На берегу Стикса

Андрей ДАШКОВ
НА БЕРЕГУ СТИКСА

Никто не смог бы сказать, зачем такие люди, как Крот и Шлок, рождаются на свет. Вопрос «зачем?» – один из запрещенных. Задающие его обрекают себя на безнадежное ожидание ответа. А ответ, который ничего не объясняет, таков: «Не зачем, а потому что». Крот и Шлок родились, потому что где-то когда-то чья-то дурная кровь смешалась с другой дурной кровью – и получились два смазливых подонка. Их матери были слишком испорченными существами, чтобы сокрушаться о том, что помогли явиться в этот мир мерзавцам. Их отцы плохо закончили – и сдохли раньше, чем увидели результат почти сразу же забытых потных случек в алкогольных сумерках. Эти случки ничем не отличались от сотен других, если не считать последствий. Последствия могли оказаться для обоих папаш чрезвычайно болезненными, но судьба смилостивилась над ними и прибрала в ад пораньше. Крот и Шлок просто не успели вырасти и обрадовать родителей своим быстрым развитием. Да, к папашам дьявол послал других почтальонов, зато молодые псы вскоре с лихвой наверстали упущенное. Им нашлась работа, которая не имела ничего общего с созидательным трудом.

Правда, масштаб деяний изменился. В былые времена сыновья отбирали у отцов царства и насиловали матерей, обретая славу на века. Теперь ублюдков прямо называют ублюдками и выбрасывают за дверь, едва они начинают показывать зубы. Но поганое семя не умирает. Оно прорастает где угодно, и чем хуже условия, тем крепче сорняк цепляется за жизнь.

Когда обоим хищникам было по шестнадцать лет, они встретились на кривой дорожке и слиплись, как магнит и кусок железа. С тех пор не расставались. Это была не дружба, а симбиоз двух негодяев, прекрасно дополнявших друг друга. Они делили проституток, добычу, наркотики, деньги, еду и жертв. Когда кому-то из двоих дырявили шкуру, они делились кровью. Она была у них одной группы – отрава из лабораторий преисподней.

Они не помнили своих настоящих имен и фамилий, хотя от фамилий произошли клички – ведь оба были красавчиками. Крот и Шлок. Иногда это звучало как названия созвездий – неподвижных, мертвых, лишенных намека на свет, будто шляпки гвоздей, вбитых в крышку гроба. Крот обладал вкрадчивыми манерами. Его ухмылка сверкала, как лезвие бритвы. А Шлок был азартен и неумолим, точно инквизитор. Кроме того, он имел романтическую внешность. На эту удочку нередко попадались глупые бабенки. Шлок не был поэтом, но при желании рифму и ритм можно отыскать даже в воплях отчаяния.

Впрочем, хватит о грустном. Эта ретроспектива застает Крота и Шлока в конце их усеянного трупами пути. Была летняя ночь, рассеченная надвое пустым темным шоссе. Дрыхнущий боженька потел – капал горячий дождик. Перегревшийся двигатель угнанного «форда» задушенно ревел. Тьма пожирала время и километры. Будущее просматривалось не дальше, чем били фары, но Крот и Шлок знали то, чего не знали яйцеголовые: на самом деле пули всегда обгоняют свет. И только старая тюремная песня, звучавшая из приемника, напоминала о прошлом.

Напряжение было вроде сжатой до предела пружины, готовой выбросить из табакерки двух чертиков, хотя хватило бы и одного, чтобы вызвать головную боль у легавых всего города, покинутого недавно этими бандитами.

Крот вел машину. Его лицо смахивало на тусклую жестянку для консервов, на которой выбиты дата изготовления и срок годности, который истекал этой ночью. Шлок выглядел абсолютно спокойным, хотя в жилах у него булькал адреналиновый кипяток. Для полного кайфа не хватало разве что цепочки мигалок на горизонте. В этой глухомани даже Смерть завыла бы от безделья.

Впрочем, соображалка у Шлока работала достаточно хорошо и она подсказывала ему: чтобы достичь новых городов, полных сердец, надо пересечь пустыню, как это сделал когда-то один старый еврей. И все же что-то тут было не так. Треть суток минула в дороге, если не врут два шикарных хронометра и вшивая тикалка на панели «форда». Небо не стало светлее ни на один люкс. Да и с бензином выходила странная штука – то ли «форд» жрал меньше мотороллера, то ли прибор был сломан – во всяком случае, тачка не подавала никаких признаков того, что горючее заканчивается.

Крот уже забыл, когда в последний раз поворачивал рулевое колесо – чертово шоссе было прямым, как извилины его матери. Шлок даже не пытался лепить штурмана там, где штурман не нужен. У него было простое и неоднократно проверенное правило: если ты оказался в заднице, следует думать лишь о том, как будешь выбираться из кучи дерьма.

В багажнике «форда» лежала связанная женщина. Живая она стоила дорого; мертвая не стоила ничего. Она умерла совсем недавно. Ни Крот, ни Шлок еще не знали, что у них больше нет последнего козыря.

Вскоре Шлок решил перекусить. Его аппетит не портился ни при каких обстоятельствах. В пакетах, брошенных на заднем сиденье, было полно жратвы, взятой в придорожном магазинчике, который стоял на выезде из города. Шлок запомнил висевший за витринным стеклом плакат с надписью: «Настоящая жизнь начинается за городской чертой». После короткой беседы со Шлоком хозяин магазинчика убедился в обратном.

Остывшая пицца неплохо пошла под «Убийцу в красном плаще». Крот выбрал бутерброды и баночное пиво. После четвертой банки он захотел отлить, а заодно вспомнил о женщине. Крот не любил связываться с заложниками. Они лишали его автономности. Их надо было поить, кормить и водить по нужде – причем чаще, чем обычно. В общем, сплошная морока, гребаные ясли. Кроме того, Крот презирал трусливые сделки и недостойные способы добывания средств к существованию. Он предпочитал старый добрый налет, честную охоту с шансами для дичи. Но в данном случае захват был неизбежен. Заложница послужила пропуском, который позволил Кроту и Шлоку беспрепятственно покинуть город.

После еды начало клонить в сон – оба не спали уже больше суток. Когда Шлок заикнулся о «каком-нибудь вонючем мотеле», Крот только ухмыльнулся. Он сомневался, что на обочине этого дурацкого шоссе, которое все больше напоминало заброшенный протекающий туннель, есть хотя бы один мотель. Поэтому он остановился посреди проезжей части, вышел из машины и расписался тугой струей на темном асфальте. Шлок сделал то же самое, затем открыл багажник, и Крот услышал разочарованный смешок.

Водяная крошка сыпалась из мрака. Если бы не фары «форда», пространство было бы чернее драконьего зрачка…

Шлок смеялся редко. Но когда это случалось, Крот знал: дело плохо. Ему вдруг захотелось раствориться в окружающей тьме, стать тьмою, которая безмерно больше людишек, мечущихся между жизнью и смертью. Он чувствовал, что внутри у него достаточно черной краски, чтобы затопить ею целый город. Но тут был не город. Тут была пустота окончательно разложившегося мира, возможно, уже переболевшего раком времени.

Шлок помог Кроту вернуться в практическую плоскость.

– Сдохла, мать ее, – сообщил он.

– Ты кто – доктор? – осведомился Крот, закуривая сигарету. Его движения были плавными, даже вкрадчивыми, отчего возникало обманчивое впечатление медлительности.

– Ага, – сказал Шлок. – Хирург.

– Тогда вырви ей зубы.

– Отошлем их ее папаше, мать его?

– Зачем? У него хороший дантист.

– Можешь не сомневаться.

Крот и Шлок могли продолжать в подобном духе до бесконечности. Таков был их специфический юмор, часто понятный только двоим, а иногда непонятный никому. Шизофренические диалоги не мешали свободной половине каждого думать о своем.

– Я пошел спать, – решил Шлок и залез в машину.

– На том свете отоспишься, – бросил Крот.

Вот тут он ошибался.

Спустя пятнадцать минут, отмеренных его хронометром, он повернул голову вправо и увидел посеребренный контур кадыка спящего Шлока. Над горизонтом разливалось холодное тусклое сияние, и стало понятно, что равнина, по которой пролегает шоссе, плоская, как спина безотказной шлюхи, и лишена всякой растительности.

Крот ощутил некий намек на тоску по разным там цветочкам, но в его восприятии цветы были неразрывно связаны с могилами. Соответствующий образ, намертво вмурованный в память, немедленно возник в сознании. На протяжении нескольких последних лет Кроту снился один и тот же дурацкий сон. В серых сумерках он приближался к могиле, обозначенной плоским, слегка покосившимся камнем со скругленной верхней частью. Из черной земли росли белые цветы – их белизна резала глаз. Они казались руками в перчатках, принадлежавшими зарытым живыми актерам немого кино. Иногда они шевелились. Могила находилась в странном месте, а может быть, в разных местах. И Крот всякий раз просыпался прежде, чем успевал различить надпись, высеченную на камне. Это его раздражало, как неперевернутые карты гадалки. Он хотел знать, чью могилу видит во сне.

Крот резко затормозил – так, что Шлок едва не ткнулся головой в лобовое стекло. Но, надо отдать ему должное, за пушку он схватился раньше, чем продрал глаза.

– Какого хрена? – заорал он, когда понял, что никакой видимой причины для остановки нет.

– Закопаем ее здесь, – спокойно сказал Крот.

– А может, сначала трахнем?

– Трахни выхлопную трубу.

– Она горячая, мать ее.

– А баба уже остыла?

– Засунуть бы мой термометр ей в задницу, – мечтательно сказал Шлок.

– У тебя он есть?

– Я что, похож на хренова доктора?

– Нет, ты похож на жирного евнуха с пушкой вместо члена.

Шлок заткнулся, очевидно, решая, является ли сказанное комплиментом или наоборот. Если наоборот, он мог и обидеться. А когда Шлок обижался, он становился непредсказуемо опасным, как шаровая молния.

…Крот трепался почти машинально. Труп в багажнике, конечно, был проблемой. Но сейчас Крота беспокоило другое. Дело в том, что его умная, гладко выбритая башка с некоторых пор превратилась в музыкальную шкатулку. За несколько минут до того, как ему предстояло кого-нибудь убить, Крот начинал слышать голос. Тонкий тенорок оперного кастрата звучал в пространстве между ушами, и ничего нельзя было с этим поделать. Звучал как бы издалека – и в то же время ближе некуда. И замолкал лишь тогда, когда намеченная жертва отправлялась на тот свет.

Крот ненавидел оперное дерьмо. Он не представлял, о чем скулит неведомый голос, потому что не знал итальянского. И это раздражало тоже – как непрочтенная надпись на могильном камне. Иногда Крот завидовал Шлоку – оказывается, недостаток воображения избавляет от неприятных ощущений.

Да, Крот думал о другом. И напрасно. Потому что после нескольких секунд напряженного размышления Шлок все-таки счел себя оскорбленным. Соображал он медленно, зато, приняв решение, действовал стремительно. Он выхватил пушку, но если движение его руки было незаметным, как прыжок насекомого, то рука Крота двигалась, как язык хамелеона.

И через секунду Крот пожалел о том, что думал о другом. Потому что он вовсе не хотел убивать своего собрата. Он не хотел лишаться единственного живого существа, которое мог вытерпеть возле себя дольше нескольких минут. Шлок был его худшей половиной – если только кусок дерьма вообще имеет худшую половину.

В ушах еще звенело после выстрела, а кровь вперемежку со шлоковскими мозгами, которых оказалось на удивление много, еще стекала по подголовнику, будто извергнутая вулканом лава, когда Крота охватило раскаяние. Это чувство было абсолютно новым для него, и в первый момент он даже решил, что Шлок все-таки успел выстрелить и проделать ему дырку в сердце. Именно так он себя и чувствовал – в груди дыра, через которую хлещет теплая водица. По шестьдесят литров жидкой тоски в минуту…

Кроту оставалось проклинать свои рефлексы, благодаря которым он дожил до сегодняшней ночи. Рефлексы опережали мысли, а иначе не уцелеть в этом бедламе, где пуля всегда побеждает разум. И вдруг он снова услышал Голос. Правда, тот уже не пел, но ошибиться было невозможно.

– Отличная работа, приятель, – произнес Голос откуда-то из-за пределов того, что стихийный материалист Крот считал местом обитания собственного сознания. Он уловил снисходительную интонацию, и это понравилось ему еще меньше. И если Шлок получил свое, пытаясь неудачно пошутить, то разве незнакомец заслуживал лучшей участи? Крот сначала стрелял, а потом как правило некому было задавать вопросы.

Разворачивая ствол, он успел заметить бледную рожу на фоне заднего стекла, и вдруг некая сила, подобная скрученному в узел ветру, захлестнула его кулак и запястье.

Он не успел ничего понять. Воображение тщетно устремилось вслед за вывернутой под немыслимым углом рукой и померкло, разбилось, расплескалось черной кляксой, врезавшись в упавший шлагбаум чудовищной боли. В первый момент Кроту почудилось, что его кисть отхвачена сомкнувшимися акульими челюстями. Но рука, из которой выпала пушка, «всего лишь» сделалась похожей на пустую кожаную перчатку. Чуть позже до Крота дошло, что в ней не осталось ни одной целой кости, словно ее пропустили через мясорубку, ухитрившись при этом не подпортить кожный покров.

Он не сумел сдержать крика, хотя привык терпеть боль, – слишком внезапно все произошло. Когда с глаз упала пелена, Крот разглядел пассажира, невесть откуда появившегося на заднем сиденье при закрытых дверцах.

Очень бледное лицо принадлежало хрупкому на вид существу без определенных признаков пола. Лицо было до неприличия гладким, будто фаянсовый горшок. Длинное черное пальто с поднятым воротником скрывало все, что можно. Из-под козырька кожаного кепи на Крота смотрели немигающие глаза – тем не менее ему показалось, что они находятся за стеклом, по которому струится дождь. Проклятый, вечный, грузный, ледяной…

– Поехали, – приказало существо в облике бесполого подростка.

Крот осознал, что боль отпустила. Мгновенно. А рука его была цела. Он впервые испытал полнейшую измену чувств. И впервые задумался: если такое могло случиться с его болевым центром, то насколько вообще реальна вся эта гребаная жизнь?

Но думал он недолго – приказ был отдан, и Крот получил недвусмысленное предупреждение о том, каким может быть наказание за неповиновение.

Он взглянул вперед через лобовое стекло и не обнаружил дороги. Собственно, там не было ничего, кроме мглы. Тачка с трупом в багажнике оказалась посреди пустоты, и о том, что она не падает, свидетельствовало только отсутствие невесомости. Сейчас Крот чертовски нуждался в опоре – как в прямом, так и в переносном смысле. Его вера в то, что мир устроен просто, на манер любого курятника, сильно пошатнулась. Но он еще цеплялся за запасной вариант – существовала некоторая вероятность того, что он попросту ловит глюки.

– Ты кто? – прохрипел он, нажимая на газ и отправляясь, как ему казалось, в никуда.

– Не разочаровывай меня, приятель, – пропел Голос. – К лучшим парням я прихожу лично, а ты был одним из лучших. Ты сделал столько грязной работы, и тебе это было в кайф, не правда ли? Последние двое – просто подарок! – Оно поцеловало кончики пальцев без ногтей.

– Бабу я не убивал, – быстро вставил Крот, шаря глазами по развернутому перед ним широкоэкранному ничто. Никаких усилий – в смысле водительских – прикладывать не требовалось. Машина просто неслась сквозь мглу, и Крот испытывал неприятное ощущение, что и сам становится холодной мглой, в которой плавают слова, будто клочья тумана…

– Не напрягайся, дружище, я не прокурор. Конечно, ты никого не убивал. Убиваю я. Ты только переправлял их на мою сторону. Улавливаешь разницу?

– Нет, – честно ответил Крот, который окончательно превратился в сгусток говорящего вонючего тумана.

– Скоро поймешь. Когда встретишься с ними снова.

Если не верить тому, что способно вызвать такую боль, то чему тогда вообще верить? Разве только инстинкту самосохранения. А инстинкт подсказывал Кроту, что лучше бы ему сейчас находиться где-нибудь в другом, более безопасном месте. Например, на заднем сиденье полицейской машины. Или сразу в камере в ожидании смехотворного спектакля под названием суд. Он не мог понять, откуда взялась эта предательская слабость, эта паранойя, это стягивающее кишки ощущение собственного ничтожества. Прежде он не испытывал ничего подобного даже перед теми, кто в тот момент целиком владел его жизнью.

Впереди в луче правой фары появилась фигура – вырезанный из картона силуэт быстро оброс плотью и превратился в пожилого мужчину, одетого так, будто, по мнению Крота, он сбежал с какого-нибудь маскарада.

– Останови-ка, – приказал новый босс Крота. – Еще один мой давний поставщик.

Крот затормозил и сдал чуть назад, чтобы очередному пассажиру было удобнее. Тот открыл переднюю дверцу, равнодушно мазнул взглядом по трупу с простреленной башкой, приподнял цилиндр и похвалил:

– Отличный экипаж, ваше преподобие. А лошади просто великолепны.

– Все сто двадцать, – позволил себе заметить Крот, намекая на мощность двигателя и рассчитывая завязать привычный разговор, тем более что незнакомый шут живо напомнил ему уже мертвого шута – Шлока.

– Не обращайте внимания, граф, – сказал босс, он же «его преподобие». – Мой возница – большой оригинал.

Тот, кого назвали графом, оглядел Крота с нескрываемой насмешкой и заметил:

– Таких уже не делают.

– Да, – подтвердил босс. – Этого я нашел на Старой Земле. Там теперь настоящий сумасшедший дом.

– Могу себе представить, – отозвался граф, сокрушенно покачивая головой.

Крот удивлялся собственной вялой реакции. То, за что в своей прежней жизни он выбил бы обидчикам зубы рукояткой пистолета (и это было бы только начало их проблем), сейчас вызывало у него всего лишь какое-то оцепенелое любопытство. А если бы замороженное мясо могло мыслить, о чем бы оно думало в руках у повара?

Между тем босс и граф благодушно беседовали. И хотя сокровенный смысл их разговора изящно ускользал от Крота, от некоторых фраз его без понятных ему причин бросало то в жар, то в холод. Либо над ним попросту насмехались, либо по крайней мере один из этих двоих всерьез полагал, что катается в запряженной шестеркой лошадей карете по закоулкам собственной умопомраченности. Впрочем, если быть справедливым, то же самое можно было сказать и про самого Крота.

Временами ему казалось, что во мгле он различает разорванные на клочки незнакомые пейзажи. Именно так: не фрагменты сквозь мглу, а мгла сквозь фрагменты. Города, в которых он никогда не был, проплывали мимо подобно серым монолитным сгусткам сновидений. И эта беременная кошмарами мнимая пустота могла породить что угодно. Например, мужчину, спустившегося по трапу с борта корабля-призрака, который выглядел в точности как «Летучий голландец» со старой картины. Крот смело судил об этом, потому что лично вспорол той картине брюхо, когда вместе со Шлоком пытал одного антиквара.

– Подбросим эту дохлятину, – приказал босс.

Человек, встреченный ими на путях в никуда, вовсе не казался дохлятиной. Напротив, он имел самый цветущий вид. Морской загар, свадебный костюм, огромная белая роза в петлице и улыбка, сверкавшая в свете фар, как дорожный знак, сообщавший о близости последнего мотеля по эту сторону границы.

Когда Крот остановился, незнакомец закурил сигарету и выбросил зажигалку через плечо. Плавучая рухлядь у него за спиной стремительно теряла плотность, словно неощутимый ветер срывал бурые листья с причудливо разросшегося, но корявого дерева. Вспыхнул костер – багровое закатное пламя; огонь не обжигал, а леденил, будто дыхание зимней ночи. Сквозь горьковатый дым Крот внезапно увидел картинку из своей молодости: женщина, облаченное в белое, лежала неподвижно в старой заброшенной церкви, а он подходил и целовал ее в синие губы…

Наваждение схлынуло, словно чья-то рука стерла изображение. Поскольку переднее сиденье по-прежнему занимал мертвый Шлок, молодой человек, сошедший с корабля, устроился сзади, и граф оказался между ним и боссом. По салону разнесся аромат неизвестных Кроту благовоний, но была в нем какая-то едва ощутимая скверна: похоже, он заглушал другой, гораздо менее приятный запах, как за громким славословием прячется злобный шепот.

В сложившейся ситуации Кроту чудилось что-то граничащее с черной комедией. В «форде» находилось уже по крайней мере два мертвеца. Когда он увидел в зеркале заднего вида глаза загорелого здоровяка, он понял, что мертвецов может оказаться и больше. На свете существовало множество занятий, до которых прежний Крот не опустился бы ни при каких обстоятельствах. И среди них – быть водителем катафалка. А сейчас ничего, рулил себе по бездорожью…

– Эй! – сказал человек с корабля-призрака. – А он что здесь делает?

Босс снизошел до объяснений, правда, сделал это в своей манере:

– Закрой пасть. Это мой человечек. У него испытательный срок – может, сгодится для новой работы.

– Так он же живой, мать его! – возмутился мертвец изменившимся голосом, подозрительно похожим на голос Шлока. Интонации тоже определенно были шлоковские.

– Ну да, живой – для разнообразия, – спокойно согласился босс. – А тебе-то что?

– От него воняет, – заявил мертвец.

– Да, должен заметить, в самом деле попахивает, – вставил граф, сморщив правую половину породистого лица.

«За кого меня тут держат?» – злобно думал Крот, не решаясь, однако, снова достать пушку, чтобы проверить, могут ли дважды покойники разговаривать. И кстати, чем это от него пахнет, кроме пота, выделившегося за последние бурные сутки?

Похоже, тут все немного баловались чтением мыслей. Во всяком случае мертвец сказал:

– Ты пахнешь, как и все живые кретины, которые цепляются за свою вонь так, будто она последнее, что у них осталось.

– Ну и что мне с этим делать? – спросил Крот, заметив, что босс с кривой усмешкой наблюдает за назревающей сварой.

– Как насчет дезодоранта? – предложил граф и сунул ему под нос баллончик, на корпусе которого имелся символ, обозначавший нервно-паралитический газ.

Крот оценил юмор. На месте графа он поступил бы точно так же. Все рассмеялись, и напряжение немного спало.

– Премного благодарен за то, что укоротили мой путь, – церемонно обратился граф к боссу. – Отчего бы вам не посетить мой замок?

Босс благосклонно кивнул и приказал Кроту:

– Поехали.

– Куда? – недоуменно спросил тот.

Мертвец разочарованно хмыкнул, будто подтвердились его худшие опасения.

– Мы там, где наши мысли, мой теплокровный друг, – снисходительно сообщил граф, и почти тотчас Крот увидел впереди изломанный силуэт какой-то постройки или нескольких построек сразу, приятно разнообразивший унылую равнину. И, что особенно ему понравилось, в той стороне разливалось мягкое сияние неона. Это было как-то уютно, по-земному – Крот уже и не сумел подобрать другого слова.

Вблизи «замок», по мнению Крота, гораздо больше напоминал пустующий мотель, но он воздержался от высказываний на сей счет, поскольку смекнул, что боссу и компании ничего не стоит перевернуть все с ног на голову в любой момент.

Заведение называлось «У реки», о чем и возвещала вывеска, так поманившая Крота светом изогнутых неоновых трубок. Излишне упоминать, что никакой реки он поблизости не заметил. Он въехал на обширную стоянку через распахнутые ворота. Шесть или семь коттеджей стояли будто гномы вокруг Белоснежки, а роль последней играло сооружение, слишком тонкое для башни и слишком толстое для флагштока. Верхушка его терялась во мгле. Больше всего оно напоминало увеличенную во много раз и вытянутую по вертикали шахматную фигуру. Белый король в окружении черных пешек – мат в один ход, без шансов.

Крот как-то не сразу осознал, что стоянка заполнена машинами, – может быть, потому, что его восприятие обрело неприятную избирательность. Некоторые подробности открывались ему с запозданием, постепенно, с натугой, отчего он, конечно, чувствовал себя не вполне полноценным.

Если мертвые автомобили тоже имеют своих призраков, то это был тот самый случай. Они выглядели так, словно в любой момент могли обратиться в дым или рассыпаться в ржавую пыль. Крот посмотрел в зеркало заднего вида и встретился взглядом с графом. После этого на пару мгновений стоянка – вернее, двор – показался ему забитым каретами, лошадьми и снующими лакеями.

Он раз пять объехал вокруг белой башни, высматривая место для парковки. Наконец босс хлопнул его по плечу:

– Братец, ты нас не на карусели катаешь.

Крот остановился, загородив выезд лимузину – серому и ячеистому, как изображение на телевизионном экране. Пока он решал, не страдает ли дефектом сетчатки, граф принялся расписывать боссу достоинства некоей невесты. По скромному мнению Крота, таких идеальных баб просто не существовало – разве что резиновых. Он вытащил ключ из замка зажигания и отправился было вслед за своими пассажирами.

– Дама тоже приглашена, – обернулся к нему граф с непроницаемой физиономией.

Крот тупо смотрел на него несколько секунд, затем обошел машину и открыл багажник.

Он едва не получил по яйцам острым каблуком женской туфельки. Спасла хорошая реакция. Крот вовремя отскочил и стал вести себя осторожнее, если такое возможно. Бледная мертвая девушка приподнялась, насколько позволяла крышка багажника и связанные руки. Липкая лента, которой был заклеен рот, делала ее похожей на бракованную пластмассовую куклу.

Крот приблизился, вытащил из кармана раскладной нож и перерезал сетевой шнур, которым были обмотаны запястья недавней заложницы. На них уже появились пятна трупного окоченения – впрочем, издали они могли сойти за кожаные ремешки наручных часов. Глаза у девушки были как две черных дыры, о которых мог бы сказать что-либо только дипломированный психолог.

Она выбралась из багажника и двинулась в сторону поджидавшей ее компании. И не она одна. К числу гостей графа пожелал присоединиться Шлок. Крот некоторое время смотрел на то, как эта парочка непоправимо мертвых идет на взаимное сближение. Сзади Шлок выглядел недурно, если не обращать внимания на небольшую асимметрию черепа. И непохоже было, что ему мешает отсутствие половины головного мозга или что он крепко соскучился по своему товарищу. Последний почувствовал себя здесь лишним, однако босс поманил его ручкой, и ноги сами понесли Крота к двери коттеджа, из-за которой доносилась скрипучая музыка, будто из сломанной шарманки.

То, что любое сооружение изнутри кажется больше, чем снаружи, было известно ему давно. Но сейчас эффект оказался так силен, словно он сунул голову в горшок и обнаружил там звездное небо. В огромном зале он увидел множество серых, как пыль, людей и мог бы поклясться, что каждый из них и есть сгусток пыли, включая глаза, волосы и зубы. Дамы свинцово улыбались; над ними кружили мухи, похожие на пули с крыльями. И вся эта фантасмагорическая толпа, очевидно, предавалась веселью где-то за пределами доступного сейчас Кроту юмора. Розовый свет, источаемый светильниками, идеально соответствовал происходящему. Крот легко представил, что рассматривает в старой фотолаборатории не до конца проявленные отпечатки.

Шлок и задохнувшаяся девица уже держали в руках бокалы, а парня, сошедшего с борта «Летучего голландца», сжимала в объятиях старуха, облаченная в платье невесты. Серые комки слез радости катились по ее изрезанным морщинами щекам и собирались на плече «моряка» подобно кучке птичьего помета. Когда Крот краем уха услышал, как она, всхлипывая, ржавым голосом скрипит: «Я ждала этой минуты пятьдесят лет… Я девственница и все еще твоя невеста. Возьми меня сегодня, любимый…», – его чуть не стошнило. И дальше: «Где же ты пропадал так долго, любовь моя?» И жених отвечал: «Занесло меня, милая, на остров Сирен. Услышал их пение и не устоял. Жизнь пронеслась, будто сон, – я и не заметил. Проснулся – корабль мой истлел, а я все такой же. Но я не нарушил данного слова и верность хранил. Как видишь, вернулся к тебе, любовь моя». – «Вижу, вижу, не могу наглядеться. Красивый и юный, свет моей памяти… О чем они пели?» – «Кто? А, эти… Как они сладко пели!..» – «О чем же?» – «Хм, не помню. Что-то о вечной любви». – «Какие они?» – «Красивые украденной красотой и юные украденной юностью. И все похожи на тебя». – «Еще бы, ведь это мою красоту они украли». – «Да, но не счастье». – «Я счастлива сейчас, любовь моя. Они выпили мою молодость, зато ты вернулся ко мне. Я ничего не потеряла благодаря моему отцу». – Тут она посмотрела на графа. – «Он послал за тобой корабль». – «Я это ценю. Еще лет двадцать – и я не застал бы тебя здесь». – «Мы встретились бы в другом месте…»

Перед Кротом внезапно возник Босс и ткнул его пальцем под ребро:

– Что-то у тебя рожа кислая. Не нравится?

– Откуда взялись все эти клоуны?

– Вот и расскажи мне, откуда ты взял всех этих клоунов.

– Я?

– А кто же? Или ты решил, что я способен выдумать такую херню? Если ты так решил, я обижусь. А если я обижусь, то вырву у тебя глаза и вставлю вместо них твои собственные яйца.

Крот верил, что Босс может сделать и кое-что похуже. Он верил, потому что сам мог сделать это. Чем же стала его голова, если не помойкой? Или, скорее, темным огромным подвалом, полным голодных крыс, где он бродил по колено в дерьме, не имея понятия о том, что это и есть путь от живого Крота к мертвому. И обратно – если судить по Шлоку, который уже лихо отплясывал под дурацкую музыку.

Наконец граф пригласил всех к пиршеству. Для этого пришлось перейти в другое помещение – пониже и помрачнее. Три крестообразных стола, накрытые белыми скатертями, произвели на Крота зловещее впечатление – вероятно, оттого, что не были сервированы. Ничто не нарушало гладкости твердых и будто даже ломких поверхностей, все больше напоминавших ему операционную.

Интуиция его не подвела: единственным желанным блюдом для здешних «гурманов» были нераскаявшиеся грешники. В тот день, по выражению босса, улов был отменным.

Обошлось без анестезии. С обморочной покорностью Крот позволил уложить себя на один из столов, заметив, правда, что другими пациентами были Шлок и «невеста». А потом ему выкололи глаза, и больше он ничего не мог видеть, зато слух его чрезвычайно обострился. Кроме того, он оказался наделен странным и неведомым ему прежде чувством долга. Настолько сильным, что замок или мотель на берегу реки стал местом его служения на долгий срок – слишком долгий для жизни, но бывший всего лишь краткой увертюрой к адской вечности.

Крот не обольщался – все это время он ожидал казни. Мысль о не подлежащем пересмотру приговоре была вложена в него вместе с чувством долга. Слова «искупление» не существовало в здешнем языке, которому он научился без труда. В месте, где все непоправимо, незачем говорить и думать о сложном. Крот терпеливо ждал того, кто придет совершить неизбежное и таким образом избавит его от самой мучительной пытки из всех ему известных.

Март 2006 г.