Наглые переводы Т С Элиота

Наглые переводы Т.С.Элиота

Начаты году в 1985-86-м...

* Суини среди соловьев

- О горе, мне нанесен смертельный удар! Эсхил, "Агамемнон"

Горилла Суини ветхий щит Волочет, хохоча над прахом, И зебры старческих морщин Вспухают пятнами жирафа.

Изгибы ветреной луны Стекают, трепеща, в Ла-Плату. Предсмертный птичий хрип уныл. Суини - страж у врат рогатых.

Тих своры Ориона плач. Моргает море маяками, И дама треф, гишпанский плащ Накинув, примеряет камень

Коленей Суини, с визгом вниз Соскальзывает (клацнул чайник И вдребезги), привычно мисс Чулки, почесываясь, стянет.

В кофейном фраке юный франт У подоконника зевает. С бананами официант расправиться не поспевает.

Угрюмый тип сосет вино лишь, Сопит в тупом анабиозе. Рашель, в девицах - Рабинович, Как виноград глотает слезы.

Она и дама треф в плаще Сплетают ласок постоянство, От сцены сей детина щель Рта разевает и в пространство

Блюет глицинией с окна Старинной трапезной. Прощальный Мерцает золотой оскал Вслед исчезающим исчадьям.

Мать-настоятельница дверь Прикрыла, словно глаз дремотный. Кудахчет сиплый соловей За монастырским огородом.

Но вдруг вскричит Агамемнон Из савана в помете птичьем, И шабаш погрузится в сон, Скрыв посрамленное величье.

* - nightingale - соловей; шлюха (англ. сленг)

Суини эректус

А деревья вокруг меня Пусть облетят и иссохнут; пусть буря Терзает скалы; и за моей спиной Пустыня повсюду. Смотрите и тките, девы!

Из пьесы Бомонта и Флетчера "Трагедия девы"

Изобрази меня пустынным Безлюдным берегом Циклады, Изобрази меня скалою, Чьи гребни гривы моря гладят.

Эола мне придай обличье Над океаном безрассудным, Дай власти нити Ариадны Над парусом клятвопреступным.

В лучах ладони оживают (Там Полифем и Навсикая). Орангутанг, сминая листья, С лиан скользя, в постель слетает.

И пальцем цепким, словно бритвой, Он с глаз срезает влажный волос, И О овал зубастый скалит: Так серп от бедер режет колос

К коленям вверх, и вновь от пяток До шеи ложа прочный остов, В объятьях хищного алькова, В плену когтистых мокрых простынь.

Суини, выструганный стройно, От уха розов до колена, Познав девичий темперамент, С губы он слизывает пену.

(История суть тень субъекта В природе, - Эмерсон заметил, Но он не видел силуэта Суини в предзакатном свете.)

Не прикоснулась бритва к ляжке, Пока не стих визг поросячий. Там эпилептик, изогнувшись, Схватился за края кровати.

Там коридорные девицы Смущенно поправляют бусы, Все кажется им беспринципным, Всему виной дурные вкусы.

И даже больше - истерия. Такая пошлая трактовка! А миссис Танер намекает, Что это портит обстановку.

Но Дорис, выпорхнув из ванны, Подкрадывается как кошка, Приносит свежий анекдотец И бренди на хрустальной ножке.

Слухи о бессмертии

Был Уэбстер смертью одержим, Под желтой кожей ссохлись кости; Щербатость подземельных нимф Манила в каменные гости.

О, чудо: луковиц шары, Проросшие в пустых глазницах. Он знал, что разум льнет к шальным Усладам тлена в плащанице.

Донн гениален, но едва ль он Ученостью заменит чувство; Грех никогда не виртуален, Соитие всегда искусство,

Но боль! Он знал глухую боль Сгнивающих костей и плоти; И ненасытную любовь К загробной пламенной охоте.

Изящна Гришкина: ее Глазища вычернены густо; И грудь без упряжи - намек На пневматические чувства.

Вот так бразильский ягуар Морочит глупую мартышку, Распространяя запах чар; Пригрелась Гришкина в домишке.

Но от бразильского кота В тени лиан, в болотной тине Кошатиной несет не так, Как от мисс Гришкиной в гостиной.

Наш жребий брошен в ноги к ней. Презрев абстрактную напасть, Горит на медленном огне Метафизическая страсть.

Гиппопотам

И когда это послание будет прочитано вами, сделайте так, чтобы оно было также прочитано в Лаодикейской церкви.

Из послания апостола Павла к колоссянам

Расплющив зад, гиппопотам На брюхе нежится в болоте; Хоть глыбой кажется он нам, Но сам из крови он и плоти.

Он кровь и плоть, он хвор и хил, Неврастеничен и застенчив; А Церковь вечна, словно мир, Где Верой храм ее увенчан.

Гиппо- неряшлив, и смешно Губами тычется в болото; А Церковь с полною мошной Под тяжкой дремлет позолотой.

Потам мечтает иногда О ваннах из сладчайших манго; Гранат и персики суда Везут сюда для Церкви с Ганга.

Мы затыкаем уши, вдруг Заслышав брачный тенор гиппо; Нам мил елей церковных слуг Иным священноблудным всхлипом.

Гиппопотам жует всю ночь, А днем он дрыхнет непременно; Но Церковь Божия не прочь И спать, и жрать одновременно.

Я видел: в вязи облаков Потам вознесся над саванной, Освобожденный от оков; И пели ангелы осанну.

Там Агнца жертвенная кровь Омоет мученика струпья, Он со святыми про любовь Споет в тон арфе златострунной.

Он станет белым, словно снег, Подобен деве непорочной; А Церковь лишь всхрапнет во сне, Туманом обернувшись прочным.

Прелюдии

I

В морозный вечер дух мясной Насытил мерзлый переулок. Шесть часов. Дня догорающий окурок. Сквозняк с дождем взметает вихрь У ног твоих Пожухлых листьев и газет, Слетевшихся с пустой стоянки; И медный свет Пролили в ливень окон склянки, И с клячей в такт кабриолет Сплясал затейливый канкан. И вспыхнул фонарей фонтан.

II

В сознание приходит утро, Дохнув тяжелым перегаром, Прохожие, сбиваясь в пары, Бредут по улицам понуро К кофейням наугад. Обычный маскарад. В такую рань Терзает мысль о мельтешеньи рук, Одергивающих сотни штор вокруг В грошовых номерах.

III

Ты плед отбросила на пол, И, лежа на спине, дремала; В больной ночи подстерегала Стада оскаленных теней, Из них душа и состояла; Они толпились по углам. Когда же мир пришел в себя, И луч сквозь жалюзи прокрался, И воробьиный крик ворвался В твое сознанье; город сна С трудом себя признал, на ощупь. Рой бигудей смахнув с подушки, Ты ноги скинула с дивана И сжала жалко и жеманно В ладонях желтые подошвы.

IV

Душа витала в небесах, Над камнем городских оков, Булыжник башмаки терзал В четыре, в пять и в шесть часов; Прохожих пальцы и глаза Брехню газет перебирали, Как в куче мусорной, из-за Окраин улица косая Высасывала фарш людской.

Я грезил женщиной, и весь Виденьем цепким был объят: Бездонных и тишайших глаз Унылый бесконечно взгляд.

Забавно? Смейся и корми прохожих с рук; Миры вращаются, как будто По пустырю кружится в танце рой старух.

Любовная песнь Дж.Альфреда Пруфрока

Если бы я полагал, что отвечаю тому, кто может возвратиться в мир, это пламя не дрожало бы; но, если правда, что никто никогда не возвращался живым из этих глубин, я отвечу тебе, не опасаясь позора. Данте, "Божественная комедия", Ад, XXVII

Что ж продолжим наш путь, я и ты, Под прикрытьем размазанной по небу темноты, Замершей словно больной под скальпелем. Что ж продолжим наш путь, избегая пустынных улиц, В замусоленных ночью ночлежках уже уснули, Бормоча бесконечное "спокойной Ночи", устричных раковин осколки Клочьям улиц, текущим в наскучившем споре. Осторожно, постой, не Позволь им коварным потешить себя вопросом: "Что это?" Не отвечай, мы Еще не дошли, пожми плечами.

Ах, милочка, к гостиной бы пошло На стену полотно от Микеланджело.

Пятна ржавого смога - пятна спин на оконных стеклах, Пятна рыжего дыма - пятна морд на оконных стеклах, Языками вылизывающих блики солнечные из углов, В блюдцах луж, задремавших в канавах и водостоках. Вот и ночь-трубочист, перепачканная углем, Огибает дома, прыгает с крыши на крышу, И туман, увязавшийся вечером за Октябрем, Засыпает, свернувшись под лестницей. Тише.

Настанет время, и снова Шлейф ржавого смога, скользя по улицам, Потрется спиной об оконные стекла. Вернется время, и снова Коснешься лица, стоит только зажмуриться. Вернется время - творец и убийца, Время сжигающее дотла Словом запечатленные лица. Время, его так ждала ты, и я чаял Часа для сотен сомнений, Мига для слепоты и прозрений Между молчаньем вечерним и чашкой остывшего чая.

Ах, милочка, к гостиной бы пошло На стену полотно от Микеланджело.

Настанет время, и снова Воскликну: "Да как я посмел?" Время сбегать по лестнице под ненавистный смех, Несущийся из-за стен ("Ха! Как он лыс! И в козлиную блеет бородку!") Надевая пальто, ворот как петлю затягиваю под подбородком, Галстук булавкой простой в горло иссохшее воткнут ("Ха! Он как старец глухой трижды погибелью согнут!")

Ужели я осмелюсь потревожить?

Через мгновенье Преобразиться мирозданье может.

Знал ли тогда я уже? Помнишь Наши ночи и дни? Просыпавшимся из Чайной ложечки кофе я измерял жизнь. В музыке мертвой отцовских комнат Тихие я узнавал голоса. Как мне посметь сказать?

Знал ли глаза я твои? Помнишь Как застревало во мне слово, И, пригвожденный к стене взглядом, (Словно иглой) я не звал на помощь? Ужели теперь стоит сплюнуть ядом Нашего чопорного алькова? Но как мне посметь сказать?

Знал ли я руки твои? Помнишь как голы руки в браслетах белых? (Тени шерстинок на бледном теле.) Благоуханье пижам и платьев Мешает вспомнить: куда бежать мне. Руки дрожащие шалью скроешь. Но что мне потом сказать? Что подскажет мне первое слово?

* * *

Что я скажу потом, продираясь сквозь тесные сумерки улиц? Сумерки, чьи тлеют тела, обуглясь, В трубках жильцов в жилетах, высунувшихся из окон?

Я отворю клешней шершавый кокон И побреду по дну немого моря.

* * *

И день, и ночь так мирно спят! Длинные пальцы корчатся В ласке уснувшей... уставшей... либо притворщицы. Убаюканы до дна и ты, и я. Тают льдинки лениво в бокалах вечерних, после сладкого какие еще развлеченья? Но хотя я постился и плакал, молился и плакал, Хоть виденье мне было: вносили на блюде (облыселый) мой череп, Не пророк я, но это уже не имеет значенья, Мне провидится страх великий и тихое ржанье, не плач, Служителя вечного, подающего к выходу плащ, Или может мне пригрезилось в страхе.

Так чего же стоит наше прошлое После чайных чашек, блинных блюдец, Между сказанным тобой и мною, будет Столь безмерно время, ткани зыбкой Нить тянущее с брезгливою улыбкой. Мир - клубок безвременья? И больше мне Не присесть на краешек кровати, Прошептав: "Я Лазарь, я из смерти, Я пришел сказать, теперь ты слушай..." Нет, присев у скомканных подушек, Я скажу: "Так не хотел, чтоб этим Все закончилось. Верь, я хотел, как лучше."

Так чего же стоит наше прошлое, Если не вернуть его обратно К тесным улицам и вымершим парадным, Чаепитьям, старым сплетням и измятым Белым юбкам со страниц романов пыльных? Невозможно передать, как это было! Вот бы луч волшебный кистью нервной Расцветил экран возней паучьей... Для того ли, чтобы с миной скверной Ты зевнула, пеленаясь в шали: "Все закончилось. Хотела я как лучше. Не хотела, чтобы так. Как жаль мне."

* * *

Нет! Я не Принц Гамлет, избравший смерть; Я мало приметен в свите, один из тех, Кто так полезен: пролезть, поспеть, Посметь глупца поднять на смех, как уж Проворен в своре, рад бы попотеть, Подать исподнее и постелить постель, Польстить хозяину, слинять, раскинув сеть Коварств, дурачеств, мелких козней - ведь В роли шутовской я так хорош!

Я старею... Я старею... Изнашивается по краям материя.

Стану ли я наконец лыс? Посмею ли я дожевать плод? Засучив штаны по колено, прогуляюсь вдоль берега вброд, Пряча слух свой от воя сирен, подражая мурлыканью вод.

Скажем прямо, эта музыка не про меня.

Мое избавление в пляшущих на волнах Гривах седых, зацелованных солью волос, Белая пена, черную ветер унес.

Медленно волны катят на камни моря, Девы морские кричат нам, то не Человеческий голос, и мы тонем.