На кладбище

За обедом, уже подходившим к концу, сидели пять друзей, пять светских, богатых, зрелых мужчин, из которых женаты были только трое. Они собирались так каждый месяц в память своей молодости и после обеда засиживались, болтая, до двух часов ночи. Связанные закадычной дружбой, они встречались охотно, и эти вечера, проведенные вместе, были, пожалуй, лучшими в их жизни. Болтали обо всем — обо всем, что интересует и развлекает парижан. И, как водится в большинстве салонов, заново обсуждали то, что вычитывали в утренних газетах.

Душой общества был Жозеф де Бардон, который, оставшись холостяком, вел самый широкий и рассеянный образ жизни истого парижанина. Его нельзя было назвать ни кутилой, ни развратником, он был просто любопытным, жизнерадостным, еще молодым мужчиной — ему не было и сорока лет.

Будучи человеком светским в самом лучшем и широком смысле этого слова, одаренный умом блестящим, но не глубоким, обладающий знаниями в разных областях, но лишь как дилетант, схватывая каждую мысль на лету, но серьезно в нее не вникая, он черпал из своих наблюдений, из своих похождений, из всего того, что видел, встречал, находил, сюжеты для забавных рассказов, заключавших одновременно какую-нибудь философскую мысль, и его меткие замечания создали ему в городе репутацию очень умного человека.

За обедом он был самым интересным собеседником. И всякий раз у него имелся наготове рассказ о каком-нибудь происшествии, им самим пережитом. Все рассчитывали на него, и он начинал рассказывать, не заставляя себя долго просить.

Закурив сигару, облокотившись о стол перед недопитой рюмкой коньяка, отяжелев от табачного дыма, смешанного с ароматом горячего кофе, он чувствовал себя в своей сфере, как чувствуют себя в своей сфере некоторые создания в определенные моменты в определенных местах, например, богомолка в церкви или золотая рыбка в аквариуме.

Затянувшись сигарой, он произнес:

— Недавно я пережил странное приключение.

Все в один голос воскликнули:

— Расскажи, пожалуйста!

— Охотно. Вы знаете, что я люблю шататься по Парижу, словно коллекционер безделушек, разыскивающий их по выставкам. Я же высматриваю всякого рода зрелища, людей, все, что проходит мимо меня, что происходит вокруг.

И вот как-то в середине сентября — погода в тот день была чудесная — я вышел после обеда из дому, еще не решив, куда пойти.

Всегда испытываешь смутное желание навестить какую-нибудь красивую женщину. Выбираешь нескольких из своей коллекции, мысленно сравниваешь их между собой, обдумываешь, какая из них интереснее, пленительнее, и затем, смотря по настроению данного дня, решаешь, куда пойти. Но когда солнце такое чудесное и так тепло, пропадает охота ходить в гости.

А солнце в этот день грело чудесно, было тепло. Я закурил сигару и, выйдя из дому, машинально дошел до внешних бульваров. Побродив там, я вздумал заглянуть на кладбище Монмартр.

Я очень люблю кладбища. Они действуют на меня умиротворяюще, навевают тихую грусть — я чувствую в этом потребность. Есть у меня там немало друзей, которых я никогда больше не увижу. Время от времени я хожу на их могилы.

С кладбищем Монмартр у меня связана также история одного увлечения: там похоронена моя любовница, которой я был когда-то очарован, пленен, — маленькая обаятельная женщина. И вспоминая о ней, я наряду с печалью всегда испытываю сожаление... сожаление о многих вещах... Я прихожу на ее могилу помечтать... Для нее — все кончено.

Мне нравятся кладбища еще потому, что они представляются мне чудовищными городами с огромным населением. Подумайте только, какое количество мертвецов помещается на этом клочке земли, сколько поколений парижан нашли здесь свое пристанище, став навсегда пещерными людьми, заключенными в склепы или в могилы, прикрытые камнем или отмеченные крестом, — между тем как живые заселяют такие огромные пространства и без конца суетятся — ведь вот дурачье!

Есть на этом кладбище памятники не менее замечательные, чем в музеях. Могила Кавеньяка[1], признаться, напоминает мне шедевр Жана Гужона[2] в Руанском соборе — изваяние Луи де Брезе в нижней части саркофага. Я не собираюсь их сравнивать, но все наше современное так называемое реалистическое искусство ведет свое начало оттуда, господа! Этот мертвый Луи де Брезе более страшен, более естествен, более правдоподобна его неодушевленная плоть, сведенная судорогой агонии, чем все эти вымученные тела, изваянные в наше время на могильных плитах.

Должен все же признаться, что я всегда любуюсь величественным памятником Бодену[3], памятниками Теофилю Готье и Мюрже — на последнем я видел недавно жалкий венок из желтых бессмертников. Кем он возложен? Быть может, последней гризеткой, старушкой, служащей привратницей где-нибудь в предместье. Очень хороша его небольшая статуя работы Милле[4], которую разрушают теперь грязь и запустение. Воспой молодость, о Мюрже[5]!

Когда в тот день, о котором идет речь, я вошел на кладбище Монмартр, меня охватила грусть, но грусть не тяжкая, не мучительная, а смягченная мыслью, которая всегда является в этом месте у людей здоровых: да, не очень здесь весело, но мое время еще не пришло.

Впечатление осени — теплая влажность истлевающих листьев, бледное, ослабевшее, утомленное солнце — еще усугубляют и в то же время делают еще поэтичнее чувство одиночества и сознание неминуемого конца, которое овладевает нами в этом месте, где все говорит о бренности человеческой жизни.

Я медленно прохаживался по дорожкам среди могил, где соседи незнакомы друг с другом, не спят вместе, не читают газет. Потом я принялся разбирать эпитафии. Должен сказать, что это самая забавная вещь в мире. Ни Лабиш[6], ни Мейяк не могут развеселить меня так, как эта потешная надгробная проза. Даже Поль де Коку[7] не удается вызвать у меня такого безудержного приступа смеха, как этим надписям на плитах и крестах, в которых родные усопших высокопарно изливают свою скорбь, желают покойнику счастья на том свете, выражают надежду с ним свидеться. Экие шутники!

Но больше всего я люблю на этом кладбище его пустынную, заброшенную часть, поросшую огромными тисами и кипарисами — старый участок с давно похороненными мертвецами, который скоро обновят, вырубив зеленые деревья, вскормленные человеческими трупами, чтобы уложить в ряд новых мертвецов под маленькими мраморными плитами.

Побродив немного и проветрившись, я почувствовал, что скоро соскучусь и что пора принести к последнему ложу моей возлюбленной дань чувств, верных ее памяти.

Сердце мое сжалось, когда я подошел к ее могиле.

Дорогая моя, бедная! Сколько в ней было очарования, любви! Какой она была беленькой, свежей! А теперь, если бы раскрыть могилу...

Склонившись над железной решеткой, я тихо поведал ей свою скорбь, хотя она, наверное, меня не слышала, и уже собрался уходить, как вдруг увидел женщину в глубоком трауре, преклонившую колена на соседней могиле. Откинутая креповая вуаль открывала хорошенькую головку с золотистыми прядями волос, которые казались лучами утренней зари, пробивающимися сквозь ночь траурного убора.

Я уже не хотел уходить.

Она, видимо, тяжело переживала постигшее ее горе. Закрыв руками лицо, она, словно изваяние, застыла в позе олицетворенной скорби, перебирая во мраке сомкнутых, скрытых от света глаз четки мучительных воспоминаний. Казалось, это мертвая думает о мертвом.

И вдруг я угадал, что она сейчас заплачет, угадал по чуть заметному движению спины, напоминающему дрожь ивы, потревоженной ветром. Вначале она плакала тихо, потом все громче, шея и плечи ее содрогались. Внезапно она открыла глаза, полные слез, чудесные глаза, и огляделась кругом с безумным выражением человека, пробудившегося от кошмара. Заметив, что я смотрю на нее, она, видимо, смутилась и закрыла лицо руками. Послышались судорожные всхлипывания, и голова ее медленно склонилась на мрамор. Она прижалась к нему лбом, креп лег на выступ памятника и траурным покровом закрыл любимую могилу. Я слышал, как она застонала, опустилась на землю и, припав к памятнику, потеряла сознание.

Я бросился к ней, стал хлопать ее по рукам, дул ей на веки, читая в то же время скромную надгробную надпись: «Здесь покоится Луи-Теодор Корель, капитан морской пехоты, убитый в Тонкине неприятелем. Молитесь за него».

Смерть настигла его несколько месяцев тому назад. Я был тронут до слез и удвоил свои старания. Они увенчались успехом. Она очнулась, взглянула на меня. Вид у меня был очень взволнованный, я недурен собой, мне нет еще сорока лет. С первого же взгляда я понял, что она будет учтива и благодарна. И я не ошибся. Плача, но уже по-другому, она, отрывисто, тяжело вздыхая, рассказала мне о смерти капитана, павшего в Тонкине год спустя после их женитьбы, женитьбы по любви, так как она рано осталась круглой сиротой и принесла ему в приданое лишь небольшую сумму, требуемую военным уставом. Я стал утешать ее, старался ободрить, помог встать. Потом сказал ей:

— Не оставайтесь здесь, идемте!

Она прошептала:

— Я не в силах идти.

— Я поддержу вас.

— Спасибо, мосье, вы очень добры. Вы, вероятно, тоже оплакиваете чью-нибудь смерть?

— Да, сударыня.

— Смерть женщины?

— Да.

— Жены?

— Подруги.

— Подругу можно любить не меньше, чем жену. Страсть не знает законов.

— Да, сударыня.

Мы ушли вместе. Она опиралась на меня, я почти нес ее по дорожкам кладбища.

Когда мы вышли, она в изнеможении прошептала:

— Боюсь, как бы мне не стало дурно.

— Желаете зайти подкрепиться?

— Да, мосье.

Я увидел ресторан, один из тех, куда после похорон заходят друзья покойного, чтобы его помянуть. Мы вошли. Я предложил ей выпить чашку горячего чая, который, видимо, оживляюще на нее подействовал. На губах ее заиграла легкая улыбка. Она стала рассказывать о себе. Так грустно, так грустно быть одинокой в жизни, одинокой у себя дома днем и ночью, не имея никого, кому можно было бы отдать свою любовь, задушевную дружбу.

Она, казалось, говорила совершенно искренне, и в устах ее это признание звучало очень мило. Я был тронут. На вид она была очень молода, не старше двадцати лет. Я сделал ей несколько комплиментов, которые она охотно выслушала. Потом я предложил отвезти ее домой. Она согласилась. В экипаже мы сидели с ней рядом, плечо к плечу, так тесно прижавшись друг к другу, что тепло наших тел, проникая сквозь одежду, сливалось, — самое волнующее ощущение в мире.

Когда экипаж остановился перед домом, она тихо сказала:

— Я не в силах взойти одна по лестнице, я живу на пятом втаже. Вы были так добры ко мне — разрешите опереться на вашу руку и доведите меня до моей квартиры.

Я поспешил выразить согласие. Она всходила медленно, тяжело дыша. Дойдя до своей двери, она сказала:

— Зайдите на несколько минут, мне хочется как следует поблагодарить вас.

И я, черт побери, зашел.

Квартира у нее была скромная, даже, пожалуй, бедная, хотя просто и мило обставленная.

Мы уселись с ней рядом на диване, и она снова заговорила о своем одиночестве.

Потом, желая меня угостить, она позвонила горничной, но никто не явился, и я с удовольствием подумал, что эта горничная бывает здесь, очевидно, только по утрам: так сказать — приходящая прислуга.

Она сняла шляпку, и я нашел ее очаровательной. Ее светлые глаза пристально смотрели на меня — такие светлые и так пристально, что я не мог противиться страшному искушению: я схватил ее в свои объятия и стал целовать ее веки, которые вдруг закрылись. Я целовал их, целовал без конца. Она сопротивлялась, отталкивала меня, повторяя: «Оставьте меня, оставьте! Да будет ли этому конец?!»

Что она хотела этим сказать? В таких случаях слово «конец» звучит довольно двусмысленно. Чтобы заставить ее замолчать, я перешел от глаз к губам и придал слову «конец» тот смысл, который мне больше нравился. Она не очень сопротивлялась, и когда мы, нанеся оскорбление памяти капитана, убитого в Тонкине, взглянули друг на друга, ее томный, разнеженный, покорный вид окончательно рассеял мои опасения.

Я был любезен, предупредителен, благодарен ей.

Мы еще поболтали около часа, потом я спросил ее:

— Где вы обедаете?

— В каком-нибудь ресторане поблизости.

— Одна?

— Конечно.

— Хотите пообедать со мной?

— Где?

— В хорошем ресторане на бульваре.

Она, видимо, колебалась, но когда я стал настаивать, она согласилась, сказав как бы в свое оправдание:

— Мне так тоскливо, так тоскливо одной!

И прибавила:

— Придется надеть другое платье, не такое мрачное.

Она зашла в спальню и вернулась оттуда в полутраурном, очень скромном сером платье, в котором ее изящная, тоненькая фигура казалась еще очаровательнее. Очевидно, для кладбища у нее был один туалет, для выезда — другой.

За обедом отношения у нас установились очень сердечные, она выпила шампанского, оживилась, загорелась, и мы снова поехали к ней на квартиру.

Эта интрижка, завязавшаяся на кладбище, длилась недели три. Но все на свете приедается, особенно женщины. Я покинул ее, сославшись на неотложную поездку. Расставаясь с ней, я не поскупился, за что она меня горячо поблагодарила и заставила дать клятву, что я по приезде вернусь к ней. Она, видно, и вправду привязалась ко мне.

Прошел месяц. За это время у меня были новые увлечения, и желание повидать мою маленькую кладбищенскую любовницу было не настолько сильно, чтобы я ему поддался. Однако я ее не забыл. Воспоминание о ней преследовало меня как тайна, как психологическая загадка, как один из тех неразрешимых вопросов, которые, не переставая, тревожат нас.

Не знаю почему, но в один прекрасный день я вообразил себе, что найду ее на кладбище Монмартр, и отправился туда. Я долго бродил по дорожкам, не встречая никого, кроме обычных посетителей этого места, еще не порвавших связи со своими покойниками. На могиле капитана, убитого в Тонкине, не было ни плачущей вдовицы, склонившейся на мрамор плиты, ни цветов, ни венков.

Но когда я очутился в другой части этого необъятного ceления мертвых, я вдруг увидел в конце узкой кладбищенской аллеи пару в глубоком трауре — мужчину и женщину, которые шли мне навстречу. Когда они подошли ближе, я остолбенел. Это была она.

Увидев меня, она вспыхнула, и когда я, проходя мимо, слегка задел ее, она сделала мне еле заметный знак глазами, в котором я прочел: «Не узнавайте меня», и в то же время: «Приходите ко мне, дорогой».

Спутником ее был офицер Почетного Легиона, видный, изящный, шикарный мужчина лет пятидесяти. Он заботливо поддерживал ее, как поддерживал недавно я, когда мы покидали с ней кладбище.

Я ушел глубоко изумленный, спрашивая себя: к какой породе принадлежит эта женщина, охотящаяся за мужчинами на кладбище? Кто она? Обыкновенная ли потаскушка, изобретательная проститутка, которая ловит на кладбище мужчин, тоскующих по женщине — жене или любовнице, терзаемых воспоминаниями о навеки утраченных ласках? Она одна? Или их много? Не профессиональный ли это прием? Не выходят ли они на кладбище, как на панель?

Но возможно, что у нее одной явилась эта блестящая идея — плод глубокого философского размышления — извлекать выгоду из любовной тоски, которая особенно сильно дает себя чувствовать в этом скорбном месте.

Хотел бы я знать, чьей вдовой она была в тот день.