Василь БЫКОВ, лауреат Государственной премии СССР


НА ВОСХОДЕ СОЛНЦА


КИНОПОВЕСТЬ


Рисунок Валерия КАРАСЕВА


Тяжелейшая борьба нашего народа против немецко-фашистских захват­чиков породила массовый героизм советских воинов на всех фронтах Ве­ликой Отечественной войны. Примерами героических подвигов изобилу­ют все четыре года войны — от памятного воскресенья сорок первого года до ее последнего дня, когда немецкая военная машина вермахта была окончательно разгромлена. Но даже и вконец разгромленные гитлеровские части обычно сопротивлялись до последней возможности, продолжая уби­вать всех, кто попадался на пути их поспешного отхода на Запад, навст­речу наступающим армиям союзников.

История войны знает немало случаев, когда для многих солдат война не кончилась 9 мая, когда еще и после победного дня продолжались стычки с частями и подразделениями СС, унесшие немало жизней наших солдат и офицеров, воинский долг для которых, как и на протяжении всей войны, был в этот день дороже естественного желания выжить.

В основу данного сценария положен действительный случай, имевший место на Третьем Украинском фронте, когда несколько советских военно­служащих, случайно оказавшихся 9 мая 1945 года в стороне от располо­жения основной массы войск, приняли на себя удар отходящей на запад эсэсовской группировки. Связав ее боем у переправы, они на несколько часов задержали эту группировку, дав тем возможность нашим танки­стам настигнуть и разгромить ее у последней черты. Но этот их подвиг стоил большинству жизни, с которой они расстались в солнечный, радост­ный день нашей великой Победы.

Телефильм по данному сценарию снимается на студии «Беларусьфильм», режиссер-постановщик — Александр Карпов.

Автор


Отличное бетонированное шос­се с густым движением в оба конца: колонны автомашин с боеприпасами, бензозаправщи­ки, грузовики, между ними санитарные, автолетучки, спе­циальные — «студебеккеры», «доджи», «виллисы». Рядом идут солдаты, едут верховые, навстречу ползут грузовики с ранеными в кузовах. С неба пригревает солнце, распускаются деревья. Весна.

По обочине шоссе идут два бойца. Они в рас­пахнутых на груди шинелях, в зимних шапках, с тощими вещмешками, небрежно закинутыми за плечи. Одни из них Васюков.

— Однако пригревает,— говорит он и снима­ет шинель. На его гимнастерке две медали «За отвагу», на погонах нашивки младшего сержанта. Другой, пожилой усатый боец, в ботинках с обмотками, размеренно топает по обочине.

— Пригревает, да. Весна, матушка, землю па­хать надо.

— Скоро будем пахать. Вот доколотим гада...

— Должны доколотить. Вон какую силу со­брали! Слышал, вчера говорили, на Запад ки­нулся. К союзникам. Нашим в плен не хочет сдаваться.

— Ничего, догоним. Теперь уж никуда не де­нется. Теперь наша сила. Вот бы скорее до ча­сти дойти.

— Хуже нет, чем ждать и догонять,— гово­рит боец.— Пока до части дойдешь, сапоги стоп­чешь.

— Значит, хорошо часть идет. Ходко!

Они сторонятся проносящихся мимо машин с тяжелыми минометами на прицепе, потом, хло­пая вздувшимся брезентом, проходят несколько «катюш», и за ними появляется видавшая виды полуторка с несколькими случайными пасса­жирами в разбитом кузове. Из машины разно­сятся веселые звуки гармошки, и Васюков с бой­цом на обочине земедляют шаг.

— Старший лейтенант! Товарищ старший лей­тенант! — вдруг кричит Васюков и срывается вдогонку за машиной. Он машет рукой, кричит, и полуторка не сразу останавливается на до­роге.

Васюков, оставив своего попутчика, подбегает к ней, лицо его горит радостью встречи, гармо­нист, приглушив музыку, недоуменно глядит на младшего сержанта. Трое пассажиров в кузове поворачивают головы в его сторону.

— Товарищ старший лейтенант! — радостно говорит Васюков, и гармонист вскакивает с гар­монью в руках. Это Ананьев. Но он уже не старший лейтенант, на его защитных погонах по одной майорской звезде и на груди четыре ордена с золотой звездочкой героя.

— Васюков! Ядрена шиш! Живой? Васюков! Давай сюда лезь!

Васюков карабкается через борт, на него с любопытством поглядывает санинструкторша Зина, сидящая рядом с Ананьевым, снисходительно окидывает его взглядом разведчик-сер­жант с орденом Красного Знамени на груди и с автоматом между коленей.

— Товарищ старший... Виноват, товарищ май­ор! — смущается Васюков.— Гляжу, вы... Давай подъедем! — кричит он своему спутнику, но тот машет рукой: мол, езжайте, я дойду сам.

— Ну вот видишь! А ты говорил. Встрети­лись, значит. Ну как жизнь? — говорит Анань­ев.— Садись вот на скат. Куда топаешь?

— Да в Прутвиц сказали.

— И мы в Прутвиц. Так что поедем вместе. Небось, из госпиталя?

— Из госпиталя,— говорит Васюков.

— Вот, брат, дела! Чуть не опоздали. Война-то кончается!

— Кончается.

— Ты, признайся, выписался или... дал деру?

— Я? Выписался, товарищ майор. Документ имею.

— А я, скажу по секрету, дал деру. Нога еще не шибко того... выписывать ни в какую. Ну я и драпанул. Вот с ее помощью,— обнимает он Зину. Та слегка отстраняется. Видно, ей это приятно, хотя она и говорит неуверенно:

— Да что вы, товарищ майор?

— А ничего. Это свой парень, Васюков. Ко­гда-то был у меня ординарцем. А теперь — в пехоте по-прежнему?

— В пехоте,— вздыхает Васюков.

— Ничего, не долго уж осталось пехоте. И ар­тиллерии и авиации. Главное, Берлин взят, так что... Пилипенку помнишь?

— Старшину Пилипенко?

— Ну. Все мечтал: до Берлина б дорваться! Ух, злой на них был! Не дорвался. А Ванин, тот, наоборот, добряк был, не дожил. Помнишь Ванина?

— Ну.

— За высотой, где тебя ранило, его убили. Потом уже тело обнаружили.


Идущие впереди машины начинают останав­ливаться, останавливается и полуторка. Из ка­бины, став на подножку, выглядывает старший техник-лейтенант — пожилой человек в облез­шей цигейковой шапке.

— Что там еще?

— Сходи глянь! — говорит Ананьев.— Может, объехать можно.

Старший техник-лейтенант захлопывает двер­цу. Из кузова соскакивает на дорогу разведчик, и оба они идут в голову колонны. Ананьев наки­дывает на плечо ремень гармони.

— Ко мне пойдешь! — вдруг говорит он Васюкову. — В гвардейский полк. Назначу в та­кую роту — не пожалеешь. Орлы — не автомат­чики!

— Да я... В саперах последнее время служил.

— В саперы хочешь? Назначу в саперный взвод. Куда хошь. Все могу. Я ж все-таки зам. командира полка. Не хрен собачий. Могу своим адъютантом. Хошь?

Васюков смущенно сдвигает на голову шапку.

— Где мне адъютантом!

— Ну, смотри сам! Разведчика вон уже саги­тировал. Меняет дивизионную разведку на пол­ковую. А что? В полковой еще интереснее. И вот Зина сменила свой ППГ на санчасть. И жа­леть не будет. Правда, Зинка?

Зина молча влюбленными глазами погляды­вает на майора.

— Люблю кадры сам подбирать. Чтоб воевать было надежнее. Кадры решают все. Или ничего. Смотря какие собрались.

Колонна машин стоит, в небе проносятся не­сколько немецких самолетов, откуда-то из-за холма по ним открывают огонь зенитки. Впере­ди слышатся несколько мощных взрывов.

— Вот еще зараза! Не хватало перед концом всю обедню испортить! — озабоченно говорит майор.

Из головы колонны возвращаются старший техник-лейтенант с разведчиком, который на ходу говорит:

— Слезай, приехали! Впереди мост взорван.

— Вот те и раз! — говорит майор, привставая в кузове.— Давай куда в объезд. В пешем строе, сам знаешь, я не ходок. А ну, поищите, где объезд!

Все вглядываются в окрестности и видят, как впереди несколько машин сворачивают на боко­вую дорогу.

— А вот давай дуй за ними! — говорит Ана­ньев.— По проселочку.

— Куда там за ними? — не соглашается оза­боченный старший техник-лейтенант. Он стар­ший машины, остальные, кроме шофера в каби­не, тут лишь пассажиры.

— Давай, давай! — понукает его майор.— Раз те едут, значит, знают куда. Не один же мост на реке. Верно?


Старший техник-лейтенант молча садится в кабину, разведчик вскакивает в кузов, и маши­на, пробравшись обочиной, съезжает на боко­вую дорогу.

— Давай шпарь смелее! — говорит Анань­ев.— Куда-нибудь выедем. Не стоять же, когда война вот-вот кончится.

По ровному, обсаженному деревьями просел­ку машина проезжает мимо аккуратной дерев­ни с черепичными крышами, пересекает сосно­вую, посаженную ровными рядами рощу. Даль­ше дорога идет вдоль неширокой, но полновод­ной реки. Моста, однако, нигде не видать, и ма­шина удаляется километров на пять от шоссе. Наконец пассажиры из ее кузова видят, что прежде их уехавшие машины перебираются че­рез речку вброд. Две машины уже на том бере­гу, третья, натужно ревя, выбирается из воды.

— Ну вот и переедем! Обязательно мост? Вброд переедем, подумаешь! — говорит майор.

Полуторка осторожно спускается по скосу к воде. На противоположном берегу реки у самой почти воды среди старых деревьев приютилась какая-то усадьба — двухэтажный под черепицей особняк, несколько хозяйственных построек. Укатанная дорога от брода поднимается к этой усадьбе.

Машина заходит в воду, погрузившись до крыльев. На подножке, раскрыв кабину, стоит старший техник-лейтенант.

— Воробей, вправо, вправо давай! — коман­дует он шоферу, молодому парнишке в гимна­стерке без карманов.— Вправо, Воробей!

— Куда вправо, влево давай! — кричит из кузова Ананьев. Воробей туда-сюда поворачива­ет руль, вдруг машина наклоняется и, видно, попав в подводную яму, сильно оседает правым бортом. Старший техник-лейтенант до коленей оказывается в воде.

— Воробей! Газ! Газ, Воробей!

Воробей дает газ, машина дергается и накло­няется еще больше, мотор чихает и глохнет. На­ступает тишина.

— Ну вот, въехали! Черт бы тебя подрал, Во­робей! — ругает шофера его начальник.— Я те­бе командовал влево!

— Я и брал влево! — слабо оправдывается водитель.

— А ну заводи! Заводи, говорю!

Воробей пытается завести, по машина не за­водится.

— Что пыкаться! Толкнуть надо,— говорит разведчик и, ступив на колесо, слезает в воду. Воды здесь по колено.

— Надо толкать,— соглашается майор.— Ва­сюков!

Васюков слезает, слезает Ананьев, за ним пы­тается слезть Зина, но майор прикрикивает на нее:

— А ты куда? Сиди, без тебя управимся.

— Не лезьте глубоко, товарищ майор! — го­ворит Зина.— Вам нельзя колено мочить.

— Да ладно!

Заметно хромая, майор заходит с заднего борта. Вместе с техником-лейтенаитом все при­нимаются толкать машину. Ананьев командует:

— А ну! Раз-два — взяли!

Воробей, наконец, заводит, машина дергает­ся, дымит, но только глубже погружается перед­ними колесами в воду.

— Ой, ой! Вы меня не утопите? — пугается Зина.

— Не бойсь! До самой смерти жива бу­дешь! — ободряет майор.— А ну, взяли!..

— Не лезь глубоко, Петя, смотри не намочи колено! — говорит из кузова Зина.


Минуту спустя, устав и намокнув, все рас­прямляются, старший техник-лейтенант вытира­ет рукавом лоб.

— Буксир надо. Может, еще кто подъедет. Студер, может, подъедет.

— Вот где совсем мелко,— говорит Васюков, отойдя чуть в сторону.— Надо было сюда. Тут брод. Можно перейти.

— Перейти-то можно. А машина? — недо­вольно говорит старший техник-лейтенант.

— Ладно! Пусть ждет твоя машина,— гово­рит майор.— Мы вброд. Зина, слазь!

— Петя, нога! Смотри ногу, товарищ майор!

— Что смотреть. Уже мокрая.

— Ну вот.

Зина по колесу спускается в воду, и неболь­шая группа идет вброд. Впереди, щупая ногами дно, пробирается Васюков с разведчиком. Старший техник-лейтенант оставляет с машиной шо­фера и присоединяется к идущим.

Минуту спустя все благополучно одолевают брод и вылезают на берег. Тем временем день кончается, за леском опускается солнце. Стано­вится прохладно. Все изрядно намокли, и как только оказались на берегу, принялись выливать воду из сапог и перевертывать мокрые портян­ки. Зина сухим бинтом перевязывает Ананьеву колено. Тот блаженно откинулся на траве.

— Все мокро! Все мокро! Нельзя же мочить, я же предупреждала,— обеспокоенно говорит Зина.

— Ничего! Ерунда! Заживет, как на собаке. Шесть ран зажило, заживет и седьмая. Вот только как мне дойти?..

— Если машину не вытащат, придется зано­чевать,— говорит техник-лейтенант.— Куда же без машины.

— Васюков, а ну глянь, что там в этой хоро­мине?

Васюков, натянув на мокрую портянку мок­рый сапог, поднимается с берега.

— На, автомат возьми,— говорит развед­чик.— На всякий случай. Мало чего...

Васюков приближается к парку и по усыпан­ной толченым кирпичом дорожке подходит к вилле. Серые, отделанные под гранит стены, уз­кие окна, две темные ели у входа. На углу вто­рого этажа встроенный внутрь балкон, большое окно мансарды. Аккуратная дверь с медным кольцом закрыта, нигде никого не видно.

Васюков поднимается на невысокое гранитное крылечко и стучит в дверь.

— Эй! Есть кто живой?

За дверью слышатся шаги, брякают запоры, и дверь открывается.

— Здравствуйте, товарищ!

На пороге стоит старый человек в вельвето­вой куртке и шлепанцах на босую ногу. На глад­ко выбритом дряблом лице тревога и угодли­вость, руки, придерживающие дверь, заметно дрожат.

— Немцев нету? Военных здесь нету? — по­правился Васюков.

— Милитар? Нету, нету.

— Сейчас зайдем к вам! — громко, как глу­хому, говорит Васюков.— Переночевать надо, понимаешь? Шляуфен.

— А, шляуфен! Я, я. Понимаю...


Васюков бегом вернулся на берег, с которого уже поднимались его товарищи. Ананьева пы­талась поддержать Зина, но он отстранил ее. На том берегу возле машины остался сиротли­во сидеть Воробей.

— Отличный дом там. И какой-то старик. Го­ворит, можно переночевать.

Пятеро, не спеша, чтобы не обгонять майора, поднялись с берега к деревьям парка, прошли по дорожке к парадному. Старик-немец уже до­жидался их на крыльце. Разглядев впереди майора со звездой на груди, поклонился ему сдержанно, с достоинством:

— Здрафствуй, товарищ!

— Здоров, здоров! Вот чуть не утопли возле твоей хаты. Теперь посушиться надо.

— Я, я,— сказал немец, как будто что-то по­няв.— Яволь!

— Давай, приглашай в дом.

Старик перешагнул через порог, за ним порог переступили Ананьев, Зина, Васюков — и все ос­тальные прошли в узкую дверь.

Старик привел их в просторную комнату-зал с высокими, завешанными портьерами окнами, темной мебелью и дубовым паркетом, отчаянно заскрипевшим под их ногами. На стенах зала торчали оленьи рога, мерцали какие-то картины в золоченых рамах. На боковой стене возле две­ри висел огромный гобелен, изображавший бегу­щих косуль, преследуемых кабанами в окруже­нии буйно разросшейся папоротниковидной рас­тительности. В углу зияло черное жерло камина с низкой чугунной решеткой.

— Вот и добро,— сказал майор, опускаясь на широкий диван, обтянутый коричневой кожей.— Вот и посушимся. А то вон как намокли. Чертов этот ваш брод! Форштей?

— Я, я. Понимай,— подхватился все напря­женно рассматривавший гостей хозяин и быст­ро вышел из комнаты.

— Располагайся, славяне,— сказал майор.— Может, еще и подрубать тут найдется.

— Да-а! Живут же буржуи! — разглядывая убранство комнаты, сказал Васюков.— Сколько тут книг.

Огромные черные шкафы с пола до потолка были набиты толстенными книгами в кожаных переплетах.

— Действительно! — согласился разведчик.— Диван кожаный! Сколько бы сапог вышло. И бархоток заодно,— потрепал он угол бархатной портьеры.

— Ну-ну! — воспрещающе прикрикнул Анань­ев.— Мне чтоб никаких шалостей! Знаешь, тебе не Орловская область. Европа.

Разведчик хитровато ухмыльнулся.

Не дожидаясь хозяина, Васюков начал хлопо­тать возле камина, разжег на углях несколько березовых чурок. Майор пересел в кожаное кресло, поближе к камину, протянул к огню мокрую ногу. В это время открылась боковая дверь и в комнату вошла молодая женщина с небольшим подносом в руках, на котором ле­жало несколько аккуратно нарезанных тонень­ких ломтиков хлеба, намазанных маргарином. Знакомый старик нес в поднятой руке зажжен­ный карбидный фонарь. Женщина сдержанно взглянула на гостей и по указке старика подо­шла с подносом к майору.

— Битте, гер официр!

— Спасибо, спасибо.

— Брот,— сказал сзади старик.— Битте дойч брот.

— Ах, брот! — удивился майор и захохо­тал.— Брот! Я говорил брод! А не брот.

— Брот, брот. Я понималь,— озадаченно при­говаривал немец.

— Ни черта ты не понял,— сказал, перестав смеяться, Ананьев и, взяв бутерброд, поднял веселые глаза на женщину. — Ух, ты! Вот это красотка! Глянь-ка, Зина! В штанах!

Немка действительно была хороша: изящная головка с длинно опущенными на плечи волоса­ми, стройная шея и узенькие плечи под темной кофточкой, но Ананьева больше всего поразили узкие облегающие брючки на ее стройных ногах.

— Вот это да! — восхищенно твердил май­ор.— Как зовут тебя? Имя тебе как?

Немка, поводя подкрашенными глазами и ко­кетливо улыбаясь майору, однако не понимала, и старик сказал:

— Фройлен ест Ирма.

— Ах, Ирма! Хороша Ирма. Правда, Васю­ков? А?

Васюков взял с подноса свой бутерброд, встре­тился взглядом с немкой и смутился. У камина, развешивая мокрые бинты, неприязненно поко­силась на Ирму Зина.

— Какая-нибудь фашистка...

Раздав бутерброды, Ирма вышла, сопровож­даемая восхищенным взглядом майора, немец-старик остался.

— Что, дочка? — кивнул в ее сторону Ана­ньев.

— Вас ист дас?

— Ирма, Ирма, говорю, кто тебе? Дочка? Ну эта...

— Тохтер? — подсказал разведчик.

— Никс тохтер,— сказал немец.— Ирма швигертохтер, ферштейн?

— Ни черта не ферштейн,— сказал Ананьев.

— Вроде бы швагерка она,— сказал развед­чик.— Жена сына.

— Ах, невестка! Понятно. Однако выбрал сы­нок невестку. А где сам? Сын-то?

— Во зон? — перевел разведчик.

Вместо ответа старик неопределенно развел руками.

— Понятно. В армии, где же еще ему быть. А ты кто? Буржуй, да?

Немец неожиданно понял и произнес длин­ную фразу, вслушавшись в которую разведчик резюмировал:

— Он архитектор. Гражданские дома строил.

— Ах, архитектор! А я думал, буржуй,— ска­зал майор.— Здорово живешь.

— Я, я,— сказал архитектор.— Сдорофо!


Тем временем Васюков, жуя свой бутерброд, разглядывал гравюры на стенах, посмотрел на пирамидки фарфоровой посуды в застекленных шкафах, открыл дверь в смежную комнату и прошел туда. Это было небольшое помещение со множеством различных чертежей зданий на сте­нах, под стеклом на специальной подставке стоя­ло несколько изящно изготовленных, словно иг­рушечных, макетов зданий, и Васюков догадал­ся, что, очевидно, здесь был кабинет архитек­тора. Рассматривая макеты, он услышал сзади шаги и вздрогнул — в раскрывшихся дверях стояла Ирма.

Она тоже заметно смутилась, но быстро овла­дела собой и, улыбаясь, заговорила по-русски:

— Товариш хотель посмотрит? Посмотрит апартамент? Можно, битте, товарищ...

Жестами она увлекла его что-то посмотреть. Из комнаты, где находились они, вело несколь­ко дверей, очевидно, в смежные помещения, и он растерялся. Он не хотел уходить далеко от своих.

— Нет, нет. Я ничего...

— Нет? Идет товариш, посмотрит сюда...

— Нет, спасибо.

Показалось ему во время этого разговора, что за той дверью, откуда появилась Ирма, послы­шались удаляющиеся шаги, но он не стал загля­дывать туда, а, выждав, прикрыл дверь и по­спешил в общий зал к своим.


Едва он приоткрыл дверь, как понял, что здесь что-то случилось. Оцепенев от чего-то толь­ко сейчас случившегося, все молча сидели по своим местам. Ананьев в кресле перед камином, на диване Зина, разведчик застыл с ножом и банкой консервов в руке, на середине со стран­но вздрагивающими руками стоял старик-не­мец и с повернутой назад головой застыл стар­ший техник-лейтенант. Все ошеломленно смот­рели на только что вбежавшего в дверь мокро­го по пояс шофера Воробья.

— Честное слово, что я, врать буду! — давясь словами, говорил Воробей.— Это... Кончилось. Мир, понимаете... Капитуляция!

Майор вскочил в кресле.

— Кто сказал?

— Капитуляция, понимаете, броневики про­езжали, сам полковник сказал. Сегодня в 12 ча­сов. Передали по рации. Полковник сказал.

— Капитуляция? Мир?

— Мир? — не выдержал и, будто ужаленный, вскочил разведчик.— Мир, братцы!!

Схватив подмоченную гармошку, он принял­ся наяривать «барыню» и тут же пустился в пляс. Ходуном заходил скрипучий паркет.

— А не ошибка? — радостно спохватился Ананьев.

— Какая ошибка! Если полковник... Я гово­рю...

— Боже мой! Боже мой! — приговаривала Зина.

— В 12 часов, а? — не мог поверить Ананьев.

— Ровно в 12. По рации передали. Там у них рация. Сам слышал...

— Ну, славяне! Дождались. Ты, старик,— об­ратился Ананьев к растерявшемуся немцу.— Мир, понимаешь? Капитуляция! Гитлер капут, понимаешь?

Наверно, только сейчас немец что-то понял и метнулся за дверь.

Разведчик, бросив гармошку, в изнеможении упал на диван.

На стуле, трясясь плечами, беззвучно плакал старший техник-лейтенант.

— А ну давай стол! Пир будет, славяне!.. — скомандовал майор.

— Мир, браточки! Неужели жить будем, ха-ха-ха! — не мог уняться разведчик.


В зале горит фонарь и несколько свечек. На большом столе посреди зала оживленная Ирма расставляет фарфор. Ирме помогает майор, но он все делает неумело, и Ирма перекладывает его ножи и вилки, раздвигает тарелки. Развед­чик финкой вскрывает банки свиной тушенки. Васюков режет хлеб, и Зина раскладывает его по ломтю на тарелку.

— Нет, нет, так надо! — говорит Ирма и, со­брав хлеб, складывает его в серебряную хлеб­ницу. Тем временем появляется старик с тем­ной бутылкой в руках. Ананьев шагает навстре­чу.

— Что такое? Шнапс?

— Никс шнапс. Зер гуте вин! Прима вин!

— А ну, а ну! Гляди ты! Тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года. Вот это выдержка!

— Да это не выдержка. Это год основания фирмы,— говорит разведчик.

— Да ну, знаешь ты! Сейчас вот проверим! Зина, а ну! У нас тоже кое-что найдется,— го­ворит майор, и Зина с гордостью ставит на стол алюминиевую флягу.

— Спиритус вини! Понятно?

— Браточки, значит, жить будем! Жить бу­дем, вы это понимаете? — не утихает развед­чик.— Ох, и напьюсь же я! Старший лейтенант, а вы почему такой... кислый? — обращается он к старшему технику-лейтенанту.

— Чего же мне радоваться? Чему мне радо­ваться? — с надрывом говорит старший лейте­нант.— У меня никого. Ни жены, ни детей. Я вот уцелел, а зачем?..

— Ладно, ты это брось — зачем? Жить бу­дешь, новую семью заимеешь,— говорит май­ор.— А ну давай, рассаживайся! Батя, ты тоже садись, Ирмочка, вот сюда, рядом, ты, Зина, то­же. Давай, наливай. А что, в такие маленькие?

Все рассаживаются, старик торжественно на­ливает из темной бутылки по полрюмки вина каждому.

— А ну, давай! Киданем за Победу! Все-таки мы ее дождались — придавили гада. Правда, господа немцы? — говорит Ананьев.— Ну, за тех, кто не дождался.

Все выпивают, и Ананьев недовольно зажму­ривается.

— Ну, тоже мне вин! Ни в гузе, ни в роте! А ну дай нашу фляжечку. Что это за победа!

— Гут, гут вин, — говорит старик, отпив по­ловину рюмки.

— Нормальная мадера,— говорит разведчик.

— Вкусное вино, да,— говорит Зина. Ирма живым взглядом окидывает русских, все боль­ше задерживаясь на майоре. Она оживленна и даже захмелела вроде.

— Гут! Гут! Карашё!

— Ерунда! Вот давайте я вам... А ну, старик, твою чарку.

Ананьев наливает из фляги старику, Зине, пытается плеснуть Ирме, но та уклоняется. По­том наливает всем остальным и себе в большой граненый фужер.

— А теперь... А теперь я вам должен ска­зать,— начинает Ананьев, но вдруг замолкает и вопросительно поворачивается к Зине.— Ска­зать, а, Зинка?

Зина, понимающе зардевшись, пожимает пле­чами.

— Раз такое дело... А чего скрывать? — гово­рит майор и, обняв одной рукой Зину и держа в другой свой бокал, объявляет: — Мы вот до­говорились... Чтоб после Победы. Но вот же победа, а? В общем, мы женимся. Правда, Зина?

Зина застенчиво подтверждает кивком голо­вы, и все за столом шумно приветствуют эту но­вость. Разведчик кричит:

— Горько!

Ананьев, не заставляя себя уговаривать, об­нимает Зину, та поднимает ему навстречу сча­стливое лицо, и они целуются.

— Браво, браво! — запоздало что-то поняв, хлопает в ладоши Ирма, старик растерянно улы­бается доброй улыбкой. Все оживлены, только старший техник-лейтенант безучастно смотрит перед собой, никак не реагируя на происходя­щее за столом.

— Ах, чего только на войне не бывает! — го­ворит разведчик.

— Все, конец, о войне больше ни звука! — обрывает его Ананьев и обращается к Зине.— Теперь будешь мне рожать ребятишек. Взвод автоматчиков, не меньше!

— И одну девочку. А как же! Санинструкторша ведь положена,— смеясь, говорит Зина.

— Согласен. Одну, но не больше. Тремя жен­щинами я не укомандую. Хотя бы с одной упра­виться.

— Вот ехала санинструкторшей, а приеду же­ной замкомполка. Чудеса! — счастливо хохочет Зина.— Вот подфартило!

— Не тебе одной подфартило. Победа! — го­ворит Ананьев и поднимает бокал.— А ну, еще раз за Победу!

Однако он не успевает выпить, как рядом вскакивает Ирма.

— Ахтунг! Айн момент!

Она бежит к двери, за ней, что-то вскрикнув и поставив на край стола рюмку, выбегает ста­рик. Ананьев хмурится.

— Что такое? Чего они еще?

Но никто не знает, все настороженно ждут. И майор кивает Васюкову:

— А ну, глянь там!

Васюков, отодвинув стул, выходит в сосед­нюю комнату — кабинет архитектора. Откуда-то доносятся голоса Ирмы и старика. Васюков рас­пахивает еще одну дверь. Сзади к нему подбе­гает шофер Воробей с фонариком, луч которого освещает незнакомого человека, остановившего­ся на ступеньках винтовой, круто уходящей вверх, лестницы. Его за руку тянет Ирма, ста­рик что-то взволнованно говорит ей, по-видимо­му, возражая ее намерению.

Человек хмурится от яркого света и спускает­ся на ступеньку ниже. В свете фонаря видны военные брюки, заправленные в короткие гет­ры, молодое, испуганное лицо, густая копна светлых волос рассыпалась на голове.

— Кто такой?

Что-то быстро приговаривая, Ирма тянет его за руку к выходу из комнаты, старик, замол­чав, отступает в сторону, Васюков с Воробьем, все освещающим незнакомца, освобождают про­ход и идут следом. И Ирма вводит человека в зал.

— Майн гатте! — торжественно говорит она.— Никс, никс зольдат, никс офнцнр — майн гатте. Пауль Шнаке!

— Муж?

Все напряженно вглядываются в незнакомца, на котором при тусклом свете свечей можно, однако, разглядеть немало примет недавнего еще военного. Но Ирма с такой доброжелатель­ностью представляет его, что опасения русских постепенно рассеиваются.

— Ага! — говорит Ананьев.— Попятно! Дра­панул, значит?

Немец сдержанно осматривает собравшихся и вдруг говорит четко, но с сильным акцентом:

— Капитуляция!

— Во, молодец! Ну раз капитуляция — са­дись! Садись, черт с тобой. Значит, навоевался? Где воевал: пехота, танки? Авиация?

— Никс авиация. Гренадир группе.

— Говорит, в пехоте,— понял разведчик.

— А, в пехоте. Тогда давай, за Победу! За на­шу Победу! Над вашим Гитлером.

Ананьев наливает ему из фляги в свободный фужер, и немец, стукнув каблуками, четко про­износит:

— Гитлер капут!

— Вот-вот! Наконец-то! За великий капут. И надолго.

Все выпивают.


В зале в разгаре пирушка, фляга уже пуста, бутылка тоже. Разведчик играет на своей гар­мошке, Ананьев пытается обнять Ирму, та, смеясь, уклоняется, старик курит самокрутку махорки, которую свернул для него Воробей, и кашляет. Зина молча и ревниво наблюдает за захмелевшим Ананьевым, бледный стоит у сте­ны молодой немец и, облокотясь на стол, сидит мрачиый старший техник-лейтенант.


В разгар веселья Васюков замечает за окном мелькнувший луч света и, ничего никому не сказав, выходит во двор.

На темной дорожке недалеко от входа стоит виллис, из него выбирается темный силуэт в плащ-палатке.

— Эй, кто здесь? — окликает Васюков.

— Капитан Сафронов,— отвечает человек.— Ты скажи, здесь мост поблизости есть?

— Моста нет,— говорит Васюков,— брод. Да ночью не проедете. Мы вот днем засели.

— От черт! — говорит капитан.— А там кто? — кивает он на освещенные окна внллы.

— Майор Ананьев. И солдаты. Вот, заноче­вали.

— Гнидюк, распрягай! — говорит в темноту капитан.— Терещенко — сюда!

Из виллиса выскакивает автоматчик в шине­ли и каске и неторопливо вылезает кто-то еще в длинной шинели. Автоматчик пропускает его вперед, и все идут к крыльцу. Васюков распахи­вает дверь в зал.


Ананьев отстраняется от Ирмы и Зины, кото­рых он пытается обнять одновременно, и недо­вольно глядит на вошедших. Отличив его сре­ди остальных, капитан отдает честь.

— Капитан Сафронов. Из военного трибунала армии.

— Откуда? — спрашивает Ананьев.— С пе­редка, с тыла?

— Из Пневница.

— Слыхал, говорят, в 12 капитуляция?

— Да ну? Нет, не слышал. Мы в 16 часов вы­ехали, да вот с колесом промучились.

— Точно! Победа, капитан. Дай пять, по­здравляю.

Ананьев пожимает капитану руку, делает шаг, чтобы пожать ее и стоящему возле авто­матчика человеку в офицерской шинели. Капи­тан предупреждающе останавливает его.

— Ему не надо. Не положено.

— А что? Пленный?

— Нет, не пленный. Арестованный за тру­сость. Командир взвода,— тихо говорит Сафро­нов.

— Ах ты, обормот! Сдрейфил, значит? В конце-то войны?

— Именно,— вздыхает бывший командир взвода Терещенко.— В конце и не выдержал.

— А теперь что? Трибунал?

— Теперь трибунал,— опускает голову Тере­щенко.

— Ладно. Вы это вот что,— говорит капитан Сафронов и что-то шепчет Ананьеву. Тот машет рукой.

— Есть там у них. В чулан какой-нибудь.

Сафронов делает знак Терещенко и ведет его через зал. За арестованным, как тень, следует часовой-автоматчик. Вдруг придирчивый взгляд капитана останавливается на молодом немце.

— А это?.. Кто такой?

Пауль подбирается и отчеканивает:

— Гитлер капут! Капитуляция.

— Это вот ее муж,— говорит Ананьев, ука­зывая на Ирму.— Драпанул. Не дожидаясь ка­питуляции.

— Дезертир? А почему здесь? Надо отпра­вить в тыл. Как военнопленного.

— Ладно. Черт с ним! — машет рукой Анань­ев.— Отправить всегда успеем.

— Ну, знаете! — несогласно говорит капи­тан.— Тогда хотя бы изолировать.

— Оставь! Что изолировать? Завтра изоли­руем.

Поняв, что речь идет о муже, Ирма бросается к капитану.

— Гер официр! Товарищ...

— Товарищ официр! Битте, битте! — говорит старик и ставит на стол бутылку с прозрачной жидкостью.

— Что это? — настораживается капитан.

— О, шнапс, шнапс,— дрожащими руками старик открывает бутылку.

— Это дело! — говорит Ананьев.— А то при­нес какую-то мадеру! Ладно, брось, капитан. Да­вай выпьем!

Капитан, однако, пропускает Терещенко с ав­томатчиком в дверь и делает знак Паулю следо­вать вперед. Тот покорно переступает порог. Ир­ма и старик бросаются следом.

Спустя десять минут капитан появляется и с довольным видом потирает руки.

— Вот теперь можно и выпить, майор! За Победу! Если не провокация.

— Никакая ие провокация. По рации переда­ли. Так, Воробей?

— Так точно. Полковник-танкист сказал.

— Трудно верится,— говорит капитан, пере­жевывая хлеб с салом, крупными ломтями на­резанный на фарфоровой тарелке.— Здесь где-то в ближнем тылу полуокруженная группиров­ка. В лесах эсэсовские части.

— Сдадутся и эсэсовцы,— говорит Ананьев и достает часы на цепочке.— Сколько там до Победы осталось? Всего 15 минут.

— В роще нас обстреляли. Колесо пробили. Едва ноги унесли.

— Это бродячие. Бродячих мы не боимся. Завтра они нам в плен сдадутся.


В зал вбегает Ирма, за ней входит старик. Ир­ма бросается к капитану и заламывает руки.

— Гер официр, гер официр! Их отшень, отшень просиль! Майн гатте Пауль... Их отшень просиль!

— Ничего не выйдет,— говорит капитан.— У нас есть порядок, который надлежит соблюдать.

Ирма начинает плакать.

— Их отшень просиль. Гер официр! Това­рищ,— умоляюще обращается она к Ананье­ву. Тот вскакивает.

— Ладно, капитан! Выпусти ты его. Подума­ешь, куда он денется. Вот, сколько тут оста­лось?..— он снова достает часы.— Еще семь ми­нут. Ведь Победа же, ты понимаешь.

Капитан молчит.

В это время где-то далеко за лесом взмывает в небо ракета, с ней рядом вторая, далекие оче­реди трассирующих рассыпаются в небе. Все в зале замирают в тревоге.

— Что это?

Схватив оружие, выскакивают на дорожку, но тревога напрасна. Слышно, как палят вдали во­круг — за рекой, в стороне дороги, где-то за пар­ком. В разных местах в небе горят ракеты, и капитан первым догадывается.

— Это ж салют! Выбрось свои часы, майор!

— В самом деле! Славяне, а ну стрелянем! Чтоб в последний раз. Ну, раз-два — пли!

Нестройный залп звучит возле виллы, затем второй и третий.

— Ну вот! Ну вот, теперь ты веришь, капи­тан? Ведь Победа! Победа, ты понимаешь это?..

В свете, падающем из окоп, из раскрытой две­ри, майор обнимает капитана, затем Зину, ко­торая счастливо льнет к нему, Васюкова. И тут они замечают, что на крыльце одиноко стоит старший техник-лейтенант, а за темным стеклом узкого окна тускло бледнеют два лица аресто­ванных. Все входят в помещение.

— Слушай, капитан,— говорит Ананьев,— давай сюда твоего арестанта. Черт с ним, вы­пьем по-братски, все равно Победа!

— Ладно! — говорит капитан.— Эй, Гнидюк, выпускай арестанта. И того... немца тоже! Черт с ними!

Тихая ночь, в зале едва светит карбидный фонарь, на столе неубранные остатки ужина. На диване, раскинувшись, спит Ананьев, в кресле Зина. На разостланных на паркете ши­нелях спят разведчик и шофер Воробей. Рядом ворочается и садится Васюков.

— Нет, я в такую ночь не усну.

За столом в каменной позе сидит старший техник-лейтенант.

— В такую ночь можно и не поспать. Полезно подумать. Как жить, подумать.

— Чего тут думать? — говорит Васюков.— Главное, вот выжили.

— Мы-то выжили. А сколько не дожило. По­думать страшно! Я как подумаю, как представ­лю себе... Была жена, двое ребят...

— Погибли?

— В первый день. Под Волковыском на аэро­дроме. Отца и мать расстреляли. Брат в плену пропал. Младший. Старший под Будапештом погиб. И так, считай, в каждой семье. Ужас!

— Ужас, конечно. А все равно жить надо.

Старший техннк-лейтенант молчит, и Васюков начинает бессонно бродить по залу, ступая меж­ду спящими, приглядывается то к одному, то к другому. Прислушивается. Думает и вспомина­ет. Через распахнутую дверь проходит в каби­нет, где на кушетке спит капитан и на составленных стульях конвоир. У окна сидит аресто­ванный Терещенко. Он устало поднимает голову.

— Тихо,— шепотом говорит Васюков.— Чего не спите?

— Не спится,— так же шепотом отвечает Те­рещенко.— Не до сна мне.

— Да, скверное у вас дело,— понимающе го­ворит Васюков, садясь на подоконник. За ок­ном едва брезжит рассвет.

— Хуже некуда.

— Судить вас будут?

— Судить, да.

— Как же это вы струсили?

Терещенко вздыхает и отвечает не сразу:

— Понимаешь, сам не пойму. Никогда со мной не было такого. Полтора года воюю. А тут... Как наперли они, ну и... Не выдержал. По­бежал. За мной бойцы. Ну и смяли нас.

— Как раз в самый конец войны?

— Вот, думаю, в этом все дело. Конец войны. Жить захотелось. И появилась надежда вы­жить. Вот и не выдержал.

— Теперь припаяют.

— Что делать,— разводит руками Терещенко.

Они недолго молчат, потом Васюков говорит счастливо:

— Просто не верится!.. Просто не верится, не­ужели жить будем? Неужели мы выжили? Ни­когда не думалось...

— А я думаю: почему я не погиб? Почему меня не убили под Курском? На Сандомирском плацдарме. Или еще где. Зачем было доживать до такого... позора?

— Выжили! Это ж так повезло! Такое сча­стье! Неужели теперь до старости жить бу­дем? — говорит о своем Васюков.

— И искупить вину невозможно. Поздно. Да­же в штрафную поздно. Вот положеньице!..


Переполненный своим счастьем Васюков бре­дет по анфиладе комнат, поднимается на второй этаж. Всюду тихо. В окнах светится первый рас­свет, Васюков счастлив и задумчив. Он выходит через распахнутую дверь на балкон, вдыхает утреннюю свежесть. Тихо дремлют рядом вер­шины лип с едва распустившимися листочка­ми, в полусотне шагов блестит река. Облокотись на перила, он смотрит на светлеющий закраек неба и вспоминает год сорок первый — гибель старшины Карпенко в окопе, подвиг Свиста. По­том переносится в сорок третий, и перед его взо­ром проходят лица бойцов-автоматчнков Чума­ка, Кривошеева, Шапы, лейтенанта Гриневнча и Ананьева, старшего лейтенанта в фуражке и мокрой плащ-палатке...


Светает. Матово блестит река, восточный берег ее, однако, весь погружен в тень. Не сразу до сознания Васюкова доходит смысл какого-то движения на той стороне; слышатся приглу­шенные звуки моторов. Но вот он видит, как в том месте, где находится брод, появляются три силуэта, они осторожно пробираются по воде к вилле. За ними тихо входит в реку колонна солдат с оружием.

Васюков настораживается, потом негромко окликает с балкона:

— Эй! Кто такие?

Люди в реке заметно обеспокоены, доносится какая-то команда, и струя трассирующей оче­реди с грохотом бьет в каменную стену виллы. Балкон осыпается штукатуркой, со звоном вы­летают стекла из балконной двери.

— Немцы!

Васюков стремглав скатывается с винтовой лестницы и, крикнув в зал «Немцы!», хватает чей-то автомат и опять бежит на балкон. Но пе­редние немцы уже достигли этого берега, в ре­ке целая колонна пехоты, и за ней спускаются к броду автомашины. Пулемет с той стороны открывает огонь по вилле.

Васюков из-за бетонного парапета балкона выпускает несколько торопливых очередей по броду, его пули с рассеиванием взбивают воду, несколько человек там падает. Но успевшие переправиться открывают с берега ураганный огонь по вилле.

Вилла тоже отвечает огнем. С первого этажа доносятся команды Ананьева: «К окнам! За­нять все окна! Огонь!»

На балкон к Васюкову прибегает конвоир трибунала с автоматом и несколькими дисками в сумке.

— Ложись! — кричит Васюков.

Крупнокалиберный пулемет с того берега на­чинает бить по фасаду, осыпая его щебенкой. Сам Васюков распластывается на бетонном по­лу балкона, рядом падает конвоир.

— Вот сволочи! Откуда они взялись? — гово­рит конвоир.

— Видно, на запад прорываются.

Когда очередь переносится на другое место, Васюков выглядывает через парапет и видит, что несколько машин с орудиями на прицепе уже на середине реки. Он бьет по ним длинной очередью, одна машина вспыхивает, разлив по воде огненные блики. По-видимому, обнаружив их на балконе, пулемет направляет на него весь поток трассирующих, и вскоре весь балкон то­нет в пыли. Щебень, крупные и мелкие куски бетона летят во все стороны, и вот уже в полу и в стенках парапета зияют крупные дыры. Когда пыль слегка сносит ветром, становится видно, как между старых деревьев парка пере­бегают эсэсовцы.

— Бей по тем! Не подпускай! — возбужденно кричит Васюков конвоиру, но тот лежит, уронив голову на автомат. Васюков переворачивает его и видит бледное, залитое кровью лицо.

— Не повезло... Эх, как не повезло нам...— говорит солдат и замирает.

Снова очередь крупнокалиберного крошит бе­тон, и Васюков стреляет в ответ. Потом, испу­гавшись. что долго здесь не удержится, броса­ется с балкона за дверь. На ходу он срывает с конвоира сумку с дисками и волочит ее за со­бой.

Снизу слышится густая стрельба, у входа рвутся гранаты, и Васюков по какой-то лестни­це бросается еще выше.

Запыхавшись, он взбирается на чердак с не­сколькими слуховыми окошками в массивной черепичной крыше, выглядывает на переправу. Часть эсэсовцев на этом берегу и возле виллы, другая часть схлынула с брода на ту сторону. Там же стоят автомобили, 2-3 из них горят ярким пламенем, развевая на ветру длинные хвосты чадного дыма. Васюков выпускает мет­кую очередь, и несколько эсэсовцев с брода, разбрызгивая воду, бегут назад. Остальные за­легают за деревьями парка.

В бое наступает заминка.


В зале не остается ничего от вчерашнего уюта, в окнах зияют дыры, потолок и стены густо побиты очередями, все засыпано битым стеклом и штукатуркой.

Босой Ананьев с автоматом в руке бросается от окна к окну, расставляя защитников виллы.

— Разведка, держи это окно! На твою лич­ную ответственность, Воробей, это. И на угол, на угол смотри...

— Петя, ты ж ранен! — бросается к майору Зина. Ананьев, размазав на лбу кровь, отмахи­вается.

— Да ерунда! Касательная. Ты береги пат­роны! Зина, береги патроны...

Зина размеренно стреляет из-за косяка из пис­толета.

В зал вбегает старик. Растерзанный вид его страшен. Воздевая кверху руки, старик в ужа­се восклицает:

— Майн гот! Майн гот! Майн либе вилла!..

— Вилла? Черт с ней, с твоей виллой! Гляди, как бы самому не хана... Капитан, что наблю­даешь? — кричит майор в открытую дверь.

— Попрятались, сволочи! Что-то гергечут, а где — не видать.

— Сейчас они бросятся. На рассвете им на­до переправиться, а мы мешаем. Старшой! — кричит Ананьев.

— Я,— спокойно отвечает старший техник-лейтенант, взводя курок нагана.

— Ты держи дверь! За тобой дверь. В окна они не впрыгнут. Высоко. А в дверь — да. Во­робей, тоже — на дверь!

Старший техник-лейтенант идет в прихожую к запертой входной двери, за ним бежит Воро­бей. Ананьев оглядывается и видит в углу блед­ное лицо стоящего в неподпоясанной гимнастер­ке Терещенко.

— А ты что?

Тот пожимает плечами.

— Оружия нет? Конечно. Капитан, вооружи арестанта! — кричит Ананьев в раскрытую дверь.

— Не полагается,— отвечает капитан.

— Черт тебя возьми! — свирепеет Ананьев.— А погибать после Победы полагается?

Разведчик от углового окна говорит:

— Эй ты! Держи! — и бросает Терещенко ли­монку. Тот ловит ее на лету.

— И давай к двери! Воробей, ко мне! Где Ва­сюков?

— А вон, слышь? — указывает Зина вверх, откуда доносится приглушенный звук очередей.

— Ах, это он! Вот молодец! Надо ему кого на подмогу.

— Не перейдешь,— говорит капитан.— Все окно разнесли, лестницу тоже.

— Ах, гадство! Ах, гадство!..

Шквал огня из парка и от реки заглушает его слова.

Начинается приступ.


Узкое подвальное помещение с маленьким за­решеченным окошком вверху. Горит свеча в ка­кой-то подвеске, и тени от нее, изламываясь, колеблются по стенам. Пауль, нагнувшись, ре­шительно извлекает из-за каких-то ящиков ав­томат и с силой вгоняет в него магазин. На дво­ре гремят выстрелы, заглушая слова и плач Ир­мы, которая хватается за одежду мужа, за его руки, потом ноги. Она падает на колени, ее ли­цо в слезах, она пытается удержать мужа, и он, по-видимому, теряет решимость. Минуту он вслу­шивается, поглаживая узкие плечи жены, стрельба вроде затихает, она поднимается на но­ги и безответно целует его лицо. На его же ли­це — напряженное внимание и ничего больше. Он весь там, наверху.

Но вот снова грохочут выстрелы, каменные стены подвала сотрясаются от нескольких взры­вов. Пауль закусывает губу и отстраняет Ирму.

Однако она не отпускает его, она обхватывает его колени, и он не решается употребить силу. Он медлит, пока в паузе между очередями не доносятся зычные крики эсэсовцев:

— Форвертс! Хайль Гитлер!

— Эсэсшвайнс! — теряет самообладание Пауль и решительно вырывается из рук жены. Та бросается следом, но он захлопывает тяже­лую дверь...


Почти совсем рассветает, в зале пыль и дым от стрельбы. Рывками бьет из пистолета через подоконник Зина,— выстрелит и присядет, вы­стрелит и присядет. Ананьев стреляет, перебе­гая от окна к окну. В одном из простенков сто­ит с гранатой в руке Терещенко.

— Товарищ майор! Товарищ майор! — кричит сержант-разведчик.— Становитесь сюда! Вы — сюда, я — сюда! — указывает он по обе стороны окна, и майор становится в соседний простенок. Но не успевает он направить в окно автомат, как в зал влетает граната. Ударившись о сте­ну, она отскакивает к столу, и разведчик, кор­шуном бросившись к ней, успевает вышвырнуть ее обратно. Майор приседает, за окном разда­ется взрыв, но никто не задет осколками. Окно, однако, остается без единого стекла, с выломан­ной посередине рамой.

Вслед за первой влетает вторая граната, она падает наискось от окна, и ее успевает ухватить Терещенко. Эта тоже взрывается за окном. Те­рещенко сразу же припадает спиной к простен­ку. Но вот в другое окно влетают сразу две гра­наты, сержант-разведчик бросается к одной и только успевает швырнуть ее в окно, как дру­гая взрывается в зале. Грохот и дым заполня­ют зал, сержант переламывается в пояснице, хватаясь рукой за спину, и тихо опускается на пол. К нему бросается Зина.

— Ах, гады! — говорит он и замолкает.

А в углу, поджав под себя ноги, медленно свертывается калачиком Воробей. Окровавлен­ными руками он зажимает живот.

Майор бросается к выбитому окну, из которо­го летят гранаты, перекинув через подоконник автомат, строчит под стеиу, к нему подбегает Терещенко, он швыряет туда свою единствен­ную гранату, и под окном затихает. Оба опу­скаются на пол, тупо глядя друг на друга и вслушиваясь. Потом Ананьев спохватывается:

— Капитан! Капитан!

Но ответа нет. На полу в простенке сидит Зина. Ее плечи сотрясают рыдания.

— Боже, что же это делается! Ведь Победа же, капитуляция, что же это такое...

— Ничего,— говорит Ананьев.— Ничего. Как-нибудь. Подождите.

А сверху, с чердака, все строчит автомат. Это обстреливает переправу Васюков.

Ананьев вслушивается и поднимает запылен­ное, с подсохшей кровью лицо.

— Молодец Васюков! Давай, давай, Васю­ков! — тихо говорит он и кричит в коридор: — Старшой, ты держишься? Держись, старшой!


Старший техник-лейтенант тяжелым шкафом задвигает входную дверь, ему помогает старик архитектор. Выбившись из сил и тяжело дыша, они становятся по обе стороны входа и слуша­ют. Стрельба и разрывы гранат сотрясают дом с другой стороны. С этой вроде бы пока тихо.

— Майн гот! Майн гот! Майн либе вилла, майн унглюклих Дойчленд! — мнет на голове седые волосы архитектор. Старший техник-лей­тенант говорит язвительно:

— Дойчленд вам! Вот до чего довели вы свой Дойчленд! Обормоты проклятые!

Старик замолкает, за стеной слышны голоса, и архитектор в ужасе восклицает:

— Эсэс! Дас ист эсэс! Капут! Аллес капут!

— Плохо капут, ага? А нам как было? Как вы это себе понимаете? У меня всех подчистую прикончили, это как? Как мне теперь жить? Вот меня укокошат, и весь мой род кончится. А мой род знаешь какой? Петров. Ты понима­ешь — Петров я. От Петра Петровича. Ты по­нимаешь?

— Я, я! — кивает головой старик.— Аллес капут!

В дверь снаружи раздается оглушительный стук, потом стремительная очередь в разных ме­стах прошивает филенки двери. Из шкафа ле­тят щепки. Ряд рваных дыр светится на фоне рассветного утра. Старший техник-лейтенант поднимает наган и стреляет несколько раз.

— Майн гот! Майн гот! — сползая на пол, почти лишается чувств старик.

Новая очередь бьет в дверь пониже, затем раздаются удары тяжелых прикладов, и дверь выпирает, готовая вот-вот распахнуться. Стар­ший техник-лейтенант редко стреляет, каждый раз осматривая барабан нагана. У него остается всего три патрона.

— Пауль! — вдруг испуганно восклицает ста­рик. В прихожей откуда-то появляется Пауль с немецким автоматом в руках. Старший техник-лейтенант отскакивает в сторону, вскинув наган, но Пауль с ходу выпускает в дверь полмагазнна и сам отскакивает в сторону.

За дверью все затихает.

— Карашё? — говорит Пауль, обращаясь к старшему технику-лейтенанту.— Карашё даль швайн эсэс?

— Молодец! — сдержанно хвалит капитан.— Наловчился. Где практиковался?

— Практик? Демянск! — произносит Па­уль.— Унд Витэбск. Унд Брест. Унд Бреслау.

— Солидная практика. Ну, покажи класс!

Пауль снова бьет в дверь и, выбросив мага­зин, заряжает новый.

Наступает тишина, и в этой тиши четко слы­шатся крадущиеся шаги за стеной. Они все бли­же. ближе и явственней. Пауль медленно подни­мает автомат, готовясь ударить в самый нуж­ный момент, как вдруг, взглянув в пробитую очередями дыру, испуганно вскрикивает:

— Панцерфауст!..

Мощный взрыв на пороге вышибает дверь, в щепки разносит шкаф. Все накрывает клубяща­яся туча дыма и пыли, в которой появляются темные тени в касках.


Резко отпрянув от окна, Ананьев бьет почти в упор по выбитой взрывом входной двери, в которую врываются эсэсовцы. Двое из них пада­ют, выронив оружие, и Зина, метнувшись из-за стены, подхватывает автомат. Она укрывается за косяком у двери, Ананьев стоит напротив. Терещенко отстреливается из кабинета. Все ок­на выбиты, зал простреливается перекрестным огнем. Этот огонь не дает Ананьеву перебегать с места на место, он загнан в угол напротив от входа. От входа его прикрывает лишь стол.

— Зина, не выходи! Зина, стой там! — кри­чит Ананьев и приседает: очередь из пролома густо бьет в стену над его головой.

— Петя! — восклицает Зина.

— Ничего, ничего! — говорит Ананьев, вска­кивая.— Ты держись! Главное, ты держись!

Майор стреляет по входу, но, по-видимому, у него кончаются патроны, он передергивает затвор, однако выстрелов нет. Воспользовавшись его заминкой, в зал врываются двое в касках, Ананьев бросает в них автоматом, потом, схва­тившись за угол стола, опрокидывает его с по­судой на дверь.

Однако эсэсовцы уже ворвались в прихожую и из нее прорываются в зал. Зина из-за косяка бьет по ним сзади, двое падают, автомат из рук убитого отлетает к стене, и Ананьев бро­сается за ним. Не дотянувшись, однако, до ору­жия, он падает на колено и хватается рукой за плечо. Между пальцев его бьет кровь.

— Петя! — восклицает Зина, бросаясь из сво­его укрытия к раненому.

— Стой! — кричит Ананьев, но поздно. Вор­вавшийся из разбитой прихожей эсэсовец почти в упор стреляет по обоим из автомата. Ананьев сразу сникает, а Зина еще находит в себе силы обернуться.

— Ах, гады вы! Гады!..

На ее лице боль и отчаяние, ненавидящий взгляд устремлен в пьяное, заросшее щетиной лицо эсэсовца, глаза которого щурятся в нена­висти и уверенно руки поднимают автомат. Почти со сладострастием на лице он разряжает его в девушку, которая покорно опускается на широкую грудь майора. В этот момент из ка­бинета врывается Терещенко, они встречаются взглядами, эсэсовец перекидывает ствол авто­мата, но Терещенко опережает его, и эсэсовец тяжело грохается спиной на паркет.

В зал врываются еще несколько эсэсовцев. От­стреливаясь, Терещенко уходит в глубину по­мещения...


От сильного толчка в спину Пауль падает на ступеньки крутой каменной лестницы, ведущей в подвал, пытается встать, но, сбитый сапогом, падает снова и сползает до низа. За ним спу­скаются несколько эсэсовцев, среди которых два офицера, увешанных наградами, в касках, с автоматами в руках.

В подвале несколько тише, чем наверху, вы­стрелы здесь слышатся глуше. Эсэсовцы вклю­чают фонарики, направив их на окровавленное лицо Пауля.

— Дас ист зольдат? — сквозь сжатые зубы спрашивает офицер.

— Никс зольдат, гер обершурмфюрер. Дас ист цивильмайстер.

— Цивильмайстер? Дас ист швайне! Дас ист верротэр! Эргёген! — приказывает эсэсовец сол­датам, и несколько немцев быстро пристраива­ют веревку на двери. Другие заламывают руки Пауля.

— Верротэр!

— Игр дас ист верротэр! Игр вердербен штурцен Дойчленд! — кричит в отчаянии Па­уль. Где-то раздается стук в дверь, и слышится голос Ирмы:

— Пауль! Пауль!

Двое эсэсовцев отпирают дверь, из которой вырывается Ирма. Поняв, что здесь происходит, она бросается к мужу.

— Пауль!!

Пауль, однако, почти не реагирует, он ждет, когда эсэсовец закрепит веревку, и спокойно да­ет накинуть на себя петлю.

— Будьте вы прокляты!

Рыдая, Ирма в отчаянии бросается к одному эсэсовцу, к другому, пока офицер не обрывает ее ругательством. Двое эсэсовцев уволакивают ее в темный подвал, где она затихает вскоре.

Остальные торопливо вешают Пауля.

Тем временем с крыши виллы все трещат вы­стрелы, и пули взбивают воду реки. Несколько машин горит в броде, несколько застряло на глубине, остальные не могут объехать их. Под огнем с чердака эсэсовцы пытаются перетащить машины, но теряют дорогое для себя время...


Преследуемый эсэсовцами, отстреливаясь, Те­рещенко перебегает из комнаты в комнату в по­исках лестницы наверх. В кабинете, заваленный опрокинутой мебелью, лежит капитан. Он кон­тужен, ранен, но жив. Терещенко пробегает ми­мо, едва уклоняясь от пуль эсэсовцев, ухватив­шись за обломанные перила разрушенной вин­товой лестницы, подтягивается и скрывается на втором этаже. Подбежавшие эсэсовцы стреляют вслед, потом подтаскивают к лестнице столы, чтобы взобраться следом. Терещенко тем време­нем спускает им на головы буфет с посудой, за­купорив тем узкий лестничный проход, и взби­рается выше. У него уже немецкий автомат, но он бережет патроны и стреляет лишь в край­них случаях.

Пробегая мимо разбитых окон, он оглядыва­ется на переправу, в которой возятся с машина­ми эсэсовцы, не преминув дать одну-две корот­кие очереди по ним. Наверху, слышно, пострели­вает автомат Васюкова. Однако эсэсовцы скоро прорываются по винтовой лестнице на второй этаж, и Терещенко едва успевает проскользнуть в люк, ведущий на чердак к Васюкову. Наверное, последней пулей он ранен, и только перевалив­шись за край люка, обнаруживает это. Пуля во­шла в бок, его гимнастерка без ремня скоро на­бухает кровью.

Васюков под разбитой черепицей кровли, при­гнувшись, бросается навстречу Терещенко.

— Что? Что там?

Терещенко машет рукой.

— Все?

— Все, да.

— Так, ничего, — после паузы говорит Ва­сюков. — Вот бинт, на, перевязывайся. Сможешь поревязаться?

Терещенко кивает головой.

— Давай! А я их огоньком! Не любят огонь­ка. сволочи! А ну, еще вам...

Он, наскоро прицелясь, стреляет очень корот­кими очередями, а Терещенко торопливо пере­вязывает себя под гимнастеркой. Потом, схва­тившись за автомат, приподнимает люк и едва успевает увернуться от очереди.

— Сволочи!

Хорошо, однако, бетонная балка перекрытия защищает его от пуль снизу, которые крошат ее в щебенку. Но балки этой хватит ненадолго. Наконец в стрельбе наступает пауза, Васюков лежит возле дыры в крыше, не спуская глаз с переправы. Но и на переправе наступает замин­ка. Бросив застрявшие машины, немцы убра­лись на тот берег и скрылись за стоящими в колонне автомобилями и в прибрежном кустар­нике.

— Как же нам продержаться? Нам бы еще часок, — говорит Васюков. — Должны же наши услышать. Должны подойти.

— Подойдут, да, — говорит Терещенко. — Когда только?

— Вот в том и задача — когда? А где твой капитан? — спрашивает Васюков.

— Кто его знает? Погиб, наверно.

— Чудно! — после паузы говорит Васюков.— Чудно, право. Хотя чему удивляться?

— Вот, думаю, как же мне быть? Если капи­тан погиб, как же мне быть?

— Ничего! Был бы сам живой. Тут, знаешь, не так-то просто. Ах, сволочи, сволочи! Вот тебе и Победа! Это ж надо!..


Внизу почти во всей вилле распоряжаются эсэсовцы. Офицер отдает распоряжения, кто-то куда-то убегает, прибегает снова. Они здесь в безопасности от огня с чердака, но те за рекой отрезаны и не могут под огнем форсировать брод. В кабинете архитектора, придя в себя, поднимается из-под мебели и обрушенной штука­турки капитан, прислушивается. Ему видны но­ги и спины стоящих в зале эсэсовцев, и он, с трудом поднявшись среди обломков мебели, взбирается на подоконник. Оконная рама вы­шиблена взрывом, он переваливается через по­доконник н срывается на той стороне. Недолго лежит, прислушиваясь, но, кажется, его не за­метили. Тогда он, зажимая рану в боку, шат­ким шагом бежит по парку от дерева к дере­ву — прочь от виллы. Ему удается незамечен­ным отойти далеко, уже его прикрывают комли толстых деревьев, уже вот-вот близко сосняк. Но путь к нему преграждает сетчатая ограда виллы из проволоки, капитан, шатаясь и падая, бежит вдоль нее, но ограда аккуратная, дыр в ней ни­где нет. И высокая. Перелезть ее у капитана нет сил.

И тут его замечают от виллы. Два эсэсовца уже бегут через парк, капитан бросается в дру­гую сторону, бежит, бежит. Но силы у него на исходе, а эсэсовцы уже рядом. Они уже на рас­стоянии выстрела, и он останавливается.

Ухватившись за ограду, он отдыхает, потом поворачивается к преследователям, которые, по­няв его беспомощность, не спешат разрядить свои автоматы.

— Ну! Ну, что ж вы, сволочи! Стреляйте, ну!

И оба враз вскидывают стволы автоматов. Ка­питан медленно сползает к подножию сетки.


На чердаке возле дыры в черепице лежит Ва­сюков. Возле люка скорчился на боку Терещен­ко.

— Погибнем мы, а? — говорит Терещенко.

— Может, и погибнем, — говорит Васюков.— Дурное дело нехитрое. Но пропустить их нельзя. Знаешь, что они натворить могут!

— Пропустить нельзя, — соглашается Тере­щенко.

— Сильно болит?

— Да, болит. Дышать трудно.

— Терпи как-нибудь. Может, еще выдюжим.

— Мне надо выдюжить. Ты понимаешь? Мне надо выдержать.

— Я понимаю...

— Потому что как же я? Так и погибну тру­сом? Нельзя ж мне погибать трусом. У меня братишка. Пятый класс кончает. Сколько гор­дости за меня.

— Смотри! Ты смотри, что это? — говорит Васюков, что-то заметив. — А, это ж они фаусты тащат!

Он быстренько прицеливается и бьет несколь­кими очередями по реке. Один там падает с фа­устпатроном, но трое других, пригнувшись под тяжестью оружия, перебегают на эту сторону и скрываются под речным обрывом.

— О черт! — говорит Васюков.— Сейчас врежут!

И действительно, почти тотчас слышится вы­стрел фауста, и одновременно мощный разрыв на углу сотрясает всю виллу. Обрушившись с конца крыши, вся разом ссыпается черепица, чердак заволакивает пылью, из которой ближе к люку бросается Васюков. Со лба его густо ка­пает кровь.

— Попало, кажется.

— Что, ранен? — пугается Терещенко.

— Ложись, ложись! Сейчас еще врежут.

Они припадают к полу чердака за бетонной балкой и ждут. Действительно, скоро снова щел­кает выстрел, и взрыв, кажется, еще большей силы обрушивается на восточное крыло здания. Крыша почти вся лишается черепицы, что-то загорается на нижних этажах, и дым с пылью поднимается к небу.

— Так! И еще будет один! — говорит Васю­ков.

Но третий разрыв задерживается, Васюков напряженно ждет, рукавом вытирая лоб. Кровь все плывет, заливая глаза, и Терещенко рвет на себе конец бинта.

— Дай перевяжу. А то кровью сплывешь, что тогда я?

— Себе оставь, — говорит Васюков.

— Без тебя мне он не нужен.

Кое-как Терещенко перевязывает голову Васюкову. Пыль слегка оседает, обнажая поло­манные стропила, из-за которых видны вершины деревьев. Васюков ползком подбирается к краю чердака.

Немцы спешно форсируют реку, по грудь в воде обходя застрявшие машины, и он снова стреляет. Дав две-три очереди, отскакивает к люку, в который бьют чем-то тяжелым снизу, и в смятении смотрит на своего товарища.

— Что?

— Все. Патронов нет.

— У меня тоже.


Наступает тягостная пауза, немцы стараются выбить люк, оба защитника лежат возле него, истекая кровью. Кажется, задвижка люка вот-вот отскочит и на чердак ворвутся эсэсовцы.

— Как же не рассчитал я? Как же не рас­считал? — сокрушается Васюков. И вдруг, ощу­пав брючный карман, восклицает:

— Есть! Один...

Он вытаскивает один патрон и торопливо за­совывает его в ствол автомата. Терещенко тоск­ливо следит за его приготовлением.

— А я... как же?

— Ты?

Люк уже почти сбит с петель, скоро здесь будут эсэсовцы. Но один патрон нельзя разде­лить на двоих, и Васюков, вскочив, стреляет под люк в щель, в которую уже пролезают чу­жие пальцы. Люк захлопывается. И наступает недолгая пауза.

Но пауза почему-то затягивается, снизу доно­сятся какие-то крики, топот бегущих ног, и пер­вый отдаленный разрыв радостным эхом раска­тывается в утреннем небе. Васюков отрывается на руках от пола, приподнимается. Оглушенный, он не сразу различает новые звуки в простран­стве, а различив их, обрадованно кричит Тере­щенко:

—- Наши! Ты слышишь — танки!

Он встает на колени и выглядывает за край чердака — немцы, бросив машины, бегут по бе­регу, бегут через парк между деревьев от вил­лы. И первые тридцатьчетверки, прорвавшись к реке, осыпают их градом пуль. Заметавшись воз­ле проволочной ловушки, эсэсовцы пытаются выбежать из нее, многие падают, другие пыта­ются взобраться на сетку, но валятся, сражен­ные танковыми очередями.


Васюков рывком открывает люк и скатывает­ся по лестнице вниз. За ним сползает Терещен­ко.

Он с трудом преодолевает лестницу, разби­тый, заваленный рухлядью кабинет, зал с засы­панными пылью телами убитых. Он останавли­вается на каждом взглядом и выходит на раз­битое фаустпатроном крыльцо.

Первая тридцатьчетверка, преодолев реку, взбирается на крутой берег. Заметив Васюкова, танкисты откидывают люк, и кто-то там появля­ется в черном шлеме, машет ему.

А Васюков, утирая залитый кровью и потом лоб, стоит, прислонившись к иссеченному пуля­ми гранитному косяку и пытается улыбнуться сквозь слезы.

Сзади из вестибюля выползает на ступеньки Терещенко.

За рекой над аккуратным сосновым леском поднимается красный диск солнца.

Наступило утро. Первое утро Победы.


Рисунки Валерия КАРАСЕВА


Опубликовано: "Смена", 1975, № 13, стр. 22-25; № 14, стр. 26-29.


Загрузка...