Надзиратель прошлого

Каждое утро, как ищейка, он обегал вверенный ему музей. Подозрительно вглядывался в каждый экспонат: не сдвинулся ли с места, не изменился ли, не начал ли расти, менять цвет и форму.

Посетителей не ожидалось. Строго говоря, их и быть не могло. Музеи давно закрыли для широкого посещения, попасть туда можно было только по особому разрешению. Изредка забегали сотрудники Комиссии РЕТРО, исследователи хроноциклонов, актеры, археофутурологи.

Он был директором этого музея, самого крупного в городе Музея Два-Бис; до того, как занять пост директора, он сотрудничал в Комиссии преследования.

Они отмежевались от прошлого два века тому назад. Отреклись от него. Вступили в новую эру. Возвели стену. Прошлое было предано анафеме.

Связь времен была осуждена раз и навсегда во имя Прогресса. Ошибки прошлого в нынешнем дне повторяться не должны были. Прошлое не поддавалось. 0но просачивалось, проступало, возникало в памяти, проникало в произведения искусства, низвергалось в сны. Наконец, прошлое пошло на открытую диверсию. Его поле времени стало прорастать, экстраполироваться на их блистательное сегодня. Так когда-то прорастали зерна из древних амфор тысячелетней и двухтысячелетней давности, поднятых со дна морского или из недр земных. Сотрудники музеев были вызваны по тревоге в Группу А.

И вот теперь он обходил, точнее, обегал свой музей, как ищейка. Это был обычный утренний обход, ничем не отличавшийся от предыдущих.

Честно говоря, ему никогда не нравилась новая должность. Сам воздух Музея Два-Бис казался ему подозрительным, отличающимся по цвету, составу и запаху от атмосферы улиц, магазинов, стадионов, домов и парков. Питательная среда для ростков прошлого. Он не понимал, почему музеи не искоренили как таковые, для чего сохранена жизнь подозрительным пришельцам из сомнительного существования прежних эпох с их невежеством, грязью и хаосом.

Назначение многих экспонатов было неясно, и эта убийственная таинственность казалось ему откровенно враждебной, опасной, ставящей в тупик. Что это за штука, например, там, за углом, в комнате с прозрачным потолком? была ли она некогда подвижна или неподвижна? плавала, как рыба, или летала, как птица? служила одному или многим? ни названия, ни аннотации, ни цели, ни смысла; издевательство, да и только. Даже не предмет, а его неопознанный труп. Кадавр. Директор чувствовал себя прилетевшим с другой планеты; в собственном музее он терялся и недоумевал постоянно.

Эти вещи перестали быть источниками информации или дезинформации. Они утратили все свойства, ни о чем не могли рассказать, ни на кого не воздействовали. В морге директорствовать и то было бы веселее.

Музей Два-Бис считался одним из крупнейших неспециализированных музеев в стране. Именно в силу этой неспециализации, некоей широты охвата, которая и отличала его в доисторические времена, сейчас он «напоминал большую свалку истории, где можно было увидеть кораллы Большого Барьера австралийских рифов, обломки Великой Китайской стены, яйца африканских страусов, первые русские самолеты, окаменелости девона, блоки кварца, друзы аметистов, манильские канаты, рыцарские доспехи, образцы лунного и венерианского грунтов, первый телетайп, японские зонтики, королевские короны, ткани доколумбовой Южной Америки, орудия пыток, грампластинки и чучело кита. А также многое другое, неизвестно к какому времени и к какому народу относящееся. Когда-то с этими осколками былого связано было счастье изучать, радость узнавать, удовольствие спрашивать и бесконечная возможность углублять знания. Фрагменты и обломки удивляли посетителя, подстегивали любопытство, заставляли остановиться, вглядеться, вдуматься. Теперь же в своей загадочной тюрьме они окружали бегущего директора, вглядывающегося по обязанности, хотя больше всего хотелось ему отвернуться. Музей не пополнялся; он был статичен и мертв: не институт памяти, а храм склероза. Но вещи, коим недоставало общения, каким-то образом объединялись с прорастающим прошлым — почему бы и нет? ведь они насквозь, как мумии смолою, пропитаны были тем, чужим, забытым и насильственно забвенным временем. Одни из них стали ветшать, таять, рассыпаться в прах. Другие… Вот о других-то и шла речь на экстренном заседании в Группе А.

Началось все с музея АНДРЕС, где замечено было самовозгорание свеч, ламп, каминов, плит, в результате чего восковые фигуры статистов бытовых сценок разных времен и народов безнадежно были испорчены. В конце концов, ничего страшного не произошло, одним музеем меньше, но замечено было, что на улицах стали появляться люди, отличающиеся от современных горожан то цветом кожи, то разрезом глаз, то ростом; и вот уже и горожане принялись допускать вольности в прическе и одежде, говорили громче, возник какой-то жаргон, странные словечки, слышался громкий смех, в воздухе витала некая непривычная развязность, раскованность, нечто происходило с нормой, она оплывала подобно восковой фигуре. И в домах появились старинные кресла, свечи, предметы быта, нарушавшие стерильность, серийность, тиражность и чистоту штампованных гармонических современных интерьеров. Похоже, что в стене, воздвигнутой между новым временем и старым, пробита была брешь, и в эту брешь хлынул мутный поток былого.

Да, утренний обход ничем не отличался от вчерашнего или послезавтрашнего; но так же, как и накануне, директор задержался в комнате портретов. Чутье преследователя заставило его еще и еще раз обойти помещение. Все как всегда; почему же необъяснимая тревога охватывала его, едва он переступал порог? Он с подозрением и недоброжелательством вглядывался в лица в тяжелых золотых рамах, легких багетах, в скульптурные терракотовые головы без глаз. Не нравилась ему эта компания. У него было чувство, что все они в сговоре и прекрасно ладят. Хотя их разделяли века и страны, ему мерещилось в них нечто общее. Заговорщики. Преступники. Негодяи. Бледнолицый человек с подробнозавитой черной бородой смотрел с персидского портрета на гражданина Древнего Рима, коротко остриженного — почти современная стрижка, надо должное отдать. Тот отвечал ему взглядом на взгляд. Директор повернул римлянина лицом к стене и подождал немного. Ничего. Тишина. Директор шагнул дальше и всмотрелся в даму в голубом на фоне вечернего сада. Внезално ему показалось, что раньше это был портрет анфас. Теперь же дама повернула голову вправо. Но поручиться он не мог — и смутился: профессиональная память начинала его подводить. Каталога с фотографиями не существовало. Описи портретов с описаниями их в музее тоже не имелось. Он запомнил даму и решил приглядеться к ней в ближайшие дни. Рядом с нею веселый голландец держал за талию свою жену и собирался пропустить рюмочку. Опять-таки директору не понравилась рюмка и цвет вина — возможно, прежде голландец пил из бокала или из кубка, и красное, а не белое. Да и жена голландца…

«Что это со мной сегодня?» — подумал директор. Он сунул руку в карман, достал облатку, глотнул капсулу с транквилизатором.

Особу у окна он приметил давно. Откуда бы он ни смотрел на нее, она поворачивала глаза и усмехалась. То же проделала она и теперь. «Дьявольская тварь», — сказал он вслух. Естественно, ни звука в ответ.

И все-таки чего-то они ждали, все эти типы, оптом и в розницу. Все эти субъекты, играющие с директором в «замри», одетые каждый на свой лад, кто в тоге, кто в камзоле, кто во фраке, кто в кринолине, кто в плаще, а кто и вовсе нагишом. Директору казалось— когда он отворачивался, они вперялись ему в затылок все разом, как та уродина у окна. Он резко оборачивался, чтобы их поймать, но реакция у них была лучше.

— А ведь я могу уничтожить вас, — сказал он им. — Хоть сегодня. Сказано же, что в музеях наблюдалось самовозгорание.

Но все они молчали, как преступники на допросе.

— Сволочи, — сказал он им.

И обратил внимание на портрет у двери.

Директор остановился.

Подошел поближе.

На портрете был изображен молодой человек с ненатурально белыми волосами, собранными сзади в косичку с бантом. Похоже, в парике. Узкий камзольчик темной шелковистой ткани стягивал узкие плечи. Белый шарф переходил у ключиц в прихотливую полупрозрачную пену кружев. Лицо несколько необычных пропорций, странный птичий профиль, маленький рот, покатый лоб.

Но изображение было не в фокусе.

Директор протер глаза и посмотрел на соседний портрет старика на фоне неба и желтых трав. Нет, зрение директора не подводило: сосед выглядел как положено. Директор неслышно подкрался к портрету. Контур потерял четкость, форма — определенность, зато в целом картина обрела объемность и глубину, доселе директором не замечаемую. Он провел ладонью по холсту. Холст как холст.

Уродина у окна глядела на него, глаза вбок и откровенно осклабясь. «Завтра же всех мерзавцев распределю по разным камерам… залам, то есть», — подумал директор.

Чеканя шаг по-военному, шел он по пустым музейным залам, и шаги его звенели в безлюдных объемах. Фарфор и стекло светильников и посуды отвечали мелкой дрожью и звяканьем. Директор ненавидел эти многодетальные предметы, ненавидел их усложненность, прихотливые формы, мелкие детали, их роскошь и хрупкость. «Настанет день, — подумал он, — когда у меня сдадут нервы и я начну бить эту дрянь». Мелькнула мысль — а не так ли дело обстояло с восковыми фигурами? Экспонаты, незваные пришельцы из былого, кого угодно разложат и на что хошь спровоцируют… По сути дела, музей — само прошлое, а он, директор, состоял при прошлом надзирателем, смотрителем, надсмотрщиком, он ощущал огромную ответственность перед настоящим.

Директор проверил сигнализацию, видеосвязь и посты дежурных. Он еще держался военной дисциплины и порядка — по старой памяти, хотя яд новой должности помаленьку одурманивал его.

Он решил пройтись пешком до автодрома. Городские улицы, проносящиеся мимо мобили, едущие на движущихся тротуарах и идущие по неподвижным ярко одетые люди успокаивали его. Директор остановился у витрин, разглядывал голографические спектакли фирменных реклам, пил сок и кофе из алых, голубых и коричневых автоматов. Постепенно он пришел в равновесие. Самолеты летали часто; его ждал вечер отдыха на океанском побережье. Обратно директор намеревался вернуться утренним рейсом.

С жетоном в руках он шел к своей движущейся дорожке, когда один из пассажиров на соседнем эскалаторе привлек его внимание: молодой человек в белом комбинезоне, вроде бы ничем особо не отличавшийся от других молодых людей. Директор, затаив дыхание, вглядывался в странный птичий профиль, профиль портрета из зала Музея Два-Бис. Директор перепрыгнул на соседнюю дорожку и взял молодого человека за локоть. Тот с легкой улыбкой посмотрел ему в лицо и спросил:

— В чем дело, служивый?

Дерзкая его фамильярность неприятно поразила директора. Пожалуй, он даже растерялся. И сказал:

— Простите. Я ошибся.

И вернулся на свою дорожку. Молодой человек в белом хохотал, оглядываясь, и, исчезая в самолете, еще раз обернулся и послал директору воздушный поцелуй.

Океанское побережье показалось директору огромным и отчужденным. Ночью ему снились страшные сны.

Утренний обход начал он с непривычной внутренней дрожью.

Римлянин. Дама в голубом. Чернобородый перс. Тварь у окна.

Директор нехотя побрел к двери. Ему не хотелось смотреть на юношу в белом парике. Но он все же глянул.

Портрета не было.

Как в лихорадке, таскал он шандалы со свечами и напольные подсвечники, витые и золоченые, в зал портретов. «Ну, хватит, — бормотал он. — Ведь предупреждал я вас. Предупреждал я вас, сборище монстров!»

Через полчаса он набрал номер аварийной.

— Говорит Музей Два-Бис. Музей Два-Бис. Случай самовозгорания. В музее пожар.

Высохшее старое дерево, легкие холсты, рукотворные ткани вспыхивали, как порох. Пылали рукописи и книги. Лопались стекла. Дым и пепел витали вокруг здания. Директор вдруг подумал — а что, если и пепел падет на землю, как некие семена? что, если и дым этот, смешавшись с воздухом, даст свои всходы?..

Пока пожарные накрывали музей, вернее, то, что от него осталось, прозрачной вакуумирующей оболочкой, директор сидел в открытом мобиле. Он чувствовал страшную усталость. «Все бессмысленно, — думал он, — время обманывало нас и раньше, а теперь и вовсе обнаглело. И ни стен, ни плотин против него нет. Оно сквозь стены проходит. Его сожжешь, а оно из пепла возникнет — и снова тут как тут. Но какое счастье, что не директор я больше. Какое счастье».