Находка

Тюльпанов присел к столу, жадно ощупывая глазами большой деревянный ящик, полный сырой, грязно-белой земли.

Управляющий тоже сел. Лицо его сияло почтительно и воодушевленно, как у даровитого повара, толкующего барину о прелестях пикантного соуса.

Прошла секунда молчания. Тюльпанов нервно мял пальцами жирные, мягкие, как мазь, комки глины. Он сомневался, брови его хмурились от внутреннего напряжения; факт еще не овладел им настолько, чтобы он мог громко и бурно выразить свою радость. Между ящиком с глиной и богатством лежала пропасть.

— Так вы думаете? — боязливо спросил Тюльпанов, и полное, привычно насмешливое лицо его обратилось в вопросительный знак. — Смешно ведь, а? Земля какая-то… А впрочем… Да-а!

— Несомненно, — авторитетно произнес управляющий, — воочию перед вами убедительнейший аргумент.

— Фаянс! — задумчиво произнес Тюльпанов. — И много?

— Гибель!

— Так что же?! — с маленьким нетерпением заговорил Тюльпанов. — Это ведь… нужно подумать!

— А то как же?! — радостно закричал управляющий, и его крохотный пунцовый рот брызнул слюной. — Конечно, подумать!.. Хотя думать вам что же особенного? Деньги нужны.

— Деньги! — сомнительно протянул Тюльпанов. — Вот то и скверно, что для денег всегда деньги нужны.

Оживление его погасло.

Почти враждебно, но еще любопытными глазами смотрел он на неприглядную глину, вокруг которой суетились туманные представления о фабриках, машинах и снежно-белой посуде. Все это казалось хлопотливым, громоздким и выдуманным. Управляющий все время вертелся как на иголках. Последние слова Тюльпанова пришпорили его хлопотливую, увлекающуюся натуру.

— Позвольте, что же вы хотите еще? — волнуясь, спросил он. — Я знаю ведь, в общем, ваше теперешнее состояние; ну — денег нет, ну — заложено. А третью закладную нельзя? А долгосрочная аренда — фунт изюма? А занять — свет клином сошелся? Да не будьте вы этой глиной, милостивый государь! Вам, как говорится в известных кругах общества, пофартило! Пользуйтесь!

Тюльпанов достал из перламутрового ящика гаванскую сигару и стал ее закуривать. Пальцы его слегка вздрагивали.

— С одной стороны, — нерешительно начал он, — я разделяю ваш энтузиазм и согласен, что… Но масса вопросов: деньги, кредит, рабочие руки, машины… а?

— Акции, — коротко бросил управляющий. — Акции!

Тюльпанов встал.

— Я поеду.

Управляющий взял шляпу.

— Но, — он поднялся на цыпочки, помахивая указательным пальцем, — у вас сотни тысяч, прошу помнить. — И в тот же момент лицо его просияло благодушным деловым выражением. Он церемонно поклонился и вышел.

Прикинув мысленно необходимую сумму, Тюльпанов рассеянно усмехнулся и тотчас стал думать о других, более неотложных делах. Дочь Лидия требовала из Петербурга денег. Ее изящные письма курсистки хорошего тона говорили об этом между строк, вскользь, сдержанно и настойчиво. Платить рабочим, платить за стекла для парников, выбитых прошлогодним градом. И масса мелких расходов — ремонт белья, конюшни, выписка грушевых дичков, семян, весенний костюм младшей дочери — все это свертывалось в один плотный пакет векселей и счетов.

На веранде, в тени весенней листвы, младшая дочь Тюльпанова, Зоя, рассказывала штабс-капитану:

— У меня бывают дни скверного, прескверного настроения… Знаете — душа как будто закутана паутиной, с черным мохнатым пауком внутри, и боишься двигаться, боишься обратить на себя внимание этого черного паука… Делаешься слабенькой-слабенькой!

— Хо-хо! — сказал, делая смеющееся лицо, штабс-капитан. — Это, как говорится у нас, плюм-похондрия!

— Плюм! — мило удивляясь, сказала Зоя. — Почему же плюм?

— Случайность. Был у нас, в шестой роте Плюм, поручик Плюм — он того… застрелился. Ну, так он страшно скучал перед смертью, а застрелился от несчастной любви. Не выдержал.

— Не выдержал, — тихо повторила Зоя, роняя руки вдоль тела и устремляя взгляд в предвечную глубину сада. — Не выдержал! Это была молодая, чистая, тоскующая душа… его не поняли.

— Да вы думаете что? — воскликнул штабс-капитан. — Любви не выдержал? Ничего такого, уверяю вас, не было. Просто поддразнивали его, в пьяном виде угораздило его как-то сказать: «А я застрелюсь». Ну вот и пошло… Скучно, знаете. Кто ни увидит: «Плюм, а стреляться?» Он потом привык даже так, что обижаться перестал. Но все-таки застрелился.

Зоя промолчала; разговор принимал нежелательное для нее направление. Офицер нравился ей, хотелось полунамеков, раздражающей игры, туманных недосказанностей, лишенных всякого смысла и полных столь приятного для женщин нервного напряжения.

— Ах, тоска, тоска! — вздохнула она, облокачиваясь на перила веранды перед самым лицом Зуева. — И нервы шалят… Ночи такие душные.

«Замуж хочется, — машинально подумал Зуев, рассматривая крепкую фигуру девушки. — Да она совсем ничего… Разорены… Свяжись… жалованье…» — мелькнуло у него в голове, мешаясь с мыслями игривого свойства, далекими от меркантильных расчетов.

«А ну, — решил он, приготовляясь заговорить. — Не стоит!»

— Михаил Ильич, — сказала девушка, — хотели бы вы быть рыцарем?

— Рыцарем? — Зуев перекосил брови и сморщился. — Конечно… хотя этот род вооружения устарел. А что?

— Я люблю все мужественное, храброе, выносливое… В вашем лице есть что-то индийское… И мне кажется, что вы совсем иной, чем… кажетесь.

— Хо-хо! — сказал Зуев. — Да ничего такого особенного. Впрочем, в душе каждого человека… Я гимназистом стихи писал, — неожиданно закончил он и густо побагровел.

— Ну да, — сосредоточенно произнесла Зоя, внимательно рассматривая переносицу штабс-капитана. — И вы прочтете мне эти стихи, да?

— Н-нет! — с усилием крякнул Зуев, смутно чувствуя приближающуюся опасность. — Забыл, представьте… да и что там — чепуха, фигли-мигли…

— Ну вот… какой вы, — сказала, помолчав, девушка. — Кажется, могли бы… для меня… — прибавила она с легким подчеркиванием. — Нет? Ну, не надо. Я вам этого не прощу.

Зуев брякнул шашкой и рассмеялся, блестя зубами.

— Повесите? — подмигивая, спросил он.

— Хуже…

— Хуже?

— Да. Вы пойдете со мной гулять. Пойдемте к роще. Там папа… Да вы ведь еще не знаете…

— Ничего не знаю, — покорно ответил Зуев.

— У нас нашли эту — ну, белая глина, фаянс… и, кажется, хотят строить фабрику или что-то в этом роде. Одним словом, папа и управляющий теперь только об этом и разговаривают… Ха-ха! Как будто это так просто, Михаил Ильич. Они сейчас заняты там своими исследованиями.

— П-пойдемте! — крикнул Зуев, приподнимаясь от удивления и нетерпения. — Фаянс? Да что вы? Х-ха-рашо! Очень х-харашо!

— Давайте руку, — повернулась Зоя, увлекая штабс-капитана в сад. — Впрочем, все это скучно, и папа только опаздывает к обеду. Ходит по столовой большими шагами и бурчит про себя.

— А знаете, — сказал штабс-капитан, — ведь может интереснейшая вещь получиться. Хо-хо!

Они миновали сеть аллей, изгородь и шли узкой, вихляющейся тропинкой среди заброшенных парников, напоминающих крыши неведомых подземных лачуг. Солнце садилось; сияющие весенние сумерки погружали холмистую зелень полей в чуткую, вздыхающую дремоту.

— Воин, — сказала Зоя, прижимаясь к штабс-капитану, так что он вдруг ощутил двигающуюся тяжесть ее цветущего, большого тела, — вы слышите беззвучные голоса полей?

— Я слышу один голос — ваш, — подумав, сказал Зуев, — это голос полей, но не беззвучный, а, напротив, весьма звучный.

— Так? — спросила она, нагибаясь и заглядывая снизу в глаза Зуеву. — Впрочем, с вашей стороны это простая любезность. Вам незачем меня слушать.

— Как знать?.. — таинственно ответил штабс-капитан. — Вот я помню одни стихи насчет человеческой души… В том смысле, что… Как это?.. — Откашлявшись, он сделал свободной рукой жест, похожий на движение поварского ножа, разрубающего котлету, и быстро проговорил:

— «Тара-та-та-та-та, ра-ра-те-та-тэй… Ни моря нет глубже, ни бездны темней».

— Ха-ха-ха! — залилась Зоя, и смех ее немного сконфузил Зуева. — А «тара-та» — это что значит?

— А забыл, — скромно ответил Зуев. — Так легче вспоминать.

Рука женщины прижималась к нему, круглая и горячая под муслиновым рукавом; он было почувствовал некоторое сопротивление этому дурманящему теплу, но вспомнил фабрику, и целые горы новенькой посуды сверкнули перед глазами. «На всякий случай, — мысленно сказал он, прижимая в свою очередь локоть девушки. — Где наше не пропадало!»

Впереди, у рощи, двигались две фигуры, наклоняясь и ковыряя в земле.

— Вот папа! — крикнула Зоя. — А мы на вашу глину смотреть пришли.

Тюльпанов, с засученными рукавами летнего пиджака, сказал Зуеву, протягивая запачканную землей руку:

— Не смотрите, не смотрите! Ничего нет. Пока что — одни проблемы.

— Хо-хо! — сказал Зуев. — Вот она где, Колхида-то! Н-да, удивите вы всех, право! — Зуев говорил без насмешки, и это ободрило Тюльпанова.

— Все Андрей Кузьмич, — сказал он, обчищая грязь с рук. — Он нашел эту глину, он и хороводится.

— Папа, — крикнула Зоя, — если разбогатеешь, непременно купи мне дачу… где-нибудь на Капри! Купишь?

— А что ты думаешь? — серьезно сказал Тюльпанов. — И куплю. Пусть только Повезет! Я много чего наметил… Вообще развернусь вовсю… Закатим дом в Петербурге, Зойка, а здесь устроим деревенский Эдем — парк, газоны, цветники… плодовый сад преогромный… скаковую конюшню… а? Кандидатуру свою в Государственную думу выставлю… а? Здорово, Михаил Ильич?! Тюльпановский промышленный… округ, а?!

На карточке красивым рондо было отпечатано по-русски и по-английски: Вильям Герберт Брайтон. Тюльпанов вышел в гостиную. Он был несколько озадачен, заинтересован и встревожен. С мягкого плюшевого кресла поднялся человек лет сорока пяти, одетый элегантно и скромно, бритый, с короткими черными волосами и матовой желтизной упрямого зеленого лица, глядевшего на Тюльпанова чуть-чуть сонно, чуть-чуть строго. Глаза у него были выпуклые, круглые и блестящие.

— Брайтон, — сказал англичанин. — Я вас нужно по одному делу. — Русские слова, окончание которых он почти сглатывал, звучали у него заученно и деревянно. Лицо не участвовало в разговоре, оно с каменной, холодной вежливостью рассматривало Тюльпанова.

— Прошу садиться, — сказал Тюльпанов.

Брайтон неторопливо опустился на стул.

— Я извиняюсь, — произнес он, — но дело так важен, он для меня и для вам. Ви нашли глин.

— А! — вскричал Тюльпанов, мгновенно сообразив, что посещение англичанина может так или иначе отразиться на его интересах. — Как вы узнали? Это верно, но что, знаете! Какая глина, известно аллаху… Я, впрочем, надеюсь, да…

Брайтон помолчал. Быстрые искры соображения мелькнули в его быстрых глазах; он, видимо, старался уяснить себе отношение Тюльпанова к грязно-белой земле.

— Пять десятин, — так же сонно и деревянно произнес он, — от лес до маленький огород.

Тюльпанов улыбнулся, подумал, но слова англичанина остались для него непонятны. Он поднял брови, недоумевающе посмотрел на Брайтона и тихо спросил:

— Что вы говорите? Продать?

Что-то похожее на улыбку скользнуло в тонко очерченных, твердых губах Брайтона.

— Пять десятин, пятьдесят тысяч.

— Как? — делая ударение на каждом, прилипающем к языку слове, закричал Тюльпанов. — Вы хотите купить? — Сердце его вдруг забилось часто и ожесточенно, точно он наступил на змею и перепугался. Деловое лицо Брайтона и цифра, произнесенная вялым гортанным голосом, бросили ему в глаза ценность находки. Он внезапно всем существом почувствовал себя у денег, лежащих в земле, между лесом и огородом. Взволнованный, он уставился на Брайтона в упор. Англичанин переменил позу, снял руку с колена и переложил ее на резьбу кресла.

— Позвольте же, однако, — заговорил Тюльпанов, — но вы… но я… разве вам сказал кто-нибудь, что я намерен?.. Это странно, я вообще никому… да и как же так… почему?

Купцы и арендаторы из соседнего города, с которыми он вел иногда дела, встали перед ним, по контрасту, как живые, с массой уловок и подходов, с неизбежным чаепитием, вопросами о погоде и т. д. Брайтон молчал. Тюльпанов развел руками.

— Вот, — сказал он, — что, собственно… А насчет продажи… Да и как вы предлагаете мне пятьдесят тысяч, когда вы и земли-то еще не видели? Хотите, я покажу? Вы, вероятно, интересуетесь, я…

— Нет, — сказал Брайтон, — это не надо. Я видел. Я смотрел, у меня есть пробы. Пятьдесят тысяч.

— Когда же вы успели? — спросил Тюльпанов, начиная сердиться. То, что этот человек без спроса успел выведать все, казалось ему невежливым.

— Семьдесят пять, — сказал Брайтон и добавил: — Тысяч.

— Позвольте! — заволновался Тюльпанов. Долги, закладные, планы на лето, дом в Петербурге — вихрем взмыли перед его глазами и ушли, скрывшись в темных зрачках Брайтона. — Почему же это?.. Почему именно семьдесят пять? Почему не больше… не меньше? Или мы ведем деловой разговор, или шутим… Я не привык так. Но как, например?.. Частями, сейчас, после?

— Сто тысяч, — помолчав, выговорил Брайтон. — Задаток теперь. Половина задаток.

— Да вы шутите или всерьез? — крикнул, побледнев, Тюльпанов, и вдруг лицо его расплылось в блаженной улыбке. — Вы что же хотите, фабрику? Нет, что вы! Разве можно за такие пустяки? — Он вдруг пришел в азарт, вырос в своих собственных глазах и был совершенно оглушен цифрами. За последние годы он не держал в руках более десяти тысяч сразу. — Я сам выстрою фабрику! — сказал он гордо и испугался. Лицо его вытянулось, но непреодолимая потребность дать выход возбуждению тотчас же повысила павший диапазон. — А что вы думаете, — волнуясь продолжал он, — что мы, русские, не умеем вести дел? Ого!

— Сто двадцать пять тысяч, — медленно произнес Брайтон. — Я очень серьезно. Задаток теперь. Семьдесят пять — задаток. Я извиняюсь, — он подумал немного и неторопливо добавил: — Но это совсем ясно, как… — Брайтон прищурился, склонив набок голову, и закончил: — Как стекла. Дело просто: вы продаете земля, я даю деньги.

— Фу, — сказал Тюльпанов, вытирая платком вспотевший лоб, — а? Я… подумаю… Да, нет… Ну, хорошо, извольте. Сто двадцать пять? Хорошо! Как вы думаете, я не проде… Впрочем, что я — земля чудная, конечно! Так задаток? — Он был совершенно счастлив и боялся только одного: чтобы этот диковинный, точно с другой планеты человек не раздумал. — Прошу в кабинет, — сказал он, — пожалуйте вот сюда, дверь направо.

Лакеи суетились вокруг столов, тщательно избегая задевать локтями широко развалившуюся на стуле фигуру Кержень-Мановского, отставного исправника. За тем же столом сидели: Миловидов, городской голова, Тюльпанов и Ознобишин, редактор местной газеты. Было около одиннадцати часов вечера. Пьяный, развалистый шум, удары кулаков в стол, залитая вином скатерть и криво сидящие галстуки говорили о той степени благодушия, когда пирующим трудно установить не только страны света, но даже левую и правую стороны. В то время как Миловидов с грустью и умилением посвящал исправника в тайны городского хозяйства, Тюльпанов говорил Ознобишину:

— Так и напишите… Вы не думайте, что я ищу популярности… черт с ней… а просто… Гласности больше нужно, я стою за печать… периодическую… Но не возгордись! Не ищи… понимаешь… в моих словах этакого к себе почтения. Ибо — нужна ли твоя газета? Вот в чем вопрос! Ты об этом подумай… И реши! Но в общем, разумеется, я разрешаю тебе писать о Тюльпанове. На-ро-до-на-селе-ние Тюльпанова добрым словом помянет, так как откроется богатейший… промыш-шленнейший завод. Понял? Ну и молчи!..

— Не могу в-местить, — сказал Ознобишин, мигая помутившимися глазами.

— П-потому, что есть я птица райская Алконост… печали огромной птица и г-орести! А печалюсь я… з-за всю губернию!.. Т-торжествующие твои слова — мне обида!..

— Ха-ха-ха-ха-ха! — захлебнулся исправник, и шея его побагровела, как у индюка. — Птица ты… алкоголь… да… Но чтобы Алконост… стае? Ни в коем случае!

— Полицейский! — внушительно сказал Тюльпанов, подымая кверху указательный палец.

— М-молчи! Ты пьян, полицейский!

— Гражданин! — промолвил Ознобишин, указывая на Миловидова. — Он гр-ражданин! А прочее все… водевиль!

— В-водевиль? — яростно прошипел исправник. — А ты кто — драма ты, что ли, пискулька! Я… с-случа…

— С переодеванием! — захохотал Тюльпанов. — В-водевиль с переодеванием. И нишкни!

— Кто здесь возвысил голос? — закричал исправник. Лиловые жилки заплясали на сто лбу.

— А? С-сашка Тюльпанов, нищий — нищий ведь ты… и немец тебя, куклу, облагодетельствовал!

— Бритт, — хладнокровно вставил Миловидов, свертывая из меню трубку и рассматривая в нее рассерженного исправника.

— Бритт! — негодующе воскликнул Кержень-Мановский. — Вот ты и брит этим бриттом, потому что ты просто-напросто… тьфу… овца! Кусок тела российского продал англичанке… нищий! У-у! Короста на благочестивом теле отчизны!..

— Кержень, — крикнул Миловидов, — цыц! Ты что? У себя в участке, что ли? Объясняйся, но… м-мягко!

— Оставьте его, — коротко и грустно проговорил Тюльпанов. — Пусть человек говорит… г-господа, э… дайте слово отставному исправнику.

Тюльпанов пожал плечами, выпил большую рюмку шведского пунша, закусил ананасом, вывалянным в пепле, и сказал:

— Я деньги получил. Это важно… И з-заметьте — много… К-ко-нечно, меня уламывали, п-потому что я н-не мальчик, но… и счастлив, — неожиданно воскликнул он.

Раз начав говорить, он был не в силах уже остановиться и много, пространно рассказывал о себе, своем детстве, какой-то лошади с подпалинами, невесте, дочери и тюльпановском промышленном округе. Вокруг, в сизом тумане, плавали блестящие выкаченные глаза, манишки, красные пятна рук, и все труднее становилось сидеть прямо, не лить на скатерть вино и говорить то, что нужно.

Миловидов сказал:

— Хорошо нам здесь, господа!.. Построим кущи!..

Еще хмельной, с тяжестью в голове, Тюльпанов прошел в сад. Он только что возвратился из города. Лицо его было серо, смято и в молодой зелени сада казалось лицом больного, выпущенного на прогулку. Он повертелся около черных клумб, соображая, сколько пройдет времени, пока утренний воздух уничтожит в его наружности следы хмельной ночи, и вспомнил, что Зоя, узнав о приезде отца, непременно пошлет горничную на розыски… Он прошел через сад медленным, беззаботным шагом, насвистывая мазурку, миновал парники и через две-три минуты был на том месте, которое день назад еще принадлежало ему.

«Продано! — подумал Тюльпанов. — Как скоро все делается на свете! В прошлом году деревенские мальчишки и Вовка считали этот когда-то отведенный под огород пустырек роскошным местом для игры в бабки».

Заложив руки за спину и втягивая прокуренной за ночь грудью парной воздух полей, Тюльпанов впал в элегическое настроение.

«Хорошо бы, — мечтал Тюльпанов, — хорошо бы, собственно говоря, вышло, если бы тут поблизости еще глину открыть! Гм! Воображаю, какую рожу скорчит англичанин. Он ведь и эту захочет купить, во избежание конкуренции. Тогда — миллион. Миллион — и никаких разговоров!»

И вдруг представилось ему, что все — усадьба, пашни, лес, парники, сад — расположено на тоненьком, в два-три фута слое земли, скрывающем под собой сотни десятин белой глины. Что-то похожее на тревожное любопытство и мальчишеское лукавство дернуло Тюльпанова. Заинтересованный, он осмотрелся вокруг, соображая, в каком бы месте повернуть дерн, и, вынув небольшой перочинный нож, пошел вдоль рощи, удаляясь от проданного участка.

За рощей была узкая полоса межи, отделявшая яровое от леса. Подойдя к ней, Тюльпанов открыл ножичек, присел и вырезал кусок дерна, запачкав руки сырой и теплой землей; шевелились какие-то крохотные кучки, белели точки срезанных травяных корней.

Тюльпанов махнул рукой и хотел встать, но, вспомнив, что и прежняя глина лежала глубже, принялся быстро копаться в рыхлом четырехугольнике. Сняв два или три вершка почвы, он бросил нож и беззвучно расхохотался. Перед ним была глина, та самая, настоящая, которую купил англичанин и которая, проходя горизонтальным пластом, попала под нож Тюльпанова. Это было так неожиданно, забавно и в то же время серьезно, что Тюльпанов остался сидеть в прежнем неловком положении, полный вспыхнувших мыслей и каких-то особенно радужных, нетерпеливых надежд.

— Что же это такое? — полусердито, полусмеясь сказал он. — А? Каково? Как это вам нравится? Что за глиняное имение? Мухи дохнут, честное слово! Брайтон-то, Брайтон-то что скажет? А?

Он еще некоторое время восклицал и ахал, вытирая руки о носовой платок, потом понемногу, поправляя одна другую, мысли пришли в порядок, а на лицо Тюльпанова легла тень, и выросли перед его глазами не одна, а две фабрики, разделенные одной десятиной, вдвойне грохочущие, распространяя копоть и смрад, фабрики конкурентов, отнимающие у него пядь за пядью маленькое старинное имение, где так хорошо естся, дышится и живется, когда есть деньги.

И увидел он еще рабочий поселок, чуждую зеленой земле жизнь, услышал назойливые, унылые гудки, топот и шум толпы там, где молодые дубки ласково приглашают уснуть, в то время как на заманчиво расстеленной на траве скатерти бурлит самовар и румянится домашний пирог.

— Что же делать? — сказал Тюльпанов. — Положение-то мое забавное. Скрыть разве, а?! Любопытная будет вещь и даже романтично: тайна Тюльпановки. А хорошо эдак, перед смертью сказать там… внукам, что ли: идите за рощу и там, отмерив столько-то шагов… В этом роде. А?

Было тихо вокруг; насколько хватал глаз, холмились поля, одетые пышной озимью. Тишина и отсутствие людей приободрили Тюльпанова. Он доверчиво улыбнулся земле, небу и ямке, вырытой под ногами.

Поспешно путаясь вздрагивающими от испуга руками, собрал он рассыпанную на траве землю, сгреб ее в ямку, втиснул дерн на прежнее место и тщательно утоптал. Потом, виновато улыбаясь и щурясь от солнца, медленными, неуверенными шагами пошел в сторону, и казалось ему, что никто и никогда в мире не узнает новой, мучительной для него тайны Тюльпановки, разве только в том, и непременно в том случае, когда новая, настоятельная нужда развяжет ему язык. А подходя к дому, был совершенно уверен, что выше его сил молчать далее двух недель.