На самом деле

Глава 39

«Поздравляем с началом нового учебного года!» — гласила надпись на транспаранте над входом в университет. В сложившихся обстоятельствах поздравление звучало как насмешка. Преподавательский состав уменьшился вдвое: после трехмесячной задержки зарплаты и отпускных половина профессоров предпочла переквалифицироваться в рыночных торговцев, хлебопеков и маляров. Новый ректор выбросил из окон какие-то документы, оставшиеся от прежнего руководства, сдал аудитории внаем и каждый день, поддаваясь необъяснимым перепадам настроения, переписывал учебные курсы по всем предметам. На истфаке по-прежнему был разброд и шатание: чокнутый декан и смешанный, научно-лженаучный преподавательский состав за лето так и не смогли определить, что читать, как читать, кому читать и читать ли вообще. В связи с этим занятия не начались ни 1-го сентября, ни 2-го, ни 3-го, ни 10-го. Студенты старших курсов «вели научную работу» на дому, писали курсовые и занимались по монографиям. Первокурсников отправили в колхоз, да не на пару дней, как это было обычно, а на целый месяц. Какой важной ни была история для царства Дмитрия I, репа оказалась важнее, тем более что картошку, «чёртово яблоко», внедренное императором-шпионом начиная с этого года решили не сажать.

Сочувственно поглядев на стайку первокурсников, облаченных в болоньевые куртки и резиновые сапоги и вооруженных пластмассовыми ведерками, Андрей поднялся по ступеням центрального входа. В фойе было пусто. Столовая не работала, гардероб не работал, лоток с книгами не работал, собственное подразделение охраны порядка (ребята в пятнистой форме обычно сидели у входа, проверяя документы) расформировали. Вынырнувший из бокового коридора человек со скрученным листом ватмана под мышкой в первую секунду показался недоразумением. Андрей, приглядевшись, узнал Ивана.

Когда Филиппенко приблизился, его друг вешал на стене плакат с призывом принять участие в антимонархической демонстрации.

— Ого! — сказал Андрей.

Приятель вздрогнул и обернулся.

— Нельзя же вот так, — возмутился он, — подкрадываться сзади и пугать!

— Думал, я агент царизма? — улыбнулся кандидат.

— Ничего смешного! — снова взвился Ваня. — В наше время можно всякое ожидать! Похоже, в нашем университете каждый второй — царский агент! Вчера они посадили Филиппенко, сегодня запретили его сочинения, а завтра будут расстреливать инакомыслящих. Хотя нет, расстрел это по нашим временам слишком по-западному! Царь посадит их на кол!

— Постой, — удивился Андрей. — Запретили сочинения Филиппенко? Ты о чем? Его лженаучные бредни, кажется, никогда не были в почете: ни сейчас, ни при президентах?

— Ё-моё, Андрей, когда ты начнешь следить за общественной жизнью⁉ — накинулся на него аспирант. — Вроде и диссертацию защитил, уже можно поинтересоваться, что в стране творится!

— Ближе к делу.

— Филиппенко больше не занимается лженаукой! Он выпустил настоящее историческое исследование, в котором развенчал славянофильскую ахинею! Да-да, не удивляйся: выпустил. Написал и смог опубликовать, несмотря на тюремное заключение!..

— Вообще-то, это мой диссер, — перебил Андрей.

Иван отмахнулся:

— Брось свои шуточки! Мы ошибались в Филиппенко! Это настоящий мыслитель, настоящий борец за правду! Он опубликовал разоблачительную прокламацию о царском режиме. Неделю назад по предложению боярской Думы Дмитрий запретил эти сочинения. Вчера «Даждьбожичи» сожгли их в прямом эфире на Красной площади: если б дали электричество, то я бы посмотрел! Говорят, Филиппенко впаяют новый срок, как будто одного ему мало!

— Значит, ты теперь против царя. «Славянофильская ахинея»?

— А как еще это можно назвать, Андрей⁈ Разве кто-то из здравомыслящих людей еще поддерживает Лжедмитрия с его национализмом⁈

— Но не так давно ты сам носился по универу, призывая окружающих пикетировать американское консульство и защищать национальную самость!

— Я? — изумился Иван.

— Ну конечно.

— Не помню.

— Как не помнишь⁈ Мы встретились прошлой осенью возле ученого совета, я ходил отдавать свои документы.

— Да что за ерунду ты несешь⁉

— Неужели у тебя такая короткая память?

— Да ну тебя к черту! — снова взорвался Иван. — Хватит грузить меня всякой белибердой! Лучше приходи на демонстрацию в понедельник, вот что я тебе скажу, приятель!

— Ты что-то нервный в последнее время, — заметил Андрей.

— Будешь тут нервный! С работы уволили.

— Надсмотрщики над продвигателями больше не в чести?

— Моя должность называлась «супервайзер над промоутерами», Андрей! Выражайся по-человечески!.. И кстати… Ведь ты не куришь?

— Не курю.

— Продай талоны на сигареты!

Карточную систему ввели с первого сентября: разоривший страну царь утверждал, что уравнительная дележка по нормативу соответствует духу русской соборности. С Иваном в первую же декаду произошло несчастье: мать, не посоветовавшись, решив, что помогает сыну избавляться от вредной привычки, обменяла его сигаретные талоны на два килограмма чечевицы. Именно в этом крылась причина повышенной нервозности аспиранта.

— За пятнадцать «димочек» сговоримся?

— Ассигнаций не приемлю! Эта бумага скоро ничего не будет стоить. Только натуральный обмен! — деловито отозвался Андрей.

— Ладно! — вздохнул Ваня. — Сколько банок земляничного варенья тебя устроят?

Пять минут спустя, устроившись в самом укромном уголке университета — на верхней площадке боковой лестницы, почти все входы на которую (как и вообще почти все выстроенные на случай пожара коммуникации в России) были закрыты, — Андрей звонил Анне. Он не знал, чего хотел больше: поделиться новостями или просто услышать ее голос. Предварительно посмотрел на часы: Анна в школе, но сейчас как раз время большой перемены.

— Ты уверена, что мы были правы, когда выпускали агитку от имени Филиппенко?

— А что?

— Ее и мою диссертацию приговорили к аутодафе.

— Замечательно! Можешь считать себя Мартином Лютером и Яном Гусом в одном лице! — воскликнула молодая учительница.

— Книг Лютера не сжигали. Он сам сжег папскую буллу, отлучившую его от церкви. А Гус сгорел вместе со своими книгами. Не хочется оказаться на его месте.

— Тогда ты будешь автором чего-нибудь из того, что сжигали фашисты в 1933 году. Кого выбираешь: Маркса, Энгельса, Фрейда, Ремарка или этого, как его, Каутского?

— Говорят, что Филиппенко собираются пришить новый срок за публикацию подстрекательских сочинений! А что, если выяснится, что это не он? Тогда и типографии… да что там, всему университету не поздоровится! Получается, я подставил коллег!

— Не гони волну, до этого далеко. И потом, ты же историк. Ты же понимаешь, что запрет — лучшая реклама для любого сочинения!

— Ну да… — Андрей улыбнулся. Его утешали не столько слова Сарафановой, сколько ее участие.

— Правда на нашей стороне! — продолжала Анна. — Ты же помнишь, что сказал Жан-Жак Руссо, когда парижский парламент постановил сжечь его сочинение? Что повторил герой Французской революции Камилл Демулен, когда Якобинский клуб решил сделать то же с номерами его газеты?

— «Сжечь — не значит ответить», — процитировал Филиппенко. — Демулена гильотинировали.

Школьный гул на другом конце провода неожиданно взорвался криком и визгом.

— Я перезвоню, — сказала Анна.

Андрей положил трубку и присел на ступени. Что теперь будет? Ему было, конечно, страшно за себя, за работников издательства, которые так самоотверженно поддержали его, подготовив агитку к печати всего за неделю. Получалось, он всех подставил. Подставил даже несчастного лжеисторика, прикрывшись его именем, пусть и из благих побуждений. Неужели ему действительно увеличат срок? Ваня говорил, что Филиппенко грозит пожизненное. Андрей ему сочувствовал, ненависть к лжеисторику исчезла. Пусть бы он и дальше кропал свои мутные сочинения, лишь бы в стране наступил порядок.

Зазвонил телефон.

— Поздравляю! — произнесла Анна серьезно. — Десятиклассник принес в школу твою брошюру. Его отправили к завучу. Агитация действует, милый! Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!

— Надеюсь, что мальчик не пострадает… — пробормотал новоявленный манипулятор народными массами.

Преподаватели, собравшиеся на кафедре истории России, столпились вокруг стола, на котором был водружен примус. Под него на всякий случай, чтобы не испортить мебель, подложили чью-то курсовую работу. В углу, где стоял бесполезный теперь электрочайник, к цистерне с покупной водой добавилась емкость с керосином.

— Зажигать? — спросил Арсений Алексеевич.

— Погоди! — прервал Крапивин. — Горелку не прогрели.

— А что сначала делать: накачивать или подачу топлива открывать? — спросила Инна Станиславовна, специалист по Древней Греции. В руках она держала железный чайник с водой.

— Керосина сначала налить! Хе-хе-хе! — сострил Павел Петрович, занимавшийся Мэйдзи Исин и японским милитаризмом.

— Сначала накачать! — подал голос Виктор Николаевич. — Андрюша, заходите!

Андрей, стоявший в дверях, раскланялся со всеми, снял куртку, повесил ее на крючок.

— Точно накачивать? — уточнил Арсений Алексеевич.

— Точно! — усмехнулся Виктор Николаевич. — Мы дома уже месяц примусом пользуемся. Удобнее, чем буржуйка.

— Как можно не поверить специалисту по советской культуре военного времени! — улыбнулась единственная в компании дама.

— Да, кстати! — обрадовался Павел Петрович, продолжая беспричинно веселиться. — Может быть, дадите еще какие-нибудь рекомендации по устроению быта в переходный период? Что писал журнал «Работница» за 1941 год, а? Например, насчет экономии керосина, хе-хе-хе?

— Ну, про то, что соленая вода закипает медленнее пресной и требует больше топлива, вы наверняка знаете, — пожал плечами Виктор Николаевич. — И про то, что каша может дойти, если завернуть кастрюлю в одеяло, тоже. А что еще?.. Не знаю. Семилинейная лампа экономнее пятнадцатилинейной.

— А лучина экономнее обеих! — добавил Крапивин. — Мы теперь каждый вечер сидим при лучине!

— Если бы я знал, что исторические знания могут пригодиться в жизни, хе-хе-хе… то тоже… хе-хе-хе… занялся бы советским бытом!

— У Виктора Николаевича самая полезная специализация из нас всех!

— Надеюсь, до того времени, когда в ход пойдут навыки древних греков, мы все-таки не доживем!

С тех пор, как новая власть устроила разгром на факультете и старых преподавателей заменили новые, жадные до сенсаций сказочники, от пяти кафедр осталось всего две. На этих кафедрах преподаватели группировались не по темам научных работ, а исходя из принадлежности к старой научной или новой лженаучной школам. В помещении кафедры новой и новейшей истории, где царили «разрушители стереотипов» и «разоблачители заговоров», сейчас никого не было: любители шумихи не видели смысла ходить на работу, если занятий все равно еще не было. Другое дело — историки старой закалки. Привыкшие присутствовать в университете с сентября по июнь, соскучившиеся по работе и друг по другу, они приходили на кафедру, чтобы общаться, гонять чаи и давать консультации редким студентам.

Отдельным стимулом для хождения на работу был для преподавателей старенький советский радиоприемник на батарейках, радушно предоставленный Крапивиным в общественное пользование. В отсутствии электричества, когда не работали ни телевизор, ни интернет, а газеты выходили нерегулярно и были дороги, этот аппарат стал для многих профессоров и доцентов единственным источником новостей. Батарейки для него покупали поочередно. Приемник был включен постоянно, будто на дворе стояли 40-е годы.

Примус удалось-таки растопить, и коллектив получил вожделенный чай. По радио началась прямая трансляция поклонения царя Дмитрия Перуну. Ее передавали по всем радиостанциям. По всем двум. На частотах станций, которые не одобряли либо Перуна, либо царя, давно стояли глушилки.

— Мне кажется, учеба в этом году вообще не начнется, — констатировала Инна Станиславовна, аккуратно откусывая четвертинку от шоколадной конфеты, ценного, выдаваемого по карточкам продукта. — Университет надо закрывать. Мне предложили работу на птицефабрике. Надо, наверное, соглашаться.

— Ну что вы, как же так⁉ — разволновался Крапивин. — А кто будет защищать Древнюю Грецию от фантастов с соседней кафедры⁈ Анна Станиславовна, у нас же по античности никого, кроме вас уже не осталось!

Дама откусила треть от остатка своего десерта.

— Не знаю, не знаю… Я бы, конечно, осталась, Иван Евгеньевич. Но сами понимаете, деньги!.. И потом… Что мы можем? Вот скажите: что мы можем⁈

— Можем вести агитацию! Рассказывать правду о текущем положении вещей! — отозвался неожиданно Филиппенко.

— Русское народничество, пропагандистская ветвь, Петр Лаврович Лавров! — усмехнулась преподавательница. — Уже проходили, Андрюшенька!

— По-моему, мы проходили все, чем занимается Дмитрий со своими боярами, хе-хе-хе! — Павел Петрович указал толстым пальцем в сторону радиоприемника.

— Значит, с архаичной властью и бороться надо архаичными методами! — сострил Арсений Алексеевич. — Историческими, я бы сказал! ИннаСтаниславовна, еще чайку?

— Да-да, пожалуйста! — Исчезла половинка от половинки конфетки.

— Какими именно историческими методами? — не унимался юморист-японовед. — Крестьянскими восстаниями, дворцовыми переворотами, хе-хе-хе?

— Выстрелить из «Авроры»!

— Приплыть из Мексики на лодке «Гранма» и развязать партизанскую войну!

— Взять Бастилию!

— Вам бы все шутки шутить, — вздохнула Инна Станиславовна.

В ту секунду, когда она отправила в рот последний кусочек конфетки, трансляцию языческого празднества неожиданно прервали для срочного сообщения.

— Как только что стало известно, — объявил диктор, — в Пермском княжестве малочисленная группа заговорщиков, объединенных ненавистью ко всему славянскому, произвела нападение на острог, в котором содержится Сашка Филиппенков сын, ворог земли русской. Очевидно, эта нелепая попытка мятежа вызвана вестями о новом судилище над сим узником. Князь Пермский уже выслал против бунтарей усиленный наряд дружины. Очевидно, что опасности для государства эта кучка безумцев не представляет…

— Не представляет… — задумчиво повторил Андрей.

— Ты думаешь о том же, о чем и я? — спросил Крапивин.

— Кажется, да! Если власти заявили, что орудует малочисленная группа, не представляющая опасности, значит, наверняка тюрьму осадили несколько тысяч человек, и речь идет о полноценном восстании!

— Допьем чай, хе-хе-хе, и поддержим!

— Да какой может быть чай! — Виктор Николаевич вскочил со стула. — Что мы сидим⁉ Сколько вообще можно сидеть тут и дуть горячую воду⁉ Пойдемте к декану, к ректору, заявим о своей позиции! Пойдемте на площадь, в конце концов! Держу пари, не пройдет и часу, как перед городской управой соберется пикет!

— Согласен, — произнес Андрей и тоже отставил чашку.

Почему-то он не переставал думать об однофамильце. Он вспомнил эпизод из какой-то популярной книжонки: маркиз де Сад, прильнув к окну Бастилии, призывает народные массы на ее штурм.