На берегу

ЮРИЙ ГЕРТ

НА БЕРЕГУ

Рассказ

Сначала сидели в ливингрум, потом на балконе, отсюда виден был океан, лунная переливающаяся дорожка, она словно висела в пространстве, между черным небом и черной водой, разговор на минуту прервался - все залюбовались ею, тем более, что от дома до океана было рукой подать: стоило перейти дорогу - и ноги вязли в мелком пляжном песке, так что казалось - чуть рябящая серебристая тропинка начиналась где-то рядом, на нее можно было ступить и идти, как по канату, балансируя руками...

Плоская эта мысль сама собой приходила - и пришла, вероятно, - в голову каждому, но высказал ее только один из сидевших за вынесенным на балкон столом.

- Никак не привыкну, - с застенчивой улыбкой произнес Илья, хозяин застолья, крупный, широкоплечий, тяжеловато сложенный для своих сорока пяти лет, он был в компании самый молчаливый и если заговаривал, то всякий раз как-то невпопад, он сам это чувствовал и помалкивал, но других слушал очень внимательно, хотя слова падали в него, как в колодец, и такой глубокий, что не было слышно ответного всплеска. - Вот смотрю на эту дорожку и думаю, что одним концом она упирается в наш дом, а другим - через океан - во Францию или Испанию, а там и до России недалеко, так что если по дорожке этой идти прямо, не сворачивая, как раз в Россию и попадешь.

- Ну, вот! Опять!.. - всплеснула руками его хорошенькая жена Инесса. - Россия и Россия, Россия и Россия!.. - Она капризно надула губы, сложив их в розовый бутончик. - Да скажи я кому-нибудь, что здесь, в Америке, на берегу океана, в чудную лунную ночь собрались евреи - и только разговоров у них, что о России, которая, кстати, с удовольствием их выпроводила, то есть попросту вытурила, да еще и дала хороший пинок на прощанье. Скажи я кому-нибудь такое - ведь никто не поверит!..

Она смешалась, по возникшей вдруг тишине поняв, что перегнула палку, и смущенно передернула угловатыми, худенькими, как у подростка, плечами. Но взгляд, который она бросила на мужа украдкой, был напряжен, тревожен.

- Ну что же, если вам надоело. Если вы устали от наших разговоров. Мы можем и прекратить. - резким скрипучим голосом проговорил самый старший среди сидевших за столом, Александр Наумович, и нахохлился, в подслеповатых глазах, увеличенных мощными стеклами, блеснула обида. Он снял очки, которые делали его, маленького, похожим на филина, и принялся протирать линзы.

- Да нет, что вы!.. - заторопилась хозяйка замять свою неловкость. - Я не так выразилась. Господи, да в кои-то веки съехались, встретились. Для нас это - праздник, подарок!.. - говоря, она то вскидывала руки, то плавно разводила их в стороны, то прижимала к своей небольшой, красиво очерченной платьем груди. В уголках ее виноватых растерянных глаз копились слезы. До того, как приехать в Америку, она была балериной и сейчас тоже чувствовала себя как бы отчасти на сцене, особенно когда к ней

обращались все взгляды, что, впрочем, в компании, занятой захватившим всех разговором, случалось довольно редко.

- Хорошо, - невозмутимо согласился Александр Наумович, - тогда, с вашего позволения, продолжим. Итак, Марк, вы полагаете, что все в России идет именно так, как и должно идти? Правильно ли мы вас поняли?..

Теперь он, прищурясь, смотрел на самого молодого из собравшихся - рыжеволосого, с правильным удлиненным овалом лица, высоким лбом, голубыми холодноватыми глазами и резким решительным росчерком бровей. Этому лицу очень подошли бы загнутые на концах д’артаньяновские усы и острая бородка, - во всяком случае куда больше, чем оранжевая майка с приглашением отдохнуть на Багамах и широченные шорты в красных и зеленых полосах. Несколько дней назад Марк прилетел в Америку по каким-то своим делам и, поселившись в пятизвездочном отеле, там же поспешил приобрести майку и шорты, чтобы не слишком отличаться от сновавших вокруг, считал он, истинных американцев.

Марк вздохнул и, обдумывая ответ, опустил глаза, прикрыв их густыми, по-девичьи длинными ресницами.

- Хотелось бы знать, какие у вас имеются на сей счет резоны?.. - настойчиво продолжал Александр Наумович. Голос у него был требовательным, взгляд колючим, пронзительным. В его интонациях, его напоре ощущалось право так говорить. Марка знал он с давних пор, с того времени, когда тот со своими родителями поселился в доме, где жил Александр Наумович. Теперь он уже не помнил, о чем разговаривали они в первую их встречу, помнил только, что в дверь позвонили, он открыл, на пороге стоял мальчуган из квартиры напротив, одетый с подчеркнутой опрятностью, в пиджачке и белой рубашке, с аккуратно зачесанным назад чубчиком и поразившим профессора прямым, в упор, взглядом ясных, серьезных глаз.

- Извините, - сказал он, - вы преподаете литературу, а мы сейчас проходим Чехова и мне хотелось бы знать, кто прав - я или наша учительница.

Александр Наумович впустил мальчика, слегка смущенный бесцеремонностью, перед которой, впрочем, никогда не мог устоять. Они беседовали час или два, а то и больше. Вопросы у Марка были дельные, связанные не то с «Палатой № 6», не то с «Вишневым садом», и разговаривать с ним было одно удовольствие. Позже, когда Марк подрос, поступил в институт (правда, не гуманитарный, куда подталкивал его Александр Наумович), он пользовался, приходя к Александру Наумовичу, хранившимся у него и постоянно пополняемым «самиздатом», что само по себе в те времена означало высокую степень доверия и даже духовной близости.

- Да, так что же?.. Какие резоны?.. Мы вас слушаем.- Александр Наумович побарабанил пальцами по краю стола, уставленного закусками и бутылками. Прежде чем отважиться на эту поездку (Марк, прилетев, тут же дал им о себе знать), они с женой обзвонили множество трайвелагентств, педантично, до цента, все рассчитали и предпочли самолету автобус, в котором и провели около пятнадцати часов, сократив таким образом транспортные расходы почти наполовину. Правда, и те двести долларов, которые пришлось им выложить, сокрушали в прах ставший привычным для них бюджет, но они пошли на это, не думая - ради встречи с Марком.

- Видите ли, - осторожно выбирая слова, заговорил наконец Марк, наливая себе в бокал кока-колы и отхлебывая ее мелкими глоточками, - при переходе от одной системы к другой всегда необходимы известные издержки, это закон. И тут главным, на мой взгляд, является не форма движения, а его общее направление. А общее направление состоит в том, чтобы поставить Россию в ряд цивилизованных государств, оснастить современными технологиями, приобщить к миру компьютеров, без которых нет и не может быть никакого прогресса.

Продолжая говорить, Марк откинулся на спинку стула и, покачиваясь взад и вперед на задних ножках, в балахонистой, пылающей яркими красками майке, с крепкими, широко расставленными локтями, с разрисованной пальмами и попугаями грудью, казался непомерно огромным в сравнении с маленькой щуплой фигуркой Александра Наумовича, лишь в глазах его порой проступало неуверенное, затаенно-опасливое выражение, словно он по-прежнему чувствовал себя мальчишкой перед придирчиво слушавшим его профессором. Впрочем, как раз в те времена взгляд его был прям и открыт.

- Послушайте, Марк, - резко взмахнул рукой Александр Наумович, - все, что вы говорите, можно прочесть в любой газете. Но вы-то. Вы - оттуда. И могли бы выдать что-нибудь более внятное. - Он сердито пожевал мятыми губами и огляделся, ища поддержки и вместе с тем всем своим видом показывая, что не нуждается в ней.

Александр Наумович Корецкий прожил в Америке около двух лет и еще не успел отвыкнуть от того, что его имя постоянно фигурировало в литературоведческих статьях, на него, как на неоспоримый авторитет, ссылались в работах по истории русского стиха; оно, его имя, было в прошлом известно в среде диссидентского толка - не потому, что сам он был диссидентом, а потому, что знал многих из этих людей, разделял их убеждения и помогал им, как мог. Здесь, в Америке, существуя вдвоем с женой на скромное пособие, он целые дни проводил в библиотеке, радуясь неограниченным возможностям в получении редких, редчайших книг, от которых всю жизнь был отлучен, и пополняя свои, как выяснилось, весьма поверхностные знания в области еврейской истории. Однако не меньше времени у него уходило на чтение российских газет и журналов, доставляемых с небольшим опозданием. При этом он презирал себя за то, что ведет пустую, бездеятельную жизнь, когда в России все кипит и бурлит и сама она вот-вот сорвется - уже сорвалась и летит в пропасть!.. По утрам он бежал к почтовому ящику в надежде на свежие вести из России. Что до него, то он слал туда письма во множестве, при этом ему приходилось экономить на всем - на конвертах, на марках, он писал мелким почерком на тонкой бумаге, вкладывая в один конверт по два-три письма. У него был скверный английский; история русского стиха здесь никого не интересовала; друзья хлопотали, пытаясь подыскать ему какую-нибудь работу; наконец ему с торжеством сообщили - работа нашлась: кормить белых мышей в каком-то научном институте. Он отказался. Да, разумеется, любой труд благороден, однако что сказали бы в России его знакомые, узнав, что он приехал в Свободный мир кормить белых мышей? Что сказали бы его враги, которых осталось у него там не меньше, чем друзей?..

В Америке Александра Наумовича отыскали его бывшие ученики, они списались с ним и, делясь собственным опытом, толковали о курсе лекций, который хорошо бы прочесть в одном из американских университетов, объясняли, как обзавестись грантом, как связаться с каким-нибудь фондом. Александр Наумович ничего в этом не понимал и не хотел понимать. Он читал газеты, письма - и недоумевал: зачем он здесь?.. Он отлично знал, как и почему здесь очутился, но снова и снова задавал себе этот вопрос. Мало-помалу им овладела апатия, злость на себя, на воюющих в Боснии сербов, на палестинцев, на приютившую его Америку, где он чувствовал себя, как рыба на раскаленном песке, и в особенности, может быть, раздражали его земляки и коллеги, которые взапуски старались, как они говорили, «начать новую жизнь», стать «настоящими американцами» и, встречаясь, только и разговаривали, что о долларах (у каждого было их так немного), о марках машин (у всех, естественно, были они старые), об успехах детей, добывающих себе место под солнцем (как правило, им не было никакого дела до родителей). Россия, перестройка, «Новый мир» Твардовского, «самиздат», за которым они когда-то гонялись, Таганка - всего этого в их жизни словно не существовало. Александр Наумович все больше мрачнел, замыкался в себе.

Узнав, что Марк прилетает в Штаты, он решил, что с ним необходимо повидаться. Решил?.. Да тут и решать было нечего: надо и все. К тому же прилетал он в город, где жили давние их знакомые, Илья и Инесса... Однако что-то смутило Александра Наумовича еще в отеле, куда они с Ильей заехали за Марком, - то ли крикливая, режущая глаз майка и какие-то безбрежные, красно-зеленые шорты, то ли сам отель, его громадный, роскошный, сияющий хрусталем и мрамором вестибюль с шумными, плещущими по углам фонтанами. Здесь они ждали минут пять, пока к ним спустился Марк.

- Сколько же вы платите за койку? - спросил Александр Наумович, когда они сели в машину.

- Сто пятьдесят, - улыбнулся Марк чуждо прозвучавшему тут слову «койка».

- Сто пятьдесят - чего?.. - переспросил ошеломленный Александр Наумович.

- Ну не рублей же.

Не сама по себе эта цифра - сто пятьдесят долларов за сутки - а снисходительная улыбка, с которой это было сказано, задела Александра Наумовича.

Пока накрывали на стол, он с женой Машей читал привезенные Марком письма. В них не было прежнего смятения - какая-то грустная, смягченная горькой иронией покорность судьбе, вплоть до полного безразличия к тому, что будет. Казалось, тяжело больной, истративший все силы на борьбу с болезнью, больше не верит ни обманувшим его врачам, ни их таблеткам. Они читали вслух, в иных местах Маша плакала, Александр Наумович брал у нее страничку и читал дальше, но и у него, несмотря на сердитые усилия, начинало щекотать в горле.

Глядя на красные от слез глаза жены, на ее усталое после дороги лицо, серое, в частых мелких морщинках, на ее когда-то черные, а теперь стремительно седеющие волосы, он корил себя за то, что не может найти для нее каких-то подходящих, утешающих слов. Они вышли к столу из отведенной им комнатки какими-то растерянными, одрябшими, забывшими привычку прятать свою старость. Однако разговор за столом и вспыхнувший вскоре спор вернули обоим обычное самообладание, а Александру Наумовичу и ставшую для него неизменной желчность.

- Так вот, - продолжал Александр Наумович, уже не обращая внимания ни на пересекавшую океан лунную дорожку, ни на старания жены пригасить его пыл, - меня, да и всех нас, интересуют не общие фразы, а ваш, именно ваш, Марк, взгляд на происходящее в России. Ведь вы - бизнесмен. Не знаю, какое место теперь занимает у вас в жизни наука, поскольку бизнес, как я понимаю, сделался для вас главным занятием. Но я не о том. Видите ли, все эти словечки - «свободный рынок», «биржа», «банки», «акции» - звучат для меня довольно-таки абстрактно. За ними мне все время мерещится Диккенс, в лучшем случае - Джек Лондон, Драйзер. То есть «свободный рынок», как я понимаю, это

- борьба всех против всех, торжество силы, наглости, хитрости, бесчестных приемов - с единственной целью: разбогатеть. Торжествуют рвачи, воры, грабители, эксплуататоры трудового народа и, уж простите, трудовой интеллигенции. Да, да, именно так: с одной стороны - нищающие учителя, врачи, артисты, литераторы, с другой - миллионеры, счета в швейцарских и прочих банках, особняки, дачи, лимузины. Откуда, помилуйте, все это? Вы знаете другое слово - не эксплуататоры?.. Я, извините, не знаю. К тому же оно - из вашего обихода, ведь вы - доктор наук, экономист, и свои диссертации писали не о Тютчеве и Фете.

Все притихли. Было слышно, как, блестя фарами, проносятся по дороге машины и как там, за дорогой, на берегу кто-то врубил на всю катушку транзистор с задыхающимся от сумасшедшего ритма рэпом. Впрочем, транзистор тут же смолк.

- Александр Наумович, - усмехнулся Марк, давая понять, что ничуть не обижен, - я думал, два года жизни в Штатах сделали вас более. скажем так, современным, что ли. Вы видите перед собой то, к чему идет. Или точнее, - поправился он, - к чему должна прийти Россия в будущем. Возможно, не очень близком.

- Позвольте, но это же опять - в будущем! В «светлом будущем»!.. - взвился и даже хлопнул по столу Александр Наумович. - Кто только не обещал нашим людям «светлого будущего»!.. На моей памяти все обещали - Сталин, Хрущев, Брежнев, Андропов, какой-нибудь Черненко - все, все обещали, трубили, бормотали о светлом будущем! И во имя этого самого «светлого будущего» разлучали детей с отцами, крестьян с землей, ссылали, загоняли в тюрьмы, расстреливали без суда и следствия!.. Теперь взялись. Не говорю - вы, вы лично, но такие, как вы, обещать людям «светлое будущее». Мы с Машей только что прочли письма, которые вы привезли.

- И что там такое, в этих письмах?..

Александр Наумович выбежал из-за стола и тут же вернулся. В руке у него была пачка писем - веером. Он начал их читать, торопясь, выхватывая отдельные фразы, куски. Монтаж получился гнетущий. И в особенности, может быть, оттого, что вечер был так тих, безмятежен и снизу доносился слабый, но ощутимый аромат высаженных в клумбы цветов, и окна соседних домов, развернутых к океану полукругом, светились так уютно и весело, и люди на берегу медленно, лениво прохаживались вдоль кромки взблескивающей узкой ленточкой воды, или лежали полуобнявшись, или сидели в шезлонгах, заложив руки за голову, нежась в текущих с неба лунных лучах.

- Это ужасно. - выдохнула Инесса чуть слышно. Она сидела обхватив грудь руками крест-накрест и расширенными зрачками упершись прямо перед собой - в пустоту.

Илья протяжно откашлялся, как будто что-то цепко застрявшее в горле мешало ему говорить.

- По-моему, теперь самая пора выпить, - сказал он и принялся разливать водку по стопкам. Его никто не поддержал, он выпил свою стопку в одиночестве.

- Происходит физическое и духовное вырождение нации. - Александр Наумович сурово, как если бы он говорил с кафедры, оглядел сидящих за столом. - Растет детская смертность, резко сокращается продолжительность жизни, самоубийства стариков, проституция, зверские расправы на улицах - все это сделалось заурядным явлением. Это не я, это говорит статистика!.. Если ей верить, то к двухтысячному году население России сократится - заметьте, сократится, а не вырастет! - на пять миллионов. И вам все это, Марк, должно быть отлично известно...

Марк, морщась, пригубил стопку, выигрывая время для ответа, и, выбрав на тарелочке маслину покрупнее, кинул ее в рот.

- Чему вы удивляетесь?.. Я вполне с вами согласен: России предстоит долгий и тяжелый путь, но она должна его пройти, выстрадать. Другого пути попросту нет. - Марк обсосал косточку от маслины и, защемив ее между пальцами, выстрелил поверх балконных перил.

- Нравственность, - с нарастающим раздражением заговорил Александр Наумович, - нравственность, на которой стоит Россия, да и мы с вами, сформулирована Достоевским в одной-единственной фразе - я говорю о «слезе ребенка». Ничто и никогда не может быть куплено ценой слезы ребенка. Одной-единственной детской слезинки, говорит он. И он оказался прав - он, как мы видим, а не те, кто обещал народу счастье, приобретенное. Нет, не «слезинкой ребенка». Что там - слезинка. - Александр Наумович горестно взмахнул рукой. - Если бы - слезинка. Или вы полагаете, - выкрикнул он грозно, - при закладке нового общества нравственность является чем-то излишним?.. Чем-то мешающим?.. Так это уже было, было! Вы наследуете чужой опыт!..

Застольная беседа, начавшаяся на мирной, объединяющей всех ностальгической ноте, давно превратилась в прямую дуэль между Александром Наумовичем и, как он считал про себя, его духовным воспитанником, учеником.

- Видите ли, Александр Наумович, наука не признает ничего, кроме объективных фактов. Достоевский может говорить что угодно. Слова его прекрасны, и я готов подписаться под каждым. Но в науке существуют иные системы отсчета, нравятся они нам или нет. - Марк бросал в рот маслины одну за другой. - Известный на Западе социолог, очень крупный, может быть, даже крупнейший в своей области авторитет. - Марк назвал его имя, никому из присутствующих, впрочем, не знакомое, - так вот, он вычертил ряд интереснейших схем, графиков. - Марк размашистым жестом провел в воздухе две пересекающиеся линии - . и путем вычисления соответствующих коэффициентов построил кривую такого вида. - Он обозначил изогнутую линию между двух первых, пересекающихся под прямым углом. - И что же выяснилось?.. А выяснилось, что мера нравственности общества в периоды исторических катаклизмов катастрофически падает, это закон, подтвержденный огромным количеством наблюдений.

К Марку вернулось прежнее спокойствие. С видом победителя он обежал всех взглядом и выплюнул на блюдечко последнюю косточку.

Инесса, по-детски распахнув глаза, смотрела на Марка с наивным выражением страха и уважения. Александр Наумович, жуя губами, обдумывал достойный ответ. Поднявшись из-за стола, Илья отправился на кухню, где в духовке томилось мясо, приготовленное им по особому рецепту. В Союзе он был инженером на одном из крупных заводов, конструкторское бюро, которое он возглавлял, проектировало горные комбайны и считалось ведущим в своей отрасли, здесь же ему не везло - с языком не ладилось, а горные комбайны были никому не нужны. Днем он работал по ремонту домов, застилал полы карпетом, по ночам развозил пиццу. Вскоре он вернулся с большим противнем в руках, на нем горкой лежали обернутые в фольгу пластики мяса, обжаренные в собственном соку и с массой разных приправ - несмотря на открытый воздух, над столом сразу повисло ароматное, дразнящее аппетит, щекочущее ноздри облако.

- Прошу, - провозгласил Илья, держа перед собой противень. - Мясо по-мексикански. - Он шутливо прищелкнул каблуками, выбил чечетку.

- О-о!.. - первым потянулся к мясу Марк. - Судя по всему, невероятная вкуснятина. Он положил один ломтик себе на тарелку и, приоткрыв упаковку, шумно потянул носом: - Ну, - произнес он, закатывая глаза, - я вижу, что жизнь в Америке для вас, Илья, не проходит зря.

Он не заметил ни напряженной тишины, ни смущения, вызванных его словами, ни того, как омрачилось вдруг у Ильи лицо, ни того, как порывисто выскочила из-за стола Инесса. Она вернулась через несколько минут, уже без прежнего, игравшего на лице оживления, с принужденной, словно нарисованной на губах улыбкой.

Мясо и в самом деле было необычайно вкусным, все ели, дружелюбно посмеиваясь над Марком, который с азартом прикончил вторую порцию и уже тянулся за третьей. Только Александр Наумович вяло ковырялся в своей тарелке, продолжая размышлять о том, что сказал Марк. Собираясь в дорогу, он иначе представлял себе эту встречу. Два-три года назад Марк был другим. Тогда он был захвачен созданием какой-то уникальной по возможностям компьютерной программы. Вместе с ним трудилась большая группа молодых математиков, физиков, механиков. Чтобы завершить работу, необходимы были деньги. В то время создавались кооперативные предприятия, начинала развиваться посредническая деятельность. И Марк, морщась, взялся за чуждое для него занятие - бескорыстно жертвуя собой во имя науки.

- Ничего не поделаешь, - сочувственно, с примирительной интонацией проговорил Марк, вытирая салфеткой замаслившиеся пальцы, - ничего не поделаешь, Александр Наумович, другого пути нет. - Он легким, покровительственным жестом коснулся острого, костистого локтя Александра Наумовича, погладил его. Возможно, в тот момент ему пришло в голову, что они поменялись ролями - ученик и учитель. Мутная пленка жалости на мгновение застлала ему глаза: бессильный, никому не нужный, потерявший себя старик сидел перед ним, хорохорящийся по привычке и неспособный постичь того, что происходит вокруг.

Он не только прикоснулся к локтю Александра Наумовича, он даже приобнял Корецкого, по-сыновнему приникнув к жесткому, словно из дерева выточенному плечу своей мускулистой, жарко дышащей грудью. Но в этот момент заговорила до того молчавшая Маша, Мария Евгеньевна - так, не изменяя российской привычки, все здесь ее называли.

Да и не вязалось как-то иначе ее называть. Было что-то загадочно-значительное в ее лице, все еще красивом, несмотря на седину и морщины. Черты его были строгими, завершенными, как на античных камеях, и это придавало ему обычно некоторую холодность, державшую собеседника, о чем бы ни шла речь, на раз и навсегда отмеренном расстоянии. Рядом с ее статной фигурой Александр Наумович выглядел плюгавым, не в меру суетящимся очкариком. Раньше, «в той жизни», Мария Евгеньевна заведовала в мединституте кафедрой глазных болезней, консультировала и оперировала наиболее «трудных» больных. Теперь она не пренебрегала любой работой, бебиситорствовала, выучилась водить машину и ездила убирать в домах богатых евреев-ортодоксов.

Сидя за столом, она прислушивалась к общему разговору - так врач наблюдает за пациентом, не спеша ставить диагноз, и лицо его сохраняет при этом выражение замкнутое, отрешенное. Только глаза Марии Евгеньевны, темно-карие, с вишневым отливом, по временам горячо блестели, хоть она и прятала их под приопущенными веками, а когда они вспыхивали слишком ярко, прикрывала их козырьком приставленной ко лбу ладони.

- Простите, Марк, но почему же это - другого пути нет?.. - заговорила она, глядя на Марка с настораживающей улыбкой. - Это вы решили, что нет, но ведь существуют и другие мнения.

- Вы о чем?.. Не понял.

- Ну, как же, Марк. Вспомните Сахарова. Ведь он говорил о другом пути.

Сейчас ничто не напоминало в Марии Евгеньевне погасшую старую женщину, какой

она вышла к столу после чтения писем из России. От нее исходила энергия, слова были резки, отточены, взгляд спокоен и жгуч, Марк не выдержал его, уперся глазами в стоявшую перед ним тарелку с листочками мятой, лоснящейся жиром фольги.

- Конвергенция. Вам ведь знакомо это слово?.. Почему-то сейчас его или забыли, или стыдятся произносить. Пожалуй, это единственное, чего теперь стыдятся.

- Видите ли, Мария Евгеньевна. - поморщился Марк, не отрывая взгляда от тарелки. - Сахаров был, без сомнения, святой человек, но наивный. Наивный, как дитя. Во всяком случае, в экономике.

- Вы полагаете?..

- Убежден. - Марк потер, потеребил себя за мочку, как бы раздумывая, стоит ли продолжать. - Имеется, как известно, такое понятие - первоначальное накопление. Все помнят, конечно, даже по школьному курсу - «огораживание» в Англии, когда «овцы съедали людей». - Он окинул сидящих скучливым лекторским взглядом. - А работорговля в Америке?.. Пиратство?.. На чем сколачивали свои состояния Морганы, Рокфеллеры, Дюпоны?.. Это потом они или их потомки становились филантропами, жертвовали миллионы, строили музеи... Но начиналось-то --все знают, с чего.

- Да, конечно, все знают. Но конвергенция - это совсем другой путь. Вы уж извините, Марк, что вторгаюсь в вашу область. Это, насколько я представляю, слияние, соединение где-то в дальнейшем капитализма и социализма, это сочетание плюсов того и другого. Умное, дальновидное регулирование экономики, защита интересов слабых и бедных, медицина для всех, забота об окружающей среде, о материнстве, детстве - вот что характерно для нынешнего капитализма. Он учится, он берет у социализма его лучшие, сильные стороны, а вы толкуете о рабстве, «огораживании».

- Я говорю о периоде первоначального накопления, без него никто не обходился.

- Так это в прошлом!.. Почему Россия обязательно должна пройти этот путь?.. Ей могут дать любые займы, предоставить самые передовые технологии, да у нее и у самой огромный научный потенциал, величайшие в мире природные ресурсы. У нее нет надобности начинать все с каменного топора, копировать Англию или Америку семнадцатого или восемнадцатого века. Разве не об этом мечтал Сахаров?.. А что мы видим?.. Такое не снилось даже Гитлеру - да, да! Без единого выстрела развалить страну, развалить экономику, половину населения отбросить за черту бедности, грабить людей, разворовывая нажитое, наработанное, созданное их трудом - и при этом утверждать, что другого пути нет, все предначертано!.. Я понимаю, когда так говорят те, кто и раньше стоял у власти, и теперь сидит в тех же креслах. Но если так говорят демократы. Вы, Марк. Это страшно! Да, Марк - это страшно!..

Гнев и возбуждение молодили Марию Евгеньевну, лицо ее горело, голос вздрагивал, звенел от напряжения.

- Добавлю: того ли хотели наши диссиденты?.. Буковский, Гинзбург?.. А Солженицын, Александр Исаевич?.. Ради этого сидели они в тюрьмах, издавали «Хроники», боролись за права человека?.. - Александр Наумович рывком отодвинул стул, встал и в волнении прошелся по балкону, задевая спинки стульев и чуть не опрокинув

стоящую на краю стола бутылку с водкой. - Только подумать. Только подумать, чего они хотели и что получилось!.. - В глазах его были боль и отчаянье.

- Ну что все напали на бедного Марка!... - сделала лукаво-ребячливую гримаску Инесса и вытянула губы трубочкой. - Почему он один обязан за все отвечать?.. - Она привстала, рука ее плавным движением легла на голову Марка, пригладила волосы.

Должно быть, жалость, хотя бы и шутливая, прозвучавшая в ее словах, зацепила Марка.

- А как вы думаете, Александр Наумович, почему так случилось?..

-Что именно?.. - сверкнул стеклами очков Александр Наумович.

- Ну, как же - что. Вот вы говорите - диссиденты, Буковский. Да и не только они - вы, кстати, тоже. Ведь это у вас в доме я и «ГУЛАГ» прочитал, и Жореса Медведева, и мало ли кого еще. Кем бы я стал, вернее, каким бы я стал без вас - не знаю.

- Я всегда верил в вас! - вскинул голову Александр Наумович и горделиво огляделся.

- Верю и сейчас!..

- Спасибо. Так вот, почему так случилось, Александр Наумович, вы никогда не задумывались?.. - Александр Наумович собирался что-то сказать, Марк предупреждающе вскинул руку: - Ведь как хорошо было все придумано: свобода слова - люди читают умные книги, Джойса, к примеру, или Оруэлла, или тот же «ГУЛАГ». Свобода слова - говорят, что хотят, где хотят: критикуют правительство, пишут обличительные статьи, которые тут же публикуют в газетах. Всюду митинги, демонстрации. Словом, народ ликует. Почему же случилось. Не так случилось, как рисовалось, мечталось, а так, как случилось на самом деле?.. И те, кто, как Мария Евгеньевна справедливо заметила, были раньше у власти, сейчас процветают по-прежнему, и много лучше, возглавляя компании, акционерные общества, банки, а вы, бескорыстные идеалисты, которые с ними всю жизнь боролись, или прозябаете там, потому что иначе это и не назовешь, именно - прозябание, тот образ жизни, который они ведут в нынешних условиях. Или - как Буковский, к примеру, или тот же, скажем, Жорес Медведев - живут-поживают себе в Англии. Наум Коржавин - в Штатах. Теперь вот и вы тоже. И если уж на то пошло, так те, кто вам верил, восхищался, теперь говорят: где же то, что было вами обещано?.. И где вы сами?.. Выходит, вы или не знали, куда зовете, и значит, не за свое дело брались, или знали. Но тогда. Тогда, извините, кто вы?..

Все это Марк проговорил с веселой, мстительной усмешкой, развалясь, упершись голыми коленями в стол и покачиваясь взад-вперед на стуле. Александр Наумович слушал его растерянно. То, о чем говорил Марк, ему и самому приходило в голову, но слишком больно вонзались эти мысли в сердце, он старался заглушить их, пеняя на свою чрезмерную интеллигентскую совестливость, традиционное российское самоедство. Но Марк высказал все с безжалостной прямотой. Александр Наумович ощущал себя так, словно с него прилюдно содрали одежду. Мария Евгеньевна слушала Марка с непроницаемым лицом, по нему трудно было решить, соглашается она с ним или нет.

- Может быть, выпьем?.. - несмело предложил Илья, потрогав ладонью затылок. Он приподнял над столом бутылку и поболтал ею в воздухе.

- Илья, ты русский человек!... - всплеснула руками Инесса. - И зачем ты приехал в Америку?..

- Вот именно. - негромко бормотнул Илья, бросив на жену взгляд, понятный только им двоим. Никто никак не отозвался на их слова, все были поглощены разговором. Илья болтанул бутылкой еще раз и нацедил тоненькой струйкой водку себе в стопку.

Марк смягчился, почувствовав, что не рассчитал силу удара:

- Что до меня лично, то я никого ни в чем не виню. Напротив, идет нормальный процесс, болезненный, да, но другого и не могло быть, я говорил это и буду говорить.

С его стороны это было благородно: он не обвинял, он протягивал руку. Но над столом повисло плотное, давящее молчание. Океан по-прежнему серебрился в лучах чуть сдвинувшейся в сторону луны, его масса сделалась как бы темней, громадней и выпуклей. Но никто не смотрел, не любовался мерцающей серебристой дорожкой.

- Скажите, Марк, - проговорила Мария Евгеньевна, пристально взглянув Марку в лицо, - вы, судя по вашим письмам, занимаетесь бизнесом.

- Отчасти, - поправил ее Марк.

- Отчасти. - повторила она. - И живете неплохо, объездили весь мир, теперь в Америке. Купили новую квартиру, машину.

- Да, лично я не жалуюсь.

- Ну, а как живут другие?.. Те, что за порогом бедности, таких больше сорока процентов?.. И что это значит практически - быть за порогом бедности?.. Что эти люди едят, что носят?..

- М-м-м. Не знаю, - запнулся Марк. - Меня это как-то не интересует.

Он кашлянул, позвякав ложечкой о краешек блюдца.

- А хорошо бы сейчас чайку, - проговорил он с деланной беспечностью. - Как вы на это смотрите?..

- Да, да, конечно. - Инесса торопливо поднялась и стала собирать тарелки. - Что же ты, Илюша.

Но Илья будто ее не слышал.

- А скажите, - повернулся он лицом к Марку, налегая локтями на стол, - для меня там сейчас нашлась бы работа?

- М-м-м. А кто вы по профессии?

- Инженер, конструктор горнодобывающей техники. Проще, моя специальность - угольные комбайны.

Марк помолчал, хмурясь, повел бровями:

- Не думаю. Скорее всего - нет. Даже наверняка - нет. Сейчас не до угольных комбайнов. Заводы стоят, шахтеры бастуют, им не то что новую технику покупать - за шесть-восемь месяцев зарплаты не платят. А что вы здесь делаете, чем занимаетесь?..

- Да вот. - Илья помедлил. - Карпет кладу. Развожу пиццу. - Он улыбнулся - стеснительной, беспомощной улыбкой, не вязавшейся с его крупным, прочно, по-мужски скроенным телом.

- Видишь, я же говорю: и там бы сейчас пиццу развозил, - гремя посудой, проговорила Инесса. - Только получал бы уж вовсе гроши. Пицца-то в России есть?.. - стараясь повернуть разговор, спросила она у Марка.

- Кажется, входит в моду, - сказал Марк. - Хоть я лично до пиццы не охотник.

- Я тоже, - усмехнулся Илья. - Поверите ли, меня от одного ее вида воротит.

- Как же вы. - Марк зевнул и, смутившись, прикрыл рот рукой. - Извините, перемена времени, все никак не привыкну. Так как же вы, - обратился он к Илье, - имеете с ней дело, если, говорите, от одного ее вида.

- Приходится. - вздохнул Илья. - Мало ли от чего здесь воротит.

- Илюша, разве тебе не хочется мне помочь?.. - оборвала его Инесса, должно быть, боясь и не желая, чтобы он продолжал. - Ты же видишь.

Она держала в руках поднос, уставленный грязными тарелками, высящимися горкой, которая, казалось, вот-вот развалится, обрушится на пол. Марк опередил Илью, пружинисто вскочил и перехватил поднос у хозяйки.

- Вот видишь!.. - упрекнула мужа Инесса, с притворным отчаяньем сцепив руки на груди и высоко вскинув округлые локти. В тот момент она была похожа на бабочку, которая раскинула крылышки, тщетно пытаясь взлететь.

- Куда прикажете?.. - спросил Марк, окинув ее быстрым, скользящим взглядом с ног до головы. Не меняя позы, привстав на носки, Инесса, словно на сцене, пританцовывая, прошла по балкону к распахнутой в комнаты двери. Марк, выставив перед собой перегруженный поднос, последовал за ней. Илья было поднялся, чтобы собрать со стола остатки посуды, но как-то безнадежно махнул рукой, сел и налил доверху свою стопку.

- За вас! - сказал он, подняв стопку и попеременно посмотрев на Марию Евгеньевну и Александра Наумовича. - От души!.. Вы не поверите. - Он хотел что-то сказать, но передумал, сделал рукой тот же самый жест, выпил и принялся расчищать стол. Но спустя минуту, остановился, наклонил к плечу голову и выставил вверх указательный палец:

- Вот. Слышите?..

Со стороны океана доносилась неясная, размытая расстоянием мелодия. Тем не менее, прислушавшись, можно было в ней ощутить какую-то странную, щемящую сердце смесь веселья и грусти, светлой, мечтательной меланхолии и затаенного страдания.

- Фрэнк Синатра...

Тихонько, себе под нос напевая и бормоча слова, которые ни Александр Наумович, ни его жена не могли разобрать, Илья отправился на кухню со стопкой посуды в руках.

Та же мелодия, но уже в полную силу звучала на берегу, когда после чая вся компания по предложению Инессы отправилась подышать и полюбоваться океаном вблизи. Как всегда, когда человек оказывается наедине с природой и все, что занимало до того его мысли, тревожило и грызло, кажется мелким, пустым, как бы вообще не существующим - в сравнении с тем, что существовало всегда и будет существовать вечно: морем, звездами, горными кряжами, так и теперь, на берегу, перед безмерным простором, в котором нет ничего, кроме воды и неба, куда-то прочь отлетело все - конвергенция, диссидентство, партократия, реформы, от которых зависит будущее России. Все, все это ушло, растворилось, рассеялось в теплом, пахнущем солью и водорослями воздухе, померкло в ярком, густом, трепещущем на водной глади свете луны, исчезло, поглощенное громадностью мира. В этой громадности ощущалась и громадность смысла или замысла, ради которого этот мир когда-то возник или был создан, однако замысел этот был смутен, загадочен, хотя, вероятно, включал в себя и те маленькие, ничтожные помыслы, которыми жили люди, каждый из них. Но связи между тем и другим было не постигнуть. И потому на какой-то миг все пятеро почувствовали себя размером и значением подобными песчинкам, которыми был усыпан пляж, а если точнее - щепками, принесенными океаном и выброшенными волной на берег Америки.

Но такие мгновения не длятся долго. По краям неба, приглядевшись, можно было заметить редкие, слабо мерцающие звездочки, к тому же время от времени по нему медленно и уверенно, по заранее размеченным трассам, плыли огни - ярче, крупнее, чем звезды, иногда их было сразу несколько, и они двигались в разных направлениях или навстречу друг другу, с неба доносился ровный, отдаленный самолетный гул - и оно уже не казалось таким громадным и загадочным. Со стороны шоссе слышался непрерывный, как рокот прибоя, шум проносящихся мимо машин. Дома, расположенные за дорогой, походили на гигантские прозрачные кристаллы, наполненные светом, и еще - на пчелиные соты, увеличенные до невероятных размеров, источающие золотисто-медовое сияние. Пляж уже опустел, но там и сям еще виднелись люди, бродящие вдоль воды или, обхватив колени, сидящие на берегу. Кто-то плавал, кто-то барахтался на мелководье, повизгивал, рассыпая вокруг веера огнистых, искрящихся брызг. И были здесь куда отчетливей, чем с балкона, слышны слова исполняемой Фрэнком Синатрой песенки. Кто- то все время крутил одну и ту же пленку - и Александр Наумович, плохо разбирая на слух английскую речь, уловил припев:

Let’s forget about tomorrow,

But tomorrow never comes...

Правда, это был всего лишь припев, означавший, по-видимому, что-то вроде “забудьте про завтра, ведь завтра никогда не приходит”, Александр Наумович хотел спросить у жены, как перевести остальное, но почему-то раздумал.

Все уже сидели, расположась на заботливо прихваченной Инессой подстилке, покрытой мягким ворсом, когда заговорил Илья, по обыкновению, словно ни к кому не обращаясь, а глядя в океанскую даль, беседуя с самим собой:

- Как-то раз, в самом начале, нас познакомили с одним американцем, привели его к нам домой, был переводчик, из наших, завязалась беседа, представлявшая, так сказать, «взаимный интерес». Американец расспрашивал, кто я, откуда, почему эмигрировал. Я рассказал ему кое-что - как по нашей семье 37-й год прокатился, когда двух братьев отца расстреляли, как моя мать в детдоме росла, родители ее в ГУЛАГе погибли. И про Инну, которой после окончания хореографического училища с отличием напрямую сказали: «Здесь вам и таким, как вы, хода не будет. Уезжайте!..» И как потом ее выживали из

театра, прошло несколько лет, прежде чем ей дали танцевать Одетту и Жизель. Так вот, все это я рассказал американцу, и стало мне отчего-то стыдно и противно - мочи нет. Вышло, будто я жалуюсь, прошу сочувствия. И я говорю: «Но все равно, несмотря ни на что, Россия - это моя Родина, мне было тяжело ее оставлять, я ее люблю.» Американец выслушал перевод - и смотрит на меня сердито, будто я его обманываю. «Как это, - говорит, - вы любите?.. За что?.. После того, что вы рассказали. Простите, - говорит, - но я вам не верю.» И я чувствую - ведь и вправду не верит!.. А что ему скажешь, как объяснишь. Да и что тут объяснять, когда у него башка на манер компьютера: все сложит, вычтет, просчитает и итог подобьет. Но, может, в конечном-то счете он прав? И никакая это не любовь, а рабская психология? Своего рода мазохизм?

Никто ничего не ответил, да и вряд ли его внимательно слушали. Марк и Александр Наумович встали и, разговаривая, медленно прохаживались поблизости, Мария Евгеньевна слушала Инессу, которая, как и муж, за столом больше молчала и только сейчас что-то прорвалось в ней, хлынуло. Она была чуть ли не вдвое моложе Марии Евгеньевны, но та порой ловила себя на мысли, что в чем-то она, эта девочка, старше, зрелее ее, во всяком случае - опытней.

Между тем Александр Наумович говорил:

- Знаете ли, Марк, я отнюдь не во всем с вами согласен, отнюдь, но на кое-какие стороны вы мне открыли глаза... Действительно, мы кое в чем, должно быть, ошибались. Мы слишком верили, слишком надеялись - и за все, за все должны нести ответ. По крайней мере - перед своей совестью. Это драма всей русской истории: прекрасная, бескорыстная, исполненная самоотвержения интеллигенция - и в результате?.. «Свободы сеятель пустынный, я вышел рано, до звезды.» Но что было лучше: сохранить эту гнусную власть, основанную на лжи и крови?.. Нет, нет и тысячу раз нет!.. Но, Марк, я вам скажу. Только вам, даже Марии Евгеньевне не решусь в этом признаться. Ведь мы столько хлебнули при этой власти. Лучшая часть моей жизни ушла на исследование природы силлабо-тоники русского стиха. Я, как в нору, забрался в эту далекую от политики область, а писать и делать мне хотелось совсем другое. И все же ударов и колотушек мной было получено - не счесть. Я ненавижу этот строй, эту власть и ее присных. И все же. И все же, Марк, я иногда ловлю себя на мысли, что она была предпочтительней того хаоса, того маразма, который наступил за ее крушением. Сейчас страдают миллионы ни в чем не повинных людей, и у них нет никаких надежд на то, что будет лучше. Тогда были лагеря, психушки, бездарная цензура, да, но была надежда!..

- Нет, я с вами не согласен, - говорил Марк. - Все, что произошло, произошло к лучшему, и в этом прямая заслуга таких, как Сахаров, как вы. Без вас вряд ли было возможно сломать эту систему в столь короткий срок. Вы готовили к этому народ , объясняли, как грамоте учили, почему так жить дальше нельзя. Вы расчистили место, и на него пришли мы. К тому, как вы характеризовали нас, людей, скажем так, новой формации, можно добавить немало густых красок, но это не меняет дела. Да, сейчас России нужны такие люди, их энергия, их глубочайший интерес к тому, чтобы начатый процесс продолжался. Пусть этот интерес меркантильный, спекулянтский, безжалостный, но он лучше той спячки, того равнодушия, которые раньше были повальными. Именно в личном интересе - гарантия необратимости процесса. Вы скажете - мы жестоки?.. Да. Мы не считаемся с теми, кто слаб, стар, умственно неполноценен?.. Да, и еще раз - да. Но знаете, что мы выстроим вместо современного государства, если станем исходить из понятий гуманизма?.. Старомодную богадельню! Приют для нищих и бездомных! И только!.. Так что не сокрушайтесь, не терзайте себя, дорогой Александр Наумович. Вы свое сделали, осуществили, так сказать, свое историческое предназначение. Хотя действовали, как водится испокон века на Руси, уж слишком самоотверженно и бескорыстно, в результате чего и очутились здесь, на этом берегу. Но как бы там ни было, от нашего поколения вашему - низкий, как говорится, поклон.

Александр Наумович слушал Марка с нарастающим отвращением. Каждое слово его жалило, причиняло боль. «А что, если я ему просто завидую?.. - подумал он вдруг. - Завидую вот этой молодости, вере в себя. Завидую этим дурацким шортам, этой ужасающей майке с пальмами и попугаями. Завидую тому, что он платит за номер по сто пятьдесят долларов в сутки - столько же, сколько нам с Машей положено по велферу в месяц.».

Какая-то туманная мысль, не мысль - неясное воспоминание всплывало и тут же тонуло у него в мозгу, мешало слушать. Наконец он вспомнил и даже остановился, радуясь, что память его еще способна пробиться сквозь пласты стольких лет.

- Я вспомнил, Марк, о чем мы разговаривали, когда вы пришли ко мне в первый раз. Помните - Чехов, спор с учительницей. Это было лет этак двадцать пять назад.

- Убей Бог, не припомню, - сказал Марк, мгновенно смягчаясь и меняясь в лице: он смотрел теперь на Александра Наумовича сверху вниз, улыбаясь ласково и предупредительно, как смотрят на детей или слабеющих разумом стариков.

- Мы разговаривали о «Вишневом саде», - с тихим торжеством в голосе сообщил Александр Наумович. - О Лопахине. Вопреки вашей учительнице и школьному учебнику вы полагали, что это единственный положительный образ в пьесе, и я ничего не мог вам доказать!..

- Я и сейчас так полагаю, - сказал Марк все с той же мягкой улыбкой, от которой у Александра Наумовича где-то пониже затылка и между лопаток дохнуло холодом.

- Как я решилась?.. - говорила Инесса, лежа вполоборота к Марии Евгеньевне. В бледном, сумеречном свете луны ее лицо казалось размытым, утратившим четкие очертания, только глаза блестели на нем так ярко, с такой пронзительной силой, что Марии Евгеньевне, как от резкого света, хотелось временами зажмуриться или стереть слезу. - Так и решилась, в одну ночь. Конечно, мы и до того столько думали-передумали, считали-пересчитывали, что выиграем, что проиграем. Тут как назло вдруг все сошлось: Илью повысили, назначили ведущим инженером проекта, квартиру дали новую в центре города, мне в театре главреж говорит: «Дура, ты же навсегда со сценой простишься, ты же себя потом проклянешь. Ты пойми, это же все равно что заживо в гроб лечь и велеть себя сверху землей присыпать, а потом разровнять, чтобы и следа никакого не осталось. А тут - хочешь, для тебя «Вестсайдскую» поставлю, хочешь - «Щелкунчика», «Болеро», за рубеж на гастроли поедем.» Ну, вот я металась - туда-сюда. А тут - помню, проснулась, темно, и тусклый такой фиолетовый свет на занавесках - от рекламы напротив. И вдруг - словно вспышка какая-то, озаренье: нет, больше не могу! Дышать нечем! Задыхаюсь!.. И еще минута-другая - задохнусь!.. И не нужна мне ни эта ваша квартира, ни «Вестсайдская», ни «Болеро», о котором столько мечтала. Ничего, ничего мне не нужно - от вас!.. Хватит! Не хочу больше ни ходить, ни танцевать на этой земле! Не хочу, чтоб и дети мои по ней ходили!.. Здесь, на этой вот самой земле погромы шли, от них один мой прадедушка, спасая семью, в Америку уехал, а у другого всех вырезали, его самого убили, одного отца моего, малолетку, чудом каким-то соседи спасли. Так потом он землю эту от немцев защищал, а в 53-м его из больницы прогнали - как же, «врачи-отравители», «убийцы в белых халатах»!.. А теперь?.. Перестройка, митинги, со всех сторон только и слышно - демократия, демократия. А в театре за моей спиной шепчутся: «Сионисты всю власть в труппе захватили! Думают, это им Израиль!..» А тут еще «Память», и в «Нашем современнике» статьи такие печатают, во всех грехах и бедах евреев обвиняют.

И вот я лежу в кровати и думаю: да как же это?.. Да что же тут размышлять и взвешивать-высчитывать?.. Вот, думаю, твои предки, темные, необразованные, всю-то свою жизнь прожили, не выезжая из местечка, а, значит, была у них и гордость, и человеческое достоинство. А ты?.. Сколько можно терпеть, чтобы тебе в глаза плевали?..

Бужу Илью, говорю: «Хватит! Ничего не хочу - хочу быть свободной!..» - «Надо подумать.» - «Оставайся, думай, надумаешь - приедешь, а я подаю документы.» Я понимала: ему будет труднее, чем мне, хотя ведь и мне было нелегко - бросить все, главное

сцену. Но в ту ночь что-то изменилось во мне, в какое-то, может, мгновение, которое созревало всю жизнь. Так птенец в яйце - растет-подрастает, пока - кр-рак! - не лопнет скорлупка. И здесь. Я вдруг почувствовала. И квартира, и друзья, у нас их немало, и театр. Что все это - важно. Не то слово. Что все это - моя жизнь, но кроме того - я еще человек. А человек должен, обязан перед самим собой быть свободным. Чего бы это ни стоило.

А поскольку человек свободен, - сказал Александр Наумович, ухватив последние слова Инессы, - то я решил искупаться. - Они втроем уже с полчаса прогуливались вдоль берега - он, Марк и Илья - и теперь подошли к тому месту, где сидели, вернее, лежали на песке Инесса и Мария Евгеньевна. - Было бы непростительно упустить такую возможность.

Александр Наумович, при всей погруженности в историю русского стихосложения и чтение диссидентской литературы, был неутомимо любознательным путешественником, объездил всю страну, от Кижей до Памира и Сахалина, для Марии Евгеньевны не было ничего удивительного в его желании прибавить к своей туристической биографии еще одну заманчивую подробность.

- Только недолго, - сказала она, - и не забудь про свои почки, хорошенько потом разотрись.

- Кстати, - сказала Инесса, - полотенце я тоже взяла, на всякий случай. Мы тут часто купаемся при луне. Илюша, ты с Александром Наумовичем?.. Пойди, окунись, а то комары заели. - На берегу в самом деле было много комаров, и становилось все больше. Но хотя всего лишь «пойди окунись» сказала она, Илья как-то странно, словно сбоку и откуда-то издали посмотрел на нее, отвел глаза, усмехнулся.

- А я останусь, - сказал Марк и растянулся на подстилке.

Они лежали трилистником - сблизив головы как бы в центре круга.

- Мы уехали, а спустя немного времени приехал Илья. - продолжала Инесса. - Я сказала себе и детям. Бореньке было четырнадцать, Яшеньке - тринадцать. «Свобода, - сказала я, - о, да, это прекрасно!.. Но за свободу надо платить.» Мы решили с самого начала: никакой помощи от родственников, надеемся только на себя!.. Мы сняли самую дешевую квартиру в самом скверном районе, в ней было холодно, сыро, по полу бегали мыши, к тому же хозяйка - кстати, из венгерских евреев - буквально издевалась над нами, кричала, что приехали даром хлеб есть, чтоб мы убирались в свою Россию. Никто никогда в жизни так на меня не кричал, да я и не позволила бы. А тут. Я сказала себе, что все стерплю, обязана стерпеть, ведь другая квартира обошлась бы нам дороже. Мы запретили себе жаловаться, мы сказали себе, что вывернемся, все преодолеем - сами!.. Мы радовались каждому заработанному доллару, и когда Боря с Яшенькой за целый день работы - они разносили, бросали в почтовые ящики рекламу прачечной - принесли по три доллара, это был праздник!..

Нет, наши дети не были неженками. Но только здесь они почувствовали себя сильными, самостоятельными. Почувствовали себя взрослыми людьми, понимаете - людьми, это главное. А я?.. Я сама? Раньше и помыслить себя не могла вне театра, репетиций, спектаклей. А тут оказалось, что могу. Могу жить без всего этого. Я работала в пошивочной мастерской, на фабрике игрушек, в норсингхоме, ухаживала за больными, беспомощными стариками, которые мочились под себя и не могли ни спустить ног, ни повернуться. И при этом знала, что ни от кого не завишу, то есть завишу только от себя, принадлежу только себе.

- А театр?.. - спросила Мария Евгеньевна.

Я приказывала себе не думать об этом. Одетта-Одиллия должна порхать по сцене в белой пачке и на пуантах, а не носить горшки с кровавой мочой. Потом я занялась аэробикой, стала давать уроки, оказалось, за это хорошо платят. Ко мне пошли люди, нам стало легче жить. Хотя когда я приходила домой, мальчики кормили меня с ложечки - я бывала не в силах шевельнуть рукой. Но как бы там ни было, сейчас у нас есть все - квартира, две машины, без этого тут не проживешь, дети учатся в университете, жаль, вы их не увидите, сейчас каникулы, они гостят у своих приятелей в Канаде. Правда, это Америка, за все, что мы имеем, надо платить. Квартира, машины, мебель - ведь все в рассрочку. И так получается, что я работаю днем, Илья зачастую ночью. Друзей у нас нет, мы живем одиноко, я же говорю, ваш приезд - целый праздник для нас. А так. Земля для нас чужая, чужой и останется. Но думать некогда, хотя это, может быть, и хорошо, тут надо думать о том, как зарабатывать деньги, на остальное тебя просто не хватает.

- И это вы называете свободой?..

Прежде чем ответить Марии Евгеньевне (вопрос был жесток, Мария Евгеньевна и сама это чувствовала, но то ли это было в ее характере, то ли в профессии, требующей максимальной ясности при постановке диагноза), Инесса помолчала, играя ракушками, выцеженными из песка. Она их легко и ловко бросала вверх, ловила, подхватывала лежащие на подстилке, бросала вновь - и полностью, казалось, отдавалась этой игре, похожая на маленькую, целиком увлеченную своей забавой девочку. Руки ее двигались при этом так плавно, с такой точностью ловили продолговатые, с острыми краями раковинки, так были гибки в запястьях, а пальцы, при всей их цепкости, казались до того лишенными суставов и похожими на узкие, удлиненные цветочные лепестки, что и Мария Евгеньевна, и Марк, наблюдая за Инессой, словно и сами были поглощены ее игрой, забыв о заданном вопросе.

Но Инесса о нем не забыла, и ракушки, казалось, не отвлекали, а, напротив, позволяли сосредоточиться на нем.

- Вот и Илья меня о том же спрашивает. - проговорила она наконец, следя глазами за взлетающими в воздух ракушками и не глядя ни на Марка, ни на Марию Евгеньевну, - а что я могу ответить?.. Я знаю наверняка одно - наши дети будут свободны, за них я спокойна.

- Очень хорошо вас понимаю, - сказала Мария Евгеньевна. - И наши дети так же считают. - Она вздохнула. - Пойду, посмотрю, как там наши купальщики.

Мария Евгеньевна поднялась, расправила платье и пошла вдоль берега, озабоченно вглядываясь то в сидящих на песке, то в бредущих по колено в воде, закатав штаны и высоко подняв юбки. Не замечая здесь ни Александра Наумовича, ни Ильи, она с неожиданной, неизвестно откуда взявшейся тревогой всматривалась в серебристо-черную даль, залитую лунным блеском гладь океана, трепетно-живую, покрытую мелкой зыбью. .But tomorrow never comes,

But tomorrow never comes.

Сладкая меланхолия Фрэнка Синатры пронизывала воздух, в котором слабо и нежно мерцали огоньки, рассыпанные по широкой, образующей залив излучине берега, в небе, как покинувшие свое привычное место звезды, плыли золотые, синие, зеленые светлячки-самолеты, отовсюду веяло истомой, наступившей после жаркого дня, и бездумным, расслабленным покоем. Только вспышки выдвинутого далеко в океан маяка, с механической точностью загоравшиеся через равные промежутки времени, настораживали, намекали на какую-то фальшивинку в этом покое.

- У вас необыкновенные руки, - говорил Марк, лежа на животе и опершись о локоть, глядя на Инессу протяжным, немигающим взглядом. - Вы могли бы вообще не произносить ни слова и объясняться только жестами. Но вы это и без меня знаете.

Инесса смеялась - негромким, ею самой забытым грудным, воркующим смехом. Она отвыкла от таких взглядов, таких слов. Она знала им цену. И однако они были приятны, как легкая щекотка. Она не стала отдергивать руку, когда Марк бережно взял ее в свою, поднес к глазам и принялся рассматривать пристальным, изучающим взглядом хироманта.

- Вы разглядываете мою руку так, будто это музейная реликвия. - продолжая смеяться, Инесса попыталась - не очень, впрочем, настойчиво - высвободить руку, но Марк не дал.

- Это рука балерины, - сказал он и осторожно, не дыша, коснулся ее губами.

- Ну, это уж ни к чему. - Инесса потянула руку к себе, но Марк не выпустил ее, сдавил - маленькую и с виду хрупкую - своими волосатыми, сильными пальцами и стал целовать - порывисто, жадно.

- Вы сумасшедший?.. - Она вырвала руку и огляделась по сторонам.

- Немного.

- В первый раз вижу перед собой сумасшедшего бизнесмена.

- Я не только бизнесмен. Мы целый вечер толковали черт-те о чем, а мне так много нужно вам сказать. Мы должны встретиться. Прошу вас. - Взгляд у Марка был одновременно и молящий, и требовательный.

-Что-то их не видно. - сказала Мария Евгеньевна, вернувшись. - Может быть, я не там искала. - Вид у нее был не то чтобы растерянный - напряженный.

- А что их искать? - сказал Марк. - Никуда они не денутся, сами придут. И в Россию не уплывут. Александр Наумович, кстати, как плавает?

- Он от берега никогда не отходит.

- А Илья на воде может часами держаться. Он ведь из Керчи, на море вырос.

- Вот видите, - сказал Марк. - И нечего волноваться, нет никаких причин.

Он, однако, поднялся и стоял возле женщин, готовый принять участие в поисках - совершенно ненужном и глупом, с его точки зрения, занятии, когда заметил быстрым шагом идущего, почти бегущего к ним Александра Наумовича. Он задыхался, его цыплячья грудь и бока с отчетливо проступающими ребрами дышали часто, судорожно, казалось, дыхание вот-вот оборвется. В одной руке он держал скомканную кое-как одежду, очевидно снятую перед купанием, в другой - туфли, и этой же рукой, отогнутым вбок мизинцем придерживал на носу готовые слететь очки.

- Ну, вот. - успокоительно начал было Марк, но Александр Наумович не дал ему договорить.

- Где Илья?.. Он здесь?.. Вы его видели?..

- Да ведь он был с тобой. Вы вместе. - Мария Евгеньевна после секундного облегчения вновь с тревожным недоумением вскинула брови.

- Где же он может быть. Где же он может быть. - бормотал, озираясь по сторонам, Александр Наумович.

- Ничего не понимаю, - сказал Марк. - Что случилось?.. Когда вы его потеряли?..

Где?..

Во время рассказа Александра Наумовича - понятное дело, сбивчивого и путаного - про то, как они долго искали подходящее место для купания, везде было мелко, Илья хотел найти, где поглубже,и ушел за сложенные из бетонных блоков буны, оставив Александра Наумовича поплескаться на мелководье, - одна Инесса сохраняла видимое спокойствие, лицо ее не только не выражало волнения или испуга, но, напротив, казалось затвердевшим, застывшим, с поджатыми губами и пустым, словно внутрь себя обращенным взглядом.

- Что же делать?. Что же делать?. - твердил Александр Наумович, продолжая в смятении шарить глазами вокруг и по-прежнему держа в одной руке туфли с распустившимися, свисающими вниз шнурками, и в другой - одежду. Марк без большого успеха выпытывал у него подробности. Мария Евгеньевна предложила пройти по берегу в обе стороны, выкликая Илью, и если что -вызвать спасателей, или как он здесь называется, этот сервис.

Инесса сказала, что останется на том же месте, чтобы всем не потеряться вконец, и будет ждать. Она даже попыталась приглушить охватившую всех тревогу, даже, улыбаясь, предложила Александру Наумовичу или одеться, или оставить свои вещи с нею, но не бегать по пляжу в таком встрепанном виде.

Оставшись одна - Марк и Александр Наумович отправились к бунам, Мария Евгеньевна - в противоположную сторону - Инесса села, обхватила руками колени, лицо ее было обращено к океану, холодный стеклянный блеск в глазах делал его безжизненным, как у слепых. Она сидела, потому что не могла ни стоять, ни бежать - ноги ослабли, обмякли, не слушались ее, словно из них вынули кости. «Нет, - думала она, - нет, нет, нет.» Но ей вспомнилось, как он посмотрел на нее, уходя. И каким скрыто­возбужденным был весь вечер. Он так хотел, так ждал этого дня, этой встречи, какое-то туманные надежды были у него, возможно, ему верилось - кто-то со стороны придет, подскажет, подтолкнет в направлении, до которого сам не додумался. Отыщется выход. Этого не случилось, наоборот. «Господи, спаси его. - твердила она, твердила не как бессмысленную скороговорку, а вкладывая значение в каждое слово - кажется, впервые в жизни. - Господи, спаси его. Господи.»

«Как я могла не разглядеть этого психопата. - думала Мария Евгеньевна, торопливо, крупно шагая вдоль кромки набегающей на берег воды. - Типичный, законченный психопат. Сконцентрирован на себе, на своей идее-фикс. Живет рефлексиями, себя мучит и всех вокруг. Неумение вести себя адекватно обстоятельствам, вписаться в них - и отсюда вечная враждебность «я» и мира. Надо было не растравлять его душу разговорами, не дразнить, а беседовать о какой-нибудь нейтральной ерунде. Все мы делаемся неврастениками, если пытаемся думать, понять, что с нами произошло, что впереди.»

- Илья-а-а!.. - крикнула она несколько раз, сложив ладони рупором. - Илья-а-а!.. - Голос ее терялся и глохнул среди океанской шири, так ей казалось, хотя кричала она, изо всех сил напрягая связки. На нее смотрели с любопытством те, кто находился поближе, но с места никто не тронулся, океан, огромный и равнодушный, был безответен. Откуда-то взявшаяся тучка наползла на луну, стало темно.

Александр Наумович и Марк добежали до буна, того самого, за которым исчезла фигура Ильи, когда они с Александром Наумовичем расстались.

- Что же делать, Марк? Что можно предпринять?.. - говорил Александр Наумович. - Неужели Илья мог. Но тогда - где же, где он?..

«Не надо было ехать сюда. - металось у него в голове. - И было ведь, было у меня предчувствие. скверное предчувствие. (Никакого предчувствия у Александра Наумовича не было, он вообще не относился к тем людям, кто придает значение каким-либо предчувствиям, но сейчас ему представлялось, что оно было, было.) Не надо было ехать. Не надо было встречаться с Марком. Не надо было делать так, чтобы там, в России, не оказалось места для Ильи. Но откуда же я знал, когда молился на Сахарова, на Солженицына, что все кончится вот этим - этим вечером, этим берегом, этой водой. - Он вдруг увидел перед собой колышущееся в воде тело, рыбешек, проплывающих над ним пугливой стайкой. - Не может быть. Не может быть.» - говорил он себе. Ему показалось вдруг, что все, что было у него позади, было грандиозной ложью, обманом, в котором он сам так глупо и безызвинительно принимал участие.

- Что делать?. - Марк сбросил майку, сбросил свои широкие, как юбка, шорты и остался в белом, плотно сидевшем на его бедрах подобии плавок. - Пойду, взгляну. Вдруг он решил нырнуть, прыгнул сверху и расшиб голову. Так бывает.

Бурно, с плеском, с брызгами, взметнувшимися облаком, кинулся он в воду и поплыл вокруг бетонной, выдвинутой в океан глыбы. Плыл он красиво, сильными, нечастыми гребками бросая тело вперед.

«Абсурд, театр абсурда. - говорил он себе. - Прилететь в Америку, выпить водки и отправиться искать утопленника. Какая связь?..» Дикой, невероятной была мысль, что человек, с которым какой-нибудь час назад он сидел за накрытым столом, разговаривал, чокался, запивая необычайно сочное мясо, запеченное в фольге. Им же, кстати, этим же человеком и запеченное. Что этот человек. Такой большой, неуклюжий, с потерянными, тусклыми глазами. И сам похожий на ребенка. На инфантильного, акселерированного подростка. Что он. Слишком дикой, невозможной была мысль об этом. Хотя отчего же. - Марк обогнул мощный, выпирающий из воды угол буна и нырнул, скользя рукой по его шершавой стенке, на глубине махристой от прилепившихся к ней водорослей. Вода, пронизанная лунным светом, была прозрачной, он ничего не заметил. Хотя отчего же. Марк помнил несколько случаев, один связан был с учителем географии, мягким, добрым человеком, позволявшим ученикам безнаказанно над ним издеваться. Его искали по всему городу, а обнаружили на кладбище, на могиле отца - здесь, в уединении, он выпил приготовленные таблетки, закурил, присел на скамеечку, стоявшую в кустах сирени, развернул газету. Его хоронили всей школой и каждый, Бог знает отчего, в душе считал себя причастным к этой смерти, вдвойне таинственной, загадочной, как это всегда бывает, когда речь идет о самоубийцах.

Марк плыл от одного буна к другому, нырял, всматривался в пустынную поверхность океана, не столько желая, сколько страшась увидеть то, что искал. Случаев самоубийств, известных ему, открылось не так мало, а вместе с тем возникло ощущение их заурядности, обыденности, и в этот ряд без труда встраивалось то, что происходило - уже произошло - сегодня.

Возвращаясь к тому месту, где оставалась Инесса, они увидели еще издали их обоих

- Инессу и Илью. Они стояли, разговаривая, Илья широкой спиной почти заслонял Инессу, и в первое мгновение Марк и Александр Наумович решили было, что обознались, но Илья издали помахал им рукой, Инесса выглянула из-за его плеча и замахала руками тоже.

Не владея собой, Марк, подойдя, сграбастал Илью, бросил на песок (Илья не сопротивлялся) и, навалясь на него всем телом, тихим голосом выдал ему все, что само собой хлынуло из него в тот момент.

- Надо сказать, вы заставили нас пережить пренеприятные минуты, - сердясь и радуясь одновременно, проговорил Александр Наумович, когда оба, Илья и Марк, отдуваясь, поднялись с земли. - Так что же все-таки случилось?. Где вы были?..

- Мальчик решил порезвиться, - сказала Инесса. - Убить его мало!.. - Она привстала на носки и пару раз пристукнула Илью кулаком по лбу. - Как вам это нравится?.. - обратилась она к Марии Евгеньевне, которая только что подошла к ним.

- У меня нет слов. - По лицу Марии Евгеньевны, по ее опущенным глазам, вздрагивающим векам было видно, что она еще не пришла в себя.

- Нет, в самом деле, куда вы девались? - Александр Наумович пожал плечами. - Ведь мы уже думали, что вы. - Встретясь взглядом с Марией Евгеньевной, он не договорил, поправился: - Мы уже думали, что вы уплыли в Россию.

- Далеко, - сказал Илья. - Пришлось вернуться.

Он виновато улыбнулся, одними губами, через силу. Глаза его оставались грустными. И когда они оба - Илья и Инесса, то есть все-таки больше Инесса, чем Илья, рассказывая, как он решил доплыть до маяка, но не доплыл и повернул к берегу, постаралась обратить все в шутку, в несбывшийся рекорд для Книги Гиннесса, было заметно, что ни для нее, ни для него дело вовсе не исчерпывалось одной только шуткой, что тут все глубже, запутанней и серьезней. Однако никому не хотелось этого замечать, по крайней мере - сейчас.

Облегчение, овладевшее всеми после пережитого страха, оттеснило в сторону все остальное. Они еще не верили себе. Они похлопывали Илью по плечу, поглаживали по затылку, старались притронуться к нему пальцем, как бы проверяя и доказывая себе, что он - живой, ничего такого с ним не стряслось. Они еще не вполне оправились. Александр Наумович находился в не присущем ему заторможенном состоянии, после одинокого, однообразного существования обилие впечатлений этого дня давило на него. Он сидел в позе лотоса, которую принимал, когда старался успокоиться, и смотрел в океанскую даль. Мария Евгеньевна сидела от него несколько поодаль, и ее лицо, обычно сосредоточенное, энергичное, имело выражение безмятежно-расслабленное, она словно грелась в лунных лучах. Илья сидел между Инессой и Марком, Инесса тихонько поглаживала его локоть, другим локтем он упирался в локоть Марка, и это соприкосновение локтей, похоже, доставляло им обоим удовольствие.

Они остались на берегу одни. Позади шуршали об асфальт поредевшие машины, вода едва слышно накатывала на песок. Им не хотелось подниматься, не хотелось нарушать хрупкую тишину. Редкостное чувство избавления от нависшей, неминуемой, уже как бы осуществившейся опасности охватило их, с ним не хотелось расставаться. А может быть, напоминание о том неизбежном, что рано или поздно ждало каждого впереди, заставляло всех ощутить взаимную близость, так люди на плоту, который несет на скалы, приникают друг к другу, как будто это способно их спасти.

Небо уже не было таким пустынным, как раньше, небольшие облака в тонких серебряных ободках двигались по нему, то наплывая на луну, и тогда все вокруг темнело, то вновь освобождая ее блистающий диск, и тогда берег и океан опять заливало ярким, струящимся светом. Была в этой переменчивости своя странная гармония. И было такое чувство, какое бывает у человека, ощущающего, что в полной мрака комнате кто-то есть - по едва слышному краткому шороху, по еле уловимому дыханию, по сгущению тьмы в какой-нибудь части ее пространства, - хотя все это, с другой стороны, может оказаться только выдумкой, мнительностью, игрой воображения, не в меру возбужденного или болезненного.

- Может быть, пойдем?.. - сказал Илья, поднимаясь. - Я только сейчас сообразил, там есть еще торт из «русского магазина», мы его даже не начинали.

Упоминание о торте, который их ждет, и все, что стояло за этим - балкон, уютная, красиво убранная квартира с привезенными из России эстампами по стенам, с большим телевизором и глубокими креслами перед ним , - все это отодвинуло случившееся на берегу, вернуло к привычной реальности. Все поднялись, Илья и Марк сложили подстилку, предварительно стряхнув с нее песок и похлопав ею при этом, как парусом.

Александр Наумович, стоя в сторонке, одевался, зашнуровывал свои старомодные туфли, с которыми не хотел расставаться, хотя дома у него стояли почти новые, купленные в секонд-хенде за доллар. При этом он думал (почему-то именно сейчас ему пришла эта мысль), что и он, и все они жили и еще продолжают жить в плену кажущихся им столь важными иллюзий, из-за них они спорят и порой ненавидят друг друга, на самом же деле все проще, и есть только этот песок, небо, вода и они сами внутри этого простого, не поддающегося сомнению мира. Но мир этот прост лишь на первый взгляд, в нем существует нечто важное, сложное и подлинное, оно больше, значительней, чем даже Россия, Америка или океан. Но тут многое следовало додумать, это был только начаток, зародыш мысли.

Потом они направились к дому - одной из нескольких вытянувшихся вдоль берега кристаллических глыб. Впереди не спеша шли женщины - Мария Евгеньевна вперевалочку из-за больных и вдобавок уставших за день ног, Инесса - приобняв ее, поддерживая за локоть. Мужчины шли, приотстав, беседуя о пустяках. Облака между тем густели, смыкались, луна оставалась все дольше закрытой ими, но, появляясь вновь, светила с удвоенной силой. И после всего, что случилось, у всех было какое-то светлое, легкое чувство и надежда, что можно еще что-то поправить, что-то изменить.