Наш петух

^{_{Рисунок И. Харкевича}}

Я хорошо помню тот день, когда мы с Колькой решили купить корову. Мы были одни в нашей квартире при госпитале — дед дежурил на отделении, тетю Нюсю, Колькину маму, вызвали на консультацию в районную больницу.

Мы сидели на кухне за обеденным столом и писали в Ленинград моей маме. Вернее, писал Колька.

Кончив писать, мы проверили ошибки, положили письмо в конверт, и Колька вывел на нем номер полевой почты.

— Есть охота, — сказала я, вспомнив про бал с картофельной ватрушкой.

Есть хотелось всегда: утром, после завтрака, когда мы врали деду, что сыты, потому что иначе он отдал бы нам свою порцию, перед обедом, после обеда и даже во сне. Мне постоянно снился один и тот же сон: большое довоенное пирожное с розой из крема. Попробовать его мне ни разу не удалось, я всегда просыпалась раньше, чем успевала откусить.

— Есть охота, — повторила я. Колька вздохнул и задумался.

— Корова — вот кто нам нужен! — заявил он через минуту. — Тогда не надо никакой еды. Будем пить молоко — утром стакан, на обед — стакан…

— Два! — сказала я.

— Ну, два. И на ужин по стакану. А от коровы можно надоить два ведра в день, я точно знаю, Алька Сидоров в школе говорил.

— Вот здорово! — обрадовалась я. — У нас еще оставаться будет, мы…

— Мы будем в госпиталь ходить и раненых поить, — строго сказал Колька.

— А чем мы ее будем кормить?

— Корову-то? Коров никто не кормит, они сами пасутся. А на зиму мы сена насушим, травы везде полно… Вот только дорогие они, коровы, Алька Сидоров говорил.

— Ничего. Мы денег накопим. Всю зиму будем копить.

Копить деньги мы начали немедленно. Колька склеил из картона большую коробку и прорезал в ней щель. В щель мы опустили двадцать копеек.

Неделя шла за неделей. Деньги в копилке прибавлялись медленно, а коровы дорожали прямо на глазах. Цены на них Кольке сообщал Алька Сидоров.

В апреле мы решили покупать козу.

— Козы гораздо лучше, — сказал Колька, — они меньше едят, а молоко у них гораздо полезнее. Если бы Тимофееву из пятой палаты каждый день давать козье молоко, у него легкие давно бы поправились. Сама Анфиса сказала.

Анфиса была дедова операционная сестра, она приходила к нам каждый вечер и рассказывала все госпитальные новости.

— Давай вытащим деньги из копилки и купим молока Тимофееву, — сказала я.

— Не поможет, — покачал головой Колька, — Анфиса говорит — надо каждый день в течение месяца. И еще ему надо пить сырые яйца.

— Тогда купим курицу.

— Правильно, ребята, — сказала нам тетя Нюся, — давайте купим курицу. Я добавлю вам денег, пойдем на базар и купим. А пока готовьте вашей курице дом. Вы подумали, где она у вас будет жить?

Корову и козу мы собирались держать дома, в коридоре, но курицы, сказала тетя Нюся, любят прохладу и свежий воздух. Мы решили поселить нашу курицу в дровяном сарае, где жили соседские куры и где летом у нас с Колькой был штаб. В тот же вечер мы начали оборудовать сарай: к стене Колька прибил ящик от посылки — будущее «гнездо». На дно ящика мы положили старый вязаный шарф, для тепла.

В тот день операций в госпитале не было, и тетя Нюся вернулась рано. Она надела свой единственный парадный костюм и розовую кофту. Мы с Колькой тоже нарядились — я в довоенную матроску, Колька — в бархатную курточку, рукава которой были ему так коротки, что голые руки торчали почти до локтей.

Над рынком стоял гул. Все прилавки были заняты, и те, кому не хватало места, разложили свои товары прямо на земле. Тут продавалось все — лаковые туфли, шляпы, страусовые перья, пожелтевшие кружева со сказочным названием «валансьен», портрет Тургенева в дубовой раме. И продукты — молоко, картофельные пироги, лепешки.

У продуктового ряда мы не останавливались — здесь все стоило слишком дорого. Мы прошли в конец рынка и под хрюканье поросят и блеяние коз выбрали себе курицу. Курица была очень красивая — черная, с большим оранжевым гребнем.

— Круглый год несется, — сказала про нее хозяйка, торопливо пряча деньги за пазуху.

Мы несли нашу курицу домой в клеенчатой сумке, Колька за одну ручку, я — за другую. Дома мы сразу принялись ее кормить: мою обеденную порцию каши разделили пополам, а Колькину отнесли в сарай. Курица сидела в «гнезде» и дремала.

На другой день ни свет ни заря мы уже были в сарае. Яиц в гнезде не оказалось, но поела курица с аппетитом, и мы вынесли ее в сад, где она сейчас же разрыла клумбу…

Курица не неслась. «Гнездо» оставалось пустым и назавтра, и через неделю, и через месяц. Прошло лето. Давно выписался и уехал на фронт Тимофеев из пятой палаты, поправились и наши друзья-танкисты. Мы с Колькой провожали их на вокзал и во весь голос пели про любимый город и новую песню «Темная ночь».

В начале осени наша курица запела.

— Батюшки! Так это же петух у вас! — сказала Анфиса. — Эх, вы! Городские! Посмотрите — гребень-то какой! Разве ж у кур бывает такой гребень?!

Колька заболел воспалением легких. Он лежал в постели, обвязанный шерстяным платком, и бредил:

— Ор-рудия! Наводи! Право руля! По фашистским гадам! Бе-ей!

Потом он начинал бормотать что-то невнятное, кашлял и задыхался.

Целую неделю у Кольки была высокая температура. Тетя Нюся ставила ему банки и горчичники, а дед делал уколы. Тете Нюсе он не доверял:

— Стыдно, — ворчал он, — посмотри на себя: хирург, а руки трясутся, как у истеричной дамочки… Да я понимаю, что сын…

Колька терпел и банки, и уколы. Он ни разу не пожаловался, и, наверное, поэтому температура сдалась и упала. Теперь Колька не бредил, зато сделался вдруг ужасно худым и серым, а голос у него стал тихим и тоненьким, как у девчонки.

— Кормить его надо, а то — кожа да кости, — вздыхала Анфиса.

Однажды утром я пришла в сарай и увидела, что курицы там нет. Я бросилась на поиски. Искала в саду, во дворе за поленницей, в огороде. Курица исчезла.

Когда вся зареванная я прибежала домой, Колька лежал, с головой закрывшись одеялом.

— Курицы нету! — закричала я с порога.

Колька не ответил, и тогда я села ему в ноги и стала реветь. Я ревела нарочно громко, чтобы он услышал и проснулся.

— Перестань, — вдруг сказал Колька из-под одеяла.

— Она пропала…

— Она улетела, — сказал Колька, — сейчас осень, и она улетела… в теплые края.

— Курицы не летают.

— Некоторые летают. Ясно? И реветь тут совершенно нечего!

Обед в этот день почему-то был у нас праздничный, совсем как до войны — бульон и котлеты. Я съела полную тарелку, Колька — тоже, только он ни с кем не разговаривал и глаза у него были красные.

— Эх-ма! — дед вдруг махнул рукой и вышел из-за стола, грохнув табуреткой.

Колька отвернулся к стене, а я подумала, что у него, наверное, опять поднялась температура и он бредит.

А через два дня я писала маме: