Начнём с воробышков?

В Разгуляеве есть промежуток, зазор во времени между пятью дня и шестью вечера, когда несколько минут городок, кажется, плывёт куда-то в зыбкой сиреневой мгле, тревожной, иллюзорной, волнующей — к смерти, в другой мир, Бог знает.

Перфилов надеялся, что однажды так и случится, и его жизнь волшебным образом переменится, но минуты проходили, мгла таяла, и сиреневые тени от домов и деревьев становились привычными тёмно-серыми.

Возможно, такое желание вызывал в нём кризис среднего возраста. Перфилову было тридцать девять — возраст задумчивый, с тягой к переоценке собственных достижений. Из достижений же были лишь развод после двенадцати лет семейной жизни, однокомнатная квартирка, полученная по разделу имущества, и те же двенадцать лет преподавания истории в городской школе номер три.

Как-то Перфилов замерил свой жизненный путь. Получилось восемьсот четыре метра до школы и столько же обратно.

С женой, конечно, выходило побольше, поскольку с женой ему случалось выбираться куда как дальше. Скажем, к её матери. Другой конец города, как ни посмотри.

Жил Перфилов в старом, пятиэтажном доме, шесть лет назад перенёсшем капитальный ремонт. Во дворе росли липки. За оградками ещё дальше — сирень и рябина. Если говорить честно, это было вполне подходящее место для старости и тихой смерти в собственной постели. Заснуть и не проснуться. И видеть сны.

С некоторых пор Перфилову не хотелось жить.

Вместо лиц школьников он видел глазастого Аргуса и изо дня в день не понятно кому (может, ему, фигуре мифической?) рассказывал про древние царства, персов и греков, феодальную раздробленность Руси, про Муравьёвых и Трубецких, про Новгород и Чернигов, дьяка Гришку Отрепьева и внуков Чингисхана. Дын-дын-дын — слова отскакивали от зубов.

Зачем? Для чего?

Он видел — школьники его предмет не любят, на уроках они перебрасывались записками, исподтишка включали планшеты и телефоны и мямлили у доски. Ну, этот, как его… Каннибал, он пошёл на Рим, войну ещё прозвали панической…

Он всё прощал. Бог с ними. Они только в начале бессмысленного пути.

По дороге домой Перфилов обычно заходил в магазинчик, названный владельцами мини-маркетом, и покупал на ужин или лапшу быстрого приготовления, или какой-нибудь уже готовый салат в пластиковой таре. Ему хватало. Иногда, если желание сходилось с наличием свободных денег он брал любимые с детства эклеры, думая, что ради них, собственно, ещё и живёт.

Эклеров в этот раз не было, и Перфилов, чувствуя себя обманутым, долго и уныло бродил вдоль длинной полки с тортами и пирожными.

Вот и всё, зудела мысль, вот и всё.

В результате, покрутившись, он, конечно, взял какие-то кольца с кремом внутри, но ощущение оглушительной, болезненной неудачи издёргало его до колик.

Подумаешь, кольца. Кольца! Кольца — не эклеры.

Сиреневая мгла неожиданно накатила на Перфилова на тротуаре и заставила замереть. Потекли секунды. Странно взглянув, его обошла девушка в синем пальто. Цок-цок-цок — выкаблучивали каблучки.

Перфилов сглотнул. И всё?

Он медленно двинулся следом за девушкой, и тайный сиреневый цвет тут же привычно переменился, облетел, будто позолота со старых рам. Девушка юркнула в подъезд. Перфилов едва заметно пожал плечами.

Дома его ждала давным-давно начатая повесть о походе Ивана Грозного на Новгород. Бывшая жена сподвигла на неё Перфилова где-то за год до развода. Мол, должен же как-то её Перфиляша самореализоваться. Иван Грозный — это шик. Благодарная тема. И совсем не заезженная. А там такая жесть! Ах.

Опричники, борзые, собачьи хвосты!

Понукаемый Перфилов написал первую главу — о доносчике Петре Волынце — и сдох. Но периодически на специально купленной в комиссионном магазине древней пишущей машинке набивал одним пальцем одну или две строчки.

Процесс грозил растянуться до самой смерти.

Перфилов, в сущности, был не против, лениво намечая через год добраться до третьей главы, а летом, во время каникул, поехать в Новгородский архив или куда там ещё за копией летописи "О приходе царя и великого князя Иоанна Васильевича…"

Дом обозначился истёртым торцом.

Перфилов свернул с тротуара на асфальтовую дорожку во двор, кивнул старенькой соседке Леониде Матвеевне, бредущей по каким-то своим делам, и удобней перехватил покупку. Из низкого бокового окна, распахнутого по случаю весеннего тепла, пахнуло мясным супом.

В глубине квартиры бренчала гитара.

Задумавшись о домашней еде, приготовленной женскими руками, Перфилов не сразу обратил внимание на хруст под подошвами.

— Чёрт!

Асфальт был усеян жуками и гусеницами. Коричневыми, зелёными, жёлтыми, чёрными.

Высоко вздёргивая колени и додавив ещё кого-то, Перфилов отскочил в сторону и только тогда заметил сидящего у стены на корточках мальчика лет шести. В клетчатой рубашке с коротким рукавом и в синих шортах, он сосредоточенно смотрел на то, что осталось, от неосторожных Перфиловских шагов. Губы его едва заметно шевелились.

Мальчика звали Вовкой и являлся он сыном соседки, которая сейчас то ли музицировала сама, то ли внимала аккордам, извлекаемым чужой рукой в её честь.

Перфилов редко с ней пересекался, но знал, что жизнь у неё не складывается, что она выпивает и что в квартиру к ней ходят разные особи мужского пола, то буйные, то вороватые, но никто надолго не задерживается.

Вовка этим особям обычно мешал и его или запирали на кухне, или отправляли гулять. Вовка был большеротый и донельзя серьёзный.

Перфилов присел.

— Это ты насекомых собрал? — спросил он Вовку.

Мальчик, шмыгнув носом, нехотя кивнул.

— А зачем?

Вовка пошевелил пальцами.

— Чтобы они умерли.

— Могу тебе сказать, это не самое лучшее желание.

Мальчик посмотрел на него светлыми глазами.

— Будто вы что-то понимаете, — буркнул он.

Перфилов поёжился и бросил взгляд на угол стены, проглядывающий в окне и сходящийся с потолком у вентиляционной отдушины.

— А тебя, значит, выгнали?

— Я сам вылез, — Вовка поколупал ногтем дырочку в сандалетке. — Мама пьяная, а подоконник низко.

Запах мясного супа наплыл, и мальчик болезненно скривился.

— Есть хочешь?

— Не буду я её суп!

Мимо прошла женщина, приговаривая: "Что за дети пошли, сущее наказание!". В каждой руке она несла по пакету. И Перфилов, и Вовка синхронно повернули головы, выцеливая её полную спину уничтожающими взглядами.

Женщина вдруг ойкнула и заскакала на одной ноге.

Перфилов, будто нашкодивший пацанёнок, а не взрослый человек, приближающийся к своему сорокалетию, покраснев, всем телом развернулся в другую сторону. Вроде бы и не виноват, а стыдно, желал же что-то такое.

Вовка отвёл взгляд чуть позже.

— Знаешь, — сказал Перфилов, — а у меня есть кольца. Пирожные.

— И что?

— Ну…

Что я делаю? — спросил себя Перфилов. Подумаешь, выгнали мальчишку. Не замёрзнет. А замёрзнет, залезет обратно. Встанет на выступ цоколя и залезет.

Ещё подумают…

— Я могу угостить тебя чаем, — сказал он. — С кольцами.

— А вы с четвёртого этажа, да?

— С него самого.

— А как вас зовут?

— Руслан Игоревич, — Перфилов поднялся и протянул руку. — Ну что, идёшь?

Мальчик посмотрел снизу вверх.

На миг Перфилов почувствовал, что его лицо будто обкололи ледяными иголочками.

— Мам! — крикнул Вовка, привстав на цыпочки и схватившись пальцами за подоконник. — Мам, ты слышишь?

Перфилов похолодел и внутри.

— Ма-ам!

Гитара перестала бренчать.

— Что тебе? — донёсся приглушённый кухонной дверью женский голос. — Сиди там! Суп ешь.

Мальчик подпрыгнул.

— Я к Руслану Игоревичу на четвёртый!

— Да иди куда хочешь!

За дверью гоготнули.

— Ах, ты моя рыбонька, — кажется, сказали там.

— Пошлите, — сказал Вовка, отлипая от подоконника. — Они сейчас любиться будут.

— Э… ну да…

Смущённый Перфилов покорно отдал коробку с кольцами.

— А почему их раз, два, три… пять? — спросил мальчик, разглядывая кольца, через пластиковую упаковку. — Они что, олимпийские?

— Не знаю, — пожал плечами Перфилов, следуя за Вовкой к подъезду.

— А у вас сгущёнка есть?

Перфилов задумался.

— Не уверен. Но кольца, они всё-таки с кремом.

— А конфеты?

— Тоже мимо, — сказал Перфилов.

— Вы бедный, да? — спросил Вовка.

— Ну, не богатый. Просто конфетами не увлекаюсь.

Вовка вздохнул, поднял глаза.

— А чай-то будет с сахаром?

— Это я тебе обещаю, — серьёзно сказал Перфилов.

— Открывайте тогда, — стукнул сандалеткой в подъездную дверь мальчик. — Я же не могу дотянуться!

— Извини, что-то я совсем.

Перфилов нажал на кнопки замка, внутри пискнуло, он потянул за круглую ручку.

— Не закрывайте! — панически крикнул кто-то сзади.

Синий вихрь приблизился к Перфилову, сопровождаемый топотом каблучков и блеском чего-то металлического.

Перфилов, поворачиваясь, чуть шире распахнул дверь.

Девушка оказалась подобна мягкой ракете, стихийному бедствию, потому что, влетев в подъезд, заехала локтем Перфилову в бок, наступила на ногу и обдала ароматом цветочного шампуня. Последнее всё-таки было приятным.

— Простите.

Со ступенек фыркнул Вовка.

— А вы к кому?

— К себе. У меня квартира на втором. Я вчера сняла, — девушка поддёрнула металлический ремешок сумки. — А кода мне не сказали.

— Шесть-пять-три, — морщась, сказал Перфилов. — Вы мне всю ногу…

— Вы просто встали в проходе, как дурак.

Девушка улыбнулась. Ни грамма раскаяния!

Перфилов не смог определить, сколько ей лет. Раньше он как-то с лёту и безошибочно оценивал женский возраст, с поправкой на год-два. А тут… Постарел что ли?

Впрочем, девушке (женщине?) точно было до тридцати. Мелковатые черты компенсировались большими глазами. Светлые волосы. Тонкие руки. Грудь под синей курткой прорисовывалась не чётко, о ней и сказать было нечего.

В горле Перфилова проклёкотал и умер смешок, вызванный мыслью, что ему, оказывается, ещё интересны женские прелести.

— Что вы смеётесь?

— Всё, мы пошли, — Перфилов подтолкнул мальчика. — Вперёд, Вовка.

— Ваш сын? — прилипчивая девушка зацокала по ступенькам за ними. — Он на вас совсем не похож.

— Я соседский, — сказал Вовка.

— Что ж… А меня Лена зовут.

— А меня Вовка, — представился мальчик.

Перфилову не оставалось ничего, как назваться самому.

— Руслан… — мгновение он думал, стоит ли произносить отчество, и решил по-другому: — Я из сорок первой.

— Ну, пока.

Лена остановилась на лестничной площадке и махнула рукой поднимающимся выше Перфилову и Вовке.

— Странная какая-то, — обернулся мальчик.

— А ты, собирающий насекомых?

— Я их не собирал, — нахмурился Вовка.

— То есть, они сами?

— Я им сказал.

— Эх, фантазёр, — сказал Перфилов.

Они поднялись на площадку четвёртого этажа. Перфилов достал ключи, открыл дверь и впустил Вовку.

— Прошу.

Мальчик, шлёпая сандалетками, свернул в кухню.

— А что у вас так грязно?

Перфилов торопливо стянул пальто.

— Почему грязно?

Заглянув из прихожей, он обеспокоенно обежал кухню глазами. Пол, занавески, раковина, кухонный стол. Вроде всё как обычно.

— Фу, весь стол в крошках, — Вовка, брезгливо смахнув крошки к краю столешницы, поставил упаковку с кольцами.

— Ну, знаешь… — не нашёлся с возражением Перфилов. — Иди-ка лучше телевизор посмотри.

— А он у вас цветной?

— Цветной. И даже плоский. С пультом умеешь обращаться?

— Что я, маленький что ли? — возмутился Вовка и ускакал в комнату.

Через несколько секунд из комнаты донеслись жизнерадостные голоса рекламных героев, сражающихся с запорами, простудой, бессилием, жрущих кетчуп и пьющих прохладительные напитки известных фирм.

— Грязно ему, — пробормотал Перфилов.

Он долил из-под крана чайник и поставил его на плиту. Пьезозажигалка затрещала, вызвав появление над конфоркой трепетных голубых лепестков.

Телевизор в комнате заговорил тонкими мультяшными голосами.

Эх, подумал Перфилов, наполняя сахарницу сахаром из пакета, меня бы кто вот так пригласил. Увидел, как мне плохо…

— Дядя Руслан, а у вас мухи, — сказал Вовка, сунув в проём серьёзную мордочку.

— И что?

— А можно я их пошлёпаю?

— Как пошлёпаешь? Газетой?

— Как жуков.

Перфилову стало интересно.

— Так я что, уже дохлых жуков давил?

— Ага, так они вам живые и дадутся! Конечно, дохлых!

Перфилов извлёк из шкафчика две чашки. Одна была грязная, и её пришлось вымыть.

— А посмотреть можно?

— Если вы никому, то можно.

— Это секрет?

— Секрет.

— Я — могила, — пообещал Перфилов.

Он почему-то на цыпочках прошёл в комнату и сел на диван-раскладушку, который служил по совместительству и спальным местом. Мебельную компанию дивану составляли плохонькое кресло, бельевой комод и книжный шкаф, лишь наполовину заполненный книгами. Две верхние полки шкафа занимали глиняные поделки бывшей жены. Их она оставила Перфилову на память.

— Всё, я смотрю.

Мух было три.

Они с упоением носились над Вовкиной головой, изредка присаживаясь то на потолок, то на оконные занавески.

Мальчик стоял к Перфилову вполоборота, и выражение его лица разобрать было трудно. Но Перфилов заметил, как он до белизны в костяшках сжимает кулаки.

Мухи умирать не собирались.

— Скоро? — шепнул Перфилов, наблюдая насекомьи фигуры высшего пилотажа.

Вовка дёрнул плечом.

Перфилов, конечно, не сомневался, что это выдумки, детские фантазии, мальчик всё-таки живёт не в самой счастливой семье, отца нет, мать пьёт, большую часть времени ребёнок предоставлен самому себе. Но когда Вовка напряжённо вытянулся и зашипел, плюясь слюной: "Сдохните! Сдохните все!", Перфилов неожиданно вздрогнул. Уж больно зловеще прозвучало. Как исполненный боли приказ.

Впрочем, мухи продолжили кружить.

— Нет, — сдался Вовка и обмяк, — не работает.

— Бывает, — филосовски заметил Перфилов.

— Вы не понимаете, дядя Руслан, — сказал мальчик. — Я с жуками был злой, а сейчас не злой.

— Думаешь, в злости всё дело?

— А в чём же ещё?

— Может быть, — сказал Перфилов. — На сколько претендуешь колец?

Вовка, хмурясь, поднял три пальца.

— А влезет?

— Я вместительный.

На кухне зашипел, забренчал крышкой чайник.

Они перебрались к нему. Вовка уселся на табурет, снова отогнал крошки, посмотрел в подставленную чашку.

— Осторожней, — сказал Перфилов.

Он положил в чашку пакетик "липтона" и залил его кипятком.

Вовка сразу же втянул поплывший чайный дух. Посмотрел, как Перфилов наливает воду себе и вскрывает упаковку с пирожными.

— А сахар?

— На свой сахар, — Перфилов переместил сахарницу на стол.

— А вы меня пожалели, да? — спросил вдруг Вовка, насыпав в чашку четыре полных ложки.

— Когда?

Перфилов приготовил себе несладкий кофе.

— Там, у окна.

Перфилов сел напротив, щёлкнул по носу облезшего пластикового микки-мауса на пружинке.

— И что?

— А сейчас злитесь, что пожалели.

— Вовсе нет, — соврал Перфилов, на мгновение опуская глаза к чашке. — О чём тут жалеть? Я задумался совсем о других вещах.

— О каких?

Вовка выбрал самое пышное кольцо и укусил его. Крем испачкал уголок губы.

— Например, о том, что надо бы прибраться в квартире, — сказал Перфилов. — Раз ты говоришь, что грязно.

Мальчик шумно отхлебнул чай.

— А пирожные вкусные.

— Да? — Перфилов двумя пальцами за мягкий бок ухватил кольцо. — Сейчас попро…

Резкий звук дверного звонка из прихожей заставил его измениться в лице. Он переглянулся с Вовкой.

— Кто бы это?

— Открывайте, — сказал мальчик.

— Ага, — сказал Перфилов, но не сдвинулся с места.

— Боитесь что ли? — возмутился Вовка.

— Н-нет.

Перфилов всё-таки поднялся и на ватных ногах побрёл в прихожую. Картины в голове рисовались мерзкие, преглупые, в которых приходиться объясняться, оправдываться и доказывать, что ты не верблюд.

— Кто? — спросил он, щёлкнув замком.

Снаружи не ответили.

Перфилов, помедлив, распахнул дверь в электрический свет лестничной площадки.

— Во-от он, учи-итель! — на весь подъезд заголосила Вовкина мать. — Знаем мы этих учителей!

Она была основательно пьяна.

Перфилов даже удивился: голос из окна был ещё вполне адекватный, а здесь уже всё, аут и атас. Как она успела набраться так быстро? Из-под халата на женщине выбивалась ночнушка. Сквозь растрёпанные, свалившиеся на лоб волосы Перфилова пытался сверлить мутный, уплывающий куда-то внутрь себя взгляд.

— Ты это…

Вовкина мать наставила на Перфилова палец и задумалась. Одуловатое лицо её сделалось зеленовато-серым.

— Вера! — откуда-то снизу поднялся мужской глас. — Верочка! Ты здесь?

— Я н-на… — женщина икнула. — Я наверху!

— Я сейчас…

Пролётом ниже зашаркали, приближаясь, шаги. Перфилову захотелось закрыть дверь. Но ведь станут колотить, не успокоятся.

— Вера, извините, не знаю как ваше отчество… — заторопился он.

— Пална, — выдохнула Вовкина мать.

— Вероника Павловна, чего вы, собственно, хотите?

Женщина упёрлась в него взглядом и рассмеялась.

— Ишь, учите-ель… Знаем мы! Что с сыном… с Вовкой моим?

— Вы же только что…

Женщина пьяно махнула на него рукой, и Перфилов умолк. Где-то внутри тонко, противно спела струна. Дзау-уу!

— Ты мне это… — Вовкина мать качнулась. — Учителя — все извращенцы.

Краска прилила у Перфилова к щёкам.

— Вы совсем?! — голос его истончился, как у виноватого. — Вы сами-то!

Женщина заулыбалась отвратительной, отвратительно-понимающей улыбкой. Всё мы знаем про учителей. Наслышаны.

— Вер, ты в конце концов… обижаешь!

Обиженная личность, подшаркнув, выступила на лестничную площадку и с подозрением уставилась на Перфилова. Невысокого роста мужчина в мятых брюках и пиджаке, надетом на майку, составил с Вовкиной матерью на удивление гармоничную пару. Физиономия его, небритая и украшенная шишкой на лбу, кривилась, выражая обуревающие её негативные чувства.

— Эт кто?

— Никто! — заявила женщина.

— Что ж ты с ним лясы точишь?

— Вовку он к себе затащи-ил, вот. Учи-итель!

Вовкина мать сощурилась. Её собутыльник взглянул на Перфилова по-новому, с глумливым удивлением, утерев рукавом губы.

— О-па, ты попал!

В его светлых глазах зажглись электрические огоньки.

— Вы меня вообще слышите? — спросил Перфилов, наблюдая, как мужчина бычится и тискает костяшки рук. — Я его не тащил!

— Зачем же он тебе? — женщина, придвинувшись, неожиданно ухватила его за свитер. — Ты сатанист? Ты убить его хотел?

Густой винный запах ударил Перфилову в нос.

— Нет!

Откуда-то сбоку вынырнул кулак и вскользь проехал по лбу, больно зацепив бровь.

— С-сука! — хрипло выругался владелец кулака, мелькнув в поле зрения растрёпанными волосами и шишкой. — Это ещё не всё!

— Да отстаньте же!

Перфилов с трудом отодрал крючковатые пальцы. Зубы Вовкиной матери звонко щёлкнули у его горла, и он с ужасом сообразил, что в таком аффектированном состоянии она могла ему и шейную артерию порвать. Господи!

— Ма-ам! Хватит, — произнёс Вовка у него за спиной.

Оглянувшись, Перфилов обнаружил его в метре от себя, насупившегося, с половинкой пирожного, зажатой в пальцах. Глаза женщины наполнились слезами.

— Сынок! — протянула она руки. — Ты жив! Жив мой сыночек! Иди ко мне…

Судя по тому, как лицо её расцвело пурпуром и из морщинисто-плаксивого мгновенно превратилось в ожесточённое, скорбно поджимающее рот, Вовка к ней идти не захотел.

— Сволочь! — горько сказала женщина. — Выкормила на свою голову.

Она вдруг сползла на светлые плитки площадки, упираясь спиной в прутья лестничных перил. Короткий халат задрался, открыв жирные, в пятнах синяков ляжки. Перфилову стало стыдно за её откровенную обнажённость.

— Ах ты!..

Собутыльник, уловив момент, снова попробовал напасть, но, услышав щёлканье замка, отступил на ступеньку, на две вниз. Из квартиры напротив выглянул пожилой сосед, на всякий случай вооружившийся утюгом.

— Руслан Игоревич, что происходит?

— Ниче, — тяжело поднялась Вовкина мать. — Извращенцы вы все. — Она взглянула на Перфилова с лютой, вымораживающей ненавистью. — Вовка, или сейчас, или не пущу!

Поймав своего приятеля за плечо, она стала спускаться вниз.

— Руслан Игоревич… — сосед, недоуменно посмотрев им вслед, перевёл взгляд на Перфилова. — Я не совсем понимаю…

— Небольшой конфликт, Валентин Львович, — Перфилов мелко улыбнулся. — Люди выпили, придумали себе…

— Я пойду, — сказал Вовка и пролез в щель.

Перфилов запоздало открыл дверь шире. Мальчик отдал ему недоеденное пирожное.

— Доешь по дороге, — Перфилов попытался всучить кольцо обратно. Часть шлёпнулась на пол, брызнув кремом.

— Вовка! — рявкнули снизу.

— Иду!

Мальчик постоял на верхней ступеньке, подвернув руки назад, словно военнопленный, прошептал что-то под нос и пропал из поля зрения.

— Много зла в людях, — сказал сосед Валентин Львович. — Чем дольше живу, тем больше зла. Откуда оно берётся?

— Из жизни, — сказал Перфилов.

— М-да. Жизнь…

Сосед посмотрел на утюг в руке и закрыл дверь.

Перфилов сходил на кухню, взял сухую тряпку и совок, загнал на совок остатки пирожного с пола, подтёр крем тряпкой. Почему-то едва не стошнило.

Уроды, подумалось ему.

Не став допивать кофе, он лёг на неразложенный диван, скрючился, умещаясь между боковыми валиками, скрестил руки на груди, сунув ладони в подмышки.

Я — извращенец!

Смех вылетел изо рта Перфилова вместе с мелкими капельками слюны. Можно ли объяснить, что делается у тебя на душе? Кому это можно объяснить? Кто тебя поймёт? Тебе тридцать девять. Тебе, сука, тридцать девять, и ты — никто. Для бывшей жены — никто. Для учеников своих — никто. Для всех восьми миллиардов, живущих в этот момент на планете, ты — никто. Некому даже выговориться.

Потому и Вовка. Потому что хоть какая-то иллюзия тепла. Кто-то рядом. Кто-то живой рядом. Почти сын. А они мне…

От жалости к себе и обиды на весь мир Перфилов заскулил, глаза его набрякли влагой, и она, жгучая, терпкая, потекла по лицу к вискам.

Суки, думалось, суки вы все. Я… кто вы такие, чтобы думать обо мне, будто я сволочь? Сами-то, сами на себя оборотитесь!

— У-у-у, — завыл он, захлёбываясь в слюне. — Уроды-ы!

В темнеющем окне небо громоздилось на крышу дома-соседа, цвет его от натуги густел, в высоте, обрезанные фрамугой, проскальзывали кровавые нотки.

— Сдох-хну тут…

Перфилов всхлипнул и вдруг резко поднял голову.

Звонок? Было тихо. Только под самим Перфиловым поскрипывал, проминаясь, диван. Застыв в неудобной позе, он несколько секунд ждал повторного нажатия кнопки. Заныла шея. Подлец с той стороны двери, видимо, решил помучить ожиданием.

Перфилов, не выдержав, поднялся, наскоро отёр лицо.

— Кто там? — произнёс он в полумрак прихожей.

Может, Вовка вернулся?

Эта мысль заставила Перфилова шагнуть к двери. Повторный звонок был как выстрел в сердце. Дз-зы-ыы!

— Зачем же так звонить!

Перфилов распахнул дверь.

Раздражение его, впрочем, быстро смялось, потому что перед ним обнаружилась давешняя знакомая, оттоптавшая в подъезде ногу.

— Здравствуйте.

— И чего вам? — грубовато поинтересовался Перфилов.

— Я здесь никого не знаю, — сказала девушка. — Поэтому решила обратиться к вам.

На ней были джинсы и вязаная кофточка, сквозь которую проглядывал бюстгальтер.

— А меня знаете? — спросил Перфилов, с трудом отводя взгляд.

— Ну, да, вас Руслан зовут, — девушка улыбнулась. — Мы с вами столкнулись, если помните.

Перфилов кивнул.

— Понятно. А вас э-э… — он мучительно попытался вспомнить её имя. — Извините, я не расслышал тогда.

— Лена. Могли бы и запомнить.

— Знаете, что! — взорвался Перфилов. — В душу мне не лезьте! Все, блин, психологи и знатоки! Я почему-то всем должен, а как мне что-то…

Девушка нахмурилась.

— Извините.

Она повернулась, чтобы уйти.

— Э-э… Лена! — запоздало крикнул Перфилов, когда соседка уже спустилась на пролёт. — Вы зачем приходили-то?

— Уже не важно, — сказала девушка.

— Вы меня сейчас идиотом выставляете! — свесившись через перила, сказал Перфилов.

— А вы разве не он?

— Ну что мы, не можем как нормальные люди? Я признаю, что несколько взвинчен, возможно, был не прав.

Девушка подняла на него свои большие глаза.

— Мне нужен был сахар.

Перфилов прыснул.

— Серьёзно?

— А что в этом смешного?

— Сахар сегодня популярен. Поднимайтесь, — оживился Перфилов.

Он чуть не сбежал вниз, чтобы вернуть девушку, но вовремя опомнился — ей-богу, опять бы не так поняли. Сорокалетний ловелас. Любитель молоденьких. Кризис среднего возраста — бес в ребро. Тьфу! Ещё и с красными от слёз глазами.

Перфилов поспешно потёр лицо.

— Проходите.

Он отступил вглубь квартиры, давая девушке понять, что не собирается ни закрывать дверь, ни сторожить её в прихожей.

— У вас миленько, — услышал Перфилов, проверяя баклажку с песком на кухне.

— А вот Вовка, мальчик, сказал, что у меня грязно, — сказал он.

— Ну-у, — тактично протянула Лена, — возможно.

— У вас есть куда пересыпать?

— Вот, — Лена, заглянув на кухню, показала ему пластиковую банку.

— Давайте.

Пока Перфилов пересыпал песок, Лена стояла в проёме, заставляя его нервничать.

— Да, здесь не чувствуется женской руки, — сказала она наконец.

— Как есть. Руки — мужские.

Перфилов наклонил баклажку резче, чем следовало, и сахар сыпнул мимо банки, крупицы побежали по столу.

— Чёрт! Не говорите под руку!

— Вы всё-таки злой.

— Я? — удивился Перфилов. — Да по сравнению со всеми остальными… Держите, — он подал девушке наполненную банку. — В общем, я не такой, каким кажусь.

— С людьми, наверное, работаете?

— В школе.

Лена покивала, словно именно такой ответ от Перфилова и ожидала.

— Ну, до свидания.

Перфилов проводил её до порога.

— Иногда, чтобы узнать человека, необходимо лишь желание, — сказал он. — Только почему-то никто этим желанием не горит. И все судят его, как им ближе. И видят, как им удобнее.

— Это вы так себя оправдываете? — спросила Лена.

— До свидания, — сказал Перфилов, захлопывая дверь.

Хотя ему ужасно хотелось добавить: "Ты хоть что-нибудь поняла, дура?! Ты — со своей банкой и с моим сахаром?!"

В комнате он не лёг сразу, не смог, закружил, как заведённый, вырабатывая, гася раздражение, и неожиданно зацепился глазом за чёрные комочки на паркетинах у окна. Три комочка со слюдяными крылышками. Три мухи.

Все три — мёртвые.

Конец недели совсем издёргал Перфилова.

Завуч, худая, за пятьдесят женщина, прозванная Скрепкой, зачем-то решила присутствовать на его уроках в шестых и седьмых классах, и ему пришлось из кожи вон лезть, изображая увлечённость предметом и пытаясь эту увлечённость передать ученикам. Позднее средневековье, Ренессанс, Борис Годунов и Смута. Сухое лицо с поджатыми губами над задней партой.

Он оказался чертовски убедителен.

— Руслан Игоревич, — проникновенно сказала ему Скрепка на перемене, отведя в сторонку, как какого-нибудь нерадивого школьника, — не надрывайтесь вы так. Я смотрю, что вы болеете за свою дисциплину, но, поверьте, вашим подопечным нет до неё никакого дела.

Фамилия её была Скрепикова, и прозвище, собственно, от неё и брало исток.

Лёгкая сутулость, светло-зелёная блуза, коричневая юбка, коротко подстриженные, подкрашенные волосы. В бесцветных глазах то и дело проглядывала какая-то сатанинская искорка.

Перфилов её побаивался.

— Если у них останется в головах хоть что-то, уже хорошо. Вспомнят Леонардо да Винчи, я обрадуюсь, — продолжила завуч, успокаивающе постукивая тонкими пальцами по его обтянутому пиджачным твидом плечу. — Вы не переживайте, но так и есть. Это реальность.

— Вы их не любите, — сказал Перфилов.

— Почему? Люблю, — удивилась Скрепка. — Просто семнадцать лет из года в год я наблюдаю одно и тоже. Гормоны, половое созревание, пик эмоций, максимализм, нигилизм, сильные чувства к противоположному полу, отрицание жизненного опыта родителей, а вместо этого преклонение перед рок или поп-звёздами. Из года в год, Руслан Игоревич. Конечно, с вариациями. Что им история! Что им вообще школа, и мы с вами в частности! Им открылся другой мир, волнующий, яркий. Грубо говоря, наш мир. Взрослый. Но иногда, честно, зла не хватает.

— Зла всегда достаточно, — грустно сказал Перфилов.

— Я фигурально, — чуть улыбнулась завуч. — Зла не хватает, потому что я знаю, чем всё это кончится. И всегда кончается. Они становятся старше, и дурь выветривается из головы. Я думаю, они завтрашние смотрели бы на себя сегодняшних с ужасом и стыдом. Или, по крайней мере, — снисходительно.

— Они — дети, — сказал Перфилов.

— Дети — очень жестокие существа, — вздохнула Скрепка. — Поэтому не старайтесь давать им больше того, что они в состоянии переварить.

— Я попробую, — кивнул Перфилов.

Вовку он увидел лишь вечером пятницы.

Окно кухни опять было раскрыто, но мальчик и не помышлял выбраться наружу, а хмуро наблюдал за ползающими по стеклу мухами, изредка наставляя на них палец.

Солнце пятнами прорывалось сквозь листву близкой липы.

— Привет, — сказал Перфилов.

Вовка не ответил.

По его взглядом одна муха, тяжело взлетев, опустилась к его руке.

— У меня все три мухи подохли, — сказал Перфилов.

— Сейчас что ли? — буркнул Вовка.

— Нет, тогда. Как ты ушёл, так и подохли.

— А вы мне не верили.

— Думаю, это простое совпадение.

— Ага, конечно, — мальчик дунул на муху у ладони, и она с лёгкостью перевернулась на спину, поджав ножки. — Я очень разозлился тогда.

— На меня?

— На мамку и на этого… на дядю Колю, что с нами стал жить. Хотя он весёлый. Ну, иногда. Знаете, что на гитаре играют с ме… с мелиоратором?

— С медиатором, — поправил Перфилов. — А где они сейчас?

— Ушли в магазин.

Перфилов посмотрел в сторону улицы.

— Мне бы, честно, не хотелось, встречаться ни с твоей матерью, ни с дядей Колей.

Вовка впервые поднял глаза.

— Трусите?

— Трусил бы, не разговаривал бы с тобой, — строго сказал Перфилов. — Просто зачем лишний раз идти на конфликт?

— Ну и идите мимо! — обиделся мальчик.

Две мухи замертво упали с окна.

Перфилов наклонился, чтобы рассмотреть насекомых повнимательней.

— Слушай, — сказал он, — если ты моришь мух взглядом, то тебе следует быть осторожнее.

— А вам-то какое дело? — спросил Вовка, смахивая мух на кусок газеты.

Перфилов только сейчас заметил, что мёртвых насекомых там уже более десятка.

— Это не очень хорошо.

— Ага, а когда тебя бросают, это хорошо? — громко спросил мальчик. — Или когда бьют?

— Кто тебя бросил? — удивился Перфилов.

— Папка! — крикнул Вовка и потянул оконную ручку.

Окно захлопнулось.

Перфилов постоял, глядя, как Вовка пропадает в коридоре. Хорошо, мухи, подумалось ему. А если что покрупнее? Мыши, птицы? А там, глядишь…

Он вздрогнул. Боль вспухла в затылочной части черепа, гадай теперь — сама по себе или Вовкиными стараниями. Впрочем, его на этой неделе словно сговорились извести, так что удивительно, что не микроинсульт.

Стараясь не шевелить головой, Перфилов побрёл домой.

В квартире разделся до трусов, достал было рукопись своей повести, полистал, удивляясь корявости слога и бедности языка. Куда это? Сжечь только. Где тут Марго увидела перспективу?

Он повалился на не заправленный с утра диван.

Голову кружило. Может, подумалось, попросить Вовку, чтоб он попробовал и его, как своих жуков или мух? Чтобы разозлился, двинул пальчиком. Жить не хочется. Не хочется жить. Самое грустное, понял Перфилов, и менять ничего не хочется. Зачем живу?

А тут — раз! — и в рай. Или в пустоту.

На ад он всяко не заработал. Не убивал. Не воровал. С женой только развёлся.

Перфилов сморщился от ртутных переливов боли от уха к уху. Перевернулся на живот, найдя лицом подушку. Стало легче.

Возможно, он просто тоскует по чуду. Даже время есть между пятью дня и шестью вечера, а чуда нет. Чтобы выбросило тебя в другое место, где примут человека без прошлого, накормят, уложат в постель…

Больную дремоту Перфилову оборвал телефонный звонок.

К телефону на тумбочке в прихожей он подошёл только потому, что проклятый звон вошёл в резонанс с болью и не думал прекращаться.

— Алло.

— Что, Русик, не узнал? — спросила притянутая к уху трубка.

— Ты ещё, — простонал Перфилов. — Тебе-то что нужно в этот день?

— Ка-ак? — удивилась бывшая жена. — Я всё ещё считаю себя ответственной за твою жизнь. Мне кажется, что это полезный звонок.

Перфилов сел на пол.

Он не прекратил разговор, потому что знал: Марго обязательно перезвонит, и голова его точно расколется от повторного вызова.

— Я тебя слушаю, — сказал он больным голосом.

— Нет, — возразила трубка, — это я тебя слушаю. Как твои дела? Как твоя книга? Ученики — все такие же неучи? Не срывайся на них, понял? У тебя будет мигрень.

— Уже, — вставил Перфилов.

— А я что говорю! — Марго рассмеялась. — У меня поистине пророческий дар. Тебе не жалко, что ты меня потерял?

— Ты ещё не вышла замуж? — спросил Перфилов, собирая пыль голыми ногами.

— Ах, — сказала бывшая жена, — все мужики с какими-нибудь изъянами. Или рохли, как ты, или с психикой набекрень.

— А я про запас?

— Нет, ты как образец. Представь, в некоторых случаях ты выглядишь даже предпочтительней. Но ты не обольщайся.

— Где мне…

Марго помолчала.

— Нет, ты серьёзно болен?

— На меня соседский ребёнок разозлился, — сказал Перфилов. — А он такой… От него мухи, представь, дохнут.

— А как я на тебя злилась! — воскликнула трубка. — Иной раз думала подсыпать тебе в суп мышьяк. Или стрихнин.

— Из-за чего? — удивился Перфилов.

Головная боль на несколько мгновений взяла паузу.

— Ну… Честно говоря, бог знает. Просто я иногда будто сама не своя становилась. Не потому, что я такая, а потому что ты умел выбешивать.

— Хорошая мотивация, — сказал Перфилов. — Но ты всё равно мне звонишь.

— Я же говорю, у меня — ответственность, — Марго на том конце провода постучала ноготками по дереву. — А мальчику надо подзатыльник дать.

— Какому мальчику? — не понял он.

— Который мух убивает.

— Тут всё сложнее.

— Ха! — сказала Марго. — С детьми как раз всё проще: они тебя или слушаются, и тогда ты их балуешь, или не слушаются, и тогда ты их наказываешь. Со взрослыми куда замороченнее. Из-за неправильного воспитания в детстве на них такая простая система не действует.

— Марго, я устал, — сказал Перфилов.

— Что ж, — сказала Марго, — надеюсь, я тебя настроила, цэу дала, живи Русик, горя не знай. У тебя-то хоть баба какая появилась?

— Ревнуешь?

Перфилов, морщась от вновь накатившей головной боли, встал, схватился за пальто на вешалке и, конечно, оборвал его к чертям.

— Зачем мне тебя ревновать? — хохотнула Марго. — Будучи женатым, ты не давал мне повода. Сейчас… При обилии голодных до женского тела самцов думать ещё и о тебе? Ты возомнил, Русик.

— А напрасно, — сказал Перфилов, отбрасывая пальто. — Её зовут Лена.

— Чао, выдумщик, — сказала Марго.

— Чао, — сказал Перфилов гудкам отбоя.

Он вернулся в комнату и сел на диван.

— Вот дура! — в сердцах сказал он. — Идиотка!

Его передёрнуло, и от этого непроизвольного движения боль влупила по затылку с оглушающей силой. Перфилов застонал и опрокинулся навзничь.

И это — жизнь?

Может, нажраться таблеток? Марго, помнится, оставила целый кулёк просроченных упаковок и коробочек. Ещё больший кулёк унесла с собой. Фанатка удушения любого симптома в зародыше. Ох, к чертям! Всё-о-о…

Перфилов, кусая подушку, прорычал невнятную жалобу Богу на свою жизнь. Он, наверное, так и уснул бы, помучившись и обессилев, но судьба уготовила ему новое испытание. Какая-то сволочь принялась звонить в дверной звонок.

Ни хрена не открою, решил Перфилов. Задолбали. Что вам всем спокойно-то не сидится?

Он, как Вовка, наставил подрагивающий палец в коридор. Сдохни. Сдохни, гнида. Ну! Есть глухой стук тела? Нет? Можно ведь и беззвучно… Впрочем, подумалось ему через секунду, зачем мне труп под дверью? Начнутся расспросы, разбирательства, почему, мол, именно у вашей квартиры был обнаружен мертвец, чего хотел, нет ли какой трещины у него в затылке, а то соседа вашего видели на площадке с утюгом, не вдвоём ли вы работаете…

Звонить перестали.

Перфилов с облегчением закрыл глаза, но неожиданно расслышал настойчивый женский голос, кажется, зовущий его по имени-отчеству.

Лена. Вот какого чёрта?

Он поднял себя усилием воли, натянул штаны, накинул рубашку и, пошатываясь, побрёл в прихожую.

— Что? — спросил он через дверь.

— Руслан Игоревич, — неуверенно произнесли снаружи, — я пришла извиниться.

— Зачем?

— Ну, мы нехорошо расстались вчера, — сказала девушка. — Я чувствую. Правда, если вы считаете, что это нормально…

Перфилов выкрутил язычок замка до щелчка и приоткрыл дверь.

— Лена, вы знаете, что иногда появляетесь в неудобное время? У людей могут быть свои дела и свои болячки.

Лена кивнула. В этот раз она была в длинной юбке, блузке и жакете, ничего не просвечивало, и это Перфилова огорчило.

— Я просто извиниться.

Вид у девушки сделался потерянный.

— Чего вы хотите, в свою очередь, от меня? — спросил Перфилов.

— Ничего.

— Я рад.

Он потянул дверь на себя.

— Я бы хотела начать всё сначала, — выдохнув, быстро произнесла Лена. — С воробышков.

— С каких воробышков? — не понял Перфилов.

— Это бабушка у меня так говорила. С воробышков, то есть, с начала. Как с чистого листа. Будто между людьми нет ничего плохого, всё забыто, вычеркнуто из памяти.

— Странная у вас бабушка, — пробормотал Перфилов.

— Я сама уже не помню, почему так, — улыбнулась Лена, пожимая плечами. — Но вот прилепилось… Не хочется начинать жить на новом месте, рассорившись.

— Хорошо, Лена, — сказал Перфилов. — Давайте начнём с воробышков, только завтра. Сейчас у меня болит голова.

— Ой, извините! Это вам.

Перфилов принял пакет сахарного песка.

— Всё?

Лена кивнула.

— Я вас приглашаю на чай завтра. По случаю моего новоселья. В шесть. Будет торт, правда, покупной. И можете вашего Вовку взять.

— Он не мой.

— Ну, да, соседский.

— Именно.

— До свидания.

Перфилов щёлкнул замком.

Боль поутихла. Несколько секунд он стоял, слушая тишину и отдалённый шум воды в туалете, затем вернулся в комнату. Пакет песка плюхнулся рядом с подушкой.

Господи, как достали-то все!

Перфилов лёг, скрючился, натянул одеяло до подбородка, кое-как освободился, дёргаясь и лягаясь, от брюк.

— Никто тебя не любит, — прошептал он. — А почему? Потому что чудеса ушли из нашей жизни. Кто верит — тот дурак.

Приснилось ему одиночество.

Одиночество прорастало в виде тихого города. Высились дома с холодными стёклами и закрытыми дверями, упираясь в тугие, серые облака. Вереницы пустых машин замерли у тротуаров. Лавки, газетные киоски, обрывки бумаги. Сыпал мелкий снег.

Ни человека, ни собаки, ни голубя.

Почему-то казалось, что город застали безлюдьем врасплох. Ещё дымилось кофе в стаканчиках, теряли пепел окурки, мигали лампы реклам.

Странно.

Перфилов брёл по середине улицы, и ощущение пустоты и покинутости заставляло его сутулиться и держать руки в карманах.

Снег неожиданно пошёл хлопьями, оседая на крышах автомобилей, забиваясь в трещины плитки, ложась под ноги хрустким серым попкорном.

Несколько комочков свалились Перфилову за шиворот, но не дали ни холода, ни влаги. Он поймал один невесомый комочек на ладонь и приблизил его к глазам. Это оказался мумифицированный мушиный трупик. Следующий комочек, побольше, был мёртвым серым жуком.

Перфилов почему-то испугался и побежал.

Снег из мёртвых насекомых усилился, и они быстро покрыли асфальт тонким, шуршащим слоем, налипли на окна и провода.

А затем стали падать птицы. Сначала воробьи, вертишейки и синицы. Затем сороки, вороны, голуби и чайки. Пых. Пых. При ударе о землю они как спорами выстреливали в воздух серой, удушливой пылью.

Перфилов в панике стал искать нишу или открытую дверь. Но улица была пряма, а первые этажи домов оделись в камень.

По небу поплыли тени в виде человеческих силуэтов.

Перфилов беззвучно закричал, заметался, предчувствуя страшное. Подскакивая то к одному, то к другому автомобилю, он дёргал дверцы за ручки в расчёте, что хоть какая-то даст слабину.

Бам-м!

Что-то большое, стремительно прочертив небо, упало впереди между машинами и замерло изломанным комом.

Перфилов вздрогнул и отступил назад. Крик скопился в горле, но губы почему-то не смогли вытолкнуть его наружу.

Бам-м!

Ещё одно тело упало на дорогу. Далеко в сторону, в брызгах чёрной крови, отлетела нога. Из проломленной лысой головы потёк мозг.

Перфилов сделал ещё шаг назад.

И тут на крышу автомобиля, стоящего прямо перед ним, рухнула женщина. Жесть вмялась. Лопнуло стекло. Женщине срезало пальцы с руки, и они розовыми батончиками раскатились по асфальту. Загудела сигнализация.

Гудки были такой силы, что Перфилов открыл глаза.

Оказывается, под окнами работал мусоровоз, оглашая дворовое пространство предупредительными сигналами. Гремели контейнеры.

Перфилов, чувствуя себя стеснённо, перевернулся и расстегнул скрутившуюся рубашку. Стало легче. Утренний серо-синий свет выдавил сон из области пережитого в область несуществующего. Перфилов уставился в потолок.

Мухи. Воробьи. Люди. Вон как перемешалось всё, подумалось ему. Я болен. Только больной, воспалённый мозг способен налёту включать в сновидения события текущего момента. Возможно, я схожу с ума.

Несколько минут Перфилов представлял, как постепенно его охватывает безумие, и жалость к себе сладко терзала его.

Возможно, его определили бы в какую-нибудь психиатрическую больницу, в области, кажется, была одна. Он носил бы белые, в синюю полоску штаны и такую же куртку. Плохая еда, долгие процедуры, огороженный решётками мир.

Санитары. Как Вовка, он бы наставлял на них палец.

Провалялся он ещё час, наблюдая как светлеет потолок и как сквозь побелку в нескольких местах проступает желтизна.

Ни вставать, ни делать чего-либо не хотелось.

Жизнь представлялась совершенно бесполезным занятием. Надо писать подробный план на следующий месяц, слава богу, что последний в этом учебном году, затем составлять планы уроков, готовиться к общегородскому патриотическому семинару, там ещё школьное собрание впереди, пятьдесят пять лет Алисе Андреевне, преподавательнице физики и астрономии, минус пятьсот рублей из зарплаты, педсовет, инвентаризация кабинета, аттестационная комиссия, взнос в кассу взаимопомощи, и всюду должен, обязан… обязан, должен…

Перфилов взвыл и накрылся одеялом с головой.

Сдохнуть, господи, как было бы хорошо просто сдохнуть! Кто я? Что я? Тошно. Муторно! И лежать-то тошно.

Он сел, с отвращением отбросил одеяло, расстегнул рубашку, мятую, будто жёваную, бросил на стул. Долго сидел, смотрел на свои руки между коленями, на рисунок вен, на шишечки кости у запястий, на складки кожи на пальцах.

Перфилову подумалось вдруг, что всё это чужое, вернее, каркас, остов, охвативший то, чем он на самом деле является. Если бы можно было снять тело, как костюм, оставив за собой лишь нечто бесплотное, неистребимо твоё…

Перфилов вздохнул, сжал пальцы, затем ухватил себя за ляжку, ущипнул. Больно ущипнул, до медленно исчезающей красноты.

Не снимается, прихвачено намертво. Какой каламбур!

Он сходил в туалет, затем встал у зеркала над раковиной и минут пять разглядывал своё отражение, стараясь понять, есть ли там, в глубине глаз, что-то, ради чего его можно любить. Жизнь бездарно пролетела мимо. Бездарно!

— И зачем ты живёшь? — спросил Перфилов у самого себя. — Мир не крутится вокруг тебя. Детство кончилось, идиот.

Отражение сунуло в рот зубную щётку.

Пришлось, потворствуя ему, чистить зубы. Двигать губами, двигать рукой. Корчить не смешные рожи. Из глубины поднималось желание бросить щётку в раковину, опрокинуть тюбик и рвануть с криком в окно.

Нет, даже не страшно, не понятно, зачем. Будет ли там, за окном, что-то новое? Откроется ли? Есть, конечно, в этом некое притворство — думать о смерти и бояться прекратить жизнь, но вещи эти всё-таки разного порядка.

Перфилов вздохнул вновь.

На несколько мгновений его вдруг скрутило от жгучей ненависти к людям. Там, за стенами его квартиры, они любили и радовались, заботились друг о друге, ходили в гости, жрали, пили, занимались сексом.

И ни одна тварь не думала, что ему, здесь, может быть плохо.

Ни одна! Суки! Сволочи! Уроды! Я что, не достоин? Я что, не хочу того же, что и вы? Или я по каким-то невидимым признакам причислен к париям человеческого рода? Пусть я даже не представляю из себя ничего выдающегося, но другие ещё хуже, ещё невзрачней…

Уроды.

Щётка сломалась в его руке. Хватаясь за край раковины, Перфилов устало поднялся, бросил обломки в стакан, сплюнул слюной и пастой. Набрав воды в ладони, брызнул в лицо. Вода, попавшая на губы, неприятно горчила.

Ладно, подумал Перфилов, ладно, ещё один пустой день, а там обязательно или рак разовьётся в организме, или сердце не выдержит.

Сдохну, и всё.

Он включил душ и наскоро помылся. Хотя, опять же, зачем? Для кого? Суббота. Выходной. Вытираясь, он неудачно стукнулся локтем, и острая боль пронзила его, будто электрический разряд. Да, подумалось ему, короткое замыкание тоже выход. Жалко, у него фена нет, обычно же фен под ноги бросают…

Баюкая руку, Перфилов зашёл на кухню, поставил чайник и наткнулся взглядом на чашку, из которой пил Вовка. Почему он не убрал её, вымытую? Зачем оставил напоминанием? Вот они, скрытые мотивы.

А Марго не хотела детей. И панически боялась разговоров о них. Он даже как-то заметил, что она непроизвольно, а может и сознательно, отворачивает голову от мамаш с детскими колясками. С другой стороны, появится такой, с пальчиком… Это ведь не нормально, внезапно осознал он, когда мухи дохнут. Я зря это так спокойно…

Перфилов засобирался, ещё и сам не понимая, куда и зачем. Прибежав в комнату, выдернул из пасти металлических плечиков на крючке серые брюки, поискал глазами рубашку Конечно, с Вовкой обязательно надо поговорить…

Он остановился.

Восемь утра. Так он и явится, ага. Опять же примут за нетерпеливого извращенца. Не поверят. Написать в Академию наук? На телевидение? Но мать же видит! Или мать не видит, что её сын одним жестом умерщвляет насекомых?

Перфилов потискал брюки и сел в кресло у окна.

А было бы, наверное, здорово, подумалось ему, если бы я стал при Вовке этаким ментором. Наставником. Вдвоём мы бы…

Перфилов не собирался захватывать мир, но кое-кого, конечно… Хотя бы Костоева из седьмого "А", дуру Семеркину, старушек-попрошаек, бомжа, неделю назад нагадившего им в подъезде, министра образования и вообще половину правительства. Исламских радикалов, наркоторговцев, латышей, идиотов-американцев.

Он бы сказал, а Вовка бы убил.

Ну да, зло, жестоко, но кто бы отказался? У каждого, наверное, существует свой длинный список претендентов на утилизацию. Попробуй усовести, когда у тебя этакая вундервафля, вундерВовка…

Перфилов вздохнул, глядя на розовеющее небо за окном.

Нет, подумал он, если Вовка — чудо, то какое-то неправильное. Включив телевизор, он несколько минут бездумно пялился на лототрон с выпадающими в железный лоток шарами. Глупый аттракцион, рассчитанный на неудачников, которые с чего-то уверились в обратном! И в этом — вся жизнь. Шары стукаются — вам выпало число "тридцать девять"!

На другом канале шёл унылый детективный сериал с унылым трупом и унылыми полицейскими, которые больше сражались с жизненными обстоятельствами, чем с преступным миром.

Перфилова передёрнуло от отвращения.

Господин капитан, у нас несколько дохлых мух! Так-так, а орудие убийства на месте преступления имеется? Никак нет. Ни газеты, ни мухобойки! Странно. Видимо, мерзавец в последнее время пошёл учёный. Насмотрелся сериалов. Похоже, это "висяк", лейтенант. Господин капитан, я уверен, что убийца скоро вновь проявит себя…

Какой бред копится в голове!

Перфилов выключил телевизор и минут пять нарезал круги по комнате, периодически застывая на месте.

Самое интересное, после он не смог вспомнить, о чём вообще думал. Мысли все были какие-то бессвязные, угловатые, всплывали, как ветки из лесного тумана: хрясь, хрясь по морде! Какие-то пальцы, тараканы, глаз в телевизоре, план уроков, все уроды, пробы негде ставить.

Мусоровоз убрался из-под окон, теперь там лаяла собака, гоняя голубей. Птицы, вспархивая, перебирались на карнизы и перила балконов.

Перфилов открыл окно.

— Кыш! — замахал он на голубей. — Расплодились, нечисть!

Взгляд его упал вниз, на асфальт, на край выгородки с детскими качелями в окружении сирени и молодых рябинок.

Несмотря на раннее время, качели уже были заняты. Какой-то мальчишка лениво болтал ногами, сидя на отрезке доски.

Перфилова обожгло.

— Вовка! — закричал он. — Вовка, никуда не уходи! Я сейчас спущусь! Нам надо поговорить! Обязательно!

Мальчик задрал голову и кивнул.

Перфилов принялся торопливо и хаотично одеваться. Брюки! Где брюки? Ага, на кресле! А носки? Он полез в комод, когда-то доверху набитый бельём Марго. Нижний ящик, кажется, отводился под трусы-майки непутёвого мужа-историка. И что тут у нас? Плавки, шорты. Ах, носки в ванной! Конечно же!

Настроение Перфилова, мечущегося по квартире, было близко к паническому, потому что казалось, что Вовка сейчас исчезнет и то важное, что хотелось ему сказать, потеряет актуальность и силу воздействия.

А жуков нельзя убивать!

— Да, жуков нельзя убивать, — повторил вслух Перфилов, кое-как заправляя найденную рубашку за пояс брюк. — Это плохо. Это чревато.

Заглянув в кухню, он выключил выкипающий чайник. Даже ужаснулся в душе: забыл, совсем забыл, голова садовая! На всякий случай проверил и ванную — не хотелось к гипотетическому пожару устраивать ещё и потоп. Затем, на бегу надевая куртку, Перфилов выскочил на лестничную площадку и заспешил вниз.

Конечно, по закону подлости, внизу он столкнулся с Леной, которой, судя по полной сумке в одной руке и пакету в другой, с утра не терпелось сходить в магазин. Новоселье же, мать его! Праздник!

— Руслан!

— Не могу! — крикнул Перфилов, цепляясь за ручку подъездной двери. — Занят!

Он почти выскочил наружу, когда девушка спросила:

— А почему вы в тапках?

— Я ненадолго, рядом тут, — сказал он, кляня самого себя за обувь. — Вы не обращайте внимания.

— А вы будете сегодня?

— Да! — крикнул Перфилов, захлопывая дверь.

Только бы дуре не пришло в голову выглянуть, подумалось ему.

Вовка никуда, слава Богу, не исчез, сидел, грустно глядя непонятно куда, в пустоту между ветками. Кучка мёртвых насекомых скопилась в ямке, вырытой детскими ногами под качельным сиденьем.

— Вовка!

Перфилов добежал, прислонился к загнутой в дугу стойке, перевёл дух. Вовка нахмурился и отвернулся.

— Вовка, что случилось? — спросил Перфилов, сглотнув.

— Мне запретили с вами разговаривать, — прошептал мальчик.

— Мама?

Вовка неопределённо качнул головой, колупая пальчиком краску на прутьях сиденья, крепившихся сваренными кольцами к перекладине.

— Чего ж ты кивнул мне тогда? — спросил Перфилов.

Мальчик пожал плечом.

Перфилов прижался к стойке горячим лбом.

— Ты тогда можешь не говорить. Ты слушай, хорошо? Если всё правда… Ну, если правда твоё умение, то это не правильно. Это надо прекратить. Жуки, гусеницы — это ведь тоже живое. Нельзя на них свою злость…

Перфилов замолчал, чувствуя, что и сам не верит в то, о чём говорит. Надо как-то убедительнее. Доходчиво.

— Убивать нельзя, — сказал он.

За шиворот ему упала дохлая козявка.

— Вовка, злиться — это самое последнее дело.

— Почему? — спросил вдруг Вовка.

Светлые глаза мальчика пронзили Перфилова насквозь. Он смешался.

— Ну, потому что… Это разве кому-то помогло?

— У вас всё хорошо, дядя Руслан?

— Ну, нет… Могло бы быть лучше, — честно ответил Перфилов.

Вовка шмыгнул носом.

— А разве вы не злитесь, когда у вас не всё хорошо?

Перфилов вздохнул.

— Злюсь. Но это другое. Я не убиваю, когда злюсь, всяких мух там или паучков.

— А откуда вы знаете?

— Так нет у меня такого дара, — сказал Перфилов. — Чтобы как ты — чик!..

Он наставил палец на ползущего по песку с вкраплениями кварцевой крошки тёмненького, бестолкового жучка. Насекомое с готовностью растопырило лапки и прекратило двигаться. Перфилов, побледнев, перевёл взгляд с жука на свой палец и спрятал руку за спину.

Вовка расхохотался.

— Вы сами-то, сами!

— Нет, это, наверное, от тебя, просто с моим жестом совпало.

— А я уже не злюсь.

Они помолчали.

Вовка легонько принялся раскачиваться, отталкиваясь носками сандалий от земли. Перфилов чуть помог ему, ладонью надавливая на один из прутьев.

— А что вы делаете, когда вам больно? — спросил мальчик.

— Ну… — растерялся Перфилов. — У каждого свой способ. Так сразу и не скажу, что делаю. Замыкаюсь в себе.

— И плачете?

— Бывает, и плачу.

— Я тоже плачу, — признался Вовка. — Только так девчонки лишь делают.

— Почему это?

— Дядя Коля говорит, что мужики не плачут. Они стискивают зубы — и напролом.

Вовкин сандалет взрыл песок, похоронив несколько мёртвых жучков.

— Может быть он и прав, — сказал Перфилов.

— Значит, злиться можно?

— Понимаешь… От твоей злости, получается, страдают всякие жуки и мухи, которые в этом совсем не виноваты.

— Ну и что? — насупился Вовка.

— Это не правильно.

— А когда тебя не любят, это правильно? — выкрикнул мальчик, соскочив с качелей. — Когда папки нет, а дядя Коля есть — правильно?

— Погоди!

— Вы вообще сами, дядя Руслан, правильный?

Перфилов хотел было возразить, но запнулся, вспомнив себя у раковины.

— Мы же не обо мне! — крикнул он.

Правда, Вовка уже успел сбежать за угол дома.

Перфилов опустился на сиденье. Дурацкая вышла беседа. Не умеет он с детьми, и с необычными детьми — в особенности.

И куда теперь? В набат бить?

Латентный суицидник протестует против смерти насекомых? Ну, плохо Вовке. А кому хорошо? У него самого ярких моментов в жизни…

Перфилов задумался.

Ну, да, что-то яркое было только в детстве. Многое, конечно, вытерлось уже из памяти, но пронзительное ощущение леденцово-жёлтого света осталось.

У него было двое родителей, и ни один из них не пил как Вовкина мать. Другое дело, что они быстро ушли из его жизни, отец — от рака, мама — тихо, от микроинсульта.

Перфилов вытер непрошеные слёзы, оттолкнулся ногами. Над ним заскрипели кольца. Сидеть было тесновато, не под его, взрослое тело сделано.

Вперёд-назад, вперёд-назад.

Если, конечно, одними насекомыми дело ограничится, то и Бог с ним. Всякое бывает. Вырастет Вовка, исчезнет дар.

Дети — это дети, они всё остро переживают, верят в чудеса, сказки и оживающие по ночам игрушки. С возрастом острота притупляется, надрыв уходит, жизнь потихоньку начинает лепить что-то своё из маленьких заготовок, пускает в рост, ломает голоса, в седьмом классе это уже идиоты, озабоченные лишь особями противоположного пола, напялившими топики и короткие юбки.

Перфилов резко затормозил качели тапками. Не о том. Куда-то его не туда. Вопрос: что делать с Вовкой? Конечно, у него есть мать. Надо, наверное, поговорить с ней. Только я же для неё извращенец. Не на гитаре же ей играть. Ещё хахаль её…

Перфилов прижал пальцы к ударенной вчера брови. Нет, не болит уже, прошло. Но ведь он же, сука, опять сунется, как бы на защиту.

И вообще надо это мне?

Он сунул руки в карманы куртки и застыл, почему-то самому себе напоминая воробышка. Немолодого, пожившего, одинокого. С каких не начинать, а заканчивать надо. Что за присказка дурацкая? С воробышков, видите ли…

— Иди вон покачайся… — услышал Перфилов.

Голос, впрочем, резко оборвался. Как понял Перфилов, обладательница голоса заметила, что место занято взрослым. Он, правда, не пошевелился, даже когда по-утреннему длинная тень прочертила песок перед качелями.

— Кого ты здесь ждёшь, учитель? — спросила тень.

Перфилов повернул голову.

Вовкина мать, нечто подковообразное изобразив губами, с презрением смотрела ему не в глаза даже, а куда-то в грудь, в шею. Вовка стоял и как бы с ней, и как бы отдельно, за ней, но чуть в стороне. Лицо его было страдальчески искривлено. Вовка переживал и стыдился.

По сравнению со вчерашним появлением на пороге Перфиловской квартиры, Вероника Павловна была причёсана и напомажена. Фигуру её облегал кремового цвета плащик. Пьяная одуловатость спала с лица. Глядя на неё, Перфилов подумал, что она — молодая ещё, в общем-то, женщина, чуть за тридцать, тридцать два, тридцать три года. Симпатичная. Зачем пьёт?

— Так кого ждём, господин педофил?

Вовкина мать носком туфли зачерпнула песка и сбросила его Перфилову на тапки.

— Мам… — прошептал Вовка.

— Погоди. Пусть ответит.

Перфилов вздохнул.

— Вас.

— Ой, а чего меня? — развеселилась женщина. — Никак ориентация сменилась?

— Может, хватит? — спросил её Перфилов. — Какой я вам педофил?

— А я в полицию позвоню, и она разберётся!

— Вы же совсем не следите за мальчиком.

— Слежу! Слежу, чтоб такие, как ты, его в свои квартиры не затаскивали!

— Вы знаете… — Перфилов посмотрел на Вовку. — Вы знаете, что он насекомых убивает?

Вовкина мать расхохоталась.

Смех её, громкий, хрипловатый, ни рябинки, ни сирень почему-то не погасили, и он, задробив по оконным стёклам, взвился в небо.

— А ты, учитель, тараканов не бьёшь? Сказал мне сынок, сказал, что у тебя тараканник целый! Грязь и содом!

— Что вы выдумываете?

Женщина наставила на Перфилова палец.

— В общем, только увижу тебя ещё, сразу вызываю полицию. Пошли!

Она ухватила Вовку за руку.

Перфилов посмотрел, как они скрываются в подъезде, затем перевёл взгляд на тапки. Торопливый идиот. Может, это судьба, когда ничего не получается? Ни чудес, ни правильных поступков. Что со мной не так?

А может Вовка — антихрист? И жуки с мухами только начало его пути? Он грустно хмыкнул. Тогда уж точно без шансов.

— Руслан Игоревич!

Перфилов мысленно взвыл. Назойливая Лена спешила к нему от подъездных дверей. Улыбка — до ушей. В руке — пустая матерчатая сумка.

— Здравствуйте ещё раз!

— Да, доброе утро, — хмуро ответил Перфилов.

— А это у вас место для размышлений?

— Вроде того, — соврал он.

— А у меня было место для обид, — сказала Лена. — Когда я жила у бабушки…

— Которая начинала от воробушков? — уточнил Перфилов.

— Помните, да? — обрадовалась соседка. — Она самая. Так у неё в доме был такой закуток, на чердаке, куда никто не заглядывал. Там висело сухое осиное гнездо, и мне сначала жутко страшно было, а потом я поняла, что ос нет и уже не боялась.

— Лена, — сказал Перфилов, — вообще-то вы сейчас мне мешаете.

— Ой, я поняла, поняла.

Девушка отступила от качелей, но остановилась, закусила губу.

— Что? — спросил Перфилов.

— Вы придёте? Тридцать пятая квартира.

— Я же, кажется, уже сказал.

— Знаете, — произнесла Лена, наматывая сумку на руку, — я смотрела на вас в окошко, вы были такой мрачный, хмурый, что я подумала, что вас надо как-то отвлечь.

Этого Перфилов вынести уже не мог.

— Вам сколько лет, Лена? — бестактно поинтересовался он.

В больших глазах девушки что-то дрогнуло.

— Вам зачем?

— Надо.

— Ну, двадцать шесть, — с вызовом сказала Лена. — Это что-то меняет?

Перфилов кивнул.

— У вас муж, жених, молодой человек есть?

Мелкие черты Лениного лица приобрели выражение обиды.

— Вам что? Вы хотите меня оскорбить? Вы думаете…

— Я ничего не думаю, — оборвал её Перфилов. — Вам двадцать шесть, а мне — тридцать девять. И я вам не маленький мальчик, чтобы со мной — сю-сю-сю.

Сумка опала с запястья.

— Я думала, вы лучше, — с чувством произнесла Лена.

— А я ненавижу, когда меня жалеют!

— Потому что вы жалкий! Вот вас и жалеют! Сидите в тапках и думаете, будто никто не видит!

— Да пусть хоть… — Перфилов соскочил с качелей. Злость проросла зудом в костяшках пальцев и хрипотой в голосе. — Я сам по себе. А вы все!.. Вы — тоже сами по себе! Вот и катитесь ко всем чертям!

Он прошёл мимо Лены к подъезду.

— Это что, защитная реакция? — ударило ему в спину. — Я что-то нежное задела, да? И это я ещё про мальчика не спросила!

Перфилов развернулся.

— Что?

— Про мальчика, — несколько притихшим голосом пояснила девушка. — Я же не знаю, что у вас с ним.

— Педофил я, педофил! — подойдя, рявкнул в лицо Лене Перфилов.

Он скрючил пальцы взведённой руки, словно хотел смять щёки, нос, брови глядящей на него девушки, затем скрипнул зубами и, ни на что не решившись, окончательно скрылся за подъездной дверью.

На пролётах его качало, словно дом плыл по штормящему морю. Тапки шаркали по бетонным ступенькам.

Несколько мгновений Перфилов постоял у своей квартиры на четвёртом, заглядывая во тьму лестничного колодца и раздумывая, что если перегнуться и отпустить перила, то можно, наверное, прекратить жить. Руки только надо убрать в карманы, чтобы не успеть их инстинктивно выставить вперёд.

И всё же было страшновато.

Внизу плеснул свет открываемой двери, и Перфилов поспешно отступил от перил, одновременно роясь в карманах в поисках ключа.

Сзади чуть слышно скрипнуло.

— Руслан Игоревич.

Перфилов, устало опустив плечи, обернулся.

— Да, Вениамин Львович.

Сосед одобрительно кивнул.

Он был моложавый, крепкий ещё вдовец, седоватый, рассудительный и осторожный. Бравый вид ему неизменно придавали усы, густые, сивые, с закрученными кончиками, с которыми он молодцевато выглядел и в халате, и в тельняшке, и в потёртом пальто.

Даже в майке и в шортах, что были на нём сейчас.

— Во-первых, здравствуйте, — сказал Вениамин Львович, испытующе заглядывая в глаза.

— Доброе утро.

Разобрав шаги внизу, сосед вдруг свесился через перила, как несколько секунд ранее свешивался Перфилов.

— Здравствуйте, Зоя Матвеевна, — крикнул он в лестничный колодец.

— Здравствуйте, Вениамин Львович, — ответили ему снизу надтреснутым женским голосом.

— Как здоровьечко?

— Так хожу, и ладно.

— И я, — сказал Вениамин Львович и обернулся к Перфилову. — Руслан Игоревич, вы вибрации не улавливаете?

Перфилов непонимающе сморщился.

— Какие вибрации?

— Жизненные токи. Всё живое, как оно есть, является источником различных тепловых и звуковых излучений. Не знали?

Перфилов мотнул головой и звякнул ключами.

— Извините, Вениамин Львович.

— Я понимаю, понимаю, — сосед подождал, пока он откроет дверь. — Но я вот что… Кроме всех этих физически распознаваемых и фиксируемых излучений, любое тело делится с окружающим миром ещё, как известно, и мыслительной информацией, настроением, эмоциями, оставляет как бы за собой психоэмоциональный след. К сожалению, вещи эти, если можно так выразиться, трудноуловимые, косной наукой не признанные…

— Вениамин Львович.

— Одну минуту, Руслан Игоревич! — попросил Вениамин Львович. — Я не буду вламываться к вам в квартиру, чтобы досказать, но это важно, поверьте.

Он улыбнулся, всё также изучающе глядя на Перфилова.

— Хорошо, — сдался тот, одной ногой на всякий случай ступив за порог.

— Замечательно! — оживился сосед. — Я вот что хочу сказать. Улавливать вибрации, в сущности, не такая уж сложная штука. Сродни медитации. Жизнь течёт, пульсирует и звучит вокруг нас. Знаете, как на подводной лодке? Океан чувствуется за обшивкой, даже если корабль лежит в дрейфе. Токи воды пронизывают и качают его, деформируют корпус. Я, конечно, не большой мастер, но некоторым образом научился определять, скажем, общий фон, общую температуру, если хотите, данных вибраций. В пределах дома, конечно, не далеко.

— Вы о чём? — спросил Перфилов.

— Дом трясёт, Руслан Игоревич, — сказал Вениамин Львович. — Дом лихорадит. Энергия уже не течёт, а дробит.

— И что это значит?

— Кто-то генерирует негатив, — вздохнул Вениамин Львович.

— И это я?

Вениамин Львович упёрся ладонью Перфилову в грудь.

— Я рад, что вы сами это понимаете. Я гляжу в окошко, как вы на качелях качаетесь, и мне, знаете, даже плохо становится. От вас так и тянет…

— От меня?

— От вас, от вас. И на девушку вы накричали.

— То есть, и вы нашли, в чём меня обвинить?

— Я же по-соседски, — Вениамин Львович приложил ладонь уже к своей груди. — Руслан Игоревич, я питаю к вам искреннюю симпатию, даже когда вы с Маргаритой развелись, я, поверьте, был целиком и полностью за вас. Бабье племя знаю какое, сам в своё время натерпелся. Но что я могу поделать, когда вибрации, когда зло?

Бравые усы соседа качнулись, словно взвесив на кончиках, как на судейских чашах, с одной стороны — расположение к Перфилову, а с другой — идущие от него вибрации.

— Понятно, — сказал Перфилов. — Мне броситься из окна?

— Помилуйте! Будьте спокойней, думайте о хорошем. Всё и наладится.

Перфилов сузил глаза.

— А если это кто другой? А вы меня без всяких оснований взяли и обвинили?

Вениамин Львович не на шутку обиделся.

— Я же чувствую, Руслан Игоревич! Даже сейчас! В душе у вас темнота, и она толчками выплёскивает в окружающий мир…

— До свиданья!

Перфилов проскользнул в квартиру и захлопнул дверь. Вениамин Львович, как и обещал, ломиться к нему не стал.

Перфилов скинул тапки. Я — зло! Смешно. Он прошёл в кухню и поставил чайник на газовую плиту. Я — зло!

Перфилов хохотнул. Вовка умерщвляет насекомых, а я — зло! Может, как раз от него-то и идут вибрации! Я просто впитал. Сидел на качелях и впитал.

Перфилов опустился на табурет. Пока шипела, закипая, вода, он пребывал в мрачных мыслях, где Вениамин Львович и дом проваливались в бездну, где рушились лестничные пролёты и кричали люди, а мёртвых насекомых присыпал песок.

Я — зло?

Выключив чайник, Перфилов приготовил себе приторно-сладкий кофе и, прошлёпав в комнату, забрался в кровать с ногами. Потом встал, подобрал пульт с пола и включил телевизор. Пролистывая каналы, он упирался взглядом в экран, и лицо его комкалось неудовольствием и обидой.

Зло я, оказывается, звенели мысли. Ну-ну, суки. Вовка ещё вам покажет, а я его останавливать не буду, и говорить ничего не буду. Вот когда передохнете… вот тогда, тогда…

Перфилов обычно не смотрел телевизор. Ни новости, ни развлекательные программы, ни художественные фильмы не вызывали у него интереса. От сериалов он плевался, а многочисленные концерты рождали в его воображении пыточные камеры с заключёнными в них певцами и подведённое к ним электричество.

Единственное, что он обожал, это ток-шоу.

Вся глупость человеческая, все эти интриги и тайны, вскрывающиеся на людях, слёзы и ненависть, измены и обманы заставляли его хохотать до слёз. На некоторых выпусках он чуть ли не рыдал, хлопал себя по ляжкам и показывал каким-то невидимым, но участвующим в просмотре зрителям пальцем на нелепых телевизионных чудиков: "Ты смотри, смотри!".

А как было не хохотать, когда один у другого украл автомобиль в отместку за то, что тот увёл у него жену, а тёща знала, но не знала, что дочь её спит ещё и с третьим?

В этот раз Перфилов напал на повтор одной из таких программ на заштатном кабельном канале. Улёгся с чашкой, впился глазами в экран. Лысеющий мужчина с худым, малоподвижным лицом поведал ему историю об отнятом женой ребёнке. "Она больная, больная! Вот заключение психиатра!" — он тряс справкой с оплывшей фиолетовой печатью. На лбу его вскипали морщины, из-за оттопыренной нижней губы показывались неровные жёлтые зубы.

Он был фермер, выращивал свиней и кроликов. Поднял хозяйство, отстроил дом. Жену привёз из города, год жили душа в душу. Родила.

И вдруг!

Перфилов фыркнул, брызнул кофе, когда сидящая в съёмочном павильоне массовка принялась дружно сочувствовать всхлипнувшему в микрофон пострадавшему. Он же жалок, жалок! — хотелось крикнуть ему. Всё ещё перевернётся с ног на голову! Ах, глупцы!

Вот оно, зло!

Где там я? Я никому и ничего. Я, возможно, святой на фоне уродов из телевизора. Но нет же, сука, вибрации!

Перфилов обнаружил ползущую по штанине гусеницу и потянулся выщелкнуть её пальцем, но замер. Это же опытный экземпляр!

Он подтянул колено к груди.

Гусеница была зелёная, с коричневыми крапинами. Мохнатенькая. С ленивой грацией она пересекала хлопчатобумажную брючную ткань. Перфилов тронул её ногтем, и гусеница сжалась, а затем подняла половину своего тела вверх.

Замечательно.

В студии тем временем на соседний от безутешного родителя диван сели родственники жены, оба розовомордые, в теле, она — в цветастом аляповатом, он — в уныло-сером. "Ты — сволочь! Справка поддельная! Что ж ты не расскажешь…"

Перфилов наставил на гусеницу палец.

— Умри, — сказал он ей.

Ну же!

— Сдохни!

Гусеница изменила маршрут и поползла прочь с колена.

— Куда!

Перфилов преградил ей путь ребром ладони. В телевизоре вяло изображали лёгкую потасовку родственник и фермер.

— Умри, — сказал Перфилов. — Ну, давай же! Я же зло. Поддержи моё реноме. Да не ползи ты!

Он попытался вернуть гусеницу на место, но, не рассчитав, надавил сильнее, чем нужно. Гусеница плюнула зелёным соком из задницы и скрючилась.

Н-да…

Перфилов сковырнул мёртвое насекомое и брезгливо вытер пальцы о брючину. Взять что ли несколько уроков у Вовки?

Он вдруг подумал: может, это и есть возможность изменить жизнь? Именно изменить, а не закончить? Может, Бог лучше понимает его желания. Когда ещё в Разгуляеве появится такой уникальный Вовка?

Участники ток-шоу, переругиваясь, сыпали междометиями.

И что я? — спросил себя Перфилов. Я же никто. Что я могу? Гусениц давить? А люди — уроды. Даже Вениамин Львович с вибрациями своими. Лена ещё эта… "Вы жалкий, жалкий!"… Да сдались они мне! Я не спаситель, я вообще…

Перфилов тоскливо выдохнул.

Мне жить не хочется, а тут то не лезь, то не злись, то изволь, то получи. Добавляет, знаете, жизненного оптимизма. Мне, мёртвому, конечно, всё равно будет…

Он выключил телевизор, неожиданно охладев к передаче. В груди ворочалось неуютное, глухое ощущение бессилия и неправильности, непоправимости происходящего. Ясно же, чья будет вина, если за насекомыми последуют птицы, а потом собаки. Моя. Конечно, моя. Не вибрирующих же!

Перфилов подумал, что погибнуть в схватке со Злом будет, наверное, даже почётно. Где мои бронежилет, крестик и Святое писание? Только что ж делать-то? Писать? Кому? Если вы не отзовётесь, мы напишем в "спортлото"…

Господи, ты не того избрал!

Ему почему-то вспомнился юноша с горящим взором и вырезанной иконкой на груди из "Мастера и Маргариты". Как его? Поэт Безродный… Или Бездомный. Я, кажется, буду походить на него. И с такими же перспективами! Меня упекут в психиатрическую лечебницу!

Перфилов рассмеялся.

— Нет, я не этого желал, — произнёс он вслух.

Он скрючился было на кровати и закрыл глаза, но совершенно не удивился, когда тут же несколько раз требовательно тренькнул дверной звонок.

Симптоматично. В покое его не оставят.

— Иду, — буркнул под нос Перфилов, засовывая ступни в противно-колкие от песка тапки. — Все сдохнете.

Прошаркав к двери, он не глядя в глазок открыл.

— Молодец, не трус, реально.

Возникший на пороге Веркин сожитель, подхватив оторопевшего Перфилова под локоть, безошибочно определил, где кухня, и повлёк его туда.

— Садись.

Он секунду или две придержал опустившегося на табурет Перфилова за плечи, словно предостерегая от побега.

В отличие от позавчерашнего, мужчина был более-менее трезв. Волосы не топорщились, лицо имело здоровый слабо-розовый цвет, щёки и подбородок демонстрировали следы бритья. Шишка на лбу, впрочем, не облагородилась и никуда не делась.

Был сожитель в широких штанах на подтяжках и рубашке в косую полоску с коротким рукавом. Из глубокого брючного кармана он тут же извлёк полулитровую бутылку водки и со звоном поставил в центр стола. Сев напротив, протянул руку:

— Николай.

— Руслан, — машинально пожал её Перфилов.

— Ясно, — кивнул мужчина и замолчал, опустив глаза вниз. Лоб его сморщился, и шишка налилась кровью.

Перфилов посмотрел на водку.

— Собственно…

— Рюмки есть? — угрюмо спросил гость.

— Да, конечно, сейчас.

Перфилов кинулся к шкафчикам.

— И закусь, — добавил Николай.

— Колбаса подойдёт?

— Подойдёт.

Поставив на стол две стопки из хрусталя, Перфилов присоединил к ним блюдце с ломтиками варёной колбасы в окружении вялых стрелок зелёного лука и опустился обратно.

Николай, кашлянув, ловко свинтил с пол-литры пластиковый колпачок.

— Значит… — сказал он. Водка, побулькивая, наполнила посуду. — Разговор у нас с тобой будет короткий.

Николай поднял стопку, и Перфилов последовал его примеру. Они выпили. Гость потянул в рот лучок, Перфилов закусил основательней, сделав себе бутерброд.

— Я, знаешь, за Веру и убить могу, — подышав, сказал Николай. Взгляд его стремительно помутнел. — Она мне сказала, что ты пристаёшь к её малому. Это правда?

— Нет!

Николай набулькал по второй порции.

— Я че, не видел вчера, как он из твоей хаты выходил?

Перфилов отставил стопку.

— Это всё?

Гость подвигал челюстью.

— Ты, мля, учитель, засохни. Я и на перо посадить могу. А увижу, сука, как ты у малого рядом трёшься, так и сделаю.

Он опрокинул водку в горло.

С каким-то отстранённым чувством Перфилов следил, как пальцы гостя в два слоя накладывают колбасу на хлеб. Он мне угрожает, подумалось ему. Сидит, жрёт и угрожает.

Кусок льда образовался у него в животе. Только со страхом у этого ощущения не было ничего общего.

Перфилов поднялся.

— Вы не боитесь умереть, Николай?

Соседкин сожитель моргнул.

— Че?

Кусок хлеба с колбасой застыл у раззявленного рта.

— А я не боюсь, — сказал Перфилов. — Разве это жизнь? — он округлым жестом обвёл кухню. — И вибрации у меня неправильные. Все говорят, что я — зло.

— Под придурка косишь? — сощурился Николай.

— И с Вовкой вы бы поосторожнее.

— Ты че талдычишь вообще?

Николай опасливо отодвинулся от стола, над которым навис Перфилов.

— У вас там тараканы и мухи не повывелись?

— Мля, я ж по доброму хотел. Ну, нет так нет, — гость, мотнув головой, резкими движениями закрутил водочный колпачок. — По другому поговорим. В другом месте, в друго…

— Сдохни! — закричал вдруг Префилов, наставив на него палец. — Сдохни! Умри! Склейся!

Грохнула об пол, разлетаясь на осколки, бутылка.

Николай вздрогнул, стремительно побледнев, вытянулся к Перфилову, пробормотал: "Сука какая" и вывалился в коридор. Хлопнула входная дверь.

Перфилов посмотрел на лужицу с блестящими осколками стекла и пошёл в ванную за шваброй. Заметая стекло на совок, он подумал, что, наверное, не сука, а кобель. Пёс. Мужского рода всё-таки.

Водочный запах шибал в нос.

Чего ж они мне не верят-то? — удивлялся Перфилов, просыпая осколки в мусорное ведро. Я им про Вовку, они мне про меня. Глупость же очевидная. Слышат сами себя — и только. Что я, пустое место? Или записали в зло и поэтому не верят?

Ничего, станет дохлятины больше…

Интересно, с какого времени объявят чрезвычайную ситуацию?

Граждане! Сохраняйте спокойствие! Мёртвые насекомые не причинят вам вреда! Спасатели и пожарные производят очистку улиц!

А что, если это всё-таки оно самое чудо и есть? — подумал Перфилов. Бог знает, какие там у Бога пути. Неисповедимые. Думал о смерти, вот тебе — в разных ракурсах и позах. Пока это маленькие, насекомьи смерти, но если не проникнешься…

Нет, с Вовкой обязательно надо поговорить. Это я, тупой дундук, каждый раз не с того начинаю, не о том…

Перфилов застыл со шваброй в руке.

Так. У Вовки нет отца. Мать пьёт. Дядя Коля, урод с угрозами, терзает струны. Вовке плохо, он злится, и вокруг тут же дохнут жуки и мухи. Логично? Может такое быть? Может. Фантастикой отдаёт, конечно. Только по факту-то так и есть. Сам свидетель.

Теперь: какой вывод из этого?

Напрашивается, соответственно: убрать негатив. Лишить следствие самой причины. А как убрать причину? Перфилов посмотрел на швабру. Н-да… Ворваться и перебить всех…

Я же ни фига не смогу заменить Вовке отца. Да и не хочу. Вероника Павловна антиалкогольную проповедь слушать точно не будет. И потом — где гарантия, что Вовку не разозлит что-то ещё? Школа там, первая любовь…

Получается, что точка приложения усилий всего одна. Сам Вовка.

Перфилов убрал швабру на место и, вернувшись на кухню, открыл форточку — выветрить водочный запах.

В холодильнике оказалось неожиданно пусто. Перфилов, у которого подвело живот, не обнаружил ни дежурного, нарезанного ломтиками сыра, ни несколько месяцев куковавшей на верхней полке рыбной икры от "санта-бремора". То ли выкинул, то ли съел — не понятно. Возможно, что-то съел, что-то выкинул. В хлебнице скукожилась четвертушка ржаного.

В сущности, конечно, можно было попытаться сдохнуть от голода.

Перфилов подумал и засобирался в магазин. В кошельке была тысяча с лишним — купить ножек куриных и котлет каких-нибудь на сегодня-завтра. Так, стоп… Он вспомнил про приглашение Лены на шесть часов. Оно в силе, интересно? У качелей всё-таки расстались на повышенных тонах… В нежное она…

Перфилова передёрнуло. А ведь надо будет что-то купить на новоселье, сувенир или подарок. Бутылку вина. Нет, вино нынче дорого… И на сегодня тогда можно просто салат.

Эту Лену на мужчин постарше что ли тянет? Тогда Вениамин Львович — идеальный кандидат. А какие усы!

Он шагнул в прихожую и долго озадаченно смотрел на пустую щель между серым плащом и вытертой зимней короткополой дублёнкой, соображая, висело ли у него что-то в этой пустоте раньше. Прореха казалась не правильной.

Перфилов сдёрнул с крючка куртку и вспомнил: пальто, чёрное велюровое пальто ещё вчера занимало пустующее сегодня место. И куда делось? Пальто покупалось лет шесть назад, Перфилов его почти не надевал, в нём ему было холодно.

Загадка. То есть, вчера…

В голове его щёлкнуло, и пропавшее пальто соотнеслось с визитом Николая. Вот же какая сволочь! Прихватил, наверное, по уркаганской своей манере. И кто зло? Я — зло? Я ещё, придурок, по добру дал ему выскочить!

Перфилов поиграл желваками. Теперь ждите. Теперь вибрации будут — будь здоров!

Он задёрнул на куртке молнию, вбил ноги в туфли и, полный решимости, выбрался на лестничную площадку, с хрустом закрыв квартиру на два оборота ключа. Спустившись на первый этаж, он забарабанил кулаком в дверь с отставшим, висящим на одном шурупе номером.

— Николай! Вера Павловна!

Никакого шевеления.

— Николай! Моё пальто!

Он подёргал ручку, затем саданул в дверь пяткой.

Уроды!

— Молодой человек! — выглянула из соседней двери востроносая старушка в халате и в бигуди, накрученных на сиреневые кудряшки. — Вы чего здесь? Ну-ка, брысь отседова! Развелось! Шастают! А потом мочатся в подъезде! И вонь стоит, не пройти не проехать!

Перфилов стиснул зубы.

— Я к этим вот… — он не смог вспомнить фамилию. — Мне с ними поговорить…

— Ну видишь же, что Верки дома нет! И занята она, есть у неё мужчина, не чета тебе, мозгляку. Шёл бы ты…

— Уже пошёл, — сказал Перфилов.

— Во-во! — поддакнула старушка. — Иди. И дорогу сюда забудь.

Перфилов не стал говорить ей, что, собственно, здесь живёт. Он вышел из подъезда и, всё ещё в мрачном настроении, зашаркал к ближайшему магазину.

Асфальт темнел дождевыми пятнами, видимо, пока Перфилов смотрел телевизор, прошёл короткий дождь. На углу торговали овощами и фруктами.

Ну, ладно, подумалось ему, пусть я зло. Но с чего я зло? Должна же быть какая-то предыстория, причины, мотивы. Внезапных превращений не бывает. Ожидание чуда в промежутке между четырьмя и пятью вряд ли может служить предысторией. А уж усталость от жизни своей бессмысленной…

Нет, не сходится, дорогие Вера Павловна, Вениамин Львович и прочие. Да и Вовка может быть вовсе не зло. Мало ли какие особенности включаются в человеке, он ни сном ни духом, а насекомые мрут. Но это как раз предполагает в краткой перспективе обязательный и обстоятельный разговор.

В магазине Перфилов выбрал для Лены коробочку "рафаэлло" как вполне демократичный и необременительный подарок. Новоселье тоже не ахти какое, чтобы дарить вино, вазу или часы с кукушкой. Подумав, взял ещё сахар-рафинад. Этаким намёком. Что ещё? В корзинку плюхнулись две упаковки замороженных овощей и банка шпрот.

М-да, человеку, который не хочет жить, всё же приходится есть. Жить-быть-есть. Три составных части существования.

К кассе стояла очередь в пять человек, перед Перфиловым втиснулся шестой с корзинкой, набитой продуктами будто на случай ядерной войны. Через край переваливалась сетка с репчатым луком.

Перфилов поймал себя на том, что мысленно отвесил пендаля этому торопыге с вытаращенными от торопыжества глазами. Вот куда он? Тут зло в очереди стоит! Зло! Само! Стоит! Никакого уважения!

А может я действительно зло? — подумал Перфилов, вздыхая. Пустячный эпизод, а я уже пендали раздаю.

Он расплатился на кассе, размышляя, как, в сущности, резко раздражение может перейти в агрессию. Возможно, это от перенаселения. Или, скорее, от скученности. В городах сложно выдерживать душевную гармонию. Гармония не выносит ни очередей, ни втискивающихся перед тобой покупателей.

— Извините.

Он отомстил торопыге, как бы случайно выбив из его рук пустой пакет. Ах, какие у того сделались глаза! Сначала расширились, затем сузились. Никакого сомнения, его занесли в персональные враги.

Вернувшись из магазина, Перфилов принял душ. Не из желания понравиться Лене. И не из предчувствия возможного новоселья тет-а-тет, как закамуфлированного свидания. Чушь всё это! Перфилову просто захотелось ощутить себя обновлённым. Возможно, часть негатива смоет в ванную горловину? Он где-то слышал о таком. Уж если представлять все упрёки, угрозы и обвинения, которые ему пришлось выслушать за половину дня, некой грязью, то соседи заляпали его по самую макушку. Скоблить-не перескоблить.

Впрочем, под холодной водой он долго находиться не смог (горячую, кажется, на день или на два отрубили) и, наскоро втерев шампунь в голову, также споро смыл пену.

Грязь, пожалуй, так с души и не сошла.

Собственно, подумал Перфилов, вытираясь полотенцем, а на черта мне идти? Мы разругались у качелей, мои обязательства стали вроде бы ничтожны. Меня ждут? Три раза "ха-ха!". Я всех нервирую, всех сбиваю с истинного пути, всем жить не даю. Причём как внезапно! Жил себе тихо, никто внимания не обращал. И вдруг!

Нет, Вовкино умение здесь фигурирует неспроста. С него это "вдруг" и произошло. Не порчу ли он на меня наслал?

Перфилов ощупал себя, скорее, шутливо, но всё же достаточно внимательно. Где тут метка дьявола? Или ещё какие-нибудь странные отметины? Увы, ничего, кроме родинок на плече и на боку, не нашлось.

Так идти или не идти?

Перфилов прошлёпал в комнату, голый, постоял в раздумьи в её центре, выглянул зачем-то в окно, будто там на большом транспаранте вывесили решение, убрал с подоконника пожелтевшие листки с конспектами уроков, где лезло в глаза двойное подчёркивание под "Народно-освободительная", "Минин", "Лжедмитрий Отрепьев", и принялся одеваться.

Можно же просто занести "рафаэлло". А так ему нисколько не хочется, убеждал он себя. Ради чего менять привычное затворничество? Ради кого?

— Она нисколько не красива, — сказал Перфилов вслух, застёгивая рубашку. — Своеобразное лицо, и только.

Возражений от стен, пола и потолка не последовало.

— Когда тебя жалеют — это мерзко, — вздохнул Перфилов.

Он выбрал из скудного гардероба светлые полотняные брюки, привезённые бог знает когда с отпускных югов, и погрузил ноги в брючины.

— Возможно, она вообще дура, — рассудил Перфилов. — И подвержена чужому влиянию.

Ему вдруг сделалось так муторно, так тошно от собственных сборов, от этого окунания с головой в бессмысленную кутерьму, в глупое, лицемерное веселье, в безумие, по какой-то ошибке называемое жизнью, что он сел на диван и подтянул к себе одеяло.

Никуда!

Несколько минут он сидел, укутавшись и пустым взглядом уставившись во тьму выключенного телевизора. Гадство, думалось ему, я не хочу быть участником ток-шоу. Дайте мне час с четырёх до пяти и перещелкните на фиолетовый канал.

Где-то внутри Перфилова, будто мотылёк, трепыхалась ещё надежда, что, возможно, визит к Лене будет отличаться от визитов, которые ещё в семейной Перфиловской жизни делались то Маргаритиной маме, то Маргаритиной подруге, то Маргаритиным школьным друзьям, но сам он верить в это разумом уже отказывался.

В последнее время он особенно ненавидел изображать интерес в беседе, от которой лично его клонило в сон, ненавидел приличия и политес, до скрежета зубовного ненавидел, когда его, как стороннего человека, привлекали к какому-либо спору или к оценке чего-либо. Словно он эксперт охренительного уровня, а не простой учитель истории. Руслан Игоревич, как вам новая "лада"? Видели последние матчи с нашими? "Прогресс"-то опять сгорел, а? Признайте же, что вчерашнее синее с серым платье Дойникову полнит!

Бог мой! Какая Дойникова? Какой "Прогресс"?

Один раз, в учительской, Холеров, физрук, рассказал новый анекдот. Сколько там было учителей? Человек шесть-семь вместе с Перфиловым.

И с последней фразы все ржут! Натурально! Кто грудью колышет, кто платочком уголки глаз промокает, кто стискивает рот ладонью — но: хи-хи, ха-ха, бу-га-га и прочее.

Только его, как говорится, "не вставило".

Перфилов хорошо запомнил шесть пар глаз, с недоумением, с тупым ожиданием разглядывающих его самого и его пальцы, мерно перемещающие по столу коробку со скрепками. Он тогда жутко испугался, потому что ему показалось, будто он вдруг очутился во враждебном и хищном мире, маскировка треснула, и все вот-вот обнаружат, кто он есть на самом деле — шпион, агент, не их поля ягода.

Челюсти сомкнуло.

С полминуты, отчаянно краснея, Перфилов не мог выдавить и слова, и лишь затем ему удался задушенный писк, который с большой натяжкой вообще можно было принять за какое-либо выражение чувств.

Пауза — и:

— Ну ты жираф, Руслан! — захохотал Холеров. — Ну, жираф!

Его поддержали общим смехом, всё разрешилось, развеялось, ощущение провала ушло в низ живота, обернулось холодком и желанием помочиться, кто-то одобрительно похлопал Перфилова, сползающего вниз, к ящикам стола, по плечу.

Как это было унизительно! Перфилов ненавидел всех и себя в особенности.

Что она может предложить? — подумалось ему. У нас — одиннадцать лет разницы. Это смешно, смешно на что-то рассчитывать? А я рассчитываю? — вздрогнул под одеялом Перфилов. И замотал головой. Не-ет, не-ет, увольте. У него стаж и привитое им стойкое отвращение к каким-либо видам сосуществования в одном пространстве с особями противоположного пола.

Было бы, наверное, хорошо заколоться прямо за столом, в присутствии гостей и хозяйки. Где Руслан Игоревич? А он здесь, лицом вниз и языком набок.

Перфилов хмыкнул.

Судя по поведению Лены, она-таки на него претендует. У женщин глаз намётан, как что плохо лежит, в их птичьих головках сразу вспыхивают планы, как это можно приспособить к собственному тельцу.

Но заколоться, пожалуй, придётся отложить.

Вовка — первым делом. Это всё-таки интересно. Необычно. Перфилов прищурился в темноту экрана. Это вызов. Чёрт, Вовку, может, действительно придётся украсть. Отвезти… Мало ли деревень поблизости… Выбить из него всю эту дурь с насекомыми. Но как пить дать очернят, маньяком сделают.

Перфилов вздохнул.

Маньяком быть у него не имелось никакого желания. Но не может же он один видеть результаты Вовкиных опытов? Все остальные что, слепые? Или под ноги не глядят?

Ладно, решил Перфилов, если начнётся обычная тягомотина, он откланяется и вернётся к себе в квартиру. Чтобы, значит, не портить своими вибрациями общий вечер.

Отложив одеяло, он огладил рубашку, застегнул нагрудный карман, одел тёмный шерстяной жилет на пуговицах, затем сунул ноги в туфли и, смочив в ванной волосы, растрепавшиеся после душа, вышел на лестничную площадку. Плюнул, вернулся, прихватил "рафаэлло" и коробку рафинада, сморщился, отложил рафинад обратно — глупый намёк.

Приглашали его к шести, на часах в кухне стрелки указывали на без пяти минут шесть. Два оборота ключа — и вниз.

Да, с бутылкой вина вышло б всё-таки приличней.

За пролёт до второго этажа Перфилов остановился и, нахмурившись, пошёл медленней, вспоминая названный Леной номер квартиры.

Память оказалась дырявой.

Тридцать четвёртая, тридцать пятая или тридцать шестая. Три двери на узкой площадке виделись равноценными вариантами, правда, тянуло к тридцать шестой. Возможно, из-за лотереи "Спортлото".

Ни откуда не слышалось ни голосов, ни музыки. Поди тут угадай. Перфилов постоял у тридцать шестой, постукивая ладонью по бедру, поднял-опустил руку. Дверь железная, основательная, вряд ли для съёма такую поставят. Он перешёл к тридцать четвёртой квартире и был приглушённо облаян изнутри.

Ясно. Осталось два варианта. У тридцать пятой — дверь потёртая, дерматиновая, с потемневшими головками гвоздей.

Перфилов нажал на кнопку звонка.

За дверью резко протарахтело, звук унёсся куда-то вглубь, рождая ассоциации с отъезжающим автомобилем.

— Вы всё-таки пришли?

Неожиданно распахнувшаяся дверь явила Перфилову Лену в синем с белым узором платье на фоне розовых стен короткой прихожей.

— Я вот… — сказал он и протянул "рафаэлло".

— Это значит — мир? — спросила Лена.

Перфилов пожал плечами.

— Проходите, Руслан, — улыбнулась Лена. — Кухня — налево, ванная — направо, комната — прямо.

— А мне куда? — растерялся Перфилов, сбрасывая туфли и оставаясь в носках.

— Куда хотите. Но гости собрались в комнате, а руки вымыть можно в ванной.

— Я, собственно, только что…

— А перила, а дверные ручки?

— Ясно, — сказал Перфилов и свернул из прихожей направо.

Видно было, что квартира съёмная. Розовые, отстающие поверху обои сопроводили его к двум одинаково и плохо окрашенным дверям — в туалет и в ванную. Потёртый коврик сбился в складку под ногой. На полке над раковиной, как пришельцы из другого, жилого и ухоженного мира, выстроились тюбики и баночки с кремами и мазями.

Перфилов покрутил краны, сполоснул руки, вытерся простеньким полотенцем.

— Ну, вот…

Голос изменил ему.

Кого он не ожидал увидеть, вступив в комнату, так это Вениамина Львовича, сидящего за столом у окна. Пошевелив усами, тот с достоинством кивнул застывшему Перфилову, но посмотрел строго, с предубеждением.

— Здравствуйте, Руслан Игоревич.

Перфилов машинально кивнул, повернул голову и обнаружил второго гостя. Сердце кольнуло.

— Здравствуйте, дядя Руслан.

Напряжённый и, кажется, даже чем-то напуганный мальчик Вовка тонул затылком в продавленной спинке коричневого кресла.

— Ты-то как здесь? — справившись с собой, спросил Перфилов.

Вовка зыркнул на него снизу вверх.

— Мамка сказала, что можно.

— Руслан Игоревич, что вы на мальца… Садитесь ко мне ближе, — привстал Вениамин Львович.

— Я сам по себе.

Перфилов присел на табурет в центре стола, наискосок от Вовки. Золотой каймой блеснула оказавшаяся под рукой тарелка.

Из кухни неслись запахи, там брякали крышки и постукивали каблуки. Кажется, жарилась курица. Перфилов вздохнул.

— М-да, — Вениамин Львович покрутил за гранёную ножку поставленный перед ним бокал, — что-то мы как на похоронах. Руслан Игоревич, как там у вас в школе?

— Ну как, — ответил Перфилов, уводя взгляд от Вовки, — обычно в школе, оболтусы, скоро последний звонок.

— Замечательно, — приободрился Вениамин Львович. — Как вы в двух словах… Я в школе, помню, драчун был. У меня был, знаете, заклятый противник, Серёжка Тёмников, как сейчас перед глазами… Ух, недели не проходило, чтоб мы с ним не схлестнулись! Особенно, когда чуть подросли, тогда из-за девчонок.

Перфилов подумал: ну вот, теперь слушай, кивай в такт, школа, как же, воспоминания, прекрасная пора…

Звуки из кухни сделались ожесточённей, там зашипело масло, хлопнул дверцей холодильник, кто-то ойкнул, "Сюда, сюда!" — сказала Лена, звякнула о подставку сковорода.

Их там двое, понял Перфилов. А что если это Вовкина мать? Он вздрогнул.

Вовка смотрел на свои колени. Одно его плечо почему-то было вздёрнуто выше другого. Перфилов не замечал раньше.

— Руслан Игоревич, — отвлёк его Вениамин Львович, — а у вас в школе интересные случаи были?

— Учиться не хотят, — сказал Перфилов.

— А-а! — воздел палец Вениамен Львович. — Это дело известное. Но здесь необходимо уточнение. Многое зависит от учителя. Очень многое.

Перфилов поморщился.

— Если не хотят, что тут сделаешь?

— Дети — натуры тонкие, чувствительные, они чутко реагируют на того, кто преподаёт. Вы вот по каким методикам преподаёте?

— Как всегда. Закрепление темы прошлого урока, затем новая тема.

Отвечать Перфилову было тошно, но в присутствии Вовки ему не хотелось представать хмурым, озлобленным молчуном.

— Это старые методики, Руслан Игоревич, — заявил сосед по лестничной площадке, тоже прислушиваясь к кухонным звукам. — Даже удивительно, вы ведь не продукт советской эпохи…

— Почему? Пять первых классов я отучился в СССР.

— Ага, тогда, возможно, в этом и дело.

Вовка посмотрел на Перфилова и поддёрнул курточку, в которой сидел, одновременно нащупывая что-то в её нижнем кармане.

— В чём дело? — рассеяно спросил Перфилов.

— Я склонен считать, — сказал Вениамин Львович, — что дети сейчас всё-таки другие, их внимание слишком мимолётно, они тяготятся чтением и долгими разговорами. А что такое урок? Учительское бу-бу-бу! Нудятина! С их точки зрения, конечно. Вы замечали, как они общаются между собой? Коротко и ёмко. Почти по-военному. Вот даже наш юный друг…

— Я ещё не хожу в школу, — отозвался Вовка.

— Слышали? — восхитился Вениамин Львович. — Максимум информации при минимуме слов! А вы со своей скучной получасовой лекцией! Попробуйте-ка удержать внимание нашего молодого человека рассказом о крепостном праве, "Земле и воле" и прочих обществах! Он заснёт после пяти минут!

— Не засну, — сказал Вовка.

— Заснёте! — махнул рукой Вениамин Львович.

— И что вы предлагаете? — вяло поинтересовался Перфилов.

— Я думал, вы уже догадались. У учителя должна быть светлая голова. Хорошо, я намекну. Что охотнее всего воспринимают дети? Вернее…

— А вот и мы!

Появление Лены с противнем, полным жареных куриных ножек, и второй девушки с кастрюлей парящей варёной картошки предотвратило мысленное смертоубийство. И слава Богу! А то Перфилов уже готовился.

На кульминации рецепта, как привить интерес к истории, он делает — трах! бах! вж-жик! — и Вениамин Львович бравым телом валится в одну сторону, а его умолкшая голова — в другую. Так планировалось.

Подруга Лены была пополней фигурой и, возможно, в силу этого казалась существом донельзя оптимистичным и смешливым. Выкладывая половинки картофелин на тарелки, она причмокивала полными губами и восторженно ахала:

— Ах, посмотрите, какая красота получилась! Уварилась на новоселье! Ещё маслица и — пальчики оближешь!

Круглое лицо. Сдобные руки. Пышная грудь. Завитые длинными макаронинами тёмные волосы пружинисто покачивались в такт подходам. Вовке досталась одна картофелина, Вениамину Львовичу — две, а Перфилову — с плотоядным хохотком — три.

Лена, разместив противень на столе, двузубой вилкой распределила к картофелинам курицу. И здесь тоже произошло выделение Перфилова — ему досталось две ножки вместо одной. Пожалели голодного. Перфилов помрачнел.

— Маша, там хлеб ещё и огурцы, — обратилась Лена к подруге.

— Ага.

Маша уплыла на кухню светлым облаком, выпуклым в интересных местах. Исключительно положительные вибрации, кисло подумал Перфилов.

Вениамин Львович пронёс лицо над своей тарелкой.

— Замечательно пахнет.

Вовка отлип от спинки.

— А кетчуп у вас есть? — посмотрел он на Лену.

— Извини, я кетчуп не ем, — развела руками Лена. — Я не знала, что он нужен.

— Это самое важное, — вздохнул мальчик.

Он взял с тарелки картофелину и задумчиво погрузил в неё мелкие белые зубы. Вениамин Львович показал Перфилову глазами: смотри, мол, что детям интересно.

— Хлебушек!

Появившаяся Маша установила в центр стола плетёную корзинку с хлебом, рядом расположила миску с маринованными огурцами и села на стул слева от Перфилова так, что он почувствовал тесное неудобство.

— Ах, люди-соседи! — воскликнула она, на мгновение прижавшись плечом к Перфилову. — Что смотрим? Кушаем! Вот Вовка — молодец!

Вовка, не отрываясь от картофелины, поднял глаза на Машу.

— Вы меня совсем не знаете, тётенька.

Маша хохотнула.

— Ух, какой ершистый!

Она привстала, чтобы взъерошить мальчику волосы, но Вовка мгновенно выскользнул из-под руки. Маша, покраснев, погрозила ему пальцем. Перфилов подцепил вилкой огурчик. Вениамин Львович сдвинул усы:

— Леночка, а запить?

— Ой, забыла!

Уже опустившуюся на стул Лену выдуло из-за стола. Вернулась она с бутылкой лимонада, которую поставила перед Вовкой, бутылкой водки, вручённой Вениамину Львовичу, и с картонной ёмкостью на полтора литра красного полусладкого вина.

— Руслан Игоревич, откройте!

Перфилов завертел в руках коробку.

— Вот же краник! — довольно бесцеремонно указала ему Маша на перфорацию.

— Где? — спросил Перфилов, краснея.

— Внутри! Подцепить и вытянуть.

— Я не совсем понимаю…

Перфилов кое-как разглядел по бокам от перфорации картинки с инструкцией.

— Господи! — Маша отобрала вино из его неловких рук. — Что ж вы, Руслан! Словно и не поили никого!

Она ловко взрезала ногтями участок картона. Кран любопытно вытянул наружу чёрный пластиковый нос с двумя красными "ноздрями".

— Вот!

Вино перекочевало обратно к Перфилову. Маша подставила два бокала.

— Погодите, соображу, — сказал Перфилов.

Он подхватил упаковку снизу, другой рукой одновременно нащупывая кран. "Ноздри" оказались неожиданно тугими.

— Может, я? — возник сбоку Вениамин Львович.

Перфилов встретился глазами с Вовокой, всё ещё терзающим картофелину, затем с участливыми глазами Лены и, злясь на всё вокруг, нажал сильнее. Кран хрюкнул, от этого звука пальцы Перфилова дрогнули, и тонкая струйка полилась мимо бокалов на скатерть, рискуя впоследствии перетечь на платье Лениной подруги.

— Да е…

Маша, отскочив, прошлась матерком по Перфиловской косорукости. Вовка захохотал. Один бокал упал. Но второй опомнившийся Перфилов наполнил до краёв.

— Простите, — он рухнул на стул, цепляя упаковкой тарелки.

— Это на счастье, на счастье…

Лена принялась бомбардировать скатерть салфетками. Салфетки шлёпались и темнели, вбирая разлитое вино. Маша с испугом осматривала своё платье. Одна найденная капля, красноватым кружком расплывшаяся на боку, срочно ("Да что ж ты скажешь!") потребовала соли. Перфилов, вне сомнений, мысленно был сожжён, четвертован и лоботомирован поочерёдно. Ах, где же хохот и добродушие? Лена сбегала за солонкой. Вениамин Львович притиснулся помогать, бормоча, что если на час замочить в белом вине…

— Меня? В белом вине?

— Только платье!

Ругаясь и споря, Лена, Маша и Вениамин Львович убрались из зала на кухню. Там захлопали дверцы шкафов, зашумела вода, потом Маша горько произнесла:

— Нет, пропал мой hermess!

Перфилов стиснул голову руками. Сама дура, подумалось ему с отчаянием. Ну сама же прижималась, скалилась. А я опять виноват!

Бежать? Вскинув глаза, он с надеждой посмотрел на вроде бы никем не контролируемый выход. Если незаметно…

— Дядя Руслан, — услышал Перфилов хриплый шёпот мальчика.

— Что?

— Вы посмотрите, что у меня есть.

Повернувшись боком, Вовка оттопырил широкий курточный карман.

— Что там?

— А вы посмотрите.

Перфилов подумал, что чем ближе он окажется у дверного проёма, тем удобнее ему будет просочиться мимо кухни. Нет, конечно, и с Вовкой надо бы поговорить, но не здесь же!

— Ну, что у тебя?

Перфилов обогнул стол и нырнул головой к распахнутому карману.

Ни черта видно не было. Ещё тень от собственной фигуры накрыла, смешивая цвета. Какой-то ком, кажется, серый, тёмно-серый, лежал в кармане.

— Это что? — спросил Перфилов.

Вовка посмотрел виновато.

— Воробей, дядя Руслан.

— Что?

— Я убил воробья.

Перфилов вздрогнул. Затем вздрогнул вторично, когда на кухне вскрикнула Маша, которой, по-видимому, что-то не то сделали с пятном. Воробей! Ведь думал, думал об этом! Ему сделалось жарко. На подламывающихся ногах Перфилов вернулся за стол.

Воробей!

— Ты уверен? — прошептал он.

Вовка тоскливо кивнул.

— Может, это не ты.

— Он прямо передо мной упал, — бледнея, сказал Вовка. — Я сначала не понял, дядя Руслан, а он — раз! — и шлёп! Прямо с дерева!

— А ты злился?

— Наверное, я не по…

— Эх, Руслан Игоревич! — шагнув в комнату, с чувством произнёс Вениамин Львович. — Что ж вы! Такой праздник, а вы…

— Вибрирую? — спросил Перфилов.

— Это ещё пол-беды, — сосед, отклонившись, бросил взгляд в проём и, покачивая головой, будто в сомнениях, стал пробираться к своему месту. — Просто удивительно, как вы… как вам удаётся из ничего…

— Дядя Руслан не виноват, — сказал Вовка.

Вениамин Львович повернулся к нему всем телом.

— Молодой человек, вы ещё слишком молоды, чтобы рассуждать о таких вещах!

Усы его грозно шевельнулись. Вовка нахмурился, но умолк.

Вениамин Львович набулькал себе водки в бокал, горестно произнёс: "Стынет же всё!" и залпом махнул грамм, наверное, семьдесят пять.

— Это ведь умудриться…

Он сморщился, давая водочной горечи ухнуть в желудок.

— Ну вот, всё в порядке! — объявила, появляясь, Лена.

Маша, обогнув её, с прижатой к боку ладонью добралась до своего стула и демонстративно отставила его от Перфилова.

— Вы знаете, сколько стоило это платье? — прошипела она ему. — Вам столько в месяц не заработать!

— Маш, ну хватит! — обидчиво протянула Лена.

— Всё, Ленусик, всё, — сказала Маша. — Только пусть мне водки нальют!

— А я готов! — будто на пружине подскочил вверх Вениамин Львович.

Блеснули стекло, лак на ногтях, с мягким звоном горлышко бутылки соприкоснулось с приподнятой стопкой.

— Давайте тост! — сказала Лена, обводя собравшихся взглядом.

Она не успела продолжить — её подруга вдруг захохотала как сумасшедшая. Вениамин Львович, прекратив наливать, озадаченно поднял бровь.

— Маше…

— Нет-нет, — уминая хохот в пышной груди, заговорила Маша, — я просто подумала, кх-х-х… что обычно как раз желают, чтобы жизнь в новой квартире, к-х-ха… была продолжением новоселья, весёлой, искристой…

Не удержавшись, она снова захохотала, замахала рукой. Но, чуть успокоившись, блестя глазами, продолжила:

— А у нас то вино прольют, то тарелку раскокают, хорошо ещё, не убили никого…

Тут уже фыркнул Вовка, и спустя мгновение, необходимое, чтобы забрать побольше воздуха в лёгкие, захохотали все. Вениамин Львович — стоя и покачиваясь, будто под ветром. Маша — уронив лицо на сгиб локтя. Лена — вздрагивая и утирая потёкшую тушь.

Перфилов выдувал смех в кулак, и получалось какое-то ту-ру-ру и тру-ха-ха. Нет, смешно, смешно. Весело.

— Всё, всё, едим! — сказала Лена.

Все уткнулись в тарелки, зазвякали по фарфору вилки и ножи, захрустели, переламываясь, куриные кости, поплыли наколотые огурцы.

Взгляд Маши, принявшей рюмку водки внутрь, в отношении Перфилова несколько подобрел. Вениамин Львович налил ей ещё.

— А мне вина! — сказала Лена.

И все опять захохотали, причём Маша едва не подавилась, и Перфилов на всякий случай отклонился, чтобы не подумали, будто он опять был причиной. Вовка нет-нет и нащупывал мёртвого воробья — Перфилов видел это по его сосредоточенному лицу.

Курица оказалась замечательно прожарена.

Вовке налили лимонада. Вениамин Львович, взяв-таки на себя обязанности разливающего, нацедил вина и Лене, и Маше. Перфилов чуть-чуть пригубил водки. Между Леной и Вениамином Львовичем завязался разговор о домашних соленьях, вареньях и особенностях созревания перцев и помидор в теплицах среднерусской полосы. С теплиц они плавно перешли на погоду, на нынешнюю весну, на прогноз по лету. Здесь включилась Маша и поведала о связи самочувствия с пятнами на солнце, о перемене полюсов и скором ледниковом периоде.

— Да ну, ерунда! — высказался Вениамин Львович. — Всё дело, простите меня, Мария, в малом отрезке наблюдения, поэтому погодные сезонные флуктуации нам кажутся чем-то из ряда вон выходящим, хотя, на самом деле, не выходят за статистические границы не двухсот, а, скажем, тысячи или двух тысяч лет.

— А пчёлы? — не сдалась Ленина подруга. — Пчёлы же вымирают! И дельфины выбрасываются!

— Ну, это ещё не изученный феномен.

— У вас вон, у дома, насекомые у стенок лежат! Тоже, скажете, феномен?

— Это где? — поинтересовался Вениамин Львович.

— У дома, под окнами. Вот как идёшь от остановки — под одним и под другим. И на асфальте.

Перфилов заметил, как побледнел Вовка.

— Ну так травили, наверное, — сказал Вениамин Львович легкомысленно. — А потом смели да не убрали. Или дети, знаете, как только не развлекаются, может, даже соревнуются на количество трупиков. Но скажу вам вещь более необъяснимую: тараканы из квартир действительно куда-то пропадают.

— А вот это верно! — горячо поддержала его Маша. — Я сама думаю, не предчувствуют ли они чего? Катаклизм или яд какой-нибудь?

— Возможно, люди меняются, — Вениамин Львович качнул головой, явно не одобряя эти изменения. — Люди становятся злее, раздражительнее, всякие насекомые, поверьте, это отлично чувствуют. Видимо, наступает определённый предел…

— А я думаю, это новая химия, — сказала Лена.

— Химия!? — воскликнул Вениамин Львович. — Они выживут даже в ядерной войне! Они и крысы. Потому что — сверхадаптивный аппарат!

— Тогда — микроволны.

Перфилову сделалось скучно.

Он доел курицу, пока Маша, Лена и Вениамин Львович вели громкий спор о выживаемости тараканов и наличии их в квартирах. Потом Лена обратила внимание на то, что Перфилов отставил тарелку, и предложила потанцевать.

Тараканы отошли на второй план. Стол отодвинули. Лишнюю посуду убрали. В магнитолу зарядили диск.

— Руслан Игоревич!

Лена встала перед Перфиловым, протянув руки.

— Что? — спросил он, перебравшийся в процессе перемещения стола со стулом к Вовкиному креслу.

— Хотя бы один танец!

— Я не особо умею.

— Руслан Игоревич! — с укором произнёс Вениамин Львович. — Уж могли бы уважить хозяйку! В конце концов, это неприлично!

Они с Марией вдвоём уже медленно покачивались в центре комнаты под "Эммануель", которой разродилась магнитола. Одна рука соседа сползла с талии чуть ниже и явно намечала дальнейший эротический захват ягодицы.

— Хорошо, — под ожидающим взглядом Лены сдался Перфилов, — но предупреждаю…

— Оставьте.

Лена вытянула его к себе. Её глаза оказались так близко, что он разглядел своё маленькое и несчастное отражение в глубине зрачков.

— Ведите, — сказала она.

Губы её, розовые от помады, приглашающе изогнулись, ресницы дрогнули, голова чуть склонилась вправо. Перфилов, мысленно вздохнув, возложил руки чуть выше Лениной талии и повёл по часовой.

Поля Мориа сменил Джо Дассен, Вениамин Львович, едва разминувшийся с Перфиловым плечами, подмигнул и притиснул к себе ойкнувшую подругу.

Комната смещалась в такт шагам, то раздражая взгляд бедным углом, то поворачиваясь окном, за которым проступали рамы остеклённого балкона, то приближаясь исцарапанным сервантом с одинокой фигурной свечой на полке.

Вовка в кресле деловито терзал пятку.

— Ну как? — спросила Лена спустя три или четыре минуты.

Джо Дассен утихомирился, уступив место Морриконе.

— Что "как"? — спросил Перфилов.

— Ну совсем же не страшно немного потанцевать.

— Мне кажется, это вопрос не страха, а подчинения.

Лена лукаво улыбнулась.

— А вам разве не хочется подчиняться?

— В каком смысле?

— Мужчинам часто не хватает цели. Они живут словно впустую, ни для чего. А женщина эту цель даёт.

— Это какую?

Комната под музыку раскручивалась всё быстрее.

— Себя. Женщина — это же персонифицированная любовь. Ради чего ещё должен жить мужчина, как не ради любви?

— Вы знаете про Елену Троянскую, Августу Гонорию, Рогнеду Полоцкую? Сколько, думаете, людей положили на алтарь их любви Менелай с Агамемноном, Атилла и князь Владимир?

— Ну, это частные случаи.

— Вы ошибаетесь. Женщина очень часто просит невозможного. Или же считает, что ради неё можно всё.