На лету

НА ЛЕТУ. ОЧЕРК.

I.

-- Сколько чемоданов-то севодни?-- спрашивал почтарь Платошка, когда у крыльца сосногорской почтовой конторы с грохотом останавливалась почтовая тройка. -- Сколько есть, все твои... угрюмо отвечал старшой, распоряжаясь выноской кожаных тюков, набитых корреспонденцией.-- Эй, Иванов, осмотри печати... Платошка обыкновенно стоял на крыльце, пока юркие городские почталионы, с смехом, прибаутками и вечными шуточками над Платошкой, выносили громадные чемоданы, гремевшие железными кольцами, точно кандалами. Взерошенная и вечно заспанная фигура Платошки невольно вызывала смех, хотя это был серьёзный и даже угрюмый человек. Угреватое красное лицо с щетинистыми рыжими усами и бритым подбородком глядело из-под разношенной и сплюснутой почтовой кэпки серыми упрямыми глазами, точно Платошка вечно сердился на кого нибудь. Этот обиженный вид и дорожный костюм, заключавшийся в стеженых штанах и рыжем пальто с форменными пуговицами, служили неистощимым источником для остроумия разбитных почтовых чиновников, выбегавших посмотреть, как Платошка поедет с почтой. -- Не житье этому Платошке, а масляница... галдели чиновники, попыхивая папиросками.-- Катается, как сыр в масле. -- Платошка, кланяйся от меня березке, которая на седьмой версте... -- А за меня в Поярковой стаканчик у Женьки выпей. Она добрая... Да ты оглох, што ли, Птатошка,-- с тобой говорят?.. -- Отвяжитесь, дьяволы... нахмурив брови, отвечал Платошка и только крепче принимался сосать свою короткую трубочку с изгрызенным чубуком. -- Эй, главнокомандующий, готово!.. кричал старшой, когда последний чемодан был брошен в развалистую почтовую телегу.-- Пожалуйте... Сегодня налегке доедешь, Платошка. -- Как же, налегке... ворчал Платошка, забираясь на самый верх сложенных горой чемоданов.-- Не варнаки ли, сколько опять чемоданов наворотили!.. В следующий раз ни за што не поеду: пусть другую подводу дают... вот вам истинной Христос, што не поеду. -- Да ты только теперь поезжай, а после на двух тройках почта побежит... Эти сцены повторялись каждый раз, когда Платошка увозил из Сосногорска сибирскую почту. Каждый старался ввернуть какое нибудь острое словечко относительно уезжавшаго почтаря, котораго на всем разстоянии сибирскаго тракта от Сосногорска до уезднаго городишка Проломнаго знали в лицо все почталионы, чиновники, сторожа, станционные смотрители и ямщики, потому что Платошка по одному месту ездил уже семнадцать лет. Да, целых семнадцать лет Платошка "делал" взад и вперед эти 213 верст самаго проклятаго тракта по два раза в неделю, т. е. все четыре конца, не смотря ни на какую погоду. При выезде из Сосногорска, все ямщики останавливали лошадей у покосившейся избушки, в которой жила жена Платошки с двумя маленькими детьми. Почтарь каждый раз непременно завертывал проститься. Избенка была низкая, гнилая, покосившаяся, но с каким удовольствием Платошка переступал через ея обшмыганный порог. Сибирская почта уходила обыкновенно утром, так что хозяин заставал топившуюся печку, а жена что нибудь толклась тут же с своим бабьим делом. С палатой выставлялись две ребячьих головы, разбуженных почтовым колокольчиком. -- Ну, Агаѳья, мотри... говорил обыкновенно Платошка, оглядывая свою избу.-- Говорю: мотри, соблюдай... все соблюдай. -- Чего соблюдать-то?-- огрызалась Агаѳья.-- Было бы на што смотреть-то. Вон как у почталиопов, у них и квартера готовая, и всячины припасено... Агаѳья была еще молодая бабенка, курносая и черноглазая, с весноватым лицом и звонким голосом, как все сосногорския мещанки; она вечно щеголяла в ситцевых платьях и вечно говорила о городских почталионах. -- Погоди, вот ужо... как нибудь... бормотал Платошка, присаживаясь на лавку.-- Не все же будем трепаться по трахту... Слава тебе, Господи, было поезжено семнадцать годов... -- Другие-то почтари деньги наживали на трахту,-- тараторила Агаѳья, ворочая у топившейся печки чугуны: -- а ты только только жалованьишко обернешь... Вон ребята-то ростут, ведь они пить-есть просят, одежонки тоже, а из каких капиталов-то. Ну, чего молчишь, твоя ведь работа-то... При таком обороте разговора Платошка тяжело вздыхал, торопливо крестился в передний угол и, нахлобучив свою кэпку, поскорее уходил из избы. Его манила и эта топившаяся печь, и палати, и свой угол, но почтовая тройка ждала на улице -- нужно было ехать, ехать и ехать... -- Другие наживали... как же... бормотал Платошка, взбираясь на чемоданы.-- Знаем мы... Агаѳья иногда смотрела в окно, как, погромыхивая колокольчиками, почтовая тройка увозила Платошку и сердито ворчала: -- Ну, и дал же Господь муженька... другие-то все люди, как люди, а тут чучело какое-то гороховое!..

II.

У Платошки были свои определенныя желания, которыя он возил за собой все семнадцать лет своей собачьей службы,-- эти.желания сосредоточивались на одной мысли: попасть непременно в городские почталиопы. Одно почтарь, другое -- почталион, разница громадная. Если считать, что иилатошка ежегодно делал от Сосногорска до Проломнаго только сто концов, в результате получалась громадная цифра -- вперед 213 верст да обратно 213, следовательно один конец составлял 426 верст, а сто концов 42,600 верст. В 17 лет получалась кругленькая сумма в 724,200 верст, т. е., если бы Платошка ехал все по экватору, то он без малаго обехал бы землю кругом двадцать раз. Платошка, к собственному счастью, подобными вычислениями не занимался, а только чувствовал, что у него по временам пыла каждая косточка, и он сидел на почтовых чемоданах, как замороженный. Иногда, впрочем, Платошка сильно ругался. -- Это за семнадцать-то цалковых месячнаго душу всю вытрясет,-- начинал Платошка и постепенно входил в азарт.-- Што я им каторжный, што ли, дался?.. Будет, поездил... Да мне плевать на всех!.. Не бойсь, не пропаду. Но год шел за годом, а Платошка попрожнему оставался почтарем и попрежнему делал свои "концы" по сибирскому отчаянному тракту. Собственно говоря, время шло совсем незаметно, потому что Платошка обыкновенно с роковаго двадцатаго числа начинал разсчитывать, как и куда издержать свои 17 рублей, и всегда в начале месяца выходило так, что у Платошки должна была остаться от жалованья "малая толика", а только получил жалованье -- глядишь, и не дохватило рубля два-три. Когда холостой был, так деньги уходили на водку или на другия холостыя глупости, а женился -- на семью. Платошка сам удивлялся, как это так выходило: как будто достанет денег, а как подошло 20-е число -- нет ничего. Прежде Платошка мог хоть напиваться пьян раза два в месяц, а нынче и это удовольствие решительно было ему недоступно. Да еще Агаѳья вечно пристает: того нет, другаго не хватает, третьяго не достает... -- А мне разорваться?-- кричал Платошка на жену.-- Ну, говори: разорваться?.. У меня не монетный двор... В другой раз изобьет тебя, исколотить да назябнешься, как чорт, а тут на стаканчик пятака нет. Тоже живой человек. -- Знаю я вашего брата, ругалась Агаѳья.-- Женька-то на что?.. Всех почтарей она обихаживает... Еще холостым когда был, так Козловы ботинки ей подарил, потом ситцу, потом кумачный платок. Ну, отопрись, безстыжие твои шары?.. -- То холостой был... -- Женька сама хвасталась. Она экз.-ту целый сундук всякаго добра с почтарей набрала. -- Дура ты, Агаѳья, вот что я тебе скажу...-- плюнет Платошка и замолчит, чтобы отвязаться от входившей в азарт жены.-- Погоди, вот буду почталионом, тогда другое заговоришь. А мне Женька плевать... У жены Платопики, видимо, голова была устроена совершенно особенным образом: она никак не могла понять, что Платошке совсем не из чего подарка делать Женьке. Какая тут Женька, когда пятачка нет, чтобы согреть душу. Платошка часто промерзал до самой души. Если городские почталионы частенько подтрунивали над Илатошкой, намекая на Женьку, то это вполне понятно: просто бесились с жиру, потому что сколько одного праздничнаго получали от купцов и чиновников. Тут легко смеяться, когда садишь в тепле да в сухе, да еще и праздничное. -- Вас бы, подлецов, в мою-то кожу посадить, так узнали бы Женьку,-- ругался Платошка с почталионами.-- А тут из своей кожи рад вылезтй в другой раз... Каждый вечер после службы приходить домой, в свой угол, и спать до утра на своей постели казалось Платошке недосягаемым счастьем. В самом деле, отработал за день, и больше знать ничего не хочу: никто меня не тронет. Две ночи в неделю Платошка спал дома, но что это был за сон -- ему и во сне казалось, что он все едет, едет и едет без конца. Иногда Платошка даже вскрикивал во сне, и Агаѳья толкала его ногой, чтобы очувствовался. А почтарю казалось, что его кровать прыгала и тряслась, как почтовая телега, а вместо жены Агаѳьи с ним на кровати лежит почтовый чемодан с железными кольцами. Надежды на перемену положения у Платопики принимали самый разнообразный вид: то он ждал новаго почтмейстера, который непременно должен дать ему место почталиона, то разсчитывал, кого из почталионов определят в станционные смотрители, и таким образом место для Платошки очистится само собой. Втечение 17 лет Платошкиной службы перебывало пять почтмейстеров, а он все тянул свою лямку; городские почталионы действительно получали места станционных смотрителей, но на их должность сейчас же являлись новые, а Платошка все должен был ездить, ездить и ездить. Платошка чувствовал себя обиженным, когда выжидаемое годами теплое местечко ускользало у него из-под самаго носу. В самом деле, есть же такие счастливцы, которые, за здорово живешь, сразу цапают самые жирные куски, а только ему, Платошке, нет удачи. В конце концов, Платошка дошел до самых жестоких соображений -- у него был один разсчет, что как нибудь два или три почталиона умрут разом, тогда уж и он получит свое. Платошка искренно желал такого случая, и даже просил о нем Бога, пока не устыдился. -- Господи, да что же это я?..-- изумлялся Платошка самому себе -- Ведь тоже крест и на мне есть... Осатанел я совсем!.. Подожду уж лучше новаго почтмейстера, тогда уж выпрошусь непременно. А то шабаш: чорт с ней и со службой.. Не клиномь сошел свет-то!.. Если бы перевести все эти Платошкины мысли и желания на какую нибудь равнодействующую, получилась бы громадная сила, которая теперь пропадала совершенно непроизводительно.

III.

Станция Пояркова, где жила Женька, стояла как раз на самой средине между Сосногорском и Проломным. Почтари, когда подезжали к Поярковой, каждый раз говорили: "Вот, слава Богу, половину и проехали... Вторая-то половина всегда короче, точно под гору едешь". Пояркова была замечательна еще тем, что она служила гранью между степной частью сибирскаго тракта и лесной -- к Сосногорску шел лес, а к Проломному степь. Зимой, когда передувало дорогу, эта разница была особенно чувствительна, и почтари обыкновенно заходили к Женьке погреться перед степью или после степи. Женька была жена станционнаго смотрителя в Поярковой, и всех почтарей принимала ласково -- добрая она была баба, и, как говорила молва, частенько водила своего мужа за его красный пос. Как-то перед Рождеством, возвращаясь из Проломнаго, Платошка особенно сильно околел в степи и решился завернуть к Женьке погреться. У него от холода даже пальцы свело, и язык не говорил, как следует. -- Што давно не видать?-- спрашивала Женька, лукаво поглядывая на замерзшаго Платошку.-- Забыл ты нас совсем... Женька была круглая полная женщина неопределенных лет, с круглым румяным лицом и круглыми черными глазами. Она была из ссыльных и не любила разсказывать о своем прошлом. Говорили, что она была купеческая дочь и отравила стараго мужа, потом попала на поселенье, где и вышла замуж во второй раз. Замечательно было то, что эта круглая Женька была какая-то совсем равнодушная, как говорили почталионы, и все пользовались этой слабостью Женьки. Почтари проезжающие и даже ямщики по-своему злоупотребляли равнодушием Женьки и даже колотили ее. Платошка, когда-то в дно своей молодости, тоже был "подвержен" ей и поэтому теперь старался избегать встреч с Женькой: женатый человек, тоже и совесть есть. И теперь Платошка не пошел бы на станцию, пока перепрягали лошадей, да уж очень в степи донял его мороз. -- Водочки выпьешь, али чаю?-- спрашивала Женька, лениво вытаращив глаза на переминавшагося Платошку. -- Уж водки не то дай... разсчитаюсь после. -- Ну, ладно, знаем мы эти счеты... На станции в избе было очень тепло, а тут еще Женька с водкой. Выпив стаканчик, Платошка согрелся и страшно захотел спать. Женька сидела у стола и все смотрела на него, подпершись рукой. -- Чего глядишь?-- сказал Платошка, чувствуя себя обязанным перед Женькой. -- А то и гляжу, што прост ты, Платошка... усмехнулась Женька. -- Не проще других. -- Дурак ты, Платошка!. -- Ну, ну, ты не больно тово... -- Говорят: дурак... Ты вот тут по тракту треплешься, а твоя Агашка с поштальенами с городскими хороводится. Верно тебе говорю... -- Н-но-о?.. -- И детишки-то не твои, Платошка, а поштальенския... Где у тебя глаза-то, у дьявола?.. Жалеючи, тебя говорю... Все смеются над твоей-то простотой. Платошка остолбенел. Его облупившееся от ветру лицо было просто жалко, и он только мигал, точно собирался чихнуть. Но в избу вошел ямщик, и Платошке нужно было сейчас ехать. -- Так ты это верно говоришь... а?.... бормотал он, нахлобучивая бараний треух на свою глупую голову. -- Сейчас провалиться, не вру. Мне што, тебя же жалею. Спроси у ямщиков-то, всякий скажет... У Платошки все вертелось в голове, когда он залезал в свою фуру с чемоданами. Агаша.... ребятишки... что же это такое?.. Под дугой заливался почтовый колокольчик, ямщик ежился на облучке и посвистывал, по сторонам зеленой стеной бежал безконечный лес, а в голове Платошки стучала одна и та же мысль, подсунутая ему Женькой. Платошка точно попал в волчью яму и напрасно бросался на голыя стены, загораживавшия ему выход. "Нет, Женька врет",-- старался уверить себя почтарь, но у него что-то такое тяжелое начинало шевелиться на душе, что он со страху даже закрывал глаза. Все кругом летело, и сам Платошка летел, и мысли в голове у него летели, как птицы... Скорее бы только доехать домой, а там... он видел свою Агашу и сжимал зубы. Платошке ужасно хотелось кого-то бить, увечить, рвать зубами, и он в безсильной ярости бился своей головой о чемоданы. Только бы доехать... Так вот почему его морят в почтарях?.. Он тут принимает смертную муку, колееть на холоде, не смеет пропустить стаканчика, а там, у Агаши, почталионы хороводятся... Теперь Платошке все было ясно, ясно, как день, и он удивлялся, как это сам раньше не мог догадаться. Ведь он и женился на Агаше на лету, между двумя поездками, и жил с ней тоже на лету. На следующей станции Платошка заложил с себя полушубок за два рубля и остался в одной шубе. Лесом ехать было теплее, да притом на каждой станции он пил водку, хотя опьянеть не мог. -- Убью я ее, стерву... думал Платошка, когда садился в кошевую на последней станции.-- Эй, Волк, хочешь водки?-- крикнул он ямщику. Волк, лихой ямщик, был отчаянный пьяница, как все хорошие ямщики. Вдвоем они выпили целый полштоф. Платошка заметно захмелел и косневшим языком спрашивал Волка про жену. -- Што жена... дело женское известное: слабость есть... двусмысленно,-- ответил Волк, оборачиваясь с облучка.-- Ты ее, курву, хорошенько взвесели, а то меня позови: изуважим в лучшем виде... Опять дорога, и опять все летело кругом: дорога, снежныя поляны, сосновый бор, облепленный снежными хлопьями, версты, телеграфные столбы и собственная голова Платошки. Он чувствовал, как почтовая тройка поддала рыси, и колокольчик замер под дугой... скоро будет Сосногорск... Платошка сжимал кулаки и глубже кутался в своей шубенке. Его начинал пробирать мороз и клонить ко сну. Несколько раз Платошка пробовал поднять голову, но мысли как-то путались, и он продолжал лежать на казенных чемоданах, делавшихся все теплее и теплее. Да, это было в первый раз в жизни с Платошкой; его охватила понятно блаженная теплота, сладко уносившая все вперед и вперед... Когда почта "прибежала" в Сосногорск, Платошка лежал в чемоданах мертвый -- он замерз дорогой.

Д. Сибиряк.

"Восточное Обозрение", NoNo 3--4, 1886

Оставить комментарий Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович (yes@lib.ru) Год: 1886 г.