На все четыре стороны

Низкий соснячок по обеим сторонам дороги сменился густым лесом; стволы деревьев скрыли запоздалого ездока. На телеге, невидимый в кромешной тьме позднего осеннего вечера, полулежал человек. Он вымок до нитки и с головой завернулся не то в одеяло, не то в тележное рядно, тщетно пытаясь укрыться от ненастья. Лошадь никто не понукал, и, предоставленная самой себе, она тащила воз по сосновым корневищам, что тянулись через дорогу. Когда чащоба осталась позади и между деревьями пробился слабый свет с хуторов, лежавших за лесом, дорога спустилась в низину, где после недельных обложных дождей стояла глубокая вода. Лошадь, зайдя в неё по колено, боязливо всхрапнула и остановилась.

С телеги послышался хриплый голос проснувшегося ездока:

— Ну, чего там?

Он сел, задёргал вожжами, замахал кнутом. Лошадь осторожно и очень медленно побрела дальше, расплёскивая ледяную воду. Выбравшись на опушку, она снова встала, и теперь уже ни кнут, ни понуканье не могли сдвинуть её с места. Ездок вынул из кармана электрический фонарик и, осветив путь, увидел, как у лошадиных ног неслись через дорогу пенные струи. Здесь протекал ручей, он разлился, затопив подлесье и луга по другую сторону.

Угрюмый свет фонарика сновал по редким стволам, пока человек не отвёл лошадь на прибрежный бугорок — там было чуть посуше — и не прихватил вожжою к пню поваленной ветром ели. Впереди на равнине светилось чьё-то окошко; деревня была тут же, рукой подать, но как попасть туда, как переправиться во мраке через эту стремнину, что уже снесла шаткий деревянный мостик? Человек прошёлся по берегу и наконец заметил бревно, перекинутое через бушевавший поток. Опираясь на жердь, он осторожно перешёл на тот берег и через затопленный луг добрался до невысокого взгорья, а оттуда зашагал к освещённому окну.

Позади осталась банька, длинный ветхий амбар, где ветер махал на крюке колодезным ведром, словно пращу раскручивал. На грязном дворе стояли лужи, нога уходила в глубокую, вязкую слякоть. У старого, крытого соломою дома человек остановился и постучал в оконце. В доме стояла пугливая тишина, затем кто-то на цыпочках подкрался к окну, приподнял занавеску и осторожно выглянул: кому понадобилось так поздно стучаться?

— Хочу с хозяином потолковать, отворите-ка!

— С хозяином? — За окном, видимо, раздумывали.— Хозяина дома нет.

— Тогда переночевать пустите. Нас двое: я да лошадь.

Занавеска на окне снова опустилась, огонёк перешёл в кухню, у двери сдвинули запор. Продрогший, мокрый человек переступил порог. Работник, открывший дверь, посветил фонарём в лицо нежданному гостю.

— Я из Тагаметса, — сказал гость. — Таутс, тамошний хозяин.

Работник не знал ни Тагаметса, ни хозяина, носившего фамилию Таутс, потому что батрацкая судьба привела парня с дальней стороны. Однако он всё-таки передал фонарь Таутсу. Тот вернулся к подлеску, где стояла лошадь, отвязал её и провёл по каменной переправе, что с годами хотя и осела, но всё же устояла против натиска воды. Усталой, запаренной лошади нашёлся приют на гумне, а самого Таутса провели в просторную людскую. В тепле ноги у него отогрелись и начали чесаться, но он всё же не снял ни сапог, ни платья, а залёг, как солдат-фронтовик, у стены на скромном соломенном матрасе.

«Видно, припёрло старика, — подумал работник, прислушиваясь к грозному шуму ветра. Казалось, будто непогода приняла этот дом с высокою крышей за какую-то ладью и хотела унести её ещё дальше в непроглядный ночной мрак. — В этакий дождь выходить из дома. Не иначе, что-то у него стряслось».

Утром, перед тем как пройти на хозяйскую половину, гость пообчистился в кухне, сполоснул лицо и причесался. Потом тихонько постучал в дверь и, заслыша ворчливый голос хозяина, вошёл в горницу.

— Никак, Тынис! Гляди-ка, кто из Тагаметса к нам пожаловал.

Хозяин как будто обрадовался Таутсу, своему дальнему родственнику и другу юных лет, который жил в соседнем приходе и которого он давненько не видал, но радость эта была больше показной, чем искренней. Он знал, о чём думает Таутс, и ясно видел его мысли, словно через тот круглый стеклянный колпак, которым накрывают пирожные в сельской лавке. Поэтому не было надобности спрашивать, каким ветром занесло сюда Тыниса. Вместо расспросов хозяин принялся заранее подыскивать слова, чтобы ответить веско и по-боевому, так как вообще слегка побаивался: мало ли как обернётся, возможно и опасный, разговор.

Слегка закусив, Таутс призадумался, барабаня по столу пальцами. Перед тем как начать невесёлую беседу, он помедлил и затем с усилием сказал:

— Жизнь у меня, дорогой родственник, до того дошла, что всякий день жду — не затарахтит ли мотоцикл на хуторе?

Таутс исподлобья, стыдливо посмотрел на собеседника своими тёмно-голубыми глазами, будто желая узнать, дошёл ли до хозяина Лийвамаа смысл замысловатой фразы.

— Затарахтит, говоришь? — удивлённо спросил тот. — Не понимаю, какого ты мотоцикла ждёшь.

— Не понимаешь? — Таутс разочарованно улыбнулся. — А чего тут понимать: жду что ни день мотоциклиста — и всё. Примчится он на двор, вытащит из кармана бумагу, да и приколотит на стену: хутор, мол, продаётся с молотка! Вот и всё. В старину люди чёрта до смерти боялись, на ночь глядя крестом подушки метили, чтобы нечисть не забралась, а нынче такого не бывает, нынче слушают, не приехал ли мотоциклист. Коль затарахтит — хоть в лес беги, тут и крёстное знамение не поможет. Да, родственничек, до того я дошёл, что весной в пору под ёлку переселяться. Банк меня, того и гляди, за шиворот схватит и вытурит за ворота. Нет, нет, братец, я не привираю, нелегко мне самому про себя этакое говорить: скоро буду гол как сокол, подчистую банк ограбит. Ты, Андрес, устоял в жизни, а я нет. ножку мне подставили. Выручи же, помоги с банками разделаться. Ты, я знаю, при деньгах, а у меня послезавтра хутор пойдёт с аукциона. Ежели сунуть им в глотку тысчонку крон, опять немного дух переведу. Ты человек денежный, Андрес, пособи мне делом и словом.

Бородатый хозяин хутора Лийвамаа буркнул что-то себе под нос и усмехнулся в бороду: водилась за ним такая привычка. Нравом он был податлив и мягок, сторонился крепких слов, твёрдых решений. Случалось, что усмехнётся Андрес в бороду — вот и весь сказ, весь ответ.

— По-твоему, я, что ли, при деньгах да без долгов? — начал он прибедняться. — Нет, Тынис, нету у меня в банке ни денег, ни счёта. Не знаю, кто это про меня по деревне слухи распускает. А как же тебя самого угораздило до молотка докатиться?

— Как угораздило? Что тут мудрёного! Оступился раз, другой, а там и пошло, только держись, — сказал Таутс. — Перво-наперво дочь замуж выдал, за кузнеца Сипельгаса. Ну и деньжат отсыпал за ней порядком. Пришлось из банка прихватить — кузнец в ту пору себе новую избу рубил. Думал я, что лён в цене будет, что за масло порядком выручу, вот годика за два и расплачусь с бачком. После задумал новый скотный двор ставить, да и сыновья тоже… — Таутс потупился, трудно было разматывать путаный клубок мыслей. Чуть погодя он продолжал: — Решили вот с сыновьями дом выстроить по-новому, как о том повсюду на собраниях толкуют, возвести этакий добротный — на веки вечные.

— Кгых, кгых, кгых, — засмеялся Андрес в бороду. — Стало быть, на веки вечные. Кхыг, кхыг! Ну и выстроил?

— Выстроил. Этак долги и набежали: тишком да молчком, без ругани, а платить по долгам приходилось порою на двадцать процентов больше — вот и покрутись. Тут лён в цене упал, потом масло. Что понесёшь банкирам? Напоследок смерть ещё подошла. Аннь умерла, первенца рожавши. И живёт нынче кузнец в доме, что на мои деньги выстроен. За это он хоть бы разок обод на колесо насадил. Жди-пожди. У него за всё плати по таксе — вон что теперь на белом свете творится.

— На белом свете, говоришь? — снова пробурчал бородач как будто по-дружески. — Кхыг, кхыг, кхыг!

— Да, именно так, лийвамааский хозяин. А ты скупишься, ты мне и камня не подашь, чтобы в голову запустить кому следует. А ещё роднёй доводишься. Эх ты!

Большим пальцем Андрес поскрёб рыжую бороду, хоть и не было нужды чесаться.

— Какая ты мне родня — седьмая вода на киселе!

— Коли ты, Лийвамаа, родства нашего стыдишься, дело твоё. Но деньги у тебя есть, — отрезал Таутс. — Небось людям известно, сколько у тебя в банке на книжку положено — сумма изрядная! Ты, говорят в деревне, и на льне сумел разжиться. Я же не грабить тебя пришёл, не так, чтобы взять — и ходу, плакали твои денежки. Нет, я не подведу, до цента расквитаюсь. Только будь ты человеком!

Андрес вытянул нижнюю губу и ловко сплюнул под стол.

— Отдавать деньги нелегко, — назидательно сказал он, — обещать легче. Ежели тебя ссужать, то без верной бумаги — ни за что! Вот так! Давай верную бумагу взамен!

— Бумагу?

Бородач молчал, шевеля губами, словно пытаясь удержать слова, вылетевшие ненароком. Дёрнуло же его сказать, что он может выручить Таутса под надёжное обязательство.

Помолчав, Андрес добавил:

— Неси вексель, Тынис, неси вексель с крепкими подписями.

— Ну, ты, Андрес, совсем вроде ежа, никак тебя не ухватить, пока вверх брюхом не повернёшь. Посуди сам: ну кто за меня распишется, коли мне и наличными в долг не дают.

— В таком случае кончим разговор.

Таутс вздрогнул.

— Твои ли это слова, старина Лийвамаа? — усомнился он, покачав головой. — Не иначе как тебе их твой сын-подлюга втемяшил. Они тебе и в рот не лезут. Ишь как сразу отрезал: кончим разговор! Эх, Андрес!

Таутс покраснел и вскочил со стула. Сколько времени он уламывал родственника, а теперь оказалось, что рыжий бородач только морочит гостя и вовсе не собирается ссужать деньгами. Требовать подписи поручителей сейчас, когда человеку грозит молоток, это всё равно что кричать утопающему: «Эй, плыви-ка к берегу!».

— Я дам тебе гарантию, — вспылил Тынис и хватил по столу, но не кулаком, а ладонью. — Дам, скупердяй, дам, да ещё такую гарантию, о которой ты и не мечтал. Мужик я ещё сильный и расторопный, жена у меня такая же, сыновья — крепыши, ничем не проймёшь. Так вот, мы договор с тобой заключим — чёрным по белому: будем гнуть спину на тебя, пока весь долг не отработаем. Все четверо закабалимся вроде крепостных, а ты только кнутом помахивай.

Он умолк. Искоса поглядывали хуторяне друг на друга. Обоим было не по себе, оба со страхом думали о таком ужасном договоре: самих себя продавать.

— К чему такие речи, Тагаметса, — с упрёком сказал Андрес, — не пристало это мужчинам. Не хочу я тебя закабалять. Этого и закон не позволит. Ты эти шутки висельника брось, Мне и впрямь не ссудить тебя деньгами. Недолог день, я и сам, смотришь… Кхыг, кхыг.

— Андрес, Андрес! Тебе ли жалобиться! Скоро, мол, сам того…

И всё-таки не дал хозяин в долг. Под залог дюжих даровых батраков и то не ссудил.

Багровый от возбуждения Таутс поднялся с места. Дрожащими пальцами он хватался за пуговицы, но пальцы скользили, срывались и не могли застегнуть куртки.

Встал и Андрес. Тем разговор и кончился. У крыльца стояла лошадь, ждала хозяина. Таутс, кряхтя, забрался в телегу и тяжко сел на примятый мешок с сеном.

Утро было мглистое. Телега выехала со двора, в тумане стали тонуть очертания хуторских строений, Вскоре ездок остался один на один с этой серой и зыбкой мглою, отделявшей его от прочего мира. Думы у Таутса были так безотрадны, что он сначала не замечал своего одиночества. Однако время шло, серая холодная пелена тянулась по-прежнему, и ему показалось, точно он едет по узкой полоске земли куда-то далеко в море. Изредка в этой свинцовой беспредельности слышались мужские голоса, хриплые и спокойные, как будто на лодках неторопливо переговаривались между собой рыбаки. Прошло несколько часов, пока узкая полоска земли вокруг Таутса не стала шириться, взор понемногу начал различать крупные недвижные контуры придорожных построек. Воображение превращало их в остовы кораблей, выброшенных на берег.

Оттуда — жутко подумать — петушиный крик.

У старого бескрылого ветряка телега свернула на просёлок. Туман, поднявшись к небу, сбился в живописные кучевые облака. Телегу раскачивало и трясло — путь шёл по болотистой низине среди мелкого ольшаника, и сюда, чтобы укрепить дорогу, набросали строительного мусора. Затем колея взобралась повыше, недолго шла лесом и снова спустилась к болоту, плутая в зарослях. Наконец колёса затарахтели по мостику, перекинутому через канаву. Тут начиналась земля Тагаметса. Близ пастбища, за песчаным откосом, показались хуторские постройки, подле них зазеленел фруктовый сад. С вершины холма Таутсу открылся широкий вид на родной хутор, где с самого утра — он не сомневался в этом — царило беспокойное ожидание. Там, наверно, все глаза проглядели, ожидая возвращения Тыниса: не везёт ли он доброй вести? Да, добрая! Хорошо ещё, что его не проводили насмешками и бранью, как это случалось в других местах, куда он ездил за подписями на вексель или за деньгами в долг. На прошлой неделе один из хозяев, у которого и амбары были сложены из камня, чуть не взашей выгнал Таутса. «Чего тебе надо, — говорил сосед, — зачем пришёл? Кошельком пустым под носом трясти — пособите бедненькому! А чем расплачиваться будешь? Хутор твой — пиши пропало, банк сграбастает; тебе самому перо в задницу сунут — проваливай-ка на все четыре стороны. Новый хозяин приедет, начнёт жить-поживать, яичницу жарить, варенье варить, Эх, да что там! Плевать мне на твой кошелёк — вот тебе вместо денег!»

Всюду Таутса встречали и провожали одним и тем же: предлагали переночевать, поесть, давали добрый совет, наставляли, бранили. Словом, получай всё, кроме денег. Денег не давали нигде, нисколько. Пройдут сутки, одни лишь сутки — и Таутс больше не хозяин. Завтра все его владения перейдут к тому, чья мошна потолще. Тот и заполучит хутор с молотка, заплатит меньше, чем стоит Тагаметса, вроде как в подарок. А может быть, и накинет кто-нибудь, поторгуется из-за хутора. Говорили, что много людей зарятся на Тагаметса.

Вечером накануне аукциона Пеэтер — старший сын Таутса — повстречал за банькой, дымившейся у выгона, одного из таких охотников приобрести хутор. Понуро стояла в лощине сухопарая кобыла, запряжённая в крашенную охрой рессорную повозку. Вожжи были обмотаны вокруг деревца. Приезжий, не зная хозяйского сына в лицо, принял парня за батрака и повёл речь о продаже Тагаметса.

— Как тут насчёт полей да сенокоса? — спросил он. — Толкуют, что всё заброшено, запущено. Старик, слышно, никудышный хозяин.

Пеэтер смерил говоруна негодующим взглядом и отрезал:

— Запущено или нет — кому какое дело? Нечего сюда соваться!

Приезжий растерялся было, услышав столь заносчивый ответ, но Пеэтер, заговорив более мирно и по-деловому, помог незнакомцу преодолеть замешательство. Нарочитое спокойствие и обстоятельность Пеэтера были вызваны тем, что ему волей-неволей пришлось выдавать ложь за правду. Он сказал:

— Завтра ничего из аукциона не выйдет. Хозяин сам разделается с долгами. Не таков Таутс, чтоб зазря хутор спустить.

На лице у приезжего отразилось разочарование. Он глубже засунул руки в накладные карманы парусинового дождевика. Вот тебе и на! И это всё, что довелось услышать о продаже Тагаметса? Видимо, так, ибо Пеэтер, вскинув топор на руку, повернулся и, хлюпая промокшими сапогами, зашагал по тропинке к дому.

Не больше сумел разузнать приезжий и позднее, когда встретил младшего сына Таутса — Ээди, который с лопатой за плечами спускался под вечер с холма. Подросток издали увидел, как неизвестный возился около своей жёлтой повозки — сгребал сено, заданное лошади, и запихивал под сиденье.

— Чего вынюхиваешь, старина? Аукционным духом потянуло, что ли? — издали прокричал Ээди, и в голосе у него прозвучали не по возрасту серьёзные нотки. — Набралось вас, как жуков навозных. Один другого лютей да прожорливей.

Приезжий с любопытством смотрел на подходившего к нему воинственного паренька и думал: что кроется за этими словами — вызов или просто шутка? Но когда, дойдя до тропинки, подросток остановился, приезжий уже мог с уверенностью сказать: задиристый! Наверно, оба парня — хозяйские сыновья, потому и петушатся.

— Вынюхиваю или нет — дело моё, — сердито возразил он подростку, считая, что мужской разговор следует вести на равных началах. — Кому-нибудь да придётся выбивать нужду с вашего хутора. Не мне, так другому.

Ээди воткнул лопату в землю, и у него мелькнула мысль: не опрокинуть ли эту жёлтую повозку вверх колёсами и не показать ли незнакомцу дорогу восвояси?

— Ладом говорю тебе, — заорал паренёк, — катись ты со своим поганым ящиком подобру-поздорову, не то худо будет. И заруби себе на носу, что мы в последний раз видимся. Иначе — во! У меня работа чистая.

Приезжий не стал разжигать ссоры, он взнуздал лошадь, сел в телегу и уехал. Ээди, всё ещё обуреваемый злобой, вытащил лопату из земли и зашагал домой. Повыше, там, где расстилались поля, закатное солнце уходило за каменную ограду. Багровела одна лишь половина бронзового солнечного диска. Видно, и светило побаивалось воинственного парня.

Потом солнце кануло за горизонт, словно пловец в воду, чтобы вынырнуть на дальней сторонке. Надолго скрывалось оно в ночной тьме, и даже месяц не пожаловал сегодня землю своим хилым светом.

Со страхом встречали эту ночь в Тагаметса — бессонную ночь перед аукционом.

Тынис поднялся затемно, надел новый костюм, натянул высокие сапоги и отправился в город. Мерцающий огонёк закопчённого фонаря ровнёхонько поплыл вдоль тёмных полей к лесу, где и пропал на узкой песчаной тропке. Тынис не мог отсиживаться дома, ведь может статься, что уже сегодня в зале суда его хутор перейдёт к новому хозяину.

Тынис пришёл в город, когда часы на фронтоне ратуши пробили десять. До аукциона оставался целый час, но Тынису не захотелось бродить по улицам, и он сразу направился к зданию суда. Ему казалось, что там тоже царит утренняя тишина, стынут безлюдные коридоры и зевают от скуки пустые скамьи. Он осторожно открыл входную дверь, которая была почти вдвое больше, чем в Тагаметса, вошёл в просторный вестибюль и, оторопев, застыл на месте. Затем, когда глаза привыкли к полумраку, Тынис увидел скамьи, на которых тесно сидели женщины и мужчины.

Несмотря на свои пожилые годы, он ступал на каменный пол судебного здания лишь второй раз в жизни. Впервые это случилось много лет назад, когда его вызвали сюда свидетелем. И сейчас, чтобы не заблудиться во множестве коридоров и закоулков, Тынису пришлось порасспросить, как пройти в аукционный зал. Крестьянин, чья кепка козырьком выглядывала из кармана, направил его наверх. Поднимаясь на второй этаж, Тынис встретил узника с изжелта-бледным лицом. На руках и ногах у заключённого позвякивали кандалы. Один конвойный шёл следом за ним, двое — по бокам. Тяжёлой поступью спускался узник, но не легче были шаги и у Тыниса, шедшего наверх, Бесконечно тянулась лестница с её тремя мучительными поворотами.

Двери в аукционный зал были ещё закрыты. Люди в ожидании пристава уселись на скамейках вдоль коридора. Народу собралось немало, и Тынис протиснулся в самую гущу, Наконец пришёл судебный пристав, дверь в зал открыли, и все расселись по местам.

Тынис опустился на последнюю скамью возле пылавшей жаром печки. Странное чувство овладело им: словно его самого, закованного в кандалы, одетого в полосатый арестантский халат, доставили сегодня в суд за убийство, которое карается по закону пожизненным тюремным заключением. Да, сегодня и ему — он знал это — вынесут в суде приговор — приговор на всю жизнь.

Возле стола, за которым восседал судебный пристав, толпилось несколько человек. Какой-то очкастый еврей вытащил из портфеля и бросил на стол пачку денег — купюрами по пятьдесят крон. Мысли у Тыниса мешались. Он не мог сосредоточиться и видел лишь то, что само бросалось в глаза. Да, бумажки были все одного достоинства — полусотенные. Опытные пальцы кассира пролистали пачку, а затем был оглашён список недвижимостей, подлежавших продаже с молотка. Желающих принять участие в аукционе вызывали на регистрацию.

— Хутор Тагаметса, владелец Тынис Таутс, размер участка пятьдесят десятин, долг четыре тысячи восемьсот крон. Тех, кто хочет участвовать в аукционе, просят записаться.

На две недвижимости, которые шли в списке первыми, покупателей не нашлось из-за высокой цены. Тынис расправил сутулую спину и пристально поглядел на людей у судейского стола. Авось не найдётся желающих приобрести его хутор, авось долг, лежащий на Тагаметса, покажется чересчур обременительным. Если так, значит, его пощадили до следующего аукциона; может быть, за это время ему улыбнётся счастье, и он разделается с банком. Да, кажется, никто не хочет записываться. Может статься…

Но тут со скамьи поднялся бритоголовый человек, одетый в серое полупальто с кенгуровым воротником. Человек прошёл за перегородку к столу пристава и записался на аукцион. Потом туда же проследовала какая-то женщина и, наконец, грузный, крупного телосложения старик лет восьмидесяти.

Стало быть, конец, выхода нет, Тагаметса продадут. Тынису почудилось, словно весь мир вокруг него внезапно потускнел, словно вся каменная громада судебного здания навалилась на плечи.

Старик, записавшись, вернулся обратно и сел на скамейку неподалёку от Тыниса.

— Здоров мужик, жить, видно, не надоело, — молвил кто-то поблизости, — сам одной ногой в могиле стоит, а туда же — хутор покупать. Не иначе как с девкой спутался.

Сказанное донеслось до старика, и он поднял холодные серые глаза, чтобы возразить говорившим.

— При чём тут я, — огрызнулся, — не себе покупаю, сыновья у меня, для них.

Его беззубый рот сжался и напомнил собой большую зарастающую рану. Вдоль старческих висков тянулись прядки редких слипшихся волос, а щёки в мелких прожилках отливали розовым.

Аукцион начался. Пришёл черёд Тагаметса; всех трёх записавшихся позвали за перегородку. Уставившись в пол, Тынис неподвижно сидел у стены. Ему невмоготу было следить за ходом аукциона, но тем настороженней прислушивался он ко всему, что происходило в зале.

Первым послышался слабый женский голос, предложивший к основной сумме всего лишь крону.

— Набавляю. Пятьдесят крон, — раздался самоуверенный возглас бритоголового. Вслед за тем между тремя соперниками начался бестолковый и суматошный торг; накидывали за один раз по две—три кроны.

— Ещё крону!

— Две!

— Одну!

Сумма подошла к пяти тысячам, все трое стали набавлять поменьше, по центам, словно истратились в дым. И всё же около четверти часа тягались они из-за Тагаметса.

— Пять тысяч крон, — глухим, как бы несущимся из пустой глиняной трубы, гортанным голосом злорадно и неожиданно прокричал старик. Торгуясь, он орудовал только языком и губами, потому что стариковские дёсны давно лишились зубов.

Женщина промолчала, а немного погодя разочарованно заявила, что отказывается участвовать в аукционе.

— Пять тысяч и одна крона! — воскликнул соперник старика. Однако чувствовалось, что, называя эту сумму, он колебался и побаивался.

— Ещё пятьдесят центов!

Сдался и бритоголовый.

— Больше не даю, — проговорил он тихо.

Утомлённый пристав перевёл дух.

— Пять тысяч одна крона и пятьдесят центов. Кто больше? Пять тысяч одна крона и пятьдесят центов — первый раз, пять тысяч. одна крона и пятьдесят центов — второй раз, кто больше? Пять тысяч одна крона и пятьдесят центов — третий раз!

Раздался стук молотка, хутор приобрёл восьмидесятилетний старик. Тынис поднялся со скамьи и остекленевшими глазами посмотрел на довольного старика, который шарил у себя по карманам. Снова и снова совал он в карманы дрожащие руки, но, очевидно, не находил того, что искал.

Теперь Тынису нечего было делать в суде. Он незаметно покинул зал и вышел на улицу.

«Старик отец купил сыновьям хутор, а я, наоборот, разгоняю сыновей с хутора», — эта мысль, словно кошмар, преследовала его. Он чувствовал себя вконец измученным. До отхода поезда оставалось ещё три с лишним часа. Тынис побрёл в небольшой привокзальный сквер и опустился здесь на скамью. Из-за карниза соседнего дома глянуло бледное, холодное солнце и отыскало своим лучом сидевшего человека. Возле Тынисовых ног прыгали воробьи в ожидании хлебных крошек. Пушистые и круглые, как мячи, они уже успели нарядиться в зимнее оперенье. Но Тынис не знал обычаев, принятых в этом скверике, и, хотя у него было припасено с собою кое-что из съестного, он не стал закусывать и угощать воробьёв, а сидел погружённый в глубокие размышленья и мечтал о тёплом уголке вагона, где можно будет пристроиться у окошка. А локомотив будет с ходу метать белые клубы пара в холодную свежесть густеющих сумерек. Только бы уехать отсюда поскорее, добраться до дому, до кровати, залечь и спать, спать несколько суток подряд. Больше всего хотелось Тынису тишины и покоя.

Однажды в полдень на дорогу, ведущую к хутору Тагаметса, выехала из лощины линейка с тремя седоками. Вблизи хутора лошадь попридержали, с линейки слезли двое парней и, оживлённо разговаривая, направились к хозяйскому дому. Тишина стояла на дворе, никто не встретил приезжих, дворовый пёс и тот не выбежал, не залаял — не было пса на хуторе. Следом за парнями появилась линейка. Она тихо подкатила к воротам, ведущим на гумно, словно лодка подошла к берегу, — и не шелохнулся, не прошумел высокий тростник.

— Крюка в стене и того не сыщешь. Не к чему лошадь привязать, — проворчал с линейки старик. Юхан, прихвати-ка вожжи к этой скобёнке.

Все, кто был на хуторе, поняли — приехали новые хозяева Тагаметса, пожаловал старый Маргус Таркпеа со своими сыновьями.

Отворив низкую дверь, Тынис нехотя вышел из дому на двор. Он наспех накинул костюм, который обычно надевал по праздникам. Старик Таркпеа неторопливо слезал с линейки. Тынис пошёл навстречу. Они поздоровались, но в их приветствии ощущалась натянутость и неловкость. Словно двое владык встретились после кровопролитной битвы — побеждённый с победителем.

Несмотря на преклонный возраст, Маргус Таркпеа выглядел намного солидней Тыниса. Коренастый и полный, он почти на две головы был выше Таутса. В тулупе с воротником из чёрного барашка старик напоминал не хуторянина, а, скорее, боярина из допетровской Московии. Он долго тряс вялую Тынисову руку, как бы желая выразить сочувствие человеку, который не устоял в трудную пору жизни, не сумел изловчиться, чтобы как-либо — крючкотворством или подвохом — одолеть противника.

В горнице, куда зашли приезжие, отодвинули обеденный стол, стоявший у окна. Стало больше места, шестеро мужчин — двое отцов и четверо сыновей — расселись вокруг стола: нужно же познакомиться и потолковать о делах. Маргус Таркпеа всею своею тяжестью опустился на скамью, упрятав под стол толстый живот. Парни сели по обе стороны Маргуса, скромно отодвинув стулья и как бы норовя укрыться за отцовской спиной. Этим самым было ясно показано, как они относятся к старику.

Сначала беседа ограничилась двумя—тремя короткими фразами. Серые, слегка слезящиеся глаза Таркпеа с любопытством наблюдали за людьми, сидевшими напротив. Казалось, Маргусу хотелось выяснить, что за люди эти обитатели Тагаметса, пустившие хутор с молотка. И чтобы лучше рассмотреть их, он ладонью прикрыл лицо — мешал свет, падавший из окошка. Старик оглядывал собеседников в том порядке, как они сидели за столом. Первым — самого Тыниса. У того были руки настоящего труженика — широкие, сильные, как медвежьи лапы. Ударит этакая лапища, и всё разлетится вдребезги. Но плечи, грудь и шея, по мнению Маргуса, уступали рукам, оказались мелковаты. Лицо, заросшее бородой, грустные глаза, хмурый и удручённый вид — всё это также не понравилось старику, который вскоре перевёл взгляд на юного Ээди. Тогда Тынис, чтобы поддержать разговор, принялся нахваливать самого Таркпеа.

— Хозяину, поди, лет уже порядком, а прыти не занимать. Всё сам!

— Восемьдесят нынче стукнуло, а ничего — глаза видят, уши слышат, — быстро прошепелявил в ответ Маргус, падкий на похвалы. — Отцу моему за сто два года перевалило, когда он помер. И у него никакого изъяна до самой смерти не было: слышал да видел как полагается. Даже с палкой не ходил, не то что я. И мне-то палка не господом ниспослана, ношу её за свои же грехи, содеянные в юности. Ну и непоседа я был тогда: всюду хотел поспеть.

И сейчас, в Тагаметса, Маргусу тоже не сиделось. Немного погодя он встал со стула и принялся обследовать дом. Осматривал потолок, стучал палкой по стенам и балкам, как будто сомневался: не трухлявы ли, нет ли гнили? При этом он таинственно помалкивал, но на лице у него можно было прочесть, что старик невысокого мнения и о доме, и о здешних людях, да и обо всём Тагаметса в целом.

Не спросив, можно ли войти, он зашёл в заднюю комнату, окинул её быстрым взглядом, насупился и разворчался: половицы-де под окном истлели и поломались. Действительно, одна из дыр была настолько велика, что женщины, моя пол, сливали туда воду. Приподняв палкою одеяло с кровати, он увидел за ним стену, белую от плесени.

— М-да. — Маргус скривил запавший рот. — Сыро!

Когда он вернулся в горницу, люди из Тагаметса глянули на него уже неприязненно.

«Рыщет по углам, будто ворованное выискивает», — так примерно подумали старые и молодые Таутсы.

— Сколько лет этой хоромине? — спросил Маргус.

Пеэтер и Ээди исподлобья следили за стариком.

— Годков шестьдесят будет, — ответил Тынис.

Хотя Маргус Таркпеа только что бахвалился хорошим слухом, он слегка наклонился к Тынису и, держа ладонь подле уха, с испугом воскликнул:

— Как, шестьсот лет?

Теперь пришёл черёд позабавиться Пеэтеру и Ээди. Парни разинули рты и издевательски захохотали, запрокинув головы чуть ли не на спину.

— Известно, шестьсот, — крикнул Ээди, давясь от смеха.

Его озорные глаза подтверждали сказанное: да, да, именно столько — ни больше, ни меньше.

Возникла напряжённая пауза, хотя сыновья Таркпеа и пытались смягчить её дружелюбными улыбками. Маргус и сам заметил, что над ним смеются. Старик зловеще засопел, повесил палку на спинку ветхого стула и снова сел к столу.

— Я хочу посмотреть план хутора.

Из шкафа, стоявшего в задней комнате, достали план и кинули на стол. С нескрываемой гордостью старик вынул из футляра и развернул чертёж. Но бумага упорно свёртывалась в рулон, будто держала сторону своего старого хозяина. Маргус подозвал обоих сыновей поближе, и те пальцами, словно стальными кнопками, прижали чертёж за уголочки к столу. Ну ладно, если его подняли на смех из-за какого-то гнилого домишки, то план он будет рассматривать только со своими сыновьями — решил старик. Прищурившись, он водил рукою по бумаге.

— Что тут, где синее?

— Пашня, — бегло посмотрев, ответили сыновья.

— Пашня? А сколько тут пурных мест?1

Чтобы ответить на вопрос, Тынис просунулся поближе к чертежу.

— Около пятидесяти, — сказал он.

Маргус Таркпеа, казалось, не расслышал его торопливого ответа. Он хотел, чтобы о размерах пашни ему сказали сыновья. Те, подсчитав, буркнули:

— Пятьдесят наберётся.

Так, по частям, разобрались во всём хуторе, и вскоре у Маргуса Таркпеа сложилось своё представление о Тагаметса. Однако старик не ограничился просмотром чертежа, ему важнее было воочию видеть свои нынешние владения.

Люди, вскоре покинув горницу, обошли двор, потом отправились в поля. Впереди вышагивал Маргус Таркпеа, как будто это он показывал хуторские земли.

— Как с урожаями на этом поле? Свои семена выручаете?

— Это как же — свои семена? — переспросил Тынис. Его снова больно ранил вопрос Таркпеа.

— Мне бы хотелось взглянуть и на сенокосы, — продолжал старик, — да вот усталость донимает. Говорят, вы там сплавной лес разводите и кустарник, чтобы дуги гнуть.

Он сел на большой камень, а сыновей вместе с Тынисом отправил в луга. Смотри не смотри на поля, на сенокос — Маргус знал твёрдо: в сравнении с рыночными ценами этот хутор достался ему по дешёвке.

— До Юрьева дня живите себе тут, — сказал старик Тынису, после того как осмотр закончился. — С февраля займём людскую и амбар, а к Юрьеву дню чтобы все постройки были свободны.

Люди из Тагаметса не пропустили этих слов мимо ушей. Запали слова в самую душу.

Когда снова зашли в горницу, там уже был накрыт стол. Старый Таркпеа вынул из кармана долгополого тулупа бутылку тминной. В том же порядке, как и раньше, сели за стол: по обе стороны отцы со своими сыновьями. Пили сладковатую настойку, закусывали. Хотя от настойки в голове стало шумней, всё же беседа не клеилась, по-прежнему говорили отрывисто и резко. В комнате сидели — это было заметно — два враждебных семейства и метали через стол сумрачные, недоверчивые взгляды.

Маргус взял с тарелки ломоть чёрного хлеба, повертел, понюхал его, раскрошил на сухой ладони и стал есть. Чавкая, он мял куски хлеба розовыми дёснами, перегоняя их по беззубому рту. Старик не мог похвалиться остротой вкуса, но ему очень хотелось определить, каков же хлеб, собранный на нивах Тагаметса: лучше ли он или хуже того, который выпекают в доме Таркпеа?

— Тут житняка больше, чем ржаной муки, — охаял он вкусный тагаметсаский каравай, — Видно, сыновья у тебя пахать не горазды. А рожь любит, чтобы за плутом толковый человек ходил. Иначе нажуешься хлеба с житняком.

Не успели ещё встать из-за стола, как дотошного старика разморило. То ли с настойки, то ли с ходьбы, но свалила его дремота. Голова опустилась на руки, и он сладко засопел. Но дремать, опёршись на ладонь, было неудобно. Маргус встал, прошлёпал к чьей-то кровати, стоявшей у стены, и спустя минуту раздался его храп.

— Пускай малость поспит, — сказали заботливые сыновья. — Стар ведь, не стоит на него серчать.

Младшему сыну Таркпеа хотелось подружиться с Ээди. От водки у него улучшилось настроение.

— Есть у тебя карты? — спросил он улыбаясь. — Сыграли бы, пока старина дрыхнет.

У Ээди была колода карт, он любил играть и мог порою всю ночь просидеть за картами, пока пальцы не обобьёт, но нынче игра не шла на ум.

— Нет у нас карт, — ответил он. — Мы игроки слабые.

А сам подумал: «Чёрт бы вас побрал. Предлагает ещё: сыграем! Да охота ли нам резаться с вами, тащите лучше своего старика с кровати, да и катитесь отсюда к чёртовой матери».

Так и потерпели крах попытки юного Таркпеа сблизиться с парнями. Холодная затаённая злоба встала между ними, и даже тминная настойка не помогла.

Сыновья разбудили старика, надели на него тулуп и поехали домой. Пёс не пролаял им вслед — не было пса в Тагаметса, и одни лишь гуси погоготали под яблоней, когда мимо протащилась скрипучая линейка. А людям из Тагаметса так хотелось, чтобы не один, а по меньшей мере трое исполинских псов накинулись, как львы, на эту проклятую линейку, чтобы с лаем бежали за ней несколько километров — на всём пути от хутора до тракта.

С той поры в Тагаметса ни у кого рука не поднималась на работу. Сегодня живём, а завтра будь что будет. Со дня на день таяло добро: нет-нет и завернёт кто-нибудь на хуторской двор, спросит хозяина, купит что-нибудь, взгромоздит на сани и уедет.

Иной раз Тынису казалось, будто он беженец, гонимый с родного места ураганом войны. И так как в Тагаметса знали, что хутор обречён, то обитатели и сами не без усердия разоряли родное гнездо. Наступала, к примеру, суббота, когда топили баню. Ээди с охотой брался помочь домашним — это успокаивало парня. Но юный истопник больше не таскал в баню дров из поленницы, а, проходя вдоль загона, выдирал жерди из частокола. Отныне Таутсы не запасали топлива на следующий год, и поэтому парни добирались порою до самих построек. Подрубят навес, разнесут лестницу — смотришь, и наберётся, чем протопить.

Однажды вечером братья сидели у печки, где развели огонь чтобы испечь хлеб. За стеною слышался шорох метели.

Кто знает, где мы будем об эту пору в будущем году, задумчиво сказал Пеэтер.

Наверно, то же самое подумалось и Ээди, потому что его не удивил вопрос брата.

— Чего плакаться? — беспечно ответил он, хотя сам обычно ныл по каждому пустяку. — Ты бы лучше спросил что с нашими стариками станется, — вот это по-деловому. Куда их девать? В богадельню, что ли? А в общем, всё ерунда.

— Нет, не ерунда, — серьёзно сказал Пеэтер.

— Мне теперь всё трын-трава. В один прекрасный день возьму да смоюсь отсюда, только меня и видели, — хвастался Ээди. — В своей волости я в ногах у хозяев валяться не стану. Чтобы измывались над тобой, потешались — ни за что!

— Вот как! Значит, смоешься отсюда, — протянул Пеэтер, как бы сомневаясь в словах брата. — А куда подашься? В город?

— Хотя бы и в город, а уйду!

— Уходи, уходи, — молвил Пеэтер, словно подстрекая Ээди. Подумав подольше, он и сам решил, что ему тоже лучше всего уехать отсюда, когда подойдёт срок. Мир велик, где-нибудь авось найдётся щёлка, чтобы забиться туда. Что его тут ожидает? Да ничего! Ведь у них в волости живут самые жестокие, скупые, мелочные людишки.

И действительно, почти в каждом деревенском доме хозяева с удовольствием потирали нынче руки, злорадствовали; наконец-то Таутс достукался, дошёл до молотка. Раньше небось важный ходил, нос задирал, сам себе дороги не уступил бы, доведись встретиться. Припоминали на деревне, что когда Тынис здоровался с кем-нибудь из хуторян, то не руку протягивал он, а, скорее, валёк для белья — что угодно, только не руку. Нынче хуторяне ухмылялись; наконец-то уберётся из деревни этот шалый Тынис, у которого псы чуть не насмерть загрызали соседских свиней и кур, Тынис, который всякий раз, когда зимняя дорога, проложенная напрямик, захватывала край тагаметсаского поля, тотчас же ставил доску с угрозами и запретом. Уедет Тынис, который дурил и строил на одолженные деньги скотный двор из бетона, а зимою дошёл до того, что подбирал клочки сена возле лесной дороги. Всё у него, у Тыниса, шло невпопад да в убыток. Бывало, надоят в Тагамэтса молока — капельку самую — и давай возиться: остужать, по трубам перепускать, как на спиртовом заводе. А после к маслоделу везут, и не в простой телеге, а на рессорах Да, именно так и судачили за спиной насчёт Тагаметса. Однако в глаза говорили другое.

Встречаться с односельчанами было в тягость: заведут разговор, а у самих на лице такая скорбь, будто в Тагаметса покойник на столе лежит. В беседе колесили вокруг да около. О хуторе, об издержках, об аукционе — ни-ни. Самого слова «деньги» и того избегали; не ровен час, примет старый Тынис за намёк: прогорел ты, брат. Никто не спрашивал, что делается на хуторе, ибо такой вопрос наводил на мысль: а что им в Тагаметса, честно говоря, делать? Известно, прозябают со дня на день. Только и забот, чтобы дым тянуло из трубы да скотине в хлеву было что пожевать.

Когда февраль расправился с морозами и погода повернула на весну, Пеэтер стал получать на почте письма, о которых он сначала помалкивал. Но однажды в воскресенье, получив письмо, юноша не пошёл тоскливо слоняться по деревне, а поспешил домой.

— Слушай-ка, будь добра, — сказал он матери, хлопотавшей в кухне, — собери мне бельишка на дорогу. Завтра с утра ехать надо!

Мать, не выходя из полутёмной кухни, с испугом глянула на сына. Колени у неё подкосились, взор выражал столько муки, что сын не решился взглянуть в материнские глаза.

— Что… завтра утром? — спросила она. — Ты о чём, Пеэтер?

Сын смутился: мать боялась за него, и это тревожное чувство невольно передалось Пеэтеру.

— Да вот подвернулось дело, — чуть погодя тихо добавил он с виноватым видом.

— Куда тебя несёт, господи боже! И поспешно — завтра утром? Откуда ж я белья возьму? Сказал бы раньше!

— Ладно, как бы то ни было, а я завтра с утра трогаюсь — Пеэтер не собирался менять своего решения.

Матъ помолчала, в кухне внезапно стало ещё темнее, настолько, что она ничего больше не различала, кроме высокой фигуры сына.

— Куда ты, Пеэтер?

— Да так, куда придётся. Раздобуду работёнку какую-нибудь. Чего мне зря дома сидеть.

— Как? Чего сидеть дома?

— Может, устроюсь на железную дорогу, смотришь, там местечко подвернётся.

— Местечко? Какое? В будочники пойдёшь?

— В будочники или нет, кто его знает. Поначалу хоть смазчиком буду, и то хорошо.

Мать не могла дождаться, пока муж вернётся из кошошни, и сама поспешила туда. Тынис черпал воду из чана, чтобы напоить лошадь. Услышав о решении сына, он вскоре пришёл из конюшни в горницу — потолковать с Пеэтером, Оба — и отец и мать — пытались уговорить сына отказаться от своих замыслов. Почему бы не подождать с отъездом до весны?

— Чего ещё ждать? — спокойно сказал Пеэтер. Он старался избегать выражений, которые могли бы прозвучать как упрёк за все их нынешние беды, Нет, нет, ни словом нельзя попрекать отца. Ведь сегодня последний вечер проведёт он вместе с родными.

Зато Ээди, став на сторону брата и разделяя его намерение, принялся горько упрекать родных:

— Почему вы не хотите отпускать Пеэтера, чего разахались? Что тут делать? Ждать Юрьева дня,пока новый хозяин выставит нас всех отсюда? В десять раз лучше колёса смазывать, чем отсиживаться на разорённом хуторе.

На разорённом хуторе!

Отец потупился и смолчал. Порешили, что Пеэтер уедет завтра утром. Мать зажгла на кухне фонарь, чтобы пойти в клеть за одеждой и бельём. Она хлопотала до самой полночи — гладила, подшивала. Утром Ээди отвёз брата на станцию. Они подъехали туда точно к приходу поезда. И лошадь, и паровоз — оба пыхтели, от обоих шёл пар. Всю дорогу, пока они ехали рысцой, Ээди уламывал Пеэтера, чтобы тот и ему подыскал местечко в городе.

— Хоть ночным сторожем, за десять крон в месяц. Главное, чтобы из дому выбраться.

— Поискать я поищу, да где найдёшь? — сказал Пеэтер. — Ты, поди, думаешь, что меня в городе работа ждёт. Укатил из Тагаметса и, пожалуйста, принимайся сразу за дело. Как бы не так. У меня в городе только и есть что двое товарищей. Вместе служили, вместе в госпитале на койках отлёживались. У них я на первых порах и думаю заночевать. Ничего другого у меня нет.

Когда Пеэтер уже стоял на ступеньках вагона, Ээди, прощаясь, упрямо сказал напоследок:

— Посмотри, может, найдёшь что-либо. Не забывай. До встречи.

Поезд ушёл. В сумерках погас красный огонёк последнего вагона.

Чем ближе подходила весна, а вместе с нею и Юрьев день, тем нетерпеливее становился Ээди. Он знал, что ему придётся самому постоять за себя. Ни за что не хотел парень оставаться в Тагаметса до Юрьева дня.

— Я с вами таскаться по дорогам не собираюсь, выпалил он однажды отцу. — Я, как и Пеэтер, махну отсюда — пятки засверкают, Дайте мне денег, и я сбегу хоть завтра, чёрт побери!

Разговор грозил перейти в ссору, в голосе у парня прорывалась злоба. С первых же слов он стал говорить отцу дерзости. Как ни отмалчивался Тынис, слыша такие речи, всё же его потрясли упрёки младшего сына.

Но что поделаешь — раз Ээди хочет уехать, потолкуем, обсудим: имеет ли смысл вот так, очертя голову, бросаться из дому. Но сын упрямо стоял на своём.

— Всю жизнь вы мололи чепуху, — вспылил он, — из-за этого мы нынче и бедствуем. Никогда вы толком ни чём не думали: ни о жизни, ни о хуторе. Соорудили бетонную тюрьму для коров, понавешали решёток и крюков, только электрического стула не хватает. А когда мне надо немного денег, чтобы начать самостоятельную жизнь, вы молчите, как в рот воды набрали В банкротов играть умеете, а когда я впервые прошу вас какие-то сто крон за все мои труды, так хоть в ноги бросайся.

Ээди не скупился, швыряясь словами. И, конечно, получил свои сто крон. Потом он уехал, предоставив двоим старикам разделываться с Тагаметса после Юрьева дня.

Хутор со всеми своими постройками напоминал собою судно в ледовых тисках зимнего заснеженного моря. К этому судну подъезжали на санях, разгружали его. Чего только не увозили отсюда! Иной раз волокли какие-то жестянки, бочки, ящики, сломанные стулья, а бывало шли возы и с кладью подороже. Порою тянулись друг за другом несколько дровней. На одних лежала тёлка, прикрытая пологом и крест-накрест перевязанная верёвкой, чтобы не смогла встать. На других визжали поросята, гоготали гуси, на третьих блеяли овцы.

Постепенно ушло всё — опустели хлевы, амбары, сеновалы. А в это самое время новые хозяева начали исподволь подвозить своё добро в Тагаметса, где Таутсы распродали то, что у них оставалось. В хлеву жевала жвачку одна-единственная корова, на конюшне пофыркивал старый мерин, а среди льняного омялья, что лежало ворохом в риге, похрюкивала тощая свинья.

Хутор выглядел заброшенным. Чуть поднимется вьюга, заметёт на дворе следы меж хлевом, конюшней и домом — глядишь, и пропали все приметы жизни в разорённом хуторе Тагаметса…

Время шло. Как-то поутру Тынис сорвал с календаря последний мартовский листок: наступил апрель. Близился Юрьев день. Уже несколько суток подряд дул тёплый ветер. На пашне, где раньше сплошной пеленой лежал снег, обнажились тёмные увальчики. Журчали ручейки, стекая в канавы, а затем вода устремлялась по канавам на луга, которые превращались в бескрайние озёра.

Санные дороги растаяли, быстро шла весна. Все эти дни Тынис почти неподвижно сидел в горнице и думал. Он больше не вспоминал о полях, об озимой ржи, которая уже пробивалась кое-где сквозь снеговую корку. В прошлые годы он по весне, взяв лопату, каждый день обходил мёжи и следил, чтобы вода не застоялась на всходах. Нынче он ни разу не вышел ни в поля, ни на луга — они теперь принадлежали другому. Когда же подле амбара на липах и вязах поселились скворцы, когда они запели, сидя на шестках у покосившихся скворечен, то даже птичьи голоса не обрадовали Тыниса. Ему чудилось, что и птицы взывают о помощи. Не хотелось ничего ни слышать, ни видеть.

А между тем подошла пора серьёзно подумать об отъезде. В Тагаметса появился посланец нынешнего владельца худой старик по имени Тигане. Он назвался родственником нового хозяина и поселился на чистой половине, куда привезли кое-какую рухлядь. Табачный дым — Тигане тянул трубку — разъел старику грудь, и по ночам он кашлял, одиноко лёжа в тёмном углу большой горницы.

Тынис не раз писал в город сыновьям, просил их приехать, помочь вывезти пожитки. По правде говоря, он не очень нуждался в помощи, мог бы управиться и своими силами. Но вместе было бы легче перенести тягостный день отъезда из Тагаметса. Ээди вскоре ответил на письмо, сообщив, что ему неохота ехать, вернее, времени нет, к тому же железнодорожный билет стоит порядочных денег, Пеэтер вообще не отвечал, и Тынис вновь написал ему о сроке отъезда. Не стоит ждать Юрьева дня, лучше покинуть хутор неделей раньше.

Однако день шёл за днём, а сыновья как в воду канули.

Однажды под вечер в апреле Тынис решил, что на следующий день пораньше они тронутся в путь. К тому времени в Тагаметса осталась лишь самая необходимая комнатная и кухонная утварь. Из опустевшего хлева только и вывести что племенную корову, привязать скотину к телеге.

Тынис пошёл в ригу. В углу сиротела телега с присохшей по самые грядки серой весенней грязью. Он поднял оглобли и вытолкал телегу к воротам, чтобы наладить в дорогу. На колоде, подле дуги, лежала банка с дёгтем. Тынис выскреб остатки, выбил шкворень, снял колёса и смазал сухие концы осей. На всё это у него ушёл почти целый час — руки не поднимались, до того не лежала душа возиться с телегой. Лицо у него раскраснелось, на высоком лбу заблестел пот. Смазав тележные оси и выйдя из риги, Тынис обошёл все строения, все закоулки, чтобы собрать кое-какое барахлишко — остатки былого добра. Из бани вынес шаечку с лопнувшими ободьями, в мякиннике отыскал ржавый садовый нож. Последний раз — он знал это — глядел Тынис на хуторские постройки. Никогда больше не коснётся он ни этих дверей, ни запоров.

Наступил вечер, последний вечер в Тагаметса. Солнце зашло за малую тучку, позолотив её рыхлые края. Багрянец на плоском северном небе предвещал ночные заморозки.

Стояла полночь, когда Тынис пошёл на конюшню покормить лошадь. Им с женою хотелось ещё затемно миновать соседние хутора. Хотелось избежать любопытных взглядов, не встречаться по дороге с соседями, не слышать, как они заговорят — замысловато, осторожно, неискренне, словно на возу у Тыниса лежит труп.

Вернувшись из хлева, Тынис снова забрался в кровать и вдруг услышал какой-то шорох, доносившийся со двора. Может быть, Пеэтер приехал? Нет, почудилось. На дворе, как и прежде, было тихо.

Часы пробили два удара, Тынис опять поднялся.

— Едем!

С фонарём он поспешил к лошади. Старый мерин, упираясь, брёл за Тынисом: вывели в непроглядную темь, не дали вдосталь поесть.

Покончив с упряжкой, Тынис подъехал на телеге к большому, но пустому хлеву, где на подстилке из навоза спала корова — единственное, что осталось от всего стада. Завидев свет фонаря, она замычала и посмотрела на вошедшего блестящими глазами. Тынис легонько толкнул животное, и корова испуганно вскочила с тёплого ложа. На рога ей намотали верёвку, силком вывели из хлева и цепью привязали к задку телеги.

Когда Тынис вернулся в комнату, Лийзи собирала вещи. На подоконнике чадила жестяная коптилка, бросавшая в пустую комнату чёрные вытянутые тени. Жена сняла с кровати матрас и подушки, достала долото, чтобы Тынис открутил шурупы, скреплявшие доски.

— Ох, ох, ох! — приговаривала она, снуя вокруг постели и заворачивая подушки в истрёпанное одеяло. — Где-то мы теперь головы приклоним?

Тынис промолчал, и Лийзи, затаив горе, сейчас же заговорила о другом:

— Так Пеэтер и не приехал помочь!

Тынис снял стенные часы, остановил их и бережно завернул в жёнин платок. Теперь уж наверняка с Тагаметса всё и навсегда покончено. Вот эти часы! Он с самого детства помнит, как они тикали, отщёлкивая секунды. Часы всегда казались ему живым существом, которое мыслит и трудится. А сейчас и они умолкли.

Тынис пригнал телегу к риге и погрузил последние пожитки. С полночи прошло около трёх часов, край неба ещё не посветлел, в деревне царил покой, никто не знал, что старые хозяева Тагамегса, муж и жена, украдкой под покровом ночи съедут с хутора.

— С Тигане надо проститься, хоть через дверь, — сказал Тынис в комнате, куда он зашёл за Лийзи.

Последние шаги в родном доме. А сердце? Сердце, видно, успело очерстветь. Всё время Тынис думал, что разлука с Тагаметса подкосит вконец его силы, но теперь, когда настал час расставания, он не чувствовал слабости. Скорее, скорее бы уехать. Но и этого ему хотелось ради жены, которая, завернувшись в шаль, потихоньку всхлипывала.

Тынис нажал на щеколду, чтобы пройти на соседнюю половину, но дверь не поддалась. Тигане не было дома. Вероятно, он зашёл к соседям, куда и раньше, бывало, забредал, чтобы посопеть трубкой, а порою и перекинуться в карты.

Стало быть, совсем опустеет хутор. Уедут они, и не останется тут ни одной живой души. Впрочем, нет, об одном живом существе всё-таки забыли — о большой чёрной собаке, которую Тигане недавно привёл с собою на хутор. Несколько раз пёс убегал, и поэтому его посадили на цепь. В ту ночь собака лежала в риге у стены, уткнувшись мордой в лапы и щуря глаза на человека, который возился возле телеги.

— Удобно ли тебе? — негромко спросил Тынис у жены. Та неподвижно сидела на возу в ожидании отъезда.

— Удобно! — так же тихо ответила Лийзи.

Тынис тронул лошадь; телега выехала с гумна. Передав жене вожжи, он закрыл ворота и с фонарём в руке встал за повозкой, чтобы подгонять корову.

— Ну, поехали!

Колёса затарахтели по тронутой морозом грязи. Корова заметалась по сторонам и не пожелала идти вперёд — её напугал звон ледяшек на замёрзших выбоинах.

Выехав через выгон на просёлочную дорогу, они услышали, как в Тагаметса залаял пёс. Наверно, собака испугалась, ведь она была одна-одинёшенька в большой тёмной риге, где воцарилось могильное безмолвие.

Бежала дорога, никто не видел Таутсов, деревня спала. Выбравшись на шоссе, они миновали хутор, который в прошлом году тоже был продан с молотка за неуплату крупного долга. Какой-то парень спозаранок растягивал гармонь. Скрипучие звуки нудно и лениво растекались по пустому двору, по фруктовому саду, где стояли голые деревья.

Начало светать; взору открывались тихие поля. Мимо быстро протопал какой-то мужчина. Лийзи пристально вгляделась в него и чуть было не крикнула Тынису — Пеэтер! Нет, не он. Сидя на возу, поверх вещей, Лийзи чувствовала, что жизнь кончилась, Ей было жаль не столько Тагаметса, сколько своих детей, которые бросили стариков родителей. Мало того, что бросили, может быть, и возненавидели их.

Но ведь не только они — Таутсы — подломились в эти тяжёлые времена. Вот поодаль от шоссе на опушке большого леса мерцает огонёк в окошке. И этот хутор три года назад продавали с молотка, а Тынис на аукционе приобрёл здесь ту самую телегу, которая сейчас увозила из Тагаметса остатки его добра. Вспомнилось, как на аукционе односельчане подтрунивали над Тынисом, спрашивали: зачем покупать чужие вещи, ежели самому не сегодня-завтра придётся покинуть хутор?

— Пускай покупает, — ответил кто-то из соседей, — будет на чём своё барахло везти.

Вот он и едет теперь на той самой телеге, что увёз тогда с Вана-Михклимяэ. А хозяин того хутора ушёл из дома с одной котомкой за плечами и с поношенной шляпой в руке…