На чёрных водах кровь калины

Осеннего вечера ветка скрипит.

Слепою клюкою, что тычется в ветре,

дрожит, надломившись. И жалобы ветви

сжимаются в боли, а дерево спит.

Осеннего вечера ветка скрипит,

тугая, как слива, рудою налита.

О ты, всепрощающа, хоть и побита,

твой скрип ненасытною смутой омыт.

Осеннего вечера ветка скрипит,

и тяжкою синью в осеннем закате

мой дух колобродит. Прогнили все гати.

Нас мир обошёл — истуканом стоит.

Безумным пожаром дорога кипит —

взвивается пыль. И продутые кроны

всю душу обрушат и в пыль, и в полоны

тревожного слуха — как ветка скрипит.

И — солнце твоё водопадом кипит.

Тугой небокрай от густого стенанья,

согнувшись, обмяк. О, прими покаянье

изгойства (О, Боже, дай есть мне и пить).

Солги, что окончился путь мой. Что спит

душа, воспарившая в смертном аркане

высоких предчувствий. На сердца экране

качается вечера ветка, скрипит.

Осеннего вечера ветка скрипит. —

Ты чуешь, в раздоре живущий с собою?

Теперь за святою подайся водою

(утайкой послушай — Вселенная спит?).

Не спит. Ей ворчать и ворочаться, во —

злежа на горячей горошине века.

Но гулких шагов оглашается эхо.

То, Боже, сияние. То — торжество:

надежд и блужданий, предчувствий и на —

стижений того, что забыто до срока.

Колышется крона, а солнце жестоко,

мажором играет в пожарах сосна.

То тяга круженья над миром и под

косматыми тучами, под кровяными

торосами памяти. Господи, с ними

пускай породнится надломленный род —

приникший под толщей железных небес,

из пластика сшитых, стекла и бетона.

И песню на ощупь отыщет по тону

шелкового голоса (праздник воскрес!).

Чернеющей пашней дорога кипит.

Не видно и знака от Млечного шляха.

Сподобь меня, Боже, высокого краха!

Вольготно и весело ветка скрипит.

В том чистом поле, синем, словно лён,

где только ты, а более — ни тени,

взглянул и замер — вздыбились в смятеньи

сто теней. В поле, синем, словно лён.

В том чистом поле, синем, словно лён,

судил Господь возвысить нашу душу.

Послушай поле. Сам себя послушай

в том поле. В поле, синем, словно лён.

Сто чёрных теней преграждают путь,

уже, как лес, растут они, ступают

след в след и, удлиняясь, заставляют

в тугой клубок стезю твою свернуть.

Нет. Выстоять. Нет. Выстоять. Постой.

Остановись. Стоять. На этом поле,

что словно лён. Познай свою неволю

тут, только тут, на родине чужой.

В том чистом поле, синем, словно лён,

с тобой схлестнулись сто твоих же теней,

твоих врагов, грозящихся с коленей

тоской расплаты сквозь предсмертный стон.

И каждый стон — то твой последний стон,

твоей нелепой жизнью обожжённый,

как стрелы, возвращаются все стоны

на это поле, синее, как лён.

О, не спеши — пусть осень и не ждёт,

а мимоходом рощу разоряет,

и пламя листьев горькое ползёт,

как лис крадётся, а за кем — не знает.

Потухший пруд застыл, отклокотав,

остекленел, затих — не возмутится.

И женщины волхвующей рукав,

он для неверья разве что сгодится.

Но не спеши, обуглившись до пня,

который на холме, как гриб, чернеет,

а вспомни, постигая знаки дня,

как долгий век твой тихо стекленеет,

как плавно усмиряется струя

твоих страстей и воплей дикой воли.

О Господи, не вижу в чистом поле —

вон та межа — Твоя она иль чья?

Отклокотав, потухший пруд продрог.

А посему не расставляй бемоли

на палый лист, на ветви в голой боли,

на мёртвый час, на шаг и на поток.

Держи свечу над головою,

пока не затекла рука,

но и затёкшею рукою

свети свечою свысока.

Мышей летучих свищут пули!

От эха — в холоде щека.

Зову ушастых: гули-гули.

Как вам, крылатым, без небес?

Отверзли очи, кто уснули.

О нет, ты не один воскрес!

Как в полночь — филиновы вскрики.

То бродит землячок-Дантес.

О, ловелас косноязыкий,

а ну стреляй в меня сплеча.

тебе ли подмигнёт свеча?

Гори, душа. Гори, а не ропщи!

Чернеет в стуже солнце Украины.

Его ещё согреет кровь калины,

на чёрных водах след её ищи.

Пусть горстка нас. Щемящая щепоть.

Лишь для молитв она, для упований.

Остерегает доля нас заране:

густа, крута калиновая плоть.

Но эту кровь и стужа не осушит,

и в белом голошении вины

гроздь боли на пределе глубины

на нас своё бессмертие обрушит.

Там тишина. В тиши сухой и чёрной

кругами ходят стаи голубей.

И как тут не прибегнуть к ворожбе,

коль ночь увязла в сутеми по горло?

И кажется: летучие проворно

смекают мыши: с чьей начать судьбы?

В квадратах жертв — как живопись журьбы —

смирение — в тиши сухой и чёрной.

Зерцало спит. В зерцале спит свеча,

распластанная бабочкой-акантом,

в ней боль твоя сияет диамантом.

Кровавый зрак отчаянья, отчаль!

Стой! Не стирай с зерцала пыльный прах —

то страх твой, страх твой, страх твой, страх твой, страх.

На колымском морозе калина

багровеет слезами зимы.

Дымным солнцем объята равнина,

и собором звенит Украина,

намерзая на сводах тюрьмы.

Безголосье, безлюдье, безбрежье,

только солнце, пространство и снег,

колесом покатилось тележьим

моё сердце в медвежий ночлег.

Где иголками ёлка кричала,

и олёнь разрастался во мгле,

там сошлись все концы, и начала

на чужой, будто отчей, земле.

Сосна из ночи выплыла, как мачта.

Груди коснулась, как вода весла,

как уст слова — и память унесла,

как море волны. И подушка плачет.

Сосна плывёт из ночи в царство Бога,

и посветился болью дол, и над…

И всё — она. Вокруг одна она.

Да только тёрном поросла дорога.

Сосна растёт из ночи. Плача ниц,

из-за тумана светится София.

В венце галактик бронзовеет Киев

густым сияньем самых близких лиц.

Сосна плывёт из ночи, рвётся ввысь,

как тень отчизны в пору увяданья,

а ты уж за пределом, ты за гранью,

где в пляске духов закружила жизнь.

Там — Украина. За пределом. Там,

левее сердца! С мирового плача

сосна из тьмы струится, словно мачта.

А Бог устало шепчет: аз воздам!

И до жнив не дожил.

Зелен-жата не жал,

что любил — не губил,

и не жил. И не жаль.

Ранних протожеланий заветна межа,

ведь напасти со счастьем давно на ножах.

Мне любить беззапретно заказано впредь.

А не знать бы тебя, белый свет мой, не зреть.

В смерть иссмотрены очи.

застыла душа.

Горний голос пророчит:

тебе кантуша

в этой жизни не знать.

А чёрный бушлат,

как отец твой и мать,

как жена и как брат.

Была ты так далёко. Дальше, прочь —

за образами обморочной дали.

И солнце вырастало из печали,

и осиянной смерти кралась ночь.

Вселенная свихнулась — кувырком

века помчались в щель прикрытой двери,

и птицы разлетелись златоперьем

с ладоней, полных бедами с верхом,

и солнце шло, палило насмерть так —

передо мною долго восставало,

как будто примерялось и не знало

уйти ль в зенит, или погрузиться в мрак,

или меня в лучах испепелить

иль научить в аду сиянья жить.

Кривокрылый взмах! Глубокий,

долгий, близкий — всё чужбина!

Ну-ка — убеги мороки!

За край неба — Украина.

Солнце кличу (бесполезно!)

кривоглазое. Летим мы

в ночь — беспутицу — железной

колеёй. О, край родимый!

Где ты? Тенью, тени, тени —

где-то на краю окраин

векопамятные стены,

дом, тепло да верви рая.

И дороги вседорога,

всепрощение, всепогоня.

За созвездьем Козерога

наблюдай из зэквагона.

Лишь бы — быть-пребыть — на свете.

Оглянусь окрест — обвыкну.

Тьма труда — на тьму столетий.

Кривоглазый ворон, хрипну.

На Лысой горе догоранье ночного огня,

осенние листья на Лысой горе догорают.

А я позабыл, где гора та, и больше не знаю,

узнает гора ли меня?

Пора вечеренья и тонкогортанных разлук!

Я больше не знаю, не знаю, не знаю,

я жив или умер, а может, живьём умираю,

но всё отгремело, угасло, замолкло вокруг.

А ты, словно ласточка, над безголовьем летишь,

над нашим, над общим, над горьким земным безголовьем.

Прости, я случайно… прорвалась растерянность с кровью…

Когда бы ты знала, о как до сих пор ты болишь…

Как пахнут по-прежнему скорбью ладони твои

и всё ещё пахнут солёные горькие губы,

и тень твоя, тень, словно ласточка, вьётся над срубом,

и глухо, как влага в аортах, грохочут вокруг соловьи!

Ты тут. Ты тут. Прозрачней, чем свеча.

Так тонко, так пронзительно мерцаешь,

оборванною щедростью пронзаешь,

рыданьем из-за хрупкого плеча.

Ты тут. Ты тут. Как в долгожданном сне,

платок, касаясь пальцами, тревожишь,

и взглядом, и движением — пригожей

и пылкой гостьей входишь в мир ко мне!

И вмиг — река! Стремительно, как бы

из глубины правековой разлуки,

поток ревёт, ломая волнам руки,

вдоль берегов, встающих на дыбы!

Пусть память вспыхнет ливнем иль грозой!

Пречистая, святошинского взора

не отводи! Не устремляйся в город

унылых улиц, площадей… Постой!

Ты ж вырвался! Ты двинулся! То ль дождь,

то ль горный сель. Медлительно движенье

материка, внезапный сдвиг и — дленье,

и вечный страх, и рук немая дрожь.

Идёшь — тоннелем долгим — дальше — в ил

ночной — порошу — снеговерть — метели.

Набухли губы. Солью побелели.

Прощай! Не возвращайся! Хлынул вниз

зелёный свет. Звезда благовествует

о встречах неземных. В ночи дрожит

и плачет яр. Сыночек мой, скажи, —

пусть без меня родная довекует.

Прощай! Не возвращайся! Возвернись!