоной… Я надеялся узнать, что же подвигло столь важную птицу, как депутат Сеня Парамарибский, сунуться в самое пекло оранжевой смуты…

Он взял купе на двоих. А прибежал за две минуты до отмашки.

— Здравствуйте, сэр. Называйте меня Аркашей или никак не называйте. Вы меня не знаете, я вас тоже не знаю. Короче, я инкогнито!

— Аркаша, знали бы вы, дорогой, как давно я не был в Киеве, — говорю я для практики. — И вообще на Украине, да!

— В Украине! — на ходу поправил он. — Украину ждет двукратное снижение уровня жизни, а в Восточных регионах — не менее чем трехкратное! — добавил он, переодеваясь в простенькую пижаму. — И еврейство, как таковое, помимо своей зиц-председательской роли — тут ни при чем.

— Да, да, при чем здесь твое еврейство, Аркаша? — сказал я, не понимая его галопирующей логики.

— Вот я и говорю: оно — ни при чем, однозначно! Это все — современная политическая мифология. Миф о еврейском могуществе — это миф, который надо срочно разоблачать. Пока мы, евреи, не поймем, откуда у фон Калмановича деньги — мы ничего не поймем, однозначно! Вы, русские, тем более! Теперь ты понял? Понял ты, к чему я веду?

— Я и потеть не стану, чтобы тебя понять, — заверил я искренне. — Кто нынче потеет? Сегодня вышел из дому — глядь, а на площади стоит новый памятник в рост человека. И знаешь, из каких материалов? Из жвачки и свежего голубиного гуано — и никакого пота!

Но Сеня сразу же лег спать и столь же быстро уснул безмятежным депутатским сном.

СНОВА «МИМО ТАЗИКА»

Бывший советский письмэник Грыгор Табачник — человек с обычной рядовой внешностью «табула раса». Когда брал в руки гитару, то делался похожим на цыгана так, что в отдаленном за сто верст колхозе вздрагивал во сне и просыпался в похмельном поту последний из конюхов. Если же пан Грыгор смеялся, ставил брови домиком и щурил глаза, то его трудно было отличить от тибетского ламы, который впервые увидел ню. Его способности к мимикрии были таковы, что в горниле реформ и революций он приобрел тройное гражданство, пять паспортов, вкупе со старосоветским, и был женат гражданским браком одновременно на трех женщинах, каждая из которых была уверена, что Грыгор принадлежит лишь ей и что Грыгор способен постоять за честь дамы. Так же стоял он за честь Советской Украины, а нынче стоит за честь ее же, но вже ее же самостийной.

Грыгор взращивал денежное древо в своей конспиративной квартире на Крещатике — он ковал великую украинскую литературу и хотел, чтобы ему не мешали. Надо женщину — отклеил усы подковой и вызвал на дом. А какая еще нужда?

Проснувшись с первыми воплями утренних демонстрантов, он принял душ и прямо в пижаме вишневого цвета, очень подходящего к обоям и весьма немаркой, уселся за компьютер переводить «Тараса Бульбу» на мову. Он уродовал текст повести, подготовленный и выправленный самим Николаем Васильевичем для второго прижизненного издания в 1842 году. После полудня должен был прийти заказчик, однако пан Грыгор не спешил гнать строкаж, предпочитая довести до полного блеска уже готовый текст. Ему нравилось вольное, сочное, как табачный запах «Капитана Блэка», течение периуда на последней пока сторінке:

«…Бульба був страшенно впертий. То був один із тих характерів, які могли з`явитися лише тяжкого XV сторіччя в напівкочовому закутку Європи, коли панували праведні й неправедні уявлення про землі, що стали якимимсь супечливими й неприкаяними, до яких належала тоді Україна: коли весь прадавній південь, покнутий своїми князями, було спутошено і випалено дощенту ненастанними наскоками монгольских хижаків; коли, втративши все — оселю і покрівлю, зробився тут відчайдушнним чоловік, коли на пожарищах, перед лицем хижіх сусідів і повсякчасної небезпеки, осідлав він на місчці і звикав дивитися їм просто у вічі, забувши навіть, чи є на світі щось таке, чого б він злякався; коли бойовим палом укрився здавна лагідний слов`янський дух і завелося козацтво — цей широкий гуляцький заміс української натури, — коли всі перевози, яри та байраки, всі зручні місця засілялися козаками, що їм і ліку ніхто не знав, і сміливі товарищі їхні могли відповісти султанові, охочому знати про їхнє число: «А хто їх знає! У нас їх по всьому степу: що байрак[24], то й казак!» Повсяк часна необхідність боронити узграниччя від трьох різнохарактерних націй надавала якогось вільного, широкого розмаху їхнім подвигам і виховала впертість духу. Це був справді надзвичайний вияв української сили: його викресало з народних грудей кресало лиха…»

— Блестяще, пан Грыгор! — воскликнул гуттаперчевый письмэнiк. — Ведь жизнь дается человеку один раз, но…

— …прожить ее нужно так, чтобы не было мучительно больно, а было бы денежно и не пыльно! — сказал некто за спиной, а на плечо пана Грыгора, словно удерживая его от необдуманных поступков и детских страхов, легла чья-то волосатая, широкая в запястье рука. — Вiрно, дядя, кажу? Ваша работа конгениальна работам писателя Тюпченко, умершего недавно, но не своей смертью!

— Как это, не своей смертью?

— Вероятно, смерть ошиблась. Либо, если человек живет не своей жизнью, то и умирает, соответственно, не своей смертью. И тэ дэ…

Пан Грыгор сглотнул слюну. Он понял: ночная бабочка-проститутка, улетая утром, не захлопнула за собой дверь, а заказчик, этот наглец, вошел без звонка.

— А я ждал вас после двух, — сказал он, пытаясь разглядеть на экране монитора отражение лица заказчика. — Вы уже прочли эту… сторiнку?

— Давай по-русски и на «ты», — предложил заказчик, убирая руку. — Мы же свои люди. Меня зовут дядя Юра Воробьев. Приготовь-ка, Гриня, кофе, пока я прочту эпизод с гибелью Мосия Шило, но в изложении господина Гоголя…

— Идет! — крутнулся в кресле Гриня. — К чему усложнять! Тебе с коньячком?

Он увидел сидящего на полу по-турецки с томиком «Тараса Бульбы» на коленях седого, благообразного дядю Юру. Тот отмахнулся лишь: все равно-де! Похоже, перевод всерьез увлек старика, а это не могло не радовать Гриню.

В самом гудении кофеварки ему слышался сладкий мотив песни «Чому я нэ сокiл? Чому нэ лiтаю?..» Он еще не знал, что есть летающие люди, такие, как дядя Юра, хоть у них и фамилии не соколиные, а воробьиные. «А как это будет звучать в переводе на москальский?» — не терял он времени зря, ибо время — деньги.

Но вдруг — стоп! Он ясно вспомнил, как девушка по вызову на коленях стояла в прихожей, собирая брошенные к ее ногам деньги. Он вспомнил ее большое лицо и размазанную по этому лицу губную помаду, которую он просил не вытирать для усиления ощущений. По телу Грини дружно, как перед грозой, пробежали мурашки: он вспомнил вдруг и то, как зачинял замок, как набрасывал дверную цепочку поверх. И в голове его сам собой возник ответ на вопрос о соколе, в голове зазвучало: «Жопу в горсть — рвать когти! Жопу в горсть — рвать когти!» — и так до бесконечности.

С этой мотивацией он открыл на всю водопроводные краны, снял и взял в руки тапки, потом на цыпочках стал красться к выходу. Однако был остановлен громоподобной фразой гибнущего Мосия Шило:

— «Пусть же стоит на вечные времена православная Русская земля и будет ей вечная честь!» — которую с оттенком вопросительности, грозящей вооружиться дубинкой восклицательного знака, произнес гость, стоя с книгою в руках у распахнутой в залу двери. Лицо его было плачущим. Он смахнул слезинку со щеки.

— Да, — подтвердил Гриня, смутно догадываясь, что его дело нечисто, и перешел в нападение: — Да, пусть стоит! И — тэ точка, дэ точка! А что те Пушкіни, Достоєвськие, Тургеніви та Товстие! Вони хіба писали російською мовою? Ніколи не чув! Українською чув, польською чув, італійською чув, хранцузькою чув, а російською вони не писали, бо соромилися телячого діалекту! — понесло вдруг Грыгора, у которого этот кацап явно намеревался отнять все прелести писательского положения.

— Ай-я-яй! Высокотемпературный националистический бред! А-а-а! У-у-у! — подвывал тот, сотрясаясь всем своим немолодым, легким на вид, телом. — Умру, матушка! Пощади, клоун! Что же ты сделал? Нет, ты мне более не друг, Ноздрев, я перехожу на «вы»! Что вы из Гоголя сделали, отвечайте! Доколе вы польско-холопскую мову будете именовать украинским языком? Упорство, граничащее с шизофренией — оно достойно лучшего применения! Да! Ведь нет ничего проще, чем с умным видом доказать, что египетские пирамиды построили украинцы, что первым адмиралом был кавалерист Сагайдачный! Но где, спрашивается, украинская наука? Ответ: усиленно борется на фронтах языкознания и фальсификации истории! Но помните, паны, гетьманы и письмэники, что разгул национализма ведет к гибели и к погибели вашей священной коровы под кличкой Самостийка. Мне очень, очень жаль. Я очень, очень сожалею… Тьма сгущается… Сколько вам лично заплатили за измену славянству, за слезы детей, отвечайте?

«Сумасшедший! — подумал по-русски Грыгор, пребывая в смятении чувств, в бурном потоке некоего духовного оползня. — К тому же, буйный!»

И произнес, словно боясь, что тот услышит его мысли:

— Да я уж и не припомню, извините. Можно, я пройду к…

— К черту пройдите! А я напомню. Вы написали: «…Хай же вічно стоїть православна Земля Козацька, і хай буде вічна ій честь!» — вот так вот с большой буквы у вас и Земля, и Казацкая, с такими словами вы, ничтожный переводчик, отправили Мосия в мир иной. Это ведь лжесвидетельство! А?.. Помирает Бовдюга, говоря: «Пусть же славится до конца века Русская земля!», а вы, пэрэкладнык, принудили его сказать: «Хай живе вічно цвіте Козацька Земля!» Хай, видите ли, ему! Хорошо, что не «хайль»! Или через «у» — чем хуже?.. Вы кто такой перед Гоголем, прощелыга? Подумайте только, Кукубенко у Гоголя восклицает: «Пусть же после нас живут еще лучше, чем мы, и красуется вечно любимая Христом Русская земля!» А вы, раздолбай житомирский, что вы вложили в его боголюбивые уста? Отвечаю: «…вічно люба Христові Козацька земля!» Это, по-вашему, одно и то же? — слезы, не переставая, текли из глаз дяди Юры. — Но почему, почему получается так смешно, скажите? А я скажу: потому что наши языки родственны, мы и так понимаем друг друга. Вот перевод и выглядит как испорченный оригинал. Ох, мама! Ох, умру от смеха! Ох…

— Так вы смеетесь? — воспрянул духом слабодушный Грыгор Табачник. — А я подумал: вы плачете. А вы — смеетесь. А я подумал… А вы… А…

— Нет, нет. Я не плачу. В последний раз я плакал зимой тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года, когда брился лезвиями «Нева» в предчувствии перестройки… — утирая слезу, Юра провел тылом ладони по щеке: — Позвольте мне у вас побриться, коли уж вы такой амфитрион.

— То есть… Я не понял: амфи… что? Брейтесь, впрочем. Я провожу вас в ванную. Но скажите, устраивает ли вас мой перевод? Від щирого серця надіюсь.

— Ах, Грыгор вы, Грыгор! Вы явно не Тютюнык[25], хоть и табачник! — по дороге в ванную сказал гость, слегка обняв его своей рукой за плечо.

Грыгор вздрогнул отчего-то, но гость успокоил:

— Ничего, ничего… Мне все равно сейчас руки мыть, — и продолжил: — Когда я еду по земле на автомашине, Гриня, или прилетаю в неведомые страны, то восхищаюсь прекрасными пейзажами и славлю Господа Бога, который всю эту красоту сотворил. И сама божественная природа иногда забывает наградить человека, но вот наказать не забудет никогда. Вас она непременно накажет: ваш переклад — фальсификат, произведенный лютым, бессовестным лихоимцем. Что вы, пар земной, на это скажете? Вам нечего сказать…

— Есть, есть, есть чего! — обиделся пэрэкладнык.

— А многим детям есть нет чего! — как пощечину отвесил заказчик каламбур и стал брать в руки тюбики с кремами и дальнозорко отводить их от глаз, дабы прочесть надписи.

— Украинские писатели категорически протестуют против решений ряда городских и областных советов о придании русскому языку статуса второго государственного, — говорил между тем Грыгор. — Эти решения несут явный сепаратистский, деструктивный характер! И что же вы прикажете мне делать? У меня — заказ!

Представитель заказчика, именуемый в дальнейшем «дядя Юра», подтолкнул Грыгора к выходу из ванной и, глядя ему то в глаз, то в око, резюмировал:

— Вы лично, Гриня, деструктивны одним уже тем, что разрушили божественную музыку композитора Гоголя! Вы отдали партитуру прекрасной симфонии бродячему лирнику: «Грай, дiду! Та побiльш скрыпа!» Вот, вот что вы сделали, Гриня! Вот молодец, вот мастер слова! Под угрозой немедленной расправы я принудил бы вас читать этот ваш перевод сто раз подряд, но я — добрый дядя Юра. Я пригласил бы вас для литературных консультаций в нашу Яшкинскую «дурку» к писателю Романову. Но — увы! — нашелся один умник и сжег ее дотла, чтоб списать украденные им матрасы… А не доводилось ли вам слышать про наш дурдом? Мне кажется, что я видел вас на одной из прогулок… Сам писатель Романов жив, здоров и скоро будет в Киеве. Встретимся! Гоголь стоит месива, надо вправить вам мозги…

«А-а-а! Он — сумасшедший!» — допетрил Грыгор, давя из себя смех так, будто его геморрой сместился с выхода на вход.

— Ха! — выкашливал он. — Ха-ха! Веселый вы человек, дядя Юра. Вот вам станок, брейтесь на здоровьичко!

— О, как у вас здесь интимно. Спасибо, Гриня. Я попрошу оставить меня одного. Мой последний совет: если у вас крепкий сон, то не ешьте на ночь сырых помидоров.

— Охотно! — воскликнул пан Табачник, которому того и надо было.

Словно напоказ выходя всей ступней, за порогом ванной он перешел на цыпочки, любовно ухватил мобильник, страстно набил хозяйственный пакет наличными кровными. Потом накрепко запер за собой бронированную дверь своей конспиративной квартиры на девятом этаже, а ключ с ликованием оставил в скважине. Подперев дверь спиною и смеясь, как истеричное дитя, пан Табачник вызвал милицию.

«Сука кацапська, гнида східняцька! Балакати на кацапській говірці гімняній будеш в Азії, за Уралом! Драпай швиденько з моєї землі, а то ми тобі покажемо славу бандерівської зброї: ти і твоє смердюче отродьє на гілляках висітиме, падлюка смердюча. Ми тобі покажемо, як вміємо зачищати рідну землю від такого лайна як ти! Мразь кацапська!» — мстительно думал Грыгор, ожидая наряда рiднэнькой киевской милиции.

Не стоит, наверное, описывать недоумение милиции, приехавшей на ложный вызов. Сняв показания с мнимого пострадавшего, служивые вызвали карету «скорой помощи» и спровадили галлюцинирующего письмэника в элитную спецдурку.

ПЕРВАЯ ПОХIЛЫЧКА

Мы вышли на Крещатик. Сене понадобилась зажигалка.

— Как будет «зажигалка» по-укровски? — спросил он меня.

— Похiлычка, да! — пошутил я, в надежде, что он поймет мой плоский писательский юмор.

— Дай, кажу, менi ось цю похiлычку! — сказал Сеня парубку-коробейнику и властно указал на неопределенное место на лотке.

— Шо-о-о? — удивился щирый. Усы его в форме символа счастья — подковы — зябко вздыбились. — Шо тоби?

— Похiлычку, будь ласка! — грубо рявкнул Сеня. — Это галицийский диалект, основанный на влиянии польского, румынского, венгерского…

Хохол нахмурил брови и пошептался о чем-то с охранником. Охранник кивнул, осмотрел прилавок в поисках «похiлычки». Потом неуверенно взял с витрины зажигалку и протянул Сене. Сеня швырнул на прилавок пятидесятидолларовую бумажку, сунул в карман зажигалку ценой в четверть гривны, и мы пошли. А за нашими спинами звонко кричал зазывала:

— Купувайтэ похiлычки! Цiкавы похiлычки!

Сеня прослезился:

— Всего за пятьдесят баксов ты ввел в могучий укропейский язык новое слово! Ты герой! Как это звучит, да? Похе… поху… поха…

— Похiлычка, да!

— Блестящая операция, — растроганно шмыгнул носом Сема, и мы снова пошли по бесподобному в своей древней свежести Крещатику. — Сейчас же берем рикшу и бомбим участки!..

Сеню узнавали. Таксисты едва не передавили зевак и один другого.

— Эй, вы, папарацци, слушайте! Всем нормальным людям давно понятно, что русские и украинцы — братья-славяне, — вещал Сеня, пробиваясь к таксомотору и приветственно помахивая рукой очумелым братьям. — Это такая же правда, как и то, что вице-спикер Русской Думы Сема Парамарибский — мой брат-близнец. Но амеры и украинцы — это хозяева и обслуга! Так с кем нужно быть украинцам?.. Братья, задумайтесь! НАТО — геть из неньки!

— Геть! Геть, кацапня! — строжилась толпа.

Сеня уже приоткрыл дверцу «оппель-омеги», но, перед тем как втиснуться в салон, он, следуя правилам риторики, закончил свою речь такими словами:

— Нам, кацапне, тоже нелегко, братья незасiчны! Но кто же поможет в тяжелую годину, если не брат, а? Ни мы, ни вы не нужны как равноправные партнеры заокеанским «друзьям». Забудьте ничего не значащие взаимные обиды. Мы ведь свои. Гоните на хрен американских подстилок! Наши русские похiлычки сильней ихних авианосцев! Гоните! Ура!.. — и со словами, адресованными таксисту: — Гони и ты! Топи педаль! Штраф плачу я! — он юркнул в салон, где ждал его еще не битый толпою я.

Таксист послушно утопил педаль газа, потом едва не утопил нас в Днепре, потому что смотрел не на дорогу, а на Сеню. Так дети смотрят на живого Деда Мороза. Слышно было и то, как скрипит водительская выя.

— Стый! — сказал Сеня, думая, что по-украински так звучит слово «стой». — Стый здесь, я звонить буду!

Он набрал какой-то номер и сказал:

— Второй, второй я — первый… и, возможно, последний. Мне нужна информация о том, на каком избирательном участке голосует… минутку!.. Бойчук Иван Ульянович, 1959 года рождения, прописанный…

СОВА, МЫШИ И ОРЕЛ

Денек задался с утра. Юра знал название улицы, на которой жил его неудачливый в бизнесе двоюродный брат, а посему решил пройтись по избирательным участкам на ней, используя резервный авось в надежде на небось.

— Паспорт! — остановили его быковатые, волообразные охранники со скрещенными на толстых грудях руками-алебардами.

— Что вы говорите? Вы тут мне явку рисуете? Конечно, рисуйте, вот вам меч: я кацап! — говорил Юра, и при этом весь его благообразный облик изливал в окружающий мир радость. Излилась она и на быковолов.

— Каца-а-апе ты мiй! — пропели быковолы, улыбаясь дружно и радостно. — А ми вас, кацапи, все одно зробимо цивілозованими панами. Хочете ви того, чи ні. Так ты, кажу, кацап?

— Я, пацаны, кацап-художник. И я знаю: нарисовать можно вообще все, что угодно — и избирателей, и весь народ, и страну тоже. Вот пусть и рисуют — а мы будем посмотреть…

Улыбки быковолов слаженно переходили в гримасу ярости.

— Апельсины отрабатываете… — продолжал добрый дядя Юра. — Русские вам, видите ли, плохие… А когда татары в Крыму вторую Чечню устроят, ваши вожди покидают свои шкурки от апельсинов и опять придут Москве в ножки кланяться! — говорил ритор, вокруг которого стала собираться электоральная толпа, жаждущая своего глупого личного счастья.

И кто-то в этой толпе уже произнес задумчиво:

— Этих пидорасов надо мочить без раздумий. Мне стыдно за мою нацию…

— Ты кто?! — взревели разом охранники, похожие на тех стражей тюрьмы, которые ревели: «Клю-у-уч!» — в детском фильме «Королевство кривых зеркал».

— Я? Это вы мне? Вам отвечать по-украински или по-бандеровски? Сильные, видите ли, различия в диалекте, обычаях и… как бы это мягче выразиться-то?.. Щирому хохлу тяжело сознавать, что он русский. Без нового голодомора он и не сознается никогда, что и сам скрытый кацап. Латентная форма кацапомании. Но все же отвечу вам, как могу. Не кацап я, а хуже того: я — москаль! — отрекомендовался Юра. — Эм-Тэ-Эс!

Ладно бы еще к этому было присовокуплено «да здравствует Иосиф Виссарионович Сталин!» или что-то в этом духе — но этого не было! Юра решительно не мог понять: почему, но охранники попадали в обморок. А он спокойно и мирно, как корабль НАТО в акваторию любого грузинского порта, вошел в помещение, где «прозоро» шли выборы.

Агитации он особо не заметил, если не считать пары дебилов, которые стояли на входе с невинными лицами и авоськами с апельсинами.

И пошла кефаль табунами. Толпа, ступая по могучим телам охранников, шла за Юрой, как за вождем. Избиратель получал на руки четыре листа, длиной семьдесят сантиметров каждый. Некоторые особи падали, путаясь в этих простынях, как в гигантской паутине. Такие бюллетени в Черкассах свободно продавались по пять гривен за штуку, а в Новой Каховке неизвестные предлагали избирателям продать им бюллетени за пятьдесят гривен[26] прямо при входе на участки. Кто-то упал, матерясь чисто конкретно, встал, устремился далее по вестибюлю — к лестничному маршу.

Но не всему правдолюбивому электоральному скрапу суждено было самоходом дойти до оранжевых прокатных станов.

Ожидание в длинных очередях нельзя назвать благотворным для здоровья, что и подтвердил ряд несчастных случаев на выборах. На одном из избирательных участков в городе Лисичанске умерла восьмидесятилетняя пенсионерка. Поступило также сообщение о смерти пожилого мужчины на избирательном участке в Донецкой области. Семидесятилетний мужчина умер во время голосования на избирательном участке в Крыму. В Каневе умерла пожилая женщина, поднимавшаяся на второй этаж, где был расположен участок. Во всех случаях причиной смерти стали сердечные приступы…

Немудрено. Еще на ступенях лестничного марша до слуха Юры Воробьева донеслись яростные команды еще невидимой пока женщины-пористки[27]:

— Отойдите от урны!..

— Вы не имеете права здесь стоять! Я милицию вызову!..

— Будете выступать — я вам протоколы не подпишу!..

— Я вам информацию давать не обязана!..

— Кому сказала: сядьте на место!..

— Отключить телефоны! Никому никуда не звонить!..

— Ну, сучка! Я тебе протокол в жизни не подпишу!..

Видимо, комиссии поступило задание запугать наблюдателей.

«Истеричка, — вскользь отметил Юра, глянув на совье лицо командирши. — Раньше избытки ее дури выплескивались на окружающих в виде криков, скандалов, обид, внезапных слез, которые так же мгновенно высыхали, как и появлялись. Нынче общественная мораль расплылась, как тушь для ресниц на лице скромно трудящейся на мозолистых коленях проститутки… А поскольку истерички демонстративны, то в наше беспризорное время они востребованы заказчиком выборов. Они, эти совы, со всем удовольствием устраивают свои концерты при огромном скоплении публики…»

Но разве беснование может пройти бесследно для человеческой души? Безумие, которое исходило от избиркомовских шабашников — оранжевых Пора-ПРП, НУ, БЮТ, Кистенко-Плюньщ, Чернорецкого-Похренецкого — все это старательно индуцировалось залу. Лучшие укры — гебоидные шизофреники — предлагались людям в качестве образцов для подражания, а детям — чтоб было делать жизнь с кого. Юра знал: такая сокрушительная агрессия в сочетании с душевной тупостью — это одна из главных характеристик гебоидной, или ядерной, шизофрении…

Пир нечистого духа разыгрался по дьявольской партитуре сразу после закрытия участка, когда с наступлением сумерек началось пересчитывание голосов. Закрыли зал. Наблюдатели, адвокаты народа, стали выражать свое праведное возмущение тем, что хотели бы свободно выйти покурить, что демократия позволяет людям свободно, а не по особому письменному разрешению властей писать не под себя, а в унитаз, пусть он и общественный. Наблюдатели-заложники стали ворчать, роптать, визжать, кричать о нарушении прав человека и гражданина, они просили открыть бронированные двери зала.

Тут уж встрепанная Сова дала себе волю: она распростерла себя над этим мышиным писком и шуршанием, который мыши сочли голосованием за волю и лучшую долю. Забывшись, все говорили по-русски. Сова загнала мышиных адвокатов-наблюдателей в угол ринга и стала устрашающе выщелкивать клювом русские слова:

— Сидеть!.. Лежать!.. Ползти!.. На оправку!..

Адвокаты — молодые волосатые дивчины и коротко стриженые парубки, верующие в чистую силу правды и иконную святость демократии, но далекие от знания законов беззакония — спасовали перед хищной наглостью сов. Любой глас мышиного народа сразу же строго пресекался криком оранжевой ночной птицы:

— Замолчите! Вы мешаете вести заседание! Я вас сейчас удалю! Мне что, милицию позвать?!

Сова считала неиспользованные бюллетени мышек, перебирая их чешуйчатыми лапками, костяным клювиком, кося и вращая выпуклыми глазами. Она считала их с десяти часов вечера до двух часов ночи. Потом принялась за общий подсчет, и всем стало ясно, что спектакль идет по простенькому, но хамскому сценарию, пьеса кончится к утру, если раньше не скончаются зрители.

— Сколько же можно считать эти несчастные двести семнадцать голосов? — возопила одна из воистину несчастных в своем неведенье девушек, страдая от грозящего всем удушья. — Откройте балкон!

— Уйдите отсюда! Не стойте над душой! Мы здесь работаем, а вы мешаете работе комиссии. Знаете, что вам будет по закону за вмешательство в работу комиссии? Я вас статуса лишу! — сухо отщелкала клювом комиссионная дама под номером два. Впрочем, она более походила на мышкующую лиску, нежели на даму. — Кому не нравится, уходите с участка! Так, Аделаида Сергеевна?

— Ну, сучка!.. — сакраментально отозвалась сова Аделаида, уткнувши взор в живот девушки-глупышки, словно крестьянские вилы. — Я тебе протокол в жизни не подпишу!

Что же будет, если она поднимет его, этот взор, и глянет прямо в глаза жертвы?

Вот тогда дядя Юра и подошел к столу их высочеств совиной комиссии, пожалев юную серую мышку.

— Мама, я — Николай Васильевич Гоголь, писатель, ваш земляк, — сказал он, обращаясь к председательствующей Сове. — Проживаю в Москве. Иногда вблизи собственного памятника работы моего тезки Николая Андреева по адресу Никитский бульвар, дом номер семь, иногда в Донском монастыре, а чаще — на Даниловском кладбище. Я хочу спросить вас, почтенная: знаете ли вы, что к вам приехал ревизор?

Сова перевела вилы с живота девушки на джинсовую ширинку говорящего, облизнула сиреневым кончиком языка углы клюва и повела глазами кверху. Глаза ее — эти круглые канцелярские кнопки — не меняли выражения, лишь ржавчина их зримо превращалась в янтарь, а янтарь этот превращался в алмазный клинок, готовый полоснуть по горлу дерзкого мышиного адвоката. Она подбирала самые нужные, самые убийственно точные слова.

Но убийству не суждено было свершиться, поскольку голос дяди Юры ощутимо висел в воздушном пространстве зала. Каждой частице, каждой из корпускул этого голоса соответствовала волна, заполняющая все пространство. Он, этот голос, продолжал заполнять мнимую пустоту — от каждого ушного стремечка, молоточка и наковаленки до каждой из квазисвечей на хоросе латунной люстры из чешского хрусталя…

Но не станем пока переносить законы микромира на мир вульгарного избирательного участка, торгующего ложью. Не станем звать в свидетели происшедшего господ Эйнштейна и Бора, спорящих о полноте квантовой теории и применении ее в период выборов в Верховную Раду страны укров. Дядя Юра проговорил лишь:

— Прошу прощения, птичка, но в соответствии с законом о выборах, я, Николай Васильевич Гоголь, как официальный наблюдатель и классик русской литературы, имею право следить за подсчетом избирательных бюллетеней там, где мне это угодно! Ферштейн?.. Вы же, птичка, препятствуете деятельности наблюдателя. Это статья 157-2 УК Украины. Пожалуйста, вызовите милицию. Пусть меня арестуют как наблюдателя от оппозиционной партии. А этот ваш актик я возьму с собой. Битте! Прошу кохать и жаловать!

После этих слов Юра — старый гедонист — щелкнул зажигалкой и неспешно прикурил. Повисла плотная тишина, подкрепленная хрестоматийной немой сценой. Но не успел наш летун выпустить и единого клуба ароматного дыма, как Сова, рискуя порвать свои отяжелевшие легкие, аки пес — грелку, аварийно взвыла:

— Во-о-о-он! Во-о-о-он отсюда! Ты не будешь здесь кури-и-и-ить!

— Буду курить. Здесь. Знаете, почему? Потому что я привык курить в сортире.

— Здесь! Те! Бе! Не! Сор! Тир!

— Что вы говорите, какой еще ебенесортир? — сокрушенно сказал дядя Юра. — Кто бы мог предположить! Ай-яй-я-а-ай! Но — амбре!

И дядя Юра выпустил ноздрями глубинный сизый дым, потом прищурился, пригнулся и посмотрел под трон, на котором восседала мадам Сова.

— Тогда позвольте ремарочку, — продолжил он в полной тишине. — Дело в том, что меня очень настораживают попытки вашей контры перевести разговор в сферу исполнения закона Украины о запрете курения в общественных местах. Но сей-то час мы рассматриваем нарушение закона о выборах народных депутатов, а оно, мадам, влечет за собой ответственность по статье 157-2 УК. Предлагаю вернуться к теме разговора и требую у комиссии ответа по сути вопроса.

— Голоса посчитаны, Аделаида Сергеевна! Участок можно открывать! — заподозрив, что запахло жареным, возвестила Лиска. Наблюдательные наблюдатели на мгновение увидели облезлый хвост, который она в хорошем темпе поджала.

— Минуточку! — сказал дядя Юра. — Где тут у вас пепельница? Cтавлю вас, панове, в известность, что наблюдателями составлен Акт о системных нарушениях на этом участке: вы препятствовали деятельности официальных наблюдателей! — большим прокуренным пальцем одной из рук он указал за спину — туда, где располагалась электоральная зона, и возвысил голос: — А посему до рассмотрения жалобы и до момента выдачи нам протоколов с мокрыми печатями участка никто не покинет. Пепельница, где, я спрашиваю! Где она? Пепельница будет наконец-то? — и легким щелчком стряхнул легкий пепел прямо на объект нелегкого труда избиркомовских уборщиц.

— Вы! Зы! Вай! Те! Ми! Ли! Ци! Ю! — как зауросившее дитя, зашлась укроамериканка мадам Сова. Она перекатила глаза на уставших от алкогольного воздержания коллег и воззвала: — Панове! Господа! Некие политические силы… — но снова ее зримо тряхнула какая-то неполитическая и не совсем чистая сила, она взвыла, как одержимая: — Вы-ы-ыдь отсюда-а-а-а!..

Однако дядя Юра выразился лапидарно. Он сказал:

— Эм! Тэ! Эс! — всего лишь.

Тут же по круглым щечкам брылястой Совы потекли светлые слезинки, она раскрыла клювик и молвила:

— Надіюсь на коротке правління памеранчiв, на Святу Трійцю, мабуть, свічку піду проти них поставлю, та усіх вас прошу теж оцю ідею підтримати, ото буде сила! Всевишній нас почує та прийме відповідні заходи! Прошу Российскую Государственную Думу принять в состав России весь О-нский район города Киева!

Народ окаменел от столь резкого логического виража политдамы, людыны стали похожи на роденовских граждан города Кале. Но ненадолго.

— Ура-а-а! — ликующе вскричали люди электората.

— Составляем коллективные письма на адрес Президента России, товарищи! — демонстрируя стиль и выучку ВПШ, продолжала она. — Пишите: Москва, Старая площадь, четыре, Президенту России… Второе письмо — на адрес Совета Федерации РФ — пишите: Москва, Большая Дмитровка, двадцать шесть… Третье письмо — на адрес Государственной Думы РФ: город Москва, улица Охотный ряд, один!.. Оранжевую команду пиндосов — на Гуантанамо! Ур-р-ра, товарищи!

— Слава Богдану Хмельницкому, объединителю двух братских народов одной православной веры! — подхватила и Лиска. — Оранжевих на кiл, а в пельку — апельсин! Я знала, знала и верила. С Россией — навеки! Слава триединому русскому…

И уже эти ее слова потонули в восторженном реве избирателей, сама она — в объятьях людей, словно бы вышедших из тьмы к свету.

А Юра тем временем уселся на ее место и стал искать в списках адрес троюродного брата — Бойчука Ивана Ульяновича, 1959 года рождения, прописанного… Да мало ли где прописанного, когда живет теперь Иван Ульянович под кустами бузины в чужих огородах.

— Шановни грамадяне! — крикнул он в зал. — Кто знает Ивана Буйчука с этого избирательного участка?

— Схоронили Ваньку, — отозвалось сразу несколько голосов. — Девять уж дней как. А в списках значится!

Со словами:

— Царство ему небесное! — Юра расписался в каком-то табуляре. Потом сказал комиссии: — Ваш покорный слуга! — и с чувством выполненного долга повел Лиску и Сову в кафе, где предложил дамам выпить коньяку и помянуть теплыми словами его неизвестного брата.

— Нам запретили акты подписывать, иначе зарплату не дадут, — влюбленно глядя на Юру, доверительно ухала Сова. — C работы выпрут под зад… хи-хи… мешалкой.

— Так и делаются «демократические и прозрачные выборы», — утешал даму Юра, обнимая ее в районе талии. — Это… норма… модельный стандарт!..

Назавтра Юра Воробьев прочел в одной из украинских газет:

«После этих выборов даже прыжки с парашютом без трусов в заросли кактусов вряд ли вдохновят, не говоря уж о виндсерфинге, фристайле, горных лыжах и прочих игрушках для сытых западных бюргеров. Подумать только, весь избирком одного из участков в полном составе был упакован вчера в одну из элитных психиатрических клиник города Киева…»

«Плохо ли в элитную-то!» — позавидовал Юра.

В ДЕТСКОМ ДОМЕ №…

Около девяти утра, оказавшись в раздевалке загородного детского дома №…, Юра Воробьев сразу же окунулся в его трущобный мрак. Он увидел мужчину в дорогом костюме, с крашеными в адски черный цвет кудерьками над лысеющим розовым лбом. Мужчина, как нефтяной насос или мышкующий журавль, раскачивался вниз-вверх над съежившейся перед ним в страхе девочкой-подростком.

— Я только зашла в раздевалку, чтобы снять одежду перед первым уроком, — плачущим голосом говорила она.

— Одежду снять?.. Шлюха, проститутка, сука! Так снимай, снимай же ее! Все, все снимай! — мужчина схватил девочку за плечи, стал гнуть ее долу и трясти, как тряпичную куклу.

— А-а-а! — шепотом закричала девочка.

— Если ты, хромосома, еще раз спросишь, откуда у Гришки фонарь под глазом — я тебя по стенкам размажу, сучка! — мужчина схватил девочку за отвороты курточки и снова стал трясти, говоря ритмично: — Вот тебе, вот тебе, вот тебе: на!..

«Она же сейчас заплачет. Господи! Где же ее родители?» — воззвал к небу Юра и громко кашлянул.

Директор разжал тиски, реактивно обернулся и сказал несчастной:

— Чого ти волаєш, мов згвалтована вівця?.. Зчепилися з дiвкой. Иди, вчiсь, Галинка! Слово за слово — тай натовкли один одному пику! — и перешел на русский: — До уроков осталось две минуты, а она тут кизяки топчет. А вы, прошу прощения, кто будете?

— Я? Хіба ж ви не впізнали? — и тоже перешел на русский: — Я проверяющий, аудитор — разве это непонятно? Только что проверил наличие состава преступления в деятельности известного писателя Табачника. А теперь позвольте и мне поинтересоваться: за что это вы просите у меня прощения?

— Это… э… э… фигура э… вежливости! — пояснил директор детского дома Аркадий Б. Самотыко, человек без особых примет.

Лучше всего называть таких людей крендельками. Кренделек и типок — два подвида хомо сапиенс. Такой кренделек отличается от простых людей и типков тем, что он подлиза, провокатор, завистник, стяжатель. Типок тоже вор, но ворует он для того, чтобы пропить, промотать, прокутить. Кренделек же ворует, шобы було. Их можно отнести к древнейшему подвиду пси-отклонений и нужно выявлять и изолировать их от общества как прокаженных.

— Пройдемте же ко мне в кабинет. Прошу! — сказал Аркадий Б. Самотыко.

По лестничному маршу, с которого, судя по всему, давненько уже умыкнули ковровую дорожку и нарисовали ее копию маслом, поднялись в кабинет директора.

— Приятно, очень приятно иметь дело с благовоспитанным человеком… — молвил проверяющий и, поводя носом, понюхал педагогический воздух кабинета. — С человеком, который имеет хорошие манеры… Но в случае с вами у меня возник вопрос. А звучит он так: кто кого имеет? Вы имеете манеры или манеры имеют вас?..

И пока пан Самотыко утирал платочком обильный пот с сократовского своего лба, проверяющий уселся в его кресло и стал, как бы между делом, выдвигать и задвигать обратно ящички стола.

— Не понял, плис… — не понял пан Самотыко. — Что вы сказали?

— Уточняю! — возвысил свой летучий голос Юра. — Вы имеете манеру красть у вверенных вам для попечения сирот их сиротские деньги. Где они?

— Позво-о-ольте, позвольте!..

— Я не барышня, чтобы позволять. Далее: вы имеете манеру с особым цинизмом унижать своих… м-м-м… воспитанников. Это является проявлением садомазохизма. Скажите: вы не из педрил?

Г-н Самотыко с невыразимой тоской посмотрел в сад, где еще пряталась зима, потом — на масляный портрет Януша Корчака. Но героический педагог отвел глаза и опустил их долу. Тогда попечитель сирот, как гусеница, парализованная осой-бембексом, оплыл в мягкое кресло для посетителей и просителей, сделанное умелыми сиротскими руками. Он шумно вздохнул, с трудом подавив в себе желание забыться, забиться под стол и остаться жить там, как в саркофаге.

— Экий же вы упитанный свинтус, — Юра еще раз понюхал воздух. — И знаете, что? Кончайте анашу шмалить натощак с утра пораньше.

— Я не шмалю… — потупился г-н Самотыко, отряхнув лацкан пиджака. — С чего вы это взяли? — но тоже принюхался. — А-а-а… Так это ж дiтыны!

— Да? Дiтыны? А вы что, детское хозяйственное мыло каждый день жрете для кейфа? — говорил проверяющий.

— А что, разве его едят? Хи-хи! — г-н директор пытался определить вид оружия в этом непростом поединке. — Скажите-ка: как это вас пропустила наша охрана?

— Так я и сказал, ждите. Моя охрана под командованием лейтенанта Западлячки сняла вашу охрану под командованием быка Жоры. Ее, как охраны, больше нет. А вот вам я советую говорить мне правду и только правду. Разумеется, если вы не хотите, чтобы я тут же, без промедления отправил вас в камеру с голодными уголовниками. Или, если хотите, я прикажу намазать вашу физиономию повидлом и впустить сюда ос? Но это потом, а пока еще точка в этой неприглядной истории не поставлена. Поставим ее? Слушайте же: ранок, встає сонце, просинаються квіти, наповнюючи ніжним ароматом повітря. Шепочуть шелестом листя дерев, ніби бажають доброго ранку одне одному. Прокидається дитина, відкриває очі і подає свої рученята до самої близької людини на світі — до мами. А вместо нее — этакий каннибал, упырь, вурдалак усатый! Ай-яй-яй! Вам не стыдно?

С невыразимой печалью уже раскаявшегося грешника во всем облике г-н директор попробовал потянуть кiта за хвост:

— Так отож… Персонал будинку дитини, кажу, складається, кажу, з лікарів-педіатрів, психіатрів, логопедів, дефектологів, вихователів, нянь та медичних сестер. Вони, кажу, направляють всі свої сили на те, щоб діти не відчували свого сирітства і хвороби, дарують їм, кажу, тепло своїх сердэць. Да!..

Но во взгляде аудитора при этих словах сгустилась такая тьма ярости, что г-н директор решил прибегнуть к поведенческому стереотипу:

— А как насчет коньячка-с? — спросил он. — Коньячок из Приднестровья-с, настоящий-с!

Это предложение напоминало попытку вывинтить гвоздь крестовой отверткой, на что был получен суровый ответ:

— Детскую кровь не пьем-с!

Аудитор снова сел на директорское место, вынул из наплечной кобуры изысканный пистолет и навернул на ствол элегантный глушитель.

Директорский зад налился свинцом, пятки — душевным трепетом, а глаза — слезами сочувствия к самому себе. «Сволочи! Никакой жизни порядочному человеку!» — едва не плакал он. Это типичная реакция бандитов, которые всегда уверяют себя, что их жертва — и есть главная виновница их бед. Так считать им «комфортно». У них нет стыда. Стыд — это внутренний тормоз, заблаговременно тормозящий объект до начала тех движений души, которые могут принести вред другим участникам любого движения душ.

Аудитор вернул вора к действительности словами:

— Сейчас, мразь, мы бегло ознакомимся не столько с вашими приемами приема проверяющих, сколько с приемами вашей попечительской деятельности. Законы не должны быть общими для всех: чем выше общественное положение человека, тем строже должны применяться к нему законы уголовного кодекса. Верно? Вам я устрою самосуд.

— Люб-б-бопытно-с! — изрек директор.

— Если любопытно, то зачитываю документ по памяти, здесь ведь не суд, здесь самосуд. Итак: «Просим вас разобраться и защитить детей-сирот, проживающих в детском доме №… Юноград-2. Директор детского дома №… г-н Самотыко Аркадий Борисович работал в Министерстве просвещения и ушел оттуда в связи со служебными нарушениями…»

— Э… э… э… Вы, похоже, от какой-то российской организации? — спросил он, думая:

«Кумедні ці москалі щось собі вигадають і носяться, як той дурень з писаною торбою! Як би москалі були такі хоробрі, вони давно би самі провернулися би до України, а так посилають своїх посіпак-злодіїв!»

— Предъявите-ка ваши документы! — на какой-то малый миг он показался себе круче навороченного МиГа.

Но:

— Молчать, мерзавец! Не сметь мне экать! Смотреть мне в глаза! — сбил его с крутой траектории меткий аудиторский залп: — Слушать далее! «…Теперь, будучи директором детского дома, он обирает детей, дает по минимуму канцелярские принадлежности, из средств гигиены выдает только хозяйственное мыло, забирает у детей подарки спонсоров и даже те, что получены на президентской елке. Машиной, принадлежащей детскому дому, он пользуется единолично. Машина стоит у него дома, и на ней ездит его сын. В детском доме нет психолога. Воспитателями работают бывшие воспитанники, не только без педагогического, но и вообще без какого-либо образования. По штату cорок человек, из них восемь ночных воспитателей, а ночью остается только бывший воспитанник Артем. Он в детском доме главный. Он наказывает детей, посылает девочек на улицу, чтобы они заработали деньги, предлагая свои услуги…»

Аудитор сделал роковую мхатовскую паузу. К ужасу впавшего в полузабытье г-на директора, благообразные черты лица аудитора словно бы подернулись дымкой и как бы воскурились дымом. А на лице остались только глаза. В глазах же — только зрачки, которые, как два кованых граненых гвоздя, окончательно приколотили Самотыку к стенке кресла, в его инфернальную глубину. Он показался себе ушастым паучком, опрокинутым на спину. И понял, что не вышнозначенные аудиторские черты якобы воскурились, а на его миндалевидные директорские очи «набежала, как дымка, слеза».

— Скажите: это не сон? — спросил г-н директор, но не услышал ни себя, ни ответа сурового проверяющего.

Защищаясь, он невольно стал думать по-украински, ему казалось, что так русскому будет трудней читать его мысли. А в голове его звучало мстительное:

«Этому козлу Гузию давно вже треба добре дати пинкаря пiд жопеню, за то що навів такий безлад в України, що кацапня вже на наших головах, нас українців танцює!»

— Меня уволят с работы? — спросил он.

— Мы тебя из жизни уволим, чмырь! Слушаем дальше: «…Глебова Лена из шестого класса и Токмакова Аниса из седьмого класса убежали из детского дома после того, как их изнасиловал этот Артем. Их поймали, выставили нагишом в коридоре, а потом посадили в карцер. За последние месяцы этот Артем лишил невинности также: Павлову Иру из шестого класса, Молодцову Олю из седьмого класса, Шуваеву Джамилю из того же седьмого класса. Он насилует девочек, отправляет к мальчикам, а подрастающие девочки с ужасом ждут своей участи. Заведующий детским домом регулярно водит девочек на аборт. Цапова Вика родила ребенка, а заведующий продал его на усыновление. Воспитательница Толстопупенко Гульноза торгует девочками. Директор удовлетворяется…»

— Да, да, да! Но материальные-то потребности удовлетворяются! — ввернул в этом пикантном месте подсудимый. — Они удовлетворяются, пусть и в минимальном объеме: одна пара зимних ботинок, одна пара кроссовок, одна пара летней обуви… — как хороший ученик на экзамене, тараторил он. — И еще носки, белье, спортивный костюм, зимняя куртка! Мало им? Если умножить все это на двести вверенных мне детей, которым мы помогаем, получится что-то около шести тысяч у.е., господа! Где их брать? К тому же добавлю…

— Довольно!.. Фрол Николаевич, что этому фанту сделать? Дети-то плачут… — проверяющий устремил алмазно-стеклорезный взгляд поверх головы директора. Тому показалось, что он навечно, намертво замурован в кресле для просителей, посетителей и дорогих гостей.

— …Что через відсутність належних коштів, які виділяє держава, не повністю забезпечується потреба на життєдіяльность дітей, які недостатньо отримують овочі, фрукти, вітаміни… — успевал все-таки стрекотать директор дитячього будiнку.

Тут на толстые его государственные плечи плотно улеглись руки в мотоциклетных крагах, какие он видел счастливой детской порой в кино про немцев.

— Раз… решите выйти… в это… э… э… в туалет… а? — попросился он. — По-малому, пардон… Просто невмочь, товарищи…

— Я ему щас звездорезну по-большому! Счету! — сказал мужчина за спиной. И тут же его рука в крагах отстегнула директору карательную заушину по изометрической фотографии, а голос из-за спины доходчиво пояснил: — Это тебе за «товарищей», пан господин директор! Хочу дополнить, Юрий Васильевич: окончившие детский дом дети должны получать подъемные деньги, но основную их часть забирает эта сволочь. Эта сволочь выдает им по тысяче-полторы гривен. Никитенко Николай, к примеру, получил из восьми тысяч гривен только лишь восемьсот, Липкин Андрей — тысячу, Гузадзе Вахтанг — тысячу двести. Я предлагаю, Юра, суммировать, и за каждую гривну — розга! Согласен ты, помесь шакала со скунсом?

Директору показалось, что его разыгрывают. Он истерично, понимающе засмеялся, говоря:

— Хорошо, хорошо! Понял!.. Что ж, я готов поделиться.

— Готов?

— Под давлением силы — да! Да, готов! Да! Так бы сразу и говорили бы: да!

Руки исчезли с его плеч, а с фронта обрисовался человек, лица которого не было видно в контровом свете, падающем из окна, но одет этот человек был в летный комбинезон, какие уже давно списаны в утиль истории. Человек этот сказал:

— Ты согласился, прокудник, с постановлением суда. Мы сбросим тебя, мурло, с вертолета на минное поле. Вот тогда ты и поделишься, шакал, на мелкие и очень мелкие части: тебя на них разорвет. Человек, эксплуатирующий детское горе с целью наживы, — особый паразит. И кара должна быть адекватна им содеянному!

Комбинезон убеждал г-на бывшего директора в реальности угрозы, хотя мысли о расплате за кражу чужого давно, казалось бы, поглотили все его умственные силы.

— Последнее слово! Прошу последнего слова! Что может сохранить мне жизнь? Я готов, если только это в моих силах! — он сполз с кресла, встал на колени перед тенью военного летчика времен Второй мировой войны и стал целовать свой нательный крестик, держа его правой рукой, а левой — крестить лоб.

— Ишь, Фрол, православный крест на ней, на этой сволочи, — сказал и встал из-за стола аудитор, поигрывая пистолетом. — Каково же это сознавать нам, православным! Вразуми его, Господи, моей карающей рукою!

А директор все лобызал крест, думая:

«Брешуть, що вони є руські і православні! Такими вони не є та ніколи не були, бо руськи та православни є ми — українці!»

В такой же коленопреклоненной позе стояла перед ним сегодня утром воспитанница Лазаренко из пятого класса «а».

— Поверьте, эксплуатация детей есть и в европейских странах, — нашел он наконец слова. — Только там она ведется более «цивилизованно», товари… господа. А ведь эти страны подписали конвенцию № 182 и вообще должны были отказаться от детского рабства. А они отказались, скажите? Нет! Почему? Потому что есть, есть могучие силы, которые этому мешают! Они есть! И они на моей стороне!

— На твоей стороне черт да дьявол. Пригласи сюда воспитанника Васю Ахромеева. Попросишь у него прощения, а потом мы заберем его в Россию, — сказал благообразный старец, сидящий на директорском месте. — И никакой информации в банк данных. Никаких юридических проволочек: облоно, нотариусов, загсов, судей…

— И все? И только Васю? — возвел глаза к повелителю коленопреклоненный попечитель. — Это все? А как же документы? — говорил он, продолжая истово креститься левой рукой.

— Смени руку! — приказал Юра. — Не доводи до греха. Можно подумать, что ты, мусор земной, веришь в Бога и в серьезность оккупационных документов. Разве ты их никогда не подделывал? — спросил он. — Да-а, зажился ты, похоже, на этом свете. Ты ведь, слепец, сумеешь украсть и сухую кроху у церковного мышонка, не так ли?

— А в чем дело? У меня нормальное зрение, никакой я вам не слепец! Я прекрасно все вижу: в Раше сейчас пять миллионов беспризорников, а вы тут Украину курируете![28] Найщо? — кряхтя, вставал с колен изувер.

— Уходя в ад, оставь эту заботу нам. Для нас нет разницы между детьми. А пока будешь сопровождать нас с Юрой и мальчиком до вертолета. О том, как себя правильно вести, ты, наверное, видел в кино.

— Если мы разойдемся миром, то Господь наградит вас, гос… тов… людыны… — смиренно произнес людоед, продолжая в уме список наград:

«…мавпо-цьомами, дупо-давцями, бородавко-смиками, гнилі-рани-дригами, тягни-рядно-поза-хатами, нажрися-набекалами, шмарклі-невитирачками, волосня-виривайками, по-глистам-тарабайками, непотріб-споживайками, курвами розкладушками, чушками смердюшками, вавками-гниюшками,ранами-розкладанами, холерами, гепатитами, стоматитами, і по них вогонь в ім’я україни та українців та найкращої на світі мови та культури — української!»

И спросил:

— Скажите, пришлые люди, у меня есть хотя бы единственный шанс?

Человек в комбинезоне ответил:

— Единственный? Да, есть.

— Каков же он? Я готов пойти на любые трудновыполнимые условия.

— Поясняю: ты будешь лететь без парашюта. Первое: нужно будет как можно больше и быстрее наложить в штаны. Второе: нужно постараться приземлиться не на ноги, а прямо на эту самодельную подушку. Как ты понимаешь, в этом случае удар будет смягчен.

Фрол привел Васю не очень скоро, но Юра Воробьев с радостью поразился очевидному сходству паренька с погибшим чадом мастера Ивана Павловича.

— Едва нашел этого Васю, — притворно ворчал Фрол. — И где, думаете? У «черных следопытов»! Старые окопы раскапывают, оружие ищут… А вот, — указал он на пана Самотыку, — и покупатель!

Пан Самотыко опять начал креститься, но уже правой рукой. До присутствующих доносились тихие слова его молитвы:

— Курвы смердючи, мразь кацапо-фашистська, глистоїды, представники раси нелюдів, проститутки, зеки, наркоманомы, варвары, людожерi, жаб’ячо-ведмежии глистi, віслюки засранi, непотребi смітницькi, тупи, дурни, придуркуватi даунi…

— Что это, да, с ним? — спросил Юра. — Уроки, да, учит?

— Молится… — ответил Фрол. — Никому не мешает… — но на всякий случай снял крагу и погрозил пану Самотыке толстенным указательным пальцем.

Пан Самотыко сомкнул уста, но тихое носовое жужжание продолжалось:

— …одноклітинниi примітивни створіння, дитины сатани, заражени усіма відомими та невідомими сучасній медицині хворобами, шакаляча порода, чурбанi тупорили і чуркi неукраїнськи…

— Где твои, да, родители, мальчик? — спросил Юра Воробьев.

— Все умерли. Все в земле, — ответил тот, не глядя ни на кого, а глядя в окно на голые еще ветви вишен за стеклами. — Да…

«Неглуп. Немногословен… — расценил Юра. — Характер — в Ивана Павловича».

— Подойди, да, ко мне, отрок, — сказал Юра. — Давай знакомиться: я, да, дядя Юра Воробьев. А тот, кто тебя, да, привел — дядя Фрол, он сельский летчик.

— А отрок — это кто? Я, что ли, отрок? — спросил Вася, не сходя с места и по-прежнему не глядя в лица взрослых.

— Отрок — это несмышленыш, такой, да, как ты. Ты ведь не догадываешься о том, для чего, да, мы с дядей Фролом прилетели?

Тогда Вася впервые посмотрел прямо в глаза Юры Воробьева своими иномирными синими глазами. И Юра как озарение почувствовал, что его, летуна, жизнь на земле кончилась, что ему, Юре, здесь больше нечего делать, потому что не будет уже радости выше этой и чувства чище того, которое вспыхнуло и проблеснуло на мгновение в глазах мальчика.

— Нет, нет, — изменившимся, упавшим голосом сказал мой друг Юра Воробьев. — Не я твой отец. Но он, твой папа, так уж, да, получилось, жив, даже силен и здоров. Он просил меня отыскать тебя, да, хоть на краю света.

«Кто мы? Люди мы или карикатура на Божественный замысел? Мы не видим посланников неба — детей… В поисках ложной истины мы покушаемся на Божественный этот замысел, мы выдергиваем маховые перья из ангельских крыльев и внимательно изучаем в лабораториях химический состав детских слез. Полноте! Какая истина! Истина бежит нас, как от чумы, и лишь дьявол устало смеется над нами…» — думал Юра, доставая из записной книжки фотографию мастера Ивана Павловича.

— Вот твой, да, отец, Василий, — и, задумавшись над карточкой на миг, сказал: — Не дай Бог снова придут времена, когда живые люди будут завидовать, да, мертвым. Но пока есть мы, летающие, да, люди — все не так уж плохо, Василий…

При взгляде на фотографию Ивана Павловича лицо Василия словно умылось семью утренними росами, лицо просветлело, на нем зорно расцвели светом глаза. Белые зубы, как подснежники, пробивалась из-под холодного наста сомкнутых губ.

— Я его узнал, — сказал Вася. — Это мой папа. Тогда мне было два года…

— Тогда — тридцать минут на сборы, вот что тогда! — приказал Фрол. — Помните, высокооктановый самогон как топливо имеет свойство испаряться при дневной жаре, — и подмигнул Юре: — Я пойду с ним.

— Нет, нет! — не отрывая, впрочем, глаз от фотографии Ивана Павловича, возразил Вася. — Я — сам. Мне надо попрощаться с Галинкой… Можно, я пойду, покажу ей… своего батю?

— Ну, хорошо, хорошо. Сорок минут тебе на все, — разрешил Фрол. — А с тобой пойдет лейтенант Западлячко, он все же при форме. Будет меньше пустых вопросов со стороны здешних… м… м… обитателей.

Тогда осмелевший Вася спросил:

— Кто у вас главный?

— Главный — это он, дядя Юра.

— Дядя Юра, а можно я плюну на Аркадия Борисовича?

— Можно, — разрешил Юра.

— Но, но, но! — вскричал обиженный, возмущенный Самотыко. — Но, но!

— Смотрите-ка, еще живой полиглот. Он итальянский язык знает! — подивился Фрол.

На что Вася сказал:

— Он не полиглот — он проглот, — сделал верблюжье «тьфу» на пиджак своего обидчика и побежал прощаться с подружкой.

Обиженный обидчик горько заплакал, осознав ничтожность своего педагогического призвания. Но огнь сатанинских заклятий его возгорелся от детского плевка, как костер от ковша солярки, с новой силой:

— Кацапня, яка власної землі не має, бо живе на землі іншого народу щурячим брудним хвостом, смердючими язичникамi, опаришами бридкимi, хробакамi трупнимi… — бормотал он беспрерывно.

— Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша, — откомментировал Фрол. — Сколько тебе, пан, нужно денег, чтобы ты встал в колено-локтевую позу? Эта твоя хохлопропаганда настолько «достала», что я сейчас тебя удушу своими руками в этих вот крагах. Скажи, что тебе дать в пасть, чтобы ты заткнулся?

— …Українці будуть тими, хто знищить цю заразу, зітре цю фашистську наволоч з лиця Землі… — отвечал мирно пан Самотыко.— Жаболизы, глистосмоки, гвалтівники пацюків, злодіи, стафілококи, стрептококки, курячиi грипп, коклюш, тиф, чума усіх віків та народів…

От камлания не отвлек его даже громкий голос Сени Парамарибского из школьного коридора:

— Вам телефонировали из секретариата президента? Да, телефонировали, однозначно! О чем вас, незасiчных-незасрiчных, просили? А просили вас о том, чтобы вы официально встретили меня, Семена Парамарибского, на красной дорожке и с цветами! Где дорожка? Где цветы? Где хлеб, соль, горилка, сало? Где ваш Самосука? Всех, всех — в Винницу! И секретариат вашего президента туда же — в Винницу, в психушку имени Верховной Рады имени Гузия! Сеня пошел бы за своими деньгами, даже будь они зарыты каким-нибудь несчастным в 1942 году в Дахау, под газенвагеном.

Голос Сени и литавренный грохот его шагов приближался к директорскому кабинету.

— Кто здесь — из детдома, а кто — из дурдома? За пятнадцать лет вами, хохлами, потеряно двенадцать миллионов рабочих мест, умерли, однозначно, пять миллионов человек! А? Это куда годится! — вещал он на ходу. — Однозначно, устроили тут голодомор, круче сталинского!

Сеня не отличал правду ото лжи. Он весело лгал всегда и на всякий случай, оттого что понимал: правда — это больно. Зачем делать себе больно? Он весело врал всем и вся вовсе не потому, что норовил обмануть, а потому что не верил в правду. Ложь была тем морем, в котором он был рыбой. Правда была для этой рыбы сушей. Одноклубники по «дурке» знали это его свойство, но привычно любили Сеню как хороший спарринг.

Словно от кодовых слов:

— А над этой резиденцией надо было бы повесить табличку: «Оставь надежду, всяк сюда входящий», — двери распахнулись.

На какой-то миг я выглянул из-за толстой спины Сени и увидел наконец-то смеющееся лицо Юры Воробьева. Но Сеня предпочитал наслаждаться общей победой лично, в одиночку. Он встал в дверях, раскинув руки так, что у меня не осталось возможности видеть любимых друзей, и вскричал:

— Подъем, штрафная рота! Народ заждался своих освободителей!

«Ну, этот цирк надолго. Сене нужна публика». Я ущипнул его за бок, но Сеня так хорошо и упруго упитан, что не почувствовал этого, породив во мне нехорошие мысли о его сущности.

Слыша все эти дружеские «о» да «у», я отошел метра на полтора и с разбегу толкнул Сеню в спину, со словами:

— Алешка Румынов… писатель… сюда не забегал?

Он сдвинулся вглубь кабинета и попал в объятия Фрола Ипатекина. Я проскочил за ним в присутствие с вопросом:

— Где наша авиация?..

Мне отчего-то становилось все тревожней, я почувствовал вдруг близкое, наглое дыхание смерти.

Полузадушенный в объятьях Сени авиатор Фрол не смог ответить мне ничего внятного. Говорил маленький, заплаканный человечек, скомканный в глубоком кресле, которое казалось реквизированным у какого-то богатого гедониста. И сам человечек казался здесь чужим, как гармошка на похоронах.

— Тепер стосовно Росії… — бормотал он довольно внятно, в отличие от старины Фрола. — Нехай, нехай же ця Росія покаже приклад Україні та й всьому, кажу, світові, як потрібно житии! Як житии, щоб сусідні країни прагнули до дружби та объєднання з нею! Що? Поки-що приклад зворотній, вот що… Хіба, кажу, ваша Росія хоч якось захищає вашіх кацапюр тут, в Україні? Ну скажіть відверто, самім собі? Що вас так приваблює в країні, яка розвалилася і продовжує розвалюватися на ваших очах? Повний розпад Росії — справа найближчого часу, це очевидно! Хіба може якесь чудо… Так ви на нього не заслуговуєте… И ви, и ви, и ви тэж! — он поочередно тыкал в нас дрожащим пальцем.

— Если вы киевлянин, то наверняка знаете, что психбольница Павлова находится на улице Фрунзе возле Кирилловской церкви, — пожалел незнакомца Сеня. — Что вы здесь турусы разводите? Это детское воспитательное учреждение, а вам пора в дурдом, однозначно! Может, заодно и покаетесь там за разжигание вражды во имя Украины. И по-русски, по-русски, плиз! — пожелал он.

— …И как апостол, помазанный тобою, и как посланный тобою, мой Бог, заявляю от имени Христа Иисуса, что мы и я, как во главе этой армии, мы берем ответственность за спасение Украины! — взвыл пан Самотыко.

— Во-первых, молодой силуэт, я вас никуда пока не посылал, кроме дурдома, однозвучно! Во-вторых, шкура неубитого медведя — лучшее украшение для стен воздушного замка! Говорю вам, коллеги, как бывший псих: в этом случае, — Сеня указал на человечка в кресле, — имеет место быть бред Аделаджи, — констатировал он.— Их таких много сейчас разбрелось по диким степям Украины. Кто этот тип?

— …Жаболизы, глистосмоки, гвалтівники пацюків…

— Военнопленный, — отвечал Юра Воробьев. — Мерзкий растлитель, да, детей. Ему нравится, когда дети, да-а, плачут.

— …Курвы смердючи, мразь кацапо-фашистська…

— Слышали уже. Молчать! — приказал Сеня. — Однозначно, я генерал русской армии! — и, дождавшись тишины, поучил жизни Юру: — Плачут не только дети, Юрий Васильевич. Плачут и депутаты Госдумы, у которых берут взаймы деньги и не… Кстати или некстати, Фрол, но ты тоже хорош: где наш воздушный флот, где мои «Осы»[29]? Отвечай!

— Не надо, не надо ос! — забился еще глубже в гедоническое кресло человечек, закрывая лицо руками. — Не надо повидла!

— Что с этим придурком, он в своем уме? — спросил я. Тревога моя усиливалась.

— Эй, Алеша, да, не беспокойся! — сказал Юра. — Я обещал намазать ему рыльце, да, детским повидлом и впустить в кабинет ос. А он, да-а, боится.

Человечек вдруг выпрямил спину, сверкнул глазами на портрет Макаренко и спросил у этого портрета:

— Зачем? Зачем я, простой деревенский паренек, вступил в ряды КПСС и стал руководящим работником? Зачем пошел учиться в Высшую партийную школу? Зачем? Я же был чист, как… чист, как… Нет слов! Это ты, ты, ты виноват, кацапюра, что меня теперь не отпускают по нужде!

«Немудрено, — подумал я. — Сами, бывало, косили. А нынче такое мироустроение, что каждый вор норовит закосить «под политику».

— Какое безобразие, это же прямое нарушение прав чоловiка! Под мою личную ответственность отведите парня на горшок! — ходатайствовал за пана Самотыку наш думец…

Под охраной перекованных на орала Юрой киевских милиционеров, под взглядами сирот, припавших к стеклам классных окон, мы гуськом шли к недалекой поляне в лесу, где стоял летательный аппарат конструкции Ипатекина.

Вася шел, не оборачиваясь, молча, собранно. Он выходил из сиротского ада в жизнь, которую видел лишь в телесериалах, в жизнь, где его ждали неведомые ему родные. Милиционеры жевали на ходу что-то конфискованное Фролом в директорском логове. На непослушных его воле ногах шел в неволю и пан Самотыко. Когда он споткнулся, мы услышали одобрительный свист из окон школьных классов — Самотыко не обернулся. Сеня с Фролом говорили об упрощении задачи обеспечения вертолета топливом и маслами при удалении от места базирования. Мы с Юрой шли в хвосте. Юра рассказывал мне о своем аварийном приземлении в Новосибирске. Он выглядел предельно усталым, чаще, чем обычно, «дакал», терял мысль, искал ее окольными путями.

— Устал, Юрок? — спросил я.

— Смертельно, да, устал. Старость, да, что ли…

— Но парня-то ты нашел!

— Нашел, да-а, парня, да-а, Алеша… — улыбнулся он, остановился и глубоко вздохнул, закрыв глаза в блаженстве.

— Хочешь, я прочту тебе стихотворение о воробье?..

Было это задолго до полудня.

ЮРА, НЕБО И ЗВЕЗДНАЯ ПЫЛЬ

А теперь небольшая справка.

Ручная граната РГД-33[30] относится к противопехотным осколочным гранатам дистанционного действия двойного типа. Что значит это выражение: «двойного типа»? Это не говорит о том, что у типа, имеющего эту шнягу, раздвоение личности. Это не значит, что, взрываясь, она убивает двух неприятных вам вражеских типчиков. Это означает, что она предназначена для гораздо большего поражения противника осколками корпуса при своем взрыве. Двойное же действие достигается за счет надевания на гранату «рубашки» — чехла из толстого металла. Он дает при взрыве крупные осколки, и летят они на приличное расстояние от места взрыва. Разные шняги от рукоятки или ударно-спускового механизма — те могут лететь на дальность до ста метров. Определение «дистанционного действия» означает, что граната взорвется через 3,5-4 секунды после того, как солдат совершит бросок. Надо знать, что на «рубашке» хорошо видна задвижка, удерживающая ее на корпусе гранаты. Предохранитель видно ниже, он на рукоятке гранаты. Он сдвигается вправо, и только тогда вы можете увидеть, что открылся красный предупредительный сигнал. Впрочем, не дай Бог!

Замечу еще и то, что граната поставлялась в войска в разобранном виде: запал боец хранил отдельно. Но это знают лишь те, кто это знает. Или те, кто узнали, но уже никогда ничего не расскажут.

Дело в том, что сироты пана Самотыки промышляли на раскопах по местам былых боев, которые под Киевом шли на всех направлениях. Пан директор за символические деньги и экзотические посулы скупал у детей гранаты. Обладание гранатами, как я понимаю, придавало наглости его барству. Возможно, он боялся возмездия и пытался укрепить оборонительные рубежи вверенной ему на разграбление сиротской империи. Как бы то ни было, но, уединившись в сортире для персонала, он сунул за пояс эту ржавую штуковину, припрятанную, вероятно, в сливном бачке, как некогда Гарри Меркурьев прятал от своих многочисленных жен поллитровки.

— Шановни панове! Прошу слова! — остановившись со всеми вместе вблизи геликоптера, громко произнес пан Самотыко. — Я не вважаю, що хтось зїв моє сало! Я взагалі не вважаю, що можна за просто так зїсти чиєсь сало! Якщо людина — є дійсно людиною, вона за просто так своє сало не віддасть, га, кажу? Вiрно, кажу? — с этими словами он, безумец, выдернул из-под брючного ремня ту гранату и медленно, торжественно отвел для броска руку. — С боевым приветом!

— Мальчик, дай-ка сюда эту бомбу… — начал было Сеня. — Это игрушки для больших дяденек.

— Козы! Козы! — выкрикнул бледный, усталый Юра Воробьев, указывая на пару коз, которые паслись у шасси Ипатекинской чудо-птицы. И, глядя на бомбиста Самотыку, произнес известную нам аккордную аббревиатуру: — Эм! Тэ! Эс!

Но лучше бы он этого не говорил.

После гипнотического посыла Юры, ставший пацифистом пан директор с ужасом посмотрел на гранату, понюхал ее отчего-то и отшвырнул от себя с полным отвращением к любым, самым невинным, занятиям военным делом. Граната упала метрах в шести от нас, крутнулась и покатилась к шасси вертолета, где благодушно щипали травку две белые козочки.

— Ложи-и-и-ись! — закричал Сеня, падая, хватая меня и прикрывая малогабаритным мною свое огромное, как ложь, тело. — Плакали мои денежки, — успел шепнуть он мне, обжигая мое ухо горячими брызгами слюны.

«Вот она, смерть!» — понял я, пытаясь провести «двойной нельсон» и прикрыться сенью Cени.

В это же время я увидел, как шестидесятилетний Юра Воробьев по-вратарски мелькнул в воздухе и накрыл гранату всем своим телом.

Сеня, прикрывшись мной, как бруствером, горячо шептал:

— Хорошо, хоть детей не было у Юрки-бедолаги. Так вот не хер скакать и воду мутить в чужой стране, сиди, сука, дома, детей делай, не лезь туда, где тебе башку отстрелят…

— Заткнись, болван!

— А впредь Украину нужно расчленить, чтобы неповадно было на Россию иметь за пазухой…

Такого урожая проходимцев, как Сеня, тысячелетняя Русь еще не пожинала…

А Юра Воробьев улетал от нас на иную планету. Так мне казалось тогда. Никто из нас не знал, что на ручке гранаты не открылся красный предупредительный сигнал, и что взрыва не будет. Но никто из нас и не бросил своего тела на гибель за други своя…

— Он вернется? — спросил бы потом мальчик по имени Вася Ахромеев.

— Мальчик, спроси о чем-нибудь полегче. Я все же народный депутат Госдумы, а не Антон, он же Семенович, он же Макаренко! — без особого, впрочем, раздражения ответил бы и ему, и всему мировому сообществу народный депутат Сеня Парамарибский. — Мы — нация прямого действия, построенная в боевые колонны: это и есть единственный путь к свободе России, на который бесплатно указываем вам мы с покойным Юрой Воробьевым-Горобцом! Все больше и больше появляется летучих людей в России, однако не все имеют водительские права — справки от именитых психиатров. Только мы, безумцы со справками, поставим Россию на карантин, оздоровим ее и проведем ревизию. Не надо никаких партий: каждый русский, кто еще не потерял ума и совести, должен срочно, пока не поздно, запастись справкой от психиатра, удостоверяющей свободу действий! Сим победиши! Ура!..

— Безумству храбрых поем мы песню! — говорю вам я, русский писатель Алексей Романов. — Все мы, сами того не зная, можем летать, как Юра, но не все мы так добры душою, как добр был он. Все мы сможем летать, если чистой душою захотим увидеть истинный Божий свет.

И вот мы — русские дураки — одни во Вселенной мчим своим путем на недозволенной, непонятной, может быть, множеству умных и смертных скорости.

Извините же, друзья, если кого-то из вас окутает звездной пылью или окатит ясным светом, чистой влагой, выплеснутой нами из небесных луж. Знайте, земляки: это не лужи — это моря слез, выплаканных нашими земными детьми в напрасном ожидании добра, любви и счастья…