На отмелях близ Нью-Фаундленда

Мѣсяцъ за мѣсяцемъ стояли мы на якорѣ у ньюфаундлендской отмели и ловили треску. Лѣто и зима наступали и проходили, а мы все продолжали стоять на томъ же мѣстѣ среди моря, на границѣ двухъ частей свѣта — Европы и Америки. Четыре-пять разъ въ году мы отправлялись въ Микелонъ продавать нашъ уловъ и запастись провіантомъ. Затѣмъ мы опять ставили паруса, выходили въ море, становились въ томъ же мѣстѣ на якорь и ловили треску, а затѣмъ снова отправлялись въ Микелонъ разгружаться. Я никогда не съѣзжалъ на берегъ. И зачѣмъ мнѣ было съѣзжать? Въ этомъ отдаленномъ уголкѣ и людей почти не было: всего только нѣсколько рыбаковъ и судоторговцевъ.

Наше судно было русскаго происхожденія и называлось "Конго". Да, это было настоящее русское старое судно, по бокамъ котораго шелъ полускрытый бортъ для пушекъ — остатокъ прежняго величія. Нашъ экипажъ состоялъ изъ восьми человѣкъ: двухъ голландцевъ, одного француза, двухъ русскихъ и меня; остальные были негры.

У "Конго" были четыре шлюпки, и каждое утро мы отправлялись въ нихъ осматривать и собирать наши рыболовныя снасти: лѣтомъ — въ три часа утра, зимой — на разсвѣтѣ; каждый вечеръ мы снова ставили и постоянно на одномъ и томъ же мѣстѣ, на разстояніи семи-восьми сотъ саженей W. S. W. отъ "Конго".

Одинъ день проходилъ какъ другой, и мы продолжали стоятъ на томъ же мѣстѣ. Ничто не нарушало однообразія нашей жизни. Мы даже не всегда знали, какой у насъ день — воскресенье или понедѣльникъ. Единственная разница нашего положенія въ сравненіи съ положеніемъ прочихъ нью-фаундлендскихъ рыбаковъ заключалась въ томъ, что жена нашего шкипера находилась на нашемъ суднѣ. Это была еще молодая, но очень противная женщина, съ цѣлыми гроздьями бородавокъ на рукахъ, страшно худая и маленькая.

Почти каждое утро, отчаливая отъ борта, мы видѣли ее, — она выходила на палубу еще совсѣмъ заспанная и безпорядочно одѣтая. Она могла прямо передъ нашими глазами сѣсть и… но нѣтъ, этого нельзя даже разсказать. И все же, несмотря на ея страшную неряшливость, на то, что она почти ни словомъ не обмѣнивалась съ нами, мы всѣ ее любили, каждый въ своемъ родѣ, и ни одинъ изъ насъ не хотѣлъ бы лишиться ея общества, до такой степени стали мы невзыскательными.

Мы не были моряками: мы только рыбаки. Морякъ плыветъ все дальше, пристаетъ куда-нибудь и, наконецъ, кончаетъ свое плаваніе, какъ бы оно ни было длинно. Мы же оставались на одномъ мѣстѣ,- вѣчно, неподвижно стояли на нашихъ якоряхъ. Это продолжалось такъ долго и было такъ однообразно, что, въ концѣ концовъ, изъ нашей памяти испарилось даже представленіе о томъ, какъ въ дѣйствительности выглядитъ черная земля. Да и мы всѣ порядкомъ-таки измѣнились. Это вѣчное неподвижное стоянье какъ-то страшно притупило насъ; да, мы стали совершенно тулыми людьми. Мы ничего не видѣли, кромѣ тумана и моря, мы ничего не слыхали, кромѣ шума вѣтра и воя бури. Мы ничѣмъ, рѣшительно ничѣмъ не интересовались, и въ головѣ у насъ не было ни одной болѣе или менѣе продолжительной мысли. Да и зачѣмъ намъ было думать? Безпрестанная возня съ рыбой превратила и насъ самихъ въ рыбъ, въ старыхъ морскихъ животныхъ, котерыя медленно двигались по судну и говорили на особенномъ, только намъ понятномъ языкѣ.

Мы ничего не читали, рѣшительно ничего. Письма не могли доходить до насъ, заброшенныхъ среди моря, да при этомъ туманъ, который намъ приходилось постоянно вдыхать, каждодневная возня съ рыбой и вѣчное пребываніе у нью-фаундлендской мели убили въ насъ нею жизнерадостность.

Мы ѣли, работали и спали. Только одинъ изъ насъ еще не совсѣмъ утратилъ память и способность мыслить и въ нѣкоторомъ родѣ принимать участіе въ жизни. Это былъ фращузъ. Какъ-то разъ на палубѣ онъ затащилъ меня въ уголъ и спросилъ самымъ серьезнымъ тономъ:

— Какъ ты полагаешь, нѣтъ ли у насъ тамъ, дома, войны?

Мы до такой степени были равнодушны ко всему, что почти не говорили другъ съ другомъ. Мы заранѣе знали, какой отвѣтъ получимъ на каждый вопросъ. Къ этому присоединялось еще и то, что мы съ трудомъ понимали другъ друга. Что намъ было пользы изъ того, что офиціальнымъ языкомъ на нашемъ суднѣ считался англійскій языкъ! Какъ французы, такъ и голландцы были слишкомъ необразованы и слишкомъ упрямы, чтобы научиться ему; даже русскіе, желая разсказать что-нибудь особенное или болѣе длинное, переходили на свой родной языкъ за недостаткомъ англійскихъ словъ. Однимъ словомъ, мы во всѣхъ отношеніяхъ были одиноки и безпомощны.

Изрѣдка, когда мы сидѣли въ лодкахъ и собирали рыболовныя снасти, мимо насъ проходилъ переселенческій пароходъ — огромный, напоминающій призракъ гиганта. Затѣмъ раздавался рѣзкій протяжный звукъ его сирены, и чудовище быстро скрывалось въ окружавшемъ насъ туманѣ. И эти гиганты, появлявшіеся на одно мгновеніе передъ нами и затѣмъ сейчасъ же исчезавшіе, производили на насъ странное и страшное впечатлѣніе. Когда это случалось въ темнотѣ, и огни парохода, точно круглые пламенные бычачьи глаза, какъ бы уставлялись на насъ, мы часто не могли удержаться отъ крика ужаса и удивленія. При тихой погодѣ громадныя волны такого гиганта достигали до насъ, и наши лодки продолжали долго покачиваться на тяжелыхъ волнахъ, которыя онъ поднималъ и оставлялъ за собой.

Иногда, когда погода была особенно ясная, ванъ-Таценъ, товарищъ мой по лодкѣ, обладавшій прекраснымъ зрѣніемъ, видѣлъ гдѣ-то вдали на горизонтѣ парусныя суда, но они никогда не подходили къ намъ такъ близко, чтобы мы могли различить на ихъ палубахъ людей. Вотъ въ томъ-то и дѣло, что мы никогда не видали другихъ людей, кромѣ насъ самихъ, т.-е. повара, восьми рыбаковъ, шкипера, больного подагрой, и его жены.

Странныя душевныя ощущенія пробуждались въ насъ по временамъ, когда мы сидѣли въ лодкахъ и съ трудомъ вытаскивали бечевки. Намъ казалось, что невидимыя руки удерживаютъ тамъ въ глубинѣ закинутые нами удильные крючки и заставляютъ накреняться наши лодки. Внѣ себя отъ ужаса, съ дрожащими губами, начинали мы перекликаться между собой. Мы тогда совершенно забывали, гдѣ мы и что дѣлаемъ, — до такой степени волновала насъ эта борьба съ грозными невидимыми силами морского дна, которыя не хотѣли выпустить то, что разъ захватили.

Когда на одного изъ насъ находило такое душевное настроеніе, то мы говорили, что онъ поетъ "о ясной погодѣ", такъ какъ мы полагали, что туманъ нагоняетъ на насъ это настроеніе.

Иногда же, когда мы сидѣли и пили, намъ вдругъ начинало казаться, что какія-то странныя фантастическія существа высовываются изъ тумана, киваютъ намъ огромными, мохнатыми головами и затѣмъ опять исчезаютъ въ туманѣ. И расплывчатые уродливые образы проносились въ бѣлыхъ испареніяхъ мимо насъ. Огромные, точно горы, они то разсѣивались, то вновь собирались, появляляясь то тамъ, то здѣсь, смотря по тому, откуда дулъ вѣтеръ; неслись, клубясь, съ запада на востокъ, развертывая въ воздухѣ свои туманныя очертанія, таща за собой какіе-то огромные развѣвающіеся плащи.

Какъ-то разъ вамъ-Таценъ и я, мы оба одновременно, увидали явленіе, которое заставило насъ почти оцѣпенѣть отъ ужаса. Былъ темный вечеръ; мы разставляли наши снасти и вдругъ увидали въ воздухѣ человѣка, качающагося взадъ и впередъ. Голова его была объята пламенемъ, онъ дулъ и завывалъ, какъ буря; мы оба слышали это. Нѣсколько минутъ спустя мимо насъ пронесся огромный пароходъ, и мы оба испустили крикъ ужаса, когда раздался его свистокъ. А затѣмъ онъ исчезъ.

Но, когда намъ удавалось до полудня вытащить всѣ наши снасти и мы подъѣзжали къ "Конго" въ лодкахъ, до краевъ наполненныхъ рыбой, удачный ловъ и довольство тѣмъ, что самая непріятная и тяжелая часть дневной работы окончена, дѣйствовали на насъ особеннымъ и страннымъ образомъ: мы точно глупѣли и приходили въ сильно возбужденное состояніе. Тогда случалось, что мы находили какое-то особенное удовольствіе мучить рыбу, да, прямо-таки мучить пойманную нами рыбу. Въ особенности оба русскіе отличались въ этомъ отношеніи. Они схватывали большихъ рыбъ за головы, засовывали пальцы въ ихъ глазныя впадины, приподнимали ихъ кверху и, не спуская съ нихъ глазъ, начинали какъ-то странно хохотать.

Какъ-то разъ я даже замѣтилъ, какъ одинъ изъ нихъ глубоко запустилъ зубы въ туловище сырой рыбы и простоялъ такъ двѣ-три минуты съ закрытыми глазами.

Эти жирныя туловища рыбъ вообще дѣйствовали на насъ всѣхъ какъ-то возбуждающе; мы съ восторгомъ распластывали ихъ, вскрывали у живой еще рыбы животъ и дольше, чѣмъ нужно было, копались въ ея внутренностяхъ и пачкались въ ея крови.

Французъ никогда не принималъ участія въ подобныхъ животныхъ наслажденіяхъ, но зато онъ пламенѣлъ самой нелѣпой страстью къ женѣ шкипера и не могъ даже скрывать этого. Онъ говорилъ объ этомъ совершенно откровенно:

— Я люблю ее… Помилуй меня Боже, до чего я люблю ее! — повторялъ онъ по нѣсколько разъ въ день.

Одинъ изъ негровъ, котораго мы называли "докторомъ", потому что когда-то въ молодости онъ нѣкоторое время изучалъ медицину, былъ также въ нее влюбленъ; въ то время, какъ онъ мнѣ въ этомъ признавался, я охотно убилъ бы его на мѣстѣ изъ ревности, такъ какъ и я былъ влюбленъ не менѣе его.

Но она сама, грязная, неряшливая и тупая, продолжала жить среди насъ, ничего не замѣчая и не видя. Она не удостоивала насъ даже взгляда, Какъ-то разъ я былъ чѣмъ-то занятъ на верхней палубѣ, гдѣ она въ то время сидѣла на складномъ стулѣ, безсмысленно уставясь въ одну точку; и вотъ я споткнулся о швартовое мотовило и чуть было не растянулся. Это меня до того разозлило, что я обернулся и такъ глупо и безсознательно уставился на причину моей неловкости, что, надо полагать, представлялъ изъ себя весьма-таки смѣшную фигуру. Отчего же она не посмѣялась надо мною? Къ чему же тогда ей было смотрѣть на меня такъ, какъ она смотрѣла, если не для того, чтобы посмѣяться? Но она была совершенно апатична, и ни одинъ мускулъ ея лица даже не дрогнулъ. — Она заживо гніетъ, — говорилъ ванъ-Таценъ на своемъ смѣшномъ языкѣ. — Видитъ Богъ, она заживо гніетъ.

И все же никто изъ насъ ни за какія блага не хотѣлъ бы лишиться ея общества.

Когда рыба была вычищена и всѣ удильные крючки вновь закинуты, тогда наша дневная работа оканчивалась, и мы проводили часъ или два за ѣдой и куреньемъ. А затѣмъ отправлялись по койкамъ.

И вотъ тогда, если мы бывали не слишкомъ утомлены нашимъ дневнымъ трудомъ, мы немного болтали между собой и даже принимались разсказывать всевозможныя исторіи, выражаясь грубымъ, неправильнымъ языкомъ, пересыпая разсказъ проклятіями и скверными, грязными словами…

Французъ зналъ какую-то исторію о человѣкѣ, который не могъ "видѣть ни одной женщины безъ вожделѣнія". И эту исторію онъ разсказывалъ уже много разъ и всегда съ одинаково большимъ успѣхомъ. Русскіе были прямо-таки въ восторгѣ отъ его разсказа и смѣялись безъ конца, слушая его. Удовольствіе, съ которымъ они выслушивали этотъ грубый разсказъ, было такое же искреннее и чистосердечное, какъ у дѣтей; они строили всевозможныя гримасы, безпорядочно кидались и метались въ своихъ койкахъ. — Ну что же, — спрашивали они все время, — ну, какъ дальше, и чѣмъ это все кончится? — Между тѣмъ, они прекрасно знали, такъ же, какъ и мы всѣ, чѣмъ кончался разсказъ,

Ванъ-Тацену, напротивъ, не везло съ его исторіей, такъ какъ мы очень рѣдко соглашались его слушать. Мы очень плохо понимали его: онъ такъ мало зналъ по-англійски, къ тому же еще страшно коверкалъ и то немногое, что зналъ. Среди какого-нибудь объясненія, когда онъ, такъ сказать, безнадежно застревалъ, пытаясь яснѣе выразить свою мысль, онъ начиналъ безпомощно оглядываться на насъ всѣхъ, не зная, чѣмъ и какъ помочь себѣ. И право, въ такія минуты онъ бывалъ достоенъ жалости.

Ванъ-Таценъ былъ самый старшій изъ голдандцевъ, настоящая старая свинья, порядочно-таки глухой, но въ общемъ очень добродушный и услужливый человѣкъ. У него изъ ушей всегда, во всѣ времена года, торчали клочки ваты огромные клочки, совсѣмъ пожелтѣвшіе отъ времени и неопрятности. У него была необыкновенно тяжеловѣсная фигура. Море превратило его въ совершеннаго ребенка. Онъ ничего не видѣлъ дальше своего носа и ни о чемъ не думалъ. Лежа на койкѣ, онъ курилъ свой крѣпкій табакъ и преспокойно плевалъ на полъ каюты или куда попало. Онъ всегда начиналъ свой разсказъ слѣдующими словами:

— Это было какъ-то вечеромъ въ Амстердамѣ,- говорилъ онъ. — Да, это было какъ-то вечеромъ въ Амстердамѣ. Я какъ разъ тогда завербовался на корабль, и это былъ мой послѣдній вечеръ на сушѣ. Я не помню, который былъ часъ, но знаю, что было уже поздно. Когда я, наконецъ, вышелъ изъ пивной, чтобы отправиться на корабль, я прежде всего сталъ засучивать свои панталоны. Да, да, я это отлично помню, но въ общемъ я былъ болѣе, чѣмъ пьянъ, и, засучивая панталоны, потерялъ равновѣсіе и упалъ на колѣни. Затѣмъ я кое-какъ добрался до Леопольдгатенъ, и тамъ произошло нѣчто, что меня просто поразило, потому что я уже не былъ пьянъ, когда ее увидѣлъ. Она стояла позади меня среди улицы. Да, вѣрьте мнѣ или нѣтъ, но это была дама.

И старый глупецъ приподнимался на своей койкѣ и смотрѣлъ на насъ.

— Дама, да, настоящая дама, знатная дама, — повторялъ онъ.

Но когда онъ доходилъ до этого главнаго пункта своего разсказа, его словарь истощался, и онъ уже не могъ двинуться съ мѣста.

— Какъ, настоящая дама стояла позади тебя на улицѣ въ Амстердамѣ? — иронически спрашивалъ его "докторъ".

— Да, дама, — восторженно отвѣчалъ голландецъ и смѣялся во весь ротъ.

Онъ до такой степени бывалъ возбужденъ своимъ разсказомъ, что начиналъ клясться въ томъ, что говоритъ правду и что это была, дѣйствительно, настоящая дама. Мы всѣ дружно смѣялись надъ нимъ. Онъ пробовалъ продолжать разсказъ, но это было невозможно. Онъ дѣлалъ самыя страшныя усилія, напрягалъ свой жалкій мозгъ, чтобы найти слова, которыя могли бы намъ уяснить суть этого разсказа, но попытки его оказывались тщетными, и онъ умолкалъ. А между тѣмъ, ему страшно хотѣлось поговорить именно объ этомъ пунктѣ, и вотъ, когда онъ, такъ сказать, былъ весь поглощенъ воспоминаніями о дамѣ и приходилъ въ отчаяніе оттого, что не находилъ подходящихъ выраженій, онъ вдругъ разражался цѣлымъ потокомъ какихъ-то странныхъ словъ, которыхъ никто изъ насъ не могъ понять, за исключеніемъ его земляка, громко храпѣвшаго на сосѣдней койкѣ.

Таковъ былъ разсказъ ванъ-Тацена, и онъ всегда оканчивался одинаково и на томъ же мѣстѣ. Мы очень часто слышали его, и всегда онъ начинался съ вечера въ Амстердамѣ. Это было весьма возможное и вѣроятное происшествіе, и никто изъ насъ не сомнѣвался въ этомъ.

Затѣмъ мы молча лежали нѣкоторое время и раздумывали надъ слышаннымъ, въ то время какъ окружающее насъ море шумѣло, а лампа освѣщала нашу каюту, мѣрно покачиваясь въ своемъ мѣдномъ кольцѣ. И вахтенный шагалъ въ своихъ деревянныхъ башмакахъ по палубѣ надъ нашими головами. Потомъ наступала ночь.

Но иногда около полуночи я просыпался, задыхаясь отъ тяжелыхъ испареній, исходившихъ отъ всѣхъ этихъ человѣческихъ тѣлъ, сбросившихъ съ себя во снѣ одѣяла. Лампа освѣщала грубыя фигуры въ сѣрыхъ шерстяныхъ рубашкахъ. Русскіе съ ихъ длинными тощими бородками напоминали спящихъ моржей.

Съ каждой койки раздавались полузаглушенные слова и стоны. Негры скрежетали бѣлыми зубами, громко повторяли одно и то же имя и надували свои черныя щеки.

Съ койки младшаго голландца слышалось среди какого-то клохтанья и сдавленнаго смѣха все то же имя, затѣмъ сильный храпъ и жалобное стенанье, — и это было имя жены шкипера. Всѣ только и думали о ней. Эти грязныя животныя говорили о ней даже во снѣ, каждый на своемъ языкѣ. Они всѣ лежали съ закрытыми глазами, храпя и бормоча самыя безстыдныя слова, улыбались, стонали и высовывали языки. Одинъ только ванъ-Таценъ спалъ спокойнымъ, здоровымъ, мирнымъ сномъ, точно безсловесное животное.

Острый, спертый воздухъ каюты, табачный дымъ, запахъ человѣческаго пота, — все это смѣшивалось въ противныя, тяжелыя испаренія. И эти испаренія давили меня и заставляли меня закрывать глаза, едва я ихъ открывалъ. И я вновь засыпалъ, и огромный уродливый цвѣтокъ наваливался на меня, всасывалъ свои мокрые листочки и стебли въ мою грудь, постепенно, мѣрно и безпощадно сдавливалъ мое горло, и я утрачивалъ сознаніе всего…

А затѣмъ являлся вахтенный и будилъ меня.

1905