На лугу

Большой алас с озером, дальний лесистый берег которого теряется в мареве. Возле озера скошенный луг, весь в копнах свежего сена. Трактор, волоча огромные неуклюжие сани, возит сено к скирде.

Тракторист Аян Доргуев быстро нагружает сани. Длинные тёмные, отполированные ладонями вилы разом захватывают почти половину копны, они словно танцуют в сильных руках парня: вверх — вниз, вверх — вниз. Сено кажется лёгким как пух. Сноровисто работает парень, играючи, будто и не прилагает усилий, только когда при взмахе короткие рукава его рубахи сползают вниз, видно, как, напрягаясь, переплетаются, бугрятся мускулы на загорелых руках.

Сгребальщица Татыйаас Кынтоярова невольно загляделась на Аяна, залюбовалась красотой и ловкостью его движений. Увлечённый работой парень перехватил её взгляд. Да тут ещё, неизвестно почему, Татыйаас улыбнулась. Аян смущённо опустил глаза и чуть не уронил целый ворох сена, но опомнился и успел подтолкнуть его к середине саней.

Вторая сгребальщица, молоденькая девушка Кэтириис Догордурова, или Кээтии, как звали её все, тихо сказала парню:

— Айка, ты не поднимай слишком много. Куда спешишь?

Но он даже не взглянул на девушку.

Вскоре Аян доверху нагрузил сани. На земле осталось совсем мало сена. Замелькали грабли женщин.

Татыйаас сгребала сено возле саней и вдруг словно спиной почувствовала брошенный на неё взгляд.

Женщина гибким упругим движением повернулась. Она увидела глаза Аяна — ласковые глаза. Татыйаас вся застыла, объятая теплом, лучащимся из этих глаз, обнимавших всю её мягко и бережно.

— Татыйаас Сидоровна, может быть, посторонитесь?

Кээтии произнесла эти слова медленно, врастяжку, изменившимся голосом. Она стояла, приставив грабли к ногам женщины.

Татыйаас вздрогнула от неожиданности, отскочила в сторону.

— До чего жарко. Вся взмокла, — сказала она, как бы извиняясь, и несколько раз провела гребёнкой по блестящим чёрным волосам. И тут же поняла, что не удалась эта маленькая хитрость. Кто поверит женщине, которая днём не жаловалась на жару, а теперь вот, когда уже близится вечер, тени спускаются на луг, говорит, будто её разморил зной. Женщина мельком взглянула на посерьёзневшее, хмурое лицо Кээтии. Девушка, оставив позади себя неубранное сено, сгребала возле неё. Татыйаас пожалела Кээтии, и ей захотелось обратить всё случившееся в шутку, пошалить, посмеяться, но тут же она подумала, что Кээтии может понять её неверно, обидеться. Сдержав подступивший к горлу смешок, Татыйаас побежала к оставшемуся позади саней сену.

Раздался сердитый, захлёбывающийся рокот мотора.

— Ну, девчата, садитесь. Поехали! — закричал Аян.

Вспомнив помрачневшее лицо Кээтии, Татыйаас не стала спешить. «После неё…» — подумала она и, неспешно сгребая остатки сена, заметила, что девчушка кинула на неё выжидающий взгляд.

— Девчата, слышите или нет? Чего там гребёте на пустом месте! Всё чисто убрали. Кончайте. Ждут нас. Вон посмотрите-ка, машут. Торопят.

Кээтии первая бросила грабли на сани. Вслед за ней подошла к трактору и Татыйаас.

Аян протёр лоскутом от старой рубахи покрытое чёрным дерматином сиденье, но не всё, а только место рядом с собой, и бросил тряпку на пол.

— Ну, садитесь. Сядь, Татыйаас.

Татыйаас, понимая, как, наверно, тяжело и обидно для Кээтии то, что он протёр лишь половину сиденья и обратился только к ней, говоря «сядь», не очень-то торопилась. Она протянула руку к тряпке, но Аян опередил её и раза два прошёлся по краю сиденья. Татыйаас стала ждать, чтобы Кээтии села первая.

— Ну, садитесь же, говорю! Или не понимаете по-якутски?..

Сомкнув чёрные густые брови, Аян схватил Татыйаас за руку и усадил рядом с собой. Кээтии, ухватившись за железную ручку, кое-как взобралась сама и уселась на самый краешек сиденья, короткого, видимо рассчитанного только на двоих. Она старалась занимать как можно меньше места: если сесть удобно, Татыйаас и Аян совсем прижмутся друг к другу.

Увидев, что девушка кое-как примостилась с краю, Татыйаас обняла её за талию и притянула к себе.

— Кээтии, тебе неудобно, сядь ближе.

Что было делать Кээтии? Пришлось придвинуться к женщине. Уголком глаза увидела: так оно и есть, Татыйаас и Аян сидят плечом к плечу. Больше того, женщина чуть повернулась к Аяну, будто бы уступая ему больше места, сидит боком к нему, видимо касаясь парня грудью.

Кээтии убрала руку, обнимавшую её талию, и отодвинулась на край сиденья.

— Кээтии… — заговорила было Татыйаас, да смолкла, медленно отстранилась от Аяна, прижалась к задней стенке кабины и стала глядеть на расстилавшийся впереди убранный луг. Ей опять стало жаль Кээтии, обычно такую говорливую, а теперь притихшую, сжавшую свои розовые губки.

«Бедняжка на меня, конечно, злится. Надо же как случилось: встала ей поперёк дороги… В тот раз, когда распределяли на работу и бригадир сказал: «Кээтии Догордурова пойдёт с трактором Аяна Доргуева», — девчушка вспыхнула от радости, а потом смутилась, спряталась за спины подруг. А парень-то и смотреть на неё не желает. Но ведь эта Кээтии нравится многим ребятам. Она хоть и ростом маловата, да такая крепенькая, ладненькая, фигурка у неё словно выточенная. И личико приятное. И образованная — в прошлом году окончила десять классов. В город не уехала, осталась в колхозе работать. Чего уж там говорить, девушка видная. Но Аян даже не замечает, что Кээтии тоже здесь, рядом с ним. Всё время на меня смотрит, только со мной разговаривает. Как будто, кроме меня, никого нет. Конечно, как же ей, бедняжке, не сердиться? Да и сама я виновата, куда только не встреваю. Знаю ведь, что Аян уже давно заглядывается на меня, ещё с весны, когда пришёл из армии. Нужно было попроситься на другой трактор. Так-то оно так, но почему я должна была считать себя хуже этой девчонкн, похожей на распускающийся цветок, хорониться от его глаз? Выходит, что я лучше её… Ой, нет…» Но как ни останавливала себя Татыйаас, видимо, додумала всё до конца: щёки её заметно зарделись, глаза, прикрытые густыми ресницами, заблестели. «Стало быть, я лучше Кээтии».

Татыйаас кинула взгляд на девушку. «А теперь и вовсе спиной повернулась. Наверное, злая-презлая сидит. Надулась, как мышь на крупу. Даже спина сгорбилась, как у старушки. Постой-ка, а чем это я так перед ней провинилась, что смотреть на меня не хочет? Сказала про неё что-нибудь дурное или обидела её чем-нибудь? Кажется, за мной не водится такого греха. Так что же ей от меня надо? За Аяна боится, что ли? А разве он ей принадлежит? Если бы было известно, что они дружат и я бы вклинилась, тогда, конечно, мой грех. Ну, а ведь между ними, все знают, ничего нет. А то, что он ей нравится, это ещё ничего не значит. Мало ли кто нам, бабам, нравится? Мало ли какие у нас причуды? Если с этим считаться, то весь мир завертится, как мутовка, всё пойдёт кувырком, ни семьи, ни порядка не будет. Пока что этот парень никому не принадлежит: он такой же её, как и мой. Сам себе хозяин. Вот если кого полюбит или семьей обзаведётся — дело другое. А сейчас он — вольная птица. Так что нет у тебя, милая, никакого права на меня сердиться! Да и разве я липну к Аяну? Это он сам. Да и что случилось? Ну, улыбнулись друг другу. Подумаешь! А что, я рычать должна, если человек мне улыбается? Если он на меня так смотрит, в чем тут моя вина? Глаза ему завязать прикажешь или мне отказываться от работы? На то я и женщина, чтобы нравиться мужчинам. Да и не ради ли этого все мы и наряжаемся, и прихорашиваемся?»

Рассуждая так, Татыйаас совсем успокоилась, а Кээтии, как и раньше, сидит к ней спиной. «О-о, ну и дура девчонка. Разве привлечёт она парня, если будет дуться и злиться? Кажется, не ребёнок, давно уж выросла, а этого не поняла. Или, может быть, думает, что своей злостью меня запугает? Нет, девка, меня не запугаешь, а наоборот…»

Татыйаас повернулась к Аяну, обожгла взглядом. От этого взгляда не только лицо, шею, а даже и уши парня залило краской. «Все мысли видать насквозь у бедненького, — подумала женщина с грустью. — Так ему хочется сказать что-то, да сдерживается. Не повернёт головы, смущается. Боится сказать лишнее»…

«Интересно, наверно, на нас со стороны посмотреть, молчим все трое, будто только что кончили ругаться, — подумала Татыйаас, — одна от злобы потемнела, другой от радости порозовел! Погодите, я вас ещё пуще подзадорю!» Женщина лукаво улыбнулась и, повернувшись к Кээтии спиной, тихо спросила:

— Аян, тяжело крутить руль?

— Нет, легко.

— Это, наверное, тебе легко. Руки сильные.

— Ты что, думаешь, человек собственными руками всё это тянет? Мотор двигает. Смотри-ка.

Аян слегка коснулся пальцами руля, и трактор стал поворачиваться то в ту, то в другую сторону.

— Ну, как? — обратился к ней парень с улыбкой, — Слушается, да?

— Кого слушается, кого — нет, — пожала плечами женщина.

— Этот трактор слушается всех хороших людей. И тебе подчинится. Возьми руль.

— Нет, нет. Боюсь…

— Ну, давай, начинай, — засмеялся Аян. — Я же рядом.

— Да нет…

Хоть и отказывалась Татыйаас, всё же она чуть приподняла левую руку.

— Вот так, — Аян осторожно, кончиками пальцев, взял руку женщины, положил на руль. — Теперь другую, сюда. — Он повернулся боком и отодвинулся. — Сядь поближе.

Татыйаас села плотнее и, как ей казалось, стала управлять трактором. Но как только Аян отнял свою руку от руля, трактор качнулся вправо.

— Ой! — вскрикнула Татыйаас и так крепко ухватилась за руль, что её тонкие длинные пальцы побелели. Трактор на этот раз качнуло влево. — Куда пошёл? Аян!..

Аян просунул руку за спину женщины и, взявшись за руль, выправил трактор.

— Вот и всё! — засмеялся парень. — Говорил же, очень послушная машина. Куда повернёшь руль, в ту сторону и поворачивается. Правильно, правильно, вот так. Хорошо-о!..

Кээтии как увидела, что рука парня обнимает женщину, так глаза у неё округлились, она зажала себе ладонью рот, потом вдруг крикнула:

— Стойте!

Парень с женщиной мгновенно обернулись, а трактор двинулся прямо на большую полузасохшую иву на краю луга.

— Кээтии, что с тобой? — спросила Татыйаас.

— Говорю, стойте! Остановите!..

Аян остановил трактор.

Кээтии молча спрыгнула на землю и бросилась в сторону.

— Что это с ней? — Татыйаас взглянула на Аяна.

— Откуда мне знать? — пожал плечами парень. — Взгляни-ка, ты мне трактор чуть в лес не завела. Ну, держи руль. Направь вон в ту сторону, к нашим.

— А ты сначала выведи его на ровное поле.

Аян повернул трактор в сторону людей, скирдовавших сено, потом снова положил руки женщины на руль.

— Если идет прямо, руль не крути. Ну, веди сама.

Татыйаас никак не могла поверить, что такая тяжёлая железная машина послушна её рукам. Раньше она считала трактористов, шофёров людьми особенными. Бывало, увидит какую-нибудь девушку за рулём и думает: «Ну и девушка! Ай да огонь-девушка!» Оказывается, все могут водить машины, надо только подучиться. Вот ведь ведёт она сейчас трактор. Надо просто знать эти рычаги, педали, в моторе разбираться. Разве это ей не под силу? На пути попался то ли бугор, то ли кочка — трактор сильно тряхнуло. Аян опять просунул руку за спину Татыйаас, чтобы взяться за руль. Трактор снова тряхнуло, женщина чуть не упала на руль. Аян вовремя прикрыл его рукой, и будто обожгло его. Он почувствовал томящее тепло женского тела, прижатую к его руке тугую грудь, видел бездонные глаза, обрамлённые густыми чёрными ресницами. И, уже ничего не различая, словно в тумане, прижался губами к раскрытым губам женщины.

— Ой!.. Аян, не надо… — Татыйаас оттолкнула парня. — Люди увидят… Вон они скирдуют сено. Уже близко.

Татыйаас мгновенно отодвинулась на другой конец сиденья.

Аян помотал головой, пригладил рукой волосы и, не глядя на женщину, повёл трактор.

Люди, занимавшиеся уборкой сена, расположились на опушке леса, в тени высоких раскидистых лиственниц. Здесь стояла просторная выгоревшая, вылинявшая от солнца и дождей старая палатка. А чуть в стороне от неё, в распадке леса, — большой шалаш, похожий на древнюю урасу. В нём спят женщины, а в палатке — косари.

Уже начало августа, вечереет рано. К тому же сегодня небо быстро заволокло тучами. К дождю, что ли? Совсем недавно такое чистое, безоблачное небо стало свинцово-чёрным.

Люди, сидевшие вокруг костра, постепенно умолкли. Костёр прогорел, и теперь только при лёгком дуновении вспыхивали искры и взлетал пепел. Неожиданно быстро опустилась на землю ночь. Люди стали расходиться на ночлег.

В женском шалаше сегодня не слышно ни песен, ни смеха.

Поднялся ветер. Он прошёлся по лиственницам, тяжело задышал, обнимая шалаш, забрался внутрь его.

— Девчата, закройте вход: как дождь начнётся, зальёт нас, — раздался из тёмного угла голос Матуроны, пожилой женщины.

Вход прикрыли. Стало совсем темно.

— Дождь пойдёт? — тихо спросил кто-то.

— Если пойдёт, завтра съездим домой, — сказала Матурона, зевая. — Девки, не шумите. Давайте спать.

Все притихли, лишь было слышно, как то тут, то там шелестело сухое сено. Спать никому не хотелось.

— Пусть не будет дождя, — сказала Юйя, молоденькая тихая девушка. — Не люблю дождливое небо. Оно как будто плачет.

Юйя, ещё школьница, каждое утро, проснувшись, первой выбегает из шалаша посмотреть, какой день будет, и если небо ясное, возвращается вприпрыжку, кричит: «Ой, девочки, ну и солнце! Ослепительное!»

— Ух, девка, тоже мне придумала. Взрослая уже, а не понимаешь, что к чему, — проворчала Матурона и от досады причмокнула языком. — Дождь — это урожай. Без него засуха всё дотла высушит, тогда уж ни сена, ни хлеба, ни земляники тебе.

Никто ей не ответил.

Татыйаас захотелось защитить Юйю, и она сказала:

— Осенью, во время уборки, зачем нужен дождь?

— Раз идёт, — значит, нужен, — не сдалась Матурона. И добавила, желая показать, что спор окончен: — Ну, хватит, спать пора.

Татыйаас хотела протянуть руку помощи девчатам, а они, кажется, и внимания не обратили на её слова. Шепчутся о чем-то вполголоса,

— А тебе нравится дождь? — спрашивает Юйя у своей соседки.

— Не знаю, — отвечает Нина.

— Как же не знаешь? — удивляется Юйя. — Я люблю солнце. День, когда далеко видно. А ты?

— Говорю, не знаю. Как узнаю, скажу.

— Как же так, не знаешь, что любишь?

— Что люблю, может, и знаю, а вот кого…

— Почему?.. — удивлённо спросила Юйя и, догадавшись, еле слышно прошептала: — Ты, оказывается, о человеке говоришь. Я вообще спросила.

— Вообще… — засмеялась Нина. — Смотри, как бы с твоим «вообще» не остаться тебе ни с чем или ни с кем…

Спать Юйе не хотелось, и она снова зашептала:

— Кээтии…

— Что? — неохотно отозвалась девушка. Раньше Кээтии, бывало, стрекотала без умолку.

— Ты… что любишь?

— Ничего и никого, — холодно отрезала Кээтии.

— Тогда кого ты не любишь? — не отставала Юйя.

В шалаше наступила тишина. Даже беспрестанно хихикающие девушки и те умолкли.

— Молодящихся старух, — сказала Кээтии нарочито громко, с расстановкой.

В глубине шалаша зашуршало сено. Матурона, оказывается, ещё не уснула.

— Чего болтают эти дурочки? — сказала она сердито. Слово «старуха» она приняла на свой счёт и почувствовала себя уязвлённой. И вправду, в этом шалаше старше её никого не было. — Решили меня в старухи записать? Так, что ли? Э-э, нет, рановато.

— Матурона, я не…

— Замолчи! — прикрикнула Матурона на Кээтии.

Девушка умолкла.

Возле дверей кто-то коротко прыснул, стараясь подавить смешок.

— Смеются ещё, — сказала Матурона, но уже более мягко. — Думаете, что над старушками смеётесь, а на самом деле над собой. Пройдёт совсем мало времени, не успеете вдоволь нацеловаться, намиловаться, как солнышко ваше закатится. Жалуются, что короток век человека. Бабье счастье, бабий век — в три раза короче. Как говорят, сердце хочет, да сил нет. После этого проживи хоть пятьдесят лет — на что такая жизнь, когда всё пламя погаснет? Поэтому и говорю: над собой, над своим будущим смеётесь, — вздохнула Матурона и немного погодя добавила: — Не вина старухи, что она молодится. Кому не хочется выглядеть молодой! Не зарекайтесь. Придёт время, и вы будете молодиться.

В шалаше совсем стихло. Но никто, видимо, не спит: не слышно сонного дыхания, только шуршит трава, когда кто-то поворачивается.

«Кээтии, кажется, получила отпор с неожиданной стороны, — с грустью подумала Татыйаас. — Никто здесь не понял, кому были адресованы эти колючие слова: «молодящаяся старуха». Всю свою обиду и злость вложила Кээтии в эти два слова и направила, как отравленную стрелу, в моё сердце, а попала в Матурону. Но слово-то сильнее стрелы. От слова не отскочишь проворно в сторону, не спрячешься за толстую стену. Оно найдёт тебя, догонит где угодно. Да разве я уклонялась от удара, пряталась? И хоть все думают, что задета Матурона, яд слов Кээтии всё равно дошёл до меня… Это я-то старуха? И ведь не постыдилась девчонка назвать меня так. Даже Матурона обиделась. Интересно, сколько ей лет? Наверно, за пятьдесят. Её первый сын старше меня, у него дети — школьники. А я? Я совсем не считаю себя прожившей жизнь, и «бабьего счастья», о котором говорит Матурона, не испытала еще».

Счастье?.. За те несколько месяцев с Кенчээри познала ли Татыйаас счастье? Вряд ли… Когда она сейчас вспоминает то время, оно ей кажется сном. В тот год лето было засушливое, и уже в феврале не хватало сена скоту, пришлось возить комбикорм из города. Кенчээри работал шофёром, ездил днём и ночью; бывало, поздно ночью придёт и опять с рассветом отправляется в путь. Не мог же он отказаться от поездок лишь потому, что недавно женился. А к весне, когда только начало таять, пришла страшная весть: произошла авария. Кенчээри в больнице. Татыйаас прямо с фермы, в рабочей одежде, тут же поехала на попутной машине в районный центр. Всю дорогу она успокаивала себя: «Обойдётся, может, всё… Зачем думать о плохом…» Но вышло по-другому. Она не застала Кенчээри в живых. В палате Кенчээри не было, стояла пустая койка, на которой он лежал совсем недавно. Дико закричав, Татыйаас упала на эту кровать. В ту ночь и случился у неё выкидыш. Вот и вся её семейная жизнь — ни мужа, ни ребёнка…

Узнала ли она счастье за тот недолгий срок? Да, что-то похожее на счастье промелькнуло тогда, но тут же вслед пришло горе. И с тех пор всего страшнее было думать об этих самых лучших в её жизни днях. Эти воспоминания мучили её, как незаживающая рана. И потому Татыйаас старалась забыть прошлое, жить сегодняшним днём. Проходили годы, прошлое тускнело в памяти, а когда всё же наплывали воспоминания, она старалась побыстрее отогнать их. Вот и теперь резко отвернулась от стенки и провела рукой по глазам, словно хотела стереть нежеланные видения. Татыйаас стала поправлять одеяло, и рука её коснулась груди, крепкой, не тронутой ребёнком, тугой, как у девушки.

«Вот она, твоя «старуха», — улыбнулась в темноте Татыйаас. — Считаешь меня старухой, а кто знает, может быть, душой и телом я самая молодая среди вас. Думаешь, я моложусь? Ошибаешься. Я и в самом деле молодая. Ты этого не видишь, зато другие видят. Самые сильные чувства, самая огненная любовь у меня. Разве растратила я её за те несколько месяцев?! Нет, меня они только разбудили и разожгли. Замужние женщины, прожившие счастливую жизнь, этого не знают. И знать не могут. Девушки тоже не знают. Это знают лишь женщины, такие, как я. Потому и говорю: у вас кровь играет на щёках, грудь распирает от избытка чувств, но так, как я, вам не полюбить; не сумеете так горячо поцеловать, как я, не сможете так страстно обнять, как я. Кээтии, ты этого не знаешь. А мужчины знают. Умом не понимают, а сердцем чуют. Правильно чуют.

Вот и Аян, молодой парень, а на меня, тридцатилетнюю, заглядывается. А на Кээтии смотрит как на пустое место. Конечно, Кээтии, ты молода, похожа на только что распустившийся подснежник. Но и я — не увядший цветок. Поэтому и нравлюсь Аяну, а может, он и любит меня. Если захочу, ещё крепче привяжу его к себе. Ты, Кээтии, думаешь, что я не имею права на женское счастье? Ты, конечно, заслуживаешь такого счастья, а я, значит, нет?! А ведь я тоже хочу любить, хочу убаюкивать, целовать своего ребёнка. Кто даст мне такое счастье? Аян? Может быть, и он…»

Татыйаас сначала не обращала внимания на настойчивые взгляды Аяна. Парень смотрит на женщину, что ж тут такого? Молод, весел, вот и глядит играючи, шутя. После она была удивлена тем, что парень явно выделяет её среди других женщин, и при этом она заметила, что в его взгляде не было ни заигрывания, ни шутки, а было что-то другое. Но она держалась как и прежде, не придавая этому никакого значения. Да и могла ли она всерьёз думать об Аяне?! Когда Татыйаас выходила замуж, Аян был ещё мальчишкой, только и умел, что носом шмыгать. Она всегда при встрече с Аяном вспоминала того мальчишку с загорелыми до черноты ногами.

И только теперь вот, на уборке сена, Татыйаас как будто впервые увидела парня, который сильными руками свободно управлялся с рычагами трактора и играючи подкидывал вилами полстога сена. В нём не было ничего от того подростка. Это был зрелый, крепкий, сильный мужчина, глядевший на неё восхищёнными глазами. С этого момента ей хотелось ещё больше нравиться ему. Каждое утро Татыйаас просыпалась с таким чувством, будто собиралась на большой ысыах, радостная и возбуждённая. А как же, ведь наступал день, когда ей предстояло быть с Аяном рядом, целый день под его ласкающим взором! То, что называется любовью, наверное, с этого и начинается. Кто станет стараться, чтобы понравиться нелюбимому человеку? Разве давеча днём Татыйаас заговорила с Аяном, чтобы подзавести Кээтии, которая всё время дулась на неё? Конечно, нет. Чужому не скажешь, а себе самой можно в этом признаться. Татыйаас всей душой потянулась к парню, ей захотелось ощутить прикосновение его сильных, мускулистых рук. Да, так это было, именно так. Потому она и взялась за руль, потому она не спешила оторвать щеку от его щеки, когда тряхнуло трактор на бугре. Она остановила парня, когда он хотел её поцеловать, лишь потому, что боялась: люди увидят. Если люди не видят, то, выходит, можно? Кто знает… Аян после этого весь вечер ходил словно оглушённый. Что же он подумал? Как бы там ни было, он не похож на легкомысленного человека.

Женское счастье… А дни мчатся мимо. Если Татыйаас будет уступать всем дорогу, то и вправду скоро станет «молодящейся старухой». Есть же русская поговорка: «Сорок лет — бабий век». Если это правда, то Татыйаас ещё только десять лет остается. Только десять лет! Как мало! О-о, как скоро!.. Нет, хватит прятаться, избегать ласковых слов, опускать глаза. Хоть в эти оставшиеся десять лет она познает женское счастье. Полюбит. И её будут любить. Она не отступится от своей любви ради глупых, ревнивых девчонок. Татыйаас увидела Аяна словно наяву, прямо перед собой. Стоит ей наклониться, и она коснётся его щеки. О-о, Аян, осчастливь меня, прошу!

Татыйаас открыла глаза. Всё исчезло, только мрак перед глазами. Ну, хорошо, пусть Аян, как ей того хочется, осчастливит её. Они создадут семью, народят детей. А сам Аян будет счастлив? Лет через десять Татыйаас уже начнёт увядать. Настанет для неё то время, когда, как говорит Матурона, сердце хочет, а сил уже нет… И вот тридцатилетний мужчина, в самую пору своего расцвета, будет сторожить молодящуюся старуху! Ну, допустим, из-за детей или из-за уважения к прошлым годам Аян не разрушит семью. Но такая жизнь, жизнь по принуждению, не будет ли и для него, и для неё мучением?

Да… Если заглянуть дальше, ничего хорошего не предвидится. Будущее, выходит, не очень светлое… даже… Об этом Татыйаас раньше не задумывалась.

«А может, не надо заглядывать вперед. Говорят же: будущее само покажет; говорят и так: будь что будет. Нет, нельзя так… Нельзя лишать счастья парня… Ну, что ж, прощай, Аян? Не знаю, как себе самой ответить. А он и подавно, как сейчас в себе разберётся?!

Женское счастье… Постой-ка, а что это такое — женское счастье? Тёплое гнёздышко, муж, младенец в колыбели? Почему так мало? Нет, ты ошибаешься, Матурона. Глубоко ошибаешься. Счастье, о котором ты говоришь — неполное счастье. Ведь есть же ещё родная земля, где увидела ты белый свет, есть близкие тебе люди, есть работа, есть совесть… Если люди не интересуются тобой, если нет работы по сердцу — нельзя причислять себя к счастливым. Вот так-то. Любовь… Она для людей всё равно что солнце для растения. Ты только в одном права, Матурона: без счастливой любви нет полного счастья. И мне, может быть, встретится любовь… А как же Аян? Или пройдёт эта блажь у него, кончится вместе с летом?! Кто знает… Нет, видно, это счастье не для меня. У парня ума нет по молодости, так придётся мне отойти в сторону. Пусть не тревожится Кээтии».

Так путано думала Татыйаас, уставившись в темноту. Чем больше думала, тем больше винила себя. Ей захотелось сказать хоть одно искреннее тёплое слово девушке, чтобы смягчить её душу.

— Кээтии… Кээтии!..

В темноте никто не откликнулся.

На другой день, когда отправились в поле, Татыйаас не стала садиться в кабину, шла за санями и потом всё сторонилась Аяна. Тот удивлённо посматривал на неё. Никто из них не сказал ни слова. Но всё чаще стал раздаваться голосок Кээтии. Девчонка прямо-таки маячила перед парнем, когда грузили сено.

После обеда поломался трактор, и Аян ушёл в посёлок.

Вечером, после работы, женщины искупались в озере, за узкой косой — там мягкое песчаное дно. Татыйаас вышла из воды первой и направилась к опушке леса. Хоть и вечерело, но жара ещё не спала. Женщина сняла с себя купальник и повесила его сушить на ветку ивы. В тоненьком ситцевом платье присела около небольшой копны тёплого пряного сена и стала расчёсывать свои длинные волосы. Вдруг за спиной у женщины послышались шаги.

Татыйаас оглянулась удивлённо. Перед ней стоял Аян, смущённо переступая с ноги на ногу. За спину его был перекинут мешок.

— Как ты меня напугал, — сказала Татыйаас.

Парень стоял неподвижно, неотрывно глядя в лицо женщины. От этого взгляда Татыйаас не знала, куда деваться. Скрестив руки, она обхватила ладонями плечи и вся как-то сжалась.

— Чего встал как вкопанный? Либо проходи, либо сядь, — сказала она, опустив глаза и натягивая тонкое платьице на колени.

Аян сбросил мешок и тотчас сел возле копны.

«Сама вроде пригласила его, — в душе выругала себя Татыйаас и удивилась: — Хотела ведь сказать «проходи»! А получилось вон что, совсем другое сказала».

Аян молча смотрел странным, тяжёлым взглядом на просвечивающее сквозь тонкое ситцевое платье тело женщины.

— Ну, какие новости в посёлке? — спросила Татыйаас, лишь бы не молчать.

— Да никаких вроде… — Аян прокашлялся. — Взял запчасти и обратно.

Татыйаас оперлась рукой о землю, собираясь подняться. Аян шагнул к ней:

— Давай-ка я… я помогу тебе… — тихо сказал он прерывающимся от волнения голосом.

— Помоги… — Татыйаас протянула ему руку.

Аян крепко сжал руку Татыйаас выше локтя, другая его рука скользнула по спине женщины. Частое тёплое дыхание ощутила на своей щеке Татыйаас. Сильные, грубые пальцы юноши всё крепче обхватывали её. Женщина, чтобы отделаться от них, оторвать их от своего тела, выгнула спину, да так и упала навзничь.

— Хватит! Убери руки! Убери!

Женщина схватилась за ворот платья, и в это время к её губам приникли жадные губы Аяна. Татыйаас отпустила ворот платья. Ничего, кроме этих сухих горячих губ, не было на свете, ничего не видела ч не слышала женщина, ничего не помнила и не знала.

Татыйаас вдруг ощутила, как коснулись грубые пальцы её высвободившейся из-под платья груди. От этого прикосновения она вся вздрогнула. Молнией пронеслись смутные мысли: «Что это со мной происходит, счастье несёт этот огонь или беду? Счастье или беду?»

Татыйаас, оторвав свои губы от его губ, уперлась руками в грудь Аяна:

— Уходи! Уходи! Говорю же, уходи!

Не ожидавший этих слов Аян отшатнулся.

— Татыйаас… Таня…

— Уходи! Видеть тебя не желаю!

— Разве ты не любишь меня?

— «Не любишь»! — Женщина резко поднялась с земли, одернула платье. — Ждёшь ответа, да? Не люблю! И никогда не полюблю!

Парень вскочил.

— Как?!

— Сопли вытри!

Аян послушно провёл указательным пальцем под носом и тут же отдёрнул руку, поняв насмешку женщины, схватил с земли мешок и зашагал торопливо в сторону аласа.

Татыйаас смотрела ему вслед глазами, полными слёз.

Если бы парень сейчас остановился, она бы кинулась ему навстречу. Но он, будто спасаясь от какой-то беды, бежал всё быстрее. Даже не оглянувшись, скрылся за ивами.

— Аян, золотце мое, люблю ведь тебя. Поэтому… Поэтому и прогнала. Разве ты поймёшь это, дурачок… Ну, даже и к лучшему, что не понимаешь, — прошептала Татыйаас и упала на траву. Плечи её вздрагивали, женщина зажала рот рукой, напрасно пытаясь заглушить рыдания.

1971