На пути в Египет

Ночью Ишмаэлю плохо спалось. Тяжелая боль под ребрами слева не давала покоя. Старик, кряхтя, переворачивался с боку на бок, шептал заученные с детства слова наисладчайшей молитвы, но боль не прекращалась.

Как манны небесной, ждал он дождя. После дождя ему всегда становилось легче. Он часто вспоминал мудрые слова о том, что сила Бога — в воде. Не потому ли и все чудеса свои он творил на воде? Когда возвращались иудеи из египетского рабства, Бог могучей дланью своей рассек Чермное море, а когда ввел их в Палестину — темные воды Иордана. «Неужели так вот придется гореть веки вечные?» — все чаще думал Ишмаэль. Мысли об этом не давали ему покоя ни днем, ни ночью, поскольку дело шло к неминуемому концу жизни. Чем старше, чем дряхлей становился Ишмаэль, чем беззащитнее он был перед жизненными невзгодами, тем больше он сомневался в милосердии Божием. Никак не мог он поверить в милосердие существа, геенной огненной карающего людей.

Никакого выхода из этого тупика не давал ему дряхлый старческий ум. Ведь если Бог всемилостив, то все равно он простит, какие бы преступления не совершил бедный грешный человек. А ежели карает, и геенна огненная действительно ждет нас впереди, то о каком милосердии можно говорить?

Одно лишь утешало старого Ишмаэля — то, что он принадлежит к богоизбранному народу. И когда в полутьме древнего храма старцы взывали к Богу картавыми голосами, выставив вверх седые остроконечные бороденки, Ишмаэль еще надеялся на что-то. Но чем старше он становился, чем отчетливее выделялся на сморщенной шее острый кадык, чем глуше билось под ломкими ребрами анемичное сердце, тем дороже казались священные свитки Торы, и мурашки бежали по спине от гортанных возгласов старенького ребе.

За последнее время Ишмаэль много размышлял о своей жизни. Особенно тяжелые мысли приходили по ночам. Старик кряхтел, переворачивался со спины на впалый живот. Думал о том, что если бы сподобил его Всевышний жить второй раз, не так построил бы он жизнь.

А сколько в этой жизни было невзгод, забот, болезней, унижений! И всегда — борьба, непрекращающаяся борьба за кусок хлеба. Сменялись римские императоры, один за другим умирали цари иудейские, но вечно оставалась эта гадкая борьба.

Ишмаэль был старшим сыном в семье, и когда отец, мелкий лавочник, приторговывающий греческими товарами, полностью разорился, Ишмаэль поднял торговлю, и семья не пошла по миру. И все бы хорошо, да не любил он ремесло лавочника, завидовал братьям, Йегуде и Шимону, поскольку Йегуда стал священником, а Шимон — лекарем. Лишь когда познакомился Ишмаэль с Леей, дочерью ребе Абрагама, началась для него другая жизнь, полная высшего смысла.

«Ну что, юноша, — сказал ему как-то Абрагам, загадочно улыбаясь, — ответишь на мой вопрос, отдам тебе в жены дочь. Не ответишь — не осерчай, а человека недалекого своим зятем видеть не желаю. Скажи, что важней — изучать Тору или делать добрые дела?»

Ай-яй-яй! Трудно было бедному Ишмаэлю, сыну разорившегося торговца, ответить на вопрос хитроумного священника. Но не дураком рожден он был на свет, и хоть премудростям и книжностям не учен, от природы ум имел светлый и прозрачный, как стекло. «Если скажу, что важней изучать Тору, то он быстро сможет убедиться в том, что я ее не знаю. А вот на счет добрых дел ничего проверить не сможет», — подумал Ишмаэль и сказал, что важнее делать добрые дела. «Нет, Ишмаэль, ты ошибся, — весомо произнес Абрагам. — Важно и то, и другое. Лучше всего и добрые дела делать, и Тору не забывать. А за то, что ты предпочел ученой премудрости добрые дела, отдам за тебя Лею».

Было это осенью, в канун великого праздника Суккот. И взял Ишмаэль в одну руку пальмовую ветвь, а в другую — золотистый плод арбаа, соединил свои руки и понял, что бессмысленно учение, плоды которого не приносят добра людям, так и наоборот, не может принести добро человек невежественный, каким бы он добрым по своей природе не был.

Старик вновь повернулся со спины на живот и услышал тихое девичье покашливание. В соседней комнате спала Рахель, четырнадцатилетняя внучка Ишмаэля. Кто знает, что может сниться в такую ночь девчонке, какие мысли у нее на уме?

Рахель хорошеет с каждым днем. Она и сейчас хороша. Длинные, иссиня- черные волосы спускаются до пояса. Широкие бедра быстро сужаются к коленям. Ишмаэль уверен, что именно такой была Ева, когда увидала змея. Уже не первый день ходит мимо дома со своим вонючим верблюдом молодой Исахар, сын Моше — жестянщика, смотрит большими жадными глазами на грушевидную фигуру внучки.

Ишмаэль редко вспоминал свою молодость. Она была так давно, что теперь даже совсем не верилось, что все это было с ним, а не с каким-то другим человеком, который жил очень много лет назад. Подчас он даже не верил, что был когда-то маленьким мальчиком, что лицо не было испещрено морщинами, что не свисала до впалой груди клочковатая седая борода. Тогда ему казалось, что жизнь — нечто огромное, нескончаемое, как аравийская пустыня. Как он был не прав!

Теперь, в старости, ему хотелось бы обрести покой. Но покоя не было. Жена давно умерла, своевольная дочь вышла замуж за богатого торговца и покинула дом. Лишь Рахель скрашивала его одиночество, да и то только зимой, когда не дует из Египта и Аравии все убивающий хамсин.

Часто вспоминал старик младшего брата Йегуду, который впал в саддукейскую ересь. Ишмаэль вырвал его из сердца. И хотя времена сменились, и теперь сам первосвященник сквозь пальцы смотрел на проповеди саддукеев, не пошел Ишмаэль на примирение с братом. Покойный Абрагам говорил Ишмаэлю, что накажет Бог Йегуду за неверие в загробный мир, а между тем Йегуда жил в столице и занимал одно из важнейших мест в синедрионе.

Однажды, путешествуя с Йегудой по пустыне, увидал Ишмаэль два торчащих из песка бледно-желтых ребра. Это был скелет подростка, по неизвестной причине погибшего в пустыне. «Не верю я, что душа когда-нибудь соединится с этим телом», — сказал Йегуда. Ишмаэль сам в ту пору еще жил без Бога, занимаясь торговлей сосудами для вина и масла, и потому не стал возражать брату. Думал ли он тогда, что это была не случайная фраза, ненароком упавшая с губ, а горячее убеждение, которое Йегуда затаил в себе, как тлеющий огонек, и начал провозглашать на площади, в храме и в других людных местах. И нашлось у него много сторонников не только среди простых людей, но и среди книжников, пуд соли съевших в толковании Торы.

Почти каждую ночь вспоминал Ишмаэль пустыню, маленький скелет, лежащий в раскаленном песке, и резкие, мятежные слова брата. Теперь, в глубокой старости, чем больше прислушивался он к неполадкам своего тела, тем более сомневался не только в предстоящем воскресении, но и в бессмертии души. Какая душа вернется в это сморщенное, исхудалое, беззубое тело? И вернется ли вообще?.. Нет, только желтый скелет будет лежать в сухом песке.

За окном послышался крик молодого ослика. Кого это занесло сюда в такую пору? За последнее время старику часто мерещились звуки. Вчера ему показалось, что пошел дождь, а это Рахель наливала воду в соседней комнате. Но ослиный крик повторился, а за ним послышался тихий, но настойчивый стук в дверь.

Ишмаэль встал с постели, взял со стола тусклую лампу. Долго пришлось отворять многочисленные запоры — старик боялся лихих людей и разбойников, хотя разбойники не слишком жаловали эти края. Лишь иногда заносило сюда раскаленным хамсином дикие племена кочующих бедуинов, которых Рахель в детстве называла каким-то смешным словом. Каким? Ишмаэль забыл это слово.

На низеньком крылечке у двери стоял пожилой мужчина с окладистой седой бородой, рядом с ним женщина, держащая на руках грудного ребенка. Ослик предусмотрительно был привязан к корявому стволу кривой смоковницы, и в его испуганных зрачках криво отразилась лампа открывшего дверь Ишмаэля. Мужчина тихим голосом сказал о том, что едет в Египет и попросил переночевать. Ишмаэль развел худыми руками и пропустил странников в дом. Отказать женщине с грудным ребенком было выше его сил.

Они расположились в маленькой комнатке у входа. Ишмаэль оставил им лампу и пошел спать. Однако заснуть ему не удалось. Самые разные мысли приходили голову, сменяя одна другую. Но все эти мысли были нерадостные. Старик прожил нелегкую жизнь, и даже теперь, на пороге смерти, не доверял людям и боялся их. «Уж не воры ли это?» — подумал он про нежданных гостей. Но какие воры отправятся в дальнюю дорогу с грудным ребенком на руках? Какой нормальный человек поедет в Египет на тощем ослике с отвисшими ушами?

Ишмаэль встал с постели, осторожно, на цыпочках, вышел из комнаты, прошел по узкому коридору. Дверь, ведущая в комнату, где остановились странники, была полуоткрыта. На столе горела тусклая масляная лампа. Пожилой мужчина, широко расставив большие мозолистые руки, спал на плетеной циновке. Женщина с мальчиком (Ишмаэль почему-то ни минуты не сомневался, что это был мальчик), лежали на низком деревянном топчане. Ребенок не спал. Пухлыми ручонками перебирал он края пеленки, а вокруг крошечной головки распространялось светло-золотое свечение.

Сначала старик решил, что это свет от лампы. Но нет — тело женщины было почти совсем не видно, его очертания лишь угадывались во тьме. Лишь только правая рука ее, возле которой лежала голова мальчика, была освещена.

Ишмаэль закрыл дверь и прислонился к стене. Жуткий страх сковал его тело, под ложечкой защемило, и он почувствовал, как пойманным голубем бьется под ребрами высохшее, скорченное старческое сердце. Что же это такое?

Он опять заглянул в комнату. Теперь мальчик лежал на боку, и от свечения, исходящего от его головы, были видны птицы, разноцветными нитками вышитые на стареньком покрывале. Этих птиц лет двадцать назад вышивала Лея — покойная жена Ишмаэля. Старик взял со стола тусклую, потухающую лампу и вышел из комнаты. Сияние не исчезло.

Надо было убедиться в том, что это мираж. Осторожно, чтобы не разбудить странников, направился Ишмаэль в комнату Рахели.

Девочка спала на спине. Рядом с ней лежало скомканное покрывало. Ишмаэль почувствовал знакомый приторный запах. Неумолимое время отняло у него былую остроту зрения и слуха, и только запах — единственное, что различал он так же отчетливо, как и в далекой юности. Несомненно, что у Рахели началось то, что каждый месяц бывает у женщин. И немудрено — девчонке уже пятнадцатый год. Пора, пора выходить замуж, вот только женихов подходящих нет.

Ишмаэль поднес лампу к лицу Рахели. Гримаса осквернила красивое лицо девочки. «Хамсин, хамсин!» — отчетливо произнесла она.

— Нет, не хамсин. Это я, Рахель.

Девчонка открыла большие глаза и вскрикнула.

— Не бойся, Рахель. Это я.

— Что, что, дедушка? — быстро и взволнованно заговорила Рахель. — Тебе плохо?

— Нет. То есть да.

— Что с тобой?!

— Пойдем, внучка, в соседнюю комнату. Там странники. Они спят.

Рахель закутала тело в скомканное покрывало и, ничего не понимая, пошла вслед за стариком. Ишмаэль приоткрыл дверь.

— Видишь? — спросил он, выставив вперед крючковатый палец.

— Там темно, дедушка.

— Да нет, возле мальчика.

— Там ничего нет, только… рука какая-то.

— Это рука его матери. Но почему свет?

— Там стоит лампа.

— Лампа у меня.

— Там другая лампа.

— Ай-яй-яй, внучка! Когда ты видела в этом доме две лампы? Ты не во дворце царя Ирода, а в доме бедного иудея. И еще: кто ставит лампу на покрывало?

— Надо скорей убрать эту лампу, дедушка! Вдруг она упадет на маленького и у него будет ожог!

Рахель бросилась к ребенку и вдруг внезапно остановилась. Грудной мальчик лежал на топчане и смотрел на нее большими голубыми глазами, а от головы его золотым кругом исходило сияние.

Девчонка ничего не могла сказать от удивления, а потом тихонько вышла из комнаты и прошептала на ухо старику:

— Я знаю, в чем дело, дедушка. В комнату случайно залетел маленький светлячок. Помнишь, в прошлом году я была на море? Там на берегу так много таких светлячков! Ночью они светятся, как маленькие звезды.

— При чем тут светлячки! Ведь они не живут в пустыне. Говоришь такую же дурь, как твоя мать. Я боюсь, что в дом занесло круглую бродячую молнию.

— Так значит это фосфор. У моей подруги есть такое украшение. Надеваешь на голову вроде как бусинки. А они светятся в темноте. Наверное, и у ребеночка такие же.

Ишмаэль не отвечал. Он напряженно думал, прислонившись спиной к стене. Совсем не заметил старик, как Рахель прошла в свою комнату, легла на кровать и тотчас же заснула спокойным, безмятежным сном ребенка.

Наконец, и сам старик пошел к себе. Он уже окончательно понял, что этой ночью ему не заснуть. В комнате стало светлее, начиналось утро. Надо было кормить скот. Ишмаэль вышел в хлев, где переминались с ноги на ногу два вола и тощая корова, уныло жующие свои жвачки.

Послышался тихий скрип двери и шепот. По-видимому, странники выходили из дома. Старик подбросил животным корму и вышел во двор. Мужчина отвязывал ослика, женщина стояла возле него, спиной к Ишмаэлю, так что сияния над головой мальчика заметно не было.

И чем пристальнее всматривался вдаль Ишмаэль старческими подслеповатыми глазами, пытаясь убедиться, что никакого сияния все-таки нет, тем отчетливее понимал, что прошло не только его время, но, возможно, и время всех царей израильских и моавитянских, и наступает нечто новое, чего еще не было в человеческой истории. Кто знает, может быть, над правдой синедриона, правдой Ирода и правдой Августа есть и другая правда, и, кроме Торы, существует еще нечто, уже неподвластное истолкованию?

Старик все смотрел и смотрел вдаль, пока силуэты мужчины, женщины с ребенком и ослика полностью не смешались с предрассветной мглой.