Нарисованные герои

***

В студенческие годы я где-то прочитал, что знаменитый Александр Дюма-отец иногда запутывался в судьбах героев своих многочисленных романов. Случалось, что, угробив какого-нибудь шевалье на войне или на дуэли, знаменитый автор «Мушкетеров» являл этого персонажа – живехонького! – в следующих частях романа или в другой книге. За это он, естественно, подвергался справедливым нареканиям со стороны читателей и критиков.

Дабы избавиться от нареканий, Дюма изобрел оригинальный способ. Героев будущих книг он рисовал на бумаге, затем вырезал фигурки и складывал в папку с названием романа. Когда очередной персонаж на страницах рукописи отправлялся в мир иной, Дюма комкал фигурку и бросал в мусорную корзину. Не знаю, сожалел ли он при этом об окончившем бренное существование герое (я бы сожалел, потому что к своим героям привязывался крепко).

Способ Дюма-папы мне показался достойным подражания. Конечно, путаница с персонажами мне в ту пору не грозила – при моем-то «литературном багаже» в несколько рассказиков! Но возможность всегда иметь перед собой тех, о ком пишешь, была соблазнительной. И в моих студенческих тетрадях стали появляться космонавты, рыцари, пираты, бродячие коты и мальчишки. Мальчишек было больше всего. Именно им в ту пору (да и потом) было посвящено большинство моих рассказов, в которых я отдавал дань недоигранному детству…

Однажды мой однокурсник Валерий Кичин, глянув через локоть, которым я пытался прикрыть рисунок, хмыкнул:

– Опять изображаешь рекламных мальчиков…

Мы с Валерием учились в университете вместе все пять лет и были друзьями. Такие отношения, однако, не мешали нам вставлять друг другу иронические шпильки. Но последняя показалась мне чересчур «шпилистой».

Это у меня-то «рекламные мальчики»? Где?

Может быть, вот этот остроносый курчавый Лёвка Штейн с вылезшей из разношенного свитера тонкой шеей? Может быть, стриженный под машинку хулиган Ноздря с блатной ухмылочкой? Или насупленный от всех случившихся за день обид второклассник Виталька в растоптанных вАлёнках и с портфелем, надетым через плечо на шнурке?..

Или вот этот девятилетний Севка с сердитым лицом? Он расставил ноги, отчаянно вцепился в отломанный от велосипеда руль, который кто-то (на рисунке не видно, кто) тащит неизвестно куда?

– Чем этот ребенок оскорбляет твои эстетические чувства? – свистяще прошептал я.

Валерий тем же шепотом сообщил, что об оскорблении речь не идет, но если рассказ такой же, как этот его нарисованный персонаж, то в классики меня запишут не скоро.

– Прочитал бы сперва, а потом судил – кого, куда и когда запишут… Кстати, может быть, пригодится на телевидении, где ты, по слухам, тайно подрабатываешь…

– Не тайно… Давай, – сказал Валерий, ибо лекция, на которой мы сидели, была скучна, хотя преподавателя все любили.

Надо сказать, что мы на курсе часто показывали друг другу свои «опусы», невзирая на то, что от «дружеской нелицеприятной критики» порой дым шел из ушей…

Я сунул «месье Кичину» свой отпечатанный в студенческом машбюро рассказик на семи страницах. Валерий одолел его быстро и стал отрешенно смотреть перед собой. Неужели столбняк от отвращения? Хотя бы поглядел на автора, хотя бы словечко сказал…

Кстати, в рассказе речь шла о третьекласснике, которому дворовые приятели из собранных «с миру по нитке» деталей сконструировали велосипед – чтобы Севка не сидел дома, когда остальная компания едет купаться или в лес. Севка сперва не знал о готовящемся сюрпризе и заподозрил, что ребята просто так, для пустяков, растаскивают из кучи собранного металлолома разные детали. Потом, конечно, все выяснилось и кончилось благополучно…

Много переговариваться на лекции было неловко – Борис Самуилович Коган, что-то вещавший нам о специфике журналистской деятельности, на любителей болтовни поглядывал укоризненно. К тому же он собирался быть оппонентом на скорой защите моей дипломной работы (рассказ, кстати, как раз предназначался для нее).

Я открыл тетрадь на чистой странице и обратился к коллеге Кичину письменно.

Далее идет сохранившийся до нынешнего дня рукописный диалог двух пятикурсников, сидящих в университетской аудитории недалеко друг от друга.

Я. Отзыв может быть уничтожающим, но он должен быть, иначе на кой черт ты читал?.. Кстати, завтра к 10 часам в парк на кросс. Чтобы тело и душа…

ВАЛЕРИЙ. Во-первых, завтра я не могу кросситься – у меня репетиция. И тело и душа заняты.

Во-вторых, рассказ – не думаю, чтобы можно было использовать на телевидении – его не поставишь, это понятно. Что касается рассказа вообще, то, как обычно, хороший, вкусный язык, но сам сюжет кажется мне придуманным. Обычно ты пишешь лучше. Язык кое-где надо подправить – отдельные фразы выпадают из общего стиля… Читается с удовольствием…

Я. В чем удовольствие? Ты необъективен. Язык у меня как раз отвратительный, я это вижу… Что касается сюжета, вывод один: надо их придумывать, а не «брать из жизни», я иду на это сознательно… На телевидении не пойдет, это верно, т. к. нет действия. Еще о сюжете: ты уже большой мальчик, а я ориентируюсь на маленьких…

В следующий раз прошу:

1) Отвечать сразу.

2) Быть более объективным: поменьше «удовольствия при чтении».

ВАЛЕРИЙ. Решительно отметаю инсинуации относительно необъективности. Язык твой мне нравится и все тут. А сюжет все равно сусальный. Это что? Рождественский подарок? Умилительно, но неправдоподобно. Это же в лоб: будьте, дети, добрыми, внимательными, заботливыми. Смотрите, какие хорошие мальчики в рассказе: из кровати лисапед смастерили и своему угнетенному товарищу подарили.

Я. Кичин! Вы плохо думаете о людях! Это не рождественский подарок, а поступок, вызванный необходимостью и слегка завуалированный вполне естественным стремлением ребят к таинственности. Я обвиняю Вас в незнании психологии детского коллектива.

Я здесь не призываю к добру и человечности. Ребята еще не успели испортиться, они и так достаточно человеки. Сэр! Как Вы рано стали взрослым. Но у детей лбы крепче, они не поддаются щелчкам взрослого прагматизма.

ВАЛЕРИЙ. Вы забываете, сэр, что мы живем во времена спутников. И потом, если Вы считаете детей твердолобыми и после этого себя – знатоком детского коллектива – я умываю руки. Заявляю официально: дети не поймут всей глубины Вашей непостижимой мысли и сочтут, что имеют дело с ребенком. А Вы, если не ошибаюсь, вышли из голубого возраста велокроватей.

Я. Сэр, я подозреваю, что Вы, будучи в голубом возрасте, чаще ездили на пианино, чем на велосипеде…

Последняя фраза – намек на то, что Валерий закончил музыкальную десятилетку и, как мне тогда казалось, в недавнем детстве был домашним мальчиком.

Письменную полемику прервал звонок, извещающий о конце занятий. Нашу дискуссию мы продолжили устно. Я доказывал, что никакой сусальности в описании ребячьего бескорыстия нет. Вспоминал, что классе в четвертом-пятом катался на коньках-снегурочках, подаренных мне кем-то из приятелей. Говорил о своем товарище Альке, который делал фотоснимки трофейным аппаратом, отданным ему «за так» соседом-семиклассником. Повествовал, как в первомайский праздник наша уличная компания оделяла принесенной из дома стряпней жившую в хибарке супружескую пару (как сейчас догадываюсь – изрядных пьяниц). Рассказывал, как дарил мне марки и монеты из своих коллекций мой сосед-приятель Пашка Шаклин. Ну и так далее. А то, что сюжеты надо не слепо брать из действительности, а «трансформировать по-своему», я подчеркнул снова. Мол, на то и существует литература…

Спор кончился через сорок с лишним лет. Совсем недавно (я пишу это в январе 2003 года) Валерий Семенович Кичин – известный столичный журналист, знаток театра, кино и телевидения – заехал ко мне в гости. Мы не видели друг друга «целую вечность» , но встретились так, будто расстались вчера. Каждый заверил другого, что «ты почти такой же, как тогда». Начали, конечно, вспоминать студенческое время, я вытащил с архивных полок снимки и тетради. Отыскался и наш письменный диалог. И, перечитав его, Валерий Семенович самокритично признал:

– Ты был совершенно прав относительно сюжетов. Ты был мудр уже тогда. Автор должен не копировать действительность, а творить ее… – При этих словах мы сдвинули рюмки с коньяком, уже не первые, чем, возможно, и объяснялся некоторый пафос нашей беседы…

Ну, а при чем здесь нарисованные герои? У меня есть слабость – увлекшись каким-то воспоминанием, далеко уходить от основного сюжета. Теперь возвращаюсь к картинкам и хочу сказать, что рассказ с Севкой (предварительно изображенным в тетради) благополучно проскочил в диплом, затем в несколько моих ранних сборников, после чего я никогда его не переиздавал. Как и многие другие рассказы той поры. А года два назад выволок из архивов и поместил в один из томов недавнего собрания сочинений. Потому что мне стало жаль их.

Так я писал в предисловии к циклу тех давних, ученических рассказов (некоторые из них до той поры не были даже напечатаны).

Жаль было не свою работу, не потраченные усилия, а персонажей. Тех девчонок и мальчишек, которые были друзьями моей юности. Они казались мне живыми. Когда я рисовал их – то словно делал фотографии. Я жил когда-то вместе с ними в придуманном мире, который мне хотелось сделать немного добрее, чем настоящий. Я благодарен был им за те радости и ту бодрость, которую они мне дарили. И чувствовал, что несправедливо прятать этих ребят в забвении навсегда…

Я исправил ошибку, напечатав наконец самые ранние рассказы. Но исправил не полностью.

Дело в том, что упомянутые рассказы при всех их недостатках были все же законченными. То есть написанными от начала до конца. А сколько их незавершенных (ох какое драматическое слово!) осталось в тетрадях, где полагалось строчить конспекты лекций, а я писал планы и отрывки будущих рассказов и повестей (и рисовал их героев).

Почему я не закончил эти вещи?

Сейчас, перечитывая написанные карандашом страницы (почерк тогда был еще вполне разборчив), я вижу, что почти каждый незаконченный рассказ или повесть могли получиться не хуже тех, что я заканчивал и печатал. Но тогда казалось – не выходит, никуда не годится, беспомощные сюжеты и косноязычность… А, скорее всего, просто не хватало терпения, умения заставить себя довести дело до конца, не было уверенности в своих авторских силах. С одной стороны творческие сомнения – вещь полезная. С другой – опасная, если ими терзаться ежедневно. Я терзался, и в результате оставлял одну незаконченную вещь за другой. В общем-то, невелика потеря для литературы. Но оказалось (потом, через много лет), что потеря есть для меня, для автора. Потому что персонажи недописанных рассказов и повестей стоят передо мной молчаливой шеренгой и смотрят с укором: «Что же ты? Мы были твоими друзьями, ты жил среди нас, разговаривал с нами, играл в наши игры, болел нашими горестями, радовался с нами… в конце концов существовал благодаря нам, потому что мы были рядом в трудные минуты. А потом нас бросил… Обещал нам друзей-читателей, а на самом деле оставил в неизвестности…».

Смешно, да? Чтобы литератора на старости лет грызла совесть за людей, которых никогда не было. За тех, кого он в молодые годы рисовал в тетрадках… Но вот так.

Я подумал, что самый правильный выход – перечитать прежние отрывки, планы, куски текстов, недописанные главы и соединить их как-то в одну вещь (повесть, воспоминания, очерки – что угодно). Хотя бы для себя. А, может быть, кому-то из читателей (тех, кто шлет мне письма и спрашивает: «Как вы начинали, как учились писать?») это будет тоже интересно. Хоть кому-то…

По крайней мере, не будет в душе виноватости, когда открываешь обветшавшие тетрадки и видишь там нарисованных Андрюшку, Олега, Сережу, Галку и моряка-космонавта по прозвищу Шкипер, таинственным путем попавшего на комическую станцию «Гнездо Нептуна»…