На берегах Ганга. Прекрасная Дамаянти

I

В Западной Англии, в графстве Ворчестер, вблизи местечка Черчиль, на одном из невысоких выступов Клентского холма, густо обросшем лесом, возвышался замок Дайльсфорд. Не особенно велик, но вполне благоустроен. Местность вокруг замка повсюду представляла плодородные поля и роскошные луга, на которых паслись тучные стада.

Несмотря на всю прелесть и приветливость ландшафта, он, по-видимому, производил весьма печальное впечатление на молодого человека лет шестнадцати, смотревшего из окна дома священника маленькой деревенской церкви. Его лицо — бледное, красивое, с резкими, будто изваянными из мрамора чертами и темными глазами — выражало мужество, твердую, непоколебимую силу воли и вместе с тем глубокую грусть. Он мрачно, почти угрожающе уставился на старый замок, затем перевел взгляд на роскошную цветущую местность, и из широкой груди вырвался глубокий вздох. Рука его, державшая перо, все время праздно покоилась на открытой тетради. Все в нем отличалось изысканным благородством, но поношенное платье из грубой шерстяной ткани и простые деревянные башмаки говорили о нужде и бедности. Так же проста и бедна была обстановка комнаты, из окна которой он так мрачно смотрел на озаренный солнечным светом замок. Белый некрашеный пол был усыпан чистым песком, у стены стояло старое канапе, на покрытом выцветшей скатертью столе лежала большая Библия. На этажерке в углу теснилось несколько книг, а над канапе висела гравюра, изображавшая английского короля Георга II. Несколько простых стульев и придвинутый к окну простой, чисто вымытый стол довершали несложное убранство комнаты.

Юноша до того погрузился в размышления, что не заметил, как вошел почтенный старый человек в наглухо застегнутом сюртуке, черных чулках и потертых башмаках с пряжками, с морщинистым, но приветливым кротким лицом, обрамленным по моде того времени белыми напудренными волосами.

Его преподобие мистер Гастингс, священник довольно бедного деревенского прихода в Дайльсфорде, нес на деревянном подносе два глиняных кувшина со свежим молоком и два больших куска черного хлеба. Остановившись в дверях, он скорее печально, нежели с укором, сказал:

— Уоррен, Уоррен, дитя мое, опять ты сидишь и мечтаешь бог знает о чем и забываешь о своей работе. Это ни к чему не ведет, потому что жизнь требует ясной мысли и твердой деятельности. Твои отец и мать тоже жили мечтами и надеждами. Обоим было по шестнадцати лет, когда они вступили в брак, и, несмотря на мои увещевания, фантазия их не переставала рисовать им роскошнейшие планы будущности, а когда ничего не осуществилось, оба умерли, надломленные физически и нравственно. Вот почему тебе следует остерегаться излишних мечтаний и размышлений и взяться за задачу жизни твердой рукой. Садись, будем завтракать.

С этими словами старик поставил на стол поднос с молоком и хлебом.

Молодой Уоррен подошел и, не меняя своего мрачного выражения лица, сказал:

— Не бедного отца моего и мать следовало бы осуждать вам, дедушка, а свет, испорченность и жестокость которого сделала их такими несчастными и предала нужде и лишениям. Разве они не имели права мечтать о великих и прекрасных задачах, когда поднимали глаза на этот старый замок Дайльсфорд, в котором их предки были когда-то господами и в котором теперь угнездился торгаш из лондонского Сити.

— Это все правда, — подтвердил старый священник. — Он жесток и знает счет своим деньгам. Даже мне отказывает в законной десятине. Приходится начинать тяжбу, платить за судебные издержки и, вероятно, долго ждать, пока я добьюсь своего законного права, если только его адвокат не сумеет сделать неправым правое. Последний Гастингс, хозяйничавший в Дайльсфорде и принужденный покинуть его из-за алчности жестоких кредиторов, хотел мне, своему двоюродному брату, оказать последнее благодеяние и подарил этот пасторат. За это новый владелец возненавидел меня и довел до такой бедности, что я даже не могу, бедное дитя мое, предложить тебе ничего, кроме молока и хлеба.

— О, мне это безразлично, — возразил юноша, со здоровым аппетитом, свойственным его летам, принявшийся за завтрак, — но то, что семейство наше лишено своего старого владения, семейство, предки которого строго дорожили честью и жертвовали кровью и достоянием за королей, и то, что там, где когда-то царил рыцарский дух, засел теперь торгаш, — вот это-то, дедушка, и возмущает меня до глубины души. Прежде можно было взяться за оружие и пуститься по свету, чтобы завоевать себе честь, славу и даже владения. Нынче же мечом ничего не возьмешь, потому что всем миром управляют деньги. Поэтому я поклялся, как некогда рыцари клялись остаться верными мечу и чести, что напрягу все силы для приобретения денег, этого могущественного рычага жизни. Я хочу служить золоту, служить неукоснительно, непоколебимо, не зная ни покоя, ни жалости.

— Уоррен, Уоррен! — воскликнул старик с укором. — Не так следует нести тяжелый крест свой! Все горькое, постигающее нас в этом мире, есть только ниспосланное нам Господом испытание, которому мы должны покориться со смирением.

Уоррен со скрежетом сжал зубы.

— Воле Господней покорюсь со смирением, — сказал он, — если увижу, что действительно карает меня десница Божия, даруя врагу победу надо мною. Но откуда взять смирение, если я вижу, что человек, не обладающий ничем, кроме презренного металла, вытеснил благородную семью из ее родовых владений, что он имеет власть повергнуть вас, дедушка, вас, служителя Бога, в нужду и несчастья? Если Бог дает золоту столько власти в мире, то я готов всеми силами стремиться к тому, чтобы приобрести золото, заменяющее в наши дни меч, дающее человеку почет и славу, могущество и власть над себе подобными; я готов служить ему, чтобы оно в свою очередь послужило мне и вновь подняло на ту высоту, откуда низвергло моих предков…

— Ты богохульствуешь, Уоррен, — прервал его старый священник, — не того возвышает Бог, кто сам стремится возвыситься, а того, кто унижается или безропотно принимает ниспосланное ему уничижение.

— Нет, дедушка, нет! — воскликнул Уоррен. — Это неправильно! Мало ли великих исторических деятелей вышло из ничтожества и сделалось сильными и могущественными? Неужели же не суждено вновь подняться тому, кто, свергнутый с высоты, горит желанием снова занять положение, которое подобает ему занимать по рождению?

— И как же ты намерен поступить, чтобы осуществить честолюбивые мечты свои? — спросил старик, качая головой. — Ты не дерзнешь поднять ноги даже на первую ступень замка, здесь, в глуши этой маленькой деревушки. Не решишься же ты отправиться в чужие страны, как делали это некогда отважные рыцари, чтобы там искать приключений и завоевать себе славу?

— Отчего бы и нет? — спросил Уоррен. — Разве в Германии прусский король не вербует солдат везде и повсюду, и отчего бы мне из солдата не сделаться полководцем, как это удавалось уже многим?

— Уоррен, Уоррен, что за мысли, что за речи!

— Нет-нет, дедушка, — сказал молодой человек, — этого я не сделаю, успокойся. Гастингс из Дайльсфорда, будь он даже в лохмотьях, служит только своему отечеству, а не чужестранцам. Но если меч в наше время бессилен, то все же существует еще нечто, высшее, нежели всесильное золото, и это высшее, дедушка, — знание. Знание — это сила, сила великая, и знание поможет мне подчинить себе и золото, и весь мир…

— Бедный мой Уоррен, — сказал старец с состраданием. — Какими же судьбами ты думаешь приобрести эту силу знания? Ведь опять одно только золото открывает врата в храм знания. То, чему ты можешь научиться здесь, в маленькой школе, не в силах вознести тебя на высоту, о которой ты мечтаешь. Поэтому лучше покориться неизбежному решению судьбы и предоставить Господу избавлять тебя от ниспосланного испытания. Учись тому, чему можно здесь научиться, возьмись за жизнь твердой рукой. Труд делает человека свободным, отважным и богатым.

— Труд! — воскликнул Уоррен горячо. — Какой труд может ожидать меня здесь? Не отправиться ли мне туда, наверх, к владельцу замка и предложить себя в слуги тому, кого мои предки едва ли приняли в арендаторы? Нет, никогда. Никогда этого не будет! Разве вы не рассказывали мне, что существует еще один Гастингс, спасший хоть что-то после крушения нашего дома и нашедший себе занятие в Лондоне?

— Совершенно верно. Твой дядя Говард живет в Лондоне и состоит на государственной службе. Он не считается богатым, но ему живется много лучше нашего.

— В таком случае я обращусь к нему, — сказал Уоррен. — Если он носит имя Гастингс, то в его жилах должна течь кровь Гастингсов, и он протянет мне руку, чтобы помочь выбраться из недостойного ничтожества к высотам знания. Мне много не надо. Я готов терпеть нужду, готов голодать, если нужно, но я хочу учиться, учиться и учиться… Я сегодня же напишу дяде, надеюсь, он не откажет мне в крове и куске хлеба.

— Этим дело не ограничится, бедное дитя мое, — заметил старик. — И приобретение знаний, и посещение высших училищ стоит денег, да еще каких денег!

— От Гастингса я могу даже решиться принять милостыню, — возразил Уоррен мрачно. — Если только он даст мне возможность питать мой ум знанием.

С этими словами юноша вышел из дома и направился к ручью, протекавшему через луга Дайльсфорда, откуда тропинка вела к большому кусту на пригорке.

В то время как Уоррен беседовал с дедом о планах на будущее, под этим кустом, на опрокинутом древесном пне, сидела молодая девушка и плела венок из полевых цветов. По виду совсем еще ребенок, но на ее нежном, обрамленном золотистыми локонами личике и в больших, ясных голубых глазах уже светился огонек зарождающейся женственности. Опытной рукой она связывала цветок к цветку и то и дело смотрела на деревню и ведущую к ней со стороны ручья тропинку. Но вдруг с противоположной стороны, за кустами, раздались шаги, и когда девушка подняла голову, то увидела приближавшегося молодого человека почти одних лет с Уорреном, но внешностью далеко не похожего на последнего.

Одет он был не так бедно, как Уоррен, в костюм из очень тонкой и дорогой ткани и ослепительно белое белье. По всему видно было, что он уделял много внимания своей внешности, может быть, потому, что природа не наделила его такой красотой, как внука бедного деревенского священника. Фигура приземиста и неуклюжа, движения неловки, осанка лишена изящества. Лицо не отличалось правильностью черт, маленькие глазки смотрели неприятным пронизывающим взглядом. Весь облик его выражал смущение и неловкость, свойственные людям, которые чувствуют, что они далеко не те, за кого себя выдают.

Он приветливо снял шляпу и несколько принужденно сказал:

— Очень рад встретить тебя здесь, Эллен Линтон. Давно мы с тобой не виделись. Ты избегаешь меня, а ведь я ничего тебе не сделал и всегда относился так хорошо, как дай Бог всякому.

Молодая девушка покраснела и опустила глаза на цветы.

— Я никого не избегаю, Элия Импей, никого, и вас в том числе, но у меня много дел в доме и саду, а время детских игр миновало… Мы выросли, и поэтому считаю неприличным, чтобы мы говорили друг другу «ты», как в былое время. Прошу вас, Элия, более не делать этого… мы выросли, и наши дороги расходятся.

В глазах Элии сверкнул злой, враждебный огонек. Он подошел ближе и сказал:

— Да, Эллен, мы перестали быть детьми, мы выросли, но это еще не причина, чтобы наши дороги расходились. Напротив, они должны теперь соединиться еще теснее, должны слиться в один общий счастливый путь. Ты, конечно, знаешь, Эллен, как страстно я этого желаю, и поэтому мне очень обидно и больно, что ты умышленно избегаешь меня.

— Не причина, чтобы наши дороги расходились? — повторила девушка, будто не поняла значения этих слов. — Но каким бы образом это было возможно? Я дочь бедного школьного учителя, а ваш отец богатый землевладелец, покупающий одну пашню за другой. Вам скоро придется поступить в университет, ведь вы хотите сделаться юристом и уехать отсюда, и вам не будет никакого дела до бедной Эллен Линтон.

— Ты отлично знаешь, что это неправда, Эллен, ты знаешь, что я хочу уехать, с тем чтобы возвратиться. Деньги отца помогут мне пробить дорогу, а когда я возвращусь, Эллен, возвращусь ради тебя, чтобы взять тебя с собой. Тогда ты сделаешься важной дамой, если захочешь… но ты не хочешь этого, Эллен, я вижу…

А если бы и хотела, — возразила она, — разве вы можете, разве я сама могу заставить себя хотеть этого? Если я говорю вам, что мне решительно не улыбается перспектива сделаться вашей женой, если я говорю вам, что люблю свою родину, что хочу остаться здесь и жить в бедности, окружавшей меня с детства, то почему же вы не оставите меня в покое? Зачем мучаете меня, зачем заставляете говорить вам то, что вам неприятно слушать, а мне больно высказывать?

— Вы любите вашу родину, говорите вы, Эллен! — воскликнул Элия. — Нет, это неправда. Вы любите, но любите не этот ручей, не поля, не этот пригорок, нет, вы любите того, кого я ненавижу всей душой, любите высокомерного Уоррена, выступающего в лохмотьях и деревянных башмаках с такой важностью, будто он рожден властвовать над замком Дайльсфорд, из которого тем не менее изгнали его предков. Вы любите Уоррена, я отлично знаю это, и с ним вы не отказались бы уехать хоть на край света!

Эллен широко открыла глаза и гордо посмотрела на обезображенное ненавистью и злобой лицо Элии.

— Не следует вам, — сказала она, — бранить бедного Уоррена, никогда не делавшего вам никакого зла, а относившегося к вам ласково с самого детства, и, несмотря на его лохмотья и деревянные башмаки, над которыми вы так издеваетесь, стоящего гораздо больше многих, умеющих лишь бренчать золотом, наполняющим их карманы…

— Да как же мне не ненавидеть его, раз ты его любишь, Эллен, хотя он не может предложить тебе ничего, кроме нужды и бедности, даже большей нужды и большей бедности. С ним тебя ожидают горькая нужда и лишения… Я же могу предложить тебе блеск и почет и, ей-богу, самую искреннюю, самую преданную любовь.

Эллен вспыхнула было, но лицо ее тотчас же стало кротким и приветливым, а в глазах засветилось искреннее сострадание. Она протянула юноше руку и ласково сказала:

— Я верю вам, Элия, верю, что вы любите меня и хотите сделать счастливой, но разве сердцу можно приказывать? Забудьте меня и не питайте ко мне злобы…

— Никогда этого не будет, Эллен, потому что я люблю тебя гораздо сильнее, чем ты предполагаешь, чем можешь поверить. Я не принадлежу к числу тех добрых людей, которые открыто предлагают свое сердце всякому встречному и гордятся тем, что оказывают другим услуги, на которые им никогда не ответят. Я не признаю ни дружбы, ни расположения, как многие другие; единственное чувство, волнующее мое сердце, это моя любовь к тебе, Эллен, которая так велика, так необъятна, что я готов пожертвовать для тебя всем на свете. Ты не знаешь, от чего ты отказываешься, но, конечно, — прибавил он, горько усмехнувшись, — ты не можешь приказать своему сердцу, потому что любишь другого.

— Элия!

— Да, другого, я в этом уверен. Ты любишь мрачного, скрытного Уоррена, который не может забыть, что его предки когда-то господствовали в Дайльсфорде.

— Замолчите! — воскликнула Эллен, с ужасом глядя в лицо юноши, искаженное от злобы и ненависти. — Замолчите! Вы не имеете права говорить так со мною. Мое сердце принадлежит мне, и я обязана отдать отчет в этом одному Богу.

— Ты не хочешь любви моей, — закричал он, хорошо, ну так пусть же тебя преследует моя ненависть, пусть мое мщение преследует тебя и того, ради которого ты пренебрегаешь мною и который никогда не сможет любить тебя так сильно, как люблю я!

Он с угрозой простер к ней руку, и Эллен с ужасом отстранилась. Она вдруг увидела идущего по тропинке Уоррена, бросилась в его объятия и закричала:

— Защити меня, Уоррен, защити от того, кто смеет грозить мне, потому что… — И она спрятала лицо на груди юноши.

— Потому что ты похитил у меня ее сердце, Уоррен, — яростно воскликнул Элия, — похитил единственное благо, которого я жажду на земле. Но… и тебе не знать счастья!.. Моя ненависть и мщение будут преследовать тебя повсюду, куда бы ни ступила нога твоя.

Глаза Уоррена метнули молнии. Казалось, он готов был броситься на Элию и уложить его на месте. Он тихо высвободился из объятий Эллен и с мрачным, печальным видом сказал:

— Ты не справедлив ко мне, Элия, я не желаю похищать ничего из принадлежащего тебе или чего ты мог бы добиться. Дороги наши никогда не пересекутся. Твоя жизнь ведет тебя по освещенному солнцем полю, полному цветов и плодов, мне же предстоит проложить себе путь через каменную почву, скалы и колючий шиповник.

Эллен с ужасом смотрела на холодное, мрачное лицо Уоррена, и густая краска разлилась по лицу ее. Затем она смертельно побледнела, и большие голубые глаза ее стали так неподвижны, будто перед нею встало никогда еще не виданное страшилище.

— Но она любит тебя, Уоррен, она любит тебя! — воскликнул Элия. — И потому отказывается от руки, которую я предлагаю ей для прочной счастливой жизни, от всего, что только может эта жизнь представить лучшего.

По лицу Уоррена скользнула глубокая печаль, а в глазах засветилась пламенная страсть, но черты его лица тотчас же вновь сделались мрачно спокойными. Он схватил руку дрожащей девушки и сказал:

— Выслушай меня, Эллен, выслушай и поверь мне, так как то, что я намерен сказать тебе сейчас, будет истинная правда и должно решить дальнейшую судьбу нашу. Любовь твоя — драгоценнейший, великолепнейший дар в мире, и не раз я осмеливался мечтать о счастье иметь право принять этот небесный дар, но только тот может осмелиться принять его, кто готов жертвовать жизнью за такое благо. Я же, Эллен, я не могу сделать этого… и не хочу, — прибавил он тоном, от которого веяло ледяной холодностью. — Я нищий, Эллен, и не имею права связать свою жалкую судьбу с другой. Со мной тебя ожидали бы труды и лишения, а перенести это я был бы не в силах… Моя жизнь обречена на борьбу с силами, ныне управляющими всем миром. Такая борьба требует в жертву всю мою жизнь, а сильный могуч, лишь пока он один. Поэтому, Эллен, возьми дар свой обратно, отдай свою любовь Элии, который может предложить тебе достойное будущее.

— Уоррен! — закричала девушка, простирая к нему руки, с выражением неописуемого отчаяния и упрека.

— То, что я сказал тебе, верно и неизменно. Одному легче нести свое несчастье, одному легче выдержать труднейшую борьбу, но если собственные нужда и беды постигнут и любимое существо, то разве от этого не разорвется на куски сердце? Не сердись на меня, я обязан был сказать тебе правду… Молчать было бы малодушием и трусостью. Видишь, Элия любит тебя так, как ты достойна быть любимой, да и мне ты окажешь благодеяние, если доставишь утешение видеть тебя счастливой с ним.

Он взял руку Эллен и повел трепещущую девушку к Элии, стоявшему в безмолвном изумлении.

— Исполни мою просьбу, Эллен, — сказал Уоррен с невыразимой мягкостью, — первую и последнюю просьбу, с которой я к тебе обращаюсь… Отдай ему свою руку. Конечно, мы еще дети, но он будет тебе верен, потому что я видел и убедился, насколько он тебя любит.

Эллен горько рыдала. Уоррен с нежностью опустил ее на грудь Элии, который также плакал от искреннего умиления.

— Да, Эллен, — воскликнул он, сжимая в объятиях рыдающую девушку, — я буду тебе верен, клянусь небом! Я готов пожертвовать всей своей жизнью, чтобы оказаться достойным любви твоей, и никогда тебе не придется раскаиваться, если ты отдашь мне свое сердце. Но пусть небо будет свидетелем еще одной клятвы, — прибавил он, положив руку на золотистую головку Эллен. — Уоррен! — произнес он громко и торжественно. — Клянусь, я буду твоим другом навеки и ничто не должно казаться мне слишком трудным или слишком великим, чего бы ты от меня ни потребовал! Слышишь ты это, Уоррен, слышишь, что я говорю? Напомни мне об этой клятве, если тебе когда-либо понадобится помощь преданного друга. Дружба к тебе и любовь к Эллен отныне будут считаться моими святынями.

— Благодарю тебя, Элия, — возразил Уоррен холодно и равнодушно. — Верю, что ты говоришь от души и что клятва твоя искренна, но едва ли я когда-нибудь тебе о ней напомню, потому что я или окажусь победителем в борьбе с жизнью, или погибну… Но так или иначе я никогда не прибегну к чужой помощи и не стану просить ее. Прощай, Эллен… Если Провидение не оставит меня, то я скоро отсюда уеду… тогда забудь меня, как забывают мертвецов, ведь я бы никогда не мог дать тебе счастья.

Он взял Эллен за руку. Она с минуту сжимала ее в своей, как будто желая за него уцепиться, затем она отступила и пристально поглядела вслед Уоррену, быстро удалявшемуся.

— Он никогда не любил меня! — воскликнула она с невыразимым отчаянием, и из глаз ее снова хлынули ручьями слезы.

— Зато я, Эллен, люблю тебя! — воскликнул Элия. — И если ты теперь еще не можешь любить меня, то все же твое сердце освободилось от очарования, которое делало его недоступным и недосягаемым для меня… Теперь ты все же обратишься ко мне, теперь ты должна будешь полюбить меня, и все окончится к лучшему.

Он крепко прижал ее к себе и осушил глаза ее поцелуями. Эллен не противилась. Она казалась сраженной неожиданным ударом, безжалостно уничтожившим первый цвет ее молодого сердца.

— Он никогда не любил меня! — прошептала она еще раз. — Он, наверно, забудет меня… Что не связано с сердцем, о том легко забывается.

Еще с минуту смотрела она на тропинку у ручья, по которой Уоррен поспешно удалялся, направляясь к деревне. Затем она гордо выпрямилась, ее щеки покрылись густым румянцем, и глаза заблистали твердой решимостью.

— Я также позабуду его, — воскликнула она. — Я должна забыть его, если не хочу краснеть перед самой собою, если не хочу потерять веру в самое себя. Как бы ни была я ничтожна, но все же любовь моя должна цениться дороже того золота, из-за которого он собирается начать борьбу.

— Так и следует, Эллен, так и следует! Я оправлю в золото перл, который он не сумел оценить, и не перестану носить его на своем сердце.

Он снова поцеловал ее глаза и волнистые волосы, но она освободилась из объятий.

— А ваш отец, Элия, — спросила она, — что скажет он? Он такой богатый… а я дочь бедного учителя… Подумайте хорошенько и откажитесь от меня. Я не вынесла бы, если ваши родные стали меня стыдиться.

— Отец любит меня, Эллен. Он гордится мною, потому что я прилежен и хочу учиться. Денег у него достаточно, а твоего отца он уважает. Я сегодня поговорю с ним, потому что хочу наверно знать свое будущее.

Они долго еще сидели на пригорке. Каждое из слов Элии выражало искреннюю, горячую любовь, которая тем более должна была тронуть Эллен, что она знала, как холодно и надменно он относился к другим; да и оскорбленное сердце гораздо восприимчивее ко всякому утешению и признанию его достоинств. Когда они наконец расстались, Эллен отвечала пожатием на пожатие руки Элии и улыбнулась ему, хотя еще и несколько печально, но все же искренно и приветливо, и в этой слабой улыбке он увидел первый луч надежды на счастье.

Уоррен в тот же день написал своему дяде в Лондон и вскоре получил ответ, что тот, хотя и сам не обладает средствами, но, принимая во внимание имя и семейные узы, готов пристроить Уоррена в Вестминстерскую школу; там юноше придется довольствоваться только необходимым, зато представится возможность научиться чему-нибудь порядочному и приобрести положение в жизни. Поэтому он советовал племяннику не медлить, а приезжать в Лондон как можно скорее.

Желания Элии Импея также исполнились. Его отец согласился, чтобы он дал слово Эллен Линтон. Обручение молодых людей было тихо и скромно отпраздновано в присутствии обоих семейств.

Уверенный в будущем счастье, Элия упросил отца позволить ему поступить в Вестминстерскую школу, и ему приходилось уезжать в одно время с Уорреном.

Из посланных дядей денег Уоррен ухитрился купить пару приличных башмаков и переделать один из старых сюртуков деда. От помощи, предложенной ему Элией, он решительно отказался. От дружбы с ним он также уклонился. Его бедность была несокрушимой стеной, не допускавшей сближения с сыном богатого землевладельца.

Настал день отъезда. Старый священник проводил внука до почтовой кареты в Черчиль. У молодого человека после покупки билета осталось всего несколько шиллингов для первого выхода в свет, в котором он намеревался вести борьбу не на жизнь, а на смерть.

Эллен с родителями и стариками Импей также явилась проводить Элию до почтовой кареты.

Элия был одет с иголочки, чемодан набит битком, а в кармане находился туго набитый кошелек. Он сиял счастьем и в глазах Эллен читал то же счастье, заставлявшее его забыть о предстоящей разлуке.

Уоррен на прощание молча протянул Эллен руку. Когда он увидал блестящего, франтоватого Элию, светящегося от радости, и затем бросил взгляд на собственную жалкую одежду, на губах его мелькнула горькая усмешка. Он молча обнял деда и быстро вошел в почтовую карету.

II

Калькутта, главная колония Ост-Индской компании, в 1772 году была далеко не так обширна, как теперь, но все же считалась городом, полным разнообразия.

Населенные англичанами кварталы около губернаторского дворца уже тогда походили на европейские, несмотря на то, что улицы были почти не мощены и часто представляли большие незастроенные пустыри. В других частях города возвышались многочисленные храмы индусов и мечети магометан. Тут же, рядом с гигантскими дворцами знатных туземцев, встречались убогие хижины беднейшего класса. Торговля необходимыми жизненными припасами производилась прямо на улицах, и только мастеровые, трактирщики и аптекари имели небольшие лавочки перед своими домами.

С морем город сообщался посредством реки Хугли, не особенно доступной судоходству и не обладающей удобными якорными стоянками, так что большие корабли не могли подходить близко, и связь с морем поддерживалась многочисленными маленькими судами. На улицах всегда происходило замечательно разнообразное движение. Тут были европейские экипажи с запряженными в них великолепными чистокровными лошадьми из Белуджистана; в экипажах сидели дамы и кавалеры в костюмах, не уступавших по элегантности и вкусу парижским и лондонским; тут же ходили магометане с резкими чертами и пылающими глазами, тюрбанами на головах, более знатные ездили верхом в сопровождении слуг. Индусы низших каст гнали перед собой небольших ослов, навьюченных товарами. Лица высших классов передвигались в паланкинах, а самые знатные из них наносили визиты на богато украшенных слонах, окруженные многочисленными слугами. Мелькали странные фигуры индийских факиров и кающихся, большей частью испачканных грязью, с бледными лицами, одетых в рубища.

Рядом с городом находилась английская крепость — форт Вильям, солидное сооружение в виде восьмиугольника, снаружи почти незаметное, так как заросшие зеленью валы походили на постепенно возвышающиеся холмы. Перед устроенными в этих валах тяжелыми железными, крепко запирающимися воротами стояли караулы из европейских солдат, прекрасно вооруженных и одетых в легкие шерстяные мундиры. Над крепостью развевался английский флаг, а на платформах, через штукатуренные бойницы, виднелись пушки огромного калибра.

Форт Вильям, внушавший страх всем окрестным жителям, был цитаделью Ост-Индской компании, железной рукой управлявшей этой пестрой жизнью, центром которой был большой правительственный дворец, величественно возвышавшийся на большой площади, окруженной роскошными садами. У большого подъезда стоял двойной караул; во внутреннем дворе находилась охрана. Повсюду видна была оживленная деятельность, всегда присущая правительству страны, в которой военная сила, политика и дипломатия сливаются с торговлей и промышленностью.

Роскошные апартаменты губернатора, занимавшие комнату, выходящую в сад, в конце 1772 года пустовало. Бенгальский губернатор Кливе, долгое время управлявший страною, был отозван, а на его место назначен бывший губернатор Мадраса Уоррен Гастингс. В Индии он был известен как весьма деятельный, остроумный и деспотичный человек. Его приезда как англичане, так и индусы и магометане, ожидали с большим интересом, поскольку он был связан с реформой всего ост-индского управления, уже решенной в Англии.

Новый губернатор Бенгалии отныне должен был считаться генерал-губернатором всех владений Ост-Индской компании, и ему подчинялись остальные губернаторы. Следовательно, вся власть господствовавшей над Индией таинственно-безмолвной, почти мистической компании, должна была сосредоточиться в правительственном дворце Калькутты в руках одного лица. Но компания и английское правительство по весьма понятному недоверию не пожелали сделать власть эту неограниченной. Генерал-губернатор имел право объявлять войну, заключать мир, назначать чиновников или увольнять их, но во всех своих действиях обязан был подчиняться решению совета, состоявшего из четырех лиц. В совете он обладал одинаковым правом голоса с другими членами, и только при равенстве голосов его голос был решающим. Генерал-губернатор становился как бы исполнительным органом совета; члены же совета, в свою очередь, были ответственны перед управлением компании в Лондоне и ее акционерами.

При совете, кроме того, был верховный суд, которому предоставлялась власть, совершенно независящая от совета и генерал-губернатора. Высшая инстанция этого суда находилась в Лондоне.

Назначение Уоррена Гастингса состоялось; члены совета также были уже назначены в Лондоне, однако имена их еще не были известны, за исключением одного, а именно испытанного чиновника компании мистера Барвеля, сухого, спокойного дельца, до приезда генерал-губернатора заведовавшего делами компании. Очевидно, предстоял полный правительственный переворот, вследствие чего усилилось волнение среди магометан и индусов, постоянно оспаривающих власть и влияние во всей Индии.

Ост-Индская компания старалась постепенно присвоить себе весь контроль над страной, сохраняя при этом для вида старые порядки. В Дели еще владычествовал Великий Могол, повелитель всей Индии, которому компания платила ежегодную дань. Наместники Великого Могола, набобы, управлявшие отдельными округами страны, также получали определенные суммы на личные расходы в обмен на существенную часть своих правительственных прав, хотя формально все законы и распоряжения исходили от их имени.

В самых близких отношениях к компании находился набоб Бенгалии, живший в непосредственной близости к Калькутте, в Муршидабаде. Первый министр набоба получал личное содержание в размере ста тысяч фунтов стерлингов и, кроме того, заведовал частными расходами набоба в триста тысяч фунтов стерлингов ежегодно. На нем лежало содержание блестящего двора, и за все свои действия он был ответственен только перед компанией, которая выговорила себе у набоба право назначения на эту должность. Влияние министра было огромно, потому что в то время в Муршидабаде царствовал несовершеннолетний сын последнего набоба Мир Яссир.

Места первого министра всегда особенно добивались две сильные партии магометан и индусов. На этот раз особенно хлопотали брамин магараджа Нункомар и Магомед Риза-хан, знатный магометанин персидского происхождения. Губернатор Кливе назначил министром Риза-хана, и он неограниченно властвовал над двором в Муршидабаде, индусы же злобствовали и всеми силами старались оказывать сопротивление.

Таково было положение дел в то время, когда в Калькутте ожидалось прибытие нового генерал-губернатора Уоррена Гастингса.

В полдень одного из тех ясных дней, в которые солнце бросает свои палящие лучи на пестреющий разнообразием мир Востока, одетый по-европейски мужчина лет тридцати проезжал по улицам Калькутты верхом на маленькой сильной индийской лошадке в сопровождении индийцев-слуг. Судя по наружности, он едва ли принадлежал к важным чиновникам или знатным лицам, что подтверждалось ограниченным числом сопровождавших его слуг. Его оттененное соломенной шляпой лицо сильно загорело, и коротенькую бороду свою он, вероятно, отпустил ради того, чтобы избавить себя от труда бриться. Платье его из белой бумажной ткани было просторно и удобно, а через плечо была перекинута сумка из тонкой сафьяновой кожи. Его легко можно было принять за одного из купцов, специально приезжавших в Индию из Англии, а часто и из других европейских стран, чтобы закупить товары.

Должно быть, дорога была ему хорошо известна, так как он совершенно уверенно направлял свою лошадь по улицам, пока наконец не доехал до дворца, окруженного роскошным садом. Внутрь этого великолепного и необыкновенно обширного здания, на башнях и зубцах которого развевались пестрые флаги, вели высокие ворота. Их широко открытые чугунные створки были украшены красивой резьбой с позолотой, перед ними толпилось много людей всякого рода. Тут были нищие и снующие взад и вперед слуги, торговцы и мастеровые с товаром.

Всадник довольно бесцеремонно направил свою лошадь на всю эту толпу и вскоре пробрался через высокие ворота в первый внутренний двор замка.

С той стороны ворот на позолоченном деревянном кресле сидел привратник в белой одежде и взирал на толпившийся народ с величественным спокойствием. Он был уверен, что одного его знака или мановения золотого жезла в руке будет достаточно, чтобы ему тотчас же беспрекословно повиновались.

Приезжий, встреченный привратником с величественным равнодушием, слез с коня, передал поводья одному из слуг и пошел по двору мимо ведущих в верхние этажи галерей и лестниц, отделанных цветными камнями с позолотой. Через вторые ворота он вошел в другой двор, где находились великолепные конюшни для лошадей, волов и слонов. Бесчисленное множество слуг занималось кормлением громадных, но кротких животных маслеными лепешками и рисом; другие выводили лошадей и украшали их длинные, тщательно расчесанные гривы пестрыми лентами. На более отдаленных дворах находились кухни.

Следующий двор был окружен жилищами высших чиновников и дворцовых служителей. Здесь перед воротами были устроены галереи, из которых внутрь здания вели прекрасные широкие лестницы. Под галереями сидели мужчины в белых и светлых одеждах и молодые женщины, которые читали или занимались рукоделием. Другие гуляли по двору и беседовали со спокойствием, свойственным только индусам, избегающим малейшего внутреннего волнения.

Ближайший затем двор, на который теперь вступил приезжий, вел в покои самого магараджи, выходившие окнами непосредственно в парк, раскинувшийся вплоть до берегов Хугли.

Двор был сплошь вымощен цветными камнями, образующими замысловатые мозаичные фигуры животных и растений, и весь усыпан листьями гарцинии и цветами. В золоченых клетках сидели птицы всех пород, в роскошных вольерах качались на кольцах и тонких шелковых веревочках многочисленные грациозные фигуры маленьких обезьян.

Только крики этих животных нарушали тишину двора. Слуги и чиновники позволяли себе говорить только шепотом, не смея нарушить драгоценного покоя такого знатного лица, как их высокий властелин.

Перед красивым порталом, ведущим в жилище магараджи, также сидел привратник на золоченом кресле. К нему и обратился приезжий с вопросом, будет ли ему разрешено засвидетельствовать магарадже свое благоговение.

Привратник поманил к себе слугу и подал переданный ему приезжим вырезанный зигзагами кусок картона, который при складывании с другой половиной служил удостоверением личности предъявителя. Слуга скоро возвратился и, низко поклонившись гостю, повел его вверх по лестнице.

Во всех коридорах и покоях пол был отделан разноцветными камнями и выкрашен яркими красками. Повсюду, даже на дверных притолоках и оконных переплетах, сверкало серебро и золото.

Наконец слуга благоговейно отворил отделанную золотом и драгоценными камнями дверь и пропустил приезжего в большую высокую комнату. Вся противоположная стена состояла из широких раздвижных хрустальных дверей. Они были открыты, и комната как будто продолжалась на широкой, усыпанной песком, террасе парка.

На некотором расстоянии от входа было устроено что-то вроде беседки из высоких горшечных растений, зеленая тень внутри которой еще более сгущала царивший в покоях полумрак. В этой беседке приезжий увидел группу, напоминавшую сказку из «Тысячи и одной ночи».

На широком удобном кресле из золоченого бамбука сидел сам магараджа Нункомар. Перед ним на маленьком столике замечательной мозаичной работы из золота и драгоценного дерева стояла украшенная жемчугом и драгоценными камнями шахматная доска с искусно сделанными из слоновой кости и золота фигурами, а против него на низком диване лежала молодая женщина. Магарадже было немного более сорока лет. На внешности его лежал особый отпечаток, свойственный знатным индусам касты браминов. Его высокая стройная фигура отличалась замечательной пропорциональностью и красотой сложения, члены его были гибки и изящны, и по осанке он казался еще молодым и подвижным. Подбородок и часть щек были покрыты кудрявой темно-русой бородой; большой орлиный нос с подвижными ноздрями вздрагивал при дыхании, как у породистого коня. Большие, продолговатого разреза глаза с темными, металлически блестевшими зрачками порой выражали странную смесь мечтательности и спокойного равнодушия, а подчас сверкали хитростью и почти коварным лукавством. Волосы, по цвету схожие с бородой, были схвачены повязкой из тончайшего, похожего на батист полотна, затканного серебряными и золотыми нитями.

На магарадже было одеяние из необычайно тонкого белого полотна, переплетенного золотыми нитями и украшенного на подоле и по краям рукавов золотой каймой. Через левое плечо была перекинута уттария, подобие тоги, подхваченная под правым плечом роскошным бриллиантом в золотой оправе. В ушах висели тяжелые золотые кольца, усыпанные драгоценными камнями, а на кистях надеты браслеты из резной слоновой кости с золотой инкрустацией. Ноги были обуты в сандалии из белой кожи.

Женщина, играющая с магараджей в шахматы, была молода и замечательно красива. Лицо ее — нежной овальной формы — поражало тонкими, прелестными чертами. Большие миндалевидные глаза, брови сильно подкрашены и удлинены; густые темно-каштановые волосы спускались по плечам длинными прядями, украшенными жемчугом, драгоценными камнями и живыми цветами. На ней была почти такая же одежда, как у магараджи, с той только разницей, что пояс был еще роскошнее, а подол вышит еще богаче. Платье открывало ее замечательной красоты руки, обвитые от плеч до кисти бесчисленным множеством браслетов.

Позади прекрасной Дамаянти, супруги Нункомара, стояло несколько молодых красивых прислужниц, грациозно махавших белыми веерами, сделанными из хвостов тибетских волов. Одна держала коробку из слоновой кости, в которой находились лакомства, другие — кувшины для воды, наполненные белыми, желтыми и голубыми цветами лотоса.

Приезжий непринужденно приблизился к живописной группе под зелеными растениями и почтительно поклонился. Царственные супруги ответили ему на поклон по-европейски, слегка кивнув.

Нункомар с важной снисходительностью протянул гостю руку и сказал на английской языке, которым владел безукоризненно:

— Позвольте мне, друг мой, закончить партию… Дело, по-видимому, принимает печальный для меня оборот, так как Дамаянти — большая искусница в шахматной игре.

Он сделал ход. Дамаянти тотчас же схватила вырезанного из слоновой кости слона с башенкой, полной крошечных стрелков замечательно тонкой работы и подвинула вперед:

— Шах и мат! — воскликнула она также по-английски. — Партия окончена! Твой король взят в плен… Там стоит мой великий визирь Мохамантри, а здесь Пелу, мой слон… Твоему королю уйти некуда!

— Ты совершенно права, — согласился магараджа, отодвигая шахматную доску, — я побежден! Если бы моего короля победил простой смертный, было бы, конечно, обидно, но ты привыкла посредством красоты и остроумия побеждать всех и все!

При таком почти европейском комплименте он встал, поднес к губам розовые пальчики супруги и продолжал:

— Теперь оставь меня одного с гостем… Мне нужно поговорить с ним о торговых делах большой важности. Он должен совершить для меня одну сделку, связанную с покупкой редких вещей, часть которых придется и на твою долю.

Дамаянти ласково кивнула гостю, поклонилась супругу и вышла плавной походкой, свойственной только индусским женщинам и придающей их движениям очаровательную грацию. За нею вышли и ее служанки. Магараджа хлопнул в ладоши. Тотчас же явился слуга и, получив приказ властелина, удалился, чтобы немедленно вернуться. Он внес поднос, на котором стояло два хрустальных кубка, несколько серебряных сосудов и драгоценных золотых кувшинов. Слуга проворно приготовил панху — подобие европейского пунша, налив в кубки чистой горячей воды и добавив в нее рома, чая, сахара и, наконец, выжав туда же сок нескольких лимонов.

— Друг мой, — сказал магараджа, — очень неосторожно с вашей стороны открыто, на глазах у всех являться ко мне… Если вас узнают, боюсь, как бы дело не приняло для вас дурной оборот.

— Опасаться нечего, — возразил гость. — Мои бумаги в порядке. Они выданы на имя итальянского торгового комиссионера… Мой паспорт завизирован английскими властями, а легкий акцент, с которым я говорю по-английски, заставит принять меня столько же за итальянца, как и за француза. Поверьте, никто не заподозрит в безвредном купце опасного кавалера д’Обри.

Нункомар покачал головой.

— Этого мне недостаточно, — сказал он. — Покуда правительство и полиция безмолвствуют, и в данную минуту здесь все тихо. Пока нет губернатора, никто и не станет особенно о вас заботиться.

— Возможно, поэтому, — прибавил кавалер д’Обри, — данный момент благоприятен для исполнения наших планов.

— Даже благоприятнее, чем вы полагаете. Не потому, что здесь отсутствует правительство, а именно потому, что начинается новое. И для начала мы должны выждать, потому что оно расчистит для нас путь.

— То, что вы изволите говорить, — заметил д’Обри, — кажется мне очень странным… Я полагал, нам следует действовать до утверждения нового правления. Уоррен Гастингс известен как весьма энергичный и решительный человек.

Нункомар улыбнулся.

— Он будет делать то, что должен делать и что для него подготовил я… У меня есть преданные друзья из числа директоров компании. Деньгами и добрым словом можно многого добиться, особенно у верных людей. У нас все готово. Уоррен Гастингс приезжает сюда с приказом подвергнуть строгому расследованию все дела визиря Риза-хана. Ему указали на меня как на надежного помощника, а я позаботился о том, чтобы следствие оказалось гибельным для визиря. Тогда министром и опекуном маленького набоба стану я и у нас появится необходимая почва для успешных действий, потому что, если я буду держать в руках средства набоба и в то же время слыть добрым другом англичан, то не трудно будет подготовить восстание со всех концов сразу.

Кавалер с оживлением закивал головой в знак согласия.

— Преклоняюсь перед вашей дальновидностью. Задумано прекрасно, и если предположение ваше окажется верным, если только новый губернатор действительно везет с собой приказы, о которых вы оказали мне честь сообщить, то…

— Дело обстоит именно так, как я говорю вам, — прервал его Нункомар. — Я получил копии этих приказов. Теперь, однако, необходимо, чтобы мы в случае восстания могли рассчитывать на помощь французских войск… Ни индусы, ни сами рохиллы не помогут нам против английского могущества, нам необходимы не только оружие и амуниция, но и обученное войско, если мы хотим быть уверенными в победе. После этого над освобожденными от английского владычества областями тотчас же будет провозглашено покровительство Франции. Компания будет изгнана раз и навсегда и никогда уже не найдет сил вернуть себе прежнее положение.

— Король Франции, мой высокий повелитель, — сказал кавалер, — готов принять на себя обязательства. Он обещает содержать в Индии достаточное число войск, чтобы предохранить страну от любого нападения. Обещает предоставить индийским князьям, а вам в особенности, ведение всех дел по управлению страной, а вашей религии — свое особенное покровительство и преимущество перед всеми остальными религиями. Взамен король требует, чтобы торговля была передана в руки французских торговых фирм, а англичане были бы к ней совершенно не причастны.

— И какую гарантию можете вы предоставить мне в исполнение этого обещания? — спросил Нункомар.

— Самую лучшую, какая только есть на свете: у меня есть исполнительный документ.

Кавалер маленьким ножичком распорол подкладку камзола и, достав сложенный пергамент с большой печатью, подал его магарадже. Последний начал читать документ медленно и внимательно, произнося про себя каждое слово.

— Отлично, — сказал он, окончив чтение, — против этого у меня нет возражений. — Он спрятал документ в складки уттарии. — Значит, вопрос только в том, — продолжал он, — чтобы как можно скорее сделать все необходимые приготовления. Нам необходимо французское вспомогательное войско от двадцати пяти до тридцати тысяч человек, а так как доставить такую массу народа без столкновения с англичанами на море почти невозможно, я предлагаю отправить переодетых солдат на разных кораблях через Пондишери. Конечно, следует выбрать самых толковых и надежных людей. Точно так же следует отправить оружие и амуницию под видом товаров. Главное условие — строгая секретность, чтобы англичане раньше времени не догадались в чем дело. Как только необходимое число войск будет собрано в Пондишери, удар следует нанести быстро и неожиданно.

— Совершенно верно, — подтвердил кавалер. — И я полагаю, что сделать это будет нетрудно. Англичане, не имея оснований для подозрений, не подумают задерживать и обыскивать корабли, а в несколько месяцев мы успеем все подготовить.

— В таком случае буду ждать известий, — сказал Нункомар, — и, как только получу их, немедленно позабочусь о начале дела. Тогда французские силы должны немедленно направиться сюда из Пондишери и, главным образом, запастись хорошей артиллерией, чтобы повсюду поддерживать восстание и противопоставить англичанам хорошо организованное европейское войско.

— План для подобного похода уже вполне обдуман губернатором, и все подготовлено, — подтвердил кавалер.

— Значит, все решено, — сказал Нункомар, — вопрос только в том, чтобы новое правление скорее началось, и тогда можно будет действовать с полной энергией. Вы видите, новый губернатор Уоррен Гастингс сам дает нам оружие в руки, чтобы низвергнуть его вместе с компанией и наконец, — прибавил он несколько слащаво, — освободить наше бедное отечество и поставить нашу святую и полную благодати религию под благородное и великодушное покровительство Франции, дав ей возможность подняться вновь после продолжительного упадка.

Кавалер с минуту помедлил, затем, пристально глядя в лицо магараджи, заметил почтительно:

— Не хватает только одного: вашего заявления об условиях и принятом обязательстве.

— Да разве мы не переговорили обо всем?.. Разве я вам не дал сейчас ясного и определенного объяснения? — спросил Нункомар с наивным удивлением.

— Но губернатор Пондишери, — возразил кавалер, — потребует от меня письменного удостоверения и, если даже не усомнится в справедливости моих слов, то легко может усомниться в правильном понимании слов ваших.

— Но вы должны согласиться, что письменный документ опасен для сохранения тайны, — возразил Нункомар.

— Я отвечаю за него моей жизнью.

— Прекрасно, ваше слово для меня свято, но… кто может поручиться в том, что вместе с вашей жизнью у вас не отнимут и документа?

Кавалер пожал плечами.

— Бывают, конечно, несчастные случаи, против которых мы бессильны. Во всяком случае, клянусь вам, что даже смертельно раненный я найду время уничтожить находящиеся при мне бумаги. Я передал вам, — прибавил он несколько строгим тоном, — документ моего высокого повелителя и, кажется, вправе требовать того же от вас.

— Король Франции может быть спокоен. Он в безопасности, в Версале…

— Едва ли его величество в большей безопасности, чем вы здесь. Должен вам заметить, что я получил приказ привезти с собой письменный документ.

— А если это невозможно? — осторожно спросил Нункомар.

— В таком случае, — возразил кавалер, — все, о чем мы только что говорили, состояться не может, потому что Франция будет лишена каких бы то ни было гарантий, и всякий, кто не имеет чести лично знать вас, может заподозрить, что французскому войску готовится западня.

На лице Нункомара не дрогнул ни один мускул, и только чуть заметное дрожание век выдавало овладевшее им волнение. На некоторое время он погрузился в размышления.

— Вы правы, кавалер д’Обри, — сказал он наконец, — между друзьями откровенность и доверие необходимы. Какого рода заявление желали бы вы получить от меня?

— Губернатор дал мне форму такого заявления. — Д’Обри достал из-под подкладки камзола второй документ и подал магарадже. Тот прочитал его с невозмутимым лицом и сказал:

— Будь по-вашему. Я согласен подписать этот документ. Слуга поднес шкатулку и золотой письменный прибор. Нункомар подписал документ и возвратил его кавалеру. Затем он открыл ключом, висевшим на шее, шкатулку:

— Мне почему-то кажется, что вам небезопасно находиться в стране под видом итальянского купца, — сказал он. — При малейшем подозрении никто бы не задумался арестовать и обыскать вас, и тогда тайна наша оказалась бы в чужих руках. Вы должны путешествовать в качестве английского офицера.

— Английского офицера! — воскликнул кавалер, невольно рассмеявшись. — Да разве это возможно?

— Здесь, в Калькутте, конечно, нет, — возразил Нункомар. — Здесь вас узнали бы немедленно. Но как только вы оставите город, вам нечего будет опасаться, потому что ни английские власти, ни сами английские военные не знают офицеров других гарнизонов.

— Английскому офицеру необходим паспорт, — заметил кавалер, — и, кроме того, обмундирование, оружие.

— Все это будет для вас приготовлено, — возразил Нункомар. — А прежде всего, вот паспорт.

Он достал из шкатулки бумагу и передал ее кавалеру. Тот раскрыл ее и воскликнул:

— Действительно, вполне правильный паспорт! Кто такой этот Гарри Синдгэм, и каким образом паспорт его попал в ваши руки?..

— Гарри Синдгэма не существует, — отвечал Нункомар, около губ которого играла чуть заметная улыбка. — Бояться вам нечего, а каким образом у меня появился этот паспорт — тайна. Вы можете спокойно путешествовать по стране. Все необходимое для обмундирования английского офицера вы найдете в чемодане, который слуга принесет вам, как только мы закончим разговор. Итак, вы предложили мне купить золотые вещи венецианской работы, и я сейчас сделаю выбор.

При этих словах он протянул руку за стоявшим позади него плоским ящиком, открыл его и вынул оттуда различные цепочки и браслеты, украшенные редкими по чистоте и блеску драгоценными камнями.

— Вот, кавалер д’Обри, — сказал он, — это и есть товар, который вы мне якобы показывали. Я выберу, что мне понравится, а остальное вы возьмете обратно.

— Возьму обратно! — воскликнул кавалер с удивлением. — Но эти драгоценности вовсе не мои.

— Разве вам не следует унести их, хотя бы для того только, чтобы мои слуги подумали, что вы торговец?

Кавалер покраснел.

— Это слишком, — пробормотал он. — Такой богатый подарок…

— Когда приходится скрывать большие тайны, не обходимо соблюдать осторожность даже в мелочах.

Нункомар захлопал в ладоши и сказал появившемуся слуге:

— Этот купец, привезший мне такие роскошные вещи, будет обедать со мной и бегум Дамаянти. Пусть сервируют обед в концертном зале. Проводи туда господина, а затем отнеси выбранную мною цепь в казначейство. Сейчас и я сам последую, за тобой.

Он поклонился кавалеру, и тот последовал за слугой. Обширный зал, куда вошел кавалер, был весь украшен резьбой из слоновой кости и золота и задрапирован пурпурным штофом. На стенах висели картины, изображающие семь нимф, которые, согласно обычаям индусов, представляли семь тонов индусской музыкальной гаммы.

Несколько молодых прислужниц, все до одной замечательно красиво сложенные и украшенные цветами, держали в руках инструменты и играли. Девушки с любопытством посмотрели на незнакомца, но не изменили своего положения и продолжали игру, сопровождаемую мелодичным пением.

Слуга предложил гостю золоченое кресло, несколько других слуг внесли роскошно сервированный стол. В залу вошла и прекрасная Дамаянти, сопровождаемая многочисленной свитой. Вскоре появился и Нункомар с толпой слуг и охранников. Начался обед, совершенно европейский, с той только разницей, что одновременно подавалось много разнообразнейших блюд, так что сделать выбор между ними было затруднительно.

На буфете стояло бесчисленное множество золотых, серебряных и хрустальных графинчиков с напитками и винами. Д’Обри оказал честь как блюдам, так и напиткам.

Нункомар говорил со своим гостем о настоящем положении дел в Индии, об английском управлении и военной организации. Он выставлял себя преданнейшим другом англичан, а в особенности Ост-Индской компании, упоминая о недостатках в административных и военных учреждениях исключительно в выражениях живейшего сожаления, но тем не менее так точно и определенно, что кавалер из этой легкой застольной беседы, ведущейся в присутствии многочисленного штата слуг, мог почерпнуть массу важных для себя сведений, касающихся слабой стороны английского могущества.

Дамаянти с интересом справлялась о европейских обычаях и прерывала рассказы кавалера о жизни в Италии и Париже такими наивно пикантными и вместе с тем остроумными замечаниями, что ему не раз приходилось от души смеяться и в то же время восхищаться тонкостью суждений молодой женщины.

По окончании обеда слуги подали в широких хрустальных чашках крепкий навар индийского растения густринам, заменявший здесь чай или кофе, но далеко превосходивший их по вкусу и аромату. Нункомар еще раз наклонился к своему гостю и, кивнув ему головой, сказал последний застольный привет.

Пока гость благодарил магараджу и говорил хозяйке приличный случаю комплимент, раздался оглушительный пушечный выстрел. Нункомар встал, прислушиваясь, слуги задрожали, музыка умолкла, и даже прекрасная Дамаянти вздрогнула от испуга. За первым выстрелом быстро последовали второй и третий.

— Это привет из крепости новому губернатору, — сказал Нункомар. — Вероятно, на рейде показался его корабль.

Вскоре в дверях появился один из слуг, который подтвердил прибытие корабля с губернаторским флагом. Войска собираются встречать его на пристани, а в Муршидабад уже посланы эстафеты известить визиря, чтобы он вовремя поспел к встрече представителя Ост-Индской компании.

Когда умолк двадцать первый салют с валов форта Вильяма, Нункомар обратился к своему гостю:

— Извините меня, если я вас оставлю. Мне нужно подготовиться к встрече нового губернатора… Впрочем, и вас, кажется, дела заставляют торопиться… Лучше будет, — прибавил он вполголоса, — если вы покинете город как можно быстрее.

— Я тотчас же уеду и постараюсь в точности исполнить ваше поручение, — согласился кавалер и распрощался с магараджей и его супругой.

Местное население находилось в большом волнении. Все стремились к пристани, где большая часть набережной была оцеплена войсками. Повсюду толпился народ, и весь этот гул и шум покрывался доносившимся из форта боем барабанов и сигнальными рожками, призывавшими войско строиться к параду.

Во время этой оживленной сутолоки, царившей в блестящей резиденции британского правительства, на маленькой сильной лошадке в сопровождении двух слуг ехал кавалер д’Обри, которого по скромному костюму легко было принять за путешествующего торговца. На него никто не обращал внимания, а между тем он вез роковую тайну, развязка которой должна была уничтожить владычество общества английских купцов над гордыми индусами и магометанами.

III

Около пристани был расставлен целый батальон английских солдат в красных мундирах и сипаев в легких одеждах и тюрбанах.

Войско оцепило шпалерами большую квадратную площадь, посредине которой была сооружена громадная, убранная пышными коврами палатка для членов совета и представителей индусских и магометанских туземцев.

Наконец на площади появился исполняющий обязанности губернатора мистер Барвель в богато расшитом мундире. Его сопровождал старший чиновник Ост-Индской компании.

Мистер Барвель, человек лет пятидесяти, по внешности скорее походил на простого чиновника, нежели на человека, занимающего такой высокий пост.

Комендант форта Вильяма полковник Чампион встретил его со всеми подобающими военными почестями и вместе с ним вошел в палатку, где был приготовлен легкий десерт и прохладительные напитки.

Спустя некоторое время на дороге из Муршидабада показался отряд всадников, во главе которого ехал визирь Риза-хан на великолепном арабском жеребце. Уздечка и седло были украшены золотом и драгоценными камнями; на тюрбане визиря с развевающимся султаном был прикреплен аграф редких по величине и чистоте воды брильянтов. Не менее роскошно было платье и сабля сановника, украшенная жемчугами и редкими драгоценностями. Его почти черная борода была тщательно завита, во всей осанке видно гордое сознание своего достоинства и благородное спокойствие.

Рядом с ним ехал предводитель сипаев Шитаб-Рой, один из высших сановников при дворе в Муршидабаде. Лицо его с поседевшей бородой сильно загорело и отличалось резкими, крупными чертами бывалого солдата.

За ними следовали несколько придворных чиновников и многочисленный штат слуг. Все были вооружены кто шпагой, кто карабином или пистолетом. При приближении всадников толпа почтительно расступилась, войска разомкнули шпалеры и сделали на караул.

Риза-хан, в сущности, был наместником законного властелина страны, набоба, от имени которого и управляла страной компания, и поэтому ему следовало воздавать все княжеские почести. Визирь соскочил с коня и вместе с Шитаб-Роем и высшими чинами свиты вошел в палатку, встреченный у входа мистером Барвелем. Они поклонились друг другу с холодной сдержанностью, ясно доказывавшей, что каждый из них ревниво заботился о сохранении своего достоинства. Затем они сели рядом и с серьезным видом заговорили о совершенно неинтересных предметах, но скоро были прерваны прибытием Нункомара, явившегося со свитой, великолепие и роскошь которой затмили богатство свиты визиря.

Шпалеры войска разомкнули и перед ним, но уже не отдавали тех военных почестей, которых удостоился Риза-хан. Гордый магараджа сделал вид, что безучастен к этому. Он с некоторой намеренной фамильярностью приветствовал представителя компании мистера Барвеля, а Риза-хану поклонился с холодной, торжественно-изысканной вежливостью. Он также занял одно из поставленных в палатке кресел, и разговор, такой же сдержанный, возобновился.

Наконец, издали на реке раздались громкие возгласы. Несколько лодок с солдатами расчищали фарватер, и за ними медленно и плавно приближалась большая барка с белоснежным парусом. Мистер Барвель и чиновники компании встали и быстро подошли к пристани, Риза-хан и Нункомар последовали за ними. Барка с самой середины реки завернула к берегу и, управляемая опытной рукой, причалила.

На палубе, с которой тотчас же перекинули трап, показался предмет всеобщего любопытства — Уоррен Гастингс. Новому губернатору было в то время лет около сорока. Он был крепкого, мускулистого сложения, сухощав, высок и держался прямо. На красивом, резко очерченном лице с несколько выдающимся носом, плотно сжатыми губами и пронизывающими, пытливыми глазами выражалась железная сила воли. Он был одет в черный бархат с серебряным шитьем, роскошно, но вместе с тем просто. Густые волосы были причесаны по тогдашней моде — правильно расположенными надо лбом локонами.

Рядом с ним стояла высокая стройная молодая особа лет двадцати пяти. Замечательно нежный цвет ее подвижного лица как нельзя лучше гармонировал с большими темно-голубыми глазами, опушенными длинными ресницами. Рыжевато-белокурые волосы не были, вопреки царившей моде, напудрены и причесаны по-гречески. Она держала за руку девочку лет пяти, с любопытством рассматривавшую толпу. В больших вдумчивых голубых глазах ребенка замечалось большое сходство с матерью.

Немного поодаль стоял изящный молодой человек в мундире английского офицера, а в нескольких шагах от него — другой молодой человек, лет тридцати, с красивым, но маловыразительным лицом, по-видимому, секретарь губернатора. Это можно было заключить по почтительной позе, с которой он стоял между губернатором и бесчисленным множеством европейской и индусской прислуги, собравшейся на палубе.

Уоррен Гастингс подал руку даме и вступил на трап. В ту же минуту загремели барабаны. Войска сделали на караул. Полковник Чампион, стоявший перед фронтом, салютовал шпагой, а с форта Вильяма раздался выстрел из пушки.

Мистер Барвель приветствовал губернатора краткой, почти деловой речью. Уоррен Гастингс также ответил ему речью, сердечной и ласковой по содержанию, но холодной и формальной по тону.

Затем к губернатору подошел Риза-хан. Он поклонился ему по обычаю магометан, приложив ладонь к голове, и сказал заранее приготовленную речь, в которой передал новому губернатору приветствие несовершеннолетнего набоба и высказал надежду на то, что дружба между набобом Бенгалии и Ост-Индской компанией сохранится и впредь к обоюдному удовольствию.

Гастингс смерил оратора пытливым, надменным взглядом, а затем, как бы снисходя к нему, наклонил голову и ответил:

— Буду очень рад, если правление набоба предоставит мне возможность поддерживать и сохранять дружбу, которую компания с августейшего согласия его величества короля Великобритании до сих пор оказывала наместнику властелина в Дели.

При упоминании имени короля Гастингс почтительно снял шляпу, затем несколькими любезными словами приветствовал Шитаб-Роя, представленного ему визирем, и быстро обратился к Нункомару, подошедшему к губернатору с почтительной, но в то же время фамильярной улыбкой, как будто встречал старого искреннего друга. Мистер Барвель представил новому губернатору магараджу, и тот в высокопарных выражениях начал говорить о радости индусского народа при прибытии регента. Гастингс и магараджу смерил таким же пытливым взглядом, как Риза-хана, однако впечатление, произведенное на него речью Нункомара, казалось менее благоприятным. Он ответил магарадже лишь несколькими короткими словами, которыми подтвердил намерение компании продолжать оказывать индусам такое же покровительство, какое она оказывает всем, доказавшим свою дружбу.

Нункомара, по-видимому, поразил этот короткий, холодный, даже надменный ответ на его приветствие, но, призвав на помощь всю свойственную индусам способность к притворству и самообладанию, он постарался скрыть настоящие чувства под любезной улыбкой.

— У вас, кажется, есть сын, магараджа Нункомар? — спросил Гастингс. — Удивляюсь, что он не явился меня встретить, ведь дом ваш всегда считался верным и преданным компании.

Нункомар вздрогнул. Своим вопросом Гастингс коснулся больного места магараджи и вместе с тем доказал ему, что как нельзя лучше осведомлен о положении дел в Калькутте. Нункомар действительно имел сына Гурдаса от первой, рано умершей супруги, которому теперь было около двадцати лет. Но он почему-то не любил его и, хотя окружал подобающим почетом, старался отстранить от всяких дел. Носился слух, будто магараджа боялся, как бы отличавшийся выдающейся красотой и умом сын не превзошел его. Некоторые даже шептали, что он ревновал к нему свою вторую супругу, красавицу Дамаянти.

Однако выражение неудовольствия и испуга тотчас же исчезло с лица Нункомара, и он возразил как можно приветливее и любезнее:

— Я полагал, что моего появления как главы и представителя нашего рода, достаточно, и не посмел навязывать вашей светлости своего семейства при первом вашем появлении у нас, но мой сын, воодушевленный одинаковой со мной преданностью и верностью к Англии, не преминет представиться вашей светлости.

Гастингс кивнул, подал стоявшей около него молодой особе руку и сказал громким, почти повелительным голосом:

— Имею честь представить вам баронессу Имгоф, мою приятельницу, которая оказывает мне честь быть представительницей моего дома и будет принимать моих гостей.

Мистер Барвель тотчас же подошел и поцеловал руку молодой особы, поклонившейся всем с достоинством королевы. Риза-хан поклонился ей с той холодной сдержанностью, которой придерживаются все магометане по отношению к европейским женщинам. Нункомар же, напротив, обратился к баронессе с поэтически вычурной речью, сравнивая ее с лучшим цветком Индостана.

Затем Гастингс представил стоявшего около него молодого английского офицера, сэра Вильяма Бервика, сына одного из членов английского парламента, приехавшего изучить Индию; и, как бы вскользь, своего секретаря, барона Имгофа, супруга его приятельницы, не распространяясь, однако, подробнее об этих странных отношениях. После этого подошел к войску, чтобы пожать полковнику Чампиону руку и приветствовать солдат.

Для губернатора и его свиты подали лошадей. Когда церемония встречи закончилась, Гастингс помог баронессе Имгоф вскочить на поданную ей под дамским седлом лошадь, затем сам с юношеской ловкостью вскочил на коня и, пробираясь сквозь толпу восторженно приветствовавшего его народа, поскакал по направлению к губернаторскому дворцу. Риза-хан со своей свитой пустился вслед за ним, а Нункомар сел в паланкин и приказал нести себя обратно во дворец.

Как Риза-хан, так и Нункомар, были разочарованы и расстроены. Визирь ожидал, что губернатор заговорит с ним обстоятельнее о положении дел в стране. Нункомар же предполагал, что Уоррену в Лондоне было специально указано на него, как на помощника в назначенном над визирем следствии, Гастингс встретит его особенно приветливо и даже отличит перед другими, а главным образом выслушает его и спросит совета. Вместо того Уоррен Гастингс встретил его не только высокомерно и равнодушно, но даже враждебно.

Губернатор в сопровождении мистера Барвеля и полковника Чампиона, проехав через толпу народа, громким ликованием приветствовавшего нового властелина, направился к резиденции и тотчас же удалился в приготовленное для него помещение, обставленное с княжеской роскошью и выходившее окнами в сад.

После беглого осмотра своего будущего жилища Гастингс выбрал себе для кабинета и приемной те же комнаты, которые занимал его предшественник, затем обратился к мистеру Барвелю и полковнику Чампиону в тоне, не допускавшем никакого возражения и похожем на приказание:

— Господа, я уже имел честь представить вам баронессу Имгоф как мою приятельницу и представительницу моего дома. Баронесса в настоящее время хлопочет о разводе со своим супругом, моим секретарем, и процесс, вероятно, скоро окончится. Как только развод состоится, баронесса сделается моей женой. Поэтому я просил бы вас, чтобы вы уже теперь смотрели на нее как на мою жену и оказывали ей все почести, подобающие ее положению. Я не желаю, чтобы над женщиной, которая будет моей супругой, тяготело какое бы то ни было подозрение, и надеюсь, что друзья мои и чиновники компании воздержатся от всяких ложных толкований положения моей будущей супруги.

Мистер Барвель и полковник приблизились к баронессе и почтительно поцеловали ее руку. Она вспыхнула, но с достоинством королевы приняла оказываемое ей почтение. Затем Гастингс предложил ей вместе с дочерью осмотреть дом, а сам с Барвелем удалился в кабинет, попросив полковника Чампиона подождать в приемной.

— Милый мой мистер Барвель, — сказал Гастингс, опускаясь в кресло перед письменным столом, — сегодня мы начнем нашу совместную деятельность для великой цели, одинаково дорогой для нас обоих. Поэтому необходимо, чтобы между нами с самого начала царило полное согласие, исключающее любое недоразумение.

— Я ничего лучшего не желаю, — возразил мистер Барвель, прямо и открыто поглядев ему в глаза, — и вы можете быть уверены, что не найдете у меня ни задней мысли, ни двуличия.

— В таком случае, — продолжал Гастингс, — поговорим откровенно. Парламент в Лондоне утвердил для Индии новое положение. Положение это я не одобряю и, судя по обстоятельствам дела, оно может сделаться опасным не только интересам компании, но и могуществу Великобритании. Кроме губернатора, в руках которого должно находиться управление всей Индией, учреждается совет, который может парализовать все его распоряжения, даже касающиеся самых важных вопросов.

— Совершенно верно, — сказал Барвель. — Я немало удивлялся такому распоряжению и, конечно, если бы мой голос имел какое-либо значение, то решительно воспротивился бы этому. Впрочем, пока я еще не предвижу дурных последствий, так как совет и губернатор, конечно, всегда будут действовать согласно.

— А может быть, и не всегда… Может быть, директора в Лондоне захотят смотреть на разногласия совета с губернатором как на средство крепче держать в руках бразды правления. Мне необходимо с самого начала знать, кого мне держаться и чего ожидать, поэтому-то я и спрашиваю вас: смотреть ли мне на вас, как на друга или как на врага? Я не желаю уклончивых ответов, общих фраз, так как всегда придерживаюсь правила: кто не за меня, тот против меня. Я знаю Индию, знаю, как следует обращаться со страной к ее населением, и могу выполнить свой план только в том случае, если не встречу сопротивления, а, напротив, найду деятельную поддержку. Мой план состоит в том, чтобы, уничтожив даже фиктивную зависимость компании от туземных князей, сосредоточить британское господство в руках губернатора. Англия тогда только будет великой и могущественной державой, когда удержит за собой власть над Индией. Если вы согласны быть моим союзником, моим другом в этом деле, то дайте мне руку, если же нет, то скажите мне откровенно и честно, чтобы мы с первого же дня знали, как нам относиться друг к другу.

— Я согласен, — отвечал Барвель, решительно и быстро схватив протянутую руку Гастингса.

— Прекрасно, — сказал Гастингс. — Значит, мы союзники, и мне остается только уверить вас, что во всех случаях жизни я всегда остаюсь другом своих друзей, но и врагом врагов. А теперь перейдем непосредственно к делу. Какого вы мнения относительно Риза-хана?

— Он строгий магометанин, — отвечал Барвель, не задумываясь, — и деспотичная натура, но все же честный человек и истинный друг Англии.

— Таково и мое мнение, судя по тому, что мне приходилось о нем слышать. А все-таки, — прибавил он, метнув на собеседника быстрый пронизывающий взгляд, — мне кажется, в Лондоне смотрят на дело иначе.

— Но почему же? Я никогда не докладывал ничего такого, да и губернатор был со мною одного мнения, потому что он сам назначил Риза-хана визирем.

При этих словах лицо Барвеля выражало такое непритворное удивление, что Гастингс едва ли мог бы предположить в нем двуличие.

— А Нункомар? — спросил он.

— Это мошенник! Со всем свойственным ему умением притворяться он выставляет себя нашим другом, делает вид, что покорно и униженно подчиняется нашим требованиям, а между тем все трудности, возникающие на пути нашем, — его заслуга. Да, я почти держу в руках ясные доказательства того, что он имеет тайные сношения с двором в Дели и не пожалеет ничего, чтобы при случае подкопаться под английское владычество и возбудить вражду населения.

— А между тем в Лондоне, как кажется, о нем совершенно другого мнения…

— Не может быть, не может быть! В моих докладах директорам я никогда не скрывал своего взгляда на Нункомара, да и Кливе хорошо знал его.

— Вероятно, в Лондоне откуда-то черпают и другие известия. Но так как мы друзья и я вполне доверяю вашим словам, то считаю долгом доверить вам тайну, которая, впрочем, скоро перестанет быть ею.

— Тайну, касающуюся Нункомара? — спросил Барвель.

— Касающуюся как его, так и Риза-хана. Я привез с собой приказание немедленно подвергнуть управление Риза-хана строгому расследованию.

— Это несправедливо, он не заслужил этого, вы глубоко оскорбите его!

— Все равно. Приказания следует исполнять. Мне указано, что для успеха следствия я должен прибегнуть к помощи Нункомара. Компании было бы желательно назначить его министром и опекуном несовершеннолетнего набоба.

— А… уж это его рук дело! По своей привычке подкрадываться впотьмах он нашел способ доставить свои наветы в руки компании! И вы хотите исполнить это приказание?

— Насколько это соответствует нашим целям, непременно. Мы должны служить Англии и компании даже против воли.

Гастингс пожал руку Барвелю и сказал ему на прощание:

— Единственно, о чем попрошу вас, это сделать так, чтобы никто не предполагал и не ожидал чего-нибудь необычайного: прикажите раздать всем нищим на улице милостыню, простому народу — как можно больше фруктов и рису — словом, пусть думают, что первый день своего приезда я посвящаю только доставлению радости другим. Старайтесь, чтобы чиновники мои говорили, будто им приказано относиться к Нункомару с уважением, пустите слух, что я боюсь магараджи…

Когда Барвель ушел, Гастингс приказал позвать в кабинет полковника Чампиона.

— У меня есть для вас приказ, милейший полковник. Он требует строгой секретности, от точного, быстрого исполнения его зависит очень многое.

— Вы можете быть уверены, при исполнении приказов я не привык медлить и рассуждать.

— Вам нужно действовать тотчас же. С наступлением ночи вы должны с сильным отрядом солдат отправиться в Муршидабад и арестовать визиря Риза-хана и полковника Шитаб-Роя.

— Арестовать Риза-хана? Вы серьезно?

— Это приказ, — ответил Гастингс, — но, чтобы успокоить вас, добрейший полковник, скажу вам, что действую по инструкциям Ост-Индской компании.

— Но чем провинился визирь, чтобы с ним поступать таким образом? Он честный и преданный нам человек.

— Я вполне этому верю. Но приказ есть приказ. Его управление предписано подвергнуть строгому расследованию.

— Его нельзя упрекнуть ни в чем, — заметил Чампион твердым голосом.

— Тем лучше для него.

— А Шитаб-Рой? — спросил Чампион. — Это лучший солдат из всех магометан и верный союзник. Он не раз отличался на службе компании. Губернатор в присутствии всего совета засвидетельствовал, что он самый храбрый солдат во всей Азии.

— Это и мне хорошо известно, милейший полковник, но тем не менее его придется арестовать.

Полковник молча поклонился.

— Вы полагаете, они станут сопротивляться? — спросил Гастингс.

— Нет, не думаю. Конечно, в Муршидабаде достаточно вооруженных слуг, но они не посмеют.

— Хорошо. Я дам вам с собою капитана Вильяма Бервика, моего офицера-ординарца, чтобы он присмотрелся к местным отношениям.

Полковник снова поклонился и вышел.

Гастингс быстро переоделся и отправился на половину баронессы Имгоф, роскошно обставленную, полную ароматов всего цветочного царства берегов Ганга.

Маленькая Маргарита играла с обезьянкой на золотой цепочке и от души смеялась над ее потешными движениями. Баронесса Имгоф пошла Гастингсу навстречу и подала ему руку, которую он почтительно и нежно поднес к губам.

— Посмотри, друг мой, — сказала она, — какие роскошные подарки прислал мне магараджа Нункомар.

Она открыла большую корзину, отделанную цветами, и раскинула перед Уорреном роскошнейшие ткани индийского производства: белый атлас, художественное шитье золотом, бумажные ткани самых ярких оттенков, тонкие шерстяные материи и чудеснейшие шелка. Тут же были уборы из золота, цепочки и браслеты с драгоценными камнями. В маленьком ящичке из слоновой кости лежала легкая ткань — индийский муслин, похожая на прозрачный туман. Это было невероятное, редкое и драгоценное произведение индийского ткачества.

Гастингс бросил взгляд на все эти драгоценности, стоившие в Европе целое состояние, и равнодушно заметил:

— Тебе придется поблагодарить магараджу за внимание, но не забывать, что оказать тебе внимание было его обязанностью. Он, да и все прочие, должны смотреть на тебя как на свою королеву. С его стороны очень умно первому засвидетельствовать тебе уважение, но тем не менее будь с ним холодна и осторожна, потому что он не друг нам и никогда им не станет.

— Я так и думала, — сказала баронесса, — при первом взгляде я решила, что он двуличный и лукавый, хотя ловко умеет скрывать это.

— Я не сомневаюсь в проницательности моей дорогой Марианны. Ты, конечно, прекраснее цветка лотоса, воспеваемого индусскими поэтами, но красота не властна надо мною. Ум может уважать только ум, который никогда не старится и смеется над временем. Так и мы с тобой не поддадимся старости. Любовь наша переживет нас и в седины наши сумеет вплести лучшие цветы.

Он поцеловал баронессу в лоб, а она посмотрела на него с благоговейным восторгом.

В это время вошел дворецкий с докладом, что обед подан. Гастингс подал баронессе руку и повел ее в столовую. Там их ждали сэр Вильям и барон Имгоф.

В домашнем кругу Гастингс казался совершенно другим человеком и поддерживал светский разговор, тщательно избегая всего, что относилось к делам или политике. Он говорил об искусстве и науках, о новейших произведениях европейской литературы, индусских древностях, обычаях страны. Баронесса Имгоф как нельзя лучше умела поддерживать разговор, как и сэр Вильям, человек всесторонне образованный, с ясным живым умом.

Зато барон Имгоф почти все время молчал и держал себя за столом как простой служащий.

— Будьте любезны, сэр Вильям, — сказал Гастингс после десерта, — отправиться к магарадже Нункомару и от моего имени поблагодарить его за подарки, присланные баронессе. Прикажите подать себе несколько чашек севрского фарфора, шлифованных хрустальных вещей и несколько кусков английского бархата, все это вы передадите супруге магараджи от имени баронессы.

— Благодарю за поручение, мне будет в высшей степени интересно посетить дом знатного индуса. Супругу магараджи мне едва ли удастся увидеть, так как гарем его, вероятно, никогда не открывается для посетителей мужского пола, а тем более иностранцев…

— Ошибаетесь, милый друг мой, — сказал Гастингс. — У индуса вовсе нет гарема. Настоящий индус, а знатный в особенности, вовсе не признает затворничества женщин и не прячет их. Вам наверняка удастся видеть супругу магараджи, и, полагаю, вы останетесь довольны, — прибавил он улыбаясь, — по слухам, красавица Дамаянти — прелестнейшая женщина, и получила хорошее европейское образование. Когда вы вернетесь, будьте любезны явиться к полковнику Чампиону. Он получил от меня приказ для важной и тайной экспедиции, и вы должны ему сопутствовать. Вас не будет несколько дней, но зато представится случай изучить нравы туземцев вполне обстоятельно.

— От души благодарю за доброту вашу и постараюсь оказаться ее достойным. А теперь поспешу исполнить поручение.

Вскоре он в полной парадной форме, на чистокровном арабском жеребце, в сопровождении многочисленной свиты подъезжал ко дворцу Нункомара. Слуги бросились ему навстречу и без доклада сопроводили в покои магараджи. Тот встретил его на пороге приемной, приветствовал как старого, хорошего знакомого и тотчас же повел в гостиную.

Он с почтительным поклоном выслушал благодарность, которую сэр Вильям принес ему от имени губернатора, и, по-видимому, был вне себя от радости, что баронесса Имгоф вспомнила о его супруге и послала ей такие роскошные подарки. Он тотчас же послал позвать бегум Дамаянти и приказал также явиться своему сыну Гурдасу.

— Весь дом мой, — сказал он, с выражением восторга, — должен быть свидетелем той чести, которую угодно оказать мне губернатору и его высокой, отличающейся такими великолепными качествами приятельнице.

Немного погодя явился Гурдас, высокий, стройный и красивый молодой человек лет двадцати двух. Он, так же как и отец его, носил индусский костюм, только из менее роскошной ткани и почти совсем без украшений. Лицо его было бледно, над губами и на подбородке виднелся легкий пушок. На отца он смотрел с каким-то чувством страха, особенно в то время, когда тот начал рассказывать, как внимателен был к нему губернатор. Непосредственно за молодым человеком явилась и прекрасная Дамаянти, сопровождаемая многочисленными прислужницами.

Сэр Вильям стоял как бы ослепленный ее появлением, потому что никогда еще не видал дивной красоты знатных индусок, таинственно сказочной, как тени пальмовых лесов.

Молодой офицер пошел ей навстречу и хотел с обычной европейской галантностью передать ей привет баронессы, но язык плохо ему повиновался и он с трудом пробормотал несколько бессвязных слов. Дамаянти тонким чутьем, свойственным всем женщинам земного шара, сразу заметила впечатление, произведенное ею на молодого человека. Глаза ее с удовольствием остановились на высоком стройном офицере, молодецкий рост и осанка которого еще больше выигрывали от красивого военного мундира, а взор красноречивее всяких слов выражал его волнение.

От магараджи также не скрылось глубокое впечатление, произведенное супругой на молодого офицера, и по тонким губам его скользнула хитрая улыбка. Он быстро подошел к супруге и повел ее к столу, на котором были разложены подарки баронессы Имгоф, прославляя доброту последней и превосходное качество подарков.

Дамаянти при виде подарков всплеснула руками и неутомимо пересматривала по нескольку раз все вещи, прелестью новизны возбуждавшие в ней тысячи вопросов о том, как употребляют и для чего служит тот или другой предмет.

Сэр Вильям уже успел овладеть собою. Он отвечал на вопросы Дамаянти и был не в силах даже на минуту оторвать от нее взор. Когда ее глаза, пылающие страстным блеском, встречались с его взглядом, юношу как будто пронизывал электрический ток. Когда же при передаче какой-нибудь вещи рука его дотрагивалась до ее руки или дыхание ее касалось его щеки, сердце билось сильнее, и кипучая кровь приливала к вискам и щекам.

— Как приятно, должно быть, носить такие ткани, — сказала Дамаянти, проводя рукою по фиолетовому бархату. — Здесь, конечно, при палящих лучах нашего солнца, ходить в них невозможно, но все же я доставлю себе удовольствие пользоваться ими.

Она сказала своим прислужницам несколько слов по-индусски, те положили на пол кусок тяжелого бархата и несколько подушек, и Дамаянти в очаровательной, грациозной позе прилегла на это импровизированное ложе, откинув голову и подперев ее руками, роскошные косы спустились на плечи и грудь.

— Разве это не прелесть? — спросила она, обжигая сэра Вильяма взглядом из-под полуопущенных ресниц.

Тот пробормотал что-то нечленораздельное и сделал движение, как будто готов был пасть перед нею ниц в безмолвном восторге. И действительно, картина, представлявшаяся ему, была восхитительна.

Магараджа со свойственным ему умением и ловкостью продолжал разговор, не подавая вида, что заметил, как коротки и односложны ответы сэра Вильяма, и что последний краснел, как школьник, когда встречался со взглядом Дамаянти, все еще покоившейся на придуманном ею ложе и освежавшей себе губы сладким фруктовым соком, который она приказала подать себе в одной из подаренных ей чашек севрского фарфора.

Молодой Гурдас сидел безмолвно и только изредка вставлял слово. Иногда он мрачно посматривал на Дамаянти, и тогда на губах его мелькала горькая улыбка.

Солнце уже опустилось за вершины гарциний, когда сэр Вильям вспомнил, что получил приказание принять участие в какой-то экспедиции полковника Чампиона. Он поспешно поднялся и откланялся Нункомару, который пригласил бывать в его доме в любое время. Гурдас поклонился гостю мрачно и безмолвно, Дамаянти же, подражая обычаю англичанок, протянула ему руку. Сэр Вильям поднес ее к губам и поцеловал так горячо и страстно, что индуска вся вспыхнула и еще ниже опустила ресницы.

Сэр Вильям переоделся в походный мундир и в сопровождении двух слуг, захвативших его багаж, помчался в форт Вильям.

Здесь уже стоял готовый к отправлению большой отряд конницы в полном вооружении. Сэр Вильям явился к полковнику Чампиону, даже не спрашивая о цели их ночного марша, которая, впрочем, в данный момент интересовала его весьма мало, так как все мысли были заняты красавицей Дамаянти.

Едва солнце скрылось за горизонтом, отряд двинулся в путь в полном безмолвии.

Полковник Чампион и сэр Вильям ехали рядом молча. Старый солдат с грустью думал о возложенной на него неприятной служебной обязанности. Мысли же молодого офицера снова витали около прекрасной Дамаянти, и под звездным небом теплой летней ночи ему все еще представлялась очаровательная картина: лежащая на темном бархате красивая женщина, бросающая вверх душистые цветы лотоса.

IV

Улица, ведущая из Калькутты в главный город провинции Орисса, древней священной земли индусов, Катак, по преданиям, основанный богами, чтобы искупить грехи смертных, вьется вдоль юго-западных склонов Землиндара. Вдоль моря тянутся заросли низкорослых кустарников и камыши, где обитают хищные звери и ядовитые змеи, и куда избегают ходить даже самые смелые из туземцев. Далее, вверх по склонам, растут громадные леса, а еще выше, на границе непроходимых лесов, к которым примыкают рисовые поля и пашни, расположены довольно богатые деревни, в которых местами еще заметны признаки благосостояния древних индусов.

Во всей Ориссе единственной годной для судоходства гаванью, из которой можно было выходить прямо в море, было устье реки Маганади, и поэтому здесь преимущественно проезжали торговцы и путешественники, которым приходилось ехать в Калькутту или из Калькутты в Катак.

Этот путь и избрал д’Обри, чтобы через Катак доехать до моря и под видом итальянца-комиссионера или же, если верить паспорту, английского офицера, совершить путешествие в Мадрас, а оттуда — в Пондишери.

Сев на корабль в Калькутте, он наверно возбудил бы подозрения, в Катаке же ему бояться нечего, и он весело пустился в путь. Опасаться встречи с хищными зверями можно было только в ночное время, потому что днем тигры покидают джунгли весьма редко и почти никогда не нападают на путешественников.

На некотором расстоянии от кавалера д’Обри следовали его слуги-индусы, а он сам беспечно смотрел на вершины кедров, любуясь их могучими кронами.

В густой чаще леса, почти около самой дороги, расположилась группа людей, ловко скрывавшихся от взглядов прохожих. Эта странная и даже страшная компания была занята едой малоаппетитной, но для них, по-видимому, весьма лакомой. От молодого бычка, на шее которого еще виднелась веревка, отрезали куски мяса, и каждый из присутствовавших жарил свою порцию, надетую на острый конец палки, на дымящемся костре. В высокой траве валялись бутылки с араком и ромом, из которых они время от времени пили большими глотками. Все эти расположившиеся вокруг огня люди имели крайне страшный, неприятный вид. Мужчины и женщины различного возраста были одеты в лохмотья или звериные шкуры. Лица их были грязножелтого цвета и безобразны, с животно-диким выражением, волосы жесткими прядями торчали в разные стороны.

Это была орда парий, самой низкой, самой отвратительной касты индусского народа. Их до того презирают, что не позволяют дышать одним воздухом с браминами. С ними обращаются как с дикими животными. Они живут в лесах, питаются крадеными или издохшими животными и подчас соединяются в опасные разбойничьи шайки. Густые лесные чащи провинции Орисса представляли для этих изгоев общества весьма удобные убежища. Здесь они находили достаточно дичи и воровали в ближайших окрестностях все, что попадалось под руку.

Чем страшнее и безобразнее казалась расположившаяся кругом огня группа, тем сильнее удивило бы случайно проникшего в эту глушь человека, что в непосредственной близости от нее, под деревом, лежал юноша, по-видимому, не имевший ничего общего с остальными. Ему могло быть лет восемнадцать или девятнадцать и, несмотря на весьма скромное платье, он не был лишен известной доли изящества и элегантности, которую трудно было надеяться встретить в такой глуши. На нем были камзол и короткие брюки из грубой шерстяной материи, мягкая поярковая шляпа и крепкие кожаные башмаки. Лицо его было правильно и красиво, а цвет кожи почти такой же белый, как у европейца. Руки также были белы, изящны и красивой формы, а каштановые волосы густыми, мягкими локонами выбивались из-под шляпы. Черты лица его, несмотря на мягкость и нежность молодости, уже выражали горечь, печаль и ненависть. Губы были плотно сжаты, и красивой формы рот кривился от едкой насмешки. Большие темно-карие глаза смотрели злобно и угрожающе и казались жестокими и неумолимыми. За поясом камзола торчали длинный кинжал и два пистолета великолепной работы. Рядом на траве лежало такое же превосходное ружье. Сумка с пулями и пороховница были перекинуты через плечо. В пиршестве остальных он не принимал участия. Около него на широкой каменной плите, заменявшей стол, находились стеклянный сосуд со смесью арака и воды, бананы и вареный рис. Иногда он съедал что-нибудь, затем снова погружался в свои мрачные думы, прислонясь спиной к стволу большого кедра, осенявшего его широкими ветвями.

Так прошло немало времени.

Вдруг юноша поднялся и насторожился. Со стороны дороги раздался топот. Глаза молодого человека сверкнули мрачным блеском демонической радости, и через сжатые губы вырвался своеобразный полушипящий-полусвистящий звук. Услышав его, парии встрепенулись, прервали обед и вскочили. Все разом бросились к лежащему рядом оружию: кинжалам, большим бамбуковым палкам с острыми железными наконечниками, лукам со стрелами и тихо, неслышными шагами, как дикие кровожадные звери, стали собираться вокруг юноши — их предводителя, который стоял также с оружием в руках. Топот копыт раздавался явственнее и все приближался. На лицах парий выражалась алчная радость. Движения их были тихи, беззвучны, как у привидений. Вожак сделал повелительный знак. Парии остановились позади него и, когда он направился к дороге, последовали за ним ползком, беззвучно пробираясь через ветви и вьющиеся растения, как толпа страшных привидений.

Он быстро достиг края дороги и притаился за стволом могучего кедра, совершенно незаметный за плотной стеной вьющихся растений, окружающих ствол. Глаза его светились фосфорическим блеском. Он приподнял ружье, просунул дуло в просвет между листьями и замер.

Топот копыт приближался. Лошадей было несколько. Вдруг раздался выстрел. С дороги донесся короткий болезненный крик. Парии продолжали беззвучно приближаться.

Кавалер д’Обри только успел поравняться с местом, где скрывались парии, как выстрел поразил его в самое сердце. Растопырив руки и не издав ни единого звука, он закачался в седле и свалился с лошади. Оба сопровождающих его индуса с ужасом посмотрели на чащу леса, обменялись несколькими словами и, повернув лошадей, пустились в бегство. Но парии, услыхав резкий крик предводителя, высыпали из чащи леса, настигли всадников, сорвали с седел и в одно мгновение растерзали. Они продолжали наносить уже мертвым телам новые и новые удары бамбуковыми палками и кинжалами.

Предводитель остановился возле тела д’Обри, рассматривая труп и наматывая уздечку коня кавалера на свою руку.

— Его настиг злой рок! — сказал он мрачно. — Это его несчастье, что он заехал сюда, в область моего мщения людям. В его стране не знают кастовой разницы, низводящей человеческое существо до положения дикого животного. Там стараются поддерживать несчастных и поднять их из грязи, как мне говорили, здесь же они преследуемы. Но все равно, — прибавил он, горько улыбаясь, — не мне жалеть других, раз меня затравили, как зверя.

Он наклонился и осмотрел платье убитого. В кармане оказался туго набитый кошелек и бумажник с банковскими билетами. Все это он небрежно бросил на землю, нащупав зашитые в подкладку бумаги. Достав из-за пояса кинжал, он быстро разорвал швы камзола и вытащил несколько бумаг, которые тотчас же принялся читать, сначала молча, со вниманием, затем все быстрее, причем мрачные глаза его засветились адской радостью. Наконец с губ его сорвался громкий крик торжества.

— Ага! — закричал он. — Сам бог мщения отдал мне в руки этого человека! Пусть же и его невинная кровь падет на виновных! Кто знает, может быть, неисповедимые, непроницаемые силы, управляющие миром, хотят и меня возвысить до настоящего человека…

Он свистнул. Парии привели лошадей убитых слуг.

— Откройте чемоданы, — приказал предводитель. — Посмотрим, какова добыча!

Приказание его было исполнено с быстротой молнии. В чемоданах оказались платья, бутылки с араком и ромом, а также разные копчения. На самом дне оказалась полная обмундировка английского офицера со всею необходимой амуницией. Когда парии вынули все находившееся в чемоданах, глаза юноши вновь засветились гордой радостью. Парии же с жадностью набросились на продукты и крепкие напитки.

— Стойте! — приказал предводитель. — Здесь, на дороге, нас могут увидеть. Сначала уберите трупы и бросьте туда, в джунгли. Если начнут искать убитых, то подумают, что они сделались жертвой тигров.

Парии исполнили его приказание.

— Теперь уведите лошадей с кладью в лес, к нашему лагерю.

И это приказание было немедленно исполнено. Парии с замечательной ловкостью открыли между вьющимися растениями и ветвями проход для лошадей и тотчас же снова закрыли так, что даже самый опытный глаз не отыскал бы пути, по которому они прошли.

Через несколько минут на дороге уже не осталось ничего, кроме нескольких луж крови, от которых шли следы в джунгли. Увидев это, легко можно было подумать, что здесь на путешественников напали тигры и утащили их в заросли.

Прибыв к своему лагерю, юноша снова начал читать документы убитого и рассматривать добычу, затем на некоторое время он задумался и наконец, по-видимому, принял твердое решение. Он подозвал к себе людей и сказал:

— Эта добыча принадлежит вам. Тут много денег, а я возьму себе лишь малую часть. Остальное поделите между собой. Я хочу покинуть вас, дороги наши расходятся, но одно обещаю вам, что на том пути, который избираю для себя теперь, всегда буду стараться сделать для вас и для таких, как вы, все, что будет в моих силах.

Он высыпал деньги на землю, оставив себе в кошельке и бумажнике только необходимую часть.

— Вот это все мое, мундир и оружие, остальное берите вы. Эту лошадь я оставлю себе, обе другие пусть останутся вам.

Он отложил мундир и амуницию английского офицера в сторону и начал снимать с себя одежду. Парии начали шептаться, затем приблизились к предводителю с угрожающим видом и оружием в руках.

— Ты хочешь нас покинуть? — воскликнул один из них. — Этого не должно быть! Ты хочешь изменить нам и выдать врагам. Нет, этого не будет!

Он подошел еще ближе, а остальные следовали за ним, извиваясь как змеи, с яростными взглядами и угрожающими жестами. Молодой человек гордо выпрямился. Глаза его метали молнии.

— Неблагодарные! Негодные! Так вот как вы платите за благодеяния, которые я оказал вам, вот как вы платите за подарок, который оставляю вам! Не хотите ли вы заставить меня поверить, что высокомерные брамины правы, преследуя вас? Назад, говорю вам! Или вы забыли, что во мне живет духовная жила дракона Раху, имя которого я ношу и который может заставить солнечный свет померкнуть…

Он выхватил пистолеты из-за пояса, курки щелкнули, и дула направились на наступавших.

— Падите ниц! — закричал он. — Падите во прах и трепещите перед Раху, драконом мрака!

При этих словах, сказанных страшным, угрожающим голосом, все парии задрожали. Они гораздо сильнее испугались произнесенного имени страшного дракона, созвездие которого стоит на небе против солнца и властвует над всеми ужасами мрака, нежели направленных на них пистолетов. Они начали отступать, ворча, как дикие звери перед укротителем.

— Долой оружие! — воскликнул Раху, все еще не опуская пистолетов.

Парии повиновались.

— А теперь садитесь на свои места, — приказал Раху, — знайте, что первый, кто пошевелится, падет от моей пули, отлитой, как известно, под лучами созвездия Дракона.

Парии снова повиновались и сели на землю спиной к брошенному оружию. Раху положил пистолеты около себя так, чтобы можно было достать их рукой, быстро переоделся в мундир английского офицера.

— Кто-нибудь один выведите лошадь, остальные оставайтесь на местах.

Один из парий встал, взял под уздцы лошадь кавалера д’Обри и снова повел дрожащее и фыркающее животное через кустарники и лианы на дорогу. Раху закричал париям:

— Прощайте! Пусть оставленный вам подарок принесет счастье. Я прощаю вам возмущение ваше.

Он приказал человеку, выведшему лошадь, идти рядом часть пути, все время держа дуло пистолета у головы провожатого, не имевшего при себе оружия. Отъехав от опушки леса шагов на триста, он приказал парии вернуться обратно, но все время продолжал следить за его движениями и держал пистолет наготове. Затем, когда тот исчез в чаще леса, он пришпорил лошадь и как стрела помчался в направлении Калькутты. По дороге он встретил многих путешественников и почти все ехали с конвоем. Они вежливо кланялись английскому офицеру, который в красивом мундире и на здоровой, сильной лошади вполне походил на джентльмена, а он коротко и холодно отвечал на поклоны.

Доехав до того места, где были убиты кавалер д’Обри и его спутники, путешественники, увидав лужи крови и кровавые следы, исчезавшие в джунглях, слышали в густых камышах злобное рычание, как будто хищные звери грызлись из-за добычи, и, объятые ужасом, пришпоривали лошадей.

Солнце закатилось. Мрак наступил внезапно, без сумерек. Кругом царила глубокая тишина. После заката солнца ни один путник уже не рисковал пуститься по дороге между лесами и джунглями, где с одной стороны раздавалось глухое злобное рычание и рев тигров, а с другой доносились почти такой же дикий вой и крики парий, радовавшихся неожиданной богатой добыче.

В последующие за приездом Гастингса дни в Калькутте все было спокойно и шло своим чередом. Новый губернатор делал визиты чиновникам компании и знатнейшим из городских жителей, часто показываясь народу то верхом, то в экипаже, постоянно сопровождаемый многочисленным и блестящим штатом слуг и отрядом конницы. При всех его выездах и прогулках ему сопутствовала баронесса Марианна Имгоф, которую он представлял как свою будущую супругу, не распространяясь о своих отношениях с ней, и требовал, чтобы этой державшей себя с достоинством королевы даме воздавали те же военные почести, какие воздавали ему как представителю английского правительства в подвластных компании округах.

Между тем отношения эти как среди англичан, так и среди индусов, возбуждали большое изумление и даже неудовольствие. Англичане находили неприличным требование губернатора признавать и уважать как будущую его супругу эту особу, хотя они и слыхали, что она разводится с мужем и действительно вскоре выйдет замуж за Уоррена Гастингса. Индусы же никак не могли понять, как женщина, муж которой живет тут же и, мало того, даже состоит секретарем у губернатора, публично решается показываться вместе с мужчиной. Об этом говорили и судили много, но исподтишка, громко же никто не решался что-нибудь сказать, так как все знали непомерную гордость нового губернатора и его непримиримый характер, все боялись ослушаться его приказаний, чтобы не сделаться его врагом. Однако озлобление, особенно у дам, росло сильнее, так как баронесса Имгоф далеко превосходила последних и красотой, и привлекательностью, не говоря уже об исключительном уме.

Народ, конечно, об этом совсем не заботился. Пышность, сопровождавшая нового губернатора, приветливое снисхождение, выражаемое им даже самым бедным и низшему классу, в то время как со знатными и богатыми он обращался свысока, вскоре приобрели ему всеобщую популярность, так что, где бы он ни показался, индусы и магометане повсюду встречали его с ликованием, даже факиры и нищие дервиши прославляли его, так как он при каждом своем появлении приказывал оделять их щедрыми подачками.

Нункомара Уоррен Гастингс посетил в первые же дни своего приезда. Магараджа встретил его на пороге своего дома и приветствовал баронессу Имгоф даже почтительнее, нежели самого губернатора. Прекрасная Дамаянти ожидала гостей в роскошной гостиной и при появлении баронессы подала ей букет из цветов лотоса. Баронесса обняла прекрасную бегум, поцеловала ее в лоб, и обе женщины как будто сразу почувствовали симпатию друг к другу. Ни у одной из них не было причин завидовать другой ни в красоте, ни в грации. Дамаянти с любопытством расспрашивала обо всех мелочах жизни европейских женщин, и они весело и непринужденно болтали.

Нункомар тотчас же повел разговор с губернатором на государственные темы и бросил несколько неодобрительных замечаний по поводу управления в Мушедабаде. Он прямо объявил, что Риза-хан — ярый враг Англии и стремится к тому, чтобы захватить в свои руки всю власть несовершеннолетнего набоба и устранить влияние его матери Мунни, весьма преданной Англии. Он уверял губернатора в собственной преданности стране и компании и дал ему понять, что как нельзя лучше осведомлен о положении всех дел, а поэтому может дать точные сведения обо всех злоупотреблениях и даже знает способы их прекращения. Он рассчитывал, что Гастингс, которому указали на Нункомара как на помощника, поговорит с ним обстоятельнее, но ошибся, так как губернатор выслушивал все его замечания с железным спокойствием, и ни один мускул на лице не выдал какого бы то ни было удивления или участия; напротив, он при каждом удобном случае, хотя в вежливой, любезной форме, но решительным тоном старался перевести разговор на другие предметы. Впрочем, весьма естественно, что Гастингс не желал говорить о делах, к тому же столь важных, в присутствии молодых женщин.

Через некоторое время после любезного осведомления со стороны губернатора о сыне магараджи Гурдасе последний явился, и Нункомар представил его гостям с отечески нежной гордостью. Гастингс сказал молодому человеку несколько любезных слов, но взгляд его пытливо и пронизывающе следил за лицом молодого индуса, который то и дело поглядывал на отца боязливым, мрачным взором, а при чрезмерно отеческих нежных словах даже не мог скрыть горькой улыбки.

Затем Нункомар счел нужным особенно лестно отозваться о Вильяме Бервике, статью и умом которого он не мог нахвалиться. При упоминании Нункомара о молодом офицере Дамаянти низко склонила голову к цветку лотоса. Магараджа из-под опущенных ресниц пытливо смотрел на губернатора, но последний остался неподвижен и непроницаем, он только подтвердил похвалы магараджи. После окончания визита Нункомар проводил гостей до порога своего дома, причем весь штат его прислуги поклонился губернатору до земли.

— Мне будет очень приятно, — обратился Уоррен Гастингс к баронессе, — если ты ближе сойдешься с этой прелестной индуской Дамаянти. Она очень умна, и если умело руководить ею, то можно узнать многое о местных обстоятельствах, подробное знание которых мне крайне необходимо.

— Клянусь Богом, — сказала баронесса, — она замечательно хороша собой, но и очень несчастна и, кажется, сделается еще несчастнее.

— Несчастна? Почему?

— Она не любит супруга, который гораздо старше ее.

— Индусским женщинам этого и не требуется, — возразил он. — Роскошь и богатство заменяют им любовь.

— Нет! — воскликнула баронесса. — Только не этой, только не Дамаянти. У нее сердце полно пылкой страстью, и если она, может быть, до сих пор легко обходилась без любви, то только потому, что не знала ее, теперь же ей, бедняжке, придется сделаться еще несчастнее.

— Но почему же?

— Потому что она увидела и полюбила сэра Вильяма.

— Она видела его всего один раз, — заметил Гастингс недоверчиво.

— А разве один взгляд не решает все? Не решает судьбу сердца? Разве я не полюбила тебя с первого взгляда? Поверь мне, в этом женщина никогда не ошибается. Когда упомянули имя сэра Вильяма, я заметила, что Дамаянти его любит, и что она несчастна, глубоко несчастна, и будет еще несчастнее при ее пламенном сердце.

Гастингс задумчиво уставился на голову своей лошади; он, по-видимому, не разделял сострадания баронессы к прекрасной индуске, напротив, на его тонких губах заиграла улыбка удовольствия.

В следующую затем ночь полковник Чампион вернулся из своей экспедиции так же тихо, как и отправился. Слуги, прибежавшие с факелами, очень удивились, когда из середины сомкнутого конного отряда были выведены великий визирь Риза-хан и генерал Шитаб-Рой. Они спешились. К ним подошел с непокрытой головой полковник Чампион, сопровождаемый ротой солдат, и повел их во дворец, где уже были приготовлены для них помещения. Великий визирь был бледен и серьезен, но в осанке и выражении лица тщательно старался сохранить холодное спокойствие, так как магометанин, фаталист по природе, покоряется судьбе. Менее покорным судьбе оказался Шитаб-Рой. Его левая рука судорожно сжимала клинок шпаги, которую у него не отняли, а правой он нервно теребил складки мундира, бормоча сквозь зубы ругательства.

Вся дворцовая прислуга была крайне изумлена. Они хорошо знали визиря и Шитаб-Роя и часто видели их в числе самых почетных гостей прежнего губернатора, и вдруг теперь этих гордых, всеми уважаемых сановников привозят сюда арестованными. Что могло вызвать такое невероятное, ужасное событие? Что за человек этот новый губернатор, когда он осмелился совершить такое дело? Слуги, дрожа, стояли в коридорах и низко склоняли головы перед арестованным визирем, которого полковник Чампион со всеми признаками глубочайшего уважения вел в назначенное для него помещение, перед которым поставил довольно значительный караул.

С арестованными прибыло несколько магометан, личных слуг, а кроме того, им был предоставлен еще и местный штат прислуги, которым внушили обходиться с арестованными с должным их званию и сану уважением. Караульным было выдано удвоенное число патронов и приказано стрелять во всякого, кто без разрешения вздумал бы выходить из запертого помещения или попытался бы туда проникнуть.

Сэр Вильям находился около полковника, и оба, уверившись в благонадежности караула, отправились в кабинет губернатора, чтобы доложить об исполнении поручения. Несмотря на поздний час, Уоррен Гастингс немедленно принял полковника. Он сидел перед письменным столом, закутанный в шлафрок, углубившись в чтение писем и бумаг, но тотчас же встал, чтобы приветствовать вошедших. Его обыкновенно спокойное лицо выражало крайнее напряжение.

— Ну, — спросил он, — удалось ли дело? Привезли вы визиря?

— Я получил приказ привезти его живого или мертвого, и если бы мне не удалось исполнить приказания, то меня бы здесь не было. По счастью, я доставил его живым.

— А Шитаб-Роя? — спросил Гастингс с беспокойством.

— Он также здесь, но переносит свое несчастье не с таким спокойствием, как визирь, и, полагаю, он совершенно прав, если гневается, так как я никогда не знал человека более храброго и преданного Англии. Неблагодарность — политическая необходимость, но солдат никогда не поймет ее.

Гастингс пожал руку полковника, говорившего дрожащим от глубокого волнения голосом.

— Благодарите Бога, полковник, — сказал он, — что вы призваны быть солдатом, а не кем-нибудь иным. Но будьте спокойны, арестованным не грозит опасность, мне приходится исполнять приказание, ослушаться которого я не смею. Но я никогда не пойду далее буквального повиновения, и на этот раз, обещаю вам, случится только то, чего требует укрепление и расширение могущества нашего отечества.

— Слова вашей милости успокаивают меня, — сказал полковник, вздохнув с облегчением. — Как тяжка должна быть вина арестованных, чтобы перевесить все то, что они сделали хорошего на службе Англии.

— Не пытались ли они сопротивляться? — спросил Гастингс.

— Когда я объявил Риза-хану об аресте, он приказал телохранителям набоба держать наготове оружие; Шитаб-Рой обнажил шпагу, и, если бы дело дошло до борьбы, все магометане единодушно восстали бы против нас. Я, конечно, победил бы их, потому что у меня было достаточно людей, но, клянусь Богом, это было бы кровавой резней.

— Каким же образом вы избегли этого?

— Я разъяснил визирю, что сопротивление бесполезно. Убедил его в том, что сила на моей стороне и поклялся, что стану биться насмерть. Я просил его пощадить людей и покориться неизбежному. Визирь колебался, а Шитаб-Рой, пылая гневом, закричал: «Тысячу раз лучше умереть честной смертью, нежели жить обесчещенным, и если английский народ, которому я слепо верил и за который сражался, способен на такую неблагодарность, то пусть, по крайней мере, видит, что я так же храбро и отважно умею защищать мою жизнь и свободу, как когда-то защищал от врагов его знамя! Вперед, друзья мои, вперед!» Он взмахнул саблей, в ту же минуту его люди обнажили оружие и бросились нам навстречу. Первая шеренга моих солдат приготовилась стрелять. Команда «Пли!» уже готова была сорваться с моих губ. В эту минуту распахнулась дверь зала, и вошла бегум Мунни с сыном своим — набобом. Ребенок с испугом смотрел на массу готовых к бою вооруженных людей, стоявших друг против друга.

— Да, действительно, грандиозное зрелище, — воскликнул сэр Вильям, — великий европейский художник отдал бы несколько лет жизни за возможность сделать с натуры эскиз такой картины.

— Что же было далее? — спросил Гастингс, улыбаясь.

— Бегум Мунни закричала солдатам «Стой!», — продолжал полковник Чампион, — и я тотчас же приказал своим людям сделать перед набобом на караул, после чего и магометанские телохранители, и слуги опустили оружие и поклонились ему до земли. «Что здесь происходит? — спросила бегум Мунни. — Что значит этот шум во дворце вашего повелителя, что значит обнаженное оружие в его присутствии?» Все кинжалы и сабли тотчас же были вложены в ножны, а Шитаб-Рой закричал дрожащим от гнева голосом: «Происходит то, что верных слуг набоба и верных друзей Англии пришло арестовать английское войско, и такому позору я противлюсь: я согласен лучше умереть, нежели перенести подобное оскорбление, терпеть такую неблагодарность!» — «А вы, милостивый государь, — обратилась ко мне бегум Мунни, — отвечайте мне, в чем дело, что угодно нашему другу губернатору от набоба и от его слуг?» — «От набоба ничего, ваша светлость, — возразил я, — но что ему угодно от слуг ваших, этого я сейчас сказать не в состоянии. Мне приказано отвезти визиря и Шитаб-Роя в Калькутту и при этом относиться к обоим с подобающим их сану уважением». — «В таком случае в чем же вы видите причину ссориться с нашими друзьями и отказывать им в исполнении их желаний? — спросила бегум Мунни. — Это простое недоразумение, которое, наверное, разъяснится, и если визирь окажется виновным, что это случилось без ведома набоба, и наказание его будет заслуженным». — «Пусть эту вину докажут! — воскликнул Шитаб-Рой. — А позолоченные цепи все же не перестанут быть цепями!» — «Значит, из-за вашего тщеславия, из-за вашей ложной гордости, — сказала бегум Мунни, — столько славных людей должно жертвовать жизнью, набоб должен рассориться со своими друзьями-англичанами, всегда бывшими его верными защитниками? Хочешь ли ты, — обратилась она к сыну, — ты, властелин наш, хочешь ты отказаться исполнить желание его милости губернатора Калькутты, твоего друга и союзника? Хочешь ты, чтобы верные слуги твои пали от пуль английских солдат?» Набоб со страхом озирался. Он покачал головой, глаза его наполнились слезами и, чуть не всхлипывая, он сказал: «Нет, нет, не хочу, чтобы убивали бедных людей!»

Гастингс одобрительно закивал головой.

— Эта женщина действительно умна и умеет пользоваться случаем, чтобы отомстить врагам.

— Слова бегум Мунни, — продолжал Чампион, — произвели на всех глубокое впечатление. Все скрестили на груди руки и поклонились еще ниже. Шитаб-Рой воскликнул: — «Вы, кажется, намерены повиноваться женщине и несовершеннолетнему ребенку? Разве визирь не опекун его и разве не в его руках все права ребенка на владычество? Вперед, защищайте свободу и честь дома вашего повелителя, которого оскорбляют в лице первого слуги его». Но ни одна рука не дрогнула, все телохранители и слуги продолжали стоять со скрещенными на груди руками перед маленьким набобом и его матерью. Риза-хан подошел ко мне бледный, серьезный и спокойный и сказал: — «Кизмет неотвратим, я покоряюсь и готов за вами следовать!» — «А! — закричал Шитаб-Рой. — Если у людей нет больше чувства чести, то пусть же всемогущий Аллах отомстит за своего правоверного слугу коварным изменникам! Я также следую за вами, вот мои руки, закуйте их в цепи. Да, закуйте в цепи те руки, которые за вас сражались, или, еще лучше, пусть ваши пули пронзят сердце, которое могло поверить в преданность и честь вашу!» — «Я не получал приказания оскорблять или причинять вам какое бы то ни было зло и вполне уверен, что все объяснится к лучшему для вас и к общему удовлетворению». — «Уже теперь достаточно ясно, что нет большей неблагодарности, нет более достойной презрения измены, как этот поступок, и я жалею вас, полковник, которого знаю как храброго солдата, жалею, что вам пришлось явиться сюда с подобным поручением». Сердце мое сжималось от боли, — прибавил полковник Чампион, — и мне пришлось опустить перед ним глаза, потому что он прав».

— Да, он совершенно прав, — подтвердил Гастингс, — но и я прав, ибо мне приходится исполнять приказания. Но из всего этого выйдет нечто неожиданное. Надеющиеся на жатву увидят себя обманутыми, но Риза-хан и Шитаб-Рой, за это я отвечаю, нисколько не пострадают. Визирю теперь, конечно, придется лишиться могущества, так как мои решения на этот счет неизменны, но честь его останется неприкосновенной, а Шитаб-Рой всегда найдет достойную службу, если только пожелает остаться нашим другом.

— Едва ли он этого пожелает, — сказал полковник Чампион печально. — Может быть, в лице его мы теряем больше, чем полагаем.

Он откланялся губернатору, еще раз осмотрел караул около дверей арестованных и убедился, что бегство невозможно. После этого с остальными своими людьми удалился в форт Вильям так же тихо, как и явился.

— Так как же, сэр Вильям, — спросил Гастингс, когда полковник удалился, — довольны ли вы? Я дал вам возможность взглянуть на положение дел этой замечательной страны.

— Бедная Индия, — сказал сэр Вильям, вздохнув, — мы пришли сюда как друзья и защитники, а действуем как враги.

— Представим судить об этом всемирной истории, — сказал Гастингс серьезно и холодно. — Если народ ослабнет и даст поработить себя, то он сам виноват в этом. Я англичанин, я прокладываю своему отечеству путь ко всемирному владычеству, которое основывается и сохраняется не столько оружием, сколько могуществом денег. Еще Филипп Македонский говорил, что навьюченный золотом осел скорее проникнет в крепость, чем штурмующая ее фаланга самых храбрых, самых отважных воинов.

— Удивляюсь, — сказал сэр Вильям, — и могу только поздравить наше отечество с подобным представителем. Я, конечно, не смогу подняться до такой высоты, чтобы смотреть на народы как на строительные камни для великого исторического здания.

— Вы еще молоды, друг мой. Вы научитесь со временем и этому. Скорее именно здесь, нежели в другом месте.

Он на минуту умолк.

— Мне было бы приятно, — начал он снова, посмотрев на молодого человека пытливым взором, — если бы вы завтра нанесли визит магарадже Нункомару.

— Магараджа сам пригласил меня бывать у него, — ответил сэр Вильям, покраснев, — и я обещал ему воспользоваться его приглашением. Ведь он нам друг.

Гастингс пожал плечами.

— Дружба местных индусов стоит еще меньше, нежели дружба магометан. Но все равно вы все-таки проведете там несколько приятных часов и ознакомитесь со многими местными обычаями. Отправляйтесь туда, я буду очень рад, если вы кроме службы найдете здесь и кое-какое развлечение. Он спросит, где вы провели эти дни…

— И я могу сказать ему правду?

— Конечно. Экспедиция удалась, и более нет причин скрывать сведения о ней. Если он вас спросит, вы можете рассказать ему все, что видели и слышали в Муршидабаде, и если вы сообщите ему, что я решил положить конец магометанскому правлению и сделать визирем индуса, то скажете истинную правду, так как я действительно намерен сделать это.

— Я исполню все, что угодно вам. Благодарю за доброту вашу.

Он откланялся губернатору и поспешил к себе домой еще под впечатлением всего виденного и пережитого в Муршидабаде и в предвкушении посещения дома магараджи.

V

На другой день вся Калькутта находилась в большом волнении. Арест визиря и Шитаб-Роя стал известен всем. Событие это было столь же неожиданно, как и странно, потому что оба сановника набоба до сего дня слыли друзьями англичан. Должно быть, существовали необыкновенно веские причины, вызвавшие такое внезапное и беспощадное распоряжение губернатора. Все магометане были крайне поражены и обеспокоены. Зато индусы торжествовали. Вместе с тем внезапное событие, весть о котором распространилась по городу и предместьям с быстротой молнии, вызвало в народе удивление новому губернатору. Каким могущественным и сильным должен он чувствовать себя, как должен быть уверен в силе своей власти, чтобы решиться на нарушение авторитета набоба! Но так как у азиатов могущество, успех и самоуверенность всегда возбуждают наивысшее удивление и уважение, то все мысли с надеждой и страхом обратились к Уоррену Гастингсу, которого стали считать теперь единственным неограниченным повелителем страны, от милости и немилости которого зависело счастье и несчастье, возвышение и унижение каждого в отдельности.

После Гастингса центром общественного интереса сделался магараджа Нункомар. Он-то некогда и оспаривал у Риза-хана место визиря и должен был уступить сопернику. Теперь же магометанин свергнут, надежды индусов завладеть властью ожили с новой силой, и все взгляды направились на Нункомара, который по богатству и рождению был знатнейшим их предводителем.

Окружавшее его сияние еще более увеличилось, когда к нему явился сэр Вильям, адъютант губернатора.

Нункомар сумел безмолвно, только посредством замечательно красноречивой мимики, в которой он был мастером своего дела, возбудить догадки посторонних, что английский офицер имеет сообщить ему нечто особенно важное и желает остаться с ним наедине, так что другие гости поспешили удалиться. Он сам вообразил, что сэр Вильям явился к нему с особенной вестью от губернатора, и был разочарован, когда молодой человек сообщил ему, что воспользовался приглашением посещать дом его, чтобы по возвращении из совершенной им экспедиции снова напомнить о своем существовании.

Магараджа скрыл свое разочарование чересчур оживленным выражением радости по поводу визита и, приказав подать панху, фрукты и варенье, весело и непринужденно начал болтать с гостем, с видом полного равнодушия справляясь об экспедиции.

Сэр Вильям рассказал подробно и с живейшим интересом о произошедшем в Муршидабаде. Нункомар слушал его, откинувшись на подушки своего кресла. Он будто только из вежливости следил за рассказом гостя, задал ему вскользь несколько вопросов, а когда последний в сильном возбуждении рассказал о непосредственно грозившей им кровавой борьбе, резким тоном сказал:

— Из этого можно видеть, как сильно ошибался прежний губернатор, считая Риза-хана и Шитаб-Роя преданными, верными друзьями Англии и всячески отличая их. Англия никогда не должна искать друзей среди магометан; пока их осыпают почестями, они не скупятся на любезности, но стоит задеть их самолюбие или тщеславие, они не задумаются поднять оружие. У нас, индусов, нет этого. Мы умеем поддерживать дружбу и не изменять данному слову, даже если не все делается по нашему желанию, — сказав это, он глубоко вздохнул и, печально подняв глаза, продолжал: — Надеюсь, ваш начальник лучше знает положение дел и лучше умеет отличать друзей. Принятые им крутые меры только доказали, что он не дал обмануть себя и, надеюсь, он убедится, что всегда встретит во мне искреннюю преданность, остающуюся неизменной даже и в несчастии.

Он пытливо посмотрел на молодого человека.

— Я уверен, что губернатор ценит вашу дружбу по достоинству; он мне не только разрешил, но и приказал посещать дом ваш, который вы так любезно открыли мне, и в доказательство питаемого им к вам и вашему дому дружеского расположения я привез по поручению баронессы Имгоф привет для бегум Дамаянти, вашей супруги.

Он поспешно развернул обертку небольшого, но изящного букета из гарциний и, слегка покраснев и опустив глаза, подал букет магарадже.

— Нет, — воскликнул тот, отстраняя букет, — нет, не через мои руки должен быть передан такой милостивый привет. Я попрошу вас лично передать бегум как цветы, так и привет.

Он захлопал в ладоши и приказал явившимся слугам позвать супругу, а в ожидании ее появления завел легкую беседу, в которой опять-таки коснулся экспедиции в Муршидабад.

Наконец Дамаянти явилась, окруженная прислужницами. Красивая бегум, на этот раз вместо драгоценностей украсившая себя только цветами, могла бы послужить любому европейскому художнику моделью для Афродиты в момент, когда богиня любви выходит из глубины волн. Сэр Вильям был до того восхищен, что о сравнении даже не думал, и только по напоминанию Нункомара подал ей цветы, пробормотав при этом несколько бессвязных слов. Он не решился назвать имя баронессы Имгоф, так как, в сущности, не получал от нее никакого поручения, а принес с собой ароматные цветы, чтобы иметь предлог лично видеть прекрасную индуску. Ему казалось, что ее чистые, ясные глаза, наверно, угадали бы неправду.

Она поблагодарила его, также не упоминая имени баронессы, и, вынув из букета несколько цветков, приказала одной из прислужниц приколоть их к дымчатой ткани на ее груди, а остальные поставить в свежую воду, но предварительно наклонилась над ними и как бы случайно коснулась лепестков губами.

Магараджа все время не переставал в изысканнейших выражениях восхвалять доброту и любезность знатной и прекрасной приятельницы губернатора. Дамаянти хотя и вторила ему, но, казалось, благодарности ее скорее предназначались посланному баронессы, нежели ей самой, а сэр Вильям все время стоял с опущенными глазами и ни разу не решился поднять их, так как чувствовал, что будет не в силах оторваться от чарующего образа, наполнявшего его сердце.

В эту минуту поспешно вошел дворецкий и секретарь магараджи и передал ему приглашение губернатора тотчас же явиться для важного и безотлагательного дела. Несмотря на обычное самообладание Нункомара, в глазах его блеснул огонек торжества, и лицо покрылось румянцем. Он немедленно приказал приготовить паланкин. Сэр Вильям также встал, но Нункомар сказал:

— Дело, призывающее меня к его милости губернатору, отнюдь не должно лишать дом вашего приятного присутствия, друг мой. Бегум, надеюсь, будет приятно занять вас в мое отсутствие.

Дамаянти, совершенно по-европейски и с грацией, восхитившей бы всех даже в изысканных салонах Лондона, протянула ему руку. При пожатии этой теплой, мягкой ручки и в блеске темно-синих глаз, выглядывавших из-под тени пушистых ресниц, словно таинственные звезды летней ночи, молодой человек почувствовал, как кровь прилила к голове. Нункомар попрощался и поспешно вышел.

Он быстро надел богато украшенный драгоценными камнями пояс, прицепил саблю с дорогим клинком и, выйдя на средний двор, сел в поданный ему паланкин. Народ провожал шествие магараджи громкими криками и благословениями. Индусы видели в кем брамина чистейшей крови, любимца богов, властителя, будущего друга могущественного губернатора и, может быть, преемника гордого и строгого Риза-хана. Нункомар, улыбаясь, кланялся во все стороны. Его лицо казалось таким спокойным, будто ничего особенного не случилось, зато сердце его забилось сильнее от гордого чувства, что наконец сбываются его честолюбивые надежды и желания.

Некоторое время сэр Вильям стоял перед Дамаянти молча. Когда наконец он поднял глаза на индуску, откинувшуюся на подушки мягкого кресла, то почувствовал себя ослепленным. Она как будто ждала, что он заговорит, но молодой человек был не в силах найти слова. Он боялся, что чувство, так сильно овладевшее им, невольно прорвется наружу.

— Итак, милостивый государь, — начала наконец красавица бегум со своеобразным звучным акцентом, придававшим английскому языку в ее устах особенную прелесть, — вы приехали сюда, чтобы ознакомиться с жизнью на берегах наших священных рек… Спрашивайте, я буду отвечать вам, как приказал мой высокий супруг и повелитель, — прибавила она, задорно улыбаясь, — я же со своей стороны буду продолжать закидывать вас вопросами. Вы мне рассказывали, что женщины у вас принимают участие во всем наравне с мужчинами. Они вместе с ними пекутся о судьбах народов, и даже голос их бывает решающим. Ведь царствовали же в ваших странах женщины. У нас такого не бывает… Мы, бедные женщины Индии, существуем для того, чтобы служить для мужчин забавой и развлечением, когда им вздумается отдохнуть от забот и жизненной борьбы, и поэтому жизнь наша ограничивается нашими домами.

— А разве участь ваша, — начал наконец сэр Вильям, — не самая лучшая, и ваше призвание не самое благородное?.. Разве красота и привлекательность женщины не страдает от ее участия в заботах и борьбе за существование? Не должна ли она воодушевлять мужчину к новой отваге, когда он вернется домой в тихую пристань любви после многотрудной борьбы?

Он говорил горячо. Дамаянти нетрудно было угадать, что для него лично не могло бы существовать лучшего счастья, как отдохнуть у ног ее. Она улыбнулась с полунаивным, полубессознательным кокетством.

— Может быть, — сказала она, — может быть, это и верно! Может быть, нежный цвет жизни и стирается от соприкосновения его с жестоким, холодным миром там вдали, если… если только тихое царство света и тепла, о котором вы говорите, действительно является царством любви.

Женщина замялась. По губам ее скользнула грустная улыбка, и она, покраснев, опустила глаза перед пламенным взглядом сэра Вильяма, как будто хотевшего читать в глубине души ее.

— Я читала про Ромео и Джульетту, — говорила бегум, — которые сходятся друг с другом вопреки страшной ненависти своих семейств, наслаждаются высшим блаженством и счастьем жизни в то время, когда над ними витает смерть. О, как хорошо, должно быть, жить таким образом! Кровь тогда течет по жилам горячими волнами, и душа возносится высоко над презренным миром, прямо в звездные миры…

Она встала, подняла свои красивые руки кверху, и глаза ее запылали страстью, грудь поднималась от прилива горячего дыхания. Так, должно быть, ожидала своего Ромео Джульетта; так, должно быть, расцветала их любовь на насыщенной кровью почве смертельной ненависти. Сэр Вильям едва был в силах сдерживаться: ему пришлось призвать на помощь всю силу воли, чтобы в присутствии прислужниц, отошедших к стенам комнаты, не пасть к ногам Дамаянти.

— Насколько иначе, — продолжала она, — насколько иначе все у нас! Мечты, вечные мечты вместо настоящей жизни. Послушайте, например, как наш поэт Уайадевас описывает весну любви. Это мило, очаровательно, но не пылает страстью, как любовь ваших героев.

Она подозвала одну из девушек и отдала ей приказание. Тотчас же были принесены музыкальные инструменты, и прислужницы начали тихую музыку, ритм которой служил аккомпанементом словам Дамаянти:

— «Западный ветерок, шутя, играет с цветами и навевает прохладу в долину с холмов Малайи. С вершин деревьев звучит пение соловья и жужжание медовых пчел. В то время сердце девы наполняется страстной тоской о далеком возлюбленном; как цветок бакулового кустарника открывается для поцелуев пчел, так и она открывает уста для его поцелуев»…

— Как это прелестно! — воскликнул восхищенный сэр Вильям, когда Дамаянти умолкла, а музыка замерла в легком аккорде. — Чтобы постигнуть красоту этой поэзии, нужно испытать жгучие лучи солнца этой страны, нужно видеть сияние цветов лотоса и, — прибавил он вполголоса, — слышать эту чудную поэзию любви из уст Дамаянти!

Прекрасная бегум читала в его глазах истинное восхищение.

— Я полагаю, — сказал он неуверенно, — что сила и отвага мужчины обновляются, когда он после тяжелого труда может очутиться в ароматном саду поэзии, открываемом ему любящей рукой. У магометан женщина — рабыня, у нас она помощница мужчины, здесь же, в Индии, женщина — дивная богиня, подающая мужчине нектар бессмертия…

Дамаянти покачала головой.

— И все-таки у вас в Европе мужчины горды и сильны, как кедры, а у нас — слабы и гибки, как тростник в джунглях… Гораздо охотнее покоилась бы я под тенью кедра, нежели стала бы гнуть колеблющийся камыш по своему желанию. Лучше бы я имела властелина, нежели покорного слугу. У нас на первом плане всегда рыдающий, молящий, страдающий мужчина, выпрашивающий себе благосклонность возлюбленной, а насколько прекраснее было бы, если бы мы, увлеченные порывом собственного сердца, могли пасть к ногам его. Послушайте песню, которую поет подруга гневающейся девы, чтобы уговорить ее простить возлюбленного…

Она снова позвала одну из своих прислужниц. Та подошла и нараспев, обращаясь к Дамаянти, спела по-индусски первую строфу песни, сопровождая ее выразительной мимикой и жестами, как будто она убеждала лично Дамаянти. После каждой строфы она останавливалась, и Дамаянти передавала смысл песни по-английски.

При последней строфе прислужница, представляя содержание стихов пантомимой, схватила руку своей повелительницы и подвела ее к сэру Вильяму, как будто возлюбленным был он, а она возвращала ему гневающуюся подругу.

Сэр Вильям встал. Сердце его так сильно билось в груди, что у него перехватило дыхание. Он забыл все вокруг себя, когда Дамаянти посмотрела на него влажным взором и со сладкой улыбкой протянула ему руку. Он, дрожа, простер к ней свои, она прижалась к нему, так что его сердце билось рядом с ее скрытым под воздушною тканью сердцем, ее улыбающиеся губы открывались для поцелуя, как цветочная чашечка для поцелуя пчел. Крепко прижимая ее к себе в страстном объятии, он наклонил голову, и губы его коснулись ее губ. Ему казалось, что он окружен огненным морем и утопает в блаженном упоении.

Вдруг Дамаянти вскочила, в изнеможении бросилась в кресло и закрыла глаза своими чудными руками, как бы защищая их от чересчур яркого света. Прислужницы заиграли громче и в красивой, грациозной позе сгруппировались около своей госпожи и повелительницы, как бы воспевая торжество любви. Сэр Вильям все еще стоял неподвижно с распростертыми руками, сердце его грозило лопнуть, а глаза были прикованы к обворожительной картине. Затем он приложил руку ко лбу, и по телу его пробежала дрожь от сильного напряжения силы воли, чтобы вернуться к действительности. Он крепко сжал губы, зажмурил глаза и тогда наконец ему удалось совершенно овладеть собою.

— Благодарю вас, — сказал он хриплым голосом, — благодарю за все, что вы так любезно сообщили мне о поэзии вашей страны. Северное дерево не скоро привыкает к палящим лучам южного солнца, и, — прибавил он вполголоса, — ему грозит опасность принять сон за явь. Меня призывает служба, и я прошу вашего разрешения откланяться.

Дамаянти встала и, не поднимая глаз, сказала дрожащим от волнения голосом:

— Но вы придете опять, сэр Вильям? Вы обещали смотреть на этот дом, как на ваш собственный…

Она протянула ему руку. Он прижал ее к своим горячим устам и тихо сказал:

— Я приду… Мотылек должен лететь на огонь, даже если огонь этот спалит его, — и с этими словами поспешно вышел из гостиной.

Дамаянти снова откинулась на подушки и мечтательно закрыла глаза.

Незадолго перед тем, как сэр Вильям отправился посетить дом магараджи, в большом зале заседаний в губернаторском дворце собрался совет города Калькутты. Здесь находилось человек двадцать первых чиновников компании, составлявших совет, все решения которого должны были быть выслушаны губернатором, хотя и не зависели от его мнения. Совет служил высшей инстанцией суда для всей страны и должен был судить Риза-хана.

Члены совета не менее всех других жителей Калькутты были поражены внезапным арестом обоих магометанских сановников и с нетерпением ожидали начала заседания, стараясь узнать через мистера Барвеля, в чем дело. Пока они собирались в большом зале заседаний, в наружные ворота губернаторского дворца въезжал молодой человек в мундире английского офицера верхом на красивом взмыленном коне. Он гордо, почти надменно ответил на поклоны караульных, соскочил с седла, передал коня на попечение конюхов и тотчас же потребовал, чтобы о нем доложили губернатору, так как он должен был передать ему важные известия.

Его мундир, самоуверенная гордая осанка заставили слуг повиноваться, и несколько минут спустя он стоял в рабочем кабинете губернатора, который собирался идти на заседание, но тем не менее приказал принять приезжего. Молодой офицер спокойно выдержал пытливый и пронизывающий взгляд Гастингса, по-военному отдал ему честь и сказал:

— Имя мое Гарри Синдгэм, я явился передать вашей милости важные вести. Прежде всего, вот удостоверение моей личности.

Он передал губернатору паспорт, на который тот посмотрел не только пытливо, но и с явным выражением изумления, а затем продолжал:

— То, что я имею сообщить вашей милости, кажется мне делом большой важности и может дать вам объяснение относительно заговора, задуманного в непосредственной вашей близости. Магараджа Нункомар — один из самых ярых врагов ваших!

По губам губернатора пробежала странная улыбка, будто он хотел сказать, что сделанное сообщение для него далеко не ново.

— Но он враг не только вашей милости, — продолжал приезжий. — Я достаточно слышал о том, что вы не боитесь врагов своих. Но Нункомар тем более опасный враг компании и Англии, чем сильнее он выражает свою дружбу и преданность… Он замышляет низвергнуть английское владычество и готовит восстание.

Уоррен Гастингс пожал плечами.

— Мы настороже, — сказал он, — восстание могло бы быть для нас опасным только в том случае, если бы застало нас неподготовленными.

— Но если восстание нашло бы поддержку в Дели и, что еще важнее, в лице губернатора Пондишери и французского вспомогательного войска?

Гастингс не мог скрыть появившегося на лице выражения сильного испуга.

— Это невозможно! — воскликнул он. — На это никто не осмелится.

— Но на это осмелились, — возразил приезжий.

— А где доказательства?

— Достаточно ли вам этого? — спросил молодой человек, достав из сумки два документа и подавая их губернатору. — Вот это письменное согласие короля Франции быть протектором Индии, а это обязательства Нункомара. Соглашение оформлено, и вопрос только в исполнении.

Гастингс медленно и тщательно прочитал оба документа, рука его дрожала, лицо побледнело. Окончив чтение, губернатор запер документы в железный ящик и сказал:

— Вы оказали мне, компании и всей Англии необыкновенную услугу, милостивый государь, обязывающую меня не только к личной благодарности, но и заслуживающую признательности со стороны компании и английского правительства. Кому же мне придется доказать свою благодарность, за кого ходатайствовать у моего начальства?

— Я уже имел честь передать вашей милости мой паспорт.

— Этот паспорт фальшивый, — возразил Гастингс спокойно и решительно. — На нем действительно есть моя подпись, мастерски подделанная, должен с этим согласиться, а также печать губернатора, но такого паспорта я не выдавал ни по приезде сюда, ни в Мадрасе. Я должен бы был помнить об этом, так как число на паспорте тождественно числу моего приезда. На службе в Ост-Индской компании нет никакого Гарри Синдгэма.

— К этому я был подготовлен. Если паспорт оказывается фальшивым, то подделывателем его мог быть только неподражаемый мастер всех подделок, всякой лжи, коварства и наглости Нункомар.

— Вы его знаете?

— Знаю, — ответил молодой человек, при этом в глазах его вспыхнуло пламя бешеной ненависти, — он, как ядовитая змея, приносит гибель тому, кто только увидит ее пестрое тело среди цветущих трав.

— Но кто же вы, — спросил Гастингс строго, — и каким образом добыли паспорт? Я уже сказал, что своим открытием вы оказали нам громадную услугу. А раз вы враг Нункомара, то можете питать ко мне полное доверие.

— Да, я враг его, и потому вы должны узнать мою тайну. Мне больше нечего терять, так как я достиг границы человеческих несчастий и упасть ниже уже не могу. Поэтому выслушайте мою повесть. В одном из храмов Хугли жил мудрый, кроткий и добрый жрец Брамы. Однажды, гуляя в роще, окружавшей храм, он нашел бедную измученную женщину с ребенком. Несчастная поведала жрецу свое горе. Она была танцовщицей, хороша собою, но происходила из самой низкой касты индийского народа. Один белый взял ее с собою, но затем скрылся и больше не приходил… Может быть, он покинул ее намеренно, а может быть, с ним случилось несчастье. Она осталась с ребенком, беспомощная и презираемая всеми. В безысходном отчаянии она легла на опушке рощи, окружавшей храм Брамы, и стала ждать смерти, прижимая к груди дрожащего голодного ребенка. Великодушный брамин, несмотря на запрещение закона соприкасаться с низшей кастой, позвал слуг и приказал снести женщину в дом одного из служителей храма. Он умолчал о ее происхождении, дал ей лекарств, пищи, предоставил все удобства, но было поздно… Она умерла через несколько дней. Остался годовалый ребенок, унаследовавший от отца почти белый цвет лица. Брамин сжалился над ним и отдал на попечение служителям при храме. Этим ребенком был я. Я научился санскритскому языку и многому другому и вел жизнь, полную счастья и невозмутимого спокойствия. Когда я вырос, мое счастье стало еще больше. В том же храме росла дочь одной из девадази — жриц, посвященных богам. Молодая Дамаянти была хороша, как утренняя заря, как раскрывающийся на водах священной реки цветок лотоса, и я полюбил ее со всею страстью и воодушевлением молодой души. По-видимому, и Дамаянти разделяла мою любовь. Она сама искала со мною встреч в роще и охотно слушала, когда я рассказывал ей о священных преданиях, читал оды Готоговинды, изречения Амаруссакатамы или «Сакунталу» великого Калидазы. Мой благодетель хотел сделать меня жрецом. Все верили в мое происхождение от браминов, а Дамаянти, подобно своей матери, была назначена в девадази. Мы были счастливы и не думали о том, как устроится наша будущность, но внезапно скончался мой благодетель. Я лишился покровителя, а вместе с тем изменилась и вся жизнь моя, изменилась весьма печально. Другой жрец обращался со мной жестоко и резко, заставлял исполнять тяжелые работы и совершенно лишил возможности учиться. Я выносил все ради Дамаянти. Я все еще видел ее ежедневно, потому что она умела находить случаи встречаться со мной в роще. Она утешала меня, и мы впервые заговорили о том, что я пойду в мир, чтобы собственными силами проложить себе дорогу, а после уведу ее с собой как свою жену. Магараджа Нункомар, и прежде посещавший наш храм, стал теперь являться чаще, так как новый верховный брамин был его другом. Однажды Дамаянти пришла ко мне в рощу взволнованная. Краснея и заминаясь, она передала мне, что магараджа хочет взять ее себе в жены, что брамин уже дал свое согласие и на днях должно состояться бракосочетание с магараджей. При такой вести у меня потемнело в глазах. Я думал, что надо мной развалится небо и земля поглотит меня. «Бежим! — воскликнул я, когда немного опомнился и собрался с мыслями. — Бежим сейчас же! Смотри, там, за опушкой леса открывается дорога, которая выведет нас в новый мир». Я схватил ее за руку и хотел увлечь за собой. «Бежать! — воскликнула она робко. — К чему бы это привело? Нас наверно поймали бы и вернули назад». Я остолбенел. В чертах лица и во взгляде я прочитал нечто, больно ударившее меня по сердцу. «Дамаянти! — воскликнул я. — Разве ты меня не любишь?» Она молчала или хотела ответить что-то, но дрожащие губы ей не повиновались. Я умолял ее и сжал ее руки так сильно, что она вздрогнула. Вдруг передо мной, будто из-под земли, выросли первосвященник и Нункомар. «Дамаянти, сюда! — закричал жрец. — Я здесь! Я защищу тебя!» Она побежала к нему, не поднимая глаз. «Прочь! — закричал мне жрец. — Жди суда за свою дерзость!» Я бросился бежать. Чего мне было ждать? Дамаянти от меня отвернулась. В голове царили пустота и мрак, а сердце пронизывал ледяной холод. Я бросился на ложе в своей келье, закрыл глаза руками, потому что не хотел видеть света… Страшная, невыносимая боль пронизывала все существо мое, я думал, что умираю, и был счастлив, ожидая смерти. Долго ли я лежал так, не знаю. Наконец меня позвали, привели к верховному брамину, спросили о моем происхождении. Я отвечал равнодушно. Меня стали упрекать, что я обманул своего благодетеля, что происхожу из презренной касты парий. Я не стал отвечать. Какое мне было дело до всего остального, когда умерла любовь? Привели свидетелей: служителя, в доме которого некогда умерла моя мать, и других, которые нянчили и воспитали меня. Они сказали все… Суд надо мной был короток. Меня изгнали из храма, выбросили за ворота, одетого в лохмотья. Не помня сам себя от стыда и горя, я бросился в первый попавшийся лес, чтобы скрыться. Там я питался плодами и пил ключевую воду… Чувствуя себя как будто еще прикованным к месту моих страданий, я начал бродить около храма. Я хорошо знал все дороги в роще. Я подсматривал… Мне хотелось видеть Дамаянти, и я увидел ее! Я видел, как за ней приехал магараджа и увез с собой. Ее пронесли близко от места, где я стоял, прячась за густым кустарником. Она была хороша, как утренняя роса при первом луче солнца, и улыбалась магарадже, который ехал рядом с ее паланкином на белом арабском коне… Она шла навстречу богатству и почестям, улыбаясь ожидавшей ее счастливой будущности, а я… я был изгнан даже из общества людей. Я готов был выскочить из своей засады и задушить ее своими руками. Никто не успел бы помешать мне, но мною вдруг овладели безграничное презрение и в то же время глубокое отвращение к такой слабости. Когда наконец роща опустела, я побежал куда глядели мои глаза, без цели и намерения. У горы Земиндар встретил группу парий, влачивших самое жалкое существование. Я присоединился к ним, сказав, что я такой же, как они, но они сначала не хотели мне верить, потому что у меня был иной вид, иной склад речи. Но когда они убедились в моей ненависти к людям, которые не хотели считать нас за себе подобных, увидели злобу и ожесточение, сквозящие в моих взглядах, то охотно приняли меня в свое общество. Я сделался их предводителем, все более увеличивая свою орду, привлекая в нее новых членов. Мы жили в глухих лесах, в горах, близ джунглей Катака, вечно воюя с людьми. Я назывался Раху, по имени демона созвездия Дракона, и так же, как он, неумолимо воевал против всего, что называлось счастьем и светом.

Выражение глаз Раху и его искаженные бешенством черты лица были так страшны, что Гастингс в ужасе отступил назад. Заметив это, Раху тотчас же сделался спокойным.

— Вашей милости не следует меня бояться… Моя ненависть относится не к вам… Но слушайте далее… Однажды мимо нас ехал всадник в сопровождении двух слуг. Он был богат, молод и весел. К чему ему было жить? Мои люди жадно бросились на добычу, я же осмотрел его карманы и нашел эти бумаги. При нем был и второй паспорт, в котором он значился путешествующим торговым комиссионером, но из письма, также оказавшегося при нем, я узнал, что он кавалер д’Обри, конечно, если и это имя не было подложным.

— Кавалер д’Обри? — воскликнул Гастингс. — Адъютант губернатора Пондишери!

— А! Значит, я не ошибся! Когда я увидел эти бумаги, — продолжал Раху, — у меня мелькнула мысль, что судьба посылает мне возможность отомстить людям, виновным в моих несчастьях. Я привез вашей милости важные документы и отдал вам их, не задумываясь. Жизнью своею я не дорожу. Вы можете приказать судить меня и казнить… Можете снова выгнать меня в лес. Но я доверяю вам и знаю, что вы этого не сделаете. Вы слишком горды, слишком великодушны и не захотите губить человека, судьба которого зависит исключительно от вас. Я знаю, что вы замечательно умны и смотрите на Нункомара как на врага своего. Вы можете даровать и сохранить мне новую жизнь, жизнь, посвященную только мщению, мщению Нункомару и той жестокой, безжалостной касте, во главе которой он стоит. Если вы признаете подпись на паспорте своею, если оставите мне имя Гарри Синдгэма, то приобретете себе такого слугу, который не оставит не исполненным ни одного вашего приказания, даже если вы заставите его сорвать с престола Великого Могола в Дели и задушить… Решайте, я в ваших руках.

Гастингс долго и пытливо смотрел на молодого человека.

— Я верю вам, — сказал он наконец, — и уже ради всего того, что вам пришлось вынести, не стану судить за то, что вы делали. Я согласен признать подпись в паспорте за свою. Гарри Синдгэм, вы английский офицер, которого я назначаю для личных поручений.

В глазах Раху сверкнули молнии ненависти и мщения, но в то же время в них засиял и луч невыразимой признательности. Эти жгучие, мрачные глаза впервые после долгого времени наполнились слезами. Он наклонился и поцеловал руку губернатора.

— Мою признательность, — сказал он дрожащим голосом, — я докажу на деле.

— К этому вам представится достаточно случаев, но при одном условии, которое я вам ставлю, условие это — беспрекословное повиновение. Отныне вы будете моим орудием… Обещаю вам, что вы найдете возможность отомстить тому, кого ненавидите. Но вы должны затаить свое личное мщение, вы должны ждать, научиться притворяться и делать только то, что я поручу вам, слышите ли? Только то, что я поручу вам, и ничего другого!.. Если вы когда-нибудь вздумаете ослушаться моих приказаний или испортите мои планы своевольным поступком, я уничтожу вас безо всякой пощады и жалости.

— Принимаю ваше условие! — ответил Раху. — Благодеяние, оказываемое мне вашей милостью, заслуживает не только полной преданности, но и жертвы всеми силами, помыслами и волей… Я буду мечом, которым вы управляете, где и когда бы то ни было, стрелой, которой вы выстрелите из лука куда вам вздумается, покорным орудием, которое останется в бездействии до тех пор, пока его не направит рука господина.

И, чтобы доказать, что он умеет владеть собой и своими чувствами, тотчас же заменил мрачное, угрожающее выражение своего лица спокойным и веселым, вполне подходившим к мундиру и роли, которую ему приходилось здесь играть.

— Я вижу, что вы меня понимаете, — сказал Гастингс, ласково улыбаясь.

Он ударил в небольшой тамтам и приказал вошедшему камердинеру:

— Капитан Гарри Синдгэм с сегодняшнего дня поступает на службу ко мне лично… Пусть ему приготовят помещение в моем доме. Отдохните, мистер Синдгэм. Мне нужно отправиться на заседание. После я представлю вас баронессе Имгоф, моей будущей супруге, и сэру Вильяму Бервику, вашему товарищу, который до сих пор один исправлял при мне должность ординарца.

Раху поклонился, почтительно и спокойно улыбаясь, с таким достоинством, на какое способен только английский джентльмен и офицер, действительно прибывший из Лондона. Затем он последовал за камердинером.

Уоррен Гастингс остался один.

«Этот лицемер Нункомар опаснее, нежели я полагал, — подумал он. — Не только против меня лично замышляет он заговор, но и против всего могущества Англии. Но теперь он в моих руках, я постараюсь его обезвредить». Он вошел в приемную, где чиновники и слуги ждали его приказаний.

— Пусть приведут в зал заседания визиря Риза-хана и Шитаб-Роя, — приказал он, — а затем немедленно отправьте вестового к магарадже Нункомару, и чтобы он немедленно явился ко мне.

Слуги бросились исполнять приказания, а губернатор прошел через целый ряд покоев в зал заседаний, где его ожидал совет в полном составе. Уоррен Гастингс поклонился членам суда приветливо, но сдержанно. Только мистеру Барвелю он протянул руку и, заняв место председателя на золоченом кресле, усадил его около себя справа. Спокойно, как будто не произошло ничего особенного, Уоррен Гастингс просмотрел несколько лежавших перед ним документов, пока остальные, разговаривая шепотом, с сильнейшим напряжением ожидали начала этого необычайного заседания.

Некоторое время спустя из коридора раздалось бряцанье оружия. Створчатые двери широко распахнулись, вошел полковник Чампион в полной парадной форме, с саблей наголо, а за ним оба магометанских сановника. Риза-хан был бледен, но спокоен и держал себя с достоинством. Лицо Шитаб-Роя было красно, глаза сверкали гневом.

Уоррен Гастингс поднялся и приветствовал узников низким поклоном. Все члены суда последовали его примеру. Риза-хан ответил на поклон членов суда. Шитаб-Рой проворчал что-то и отвернулся. Полковник Чампион провел обоих к приготовленным креслам, а затем занял свое место за столом судей.

Уоррен Гастингс заговорил:

— С величайшим прискорбием я был вынужден исполнить приказание господ директоров компании и лишить свободы вас, благородный визирь, а также и вас, храбрый генерал, но от души желаю и надеюсь, что ненадолго.

— И за что? — спросил Риза-хан, в то время как Шитаб-Рой нервно вертел в руках шпагу.

— На вас сделан донос. На вас, Магомет Риза-хан, за то, что вы делали распоряжения по управлению, служившие в ущерб компании, а на вас, Шитаб-Рой, что вы терпели эти распоряжения и поощряли их, когда должны были им воспротивиться.

— Такое недостойное обвинение я с негодованием отвергаю! — возразил визирь.

— Никакими делами правления я не занимался, — сердито воскликнул Шитаб-Рой, — и никаких распоряжений не касался… Считать я не мастер, умею только воевать как честный и преданный друг компании и Англии.

— Как высоко я ставлю ваши заслуги и вашу дружбу, вы можете заключить из того уважения, которым я окружил вас во время ареста. Но раз донос сделан, то его следует разобрать и обсудить, — сказал Гастингс. — Я надеюсь, что вы опровергнете его.

— А кто доносчик? — спросил Риза-хан.

— Он сейчас предстанет перед вами, и вы будете иметь полную свободу защищаться.

В полуотворенных дверях показался слуга и сделал губернатору знак. Гастингс кивнул. Затем дверь широко открылась, и вошел Нункомар. Лицо его выражало неприятное удивление. Он, вероятно, надеялся быть принятым одним губернатором, и вдруг его привели на заседание суда. Но уже в следующий момент он вполне овладел собою и вошел, приветливо улыбаясь и почтительно кланяясь во все стороны. При его появлении Гастингс даже не встал, а только слегка кивнул головой. Принесли простое кресло и поставили для Нункомара возле присутственного стола, и магараджа занял его, смертельно побледнев, но продолжая улыбаться.

— Так вот кто! — воскликнул Шитаб-Рой. — Но это меня не удивляет. Где брызжет яд, там и змея недалеко.

Риза-хан лишь смерил магараджу взглядом, полным безграничного презрения, затем спокойно откинулся на спинку своего кресла.

— Вы сделали донос, магараджа Нункомар, — начал Гастингс, — о злоупотреблениях в управлении визиря Риза-хана и храброго Шитаб-Роя. Следствие началось. Высший совет собрался для расследования дела… Желаете вы теперь повторить ваше обвинение и представить доказательства в виде свидетелей и документов, чтобы дать возможность обвиняемым защищаться?

— Змея, конечно, будет шипеть, разбрызгивая яд свой, — воскликнул Шитаб-Рой, с угрозой подняв сжатый кулак, — но против доноса подобной личности я даже защищаться не стану.

Нункомар на минуту съежился и действительно стал похож на змею, готовящуюся броситься на врага. На него неприятно действовала публичность обстановки, он никак не ожидал попасть на очную ставку со своими врагами. Однако быстро овладев собой, он начал говорить мягким вкрадчивым голосом:

— Не ожидал, что меня вызовут присутствовать на заседании, и не захватил с собой документов, но все, что я узнал о самоуправстве и недобросовестности визиря, и в чем удостоверился, могу подтвердить, представив свидетелей, так как считаю своим священным долгом тщательно следить за всем, что может служить в ущерб английскому правительству, благодетелю моего отечества.

Гастингс назначил несколько лиц из числа членов суда для составления протокола, и Нункомар стал излагать длинный ряд обвинений, которые сводились к тому, что оба сановника, не имея на то права, взимали чересчур большие налоги с купцов, земледельцев и других лиц и употребляли их в свою пользу, чем не только причиняли крупный ущерб компании, но и подрывали авторитет набоба и Англии. Он назвал имена некоторых свидетелей и объявил, что доставит документы, состоявшие большей частью в квитанциях, выданных Риза-ханом и Шитаб-Роем самим пострадавшим.

Риза-хан спокойно выслушал пространное обвинение до конца, затем холодно и спокойно сказал:

— Я заявляю, что все это ложь! И если даже найдутся подтверждающие это обвинение свидетели, то они будут лгать, а если представят квитанции, то непременно подложные.

— Понятно, раз мы находимся на очной ставке с главным мастером по части лжи и подделок! — закричал Шитаб-Рой. — И если ему поверят губернатор и члены совета, то я готов проклясть каждую каплю крови, которую пролил в борьбе за Англию, и прибавлю, что компания недостойна, чтобы честные люди были ее друзьями.

— Свидетели будут выслушаны, а документы подвергнуты исследованию, — сказал Гастингс. — Обвинение тотчас же будет передано вам, благородный визирь, чтобы вы могли рассмотреть каждый пункт его в отдельности и защищаться. Но одна возможность подобных обвинений, подтверждаемых свидетелями и документами, против первых слуг набоба, показывает, что организация до сих пор существовавшего в Бенгалии правления неправильна и подлежит реформе. Поэтому я, — продолжал он, возвысив голос, — в силу своего положения и данных мне полномочий объявляю пост визиря при набобе упраздненным. Отныне компания берет на себя непосредственное управление внутренними делами Бенгалии, и управление это будет помещаться в правительственном дворце здесь, в Калькутте.

Члены совета переглянулись в крайнем изумлении, они едва верили ушам своим. Такой смелый, решительный шаг против местной власти, который только что позволил себе Гастингс и о котором заявил в простых, коротких словах, как о деле совсем уже решенном, никто не считал возможным. Риза-хан мрачно вперил глаза в пространство. У Нункомара задрожали руки, лицо его побледнело больше прежнего, ресницы опустились на глаза еще ниже, но губы все еще продолжали улыбаться.

— Это измена! — воскликнул Шитаб-Рой. — Это противоречит всем соглашениям, которые нами честно соблюдались.

— Вам бы следовало благодарить меня, храбрый Шитаб-Рой, — сказал Гастингс. — Если бы организация правления была пересмотрена ранее, то обвинения вроде тех, которые нам приходится здесь подвергать расследованию, наверное, не поступали бы ко мне.

Затем Гастингс также спокойно и также холодно, как прежде, продолжал:

— Ввиду того что от набоба отнимают тяготы правления, он более не будет нуждаться в ежегодной субсидии в триста двадцать тысяч фунтов, которую ему прежде выдавали… Я уменьшаю эту сумму на половину. Для нужд его придворного штата будет назначен казначей, а до совершеннолетия я передаю опеку над княжеским младенцем в руки его матери бегум Мунни.

Шитаб-Рой язвительно засмеялся, Нункомар же так низко опустил голову, что выражение его лица совершенно укрылось от наблюдений. Советники начали шептаться, а мистер Барвель, как бы желая остановить Гастингса, дотронулся рукою до его плеча. Но прежде, нежели Барвель успел вымолвить слово, тот уже продолжал:

— Мы ежегодно платили Великому Моголу триста тысяч фунтов за передачу нам права на сбор податей в Бенгалии, но провинции Кору и Аллахабад мы отдали для его личного управления и обложения налогами. Отныне соглашение это недействительно. Так как мы теперь сами несем все тяготы по правлению за набоба, то решили совсем уничтожить ежегодную уплату в триста тысяч фунтов, а в то же время кампания берет обратно провинции Кору и Аллахабад для личного управления. Письмо, извещающее Великого Могола об этой перемене, уже находится на пути в Дели.

Мистер Барвель с испугом схватил Гастингса за руку. Некоторые члены совета даже задрожали при сообщении о таком поразительном повороте дела, показавшемся им опасным, так как уничтожался даже самый вид зависимости от Великого Могола, верховного властителя всей Индии. Оба магометанина сидели мрачные и безмолвные. Нункомар встал и, не поднимая глаз, спокойно, почти любезно, сказал:

— Я позволил бы себе заметить его милости господину губернатору, что такие резкие перемены в настоящее время и при настоящем положении дел легко могут вызвать разлад со двором в Дели, о котором должны пожалеть все истинные друзья Англии и компании.

— Не думаю, — возразил Гастингс коротко и холодно. — Дело решено, а двор в Дели смирится, в этом я убежден, так как Могол слишком умен, — прибавил он с заметной иронией, — чтобы не понять: его верховная власть над Бенгалией уже не основана на его действительном могуществе. Теперь мне остается только, — прибавил он, чтобы сразу прекратить все споры, — назначить казначея для придворного штата набоба, и я избираю Гурдаса, сына магараджи Нункомара. Сегодня он получит предписание тотчас же отправиться, чтобы вступить в должность.

Лицо Нункомара приняло землистый оттенок, в глазах сверкал яростный гнев, руки судорожно сжались в кулаки, с дрожащих губ вырвалось шипение.

— Змея обманулась в добыче, — воскликнул Шитаб-Рой с едкой насмешкой, — яд вылился на нее.

Волнение Нункомара сразу исчезло, как по волшебству. Он снова улыбнулся, грозно сверкавшие глаза скрылись за густыми ресницами. Он встал и, низко поклонившись губернатору, сказал:

— Благодарю вашу милость за высокое почетное отличие, которого вы удостоили дом мой. Я вижу в этом признательность за преданность мою Англии, в которой воспитал и сына своего, и уверен, что он окажется достойным этой признательности.

— Что за нежный, любящий родитель, и как он уверен в своем сыне! — закричал Шитаб-Рой, язвительно смеясь.

Нункомар в изнеможении опустился в кресло. Ему необходимо было собраться с духом и мыслями. Он готов был задохнуться от ярости, увидав себя обманутым во всех надеждах и расчетах. Конечно, он сверг врагов своих — Риза-хана и Шитаб-Роя, но оказался игрушкой в сильных и ловких руках Уоррена Гастингса, которого хотел сделать своим орудием. Жестокая, бешеная ненависть терзала и рвала на части его душу, между тем как он вынужден был сохранять на лице приветливую улыбку. Его притворство подверглось еще большему испытанию, потому что в зал вошел Гурдас, также получивший приглашение губернатора немедленно явиться к нему. Ему торжественно передали о назначении на новую должность, и Нункомар отечески нежно обнял его и начал наставлять, как он должен вести себя, чтобы заслужить и оправдать то высокое доверие, которого его удостоили господа директора компании и его милость господин губернатор.

Но Гурдас не ответил на объятия отца, а во время наставлений магараджи на губах его все время играла горькая насмешливая улыбка. На этом заседание было окончено. Визирь и Шитаб-Рой снова были отведены полковником Чампионом в свои помещения, причем Гастингс и члены совета почтительно им поклонились.

Нункомар же снова сел в свой паланкин и возвратился во дворец. Среди членов суда начались робкие возражения относительно объявленных Гастингсом нововведений. Но он сразу прекратил их, объявив, что один отвечает за все сделанные распоряжения.

— Я прекрасно знаю двор в Дели, — сказал он. — Там никогда не посмеют сопротивляться, они отлично понимают, что все ветхое здание царского великолепия может рухнуть при первом же толчке.

— Но обе провинции, Кора и Аллахабад, которые так далеко от нас? Немало они причинят нам хлопот, даже если Великий Могол согласится вернуть их добровольно, — заметил мистер Барвель.

— Совершенно верно, — согласился Гастингс, холодно улыбаясь. — Но мы обойдемся и без этих хлопот. Мы просто продадим эти провинции.

— Продадим?.. Но кому же? — спросил пораженный Барвель.

— Приглашаю всех вас, господа присутствующие, выехать завтра со мною за город для торжественной встречи короля Суджи Даулы, который едет сюда. Я желаю видеть его окруженным всеми княжескими почестями как августейшего гостя компании.

— Суджа Даула? — воскликнул Барвель. — Король Аудэ… Он!

По его лицу как молния скользнула догадка. Маленькие глаза сверкнули так радостно, будто он записывал получившийся в приходной книге компании громадный остаток.

— Клянусь Богом, — воскликнул он, крепко пожимая руку Гастингса, — это великая идея! Я… я просто удивляюсь вашей милости!

Гастингс приветливо кивнул ему головой и вышел из зала заседаний.

За обедом губернатор представил баронессе Имгоф и сэру Вильяму Бервику своего адъютанта — капитана Гарри Синдгэма.

VI

Нункомар решил даже дома делать вид, что безмерно рад всему случившемуся. Он приказал слугам раздавать щедрые милостыни и послал в храм жертвоприношения, чтобы выразить благодарность богам.

Все дворы его дворца были украшены цветами и флагами, а сам он явился на торжественный обед, которым хотел чествовать сына перед отъездом в Муршидабад, в роскошном платье, блистая драгоценными камнями.

Прислужницы играли лучшие мелодии и пели самые веселые песни. Все кушанья и напитки, убранные со стола почти нетронутыми, были отправлены нищим. Гурдас по обыкновению сидел за столом мрачный. На замечания отца отвечал коротко и холодно и тщательно избегал смотреть на него.

Дамаянти сидела за обедом задумчивая и рассеянная. Влажные глаза ее были устремлены в пространство, а губы иногда бессознательно улыбались, будто она вновь переживала какое-то счастливое мгновение. Говорил один Нункомар, говорил весело и оживленно, и, только хорошо зная его, можно было бы утверждать, что он находится в сильном лихорадочном возбуждении.

После обеда магараджа, приказав слугам оставаться в столовой, повел супругу в гостиную, выходившую на террасу, которая утопала в зеленоватом полумраке теней гигантских деревьев и была наполнена чудным ароматом только что распустившихся гарциний. Дамаянти робко и неуверенно опустилась на мягкую кушетку, Нункомар остановился перед ней и почти торжественно сказал:

— Я сделал тебя женой своей не столько потому, что прельстился замечательной красотой, сколько потому, что заметил в тебе недюжинный ум, честолюбие и способность быть не только украшением моего дома, но и моей верной союзницей, а главное — орудием для исполнения моих намерений и планов.

Дамаянти посмотрела на мужа с изумлением. Она как будто даже не понимала, к чему ведет такое торжественное вступление.

— Наступило время, — продолжал Нункомар, — когда ты можешь оправдать те надежды, которые я возлагал на тебя. Ты должна оказать мне услугу.

— Говори, господин мой! Ты знаешь, я всегда готова тебе повиноваться.

— Губернатор — враг мой…

— Твой враг? — спросила Дамаянти с удивлением и испугом. — Но ведь он был к нам так внимателен… прислал мне подарки… Он даже разрешил, чтобы…

Она замялась и, слегка покраснев, опустила голову.

— Он смертельно оскорбил меня, уничтожил все мои планы и еще много раз будет унижать меня, если мне не удастся восторжествовать над ним.

— Как это ужасно! — воскликнула Дамаянти. — Как опасна вражда с таким могущественным, таким сильным человеком, а ведь все могло бы быть прекрасно, мы были бы так счастливы и…

Она снова замялась и замолчала.

— Так вот в чем дело, — продолжал Нункомар, не обратив внимания на ее смущение, — мне предстоит выдержать тяжелую борьбу, и, чтобы выйти из нее победителем, мне необходимо знать все планы, все помыслы, все намерения врага моего. Понятно, у меня есть шпионы в числе слуг губернатора, но для них Уоррен Гастингс недосягаем. Их взгляды недостаточно остры, чтобы проникнуть в его тайны. Ты должна держать в руках своих ключ к мыслям губернатора.

Дамаянти смотрела на него, широко открыв глаза.

— Я? — спросила она. — Но каким же это образом?

— Приятельница губернатора и его будущая жена отнеслась к тебе приветливо. Она ясно выразила тебе расположение, и от тебя зависит поддерживать ее дружбу и вызвать на откровенность.

Дамаянти покачала головой.

— Не знаю, право, — сказал она, — посвящает ли губернатор свою жену в дела правления.

— Во всяком случае это возможно, и я почти уверен, чем скрытнее, надменнее и строже он выказывает себя перед светом, тем откровеннее будет говорить с женой, которую любит.

— А если бы и так, — возразила Дамаянти, — не думаю, что английская бегум станет выдавать тайны своего будущего супруга, предавать его.

— Для этого не требуется никакой измены. Она не станет стесняться тебя как женщина, а твое дело слушать и запоминать. Но это еще не все. Есть еще другой способ, и он гораздо вернее.

— А какой же именно?

— Молодой англичанин сэр Вильям Бервик пользуется полным доверием губернатора, — сказал Нункомар, — и он влюблен в тебя.

— Влюблен в меня? Неправда! Этого не может, не должно быть!

— Европейцы на этот счет придерживаются другого взгляда. Они вовсе не стесняются любить жену другого. Впрочем, молодой человек вовсе не опасен. Любовь его не что иное, как поклонение богине, богине, для него недосягаемой.

Дамаянти со вздохом опустила голову.

— И вот именно поэтому-то он и может служить орудием в руках твоих, если ты сумеешь обойтись с ним как нужно. Если Уоррен Гастингс и не доверяет ему своих тайн, то сэр Вильям тем не менее все-таки знает, должен знать направление мыслей губернатора и, конечно, расскажет тебе все, о чем ты станешь его расспрашивать, пока он будет находиться под обаянием твоих глаз. А если ты подашь ему хоть смутную надежду, он будет готов пожертвовать всем на свете.

— Подать ему надежду? — спросила Дамаянти, задрожав. — Да разве я могу, разве я посмею сделать это и разве это не будет опасной игрой?

Глаза Нункомара сверкнули грозно и надменно. На губах появилась холодная, жестокая улыбка.

— Если бы я считал эту игру опасной, — сказал он, — то не давал бы тебе подобного поручения и англичанин никогда бы не переступил порог моего дома, но опасности не предвидится, потому что ты знаешь меня и строгие законы страны нашей. Ты знаешь и будешь помнить, что я никогда не прощу оскорбления своей чести и что сам губернатор не посмел бы защитить тебя от кары. Но вернейшим ручательством служишь ты сама, так как ты любить не можешь…

— Я?.. Я не могу любить? Разве я не люблю тебя, моего супруга и господина? Разве я не доказала тебе любви своей?

— Да, доказала, — возразил Нункомар, — и именно поэтому я знаю, что твое сердце недоступно для той детски-наивной любви, какую питает к тебе мечтательный англичанин. Разве не точно так же любил тебя молодой человек в храме в Хугли, и разве ты не отказалась от этой любви, отказалась добровольно, чтобы следовать за мною, так как знала, что я могу тебя возвысить и окружить почестями и роскошью? Раз ты могла в первую пору любви отказаться от того юноши ради моего богатства, то, конечно, из-за вздыхающего, томного англичанина не станешь портить своего положения супруги магараджи.

Дамаянти так низко опустила голову, что выражение ее лица совершенно скрылось от Нункомара.

— Ты знаешь меня, господин мой, — прошептала она, — и ничто не укроется от тебя.

— Следовательно, — продолжал Нункомар, — ты будешь принимать молодого англичанина, станешь завлекать его со всем искусством, в котором женская хитрость не знает себе соперниц, заставишь его говорить обо всем, что он знает и что может быть ему известно о планах губернатора. Сама же ты не должна забывать границ, до которых можешь доходить.

— И все-таки, — возразила Дамаянти горячо, — разве это не обман, не лицемерие и не предательство в отношении к другу, которому мы открыли дом наш, другу, который доверчиво пользуется нашим гостеприимством?

Нункомар гордо выпрямился. В глазах его блестела зловещая, непримиримая ненависть.

— Лицемерие и обман? — спросил он. — Разве англичанин может претендовать на гостеприимство в доме брамина? Разве разбойники, явившиеся к нам из-за моря, чтобы грабить страну нашу и разорять наши храмы, поносить наших богов и надругаться над ними, разве они друзья наши? Нет, это самые жестокие, самые непримиримые враги, и нашей единственной целью, единственным стремлением должна быть забота о том, чтобы уничтожить и выгнать их обратно из священной земли, орошаемой водами Ганга. Они напали на нас врасплох и покорили силой своего оружия, как некогда монголы и татары. Нам не дано судьбою побороть их оружием и восторжествовать над ними, но у нас остается разум и хитрость, а известно, что такая пила работает вернее, нежели удар палицей. Пусть они помогут нам низвергнуть магометан, а уж тогда мы сами выгоним их из страны с помощью других, равных им по военному искусству и силе.

Дамаянти насторожилась. Нункомар резко оборвал свою речь.

— Обмануть англичанина посредством тонкой хитрости и изворотливости ума, осилить его грубое властолюбие — это заслуга, угодная богам, за которую Брама наградит высшим благословением. Итак, исполни, что я от тебя требую, и будь уверена, что совершаешь доброе, угодное богам дело. Я знаю, — продолжал он, подойдя ближе и взяв ее руки, — что при твоей ловкости дело, которое я поручаю тебе, вовсе не будет трудно. Я впервые предоставляю тебе случай оправдать мое доверие и сделаться участницей моих трудов и стремлений, тогда как до сих пор ты была только украшением моего дома и развлечением моим в часы досуга.

Он привлек ее к себе. Дамаянти содрогнулась от его прикосновения, но, улыбаясь, подняла глаза, когда он наклонился, чтобы поцеловать ее в губы. В эту минуту со стороны города донесся громкий бой барабанов. Нункомар вздрогнул.

— Что это значит? — воскликнул он. — Неужели каждый день будет приносить с собой новое беспокойство и новые загадки? Не доверяю я этому Уоррену Гастингсу. Он побледнел, со страхом прислушиваясь к постепенно усиливающемуся барабанному бою. Затем громко ударил в ладоши. Явившийся на зов слуга, не дожидаясь вопроса, сказал:

— Это выступает батальон сипаев, и губернатор следует за ним с блестящей свитой, чтобы встретить Суджи Даулу.

— Суджи Даула, — воскликнул Нункомар, побледнев, — король Аудэ?!

— Именно так, повелитель. Король известил губернатора о своем визите.

— Новый губернатор — настоящее олицетворение хитрости и коварства, самый опасный из всех до сих пор бывших у нас врагов, его необходимо сломить, и на это существуют верные средства. Если он вследствие данной ему неограниченной власти задумал поработить здесь всех и подчинить своей воле, то в Лондоне золото еще не потеряло значения и сломить его железную волю не представит трудности. Он скрыл от меня посещение коварного Суджи Даулы. Это доказывает только всю важность и опасность дел, которые он затевает. Я хочу, я должен видеть их вместе. Ведь на лицах можно прочесть то, что скрыто за словами. Мне никто не запретил ехать туда же. Я тотчас отправлюсь в храм в Хугли и окажусь там именно в то время, когда произойдет их встреча.

На этот раз Нункомар приказал подать себе не паланкин, а лучшего арабского коня, а для конвоя приготовиться большому отряду конницы.

— Теперь тебе известна моя воля, — сказал он Дамаянти, когда удалился слуга, чтобы исполнить его приказание. — Можешь принимать сэра Вильяма, как и где тебе угодно, мой дом для него открыт. Можешь даже высылать всех своих прислужниц, исключая Хитралекхи, которая должна всегда оставаться при тебе.

— Хитралекхи!.. Хитралекхи! — воскликнула Дамаянти, и глаза ее гневно сверкнули.

— Она преданнейшая и вернейшая из всех, — возразил Нункомар. — Ты можешь ей довериться, как доверяю ей я.

Дамаянти скрестила на груди руки и склонила голову.

— Хитралекхи должна шпионить за мной! — произнесла она, когда Нункомар вышел. — Она, которую он готов сравнять со мною и допустил бы занять мое место, если бы посмел это сделать! Хитрость женщины способна на все, как сказал он. Хорошо же, я употреблю эту хитрость в свою пользу! Я устала быть рабой, я хочу быть свободной, счастливой!

Она встала и простерла руки, как будто хотела обнять витающий перед ее влажными глазами образ. На ее полуоткрытых устах одновременно мелькало язвительное торжество и страстное желание любви.

По дороге в Хугли маршировал батальон сипаев под предводительством офицеров в парадной форме. Оружие их так и блистало на солнце. На некотором расстоянии следовал Уоррен Гастингс на великолепном вороном коне в роскошной сбруе, но сам он был одет в простое платье темного цвета. Рядом с ним ехали мистер Барвель, сэр Вильям Бервик и капитан Гарри Синдгэм, следом — члены совета. Шествие замыкал конвой, состоявший из европейских и индийских слуг.

Они уже успели проехать улицу, ведущую в Хугли вдоль устья притока Ганга, и обширные предместья Калькутты, когда вдруг позади них раздались удары копыт и фырканье лошадей. Гастингс обернулся и увидел в отдалении приближавшегося с большим конвоем магараджу Нункомара, который, увидев губернатора, погнал своего коня и промчался сквозь окружавшие ряды слуг. Остановившись около Гастингса, он наклонил голову до гривы коня и с выражением искреннейшей, натуральной радости, воскликнул:

— Какое неожиданное великое счастье послала мне судьба сегодня, дав возможность приветствовать вашу милость! Я собрался в храм, чтобы принести богам благодарность, а они, вероятно, благоволя ко мне, увеличивают мою радость, доставляя мне неожиданное счастье встретить великого мужа, которым я постоянно восхищаюсь.

Уоррен Гастингс слегка наклонил голову, и лицо его омрачилось, но он тотчас же овладел собой и сделал Нункомару знак ехать по левую руку от него. Нункомар приветствовал сэра Вильяма, но вдруг, увидев второго ординарца, вздрогнул и смертельно побледнел.

— Позвольте представить вам капитана Гарри Синдгэма, — сказал Гастингс равнодушным тоном. — Он только вчера приехал и тотчас же занял место моего второго ординарца.

Капитан поклонился магарадже со спокойной и холодной вежливостью, какой принято придерживаться при первой встрече с незнакомыми лицами. Нункомар ответил ему так же сдержанно и вежливо, но рука, державшая уздечку коня, заметно дрожала. Обоим не было времени обменяться хоть словом, так как губернатор продолжал путь и заговорил с магараджей о самых незначительных предметах. Нункомар хорошо владел собой. Он ни словом, ни взглядом не выдал своего удивления или любопытства, вызванного необычайным путешествием губернатора. Он только пытливо смотрел на мелькавшие впереди него кончики штыков войска и боялся, чтобы шествие не достигло бы храма в Хугли слишком рано, чтобы ему действительно не пришлось отправиться в большой храм Брамы.

Сквозь густые вершины деревьев уже начали мелькать блестевшие на солнце золоченые купола храма, когда ехавшее впереди войско остановилось. В то же время у поворота взвился густой столб пыли, в котором замелькало блестящее оружие и пестрые одежды всадников. Гастингс остановил коня. Полковник Чампион, ехавший позади губернатора, подался вперед. По его команде войско разделилось на две части и стало шпалерами, взяв на караул. Поднявшийся ветер отнес тучу пыли в сторону, и из-за нее показалось замечательно блестящее шествие конвоя телохранителей в мундирах, со сверкающим на солнце оружием, массы слуг, ведущих под уздцы чистокровных лошадей и мулов, и наконец вереница громадных слонов в роскошных, шитых золотом попонах.

Впереди скакал всадник, который, как только войско разделилось на шпалеры, пустил своего чудного чистокровного арабского коня золотистой масти в быстрый галоп. На нем были кафтан и накидка из тяжелого шелка, зеленый тюрбан с высоким пышным султаном, кушак и сабля, осыпанные бриллиантами и изумрудами. Такими же драгоценными камнями были унизаны сбруя и попона его коня. Черты смуглого лица были красивы и благородны. Черная холеная бородка оставляя открытыми только сочные чувственные губы. Это был во всех отношениях красивый мужчина, только из темных глаз его под почти сросшимися у переносья густыми бровями сверкал жестокий, не знающий пощады, бешеный взгляд, способный внушить страх и даже ужас.

Это был сам Суджи Даула, властитель Аудэ, которому компания и английское правительство предоставили титул короля, но он от него отказался потому, что все еще продолжал поддерживать фиктивную зависимость от Великого Могола и от Дели.

Войска взяли на караул, барабаны загремели, и королю-князю были отданы все подобающие его сану военные почести. Проехав ряды английских солдат, Суджи Даула соскочил с коня, тотчас же взятого под уздцы двумя слугами, и пешком пошел навстречу губернаторскому шествию. Гастингс последовал примеру набоба, но соскочил с седла лишь после того, как тот ступил на землю. Вся свита сделала то же самое, и губернатор серьезно и с достоинством пошел навстречу повелителю Аудэ. Его свита следовала за ним. Нункомар сумел поставить дело таким образом, что, хотя он и уступил губернатору первое место, остался около него.

Суджи Даула остановился, поклонился по восточному обычаю, приложив ладонь к тюрбану, и сказал хотя и на ломаном, но все же понятном английском языке:

— Почтительнейше и дружески приветствую представителя могущественного и благородного английского народа. Я охотно принял приглашение вашей милости для совместного совещания и обсуждения способа к укреплению и сохранению нашей дружбы на благо моего отечества.

— Ваше высочество окажет мне большую честь своим посещением! — отвечал Гастингс любезно и вежливо, но тоном давая понять, что считает себя никак не ниже индийского князя как по рождению, так и по положению. — Надеюсь, вы останетесь довольны гостеприимством, которое я буду иметь удовольствие предложить вам в Калькутте.

Он протянул набобу руку, которую тот почтительно и почти нежно прижал к своей груди.

Нункомар счел нужным приблизиться.

— Я также радуюсь, — сказал он вкрадчивым, покорным тоном, — случаю приветствовать великого властелина Аудэ от имени всех индусов Бенгалии и буду несказанно счастлив, если ваше высочество примет выражение благоговейнейшего почтения — как моего, так и собратьев моих по религии и по племени.

Нункомар проговорил все это с достоинством, заставившим набоба предположить, что он в некотором роде равноправен с губернатором и потому счел нужным ответить ему так же любезно. Затем он поклонился с изысканной вежливостью и вопросительно посмотрел на Гастингса. Губернатор счел нужным отрекомендовать ему Нункомара и сказал:

— Ваше высочество видит перед собою благородного магараджу, одного из выдающихся представителей своей касты и народа, всегда выставляющего себя преданнейшим другом Англии.

В последних словах губернатора слышалось что-то похожее на сдержанную насмешку, что, конечно, не укрылось от тонкого слуха Нункомара, но он все-таки приятно и счастливо улыбался, как будто слышал только слова губернатора, но не тон, каким они были сказаны.

Гастингс и властелин Аудэ вновь сели на коней и направились к городу; свита обоих последовала за ними. Войска снова взяли на караул и, став в одну общую колонну, пустились следом. Нункомар же, на которого никто больше не обращал внимания и которого в сутолоке чуть не смяли, остался стоять посреди дороги. Слуги его подвели коня. Продолжая радостно улыбаться, как будто только что удостоился великой чести, он бросился в седло и погнал коня в противоположную сторону, к большому храму, возведенному несколько в стороне от города Хугли в обширной и густой роще.

Гастингс и Суджи Даула были встречены в городе громким, восторженным ликованием толпы. В правительственном дворце в честь высокого гостя выстроился большой отряд почетного караула. Во внутреннем дворе к нему вышла баронесса Имгоф и лично повела его в отведенные для него покои. Пока набоб приводил себя в порядок, Гастингс поспешно удалился в кабинет и приказал позвать к себе капитана Синдгэма.

Молодой человек вошел, по-военному приветствуя его, но, увидев, что они с губернатором одни, поклонился по-восточному, скрестив на груди руки.

— Не приучайтесь к этому поклону, — сказал Гастингс, — вы можете когда-нибудь забыться, а услуги, которые вы должны оказать мне, требуют, чтобы вас постоянно окружала тайна. Заметили вы, как испугался при виде вас Нункомар? Вы не боитесь, что он узнал вас?..

— Конечно, мое лицо могло броситься ему в глаза, — возразил Гарри, — так как едва ли я с тех пор успел сильно измениться. Во всяком случае укрыться от его взглядов было почти невозможно, поэтому, чем непринужденнее я буду перед ним держать себя, тем скорее собью с толку и дам повод предположить, что поразившее его сходство есть только игра природы.

— И все же советую вам быть осторожным, — сказал Гастингс. — Однако скорее к делу. Нункомара мучает любопытство. Он встретился на моем пути вовсе не случайно и не случайно присутствовал при встрече набоба, поэтому нужно ожидать, что он во что бы то ни стало постарается разузнать что-нибудь, а все узнанное употребить в злонамеренных целях. Вот в чем дело. Мне необходимо понимать, куда и кому он передает свои вести. Он осторожен и ни за что не пошлет вестового из своего дворца. Но может сделать это из храма в Хугли.

— Ваша милость! — ответил Гарри. — Даю вам слово, что никто не выйдет из храма незамеченным мною. Что следует сделать, если посланный магараджи попадется мне в руки?

— Мне необходимо иметь самое письмо. Если вы сумеете убедить его, чтобы он взамен настоящего передал то, что мы вручим ему, то заслуга ваша окажется вдвое важнее.

— Может быть, это мне и удастся, но наверное не поручусь.

— Располагайте какой угодно суммой денег, но если и это не поможет, доставьте мне послание и позаботьтесь о том, чтобы посланный был нем как могила.

— За это я отвечаю, — ответил Раху.

— Прекрасно! Я на вас надеюсь. Предоставляю вам действовать вполне по вашему усмотрению.

Человек в одежде офицера поклонился и прошел прямо в занимаемые им комнаты. Он запер за собой дверь и открыл один из шкафов, ключ от которого висел у него на шее на шелковом шнурочке. Достав оттуда одежду, которую он носил, когда жил в лесу на склоне горы Земиндар, переоделся, затем достал фляжку с темно-коричневой жидкостью, натер ею себе лицо и руки, растрепал волосы. После этого нахлобучил на голову поярковую шляпу, засунул за пояс два острых кинжала и пару маленьких пистолетов.

Встав перед большим трюмо, он остался собой весьма доволен.

— Раху снова воскрес! — сказал он. — Берегитесь теперь вы все, коварные, надменные брамины! Снова явился тот, кого вы сравняли с дикими кровожадными зверями. От тигра он научился употреблять в дело когти и клыки, от змеи — способность выползать незаметно и жалить до смерти!

Раху растянулся на оттоманке и погрузился в мрачные думы, ожидая наступления ночи, уже начавшей опускаться на землю. Тогда он выбрался из комнаты через небольшую веранду, выходившую в отдаленную часть сада. С ловкостью и цепкостью кошки, без малейшего шума и так осторожно, что никто не заметил бы даже его силуэта, он перелез через ограду и исчез во мраке.

Суджи Даула, освежившись и подкрепив свои силы после утомительного путешествия, направился к губернатору, чтобы сделать ему визит. На пороге его встретил сэр Вильям и провел через роскошную приемную в рабочий кабинет Гастингса.

Здесь царил полумрак. Замысловатый канделябр в несколько свечей, стоявший на большом письменном столе, был накрыт синим шелковым абажуром, так что свет падал только на сам стол, а весь кабинет оставался в тени. Гастингс тотчас же поднялся и приветствовал набоба, предложив ему поставленное около письменного стола кресло, а сам сел на простой стул.

В комнате царила глубокая тишина. Только через открытые на балкон двери, ведущие в сад, доносился смутный шум и смешанный говор с городских улиц, между тем как, согласно строжайшему приказанию, ни в коридорах, ни в приемных не было слышно ни звука. В этом тихом рабочем кабинете сидели теперь сияющий восточной роскошью властитель обширной страны и тысяч человеческих душ и представитель европейского торгового общества, пришедшего сюда, чтобы с хитростью змеи и терпением тигра завладеть всеми богатыми областями азиатского мира и на этой добыче построить основу английского всемирного владычества. С минуту оба молча смотрели друг на друга. Вероятно, каждый из них думал, удастся ли сделать другого орудием своих планов и желаний. Гастингс счел наконец необходимым начать разговор.

— Я просил ваше высочество, — начал он, — удостоить меня чести вашего посещения не только для того, чтобы иметь счастье принять вас в своей резиденции и выразить дружески расположенному к компании и Англии высокопросвещенному и знаменитому князю высокое уважение и почтение, но и для переговоров о делах большой важности, желая вам сделать предложение, могущее принести нам обоим большие выгоды.

— Все, что исходит от вашей милости, — ответил Суджи Даула тоном искреннего чистосердечия, — имеет для меня значение величайшей важности и должно, в чем я не сомневаюсь, принести мне только счастье и выгоду.

— Выгода между союзниками общая, — сказал Гастингс. — С момента моего вступления в должность губернатора я уже думал о том, как быть полезным друзьям своим. Дело в том, что провинции Кора и Алахабад, уступленные компанией Великому Моголу, взяты мною обратно.

Глаза Суджи Даулы засверкали. Он с явным восхищением смотрел на человека со спокойным холодным лицом, который в таких простых словах объявляет ему о решении, способном разжечь всеобщую войну в Индии.

— А мой высокий повелитель в Дели, — спросил он, — одобрил ли он это решение?

— Он одобрит его, — сказал Гастингс равнодушно. — В названных провинциях у него нет даже войска, а наши батальоны уже в пути, чтобы устроить там чиновников компании, которые должны принять на себя управление и сообщить начальникам двора в Дели о принятом мною решении.

— Значит, оно уже выполнено? — спросил Суджи Дауда с оживлением.

— Я привык к тому, — возразил Гастингс металлическим, звонким голосом, — чтобы исполнение следовало непосредственно за решением вопроса. Но ваше высочество понимает, что управление столь отдаленными провинциями возлагает на компанию известного рода затруднения и тяготы.

— Совершенно верно, — воскликнул Суджи Даула, — провинции эти граничат с моими владениями и… — Он вопросительно и пытливо посмотрел на спокойное лицо Гастингса.

— В руках вашего высочества я бы видел их так же охотно, как в своих, — сказал губернатор.

— Значит, — оживленно воскликнул набоб, — ваша милость простирает свою великодушную дружбу до того, что согласится уступить эти провинции мне?

— Вот это и есть предложение, которое я думал сделать вашему высочеству.

— Благодарю, тысячу раз благодарю! — воскликнул Суджи Даула, схватив руки губернатора и прижимая к своей груди. — Как радостно встретить друга с таким высоким умом, с таким великодушным чувством!

— Понятно, что как представитель компании я не имею права уступать такие богатые провинции без вознаграждения.

— Конечно, — согласился Суджи Даула, немного подумав, — и ваша милость, конечно, уже рассчитала, какое вознаграждение могло бы соответствовать…

— Я полагаю, — сказал Гастингс, не отрывая от него пристального взора, — что сумма в триста тысяч фунтов была бы достаточной.

— Я принимаю ваше предложение.

— Триста тысяч фунтов, полагаю я, — продолжал Гастингс, — вознаградили бы нас за богатые плодородные области, ценные леса. Но еще есть и сборы податей.

— Сборы податей? — спросил Суджи Даула, тревожно. — Совершенно верно, нужно подумать и об этом. Но, насколько мне известно, правительство в Дели не много имело от этого пользы.

— Потому что управление было плохое. Впрочем, так или иначе там найдутся еще недочеты, поэтому, я думаю, сбор податей можно оценить в двести тысяч фунтов, и полагаю, что за назначение именно этой суммы я могу отвечать перед компанией. Ваше высочество богаты, казна ваша полна, и для вас полмиллиона фунтов не покажутся чересчур высокой платой, тем более что при хорошем управлении вы вернете эту сумму в короткое время.

— Так и быть, — сказал Суджи Даула после небольшого размышления, — я согласен и готов заключить сделку хоть сейчас.

При этом он боялся взглянуть на Гастингса, точно опасаясь, что тот предложит ему другие условия. Но Гастингс кивнул в знак согласия и сказал:

— Следовательно, решено! Если вашему высочеству угодно, мы можем немедленно подписать предварительный договор, который затем можно оформить более торжественным образом. Я уже набросал приблизительный план, в котором ваше высочество обещает выплатить сумму в пятьсот тысяч фунтов в течение одного месяца. По исполнении этого мое войско покинет приобретенные вашим высочеством провинции, а мои чиновники передадут управление вашим уполномоченным.

Набоб внимательно прочел пергамент, заключавший всего несколько строк, который Гастингс достал из ящика стола и подал ему.

Соглашение было написано по-английски, и Суджи Даула осведомился о значении некоторых выражений, казавшихся ему не совсем ясными. Затем он взял перо, предложенное ему Гастингсом, и решительно подписал документ.

— Значит, в четыре недели последует уплата, — сказал он. — Это время мне необходимо, чтобы собрать требуемую сумму.

— Золотом, — прибавил Гастингс. — Я пришлю вам солдат для охраны денег, после чего тотчас же последует передача провинций.

Суджи Даула несколько минут сидел, опустив голову. Затем он сказал:

— Я также приехал с мыслью о предложении, которое намерен сделать вашей милости.

— Я вас слушаю.

— Вашей милости знакомы, — продолжал Суджи Даула, — те плодородные долины, которые орошаются Рамгунгой до впадения ее в Ганг и которые рахиллы противозаконно себе присвоили. Над ними нет высшей власти, племена их сделали себя независимыми и не признают даже власти Великого Могола, которого я, — прибавил он, склонив голову, — почитаю, как своего верховного повелителя. Мой долг — отобрать эти области у неподчиняющегося власти племени, и я уже решился на это.

— Несомненно, земли эти послужат для вашего высочества прекрасным приобретением, но рахиллы воинственны и храбры, борьба будет ожесточенная.

— В этом я уверен, — сказал Суджи Даула, — и оттого-то медлил приступить к делу. Хотя войско мое количеством и превосходит войско рахиллов, но боюсь, оно недостаточно опытно и выдержанно, чтобы быстро и уверенно победить эти дикие отряды.

Гастингс молчал и сидел неподвижно.

— Вследствие этого я надумал прибегнуть к помощи верных друзей и очень рад, что не ошибся в вашей милости. Если бы английское войско оказало мне помощь, то победа была бы быстра и несомненна. Поэтому я и приехал сюда с намерением предложить вашей милости заключить со мной союз.

— Войско мое принадлежит компании, — возразил Гастингс, — и даже если использовать его для защиты такого верного друга, как ваше высочество, то все-таки ответственность за жизнь солдат должен нести я.

— И какова, ваша милость, полагаете вы, могла бы быть цифра этой ответственности? — спросил Суджи Даула.

Гастингс на минуту опустил голову, затем ясным, определенным тоном сказал:

— Участие английского войска в завоевании страны рахиллов я оцениваю по крайней мере в четыреста тысяч фунтов. Только после уплаты этой суммы я решился бы быть ответственным за предоставление в ваше распоряжение известного количества английского войска. Это дало бы нам возможность в случае могущих случиться потерь пополнить войско новой вербовкой.

— Четыреста тысяч фунтов! — воскликнул Суджи Даула. — Впрочем, — продолжал он быстро, опасаясь, что Гастингс увеличит свое требование, — я вполне согласен со взглядом вашей милости и готов уплатить требуемую сумму.

— Было бы хорошо, если бы она была уплачена одновременно с вознаграждением за провинции Кору и Аллахабад. Непосредственно за тем английское войско могло бы примкнуть к вашей армии.

— Пусть будет так, как говорит ваша милость. Принимаю и это условие.

— Значит, дело кончено, — сказал Гастингс, на этот раз протягивая Суджи Дауле руку, которую набоб с выражением искреннейших уверений в неизменной дружбе крепко прижал к своей груди.

Гастингс снова в нескольких строках набросал на листе пергамента условие соглашения, решавшего участь цветущей, богатой долины и отдававшего английское войско в распоряжение жадного до добычи деспота. Суджи Даула подписал документ, а Гастингс запер его в стол.

— Таким образом, — сказал Гастингс, причем по холодному, строгому лицу его скользнула довольная улыбка, — мы благополучно покончили с деловыми вопросами и вновь укрепили нашу дружбу. Теперь прошу ваше высочество не отказать пообедать в моей семье и доставить моей подруге и будущей жене удовольствие принять высокого гостя.

Суджи Даула поспешно поднялся. На его лице также сияло радостное удовлетворение. Хотя ему пришлось уплатить высокую цену, он остался доволен сделкой, увеличивавшей его владение почти вдвое.

Гастингс отворил дверь в приемную и под предводительством сэра Вильяма, в окружении многочисленной свиты, повел гостя в большую парадную гостиную, где баронесса Имгоф в обществе мистера Барвеля и членов высшего совета вышла набобу навстречу. Затем все отправились в большой обеденный зал. Стол был по желанию Гастингса сервирован по-европейски, между тем европейскую парадность окружала азиатская роскошь, а набобу лично прислуживали лакеи-туземцы. Баронесса Имгоф расточала остроумие и любезность перед князем, знавшим женщин при своем дворе только в гареме и даже привезшим некоторых из них в Калькутту в закрытой карете; он беседовал с подругой губернатора, державшей себя с достоинством и грацией королевы, в совершенно рыцарском духе. Во время обеда индийские прислужницы играли на различных инструментах, а танцовщицы исполняли грациознейшие пантомимы с танцами.

После обеда Суджи Даула обнял Гастингса, который проводил его до порога своего жилища, назвал его братом и поклялся Аллахом, что готов пролить каждую каплю своей крови за благородный английский народ и его великого падишаха в Лондоне.

Вскоре весь дворец погрузился в безмолвие и мрак. В рабочем кабинете Гастингса был сервирован простой чайный стол. Он сам сидел за письменным столом и набрасывал на бумаге короткий счет, заключавшийся в следующем.

Убавлено податей

Великому Моголу в Дели

на 300 000 фунтов стерлингов

Уменьшена пенсия

набобу Бенгалии —

160 000 фунтов стерлингов

Уничтожено жалование

визиря Риза-хана —

100 000 фунтов стерлингов

За провинции

Кора и Аллахабад —

500 000 фунтов стерлингов

За наем армии

для войны против рахиллов —

400 000 фунтов стерлингов

Итого: 1 460 000 фунтов стерлингов.

Когда Гастингс подвел итог, появилась баронесса Имгоф в домашнем платье и, обняв его за шею, прикоснулась губами ко лбу. Гастингс поднял голову. В его глазах сияла гордая радость.

— Взгляни сюда, Марианна, — сказал он, — все это дело одного дня. Эту гору золота накопил я. Директора компании могут быть довольны, получив свою долю прибыли, а акционеры и того более. Моим врагам трудно будет спорить против подобного рода аргументов. Золото — это сила, могущество, управляющее миром и людьми, и оно теперь в моих руках!

Марианна вздохнула.

— А счастье, — спросила она, — счастье сердца, разве оно также зависит только от золота?

— Разве мы не счастливы? Могли ли мы стать счастливыми, если бы я не сумел сдержать клятвы, данной мною в безвыходной нужде и бедности, и не решил во что бы то ни стало подчинить золото своей воле?

Он взял ее под руку и повел к чайному столу.

Пока во дворце губернатора набоб Аудэ и Уоррен Гастингс открыто выставляли на свет свою дружбу, Раху, видом которого снова сменился образ капитана Гарри Синдгэма, быстро пробежал улицу, ведущую в Хугли. Он дошел до большого здания храма, во внутренних дворах и галереях которого еще не был виден свет, мелькавший из-за деревьев погруженного во мрак сада. Из предосторожности он держался в стороне от главного входа, через который вошел Нункомар со своей свитой и перед которым даже в столь поздний час находилось множество нищих, теснивших друг друга и наполнявших воздух монотонными возгласами.

Он скользил мимо кустарников большого парка, как призрачная тень, и никто не мог бы рассмотреть очертаний его фигуры между ветвями и плющом. Даже шаги его были тихи и беззвучны, а легкий шелест листьев под ногами можно было бы приписать скорее ночной птице, нежели шагам человека.

Но предосторожность его была излишня, так как никто не встретился с ним на узкой тропинке. Незамеченным дошел он до выхода из северной части храма, откуда шла тропинка до улицы, ведущей вдоль берега Ганга, вверх, к Хугли. Близ калитки в храмовый парк Раху прилег под пальмой и лежал там неподвижно. Он ждал около часа. Вдруг со стороны сада раздалось тихое шуршание, похожее на робкие шаги, затем ворота слегка скрипнули, замок затрещал, и темная фигура тихо скользнула мимо него.

Привыкшие к темноте глаза при свете звезд легко смогли узнать одного из тех факиров, которые надоедают всем назойливым попрошайничеством.

Он шел твердыми, уверенными шагами, очевидно, стараясь как можно быстрее добраться до большой дороги, где мог бы скрыться за высокими и густыми кустарниками. Но Раху, помчавшийся за ним с быстротой тени, догнал и повалил на землю. Одной рукой он сжал горло упавшего, а другой прижал к его груди острый кинжал.

— Ты не должен издать ни звука, — сказал ему шепотом Раху, — и ответишь мне тихо на вопросы. При первом твоем движении, даже пальцем, кинжал пригвоздит тебя к земле.

— Я в твоей власти и поневоле повинуюсь, — отвечал лежавший на земле. — Но ты не прав, поднимая оружие на бедного факира, который тебе ничего не сделал, у которого ты не найдешь никакой добычи и за смерть которого отомстит тебе само небо.

— Ты вовсе не факир, и небу нет до тебя никакого дела, а добычу я все-таки найду у тебя, так как ты Сантосхас, служитель в храме, и несешь послание в Дели.

По телу лежащего на земле пробежала дрожь, он как будто хотел освободиться, но железная рука на горле стиснула его еще сильнее, и кончик кинжала чуть-чуть царапнул кожу в том месте, где билось сердце.

— Признайся, что ты Сантосхас, служитель в храме.

— Да, это я! — ответил лежавший неподвижно человек.

— У тебя есть послание от первосвященника Дамбхаса в Дели для передачи визирю Великого Могола.

— Да.

— Письмо?

— Нет, нет! Устное поручение.

— Ты лжешь! — воскликнул Раху. — У тебя есть письмо!

— Нет, нет! Мне дали устное поручение, и я сообщу его тебе, раз я в твоей власти.

— Значит, мне придется убить тебя, — сказал Раху спокойно, — потому что твое сообщение было бы второй ложью. Если бы при тебе было письмо, то я мог бы еще оставить тебе жизнь.

На этот раз кинжал так глубоко вонзился в грудь служителя, что из-под него показалась капля крови.

— У меня есть письмо! — воскликнул он, и все его тело скорчилось от боли и страха.

— Где оно?

— В моих волосах.

Раху на мгновение выпустил горло Сантосхаса и обшарил его голову. Он тотчас нащупал сверток, привязанный к сбившимся в войлок космам. С быстротой молнии он отрезал прядь волос кинжалом и спрятал ее в складках одежды. Сантосхас еще не успел и двинуться, как Раху уже снова сдавил ему горло и наставил на грудь кинжал.

— Это все? — спросил Раху.

— Все, клянусь Брамой и…

— Не клянись, я знаю, чего стоят ваши клятвы!

Не отнимая кинжала от груди Сантосхаса, он поспешно начал ощупывать лохмотья последнего и вскоре убедился, что в них действительно ничего не скрывалось.

— Теперь слушай, Сантосхас, — сказал он. — Ты продолжишь свой путь, отыщешь визиря в Дели и скажешь ему — слушай меня внимательно! — ты скажешь ему, что новый губернатор очень нерешителен и медленно исполняет приказания компании. Он не доверяет набобу Аудэ и потому Даула уедет из Калькутты недовольный, так что его участие в восстании почти обеспечено. Французы в Пондишери еще не готовы, поэтому важнее всего выиграть время и увериться в губернаторе. Пусть же визирь старается во всем идти навстречу желаниям губернатора, ни о чем не спорить, не делать ему затруднений. Все, что может быть утрачено теперь, легко может быть приобретено вновь, когда настанет время действий. Понял ли ты и запомнишь ли ты все это?

— Тем легче запомню, — возразил Сантосхас, — что это полная противоположность тому, что мне велено передать, если бы я почему-либо вынужден был из предосторожности уничтожить письмо.

— Прекрасно, значит, ты исполнишь в точности мое приказание. Берегись ослушаться, тем более берегись вернуться обратно к Дамбхасу и сказать ему, что у тебя отняли письмо, так как наказание твое было бы неминуемым и крайне жестоким!

Сантосхас задрожал всем телом. Слова эти как будто согласовались с его самыми тайными помыслами.

— И кто же приказывает мне это? — спросил он. — Дамбхас также карает ослушание без пощады. Разве тебе мало одного письма? Неужели же мне еще вконец погубить себя?

— Потому что я хочу, чтобы известие было передано визирю в Дели так, как я приказал тебе, а не иначе.

— Но если кто-нибудь узнает об этом, то смерть моя неминуема.

— Твоя смерть будет гораздо вернее, если ты откажешься повиноваться. Ты хочешь знать, кто я? Ну, так знай же, что я Раху, предводитель парий.

— Какой ужас! — застонал служитель. — Вести о злодеяниях Раху достигли стен нашего храма.

— Но ты узнаешь еще более! — сказал Раху, язвительно смеясь. — Знаешь ли, кем я был прежде?

Он наклонился к самому уху Сантосхаса и прошептал:

— Я был Аханкарасом, воспитанником верховного брамина, преемник которого, Дамбхас, вместе с Нункомаром выгнал меня.

— Аханкарас! — застонал служитель. — Это еще ужаснее!

— С тобой не случится ничего дурного, если ты будешь мне повиноваться.

— Я буду повиноваться! — простонал Сантосхас. — Но если об этом узнают?.. Если Дамбхас…

— Я сумею защитить тебя, — прервал его Раху. — Ступай же теперь в Дели, обратная дорога гораздо труднее. Если тебе там дадут документ, то ты сохранишь его для меня. Я узнаю, когда ты вернешься, и подам тебе знак. Понял ты меня?

— Понял.

— Так ступай же.

Раху вскочил, остановился в двух шагах от Сантосхаса и направил кинжал на грудь его, готовый пронзить ее при первом подозрительном движении. Факир, не медля ни минуты, помчался по улице.

«Он будет мне повиноваться, — подумал про себя Раху, — потому что боится меня больше самого Дамбхаса, да и Нункомара, а если даже и не будет, то главная цель достигнута: письмо не дойдет по назначению, губернатор будет доволен».

Так же тихо, как пришел, он проскользнул обратно по опушке рощи и добрался до города, перелез через стену и достиг своих покоев. Здесь он тщательно вымылся и очистился от грязи, спрятал старое платье в дальний угол шкафа, затем при свете канделябра развернул тщательно сложенную бумагу, отнятую у Сантосхаса. Она была написана по-арабски. Раху, уже успевший вполне преобразиться в капитана Синдгэма и сидевший теперь за письменным столом в изящном шлафроке, прочел письмо без всякого труда.

Сначала шла молитва, которой факиры подкрепляют свою память, а между строчками — само письмо с настоятельным требованием, чтобы двор в Дели всеми силами воспротивился передаче провинций Кора и Аллахабад и взялся бы в крайнем случае за оружие. При этом следовало обещание посредством восстания в Бенгалии и окрестностях обессилить англичан. В конце письма в обратном порядке букв имени была подпись Нункомара.

Утром капитан Гарри Синдгэм приказал доложить о себе губернатору. Гастингс тотчас же отпустил секретаря, которому диктовал что-то, и вопросительно посмотрел на своего ординарца. Синдгэм передал письмо Нункомара, к которому приложил как перевод молитвы, так и содержание письма.

Гастингс быстро пробежал последнее. Он настолько хорошо знал все восточные языки, чтобы по достоинству оценить совершенно правильный перевод.

В его глазах сверкнул луч радости, затем он с удивлением посмотрел на молодого человека, как будто только что покинувшего один из великосветских салонов в Лондоне, и в то же время так легко успевшего овладеть тайной хитрейшего и коварнейшего из всех индусов. Молодой человек в коротких ясных словах изложил губернатору, каким образом ему удалось добыть документ и как он заставил посланца отправиться в Дели с совершенно противоположной вестью.

— Ваша милость, — сказал он, — пока можете быть совершенно спокойны. Известная лень и нерешительность правления в Дели после подобной вести еще более усилятся, и никто не вздумает препятствовать передаче провинций. Но прошу вашу милость остерегаться Нункомара. Я вчера подметил один его взгляд, и на кого он посмотрит таким взглядом, тот имеет все причины быть осторожным.

— Я достаточно осторожен, — возразил Гастингс. — А вы, друг мой, должны служить мне орудием для защиты против коварства магараджи. Следите внимательнее за всеми его поступками.

— Можете быть уверены, он от меня не уйдет! — сказал молодой человек со взглядом и улыбкой Раху, не имеющими ничего общего с элегантным капитаном Синдгэмом, так что Гастингс даже испугался. Но он тотчас же ласково кивнул ему и прошептал:

— Конечно, индус против индуса, пария против брамина — это вернейшее, острейшее оружие… Вы оказали нам важную услугу, — продолжал он. — Вот, примите в виде предварительной признательности.

Он вынул из ящика несколько банковских билетов и передал их своему адъютанту. Последний вспыхнул, но принял подарок и спрятал в карман мундира.

— А теперь, — прибавил Гастингс, — проводите меня к баронессе. Мы успеем позавтракать, пока набоб совершает утреннюю молитву.

В последующие за этим дни в честь пребывания высокого гостя в губернаторском дворце один блестящий праздник сменялся другим.

Было даже несколько парадных обедов, на которых присутствовали члены совета, высшие военные чины гарнизона и форта Вильяма, а также некоторые из знатных магометан и индусов, так что и Нункомар имел возможность щегольнуть роскошью и богатством. Он старался насколько возможно приближаться к набобу Аудэ и с почти униженной почтительностью добивался беседы с ним, причем старался завести разговор на тему о настоящем положении дел в Индии, чтобы узнать что-нибудь определенное по поводу посвящения набоба, так как подозревал, что на это есть особенно важная причина. Но Суджи Даула отнюдь не уступал индусу ни в храбрости, ни в лукавстве, и Нункомар не узнал ничего, кроме того, что ему уже было известно и очевидно для всех.

Он ловко скрывал свою ярость под личиной равнодушия и приветливой улыбкой. Однако ненависть к губернатору, сумевшему провести его и сделать игрушкой в своих руках, росла час от часа. Он с нетерпением ждал вестей из Дели и Пондишери, а также прибытия трех недостающих членов суда, которые по новому уставу правления, изданному компанией, должны были свести на нет распоряжения губернатора и лишить его могущества. Пока он от души радовался падению ненавистных ему магометан в Муршидабаде и ревностно хлопотал о том, чтобы усугубить это падение, доказав виновность Риза-хана и Шитаб-Роя в подлогах. Он старался отыскать побольше свидетелей и документов, доказывавших незаконное получение денег визирем. Гастингс, несмотря на присутствие набоба Аудэ и устраиваемые в честь его Празднества, назначил новое заседание суда, куда пригласил Нункомара с поручением принести с собою все документы и представить свидетелей.

Нункомар прибыл с большой пышностью. Свидетели — мелкие купцы, хлебопашцы, землевладельцы и другие — были отведены в особую комнату. Губернатор предложил магарадже повторить обвинение и представить доказательства. Нункомар говорил долго и убедительно, и ни один публичный обвинитель в Лондонском суде не сумел бы представить такого тонкого сплетения обвинений, не представлявших и малейшей бреши, в которую бы мог проскользнуть подсудимый.

Гастингс потребовал документов, которые, пройдя через руки всех членов суда, были представлены обвиняемым. Риза-хан категорично объявил их фальшивыми. Шитаб-Рой скомкал некоторые из них и бросил под ноги Нункомара. Затем были приведены свидетели.

Тут развернулось необыкновенное зрелище. Каждый из представленных Нункомаром свидетелей повторил тождественные с обвинением и документами факты, каждый, несмотря на проклятия Шитаб-Роя и решительные опровержения Риза-хана, оставался при своем показании и даже соглашался подтвердить его клятвой. Затем Гастингс лично начал допрос, причем решительно отклонил вмешательство Нункомара. Он допрашивал свидетелей строго и резко, подмечал и останавливал малейшее их противоречие и при этом так пытливо смотрел на них, что многие не выдерживали и, задрожав всем телом, опускали глаза. Большинство свидетелей не только отказались от прежних показаний, но даже говорили совершенно противоположное. После прочтения протокола Гастингс встал и сказал:

— Обвинения, возведенные на благородного визиря Риза-хана и храброго генерала Шитаб-Роя, оказываются, как это слышали сейчас господа члены совета, недобросовестными. Свидетели опровергли все факты, на которых основывалось обвинение, вследствие чего представленные здесь документы как не согласующиеся с устными показаниями не могут служить доказательствами.

— Но документы эти вполне верны, — воскликнул вне себя Нункомар, — а свидетели малодушные лжецы и трусы!

— Свидетели живы, а документы мертвы! — возразил Гастингс. — Свидетели представлены самим обвинением и им же признаны достоверными, следовательно, показания их действительны. Слова живых людей мы слышали все, они неопровержимы, неизменимы, а пергамент терпелив и вынослив. Документы могут быть фальшивыми.

— Фальшивыми! — закричал Нункомар. — Когда их представил я…

Гастингс пожал плечами.

— Даже такой опытный взгляд, как у достопочтенного магараджи, может ошибиться! Мы, судьи, во всяком случае, должны признать мертвый документ фальшивым, раз он противоречит живому слову свидетеля. Разве не такое же мнение у вас, мистер Барвель, и у вас, господа?..

Барвель и остальные решительно заявили, что совершенно согласны с мнением губернатора.

— В таком случае, — продолжал Гастингс, — остается только одно: объявить благородного Риза-хана и храброго Шитаб-Роя совершенно оправданными. Я весьма рад, что имею возможность лично принести верным друзьям Англии свое искреннее поздравление по поводу окончания процесса.

Он встал и крепко пожал руку Риза-хана и Шитаб-Роя. Визирь и теперь остался холодным, гордым и невозмутимым, лишь слегка кивнув головой. Шитаб-Рой, напротив, энергично ответил на пожатие руки губернатора и членов совета и несколько раз подряд во всеуслышание закричал:

— Так я и знал, так я и знал, иначе не могло быть! Шипенье змеи бессильно, раз оно направлено на честных и храбрых людей.

После некоторого колебания Нункомар также поднялся. Он, улыбаясь, подошел к обоим магометанам и мягким вкрадчивым голосом выразил им свою радость. Риза-хан повернулся к нему спиной, а Шитаб-Рой плюнул под ноги и поднес к самому его носу кулак.

— Я, к сожалению, не в состоянии восстановить вас в прежней должности, благородный визирь, — сказал Гастингс, — так как должен был ее уничтожить. Но прошу вас быть гостями в моем доме. Я хочу торжественно отпраздновать восстановление вашей чести.

— Очень благодарен за любезное внимание, — возразил Риза-хан серьезно и печально, — но прошу вас освободить меня от этого. Моя карьера окончена, мне более не придется оказывать услуг ни повелителю моему, набобу, ни английскому правительству, и я желаю закончить дни свои в уединении. Поэтому прошу вашу милость разрешить мне тотчас отправиться в, Муршидабад.

— Вы свободны, — сказал Гастингс, — и мне остается только пожелать вам счастливой и спокойной жизни. Вы всегда будете желанным гостем в моем доме.

Визирь, грустно улыбаясь, ответил на пожатие губернатора и в сопровождении полковника Чампиона вышел, чтобы вместе со слугами немедленно отправиться в Муршидабад.

— А вас, храбрый Шитаб-Рой, — сказал Гастингс, — в признательность за все ваши заслуги я назначаю губернатором Баха.

— Очень благодарен вашей милости, — возразил Шитаб-Рой с мрачной миной, — но я попросил бы вас и меня немедленно отправить в назначенную мне резиденцию, потому что, охотно принимая эту должность, горю желанием скорее уехать отсюда, где могли усомниться в моей чести.

— Ваше желание будет исполнено, но тем не менее вам придется разрешить мне именно здесь, где вас оскорбили, как можно публичнее восстановить честь вашу. Позвольте мне вести вас. Его высочество набоб Аудэ, мой гость, также должен быть свидетелем вашего удовлетворения.

Он взял Шитаб-Роя за руку и повел вспыхнувшего от радости воина через все комнаты дворца в парадный приемный зал. Здесь их встретил набоб Аудэ. Уоррен Гастингс громогласно объявил о назначении Шитаб-Роя губернатором в Бах, затем подал ему богато украшенное драгоценными камнями одеяние, которое слуги надели на него вместо старого кафтана. Набоб Аудэ встал и преподнес чествуемому воину роскошную, усыпанную блестящими драгоценными камнями саблю. Слуги подали десерт и освежающие напитки. Немного спустя Гастингс сказал:

— Почтенный губернатор Баха желает немедленно отправиться в свою резиденцию, и наше дело теперь проводить его до ворот дворца. Капитан Синдгэм, распорядитесь о том, чтобы почетный караул построился.

При звуке этого имени Нункомар вздрогнул, а когда молодой человек прошел мимо него, он посмотрел на него, как на выходца с того света. Щеки его покрылись мертвенной бледностью, и если бы в эту минуту глаза всех не были устремлены на Шитаб-Роя, то каждый невольно должен был заметить внезапный испуг магараджи.

Гастингс подал Шитаб-Рою руку, и вновь назначенный губернатор Баха пошел между ним и набобом Аудэ, сопровождаемый блестящей свитой и большим количеством слуг, через все дворы до последних ворот. Здесь уже стоял покрытый пурпуровым покрывалом слон, на спине которого находилось устроенное сиденье. Для почетного конвоя был отряжен целый пикет конницы.

Слуги Шитаб-Роя, последовавшие за ним из Муршидабада, вскочили на коней своих, а рота английских солдат под командой полковника Чампиона взяли на караул. Музыка играла веселые мотивы марша, звуки которого покрывались ликованием и криками громадной толпы народа.

Уоррен Гастингс обнял Шитаб-Роя, по щекам которого струились слезы умиления. Набоб Аудэ последовал его примеру. Затем губернатор Баха, кланяясь во все стороны, двинулся в сопровождении войска и многочисленных слуг в новую резиденцию.

Гастингс и набоб возвратились во внутренние покои дворца. Нункомар же приказал подать себе паланкин. Он сел в него все еще бледный и дрожащий и, на этот раз почти незамеченным отправляясь домой, шептал трясущимися губами:

— Капитан Синдгэм и это лицо!.. Что за загадка! Но я разрешу ее во что бы то ни стало, а этот надменный губернатор, позволяющий себе разрывать мои хитро сплетенные нити, он еще испытает, что значит мое мщение. Он будет лежать передо мной в прахе!