На французский манер

Беддоуз вернулся из Египта утром. Он приехал в свой отель, пожал руку портье, сообщил ему, что поездка была приятная, но египтяне просто невыносимы. От портье он услышал, что город, как всегда, набит приезжими, а цена на номера, как всегда, снова поднялась.

— Теперь туристский сезон продолжается двенадцать месяцев в году, сказал портье, вручая Беддоузу ключ. — Никто больше не сидит дома. С ума можно сойти.

Беддоуз поднялся наверх и велел бою засунуть пишущую машинку в стенной шкаф, чтобы не видеть ее совсем. Он открыл окно и с удовольствием посмотрел на медленно текущую под окнами Сену. Потом принял ванну, переоделся, придвинул телефон и попросил телефонистку на коммутаторе набрать номер Кристины. У этой телефонистки была зловредная привычка повторять номера по-английски, и Беддоуз с улыбкой подумал, что здесь все осталось, как было. Когда эта женщина дозвонилась до нужного номера, там, на том конце провода, началась знакомая суматоха. Телефон в отеле у Кристины стоял в холле, довольно далеко от ее номера, и Беддоузу пришлось медленно повторять ее фамилию по буквам: Тате (Т — Теодор, А — Андре, Т — Теодор, Е — Елена), пока до мужчины, который ответил на звонок, дошло, кто такая мадемуазель Тате, и он пошел сообщить Кристине, что некий американский джентльмен требует ее к телефону.

Беддоуз услышал, как Кристина идет через холл к телефону, и решил, что, судя по звуку, на ней туфли на высоких каблуках.

— Алло, — сказала Кристина. В это время в трубке раздался треск, но Беддоуз все равно узнал этот знакомый голос с взволнованным придыханием. Кристина вообще говорила по телефону так, словно каждого звонка она ждала, как приглашения на бал.

— Салют, Крис, — сказал Беддоуз.

— Кто это?

— Голос Египта, — сказал Беддоуз.

— Уолтер! — Кристина страшно обрадовалась. — Когда ты прилетел?

— Сию минуту, — Беддоуз соврал на час, чтобы доставить ей удовольствие. — Скажи, ты на высоких каблуках?

— Что?

— Я спрашиваю, у тебя туфли на высоких каблуках?

— Погоди минуточку, дай погляжу, — сказала Кристина. И после паузы добавила: — Ты что, стал ясновидцем в Каире?

Беддоуз хмыкнул.

— Обыкновенное ближневосточное жульничество. Запасся им в невиданном количестве. Где мы завтракаем?

— Уолтер, — сказала Кристина, — я в отчаянии.

— У тебя свидание?

— Ну да. Когда ты научишься пользоваться телеграфом.

— Ладно, ничего страшного, — сказал Беддоуз небрежно. Он взял за правило никогда не выказывать разочарования. Он подозревал, что, если попросить Кристину, она отменит свидание, но у него было другое правило никогда ни о чем не просить. — Стало быть, увидимся позднее.

— Может, попозже, днем, зайдем куда-нибудь выпьем?

— С этого и начнем, — сказал Беддоуз. — В пять?

— Лучше в полшестого, — сказала Кристина.

— Где ты в это время будешь? — спросил Беддоуз, слегка задетый новой отсрочкой.

— Около площади Этуаль, — сказала Кристина.

— У Александра?

— Договорились, — сказала Кристина. — Может, ты для разнообразия сегодня придешь вовремя?

— Будь повежливей, человек первый день как вернулся в Париж, — сказал Беддоуз.

— A tout a l'heure[1], — сказала Кристина.

— Что вы сказали, мадам?

— В этом году даже дети все, как один, научились говорить по-французски. — Кристина засмеялась. — Как хорошо, что ты снова в городе!

Раздался звонкий щелчок — она повесила трубку. Беддоуз не спеша опустил трубку на рычаг и подошел к окну. Он смотрел на реку и думал о том, что сегодня впервые за долгое-долгое время Кристина не приехала к нему сразу же, как только он вернулся в Париж. Река казалась холодной, деревья облетели, и небо было таким серым, словно оно и не знало другого цвета. И, несмотря на это, в облике города было что-то нежданное. Даже в такую паршивую зимнюю погоду, когда нет ни солнца, ни снега, Париж таил в себе что-то нежданное.

Он пообедал вместе с журналистом из Ассошиэйтед Пресс, который только что вернулся из Америки. Этот человек рассказывал, что дела в Америке идут отвратительно, что даже если завтракать в забегаловках, и то с тебя сдерут не меньше полутора долларов, и что Беддоуз должен молить бога за то, что он не там, а тут.

Беддоуз чуть-чуть запоздал, но Кристины в кафе еще не было. Он сидел на застекленной террасе у огромного окна, чувствуя, как зимний день через стекло холодит ему локоть. На террасе было полно женщин, которые пили чай, и мужчин, читавших вечерние газеты. За окном под деревьями собирались ветераны какого-то полка, воевавшего еще в первую мировую войну; пожилые люди со знаменами зябли в своих шинелях и орденах и суетливо выстраивались в колонну, готовясь вслед за военным оркестром промаршировать к Триумфальной арке, чтоб возложить на могилу венок в память о своих товарищах, погибших в битвах, о которых все уже давным-давно позабыли. Ох, эти французы, — кисло вздохнул про себя Беддоуз, кисло, потому что Кристина опаздывала и день не оправдывал возлагавшихся на него надежд. Ох, эти мне французы, всегда они найдут повод застопорить уличное движение. У них такой запас мертвецов, что остается только воздавать им и воздавать.

Он заказал себе пива, потому что слишком много выпил за обедом. Он и съел слишком много — набросился после египетского перерыва на французскую еду. В желудке было как-то неуютно, и он внезапно почувствовал, что очень устал от всех этих миль, которые ему пришлось проделать за последние двадцать четыре часа. «Когда тебе тридцать пять, — подумал он, погружаясь в вечернюю меланхолию, — пусть самолет будет самым быстрым, полет самым спокойным, а сиденья самыми мягкими, кости твои уже начинают беспощадно отсчитывать мили». Тридцать пять ему исполнилось три месяца назад, и с тех пор, он стал как-то болезненно реагировать на свой возраст. Он разглядывал свое лицо во всех зеркалах, замечал морщинки под глазами и седину в бороде, когда брился. Он от кого-то слышал, что стареющие футболисты бреются по два-три раза в день, чтобы ни хозяева, ни спортивные журналисты, не дай бог, не заметили предательского серебра в щетине. «Может быть, и профессиональным дипломатам нелишне принять это на вооружение?» — думал он. Семьдесят минус тридцать пять будет тридцать пять. Это зловещее уравнение все чаще, особенно к концу дня, приходило ему на ум после того, как он перевалил через середину. Он посмотрел на улицу, где за холодным стеклом все еще топтались, выравнивая нестройные ряды, ветераны со своими флагами; их дыхание вместе с сигаретным дымом в виде маленьких облаков висело у них над головами. Ему вдруг страшно захотелось, чтоб они, наконец, зашагали и убрались отсюда как можно дальше. Слово «ветеран» неожиданно и больно резануло слух.

А еще ему хотелось, чтоб Кристина наконец пришла. Опаздывать — это было на нее совсем не похоже. Она относилась к той редкой категории девушек, которые прибывают на свидание в точно назначенный час. Тут же он некстати вспомнил, что она еще умеет быстро одеваться и на приведение в порядок прически тратит не больше двух минут. У Кристины были светлые волосы, по-парижски коротко остриженные, так что шея оставалась голой. Беддоуз вспомнил о шее Кристины, и ему стало как-то легче.

Они весело проведут вечер, думал он. В Париже человек не имеет права чувствовать себя усталым и старым. Если я себе это позволю, придется бежать куда глаза глядят.

Он думал о предстоящем вечере. Они пройдутся по барам, и постараются не встречать друзей, и постараются не пить слишком много, а потом поедут в бистро на рынке, где едят толстые бифштексы и запивают их терпким красным вином, а потом, может быть, поедут в ночной клуб, где выступает забавный и необычный театр марионеток и где трое молодых людей поют смешные песни, которые в отличие от многих других песен, исполняющихся в ночных клубах, смешные на самом деле. Когда после их песен выходишь на улицу, чувствуешь себя весело и блаженно, а главное, тебе кажется, что только так и должен себя чувствовать человек в Париже в два часа ночи.

Они были там с Кристиной в ночь накануне отлета в Каир. Пойти туда снова в первую ночь после прилета — в таком решении была какая-то приятная завершенность, которая доставляла ему необъяснимое удовольствие. В тот вечер Кристина была очень красива, лучше всех в большом зале, где было полно красивых женщин, и он даже пошел танцевать, в первый раз за много месяцев. Оркестр был крохотный: пианино и электрогитара, из которой гитарист извлекал густые, колышущиеся звуки; играли они известные французские песни, те самые, слушая которые всегда чувствуешь, как прекрасна любовь в этом городе и как она полна печали и сдержанного раскаяния.

Музыка привела Кристину в мечтательное настроение, что было на нее совсем не похоже; она держала его за руку, пока шла программа, и целовала его, когда свет гас между номерами. А когда он сказал, что завтра утром улетает, на глаза у нее навернулись слезы, и она сказала: «Что же я буду делать без тебя целых два месяца?». И он, на которого это тоже подействовало, осторожно рассудил, что сейчас самое время уехать, раз она вступает в ту самую фазу. Это была, как он ее называл, фаза предматримониального томления, тут надо быть настороже, особенно поздней ночью, в Париже, в залах, где царит полумрак, где рояли и электрогитары поют песни о мертвой листве, и мертвой любви, и о любящих, разлученных войной.

Беддоуз уже был однажды женат и считал, что пока с него хватит. Жены имеют обыкновение рожать детей, кукситься, начинать пить и увлекаться другими мужчинами, когда их мужей на три-четыре месяца отсылают по службе на другой конец света.

Кристина его немножко удивила. Томление было совсем не в ее духе. Он знал ее до недавнего времени не очень хорошо, но они были знакомы четыре года, почти с самого ее прилета из Штатов. Она понемножку позировала фотографам и была достаточно красива, чтобы неплохо на этом зарабатывать, но, по ее словам, ей было противно чувствовать себя идиоткой, изображая на лице нечто томное, как того требовала мода, и сексапильное, как того требовали заказчики. Она умела печатать на машинке, знала стенографию и от случая к случаю работала с американскими бизнесменами, которые на месяц на два приезжали по делам в Париж. По-французски она заговорила с первого же дня, как приехала, умела водить машину и время от времени выкидывала номера — нанималась компаньонкой к старым американским дамам и путешествовала с ними в страну замков или в Швейцарию. Спать она в свои двадцать шесть, кажется, никогда не хотела, она готова была бодрствовать ночи напролет, ходила на все вечеринки, и, насколько было известно Беддоузу, за ней числились два романа с его приятелями: один был вольнопрактикующий фотограф, второй — пилот транспортного самолета, он погиб в авиационной катастрофе при вылете из Франкфурта. Ей можно было позвонить в любой час дня и ночи, не опасаясь, что она рассердится, и с ней не стыдно было появиться в любом обществе. Она всегда знала, какое бистро сейчас в моде, кто в каком ночном клубе выступает, кого из художников стоит пойти посмотреть, кто сейчас в городе, а кого надо ждать на будущей неделе и в каком из маленьких отелей неподалеку от Парижа можно вкусно пообедать или приятно провести уик-энд. Больших денег у нее никогда не было, но одевалась она превосходно, достаточно по-французски, чтобы нравиться своим французским друзьям, и в то же время не слишком по-французски, так что у американцев не возникало подозрений, будто она делает вид, что родилась в Европе. Одним словом, может, ваша бабушка и не пришла бы от нее в восторг, но, как сказал ей однажды сам Беддоуз, она была украшением самых бестолковых и беспокойных лет — второй половины двадцатого века.

Ветераны, наконец, тронулись; в наступающих сумерках видно было, как лениво полощутся их знамена; вот демонстрация обогнула контору авиакомпании на углу и двинулась вверх по Елисейским полям. Беддоуз смотрел им вслед и несколько туманно размышлял о других демонстрациях и других знаменах. Потом он увидел Кристину: она шла широким шагом наискосок через улицу, наперерез движению, быстро и уверенно лавируя среди машин. «Проживи она в Европе хоть до конца дней, — подумал Беддоуз, с улыбкой наблюдая за ее движениями, — но стоит ей пройти десять шагов, и всем сразу станет ясно, что родилась она по ту сторону океана».

Когда она открыла дверь на террасу, Беддоуз встал. Она была без шляпы, и Беддоуз заметил, что волосы у нее сильно потемнели, с тех пор как он ее не видел, и стричь она их стала не так коротко. Когда она подошла к столику, он расцеловал ее в обе щеки.

— Добро пожаловать. На французский манер, — сказал он.

Она на мгновение крепко прижалась к нему.

— Смотрите-ка, — сказала она, — он опять тут.

Она села, распахнула пальто и улыбнулась ему через стол. Щеки у нее раскраснелись от холода, глаза сияли, и вся она была ослепительно молодая.

— Дух Парижа из американского квартала, — сказал Беддоуз, дотрагиваясь до ее руки на столе, — что ты будешь пить?

— Чай. Я так рада тебя видеть!

— Чай? — Беддоуз скорчил гримасу. — Что-нибудь случилось?

— Ничего, — Кристина помотала головой. — Просто хочу чаю.

— Тоже мне напиток! Разве так встречают путешественника, вернувшегося в родные пенаты?

— И пожалуйста, с лимоном.

Беддоуз пожал плечами и попросил официанта принести чай.

— Ну, как там в Египте? — спросила Кристина.

— А я разве был в Египте? — Беддоуз смотрел Кристине в лицо, и у него было радостно на душе.

— Так по крайней мере писали газеты.

— Ах, да… — Беддоуз заговорил серьезно и деловито. — Новый мир жаждет родиться, борется за это, для феодализма — слишком поздно, для демократии — слишком рано…

Кристина состроила гримасу.

— Очаровательное изложение, как будто специально для архивов госдепартамента. Ну, а если так, между двумя рюмками, то как там в Египте?

— Солнечно и печально, — сказал Беддоуз. — После двух недель в Каире проникаешься сочувствием ко всем окружающим. А что тут в Париже?

— Для демократии слишком поздно, для феодализма слишком рано, — сказала Кристина.

Беддоуз засмеялся, наклонился через стол и поцеловал ее.

— Ну, а если между двумя поцелуями? — спросив он. — Как тут в Париже?

— Так же, — сказала Кристина и помедлила. — Почти так же.

— Кто есть на горизонте?

— Вся компания, — ответила Кристина небрежно. — Все те же счастливые изгнанники: Чарльз, Борис, Энн, Тедди…

Тедди был тот самый вольнопрактикующий фотограф.

— Часто его видишь? — спросил Беддоуз как можно легкомысленней.

— О-о-о! — Кристина чуть-чуть улыбнулась.

— Проверка документов, — ухмыльнулся Беддоуз.

— Нет, не часто, — сказала Кристина. — Его гречанка в городе.

— Все еще гречанка?

— Все еще гречанка.

Подошел официант и принес чай. Она налила чай в чашку и выжала туда лимон. У нее были длинные ловкие пальцы, Беддоуз заметил, что она перестала пользоваться ярким лаком.

— Что ты сделала с волосами? — спросил Беддоуз.

Кристина рассеянно провела по ним рукой.

— А ты заметил?

— О, где вы, кудри золотые, мы видели вас так недавно!

— Решила вернуть свой цвет. — Кристина помешала сахар в чашке. — Хочу поглядеть, что из этого выйдет. Правится?

— Я еще не понял. И потом они стали длиннее.

— Угу. Это на зиму. А то шея мерзнет. Говорят, такая прическа меня молодит.

— Правильно говорят, — сказал Беддоуз. — Тебе теперь больше одиннадцати не дашь.

Кристина улыбнулась и потянулась к нему чашкой с чаем.

— За тех, кто возвращается, — сказала она.

— Чай и тост — вещи для меня несовместимые, — сказал Беддоуз.

— Ты просто придира и фанатик спиртных напитков, — сказала Кристина и невозмутимо отхлебнула из своей чашки.

— А теперь насчет планов на вечер, — сказал Беддоуз. — Я думаю, мы можем удрать от наших милых Друзей и отправиться обедать в тот ресторанчик на рынке, потому что я умираю — хочу мяса, а после этого… — Он запнулся. — Что случилось? Мы что, не сможем даже вместе поужинать?

— Дело обстоит не совсем так, — Кристина медленно помешивала чай, не поднимая глаз от чашки. — У меня свидание…

— Отмени этого типа, — выпалил Беддоуз. — Гони нахала в шею!

— Не могу, — Кристина спокойно посмотрела ему в глаза. — Мы должны с ним встретиться здесь, он должен прийти с минуты на минуту.

— Ах, вот оно что! — Беддоуз понимающе кивнул. — Это несколько меняет дело.

— Да.

— А мы не можем его куда-нибудь сплавить?

— Нет, — сказала Кристина. — Мы его не можем сплавить.

— Еще не родился такой человек, от которого нельзя было бы избавиться, — сказал Беддоуз. — Ты ему объясняешь, что твой старый друг только что вернулся из пустыни, что он едва не умер там от дизентерии и едва не погиб в религиозных войнах, что он нуждается в утешении, что ты должна привести в порядок его расшатавшиеся нервы и т. д. и т. п.

Кристина, улыбаясь, покачала головой.

— Прости, но из этого ничего не получится.

— Хочешь, я это сделаю? — спросил Беддоуз. — Как мужчина с мужчиной. Слушайте, старина, мы все люди взрослые, публика цивилизованная… Ну, в таком духе.

— Нет, — сказала Кристина.

— Почему нет? — спросил Беддоуз, понимая, что нарушает свое собственное, давно и ревностно соблюдаемое правило ни о чем не просить. Почему мы не можем этого сделать?

— Потому что я не хочу, — сказала Кристина.

— Вот оно что, — сказал Беддоуз. — Стало быть, ветер переменился.

— Да, — мягко ответила Кристина. — В какой-то степени переменился. А пообедать мы можем все вместе. Втроем. Он очень хороший человек. Он тебе понравится.

— Когда я возвращаюсь в Париж, — сказал Беддоуз, — мне в первый вечер мужчины вообще не нравятся.

Они помолчали, и Беддоуз вспомнил, сколько раз, бывало, Кристина отвечала по телефону: «О'кэй, это, конечно, грешно, но я его спроважу. Значит, встретимся в восемь». И, сидя напротив нее, трудно было поверить, что она не скажет этого ни сейчас, ни через минуту, потому что она так же, как и раньше, смотрела на него, так же, как и раньше, дотрагивалась до его руки, потому что, кажется, ничего не переменилось.

— Два месяца — долгий срок, а? — спросил Беддоуз. — Особенно в Париже.

— Нет, — сказала Кристина. — Это совсем не долгий срок, ни в Париже, нигде.

— Хелло, Кристина. — Высокий, светловолосый, плотного сложения молодой человек стоял возле стола, держа шляпу в руках, и улыбался. — Видишь, я нашел это кафе. — Он наклонился и поцеловал ее в лоб.

Беддоуз встал.

— Джек, — сказала Кристина, — это Уолтер Беддоуз. А это Джон Хейслип. Доктор Хейслип.

Мужчины пожали друг другу руки.

— Он хирург, — сказала Кристина, пока Хейслип отдавал пальто и шляпу служителю и усаживался рядом с ней. — Его в прошлом году чуть не сфотографировали для «Лайфа», он что-то такое там придумал с почками. Через тридцать лет он будет жутко знаменит.

Хейслип хмыкнул. Он был большой, спокойный, уверенный в себе, в нем было что-то от спортсмена, и, вероятно, он выглядел моложе, чем был на самом деле. Беддоуз с первого взгляда понял, как этот человек относится к Кристине. Тут Хейслип и не пытался ничего утаить.

— Что будете пить, доктор? — спросил Беддоуз.

— Лимонад, с вашего разрешения.

— Un citron presse[2], - сказал Беддоуз официанту. Он с любопытством покосился на Кристину, но лицо ее ничего не выражало.

— Джек не пьет, — сказала Кристина. — Он говорит, что люди, которые зарабатывают себе на жизнь тем, что вспарывают животы другим людям, не имеют права пить.

— Когда я выйду на пенсию, — сказал Хейслип весело, — я это наверстаю, я буду пить так, что руки у меня будут дрожать, как листья на ветру. — Он повернулся к Беддоузу. Нетрудно было заметить, что оторвать взгляд от Кристины ему стоило больших усилий. — Как провели время в Египте? спросил он.

— О-о, — удивленно протянул Беддоуз, — вы знаете, что я был в Египте?

— Кристина мне все о вас рассказала, — ответил Хейслип.

— Я поклялся страшной клятвой, что, как только вернусь в Париж, на месяц забуду, что на свете есть такая страна, — сказал Беддоуз.

Хейслип засмеялся, смех у него был басовитый и легкий, а в лице только добродушие и ни следа неловкости.

— Я очень хорошо вас понимаю, — сказал он. — Мне иногда точно так же хочется забыть о своей больнице.

— А где ваша больница? — спросил Беддоуз.

— В Сиэтле, — быстро ответила за него Кристина.

— И давно вы в Париже? — тут Беддоуз заметил, как Кристина бросила взгляд в его сторону.

— Три недели, — сказал Хейслип. Он отвернулся от Беддоуза и снова стал смотреть на Кристину, словно только в этом положении ему могло быть хорошо и спокойно. — И только представить себе, как все может измениться за три недели. Господи боже мой! — он похлопал Кристину по руке и снова засмеялся. — Еще неделя — и назад, в больницу.

— Вы здесь по делам или просто так? — сам того не желая, Беддоуз начинал тянуть резину разговора, который неизбежно ведут друг с другом все американцы, впервые встречаясь за границей.

— То и другое понемножку, — сказал Хейслип. — Меня пригласили сюда на съезд хирургов, а уж по собственной инициативе я осмотрел несколько больниц.

— И что вы можете сказать о французской медицине теперь, когда вам удалось кое-что посмотреть? — спросил Беддоуз; следователь, который сидел внутри, автоматически задавал вопросы за него.

— Как вам сказать, — Хейслип на мгновение с трудом отвел взгляд от Кристины. — Они здесь работают совсем иначе, чем мы. По интуиции. У них нет нашего оборудования и наших денег на исследовательскую работу, так что им приходится рассчитывать только на свою проницательность и интуицию, он усмехнулся. — Но если вы чувствуете себя неважно, мистер Беддоуз, вы смело можете им довериться. Они ничем не хуже всех прочих.

— Я чувствую себя прекрасно, — сказал Беддоуз и тут же сообразил, что трудно было сказать что-нибудь более идиотское. От этих разговоров Беддоуз начинал чувствовать себя не в своей тарелке, но не от того, что они говорили, а от того, как этот человек смотрел на Кристину — преданно, во все глаза, словно растворяясь в этом взгляде. Наступила пауза, и Беддоуз почувствовал, что, если он сам не вставит слово, они могут молчать до бесконечности.

— Вы хоть побродили по Парижу? — нашел он не самый удачный выход из положения.

— Только по Парижу, и то мало, — сказал Хейслип. — А я бы с удовольствием съездил сейчас на юг. В Сен-Поль-де-Ванс. Кристина только о нем и говорит. Подозреваю, что это настолько не похоже на Сиэтл, что об этом можно только мечтать, и при всем том — водопровод и человеческая еда. Вы ведь там бывали, не правда ли, мистер Беддоуз?

— Бывал, — сказал Беддоуз.

— Кристина мне рассказывала, — сказал Хейслип. — О, благодарю вас, обратился он к официанту, который поставил перед ним лимонад.

Беддоуз внимательно посмотрел на Кристину. Ранней осенью они провели в этом городе целую неделю вместе; интересно, что именно она рассказала своему доктору?

— Мы отправимся туда в следующий приезд, — сказал Хейслип.

— Угу, — сказал Беддоуз, отметив про себя это «мы» и любопытствуя, кого под этим «мы» подразумевает Хейслип. — И скоро вы собираетесь сюда приехать?

— Через три года. — Хейслип аккуратно извлек кубики льда из лимонада и положил их на блюдце. — Я думаю, что раз в три года я могу выкроить полтора месяца, Летом люди не так часто болеют. — Он встал. — Прошу прощения, — сказал он, — но мне надо позвонить в несколько мест.

— Вниз по лестнице и направо, — сказала Кристина. — Там есть женщина, которая говорит по-английски, она тебя соединит.

— Кристина не доверяет моему французскому, — засмеялся Хейслип. — Она утверждает, что это уникальный случай, когда знакомство с романсами Пюже оказало влияние на французский язык. — Он двинулся было к выходу, но остановился. — Я искренне надеюсь, мистер Беддоуз, что вы пообедаете с нами.

— Как вам сказать, я в принципе договорился кое с кем встретиться. Но посмотрим, может, мне и удастся отвязаться.

— И прекрасно. — Хейслип на ходу мгновенно прислонился к плечу Кристины, словно хотел незаметно получить дополнительный заряд уверенности, и, лавируя между столиками, двинулся к выходу.

Беддоуз неприязненно смотрел ему вслед и думал: «Ну что ж, по крайней мере я хоть внешне дам ему десять очков вперед». Потом он обернулся к Кристине. Кристина с отсутствующим видом гоняла ложкой чаинки по дну чашки.

— Поэтому и волосы длиннее и цвет у них свой, — сказал Беддоуз.

— Да, поэтому, — Кристина продолжала размешивать чаинки в чашке.

— И лак для ногтей.

— И лак для ногтей.

— И чай.

— И чай.

— А что ты ему рассказывала о Сен-Поль-де-Ванс?

— Все.

— Оторвись ты от этой чашки, черт бы ее побрал.

Кристина медленно отложила ложку и подняла голову. Глаза у нее блестели, но бог их знает, отчего они блестели, а рот был плотно сжат, и это, видимо, стоило ей немалых усилий.

— Что значит все, что ты хочешь этим сказать? — настаивал Беддоуз.

— Все — значит все.

— Зачем?

— Затем, что мне не нужно ничего от него скрывать.

— Сколько времени вы знакомы?

— Ты же слышал — три недели. Один мой приятель в Нью-Йорке попросил его зайти меня проведать.

Кристина посмотрела ему прямо в глаза.

— На будущей неделе я выйду за него замуж, а потом вернусь вместе с ним в Сиэтл.

— А через три года летом приедешь сюда на шесть недель, потому что летом люди не так часто болеют.

— Вот именно.

— И тебе это нравится?

— Да.

— По-моему, ты сказала это слишком вызывающе.

— Не надо выпендриваться, — сказала Кристина хрипло. — С этим кончено раз и навсегда.

— Официант! Виски мне принесите! — крикнул Беддоуз по-английски. Он на мгновение забыл, где находится. — Ты тоже, — обратился он к Кристине, выпей что-нибудь, ради бога.

— Чаю, — сказала Кристина.

— Слушаюсь, мадам, — сказал официант и удалился.

— Я хочу задать тебе несколько вопросов, — сказал Беддоуз.

— Задавай.

— Я могу рассчитывать на откровенность?

— Да.

Беддоуз набрал в себя побольше воздуху и посмотрел в окно. Какой-то человек в дождевике неторопливо шел мимо, он читал газету и качал при этом головой.

— Ладно, — сказал Беддоуз, — так что ты в нем нашла такого замечательного?

— И как я, по-твоему, должна ответить на этот вопрос? — спросила Кристина. — Он мягкий, хороший человек, он приносит людям пользу. Ты можешь что-нибудь по этому поводу возразить?

— И это все?

— И он любит меня. — Она произнесла это глухо. За все время, что они были вместе, Беддоуз ни разу не слышал от нее этого слова. — Он любит меня, — повторила Кристина бесцветным голосом.

— Это я видел, — сказал Беддоуз. — Безумно.

— Безумно, — сказала Кристина.

— А теперь позволь задать тебе еще один вопрос, — сказал Беддоуз. — Ты хотела бы сейчас встать из-за стола и уйти отсюда со мной?

Кристина отодвинула от себя чашку и задумчиво поворачивала ее из стороны в сторону.

— Да, — сказала она.

— Но ты не уйдешь, — сказал Беддоуз.

— Не уйду.

— Почему?

— Давай поговорим о чем-нибудь другом, — сказала Кристина. — Куда ты собираешься поехать в следующий раз? В Кению? В Бонн? В Токио?

— Так почему нет?

— Потому что я устала от таких, как ты, — сказала Кристина отчетливо. От корреспондентов, от пилотов, от многообещающих молодых государственных деятелей. Я устала от блестящих молодых людей, которые постоянно куда-то уезжают описывать революцию, подписывать договор или умирать на войне. Я устала от аэропортов и от провожаний. Я устала от того, что мне не положено плакать, пока самолет не взлетит, устала мчаться со всех ног по первому звонку, устала днем и ночью подходить к телефону. Я устала от всех этих избалованных и хмельных международных душек. Я устала сидеть за обеденным столом с мужчинами, с которыми я была близка, и ворковать с их гречанками. Устала от того, что меня передают из рук в руки, устала любить больше, чем любят меня. Я ответила на твой вопрос?

— Более или менее, — сказал Беддоуз. Его удивляло, что люди за соседними столиками еще не начали обращать на них внимание.

— Когда ты улетел в Египет, — продолжала Кристина, не понижая голоса, я приняла решение. Я стояла возле проволочной ограды, смотрела, как заправляют огромные самолеты, смотрела на огни, а потом я перестала плакать и решила: в следующий раз улетать буду я, и пусть кто-то другой мучается возле этой ограды.

— И ты нашла этого другого?

— Да, нашла, — просто сказала Кристина. — Но я не хочу, чтобы он мучился.

Беддоуз наклонился и взял ее руки в свои. Они безвольно лежали в его ладонях.

— Крис… — сказал он.

Она смотрела в окно. За толстым оконным стеклом сгущались сумерки и загорались огни, она сидела силуэтом на фоне этих огней, чистая, юная, неумолимая. Он смотрел на нее, и беспорядочные воспоминания лезли в голову: первая их встреча и другие первые встречи с Другими девушками, и еще как она лежала рядом с ним ранним утром под лучами осеннего солнца всего каких-нибудь три месяца назад, когда это солнце вплывало в их комнату в маленьком отеле на юге, а из окна были видны коричневые Нижние Альпы и далекое море. Держа ее руки в своих, узнавая прикосновение маленьких, как будто детских пальцев, он почувствовал, что если сейчас, сию минуту он сумеет заставить ее обернуться, все будет по-другому.

— Крис… — шепнул он.

Но она не повернула головы.

— Пиши мне в Сиэтл, — сказала она, не сводя глаз с запотевшего стекла, в котором отражались, искажались и множились огни кафе и ресторана напротив.

Беддоуз выпустил ее руки. Она не убрала их, руки лежали на столе, и блеклый лак ногтей тускло отражался на покрытой пятнами деревянной его поверхности. Беддоуз встал.

— Лучше я пойду, — сказал он. Говорить было трудно, собственный голос, который он слышал словно издалека, звучал как-то странно. «Господи, подумал он, — я старею, того и гляди я начну плакать в ресторанах». — Я не хочу ждать, пока он принесет счет, — сказал Беддоуз. — Скажи своему приятелю, что я, к сожалению, не могу с вами вместе пообедать и что я приношу ему свои извинения за то, что ушел не расплатившись.

— Это пустяки, — ровным голосом сказала Кристина, — он будет рад заплатить.

Беддоуз наклонился, поцеловал ее сначала в одну щеку, потом в другую.

— Прощай, — сказал он, и ему показалось, что он сумел при этом улыбнуться. — На французский манер.

Он быстро оделся и вышел на улицу. Он прошел мимо конторы авиакомпании и, повернув за угол, вышел на бульвар, где за полчаса до него промаршировали ветераны. Ничего не видя, как слепой, он дошел до Арки, там возле могилы и Вечного огня в вечернем тумане поблескивали листья лаврового венка.

Он знал, что в эту ночь ему лучше не быть одному, что надо куда-нибудь зайти, кому-нибудь позвонить и кого-нибудь пригласить пообедать. Но он шел мимо одной, второй, третьей телефонной будки, и хотя всякий раз он замедлял шаг, но так никуда и не вошел. Потому что во всем городе не было человека, которого он хотел бы видеть в этот вечер.