Наш современник Вильям Шекспир

( В 1941 году в журнале "Театр" была напечатана моя статья о "Короле Лире". Я работал над ней, готовясь к постановке этой трагедии в Ленинградском Большом драматическом театре им. М. Горького. Увидев свои мысли осуществленными на сцене, я смог проверить возникшие предположения одни подтвердились, другие оказались надуманными. Мне захотелось продолжить работу. Это обычное воздействие шекспировских произведений. Образы, некогда возникшие в сознании, сопровождают жизнь. Проходят годы, расширяются и усложняются ассоциации, определения, казавшиеся достаточными, утрачивают убедительность; становится видно, что они объясняют лишь отдельные и часто не самые значительные стороны произведения. Под внешними слоями открываются все новые, еще более мощные слои.)

Уже с прошлого века драматурги полюбили подробно излагать все относящееся к месту действия, обстановке. По сравнению с их долгими описаниями, ремарки Шекспира поражают краткостью; иногда только одно слово, иногда два однообразно повторяются в большинстве его пьес: улица, тронный зал, равнина, двор замка...

Вероятно, и эти указания писал не автор. Общеизвестно, что театр тех времен не знал декораций. Под открытым небом, при дневном свете были видны ничем не украшенные площадки, изредка выносилось кресло, может быть, ставился стол. Зрители отлично понимали условность, она ничуть не мешала восприятию пьесы. Между публикой и театральной компанией испокон веков был как бы заключен договор: если актер прошел через сцену - переменилось место событий, и, возвращаясь, он попадает уже на другую улицу, а может быть, и в иное государство. В глубине помоста - темный ковер, значит, дело происходит ночью, светлая завеса обозначает день. Когда же выбегают три фехтовальщика идет кровопролитное сражение армий.

Надо всем этим нередко посмеивались сами авторы.

Но хотя спектакль игрался в условном пространстве, драматическая поэзия была близка к реализму, с его стремлением к точному и подробному воспроизведению жизненной среды. Перечитывая теперь эти страницы, мы найдем в них не так уж много условного.

Возникало любопытное противоречие: перед глазами были оголенные, ничего не изображающие площадки, а слух воспринимал подробный рассказ об оттенках красок рассвета, ветре, сбивающем с ног, полях, покрытых узором цветов и трав. Расцветала и увядала природа, кружился снег, открывались картины человеческой жизни во дворцах и в разрушенных лачугах.

Ровный дневной свет освещал одни и те же ковры и доски, а поэзия переносила действие в жизненную среду - особенную для каждой из пьес.

Невидимые декорации возникали в ходе поэтического развития. Они создавались не из холста, дерева и красок, но из слов. Появляясь только в сознании, незримые картины обладали способностью расширять границы театра до бесконечности, превращать реальное в фантастическое, объединять природу и чувства человека.

Стихи выстраивали декорации.

Их должен был воспринимать уже не зритель, а слушатель. Иногда автор прерывал действие и просил публику вообразить все то, без чего дальнейшие сценические события были бы, попросту говоря, непонятными. Автор просил слушателей представить себе чужеземные города и старинные битвы. От его имени к зрительному залу обращался условный, не участвующий в сюжете персонаж, обычно он назывался Хор или Пролог. Это был самый простой способ рассказа. Более сложным являлось описание ночи убийства короля Дункана или появление призрака в "Гамлете". Пейзаж возникал в разговоре: действующие лица описывали холод ночи, порыв ветра, сорвавший трубу с крыши, они говорили, что луна зашла. Все это не только уточняло время и место, но и создавало эмоциональный тон сцены, воздействовало на душевное состояние героев.

И совсем иным был пейзаж "Короля Лира". Картины природы, движущиеся, непрерывно меняющие характер, находились в этой пьесе во взаимосвязи не только с внутренним миром героев, но и с развитием темы.

Причины, существенные для самой основы поэтического строения трагедии, вызвали бурю, незримую на сцене, но бушующую сквозь весь образный строй "Короля Лира".

В народной поэзии с древнейшей поры описывались явления природы. Они возникали в фантастических образах: причины происходящего вокруг были неведомы, борьба за подчинение природы человеку еще не начиналась. Могущество стихий казалось беспредельным. Всесильные божества окружали человека, властвовали над ним.

Глубочайший слой искусства - образы мифов, религиозные и поэтические явились потом своеобразной сокровищницей. Не раз художники обращались к богатствам народного творчества: древние образы оживали, наполнялись иным содержанием, меняли свои формы. Но отсвет мифов обнаруживал себя сквозь множество новых образований.

Зловещими были образы грозы и бури - кары, ниспосланной богами на людей, гибели, разрушения. Грохоча, мчалась по небу дикая колесница, землю ослеплял огонь - это кони били копытами по облакам, высекали искры; тысячеконечная огненная плеть хлестала леса и селения, вспыхивали пожары, людей охватывала жажда разрушения, убийства. Воцарялся хаос, все обращалось в прах. Народное творчество стремилось выразить грозное величие сил, угрожающих человеку. Образы были полны буйного движения, злой мощи, воинственности.

С раскатами грома и полыханием огня буря входила в искусство, как образ бедствия, разрушения, гигантской катастрофы.

В предисловии к "Возмездию" А. Блок писал, что он привык сопоставлять все доступные его взгляду факты времени из самых различных областей жизни и наиболее существенные, и незначительные, - и что в этом сопоставлении возникал для поэта "единый музыкальный напор". О ритме, "проходящем сквозь всю поэтическую вещь гулом", говорил Маяковский.

Конечно, менее всего речь шла о соотношении ударных и неударных слогов - размере стихов. Под "музыкальным напором", "гулом" понималось внутреннее движение, ритм - отражение тяжелого счета подземных толчков истории. Эхо поэзии повторяло раскаты гула событий.

Гулом проходит сквозь трагедию о короле Лире буря; в ощущении ее единого музыкального напора движутся и чередуются события. Что же выражает собой этот пронизывающий трагедию вихрь?

ЗАВЯЗКА ТРАГЕДИИ

Горный обвал может начаться из почти незаметного движения одного камня. Но вызвало это движение множество усилий: порыв ветра колыхнул, толкнул уже расшатавшееся; разрушительная работа многих лет оказалась завершенной, последнее дуновение переместило центр тяжести камня, и он покатился, сшибленные им, валятся другие, маленькие падают на огромные - уже качаются вросшие в землю глыбы.

Лавина обрушивается, выворачивая деревья с корнями, в щепки обращая жилища. Все, что годами было неподвижным, теперь само движение, и. кажется, нет силы, способной остановить, задержать этот всесокрушающий напор.

Высказано множество предположений о причине трагических событий "Короля Лира", будто бы единственной или хотя бы решающей: неблагодарность детей, старческое самодурство, пагубность решения делить государство.

Множество страниц написано, чтобы объяснить неудачный ответ Корделии, повлекший за собой столько бед.

Но как бы ни было убедительно каждое из этих объяснений и предположений, оно посвящалось лишь заключительному движению, дуновению, бессильному столкнуть с места даже небольшой камень. Только в единстве противоречивых усилий, в столкновении множества устремлений можно понять образный строй "Короля Лира" - "единый музыкальный напор" бури.

Уже не раз писалось, что нелегко объединить приметы времени каждой из сцен. Некоторые имена заставляют предполагать, будто действие происходит за восемьсот лет до нашей эры, но титулы графов, герцогов, лордов переносят в другую эпоху. Клятвы Аполлоном и Юноной не вяжутся с чином капитана и герольдом, вызывающим рыцаря на турнир.

Каждая из черт отделена от соседней веками; попытка как-то их соединить приводит лишь к путанице столетий и обычаев. Однако все это лишь внешние признаки; стоит заглянуть в суть происходящего, как становятся видны очертания века. На шахматной доске сразу же расставлены основные фигуры.

"Я думал, что герцог Альбанский нравится королю больше, нежели герцог Корнуэльский", - говорит лорду Глостеру граф Кент.

Король, соперничающие между собой герцоги, следящие за ними придворные, объединенное и вновь распадающееся на части государство. За стенами королевского замка появляется пейзаж: степи и нищие селения, каменные башни на высоких холмах. Замок властвует над хуже укрепленными крепостями феодальных разбойников, вокруг пустота, гнилая солома на крышах лачуг, виселица и колесо для четвертования - обязательные детали ландшафта.

Люди, собравшиеся во дворце, неспокойны. Побочный сын лорда Глостера Эдмунд законом обречен на бесправие; имущество рода получит старший сын, наследник майората Эдгар. Младший брат был девять лет в отсутствии. Он приехал, полный зависти и злости; его цель погубить законного наследника и присвоить себе все, чем владеет отец, вызывающий у Эдмунда лишь презрение.

Герцог Корнуэльский затаил планы уничтожения герцога Альбанского, он опасается его возвышения. Из разговора Глостера и Кента известно, что король лучше относится к Альбани, нежели к Корнуэлю; распря, которая приведет к войне между герцогами, уже назревает.

Из трех наследниц престола две - Регана и Гонерилья - ненавидят третью, младшую сестру Корделию. Они завидуют любимой дочери короля и боятся друг друга; они соперницы при дележе наследства.

Французский король и Бургундский герцог приехали сватать младшую дочь. Менее всего речь идет о любви; предполагаемый брак - династическое событие. Поэзия выражает спор владений и имуществ, а не любовное соперничество: руку Корделии оспаривают "бургундское молоко" и "французские лозы".

От свадьбы зависит новое соотношение политических сил. Еще до того как король произнес свои слова, все эти люди подготовлены самим ходом событий к столкновению, борьбе, войне.

Напряженная тишина перед наступлением бури напоминает это начало. Следует сцена раздела государства, вызвавшая так много обвинений в неправдоподобности.

Л. Толстой - наиболее суровый критик Шекспира - начинал осуждение его творчества с завязки "Короля Лира", считая ее особенно нелепой. В очерке "О Шекспире и о драме" Толстой излагал эту сцену в своем пересказе: "...трубят трубы, и входит король Лир с дочерьми и зятьями и говорит речь о том, что он по старости лет хочет устраниться от дел и разделить королевство между дочерьми. Для того же, чтобы знать, сколько дать какой дочери, он объявляет, что той из дочерей, которая скажет ему, что она любит его больше других, он даст большую часть. Старшая дочь, Гонерила, говорит, что нет слов для выражения ее любви, что она любит отца больше зрения, больше пространства, больше свободы, любит так, что это мешает ей дышать. Король Лир тотчас же по карте отделяет этой дочери ее часть с полями, лесами, реками, лугами и спрашивает вторую дочь. Вторая дочь, Регана, говорит, что ее сестра верно выразила ее чувства, но недостаточно. Она, Регана, любит отца так, что все ей противно, кроме его любви. Король награждает и эту дочь и спрашивает меньшую, любимую... Корделия... как будто нарочно, чтобы рассердить отца, говорит, что, хотя она и любит, и почитает отца, и благодарна ему, она, если выйдет замуж, то не вся ее любовь будет принадлежать отцу, но будет любить и мужа.

Услыхав эти слова, король выходит из себя и тотчас же проклинает любимую дочь самыми страшными и странными проклятиями..."

На первый взгляд изложение беспристрастно, однако это не так. В самом способе рассказа, в его, казалось бы, подробности и отчетливости заключен художественный прием сатирического характера, обычный для Толстого. Подобным же образом осмеяно богослужение в "Воскресении" или опера в "Войне и мире":

"На сцене были ровные доски посередине, с боков стояли крашеные картины, изображающие деревья, позади было протянуто полотно на досках. В середине сцены сидели девицы в красных корсажах и белых юбках. Одна, очень толстая, в шелковом белом платье, сидела особо на низкой скамеечке, к которой был приклеен сзади зеленый картон. Все они пели что-то. Когда они кончили свою песню, девица в белом подошла к будочке суфлера, и к ней подошел мужчина в шелковых в обтяжку панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом и стал петь и разводить руками".

Сатирическая цель очевидна, и мысль выражена ясно: только в обществе тунеядцев подобное искусство может считаться нужным людям, на деле - это даже не искусство, а какое-то бессмысленное зрелище. В этом и заключается прием, с помощью которого пародируется все происходившее на сцене. Автор тщательно перечисляет материалы, из которых изготовлены костюмы и декорации, внешность и жесты актеров. Забывает он только музыку. Но именно она - основа этого рода искусства, дающая всему смысл и жизнь.

Стоило только заткнуть уши, певцы и танцоры сразу же превратились в ряженых бездельников, глупо раскрывающих рты, разводящих почему-то руками и бессмысленно перебирающих ногами. Искусство исчезло - остался крашеный картон, толстая девица, мужчина в нелепой шляпе с пером и будочка суфлера.

Так же поступил Толстой, пересказывая "Короля Лира". Языком описи он перечислил метафоры и гиперболы; подробно изложив внешнее действие, он пропустил все, дающее смысл сцене; исчезли мысли и чувства людей, остались лишь слова и события. Слова поэзии, пересказанные прозой, потеряли смысл, а событие стало происшествием, и притом неправдоподобным.

Писатель, прекрасно понимающий музыку, прикидывался глухим, лишь бы доказать, что искусство, лишенное религиозно-нравственной идеи, не нужно людям. В период страстного увлечения этой идеей Толстой сравнивал человека, сочиняющего стихи, с пахарем, который решил бы идти за сохой, пританцовывая. В ту пору поэзия представлялась писателю лишь безнравственным баловством. С таких же позиций было изложено и содержание "Короля Лира". За пределами изложения оказалась поэзия. Остались лишь ужимки танцора, пробующего пахать.

Изъявление любви к отцу не должно было определить меру наследства, отданного каждой из дочерей. Шекспир не скупится на подробности, лишь бы пояснить: раздел владений уже закончен и сделано это задолго до начала дворцового торжества. Сцена с наследницами - заключительная церемония. Глостер, встретивший Кента, идущего на торжества, говорит ему:

- Части так выравнены, что при самом внимательном разборе нельзя сказать, какая лучше.

Хотя Лир и предлагает Корделии так рассказать о своей любви, чтобы ее слова побудили его наградить любимую дочь "долей обширнее, чем сестрины", но обращение это нельзя понимать буквально; известно, что две из частей уже отданы старшим наследницам, каким же образом ответ Корделии может ей доставить лучшую долю?..

Раздел определился не ответами наследниц, а соображениями совсем иного порядка. В начале церемонии Лир обращается не к дочерям, а к их мужьям:

Сын Корнуэль наш и ты, любимый столь же

Сын Ольбани, сейчас мы огласим,

Что мы даем за дочерьми, чтоб ныне

Предупредить об этом всякий спор.

(Стихотворные цитаты из "Короля Лира" даются в переводе Б. Пастернака)

Предотвращение споров, иначе говоря, междоусобной войны - причина равенства частей наследства: даже склонность к герцогу Альбанскому не влияла на короля. Заранее известна была и доля Корделии: бургундский жених просит в приданое лишь то, что ему было обещано, "не больше и не меньше".

Событие свершилось. Церемония должна закончиться благодарностью каждой из наследниц, их слова для Лира - исполнение одного из обычаев: дочери обязаны торжественно говорить о своей любви к отцу, а король, даже ушедший от власти, не может существовать без свиты в сто рыцарей.

Но это только частичное значение сцены: для Лира все происходящее полно величественной поэзии и глубокого смысла. В восемьдесят лет нет достаточно сил, чтобы властвовать, то, что он еще до смерти отдал свое государство наследницам, - мудро и справедливо. Речи дочерей кажутся ему не только обрядом, но и выражением истинного отношения: слова любви заслужены.

Гонерилья охотно исполняет обряд; она исполняет его даже со слишком большим старанием. Возвышенность тона настолько преувеличена, что сама форма выдает отсутствие чувства. Обычно так и случается в жизни: громкие слова чаще всего выражают пустоту, пафос прикрывает равнодушие.

Все это важно не только для понимания душевного склада герцогини Альбанской, а и для каких-то сторон характера Лира: тирания привела к слепоте. Грубо позолоченные жестянки всучили ему за чистое золото.

Отношение к подделке - пробный камень для всех лиц.

Лир не замечает ничего странного в речах двух дочерей. Корделия, действительно любящая отца, понимает, что и от нее ждут слова в том же стиле.

Ответ Корделии часто признавался неестественным:

...Я вас люблю,

Как долг велит, не больше и не меньше...

И действительно, если позабыть предшествовавшее, подобное обращение к отцу не может показаться жизненным. Но это не рассказ о любви, а отповедь лести, отказ от участия в соревновании. Если в характере Корделии увидеть не только искренность, но и упорство, силу воли, если узнать в ней одну из шекспировских "воительниц", станет ясным: эти слова - протест. Величавым декларациям младшая дочь противопоставляет нарочито сухие слова. Она не только не хочет извлекать выгод из своей любви, но ей отвратителен и сам обычай, если его исполнение может быть выражено в такой форме.

Незначительное становится значительным. Обряд выражает уже не только форму, а и суть жизненных отношении. Все показанное в трагедии раньше было лишь обманчивой внешностью. Теперь начинает выявляться внутренний смысл происходящего.

Церемония испытания любви дочерей оборачивается множеством значений.

Произведения Шекспира продолжали работу поколений. Века взрыхляли литературную почву: сказки, предания, старинные хроники, пьесы безымянных сочинителей - все это заготовило для Шекспира остовы фабул, контуры характеров. И, что было главным, донесло до него традицию народного искусства. Именно эта традиция - творчество народа, выразившее себя в обобщениях мифов и сказок - вновь, уже с другим смыслом и иной силой, дала себя знать в трагедиях.

Представляется интересным, что, разрабатывая старые истории, Шекспир обычно останавливал внимание на более древних слоях сюжета, нежели на всем написанном позже и, казалось бы, более близком к профессиональной драматургии.

Шекспир подхватывал не эстафету "вечных" тем, а лишь поэтическую традицию. Он не улучшал сюжеты прошлых пьес, но наполнял их иным жизненным материалом. Содержание давала действительность. Жизнь ломала схемы представлений с моралью, наполняла новым смыслом наивные легенды.

Поколения трудились над историей старого короля и его неблагодарных дочерей.

Европейский фольклор знает множество вариантов этой фабулы. Народы любили рассказывать сказку про короля, решившего испытать любовь своих дочерей. Он предложил каждой из них рассказать, как она его любит, найти сравнения для своей любви. Старшая сказала, что любит отца, как самое сладкое лакомство, средняя сравнила свое чувство с любовью к красивому платью. Младшая ответила: как соль. Ответ оскорбил короля; в гневе он изгнал младшую дочь и роздал все имущество двум остальным. Но пришло время, изгнанный из своего государства, он испытывал страшный голод, и вот принесли ему самое простое кушанье, но оно было несоленое, его нельзя было есть. Так король узнал цену соли.

Сказка попала на страницы летописи. В двенадцатом веке в истории бриттов Готфрида Монмутского появляется легендарный Лир - сын короля Бладуда. Решив отдать власть своим трем дочерям, Лир подвергает их "испытанию любви". На этот раз ответы дочерей похожи на слова шекспировских героинь. Гонерилла говорит, что отец для нее дороже души, Регана любит его больше всего на свете. Младшая дочь, в свою очередь, задает королю загадку: "Есть ли такая дочь, которая бы любила отца больше, чем отца? Я не думаю, чтобы какая-нибудь дочь решилась утверждать это даже в шутку. Я всегда любила и буду любить тебя как отца. Если же ты хочешь выпытать от меня больше, то слушай: сколько ты имеешь, столько и стоишь".

Разгневанный король изгоняет Корделлу, делит государство между двумя другими дочерьми. Потеряв в дальнейшем все владения, он убеждается в истинности слов младшей дочери: теперь он ничего не имеет и уже никто его не любит. Он понимает, что любили не его, а его богатство.

Изгнанный Гонериллой и Реганой, он находит прибежище у Корделлы, вышедшей замуж за короля франков. Любовь младшей дочери оказалась подлинной.

Историки литературы насчитывают более пятидесяти обработок этого сюжета. Он дошел до Шекспира и в хронике Голиншеда, и в поэмах Хиггенса и Спенсера. И, наконец, в так называемой "старой пьесе" "Правдивая история о короле Лире и его трех дочерях", представленной в 1594 году в театре "Роза".

В этой пьесе сказочный мотив "испытания любви" закончил первичное существование. Это была уже не легенда и притча, а сочинение, обладающее жизненным правдоподобием. В особенности это относилось к завязке. Толстой считал и всю старую пьесу, и в особенности ее первую сцену, значительно более художественной, нежели сочиненную Шекспиром:

"В старой драме Лир отказывается от власти потому, что, овдовев, он думает только о спасении души. Дочерей же он спрашивает об их любви к нему для того, чтобы посредством придуманной им хитрости удержать на своем острове любимую меньшую дочь. Старшие две сосватаны, меньшая же не хочет выходить, не любя ни одного из близких женихов, которых Лир предлагает ей, и он боится, чтобы она не вышла за какого-нибудь короля вдали от него".

Такого рода психологическое оправдание оказалось ненужным Шекспиру, противоречащим его замыслу; он не писал образов королей, думающих только о спасении души; изменился и старый мотив: государство было разделено между наследницами еще до начала "испытания любви".

Само же "испытание" было возвращено к сказочной традиции, но ему отведено другое место и придано иное значение.

Мысль об истинной стоимости человека стала смыслом этого мотива. Ответ младшей дочери из летописи Готфрида Монмутского - "сколько ты имеешь, столько и стоишь" - был раскрыт в глубочайшем, полном народной мудрости смысле.

Что же определяет истинную стоимость человека: то, чем он владеет, или то, что заключено в его душевных качествах? Находится ли ценность в зависимости от его жизненного положения, или он сам по себе, даже не обладая ничем, является этой ценностью, и каковы взаимоотношения между богатством и подлинной стоимостью человека?

Испытание меры истинной стоимости дало внутреннее движение всей трагедии. "Испытание любви" заняло только небольшую часть этой трагической проверки.

В философии трагедии вновь ожило, но уже совершенно по-иному выраженное народное противопоставление сахара, красивого платья и соли. За героями показались общественные силы. Что же касается психологического оправдания, то в реальной среде лесть Гонерильи потеряла необычность. Глухота старого короля к фальши тоже перестала казаться неправдоподобной.

Объяснение происходящему дала жизнь.

Исключительное выражало лишь обычное.

В числе обычного был и расцвет всех видов лести. Любое из авторских посвящений, создававшее ореол вокруг имени мецената, в угодничестве оставляло далеко позади себя фантазию старших дочерей Лира. Подле повелителя, не ограниченного в своей власти, непременно существовали люди, изо всех сил раболепствующие, готовые обожествить тиранию. И почти всегда те, кому приходилось все это выслушивать, выслушивали с удовольствием; и даже если эти государственные деятели и были людьми умными и опытными, ум и опыт не мешали им быть глухими к фальши и доверчиво принимать восторженную оценку своей личности за ее истинное значение.

Издавна это явление приобрело такой масштаб, что Данте не поскупился отвести в аду для льстецов целый ров, где они визжали и хрюкали, брошенные в зловонные отбросы и нечистоты.

Стоит увидеть события трагедии происходящими не в сказочном пространстве, а в реальном мире деспотии, и поведение Гонерильи, Реганы и Лира покажется жизненным.

Способы изображения времени в "Короле Лире" непохожи на привычный нам историзм. Шекспир нередко выражает суть событий формами, внешне как бы противоречащими этой сути. Иногда он рассказывает об одной эпохе, но упоминает при этом другую; сочиняя сказку, он описывает реальность, исторические факты переплетает с легендой; он ошибается в географии, нетверд в хронологии.

Утверждать, что все его анахронизмы закономерны, - опрометчиво. Но не менее легкомысленно счесть их лишь результатом условности елизаветинской драматургии или спешки в работе.

Причины переплетения эпох и стран нередко заключались в самой поэтике.

Общеизвестно, что, как бы ни именовались автором места действия и какие бы имена ни носили герои, события и характеры были связаны с современной ему Англией. Но это утверждение, верное в своей основе, совсем не обозначает, что среда всех трагедий была одной и той же, а события веков являлись лишь маскарадом. Никто еще не пробовал перенести "Гамлета" в мир "Ромео и Джульетты" или сыграть "Отелло" в костюмах "Макбета". Значит, не так уж были несущественны и указанные страны, и век, в который по пьесе происходили события.

Вернее всего сказать, что эти события происходили и в елизаветинской Англии, и в какой-то другой (указанной в пьесе) стране, в эпоху Шекспира, но с его эпохой сливались черты другого (указанного в пьесе) времени.

Для чего же нужен был сдвиг времен и укладов?

Стараясь понять жизнь, Шекспир отыскивал корни явлений, уходящие далеко вглубь, сталкивал предание и реальность, древний уклад и современную страсть.

В смешении эпох и стран он находил возможность сравнения, подчеркивания, обобщения.

Не случайным было смещение времен и в "Короле Лире". Легендарные имена короля и его дочерей сохранились в трагедии не только потому, что так назывались эти герои в старину. Не случайностью являлось и то, что имена их остались, а другие, данные лицам, похожим по фабульному положению на прошлые варианты, были заменены новыми.

Чтобы со всей силой контраста выявить современные процессы, и на главное действующее лицо, и на завязку событий была брошена тень другой эпохи.

В новом веке и уже в совсем ином качестве повторилась история старинного героя. Герой этот стал образом, одновременно и связанным с описываемой эпохой, и противоположным ее устремлениям.

В некоторых свойствах своей натуры Лир отличен от всех его окружающих. Он иной, непохожий на всех, кто стоит рядом. И именно потому, что он иной, возможны и такая сила заблуждения и не меньшая сила прозрения.

Что же отличает образ Лира от других действующих лиц?

Прежде всего масштаб. Лир наделен поэтической мощью героя древних преданий. Каждое из движений, выражающих его характер, наполнено силой. Этот человек принадлежит к какому-то другому, не современному роду и племени. И хотя Регана его дочь, а ему восемьдесят лет, кажется, что он родился на несколько тысячелетий раньше своей дочери.

Огонь патриархального костра освещает его фигуру.

Иногда он кажется пришедшим из доисторического времени, героического века, когда, по преданию, обитало на земле племя людей, величественных и в добре, и в зле. Высшей властью обладал старейший, мудрый старшина рода.

Родовым старшиной, фигурой ветхозаветных преданий предстает иногда Лир. В его убеждении в своей правоте заключены не простота или безумие, а поэтическое величие. Его образ связан с легендами о времени, когда только узнавали цену золота, люди еще не стали коварны и хитры, не делали различия между словами и мыслями.

В "Короле Лире" - обилие библейских образов. Ветхозаветные проклятия гремят в поэзии. Отчаяние плачей, экстаз пророчеств наполняют ритмы силой, страстью. Древние символы и аллегории создают сравнения.

Ораторский пафос Возрождения нередко был связан с густотой тона этих образов. И что существенно: библейские слова становились мятежными. Когда Лютер переложил псалом сорок шестой, то получилась, как писал Гейне, "Марсельеза Реформации". Пророки Иеремия, Даниил, Иезекиил снабдили изречениями Томаса Мюнцера.

Однако не только эти "громкие и закованные в железо старые слова" (Гейне)-просвечивающий слой преданий - определяют образ Лира. Неразрывно с древними чертами, меняя форму и суть этих черт, существуют и иные свойства.

Сквозь легендарный образ проступают жизненные черты деспотического владыки: можно узнать, как он судил, чеканил деньги, набирал солдат. Множество подробностей, относящихся ко времени его правления, обнаружатся во время сцен сумасшествия. Картины прошлого связаны с войной, насилием, кровью. Король-воин, он сам учил солдата правильно натягивать тетиву лука, королевская рука твердо держала меч.

Было время,

Своим точеным добрым палашом

Заставил бы я всех их тут попрыгать.

Не только мысли о попранной справедливости владеют им, а и воинственные воспоминания:

Ста коням в войлок замотать копыта

И - на зятьев! Врасплох! И резать, бить

Без сожаленья! Бить без сожаленья!

Если позабыть все, связанное с преданием, пропадет поэзия и масштаб фигуры, но если увидеть лишь эти черты и не понять всего отражающего действительность, - исчезнут и смысл образа, и его трагическая сила. Лир постиг царящую в мире несправедливость, но одним из выражений этой несправедливости было и его владычество, был он сам - король.

В сценах, достигающих наибольшего трагизма, Лир осуждает не только отвлеченное понятие власти, но и реальную власть, которою он сам обладал. Теперь такая власть ему кажется противной разуму, преступной. Ужасающие картины народного горя отражают действительные отношения эпохи. Это горе следствие владычества Лира.

Трагедия Лира заключалась не только в том, что у старика отца оказались неблагодарные дочери. Все здание его королевского величия оказалось непрочным, подобно всякой власти, сильной только угнетением и страхом.

Истинная жизнь была скрыта от короля. Он видел только наружность людей, внешний вид вещей, отношений.

Лживый мирок заменил для него мир. Лесть ослепила старого короля. Его мышление перестало отражать действительность, фантастические представления он принял за реальность. "Малый мир" человека (излюбленный философский и психологический образ елизаветинцев) подменил большой мир жизни. Поэтическое выражение этого величайшего человеческого заблуждения насчитывает вековую традицию, и Бэкон с удовольствием вспоминал слова Гераклита: "Люди, ищущие истину в собственном своем маленьком мире, а не в большом".

Лир хотел найти истину в собственном маленьком мире.

Король обожествил свою личность. Ему стало казаться, что вовсе не власть, полнотою которой он обладал, определила его место в жизни, но внутренняя неизменная ценность его человеческих достоинств. В сознании Лира постепенно образовалась искаженная картина реальных связей - слепки наружности отношений, а все окружавшее короля было показным, поддельным. Зеркало восприятия потускнело, изогнулось - стало кривым. Менялся мир, но искривленный, тусклый мирок сознания человека, загородившего себя от жизни, оставался все таким же.

Образы этих двух миров предстают в самом начале.

Подземные толчки сильнее и сильнее сотрясают большой мир: еще удар - и все рухнет. Все уже прогнило; любые виды человеческих связей и отношений держатся лишь на тоненькой ниточке. Еще усилие - и не только государство распадется на три части, но и все существующее развалится на куски, разобьется вдребезги.

Этого не замечает Лир.

Он видит позолоту, улыбки, красивые одежды, слышит лишь восторженные слова. В его малом мире - ни облака. Там господствуют покой, идиллия. Все происходящее прекрасно: мудрый и справедливый король осуществляет свою последнюю волю, сейчас он снимет с головы корону и, окруженный всеобщей заслуженной любовью, отдаст власть наследницам; теперь они будут охранять справедливость. Седой патриарх в последний раз творит закон. Начинается древнее испытание любви.

Но теперь не только Лир задает вопросы дочерям. Сама жизнь загадывает старому королю загадку: что важнее для человека - сахар, красивое платье или соль?

Туман лести закрывает перед королем смысл испытания. Лир продолжает искать истину лишь в своем малом мире, в нем он ищет ответа. Старый король переживает последние минуты своего самого счастливого дня.

Он отвечает: сахар и красивое платье важнее соли.

Проклята и изгнана младшая дочь. За Корделию, за древнюю правду вступается Кент - последний из хранителей древней чести, но молчит Глостер-царедворец, не способный возражать своему повелителю, даже если тот неправ.

Дуновение ветра сдвинуло камень.

Все, расшатанное временем, колыхнулось, двинулось, рухнуло. Мертвый свет молнии озарил лица - в них не было ничего человеческого: хищность и жадность превратили их в морды зверей. Долгий и тяжелый удар грома расколол небо. Буря началась.

В статье о Мочалове в роли Гамлета Белинский описывал душевное состояние датского принца, - оно может быть отнесено к большинству шекспировских героев.

"Он пока доволен и счастлив жизнью, потому что действительность пока не расходилась с его мечтами... Такое состояние есть состояние нравственного младенчества, за которым должно последовать распадение..."

Распадение, по словам Белинского, - "переход от младенческой бессознательной гармонии и самонаслаждения духа в дисгармонию и борьбу, которые суть необходимые условия для перехода в мужественную и сознательную гармонию..."

Так же развивается и образ Лира: вначале нравственное младенчество, самонаслаждение духа. Закономерностью исторического развития подобные призрачные гармонии рассеиваются под первым же натиском реальности. Не существует железных оград, которыми можно было бы оградить сознание от действительности.

В "малый мир", уничтожая иллюзии и рассеивая призраки, ворвется буря.

Последует распадение - дисгармония.

Наступит пора, и герой увидит необъятный мир общественной несправедливости, узнает ее, чтобы потом проклясть несправедливость, призвать к борьбе с ней, хотя бы способы борьбы и не были ему известны. Такова схема развития большинства трагедий Шекспира.

В "Короле Лире" положение усилено еще и тем, что герой не только познает действительность, но в этом познании открывает сущность и себя самого - своего маленького мира.

Лир заблуждается не только в представлении о жизни, но и в понимании своего значения в жизни. Ему казалось, что оно неизменно. Можно отдать власть, но все равно сто рыцарей должны сопровождать его - короля "с головы до пят". Самоценность его существа дала ему право на первое место. Святость этого места - основа существования и всех остальных в государстве; положение каждого устанавливается лишь в зависимости от приближения к особе первого человека.

В сцене раздела владений предстает застывшая громада государственной иерархии. Все расположено строго на своих местах, недвижно, подчинено неизменному порядку. Самое высокое место - короля, после него - наследницы престола, их мужья, потом первые сановники государства: Кент, лорд Глостер, два его сына, старший впереди - он ближе к престолу. Все замерли, как бы навечно прикрепленные к месту.

Лир снимает с головы корону. Ему кажется, что ничего не переменилось, он уверен: мир недвижим.

ГОСПОЖА ЖАДНОСТЬ.

В догмах и ступенях соподчинения - в ярусах схоластики - нашел свое выражение мир иерархии. Искусственный строй, в котором все должно было быть неподвижным, оторванным друг от друга, обособленным. Все существующее в мире - люди, явления - приросло к своему месту, значению, ряду. Все определенно и неизменно, относится к добру или злу, добродетели или пороку.

Земной порядок продолжался в порядке загробном - Данте описывает девять кругов ада, чистилище и девять сфер рая. Каждый грешник приговорен к своему виду мучения, одна пытка не могла быть заменена другой. Была иерархия страданий, так же как иерархия искупления и иерархия вечного блаженства.

Непостижимы символы веры, неоспорима власть, навечно существуют отношения сословий.

Неколебимые ветром, не глядя друг на друга, с глазами, устремленными в бесконечность, стояли на выступах храмов скульптуры царей, воинов, монахов, женщин, держащих каменными руками каменных младенцев - человеческий род навеки занял свое место; все в нем получило свое значение, никто и ничто не в состоянии был сдвинуть их с этих мест, переменить их значение, освященное веками, неоспоримой мудростью. Так и будут они стоять весной и летом, осенью и зимой.

И подобно тому как возвышаются одна над другой статуи на каменных порталах, высятся друг над другом царь - герцог - помещик - крестьянин.

И ничто не меняется и не может измениться, пока не запылает небо и не загремят над миром трубы страшного суда.

А пока только приходят войны - и становится меньше людей, наступает эпидемия - черная зараза уносит людей, но вновь рождаются солдаты и пахари, священнослужители и короли. И все неизменно движется в том же замкнутом кругу, и все всегда возвращается на свои места.

Шекспировская поэзия отразила огонь молнии, ударившей в этот недвижимый порядок.

Буря, несущаяся сквозь трагедию, - образное выражение ломки, распада старого порядка, превращения слитного в раздробленное, считавшегося святым в презренное.

Все в трагедии - события, лица, мысли, чувства - кажется выведенным лишь для того, чтобы потом в стремительном движении обратиться в собственную противоположность, повернуться совсем иной стороной, опровергнуть первичное состояние.

Описывая в трактате о живописи образ битвы - лица обезумевших людей, кровь, смешанную с пылью, мчащихся коней, волочащих мертвых всадников, закатывающих глаза умирающих, - отбирая лишь то, что находится в состоянии наиболее сильной экспрессии, Леонардо да Винчи заканчивал советом: "И не следует делать ни одного ровного места, разве только следы ног, наполненные кровью".

Так написана трагедия о короле Лире.

Образный строй этой трагедии, выраженной поэтическим обобщением бури, отражает в "едином музыкальном напоре" процессы эпохи первоначального накопления.

Кажется, что тогда под страшными ударами подземных толчков ходуном ходила земля. Все перемешалось - и стон смерти, и крик рождения. Свистели кнуты в средневековых застенках, но все громче был слышен стук костяшек счетов. Феодальные разбойники обсуждали цену на шерсть, и слухи о расцвете фландрской мануфактуры перемешивались с достоверными подробностями шабаша ведьм.

Алчность, не сдерживаемая старинными ограничениями, ворвалась в мир. Наступил пролог новой эры.

Умами людей владели нормы схоластики, и новая эпоха представлялась им страшной фигурой, наряженной в средневековые аллегорические одежды.

Проповедники вопили с амвонов о владычестве этого страшилища. Оно именовалось - госпожа Жадность. Провозглашали наступление ее царства, пророчествовали в ужасе: она сожрет все и, если не остановится ее победное шествие, вымрет земля.

Одна форма угнетения сменялась другой.

Распыленные средства производства, песчинки мелкой собственности клочки земли, примитивные орудия ее обработки, нищенские хижины - все это было обречено на уничтожение. Кончились наивные времена феодальных порядков, цеховых отношений. Новые властители разбивали средневековые колодки во имя свободного развития новых форм производства и свободного, уже ничем не ограниченного угнетения человека человеком.

Госпожа Жадность врывалась в тысячи хижин. Пашни превратились в пастбища для овец. Наиболее часто встречающийся образ - от "Утопии" Томаса Мора до безыменных баллад - овцы, "съедающие людей". Земля становилась товаром, деньгами; тех, кто ее возделывал, выгоняли, превращали в нищих.

Орды бродяг, страшные караваны человеческого горя, блуждали по стране, оборванные, изнемогающие от голода, тщетно ищущие работы. Они брели по дорогам, оставляя по пути трупы тех, кто не имел сил идти дальше.

Шла будущая армия наемного труда.

Ее уже начали приучать к новым порядкам. Палачи накалили железо, наточили ножи. Граждан старой веселой Англии будут клеймить, отрезать им уши - так закон велит поступать с темп, кто именуется теперь "бродягами".

Такова эпоха. В ней нет ни одного ровного места. "Разве только следы ног, наполненные кровью".

Для показа нового века в самом начале "Короля Лира" выведены на сцену, выстроены перед зрителем все, казалось бы, наиболее устойчивые отношения людей друг к другу, наиболее существенные человеческие связи, освященные обычаем и узаконенные понятиями права и морали. Выведены лишь для того, чтобы ходом дальнейших событий показать, что этих связей больше нет, что ничто уже не объединяет людей между собой; ничто, ни одна из форм общественного существования.

Все покинуло свои места, все вырвано из насиженных гнезд, разрушено. Осталась только лживая видимость, прикрывающая гниль, червоточину, распад.

Больше нет представлений о святости королевской власти. Нет короля посредника между небом и землей. Наследницы престола издеваются над самой мыслью о самоценности королевской личности. Король, лишенный войска, лишь выживший из ума старик с дурацкими причудами.

Свято только то, что обладает военной силой или богатством.

Ниспровергаются устои семьи. В ночь, в бурю дочери гонят старика отца вон из замка - в поле, где бушует ливень, где нет ни куста, чтобы укрыться. Сын обрекает отца на смерть; брат готов казнить брата; сестры ненавидят друг друга, и, наконец, одна убивает другую. Младший восстает против старшего. Ничто больше не связывает людей. Ничто. Ни родство, ни религия, ни подданство.

Есть только царство госпожи Жадности.

Подобная титаническому обвалу, возникает в "Короле Лире" неудержимая лавина перемешавшихся в бешеном движении обломков укладов, отношений, связей. Вдребезги разбивается общественный строй, катятся уродливые и бесформенные осколки всего, что было некогда цельным и незыблемым. Распадается государство, бушуют мятежи, иноземные войска врываются в истерзанную распрями страну. Дым пожаров ползет над разоренной землей.

Кровавое зарево освещает кочующие толпы нищих, деревья с телами повешенных. На колесе для пыток гниют обрубки человеческих тел.

Ядовитые испарения подымаются над землей. Они собираются в грозовые тучи. Буря грохочет над миром.

Крохотная фигурка короля-изгнанника пробует спорить всеми силами своего "малого человеческого мира" с неистовством вырвавшихся на свободу сил разрушения.

Испытание любви становится испытанием железом и кровью.

ПЛАТЬЕ И ЧЕЛОВЕК.

На Востоке и на Западе есть легенда о короле и о королевском платье. (Об этой легенде (в ее русском варианте), применительно к шекспировской трагедии, я впервые узнал из статьи Н. Берковского "Король Лир" в Большом драматическом театре им. Горького")

Король пошел купаться. Он пришел к реке, разделся, платье оставил на берегу, а сам окунулся в воду. Пока он плавал, воры украли его платье. Пришлось королю идти домой голым. Подошел он ко дворцу, велит открыть ворота, но стража его не пускает - его не узнали без королевского платья. Он говорит, что он король, но никто ему не верит. Пришли солдаты, отвели голого человека в тюрьму, потом его судили и приказали бить кнутом на площади за то, что он назвал себя королем.

Так король перестал быть королем, когда у него украли платье.

Величие заключалось в платье, а не в человеке.

Бархатная мантия на горностаевом меху покрывала плечи владыки Британии. Но стоило ему отдать владения - мантию украли. И тогда Лир сразу же перестал быть похожим на короля.

Этой теме посвящена сцена в замке Гонерильи. Лир, гостящий у дочери, вдруг замечает, что ему стали служить как-то иначе, не так, как прислуживали раньше. Он начинает чувствовать новое отношение к себе. Он не может еще понять, в чем суть этого изменения. Ему на глаза попадается дворецкий герцогини Освальд. Лир подзывает его, но тот, даже не обернувшись, проходит мимо. Лир - недавний властитель жизни и смерти каждого подданного - с недоумением смотрит вслед лакею. Королю не приходит в голову, что может существовать человек, рискующий его оскорбить.

Освальд вновь проходит мимо Лира, будто не замечая его.

Лир велит ему остановиться и подойти ближе; он уверен, что сейчас Освальд, поняв свою оплошность, в ужасе падет на колени, умоляя о помиловании. Но лицо лакея спокойно, он продолжает вести себя так же развязно.

Лир спрашивает: знает ли презренный слуга, кто стоит теперь перед ним?

Следует ответ: да, знает. Перед ним отец герцогини.

Для лакея Лир лишь отец той, кто владеет теперь королевским платьем.

Величие короля "с головы до ног" оказалось вовсе не свойством его особенной натуры, а лишь следствием власти, которой он обладал; его отличало от других людей и возвышало над ними только платье, которое он носил. Поклонялись и льстили не Лиру, а платью.

Когда платье украли, короля не узнал даже лакей. Так Лир перестал быть королем. Он теперь даже перестал быть и Лиром.

Он только "тень Лира" - так сказал ему шут.

Старый король отправился в долгую дорогу. Он говорил всем, что он король, но никто ему не верил; над ним смеялись, а он жаловался, умолял, проклинал. Потом он понял: ему уже не нужно украденное платье, он его все равно больше не наденет. Он подходил к концу своего пути. Теперь он больше не говорил, что отличен от других; ему довелось узнать, что он такой же, как и все, - просто человек.

Это и был конец его долгой дороги.

Сказка учила: чтобы узнать истинную стоимость всего существующего, нужно узнать обычную жизнь.

Лир начал узнавать все, что было ему раньше неизвестно; он начал с близкого, простого, с того, что рядом, потом дошел до дальнего - перед ним открылось общее, он понял связь простого и сложного.

Строптивый ответ младшей дочери поколебал младенческую гармонию его существования. Лир пришел в бешенство оттого, что Корделия посмела не исполнить его желания. В дальнейшем, когда выявилось истинное отношение к нему старших дочерей, он раскаялся в совершенной несправедливости. Он стал считать ответ младшей дочери лишь незначительным проступком, а себя виновным в преувеличении этого проступка.

Однако проступок, по его мнению, все же был совершен:

Корделии оплошность! Отчего

Я так преувеличил этот промах...

Лир еще не понял смысла, заключенного в словах младшей дочери. Ему все еще не стало ясным, что ответ Корделии был не промахом, а бунтом.

Лир был уверен, что он ошибался лишь в частности: он не знал истинного отношения к себе дочерей. Ему казалось, это была ошибка не короля, а только отца.

Но действие уже было перенесено на совсем иной простор. Гонцы ночами скакали от замка к замку, развозя призывы к мятежу. Уже втянуты в события сто рыцарей короля и свиты герцогов; вербуются сторонники, образуются партии - близка война.

Однако для Лира все происходящее еще ограничено семейными отношениями: подобная же драма могла случиться и в помещичьей ферме, и в крестьянской лачуге - всюду, где семья: младшие и старшие, родители и дети.

Государственные владения, власть над людьми - все это представлялось Лиру его имуществом. Он подарил его детям так же, как помещик завещает наследникам дом, ноле, стадо. Он отдал дочерям огромное наследство, а им было жалко содержать его свиту - всего лишь сто рыцарей.

Неблагодарность - вот основной порок. И самый ужасный вид этого порока - неблагодарность детей.

Как самой свирепой казни Лир желает Гонерилье испытать то же, что пришлось пережить ему, - если у герцогини Альбанской родится ребенок, пусть он забудет, когда станет взрослым, заботы матери:

Тогда она поймет, во сколько злей

Укуса змей детей неблагодарность!

В самом сочетании этих слов заключена оскорбительная неестественность, противоречащая законам, святым для каждого:

Ведь все равно, как если б рот

Кусал его питающую руку.

Неблагодарность детей - высший вид несправедливости. Так впервые появляется в трагедии тема несправедливости.

Теперь Лир понял, что он принял позолоту за драгоценный металл. Истинная цена лакомству и нарядному платью оказалась ничтожной, но Лир еще не узнал цену соли.

Король из сказки понял стоимость соли, когда он испытал нужду, и, страдая от голода, был вынужден попробовать пищу бедняков.

Лир лишился власти, любви детей, пристанища, - уже не было и крыши над головой, чтобы укрыться от непогоды. Он очутился в таком же положении, в каком находились самые нищие подданные его государства.

И тогда перед королем, оказавшимся на самом низу жизни, появился образ иной несправедливости. Лишенный всего, изнемогающий от .усталости и отчаяния, он впервые ощутил тяжесть своего положения, теперь такого же, как положение множества других людей, испытывающих в жизни то же, что испытывает он.

От своего - близкого мысли Лира перешли к дальнему - общему.

Глаза Лира остановились на шуте; теперь клоун - не предмет забавы, а человек, ничем не отличающийся от него - короля, чувствующий то же, что чувствует он. Лир уже понимал меру того, что испытал этот человек.

Когда Кент предложил укрыться от непогоды в шалаше, король пропустил вперед шута:

Иди вперед, дружок. Ты нищ, без крова.

Все глубже проникала мысль. Отчетливее отражалась в сознании жизнь. Не только Лир и не только шут влачили жалкое существование. Тысячи картин несчастья предстали перед Лиром. Оборванная, голодная, униженная возникла перед ним его страна. Падая от усталости, изнемогая от лишений, проходили перед ним его подданные.

Реальный мир ворвался в малый мир человека, заполнил каждую клетку сознания. Рассеялась младенческая гармония. Сознание отразило действительность: мир дисгармонии, мир горя.

Уже позабыты и оскорбленное самолюбие отца, и уязвленная королевская гордость. Действие происходит теперь в семье всего человечества, на безграничных пространствах истории. Огромная, непереносимо жестокая предстала перед Лиром несправедливость. Она поднялась во весь свой исполинский рост, покрыла тенью все новые явления.

Несправедливость детей оказалась только малой частью этого понятия. Лир осознал основу всех отношений - социальную несправедливость.

Он увидел "истинный возраст и сложение века".

В момент величайшего горя он думал уже не о себе, но о других.

Бездомные, нагие горемыки,

Где вы сейчас? Чем отразите вы

Удары этой лютой непогоды

В лохмотьях, с непокрытой головой

И тощим брюхом? Как я мало думал

Об этом прежде!..

Нет права, закона, морали - эти понятия поддельные, они служат тому, у кого бархатная мантия на плечах. Лир - некогда верховный блюститель этих понятий - издевается над каждым из них. Король говорит о природе власти, он поворачивает это понятие так, чтобы была видна каждая его грань.

Вот государственное право в королевстве. Смотрите, что такое это право:

- Видишь, как судья издевается над жалким воришкой? Сейчас я покажу тебе фокус. Я все перемешаю. Раз, два, три. Угадай теперь, где вор, где судья.

Вор и судья неотличимы друг от друга.

Пес рвется с цепи, бросается на плохо одетого человека, хочет искусать нищего. Бродяга удирает от свирепого зверя. Пес превращается для Лира в символ.

- Заметь, - говорит король Глостеру, - это символ власти. Она требует повиновения. Пес этот изображает должностное лицо па служебном посту.

Слово "закон" особенно лживо. Законодатель разговаривает с исполнителем закона:

Ты уличную женщину плетьми

Зачем сечешь, заплечный мастер подлый?

Ты б лучше сам хлестал себя кнутом

За то, что втайне хочешь согрешить с ней.

Мораль - служанка тех, у кого па плечах мантия.

Прелюбодейство? Это не проступок. Лир прощает прелюбодеев, - царю нужны солдаты.

Картины, одна яснее другой, отражали происходящее в государстве. Больше ничто не отделяло Лира от жизни. Ни стены, ни охрана, ни лесть. Он не только смог увидеть реальность с удобной точки наблюдения, но и сам оказался в центре событий. С самой высокой ступеньки он спустился на самую низкую. Его ноги стояли теперь на земле.

Лир узнал цену соли.

Он узнал ее не тогда, когда голод вынудил его попробовать непосоленное кушанье. Иным путем он узнал эту цену. Он узнал ее потому, что узнал вкус слез. Теперь ему уже знаком соленый вкус горя, и не только собственного, но и горя всех тех, о существовании кого он раньше не задумывался.

В жизни почти всех героев Шекспира есть минута, когда каждый из них начинает осознавать, что страдания, которые он испытывает, вызваны не отдельным злым человеком и не стечением обстоятельств, но другими причинами, чем-то иным, таящимся в самой основе жизни, что зло, причиненное человеку, только часть огромного, распространяющегося на большинство людей зла, причины которого скрыты в глубине общественных отношений. Тогда, начиная с этой минуты, появляется в жизни героя новая страсть. Все происходившее до этого, все мучительные мысли и вспышки чувств - только подготовка к зарождению страсти. И оскорбленная доверчивость Отелло, и потрясение Гамлета, узнавшего об убийстве отца, и отчаяние Лира, понявшего ошибочность своего отношения к дочери, - лишь начало, первые шаги, делаемые этими героями на пути, открывающемся перед ними.

Единственная страсть теперь владеет ими. Одна и та же, общая для всех, сжигающая своим огнем. Это - страсть познания. Стремление к отысканию смысла происходящего. Человек начинает думать не только о себе, но и о человечестве. Перед ним не злодей, но общественное зло. С ним не расправишься ударом шпаги. Клавдий умрет, но смерть его не восстановит связи времен, смерть преступника не уничтожает общественной несправедливости. Несправедливость не прекратится, когда уведут на страшные пытки Яго, Дездемону не воскресить, не воскресить веру в то, что может существовать в реальности чувство, подобное любви Ромео и Джульетты, Отелло и Дездемоны.

Страданий Лира не смогли бы исцелить казнь дочерей, возвращение короны. Страсть, охватившая все его существо, требует иного удовлетворения. Он должен увидеть, узнать то, что было скрыто от него, - постигнуть причины несправедливости. Слепота длилась слишком долго. Наступило прозрение.

На мгновение ярчайший свет озаряет жизнь. Становятся видны глубины пропастей и дальние горизонты. Свет настолько ярок, что каждая новая картина, возникающая в сознании, вызывает боль. Картины сменяются со все возрастающей быстротой, новые формы несправедливости открываются в жизни.

Лир вкладывает в постижение реальности такую силу страсти, что мозг не в состоянии выдержать стремительности напора мыслей, они ранят, колют, жгут, страдание становится непереносимым. Боль пронизывает все существо. Лир восклицает: "Я ранен в мозг!"

Проснувшись в палатке Корделии, он умоляет не будить его; если он очнется от сна, то вновь окажется привязанным к "огненному колесу". Кент никому не позволяет обратиться к умирающему, слова возвратят старика к реальности. А только бессердечный пожелает вернуть Лира на "дыбу жизни".

Метафоры пыток и мучений проходят сквозь трагедию. Жизнь - дыба, и вот на эту дыбу вздернут тот, кто некогда повелевал.

Человеческое сердце не может вместить горя человечества. Но оно отвечает - этот маленький комок в груди - каждым трепетным ударом на боль, испытываемую множеством людей, о существовании которых раньше не думал их властитель.

Так появляется ощущение слитности человека и человечества. Чувство связи своего горя с горем миллионов людей.

Теперь это чувствует Лир. Он увидел истинную картину жизни. Он сходит с ума и становится мудрецом.

МАТУШКА ГЛУПОСТЬ

Совершенные произведения искусства заключали в себе образы, выражавшие сущность наиболее устойчивых общественных противоречий. Эпохи меняли формы этих противоречий, но суть их оставалась неразрешенной. Поэзия создавала как бы сгусток этой сути - поэтическую идею.

Образы-идеи перерастали век, новая эпоха узнавала в них и свое время.

В поэме Гоголя само сочетание слов "мертвые души" являлось поэтической идеей, обладающей возможностью огромных обобщений, охватывающих не только крепостничество николаевской эпохи, но и весь мир хищнического приобретательства, всегда враждебный развитию человечества - миру "живых душ".

Поэтическая идея, обобщающая важнейшую часть происходящего, есть и в "Короле Лире". Шекспир увидел действительность как царство обмана и подделки. Общественные отношения воспринимались им как бесчеловечные и безумные.

Каким же путем эти отношения существовали и даже обладали видимой крепостью?

Очевидно, человечными и разумными они могли казаться лишь невидящим глазам и затемненному рассудку. Эта мысль, а вместе с ней и сравнение истоки поэтической идеи. Попробуем проследить ее возникновение и развитие.

В начале пьесы на сцене государственные деятели, советники короля, приближенные к трону, но никто из них, умных и опытных людей, не. понимает, что раздел государства повлечет за собой гибель старого короля и распад страны. Этого не понимали ни Кент, ни Глостер, ни сам король.

И все же существовал человек, который все предвидел. Он понимал все то, чего не могли понять наиболее мудрые люди.

Единственный разумный человек - дурак, шут. Это он сразу же, в первых своих словах, предсказал будущее.

Королю Британии восемьдесят лет. Однако опыт привел его лишь к наивности. Все, что он совершил в здравом уме, - безумно. Проклятие Корделии и изгнание Кента-поступки безумца. Но Лир совершил их, будучи в нормальном состоянии. Король ошибался во всем: не разбирался в своих детях, ему была неизвестна жизнь его страны.

Но стоило только Лиру потерять рассудок, он начал понимать истинный смысл происходящего. Дурак был единственным умным. Разумный человек безумцем. Умалишенный стал мудрецом.

Эти контрасты обладали глубочайшим смыслом. Поэтическая идея, выражая собой оценку происходящего в реальном мире, доводила до абсурда основы государственной системы, показывала неразумность общественных отношений.

Каким же путем можно было об этом говорить и кто обладал возможностью высказать подобные мысли, не поплатившись головой?

Такую привилегию имел только один человек. Единственный человек в государстве обладал правом так говорить - шут. Он был общепризнанным дураком и мог безнаказанно говорить правду. Это было его единственным правом.

О возможности стать таким человеком мечтал меланхолик Жак в "Как вам это понравится":

Попробуйте напялить на меня

Костюм шута, позвольте мне свободно

Все говорить, и я ручаюсь вам,

Что вычищу совсем желудок грязный

Испорченного мира...

( Перевод П. Вейнберга.)

С древности народ привык, что тот, кого считали самым глупым, высказывал разумные мысли. Бесправный шут стал обличителем. Дурацкая потеха нередко превращалась в осмеяние всего, что велено чтить.

В недрах средневековья возникла аллегория правящей миром матушки Глупости. Она накрывала своим дурацким колпаком князей, пап, рыцарей. Сочинители мятежных шуток проповедовали, что в важных речах слышен звон скоморошьих бубенчиков, а из-под роскошных головных уборов торчат ослиные уши.

В церквах устраивались праздники дураков: в храм тащили ослицу, избирали дурацкого епископа, кадили вонючим дымом и обращали богослужение в шутовство.

История театра сохранила приказ французского короля заковать в кандалы и отправить в тюрьму базошских клерков, изображавших, как дурацкая Матушка управляла королевским двором, грабила и унижала народ.

Повсюду возникали шутовские объединения - "цехи дураков", "дурацкие ордена".

В конце пятнадцатого века вышел на немецком языке "Корабль дураков" Себастиана Бранта. В книге описывалось, как собрались со всего света глупцы, чтобы отплыть в Наррагонию - страну дураков: модники, доктора, взяточники, педанты, астрологи, шулера. На обложке был изображен набитый людьми корабль, плывущий по морю. Над головами мореплавателей развевался флаг с дурацкой головой в скоморошьей шапке.

Что же вызвало это царство ослиных ушей? Корысть, заставляющая человека забывать об общем благе. Отныне миром правил господин Пфенниг.

Уже не средневековая догма "первородного греха" объясняла уродство жизни, а разум подвергал своему суду общественный порядок.

В шестнадцатом веке количество книг, посвященных прославлению глупости, увеличилось. На кафедру взошла сама дурацкая Матушка и объявила во всеуслышание: "Глупость создает государство, поддерживает власть, религию, управление и суд. Да и что такое вся жизнь человеческая, как не забава Глупости". Это было "Похвальное слово глупости" Эразма Роттердамского боевая книга гуманизма. Мысль была высказана без прикрытия. Со всей убедительностью доказывалось: современное общественное устройство существует лишь оттого, что, очевидно, большинство людей - глупцы, не видящие сути государственных учреждений, являющихся в своей основе издевательством над здравым смыслом. Если все это продолжает существовать, значит, миром правит глупость.

Рабле писал: "В этом мире все шиворот-навыворот. Мы поручаем охрану наших душ богословам, которые - по большей части - еретики, тела вручаем лекарям, которые ненавидят лекарства и никогда их не принимают, имущество наше мы поручаем адвокатам, которые друг с другом никогда не ведут процессов".

Глупость и безумие - вот основы общества.

"Глупость, как солнце, бродит вокруг света и светит повсюду", - говорит шут в "Двенадцатой ночи".

Под солнцем глупости все развивается шиворот-навыворот. Весь мир ходит пока на руках, головой вниз. В "Короле Лире" об этом поет шут, его куплеты являются своеобразным комическим отзвуком трагических картин шестьдесят шестого сонета.

Менее всего эти шутки - игра в веселые нелепицы. Сила подобных острот и каламбуров, вставленных в наиболее драматические места пьесы, заключалась в том, что все последствия жизни "вниз головой" показывались в сценах, полных боли и гнева.

Образ мудрой глупости был подкреплен другим, уточняющим его, - слепым зрением.

Лишившись глаз, Глостер говорит, что ему не нужно зрения:

Я оступился, когда был зряч.

У него были ошибочные представления о своих сыновьях, о делах в государстве. Дальнейшие события заставили его понять ложность этих представлений, у него стали иные, правильные оценки всего происходящего. В подобных случаях говорят: человек прозрел. Но если только теперь он прозрел, следовательно, раньше он был слеп. Поэтическая идея несоответствия зрения и видения проходит сквозь все развитие образа Глостера. Советник Лира обладал здоровыми глазами, но он ничего не видел. Сравнение с поступками слепого, применимо ко всем его действиям. Он слепо доверял Эдмунду, слепо повиновался герцогу Корнуэльскому, он смотрел, глядел, рассматривал, но ничего не видел.

Он увидел только тогда, когда потерял зрение.

Его ослепили, и он прозрел. Страдание помогло ему понять мир.

Высшая точка поэтической идеи Шекспира высказана Глостером:

В наш век слепцам безумцы вожаки.

Сумасшедшие властвуют, а те, кто им добровольно подчиняется, слепые, если они не видят общественного безумия. Положение подтверждено множеством уточняющих его контрастов, в которых закон, мораль, право показаны существующими "шиворот-навыворот", "вверх ногами".

Буря вихрем перевернула привычные понятия и положения. Король стал нищим, шут - мудрецом, слепой увидел мир, умный залепетал как помешанный, умалишенный оказался философом.

"Дания-тюрьма",-утверждал Гамлет; это утверждение относится не только к Дании короля Клавдия, но и ко всем местам, где происходит действие трагедий. Жить в государстве-тюрьме величайшее несчастье для человека, но если это истинное положение, то, быть может, счастье следует искать в доме заключения?

Лир умоляет скорее заточить его и Корделию, он рисует жизнь в тюрьме, как радостный праздник:

Пускай нас отведут скорей в темницу.

Там мы, как птицы в клетке, будем петь.

В царстве госпожи Жадности тюрьма вовсе не худшее место для человека. За запорами и решетками человек лишен свободы не более, нежели в своей повседневной жизни, где свобода его существования - мнимая и господствующая несправедливость все равно сковывает его лучшие стремления, чувства и мысли.

Три различных образа, каждый по-своему, связаны с темой хаоса. Иногда эти три характера образуют единый ансамбль, они становятся связанными друг с другом: мысли их сосредоточены на одном и том же, они как бы дополняют один другого, у всех троих, при всем их различии, появляется и некоторое внутреннее сходство.

Это - Лир, шут и Эдгар. Каждый из них выражает тему безумия по-особенному.

Безумие Лира - подлинная болезнь.

Представляется помешанным, чтобы спрятаться от преследования, Эдгар это изображение безумия.

Играет роль дурачка, чтобы при помощи такой маски увеселять, шут - это форма юмора.

Все трое говорят нелепицы, но стоит вдуматься в кажущийся бессмысленным набор слов, и во всем отыскивается значение. Все трое - мыслители. Взаимосвязь их сложна.

Нелегко определить отношения между Лиром и шутом, не только жизненную связь двух людей, но и соотношение поэтических образов.

Черты характера шута - свойства человека, выработанные реальными обстоятельствами, - увидеть нетрудно. Можно восстановить биографию, понять, что происходило с ним еще до его первого появления на сцене. Вероятно, он был дворовым человеком, обязанным изо дня в день увеселять хозяина. Он был обязан вызывать улыбку на лице Лира, рассеивать печальные мысли. Привычной забавой был разговор шутов со своими властителями будто с приятелями, даже с некоторым оттенком пренебрежения. Самое забавное шутовство, которое только могли себе представить монархи. Они от души смеялись, а шуты промышляли такой потехой.

Особенно усовершенствовал этот прием шекспировский шут. Так они и привыкли разговаривать друг с другом, как равные: самый сильный человек в государстве и самый ничтожный. Но шут был человеком умным и смотревшим на жизнь не только сквозь бойницы королевского замка, он видел, этот ничтожный человек, многое, о чем не имел представления самый сильный. В бессмыслице, которой увеселял шут, появились крупицы мудрости. Шут был взят из дворни, и мудрость его была горькой мудростью нищего народа.

В сюжет "Короля Лира" вошел старинный народный образ мнимого дурачка, а на самом деле - умного и прозорливого человека.

События осложняли поведение шута. Вместо дворцовых залов он оказался в степи; его некогда могущественный хозяин - теперь нищий изгнанник. Но это не изменило отношения шута к Лиру: он был искренне привязан к нему и, несмотря на все перемены в жизни старого короля, продолжал так же честно служить ему. Он пытался продолжать исполнять свои обязанности, а служить для него значило увеселять. Но выбитый из привычной жизни, измученный лишениями, он шутил уже по-новому: улыбка незаметно для него становилась гримасой скорби, веселье пропиталось горечью. Но он не переставал дурачиться; подобно военному, который уже не способен ходить штатской походкой, хотя и вышел в отставку, шут не мог разучиться быть шутом. Его жалобы превращались в каламбуры, горе невольно выказывалось клоунскими ужимками.

Шут имеет свою жизненную историю, человеческий характер. Однако этим не исчерпывается содержание роли.

В неразрывной связи с реальными чертами существует и поэтическое обобщение. Оно связано с народным творчеством, посвященным сатирическому прославлению Глупости и Безумия. Шут их полномочный представитель на сцене, сопровождающий происходящее своими примечаниями. Он озирает события взглядом истинного мудреца: когда у всех мозги набекрень, единственный умный тот, кого считают самым глупым.

Шут не только увеселитель короля, но и клоун-философ, горький мудрец века всеобщего безумия.

Всем отлично знаком его колпак и дурацкая погремушка. Стоит ему появиться, уже известно, кто он и что собой представляет. Он не только один из участников драматических событий, но и образ, существующий вне пьесы, известный всем с детства. Уже множество раз изображалось, как он приставал со своей погремушкой к королям, богачам, даже к самой смерти. Зритель привык воспринимать знакомую фигуру и как человека, и как аллегорию.

Шут сложно связан с Лиром не только жизненными отношениями, но и поэтическим взаимодействием. Свойства одного предмета выявляются сравнением с другим: во внешне непохожих явлениях открывается внутренняя схожесть.

Шут и потешает короля, и выявляет смысл его поступков. Дурак сопутствует королю, если король ведет себя, как глупец. Придворный скоморох становится похожим па тень короля. Только к тени приросли ослиные уши. За королем следует клоун, но вместе с ним плетется и .злое воспоминание о совершенных королем нелепостях.

Все это не напоминает недвижимые определения символов. Поэтическая идея развивается, возникают новые связи, открываются новые стороны действительности.

Тень не просто отбрасывается фигурой человека, но и вступает с ней в своеобразные отношения. Человек хохочет, слушая шутки собственной тени. Проходит время, человек перестает смеяться. Тень сказала ему то, о чем он уже начал догадываться, но в чем еще боится признаться даже себе. Это уже не тень, а совесть. Дурак заговорил тайными мыслями короля.

Меняется освещение. Тень то укорачивается, то удлиняется, она становится пародией на контуры тела, которое ее отбросило. Но она отброшена телом, она неотделима от него.

Шут не расстается с Лиром не только потому, что предан ему. Дурак сопровождает короля, потому что король поступил, как глупец:

Тот, кто решился по кускам

Страну свою раздать,

Тот приобщился к дуракам,

Он будет мне под стать.

Мы станом с ним рука к руке

Два круглых дурака:

Один в дурацком колпаке,

Другой - без колпака!

( Перевод С. Маршака.)

Шут закапчивает сценическое существование в третьем акте. Он пропадает бесследно, и ни его заключительные слова, ни речи других героев не дают возможности понять причины исчезновения одного из главных действующих лиц в середине пьесы.

Кроме необычного завершения роли, в развитии образа существует еще одна странность, не раз привлекавшая внимание исследователей. Шут и Корделия ни разу не встречаются вместе. Эти фигуры находятся в какой-то загадочной зависимости друг от друга: как только Корделия уезжает - возникает шут. Стоит Корделии вернуться.-шут исчезает.

В некоторых исследованиях приведены материалы, согласно которым обе роли исполнялись одним и тем же актером. Поэтическая сложность подменялась бытовым недоразумением.

Однако менее всего дело решается таким простым способом. Причины исчезновения шута таятся не в составе труппы Бербеджа, а в самой сути поэтической идеи. Идея пришла к своему завершению, и тогда вместе с ней закончил свое существование и образ, выражающий не только жизненные свойства человека, но и непосредственно саму идею.

Шут исчез, как только Лир понял смысл происходящего. Тогда сразу же утих звон скоморошьих бубенчиков и замолкла шутовская погремушка. Когда король стал мудрецом, тень с ослиными ушами растаяла. Лира уже больше нельзя сравнивать с глупцом. Матушка Глупость потеряла подданного. Эпитет отпал от человека, сравнение потеряло смысл.

В этом же и причины невозможности встреч шута с Корделией. Дурацкий колпак нельзя нахлобучить на голову французской королевы. Цех дураков не властен над отцом и дочерью, наконец нашедшими друг друга.

Рядом с глупостью уживалось безумие. Шутовские куплеты могли незаметно перейти в лепет умалишенного. В те времена увеселяли не только шуты, но и безумцы. Модники охотно посещали сумасшедший дом; они приходили туда, как в театр, посмеяться над ужимками душевнобольных.

Клоуны и безумцы были отверженными. Они даже не считались людьми. Им не было места в обществе. Они находились вне жизни. Их могла прокормить лишь глупость как занятная форма болезни.

Обитатели бедлама бродяжничали, побирались, промышляли безумием. Это были самые убогие из нищих. Ниже человек уже не мог опуститься - несчастные были лишены не только всех прав, но и рассудка.

Облик такого человека принимает законный наследник рода Глостера. В роли Эдгара как бы сходятся крайние полюсы человеческого состояния: богач превращается в нищего, придворный в бродягу.

Превращение происходит с поражающей быстротой и наглядностью. В сцене бегства выражена именно эта легкость перехода из одного существования в другое. Стоит порвать дорогое платье, измазать лицо, сбить завитые парикмахером волосы в космы, и вместо придворного щеголя - полоумный оборванец. Исчез Эдгар - возник бедный Том.

Как всегда у Шекспира, образ поворачивается множеством сторон и значений: он сложно связан с основным героем.

Общественная несправедливость впервые возникает в сознании Лира картиной, как бы видимой с далекого расстояния. Перед ним, еще в туманных очертаниях, предстает жизнь народа. Он не видит ее отчетливо, а скорее догадывается о том, какова она: в монологе о "бездомных, нагих горемыках" ему представляются не отдельные люди, но безликая толпа. Горе многих тысяч сливается в одно необъятное горе; еще нельзя рассмотреть в толпе лица, в общем несчастье - единичную судьбу.

И вот эта судьба становится известной; лицо оказывается рядом, его можно рассмотреть со всеми подробностями. Том выскакивает из шалаша для свиней. Воя и причитая, выкликая бессмыслицу, он предстает перед Лиром. Теперь они наконец встретились и стоят рядом, друг против друга: король и его подданный.

Два человека.

Два образа безумия.

Лир потерял рассудок, потому что начал понимать жизнь.

Эдгар изображает безумие - это единственная возможность жить.

Начинается сцена, полная бессмысленных слов и глубочайшего смысла. Несчастный оборванец, дрожащий и бредящий, целиком занимает воспаленное сознание короля. Лиру кажется, что только жестокость дочерей может довести человека до такого состояния. Он хочет услышать историю Тома, он спрашивает его о прошлом.

На глазах зрителей происходило превращение сына лорда Глостера в нищего из бедлама. Теперь происходит обратное: бедный Том вновь становится Эдгаром.

Нищий рассказывает о жизни лорда. Рассказ кажется диким и нелепым, но суть в том, что он совершенно правдив.

- Кем ты был раньше? - спрашивает Лир.

- Гордецом и ветреником, - отвечает грязный горемыка. - Завивался. Носил перчатки на шляпе. Угождал своей даме сердца. Повесничал с ней. Что ни слово, давал клятвы. Нарушал их среди бела дня.

Так жил Эдгар, но теперь это говорит человек почти голый, тело его исколото колючками и шипами, в руки воткнуты иглы. Этот человек не говорит, но вопит, заикается.

- Засыпал с мыслями об удовольствиях и просыпался, чтобы их себе доставить. Пил и играл в кости. По части женского пола был хуже турецкого султана.

Таков один полюс человеческого существования, а вот другой: уже больше нет картин жизни Эдгара, теперь обитатель бедлама рассказывает о своей жизни.

- Мое имя бедный Том. Он питается лягушками, жабами, головастиками и ящерицами. В припадке, когда одержим злым духом, не гнушается коровьим пометом, глотает крыс, гложет падаль и запивает болотной плесенью.

Это бред умирающего от голода. Эдгар описывает жизнь тех, кого изгнали из общества, превратили в нищих и бродяг, - всех, имя кого - сумасшедший Том. Вот его судьба - общая дорога: "Он переходит из села в село, от розог к розгам, из колодок в колодки, из тюрьмы в тюрьму".

Но разве эти реальные картины не так же противоестественны, как и видения, вызванные болезнью?

Пристально вглядывается в своего подданного король. Он смотрит на грязное истерзанное тело, на исковерканные страданием черты лица. Все душевные силы Лира подчинены сейчас единственной, целиком поглотившей его мысли. С особенным вниманием, забыв обо всем, он изучает бродягу, будто в нищем скрыта тайна, которую ему - Лиру - необходимо раскрыть.

Лир уверен, что теперь он видит именно то основное, что заключает в себе определение сути всего происходящего.

Он смотрит и видит уже не бедного Тома и не Эдгара, и не кого-либо другого из людей, имеющих свое, особое имя. Перед ним - человек. Мысли Лира устремлены к самой сущности понятия. Ему кажется: перед ним видимая простым человеческим зрением эта сущность.

Вот он - человек.

Вместе с Лиром на человека смотрит Шекспир, смотрит на него - полубога, кому сочиняли вдохновенные гимны гуманисты. Вот он, рожденный творить чудеса, открывать новые земли, наслаждаться сокровищами Греции и Рима, вот он - мудрец, знающий язык всех наук, видящий глубины земли, слышащий музыку небесных сфер.

Пико делла Марандоло некогда писал ему панегирик: "О дивное и возвышенное назначение человека, которому дано достигнуть того, к чему он стремится, и быть тем, чем он хочет...."

Вот он. Лир склонился над бьющимся в корчах нищим:

- Неужели это вот, собственно, и есть человек? Присмотритесь к нему. На нем все свое, ничего чужого. Ни шелка от шелковичного червя, ни воловьей кожи, ни овечьей шерсти, ни душистой струи мускусной кошки. Все мы с вами поддельные, а он настоящий.

Вот что такое человек, лишенный всего заемного, не являющегося его естественной, неотъемлемой собственностью. Деньги, нажитые обманом, создают прекрасную внешность, они скрывают сущность человека под бархатом и шелком. Все благообразие - лишь платье. Золото покупает закон, охраняющий видимость. Судьи, воины, палачи не позволяют украсть богатое платье - то, что отличает одного из немногих от большинства людей.

Любовь и уважение, преданность и благодарность - нее принадлежит не человеку, а платью. Это - стоимость платья.

Только наряд имеет настоящую цену, все остальное поддельное. Все куплено: наружность людей, их слова, чувства. Философы за деньги придумали лживую мудрость, она объясняет величие одежды, но не человека. Поэты сочинили красивые слова, они воспевают платье. Дочь целует руку отца - дочь целует рукав платья. Подданный падает на колени перед королем - подданный поклоняется мантии.

Все обман и подделка, все служит лишь тому, чтобы скрыть сущность. В чем же она - эта сущность, истинная оценка свойств человека, а не платья? Вот эта оценка: "Неприкрашенный человек и есть именно это бедное, голое двуногое животное и больше ничего".

Лир получает возможность произвести оценку, потому что теперь мерилом существования становится для короля жизнь большинства, людей, тех, кто лишен даже крохотной частицы какого-либо имущества. У бедного Тома нет и лохмотьев, чтоб прикрыть тело, только грязный кусок истрепанного холста обматывает его бедра. Этого человека может проткнуть тончайшая соломинка, находящаяся в руках ничтожнейшего из судей. И что самое важное, теперь Лир понял: он, некогда всесильный властитель, ничем не отличается от этого бедного двуногого животного.

Буря сорвала с короля платье, и он стал таким же, как и все остальные люди. А большинство их подобно представшему перед Лиром существу - обитателю бедлама Тому.

Бедное двуногое животное - вот во что превратилось самое понятие человека.

Метафоры одежды и нагого тела часто встречаются в пьесе. В их сопоставлении можно услышать отзвуки средневековых дебатов нагой Истины и разодетого в бархат Порока. Но это лишь далекое эхо. Трагедия - не моралите. Шекспировские метафоры выражают не спор недвижимых понятий, а крутую смену состояний, резкий переход из одного положения в другое. Мотив переодевания частный в пьесе - существен не только для драматургии, но и для выражения шаткости всех жизненных отношений.

Буря ворвалась в малый человеческий мир. Она бушует в этом, уже ничем не защищенном пространстве. Хаос природы сливается с хаосом мыслей. Лир теряет рассудок. Ритм бури пронизывает и внешнее действие, и ход мыслей, и развитие чувств. Вихрь дает движение всему заключенному в сцене, гулом проходит в каждой ее части. Трудно отыскать в мировой литературе сцену, обладающую экспрессией, подобной третьему акту "Короля Лира".

Все в этом акте напряжено до предела, кажущегося уже непереносимым для человеческого организма. Люди, застигнутые бурей, истерзаны не только дождем и холодом, с не меньшей силой бушует в каждом из них и душевная буря.

В поле, где на много миль кругом нет ни куста, чтобы укрыться, встретились только те, кто вышвырнут из жизни, лишен имени, надежды. Здесь те, за кем гонятся, кто приговорен к смерти.

В этих сценах все отношения вывернуты наизнанку, все изменило свой облик, стало не тем, чем было раньше. Прячущийся Эдгар говорит со скрывающимся Кентом - они оба ряженые. Приговоренный к смерти, Глостер пробует спасти обреченного на гибель Лира. Отец не узнает стоящего рядом сына. Друзья разговаривают друг с другом, как незнакомые. Здесь нет ни одного разумного человека. Безумец философствует с юродивым, в спор вступает дурак; уже трудно понять, кто действительно сумасшедший. кто изображает глупость, кто истинный мудрец, кто умалишенный.

Здесь нет естественных положений, обычных слов, привычных мыслей.

Ни одного ровного места нет в этой сцене.

Разве только следы ног, наполненные кровью.

Сцена идет к концу. Властитель Британии в последний раз созывает королевский суд. Не случайно эпизод заканчивается судом. Он посвящен теме несправедливости, и образ суда - естественное завершение.

Лир будет судить своих дочерей. Он будет судить несправедливость. Король назначает судьями шута и сумасшедшего. Несправедливость будут судить дурак и безумец. Ночью в шалаше для свиней заседает королевский трибунал. Сумасшедший произносит обвинительную речь, глупец ведет допрос, юродивый назначен судебным экспертом.

Особенной силы достигают в этой сцене мучения действующих лиц. Теряющий рассудок Лир, изнемогающий от необходимости притворяться Эдгар, замученный усталостью шут - все они подходят к пределу своих жизненных сил. В сумасшедшем судилище слова теряют значение, мысли рассыпаются, дурацкие песенки сменяются причитаниями, выкрики - воем. Но как бы ни был причудлив противоестественный бред, вместе с ним сквозь дикое сочетание слов слышен один и тот же пронизывающий все звук - стон боли и отчаяния.

Звон бубенчиков на дурацком колпаке сливается с тяжелыми ударами похоронного колокола. Все идет к гибели. Слепых ведут безумцы.

Если общественному устройству, губящему лучшие свойства человека, суждено длительное существование, пусть лучше вихрь сплющит в лепешку земной шар, а море встанет дыбом и волны погасят звезды. Буря оборачивается все новыми значениями. Она становится эпитетом всей трагедии. Сложность определения связей, заключенных в этом образе, в том, что предметы и поэтические характеристики находятся в непрерывном развитии и резком изменении. Энергия движения стиха такова, что реальное, описанное с прозаической отчетливостью, через несколько строк становится мифологической гиперболой. Предмет и сравнение нередко не сопоставляются, а проникают друг в друга, меняют свои места.

Буря - то изображение состояния природы, то космический взлет апокалипсических видений, то отражение душевных переживаний героя. Она - и его собеседник, и его сознание. Она - и хаос человеческой души, и хаос окружающих его общественных отношений.

КАМЕННЫЕ СЕРДЦА

Гонерилья, Регана, Эдмунд, герцог Корнуэльскнй лишены человечности. У них нет сердца.

В биографиях Плутарха описано, как Цезарь, совершая жертвоприношение, вдруг с ужасом обнаружил, что у жертвенного животного не оказалось сердца. Плутарх пишет: "Это было страшным предзнаменованием, так как ни одного животного без сердца не существует в природе".

Враждебный Шекспиру мир выражен поэтическим образом каменных сердец. У старших дочерей Лира сердце "тверже, чем камень стен, окружающих замок". Их души вытесаны из камня. Самый страшный вид неблагодарности назван: "Неблагодарность с сердцем из кремня".

Как всегда у Шекспира, образ становится материальным, его можно взвесить, измерить, потрогать руками. Лир требует, чтобы медики вскрыли труп Реганы: "Исследуйте, что у нее в области сердца, почему оно каменное". Каменными сердцами обладали Шейлок и Ричард. Об их души можно было точить ножи.

Когда Отелло убедился в неверности Дездемоны, у него окаменело сердце. Он говорит, что, когда он ударяет себя рукой в грудь, руке больно.

"Король Лир" кончается криком, обращенным ко всем людям: "Вы из камня!"

Только те, у кого нет сердца, могли допустить смерть Корделии, а теперь способны бесстрастно смотреть на ее труп.

Люди, превратившие большинство человечества в двуногих животных, даже не люди, они подделки под людей, и если анатом вскроет грудь такого поддельного человека, он найдет в ней холодный камень. У них лишь обманчивая человеческая внешность, на самом деле они звери. Шекспир уподобляет их хищникам, охотящимся за людьми. Они прячутся, высматривая добычу, выжидают минуту, чтобы прыгнуть на жертву, вгрызться клыками в горло, рвать когтями грудь, лакать кровь, жрать человечину.

Метафоры диких зверей часто появляются в "Короле Лире". Сквозь злобные лица просвечивают оскаленные кабаньи морды, окровавленные пасти медведей и волков. И вслед за зверьем ползут какие-то неправдоподобные страшилища, вурдалаки и оборотни, неведомые чудища морей и океанов, не то звери, не то дьяволы - уродливые порождения страха и отчаяния, зловещие знамения хаоса, вызов разуму и человечности.

Поэзия с трагической силой показывает, как строй общественного безумия тащит человечество назад, к дикости и ужасу первобытного существования. Каменные сердца хотят уничтожить труд веков, повернуть все вспять: от высшего к низшему, назад - в мутный хаос праистории.

Множество разновидностей хищников выведено в трагедии. Среди них и сохранившие свой старинный нрав, И те, кто уже обрел новую повадку.

Гонерилья, Эдмунд, Регана, - результат сложного скрещения пород. Они полны запала эпохи первоначального накопления; беспокойство переполняет их души, они задыхаются от жажды деятельности, страсть к приобретательству доводит их до безумия. Им не знакомы моральные нормы, и они не исповедуют какой-либо религии. Все это свойства новой эпохи, но цели, которые преследуют эти люди, в большинстве случаев старые.

Они уничтожают свой век изнутри. Они проказа, порок времени, гниение тела века. В них бушует жар болезни, неутолимая жажда отравленного организма мучает их.

Лучше опасаться

Без меры, чем без меры доверять,

- говорит Гонерилья мужу, не понимающему причины жестокости ее обращения с отцом.

Без меры опасался Макбет. Он убивал, чтобы устранить соперников, потом, чтобы уничтожить свидетелей, но каждое убийство становилось не только шагом к власти, а и приближением к гибели. Преступление, совершенное для избавления от страха, вызывало ужас:

Кто ищет безопасности в крови,

Найдет кровавую лишь безопасность.

Гонерилья - отравительница. Ее оружие яд. Наблюдая за корчами отравленной Реганы, она шепчет:

Я разбираюсь в ядах хорошо.

Очевидно, возможность это утверждать дают ей не только убийство сестры, но еще и другие, подобные же удачи. В большинстве ее проявлений судорожность. В ней есть нечто схожее с исступленной выразительностью пламенеющей готики. В картинах такого стиля странно сочетались искаженные, будто в припадке, фигуры людей с вывернутыми, вопреки анатомии, ногами и руками и изображение всего относящегося к пыткам и казням - эта часть выполнялась с ужасающей натуралистичностью.

Герцог Альбанский называет свою жену золотой змеей.

Вероятно, в ее внешности можно увидеть варварскую роскошь эпохи, превращавшей женщину в причудливого идола, обернутого тяжелым бархатом и драгоценной парчой. Ее образ связывается с одной из аллегорий. Кент возмущается, что Освальд служит ей - кукле по имени Тщеславие. Так назывался один из персонажей моралите, и то, что Гонерилья сравнивается с фигурой, олицетворяющей именно этот порок, дает представление о старшей дочери Лира.

Сестры не похожи друг на друга. Гонерилья стремительна, не всегда владеет собой. Регана замкнута, молчалива.

Каждая из них имеет свиту - свое созвездие.

Подле Гонерильи - Освальд. Это важная фигура. Дворецкий герцогини Альбашг как бы промежуточная ступень между .людьми и животными, тонкая грань, отделяющая человека от гримасничающей обезьянки, мерзко пародирующей человеческие ухватки.

Это подобие человека вызывает особую ярость Кента - одного из подлинных людей. Интересны ругательства, которыми награждает его Кент:

- Холоп и хозяйский угодник... с душонкой доносчика, с помадой и зеркальцем в сундучке... Гнусный льстец, который готов на любую пакость, чтобы отличиться... подхалим, папильотка из парикмахерской...

В прозвищах немалое место занимают внешние признаки цивилизации. В "Генрихе IV" Готспер рассказывает о придворном, явившемся на поле битвы выряженным, как на свадьбу. Лорд, нюхая духи из склянки, велел солдатам проносить трупы стороной, чтобы запах разложения не отравлял воздуха. Он был прилизан, благоухал, напоминал попугая. Такая же фигура появляется перед смертью Гамлета. Озрик даже материнскую грудь не брал "иначе, как с расшаркиванием".

Новый век в какой-то своей части отражается этими образами. Среди крови и горя вывелась порода парикмахерских папильоток, готовых на все карьеристов. Племя размножалось с удивительной плодовитостью; гладкие негодяи, готовьте принять посильное участие в любой гнусности, начали заполнять прихожие домов, откуда шли награды. Паршивые собачонки - они готовы были служить на задних лапах перед любым, кто властвовал, и рвать в клочья всякого, кто оказывался в немилости.

Освальд принадлежит к одному из первых выводков. Родовые признаки уже ясны, но законченности вида еще нет. В прислужнике Гонерильи нет ни придворного щегольства, ни эвфуистической манерности речи, он выкормлен и натаскан в глуши феодального поместья, а не в танцевальных залах столицы. Кент говорит, что Освальда смастерила не природа, а какой-нибудь портной.

Если величие короля было связано с мантией, то смысл существования подобных людишек - в ливрее.

Шекспир доходит в ненависти к их породе до крайнего бешенства; нет сомнения - это он сам говорит о них словами Кента. Он придумывает для Освальда особую казнь: "Его следует стереть в порошок и выкрасить им стенки нужника".

Освальд - подлейшая тварь в мире подделки, клеточка лести, угодничества, наглости. Он там, где неправда, где хотят добить упавшего, где нужны те, кто может найти величие в гнусности. По нему, приближенному человеку Гонерильи, можно понять ее царство, созданное не честным трудом, подобным умению каменотеса или плотника, но ухищрениями портного и парикмахера, выбивающихся из сил, чтобы угодить мерзкому вкусу заказчика.

Его убивают не оружием, а палкой.

Если Гонерилья устраняет мешающих ей людей щепоткой яда, то Регана действует более обычным способом, Она ни в чем не уступает мужчине. Ее оружие - меч; не легкая рапира, но боевой меч, тот, что носит охрана замка. Хозяйка вырывает меч из рук слуги и закалывает взбунтовавшегося виллана. Она умеет не только убивать, но и пытать. Она сама добивается признания у Глостера, рвет его седые волосы, распоряжается в застенке.

Ночами вдвоем с герцогом Корнуэльскнм - черные всадники, они скачут по дорогам, ведущим в замки, вербуя сторонников, запутывая вассалов, натравливая одних на других, расчетливые, злобные князьки, раздирающие государство на части своими нескончаемыми интригами.

В этой паре вся жестокость железного века, угрюмый разбой карликовых властителей. Средневековые палачи, они вышли в мир из подвала для пыток; за ними видны дыба и орудия мучений, выдуманных с изощренным умением. Ничего человеческого нельзя обнаружить в их тяжелом взгляде.

Не только жестокость определяет характер второй дочери Лира, существует другая черта, не менее важная: Регана скупа и мелочна. Когда ее отец готов умереть от горя, она рассуждает об отсутствии припасов в кладовых ее замка, о трудностях прокорма свиты, о том, что дом мал и слуги могут перессориться.

Что это? Желание еще больше унизить отца? Нет, это круг интересов герцогини с ключами у пояса и кинжалом, спрятанным в складках платья.

Старинные формы подлости сменялись новыми. Рядом с Корнуэлями появилась фигура Эдмунда.

При слове "Возрождение" обычно любят вспоминать склонившегося над античными пергаментами гуманиста, открывателя неизвестных земель, поэта, воспевающего величие человека. Но не менее связаны с эпохой и кондотьер, продающий свое оружие тому, кто лучше платит, сегодня сражающийся против одних врагов, а завтра вместе с ними против вчерашних союзников, и купец-пират, уверенный, что природа одарила его силой для грабежа слабых.

Устремления гуманизма причудливо переплетались с безудержным цинизмом. Утверждение свободы личности не носило идиллического характера.

Политика освобождалась от иллюзий.

Браччелини писал: сильные презирают законы, созданные для слабых, лентяев и трусов. В своих "Диалогах" он утверждал, что все выдающиеся поступки всегда являлись нарушением понятия права, их единственным оправданием была сила.

Гвиччардини оправдывал обман и лицемерие. Истинными побуждениями людей он считал совсем не стремление к общественной справедливости, а жажду денег и власти.

Макиавелли прославлял сильную личность - человека крови и железа, способного завоевать власть любыми средствами.

Вместе с теологической моралью уничтожались любые представления о нравственности. Во всех областях появлялся новый человеческий тип: искатель фортуны, готовый на все во имя успеха. Характер деятельный и предприимчивый - истинный герой первоначального накопления. Он разрушал верования уже не для освобождения разума от схоластики, но для устранения предрассудков, мешающих обогащению одного за счет многих.

Фигуры разрушителей были сложны и противоречивы. В шекспировских пьесах они отражены различными образами. Ричард III-политический деятель стиля героев Марло, великий силой отрицания. Макиавеллизм здесь показан в масштабе исторических явлений. Сфера исследования - государственное право и власть.

Яго - мыслитель. Замышляемое им зло не имеет практического смысла. Ревность и обиженное честолюбие - лишь мотивировки, и недостаточно убедительные. Яго как бы экспериментатор, проверяющий гипотезу о неизменности скотской натуры людей. Он утверждает силу своей личности, презирая всех.

Эдмунд -- человек дела. Цели его очевидны: получить наследство, титул, выдвинуться, играя на феодальных интригах. Но он не только разбойник, а и поэт, прославляющий величие разбоя. В этом он герой Возрождения. Он издевается над всем, что может ограничить волю человека. Все подвластно такой воле. И ни от чего не зависит успех, кроме воли. Ничего святого нет ни бога, ни короля, ни отца. Незаконный ребенок лорда Глостера и законный сын нового века презирает суеверия и верования. Он смеется над астрологией, его потешают мысли о суверенной верности и родовой привязанности. Он один из разрушителей феодальных и патриархальных отношений.

Понятия природы и времени, обычно конфликтующие в шекспировской поэтике, в философии Эдмунда образуют своеобразное единство. Эдмунд прославляет и буйное беззаконие природы, и веления железного века.

Он лицедей, искусно меняющий маски. Глостеру он представляется послушным сыном, готовым из-за любви к отцу даже на предательство брата. Он выдает отца Корнуэлю, разыгрывая перед герцогом преданного союзника. Он пылко влюблен в Гонерилью, но не менее страстно любит Регану.

Авантюрист, промышляющий на стыке эпох, он выехал на кривые перекрестки века, поджидая жертв. Он не пропустит добычи, а добычей он считает все, чем владеют безвольные глупцы, связанные старинными предрассудками.

Пришло их время - людей без роду и племени, сильных тем, что их ничто не сдерживает.

Шекспир видел не только зло старого порядка, но и звериную сущность нового. Он знал: на медали, вычеканенной Возрождением, две стороны - на одной лица Гамлета а Ромео, на другой - Яго и Эдмунда.

Говоря об отдельном действующем лице. не следует забывать, что нередко тема, заключенная в образе, не исчерпывается в нем, а продолжается и находит свое завершение в другом.

Офицер, убивший Корделию, неотделим от Эдмунда. Только две строчки характеризуют этого военного, таков размер всей его роли. Но и двух строчек достаточно - человек изображен с исчерпывающей определенностью.

После сражения победитель Эдмунд предлагает воину, недавно повышенному и чине, отправиться и тюрьму, где заточены пленники, и исполнить указанное в записке. Передавая записку, Эдмунд говорит, что в случае согласия офицера перед ним откроется путь к дальнейшим успехам и что он должен помнить:

Приспособляться должен человек

К веленьям века.

В записке приказ повесить Корделию. Офицер, не задумываясь, отвечает согласием. Ответ высказывается в несколько необычном виде:

Я не вожу телег, не ем овса.

Что в силах человека - обещаю.

Этого солдата век уже научил всему. Единственно, что он еще не освоил, - жрать корм, положенный скоту, и возить в упряжке, все же остальное, то есть любой скотский поступок, он совершит, не задумываясь. Моральные нормы и общественные инстинкты, выработанные человечеством за века, не связывают убийцу.

Веление века - быть подобным этому наемнику.

Таково время. Если оно продлится, люди научатся есть овес, более сильные запрягут в телеги слабых, и те будут возить поклажу и господ.

Тема разрушения не только феодальных запретов, но и всех общественных связей, начатая в сложном характере Эдмунда, заканчивается образом палача, написанным всего двумя строчками.

ДВА ВЫХОДА

Страшен мир каменных сердец. Там, где наступает их владычество, не может быть любви, привязанность кажется смешной, дружба - нелепой. Тепло человеческих отношений уходит из жизни. Становится невыносимо холодно, ледяная стужа сжимает сердце. Как же согреться человеку?.. Где отыскать ему место, в котором он может найти тепло?..

Первые слова бедного Тома, доносящиеся из шалаша, говорят, где находится это место: "Сажень с половиной, сажень с половиной!"

На сажень с половиной в глубь земли - роют могилу. Том советует: "Ложись в холодную постель и согрейся!"

Через весь его путаный рассказ проходит одна и та же жалоба: Тому холодно!.. Люди не в силах вытерпеть холода железного века. Может быть, там - в глубине земли - успокоится измученный человек. Там нет тюрьмы, голода, палачей. Там не придут в голову мысли, ранящие мозг. Там не нужно искать выхода, которого все равно не отыщешь.

Так и ставит Гамлет знаменитый вопрос: быть или не быть?

Есть ли смысл существовать, когда царит несправедливость, властью обладают худшие, достоинство втоптано в грязь? Может быть, лучший исход для того, кому выпало несчастье познать все это, уйти от жизни? Может быть, смерть - единственная возможность успокоить непереносимую боль от ран в мозгу?

Вместе с этими мыслями в трагедии появляется тема самоубийства. Возможность именно такого выхода высказывается в бреде Эдгара. Очевидно, не раз сын Глостера ощущал слабость, и тогда отчаяние овладевало им.

Черт подкладывал Тому ножи под подушку, вешал петли над его сиденьем, подсыпал яду ему в похлебку.

Но Эдгар отверг эти мысли. Лечь в холодную постель и согреться - стало настойчивым желанием его отца.

Параллельная интрига "Короля Лира" - история графа Глостера и его двух сыновей, - как известно, заимствована из романа Филиппа Сидни "Аркадия". Однако заимствование касается лишь внешних черт фабулы, содержание и характеры приобрели совсем иной смысл.

Судьба Лира и его дочерей эхом отзывается в участи семьи Глостера. Исключительное связывается с обычным, моральная картина века становится всеобъемлющей. Однако не только в этом значение и место параллельной интриги; обе истории не только связываются, но и сопоставляются. И Лир, и Глостер ошибались в детях; им выпала одинаковая доля пострадать от тех, кого они облагодетельствовали, и быть спасенными теми, кого они отвергли. Но сходство положений еще больше подчеркивает глубину внутреннего различия.

Основная черта характера отца Эдгара - покорность. Вспыльчивый и деспотичный в семейных делах, он безмолвен в дворцовых залах. Он - вассал. В этом понятии заключены его воззрения. Иерархия подчинения для Глостера основа мироздания, не подлежащая человеческому суду. Он по-своему честен и добр, но эти свойства ограничены жизненными представлениями придворного звезды средней величины, живущей лишь отраженным светом главной планеты.

Он - плоть от плоти общественной системы, и, что бы ни случилось, посягнуть на привычный порядок - значит для Глостера стать мятежником. Совершаются неправые дела, очевиден деспотизм, но власть есть власть. И Глостер молчал. Он смолчал, когда делили на части страну, не вымолвил ни слова, когда изгнали Кента, был безмолвен, когда забили в колодки посла короля. Когда сам Лир - недавнее солнце - был оскорблен Корнуэлем, ставшим теперь одной из главных планет, - Глостер утешал короля, объясняя ему сложность положения:

Государь мой!

Вы знаете, как герцог сгоряча

Неукротим. Его не переспоришь.

На небо взошло новое светило, солнцем стал Корнуэль, теперь он господин и благородный повелитель, а вассал может лишь молчать.

В некоторых старых исследованиях можно прочесть, что гибель Глостера акт высшего возмездия: рожденный вне брака, Эдмунд губит отца-развратника. Плод греха карает грешника. Такая мораль никак не связана со всем происходящим. Основная идея образа высказана множество раз совершенно ясно. Старик поводырь спрашивает слепого Глостера:

Как слепому,

Найти вам путь?

Глостер

Нет у меня пути,

И глаз не надо мне. Я оступился,

Когда был зряч. В избытке наших сил

Мы заблуждаемся, пока лишенья

Не вразумят нас.

Глостер говорит о "пресытившихся и забывших стыд"; "обожравшийся благополучием", он слеп, ему нужно испытать глубину лишений, чтобы прозреть. Когда же истинной положение открылось ему, он решил покончить жизнь самоубийством. Покорность обстоятельствам приобрела новую форму, дошла до заключительного выражения.

Какими же доводами можно было заставить его отказаться от принятого решения? Эдгар нашел эти доводы: он убедил отца, что мысль о самоубийстве внушена ему дьяволом и что насильственная смерть явилась бы сопротивлением высшим силам. Сын вновь вернул отца к мысли о необходимости подчиниться чему-то стоящему выше, находящемуся над ним - вассалом Глостером. И старый, слепой человек опять смирился:

Отныне покоряюсь

Своей судьбе безропотно, покамест

Она сама не скажет: "Уходи".

Мысль о бессилии человека в борьбе с общественным злом и отсюда о самоубийстве как, может быть, единственном исходе высказана и в "Короле Лире", и в "Гамлете". Но высказана она лишь для того, чтобы быть отвергнутой. Сам дух поэзии, полный борьбы и движения, опровергает ее. Эта мысль отрицается действиями героев. Совсем иной выход указывается трагедией.

На свете не только каменные сердца. Живые человеческие сердца способны не только к любви:

Во всяком сердце тысячи мечей

На бой готовы с извергом кровавым,

говорится в "Ричарде III". Сердце в этом случае становится образом грозной силы.

Когда Глостер наконец осмелился поднять голос в защиту Лира, он не оказался в одиночестве. За Глостера заступился слуга Корнуэлей. Этот человек не мог безучастно смотреть на пытку старика. Слуга обнажил меч и хотел убить своего наследственного повелителя. Значение небольшого эпизода огромно: виллан поднял оружие не только против жестокого герцога, но и против закона смирения низшего перед высшим.

Бурю встречает не только покорность Глостера, но и гнев Лира. Стихия зла сшибается с энергией человеческого негодования.

Придворный рассказывает Кенту о поведении Лира в степи. Поэзия выражает всю силу непокорности.

Кент

А где король?

Придворный

Сражается один

С неистовой стихией, заклиная,

Чтоб ветер сдунул землю в океан

Или обрушил океан на землю,

Чтоб мир переменился иль погиб...

Всем малым миром, скрытым в человеке,

Противится он вихрю и дождю...

Восьмидесятилетний старик "гибели самой бросает вызов". И даже если способы сопротивления и неизвестны, нежелание примириться, уступить - уже есть борьба. Сама сила внутреннего сопротивления создает масштаб личности, выступающей в одиночку против безумия общественного устройства.

Лир подымает мятеж. Лишенный власти, один в степи, он восстает против несправедливости, бесправный - требует суда, лишенный слушателей - он обращается ко всему миру.

Он произносит проповедь молниям, призывает к восстанию ветер и гром. Он не только не стремится самовольно уйти из жизни, но требует ее переделки, изменения всех существующих отношений. Он ставит условием: "Чтоб мир переменился иль погиб".

В этих сценах Лир вновь становится подобным героям древних сказаний. Но теперь миф совсем иной. Прошли века, и вместо непознанных сил природы человеку противостоят новые грозные силы, такие же пока еще неведомые для него, какими были некогда стихии. Теперь это силы общественных отношений. Они вызвали разорение и гибель еще более ужасные, нежели землетрясения или засухи.

Лир проклинает эти силы. А те, кто смирился, пробивал терпеть, бесславно гибнут. Расплатился за молчание Глостер, слишком мягок был нрав герцога Альбанского, сколько бед произошло из-за его мягкости.

Буря пронеслась над миром...

Ничего не уцелело на поверхности земли. Ничто не избежало разрушения. Казалось, все вымерло, и только последние беглецы, обезумев от горя и ужаса, еще пробовали спастись, прижимаясь к развалинам среди мрака, обломков и пепла.

Ночь кончилась. Наступило утро, и стало видно, что не все уничтожено, погибло лишь то, что существовало только на поверхности; все, уходившее в глубь земли, обладавшее корнями, выдержало бурю.

Лир возвращался к жизни. Воины Корделии подобрали короля в степи и принесли в лагерь. Лекарь дал ему снотворное. После глубокого сна старый измученный человек проснулся. Перед отцом стояла его младшая дочь.

Лир и Корделия нашли друг друга.

Когда Яго стремился погубить Отелло и Дездемону, он ставил себе целью не только осквернить их любовь, ему было необходимо разрушить гармонию, так неожиданно возникшую среди хаоса.

...я спущу колки,

Которые поддерживают эту Гармонию...

Чтобы спасти отца, младшая дичь должна "настроить вновь расстроенную душу".

Вместе с Корделией в трагедию входит тема гармонии. Возвращение Лира к жизни начинается с музыки. Подле палатки, где лежит больной, расположились музыканты; врач велит им начать играть. Предчувствие возможности разумного и счастливого существования появляется прежде всего в стройности звуков. Предчувствие еще смутно, и музыка способна его передать лучше всех других искусств.

Когда Шекспир переходит к наиболее возвышенным для него понятиям, в образах появляется музыка, гармония. У благородного человека - музыка в душе, а тот, кто холоден к гармонии, не может пользоваться доверием ("Венецианский купец"). Кассий не любит музыки, подобные люди очень опасны ("Юлий Цезарь").

Музыка звучит неведомо откуда. Лир открывает глаза. Начинается выздоровление. Все, что видит и слышит возвращающийся к жизни человек, непривычно для него. Его перенесли в неведомый край, где все непохоже на то, что он до сих пор знал. Он думает, что это сон и все видимое не существует, лишь приснилось ему. В чем же необычность того, что происходит с ним? Почему простые слова дочери кажутся ему доносящимися из какого-то диковинного сна?

Перед ним - человечность. Все происходящее определимо именно этим понятием. Король знал поддельный мир лести, звериную злобу и алчность, но он не знал человечности. Теперь перед ним человеческие лица и глаза, полные добрых слез. Все это казалось старому королю невозможным, несуществующим в жизни. И Лир думал, что он продолжает спать.

Стихия лиризма наполняет поэзию сцены. Это лиризм особый, и характер его следует определить. Образ Корделии лишен изнеженной мягкости или бесплотной мечтательности. Корделия живет в палатке, грудь младшей дочери Лира защищает кольчуга - французская королева на войне, она воюет. Поэзия ее характера близка напряженному чувству народных баллад, ритм которых суров, краски неярки, образы нередко жестоки. Лиричность Корделии неотделима от звучания стиха, энергии выражения, чувства внутренней твердости. Все это непохоже на пение ангелов, с которыми нередко сравнивают младшую наследницу.

Тема Корделии выражает не только любовь дочери к отцу, но и нечто гораздо большее: борьбу человека с бесчеловечностью. Младшая дочь Лира наследница не только короны (этот символ власти не казался Шекспиру привлекательным),- она наследница неизмеримо большего сокровища. Она хранит ценности, добытые человечеством для человека.

Герцог Альбанский объясняет Гонерилье, что дочь, отрекшаяся от отца, подобна сухой ветке, лишенной животворящих соков. Ветка отломилась от ствола - ей суждена гибель. Ничто не может существовать, оторвавшись от своих корней.

Человек обязан знать свои корни. Они уходят далеко в глубь веков, становятся все более могучими, растут вместе с развитием всего лучшего в истории. Для Шекспира путь человечества не бесцельный круговорот, но благородный труд, а слово человечность не пустой звук. Это понятие добыто трудом, страданием и мужеством поколений.

Шекспир сравнивает строй, при котором будет достигнуто торжество человечности, со щедрым изобилием цветущей природы. Как прообраз мечты возникают на мгновение мельчайшие частицы гармонии. Два благородных человека находят друг друга, высокая человечность выражается тогда отношениями Ромео и Джульетты, Отелло и Дездемоны, Лира и Корделии.

Их любовь - не только страсть влюбленных или привязанность дочери и отца, но и пример мудрости. Любовь в поэзии Шекспира - воинственный образ, вызов идеям железного века.

Миг гармонии настолько прекрасен, что рядом с ним кромешной тьмой кажется остальная жизнь. Оптимизм "Короля Лира" не только в том, что злые люди в финале пьесы наказаны или убивают друг друга, но прежде всего в ощущении победы достойных над недостойными, даже если эта моральная победа является одновременно и реальным поражением.

Такова последняя сцена Лира и Корделии. Эдмунд, Гонерилья и Регана пришли к цели: французские войска разбиты, Лир и младшая дочь в плену. Казалось бы, врагами их одержана полная победа. Противников осталось только двое: бессильный старик и женщина. Безоружные, лишенные свободы, они одни среди вражеской армии. Достаточно небольшого усилия любого из окружающих их отлично вооруженных солдат - и люди, неспособные к защите, будут уничтожены. Но эти бессильные люди - победители.

Они взяли верх, потому что они счастливы.

Они нашли друг друга, и миг гармонии сильнее железа. Сколько бы ни осталось жить, этот короткий промежуток Лир проживет мудрецом. Он понял, что подделка и что подлинная ценность. Теперь он знает стоимость нарядного платья, лакомства и соли. Все завоеванное Гонерильей и Реганой - лишь блестящие черепки, а Лир нашел в конце жизни истинное богатство.

Но нравственная победа не может стать реальным завоеванием. Гармония может существовать только мгновение.

Она существует для Лира до тех пор, пока он слышит, как бьется сердце Корделии. Когда оно затихает, замолкает мир, и кажется, что вся земля становится мертвой.

Старый король дошел до конца своей дороги. Он узнал человеческое несчастье, и чужое горе слилось с его собственным, стало своим. Он узнал общность человечества, понял ответственность одного за всех.

Он выдержал напор бури и не сдался.

Таким он остается в нашей памяти, озаряемый вспышками молний, седой мятежник, обличающий несправедливость, требующий, чтобы мир переменился или погиб.

Даже когда мы возвращаемся к произведениям прошлого (причем никогда разные эпохи не выбирают одно и то же в великих Складах прошлого: вчера это были Бетховен и Вагнер, сегодня - Бах и Моцарт), - то это не прошлое воскресает в нас; это мы сами отбрасываем в прошлое свою тень - наши желания, наши вопросы, наш порядок и наше смятение. Ромен Роллан. "Гете и Бетховен".

Достоевский писал, что даже самые робкие женихи, испугавшись свадьбы, вряд ли выпрыгивают из окошка - в обыденной жизни так не случается, - но стоило только Гоголю сочинить "Женитьбу", как люди стали узнавать друг в друге Подколесина. Робость и неуверенность, боязнь каких-либо перемен - эти нередко встречающиеся человеческие свойства получили свое наименование. Все то, что, по словам Достоевского, в действительности будто разбавляется водой и существует "как бы несколько в разжиженном состоянии", вдруг уплотнилось, сжалось до наглядности, облеклось в наиболее выразительную форму - стало нарицательным.

Искусству удалось отразить самую суть жизненного явления.

Образ стал типом.

Явление, свойственное определенной эпохе, оказалось живучим: надворный советник Подколесин пережил свой век и стал представителем множества новых поколений лежебок и мямлей, характеры которых были определены уже совсем иной действительностью.

Добролюбов радовался появлению слова-прозвища, способного объединить и объяснить множество явлений в русской дореформенной жизни.

"Слово это - обломовщина.

Если я вижу теперь помещика, толкующего о правах человечества и о необходимости развития личности, - я уже с первых слов его знаю, что это Обломов.

Если я встречаю чиновника, жалующегося на запутанность и обременительность делопроизводства, он - Обломов...

Когда я читаю в журналах либеральные выходки против злоупотреблений и радость о том, что наконец сделано то, чего мы давно надеялись и желали, - я думаю, что это все пишут из Обломовки".

Статья Добролюбова "Что такое обломовщина" была напечатана в "Современнике" в конце пятидесятых годов, однако список, начатый Добролюбовым, не был исчерпан его временем. "Братцы обломовской семьи" не собирались вымирать и продолжали свое существование в следующие эпохи.

"...Обломовы остались, - писал Ленин, - так как Обломов был не только помещик, а и крестьянин, и не только крестьянин, а и интеллигент, и не только интеллигент, а и рабочий и коммунист... старый Обломов остался, и надо его долго мыть, чистить, трепать и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел". (В.И. Ленин. Сочинения, т. 45, стр. 13.)

В мире появился новый обитатель: образ-тип, "нарицательное имя многих предметов, выражаемое, однако же, собственным именем" (Белинский).

Этот обитатель оказался гораздо долговечнее простого смертного: в нем были заключены не только качества человека, живущего в определенном месте, в определенное время, но и те свойства самой человеческой природы, которые обладают особой устойчивостью и живучестью. Такие свойства переживают эпохи и переходят границы стран; меняя свои формы, они сохраняют родовую основу.

С образами, о которых идет речь, каждый знаком с юности.

Это Дон Кихот, Тартюф, Обломов, Фауст, Хлестаков и другие подобные им герои-прозвища, сопровождающие жизнь многих поколений.

И это - Гамлет.

Каждый из характеров обладает не только именем собственным, но также и нарицательным. Взаимоотношение между такими именами не просто. В истории культуры нередко имя нарицательное отделялось от собственного и приобретало свое особое движение и развитие.

Новые эпохи относили нарицательное имя к новым явлениям действительности. Оно бралось на вооружение различными общественными группами, иногда для противоположных целей.

Нередко это напоминало соотношение биографии и легенды. Воин или государственный деятель некогда прожил свой век; были в его жизни и личные отношения, и события разного значения. Он обладал особым складом характера. Потом человек умер; умерли его близкие - не стало людей, хорошо его знавших. Биография начала забываться, появилась легенда. При возникновении она связывалась с действительным событием или жизненной чертой, казавшимися современникам особенно существенными. Потом именно эта сторона преувеличивалась - остальное забывалось. Следующие поколения узнавали лишь легенду и в свою очередь дополняли ее новыми, выдуманными подробностями; вводили в нее свои идеалы и хотели увидеть в ней осуществление собственных стремлений.

Погребальный холм осел и порос травой, а легенда - ничем, кроме имени, не связанная с биографией умершего человека, - выражала мысли и чувства новых поколений.

Нечто подобное иногда случалось и с образами художественных произведений.

Герой пьесы, сочиненной три столетия назад, - виттенбергский студент и наследный принц Дании - стал известен не только как действующее лицо драматического сочинения, но и как имя нарицательное. Распространение этого имени приобрело масштаб неповторимый в истории культуры. Оно стало обобщением, выражавшим, по мнению множества выдающихся людей, свойства не только человеческих характеров, но иногда целых наций в какие-то моменты своего развития.

От фигуры в траурном костюме отделилось необъятное понятие; оно участвовало в грандиозных идеологических боях.

Но чем ожесточеннее становились бои, тем чаще речь шла уже только о понятии, а сам образ датского принца отходил вдаль; предметом спора становилось лишь понятие "гамлетизм", автором которого был не только Шекспир, но и еще великое множество других людей. Среди соавторов Шекспира были и великие мыслители, и невежды, и люди, стремившиеся к победе нового, и злобные консерваторы.

История возникновения и развития понятия гамлетизм лишь частично связана с исследованием шекспировской пьесы и даже в отдельности взятого образа героя. Мало того, само это понятие менялось и нередко связывалось с явлениями, противоположными друг другу.

В современном представлении гамлетизм обозначает сомнения, колебания, раздвоение личности, преобладание рефлексии над волей к действию. Так разъясняет это понятие энциклопедия, и таким мы привыкли его воспринимать, не задумываясь глубоко над его подлинным значением. Однако и все понятие, и каждое из явлений, объединенных им, в разные времена вызывались различными общественными причинами и имели свой характер.

В шекспировское время многое объединялось понятием "меланхолия"; о ней писали философские трактаты, модники становились в позу разочарования в жизни. На эти темы часто шутили, и сам Гамлет, перечисляя обычные театральные амплуа, упоминает и "меланхолика". Однако число самоубийств увеличивалось, и раздел учения стоиков, посвященный мудрости самовольного ухода из жизни, привлекал особое внимание.

Множество шекспировских героев-от Жака ("Как вам это понравится") до Антонио ("Венецианский купец")-хворали "елизаветинской болезнью", как называли это состояние духа английские исследователи.

Разлад идеалов Возрождения и действительности эпохи первоначального накопления был достаточно очевиден. В этом заключалась причина болезни для всех, кто имел несчастье осознать глубь разлада.

Обращал ли внимание зритель начала семнадцатого века именно на эти свойства душевной жизни датского принца? Свидетельства современников слишком скупы, и любой ответ был бы произволен. У "Гамлета" были различные зрители, и, вероятно, по-разному смотрели пьесу лондонские подмастерья, завсегдатаи литературных таверн и придворные меценаты.

Но можно предполагать, что эти черты характера датского принца были не единственными, привлекавшими к нему внимание, да и выражались они по-особому. Разлад Гамлета с жизнью воспринимался, по-видимому, сквозь жар риторики, и бой на рапирах занимал немалое место в успехе представления. Ни тема раздвоения личности, ни рефлексия, как мы их теперь понимаем, не могли бы повлиять на успех, а "Гамлет" "нравился всем", по словам современника, и был "понятен стихии простонародья" (Антони Сколокер).

Пьеса была настолько популярна, что в первые годы ее существования она исполнялась матросами на палубе корабля, стоявшего у берегов Африки; капитан, занесший этот случай в судовой журнал, упомянул: спектакль должен отвлечь людей от безделья и распущенности. Трудно вообразить себе это представление, но можно предполагать, что буйный экипаж "Дракона" вряд ли заинтересовали бы переживания героя сомнений и раздумья.

Почти ничего не известно об игре первого исполнителя роли - Ричарда Бербеджа (1567-1619). В элегии, посвященной его памяти, можно прочитать, что он играл "молодого Гамлета" и был похож на человека, не то "обезумевшего от любви", не то "печально влюбленного". Эстафета перешла к Тейлору, потом к Беттертону (1635- 1710). Ричард Стиль, видевший Беттертона, отметил, что тот играл "многообещающего, живого и предприимчивого молодого человека".

Конечно, это общие определения, но каждое из них менее всего может быть отнесено ко всему тому, что называется теперь гамлетизмом.

Игра знаменитого английского трагика Давида Гаррика (1717-1779) описана многими свидетелями. Филдинг в "Томе Джонсе" потешался над простодушным зрителем, считавшим, что актер, играющий короля, играл лучше Гаррика: говорил отчетливее и громче, и "сразу видно, что актер". Гаррик - Гамлет пугался духа так же, как испугался бы всякий, и гневался на королеву совершенно естественно, и в этом не было ничего удивительного: "Каждый порядочный человек, имея дело с такой матерью, поступил бы точно так же".

Вряд ли филдинговский обыватель мог бы воспринять Гамлета как человека совершенно обычного и даже разочаровывающего зрителей естественностью своего поведения, если бы мистер Партридж увидел на сцене трагедию раздвоения личности.

Зрителей середины восемнадцатого века интересовала не пьеса, а лишь исполнитель главной роли. Актер играл собственный вариант: он переделывал пьесу - сокращал, дописывал текст.

Джордж Стоун определил гарриковскую переработку как чрезвычайно динамическую и "эффектную".

Динамичность и эффектность достигались сокращением размышлений героя.

Большинство исполнителей купюровали монолог, произносимый Гамлетом после прохода войска Фортинбраса. Томас Шеридан впервые восстановил это место; однако актера интересовали вовсе не мысли о воле и безволии. В монологе заключалась возможность злободневных ассоциаций: шла война в Канаде; слова о том, что не жалко во имя славы пролить кровь даже за крохотный клочок земли, вызвали патриотическую овацию.

Можно ли представить себе трактовку, более чуждую гамлетизму?

В конце восемнадцатого века Н. М. Карамзин видел один из лондонских спектаклей. "В первый раз я видел шекспировского "Гамлета"... - писал он. Угадайте, какая сцена живее всех действовала на публику? Та, где копают могилу для Офелии..."

Отзыв не был вызван плохим исполнением: Карамзин присутствовал на летнем спектакле в Геймаркетском театре, где в это время играли лучшие актеры Дрюри-Лейна и Ковент-Гардена.

Ни в мемуарах, ни в переписке людей того времени не найти следов интереса к сложности переживаний героя. Даже такие места, как "быть или не быть", воспринимались по-особому. Современники переложили монолог на музыку и, превратив его в романс, исполняли под гитару.

Вольтер, переделывая пьесу, заменил в этом монологе "совесть" "религией", тогда вместо сомнений в смысле жизни появилась ясная мысль: трусами делает нас религия, "румянец решимости" вянет из-за христианского вероучения.

Во второй половине века искажающие переводы появились на различных языках. Стихи превращали в прозу; принц оставался в живых, Лаэрта в финале короновали. Переделки не только не выявляли трагедию рефлексии, но, напротив, превращали пьесу в историю мстителя.

Французских академиков и критиков волновало нарушение классических единств, смесь трагического с комическим. Шекспира бранили за низкий слог, отсутствие благопристойности. Обвинения в варварстве сменялись восхвалением естественности.

Возникало множество новых вопросов, но образ Гамлета - вне интересующих тем. Характер героя не вызывал особых толкований, а поступки его - в пределах принимаемого или отрицаемого искусства Шекспира - не казались нуждающимися в объяснениях.

В восемнадцатом веке "Гамлета" ставили немецкие и французские театры. Успех был настолько велик, что в честь гамбургской премьеры 1776 года вычеканили медаль с портретом Брокмана - Гамлета.

На сцене появился сентиментально-элегический принц.

Ни слова, относящегося к гамлетизму, в его современном понимании, еще не было произнесено.

Принято считать, что новую жизнь "Гамлету" дал Гете. Впрочем, есть исследователи, утверждающие: решающее слово сказал в своих лекциях Август Шлегель; другие обращаются к письмам Фридриха Шлегеля и там находят это новое, впервые произнесенное слово.

Слово было сказано, потому что пришло время его сказать.

Девятнадцатый' век открыл в пьесе не только заключенную в ней силу искусства, но и глубину мышления. Отныне это произведение перешло в иной раздел явлений культуры. Датский принц перестал быть одним из действующих лиц шекспировских трагедий, а стал героем, обладающим особым значением, образом, единственным в своем роде.

В чем же заключалась эта только теперь открытая особенность?

Немецкие мыслители обратили внимание не на события, изображенные в пьесе, а на характер героя; центр действия как бы перенесся из Эльсинорского замка в душу Гамлета. Здесь, в маленьком пространстве человеческой души, разыгрывалась драма, обладавшая особым значением.

Произведение родилось вновь. Оно стало иным; все привлекавшее внимание прежде теперь представлялось незначительным; другие стороны содержания вдруг оказались не только интересными, но, что наиболее существенно, жизненно важными.

Пьеса приобрела новый смысл, потому что новым, несхожим с прошлой эпохой было восприятие зрителя.

Кончилась эпоха, когда медвежья травля находилась в том же разряде развлечений, что и театр, когда по дороге на представление останавливались на площади посмотреть публичную казнь, воспринимавшуюся как род театрального зрелища. Исчезла буйная и пестрая толпа, окружавшая подмостки "Глобуса".

Люди другого склада, по-новому мыслящие и чувствующие. перечитали "Гамлета". Иным было восприятие этих людей - иным стал в их представлении образ героя.

Этот образ - такой, каким он показался новому времени, не смогли бы изобразить не только матросы "Дракона", но, вероятно, и сам Ричард Бербедж мало что понял бы в подобной роли.

Гете писал: "Прекрасное, чистое, благородное, высоконравственное существо, лишенное силы чувства, делающей героя, гибнет под бременем, которого он не мог ни снести, ни сбросить".

Сентиментально-элегический Гамлет второй половины восемнадцатого века получил новые и весьма существенные черты. Он зашатался под тяжестью бремени, упавшего на его плечи. В новом понимании суть пьесы заключалась в том, что Гамлет не мог ни отказаться от выполнения долга, ни его выполнить.

История датского принца превратилась в историю души прекрасной и благородной, но по своей природе неспособной к действию.

Понимание пьесы можно было найти не только в рассказе о ней, но и в способе ее сокращения.

Гете (словами Вильгельма Мейстера) говорил: трагедия состоит как бы из двух частей; первая - "это великая внутренняя связь лиц и событий", вторая "внешние отношения лиц, благодаря которым они передвигаются с места на место".

Внешние отношения он предлагал сократить, считая их маловажными. К "внешнему" была отнесена борьба Гамлета с Гильденстерном и Розенкранцем, ссылка в Англию, учение в университете. После гетевских изменений принц перестал быть студентом, чуждым придворной жизни, приехавшим в Эльсинор только на похороны отца и стремившимся обратно в Виттенберг; Горацио вместо университетского товарища Гамлета стал сыном наместника Норвегии.

Сцены, рассказывающие о смелости и решительности героя, объявлялись написанными лишь для "внешних отношений" и вымарывались. Из пьесы уходило все противоречащее гетевскому пониманию.

Трудно было отнести к безволию кражу и подделку королевского приказа: "высоконравственное существо, лишенное силы чувства", не могло бы, торжествуя, отправить друзей детства на плаху; при абордаже - первым прыгнуть на палубу пиратского корабля.

Конечно, эти сцены не основные в сюжете, но "основное" и "несущественное" в шекспировском искусстве - понятия относительные, и обычно их применение более характеризует критика, нежели само произведение.

Сокращения были необходимы не только для укорачивания спектакля, но и для подчинения всего происходящего одной теме. Такой темой стало противоречие между благородством мышления и неспособностью к подвигу.

Два века сценического существования "Гамлета" не знали такого понимания этой трагедии. Почему же оно возникло именно теперь?

Кончался восемнадцатый век. Сгорела Бастилия: зарево осветило небо Европы и угасло. Народы запомнили, как качались на пиках головы аристократов и расцветали листья на Дереве свободы. Восставали народы, и уходили армии. Величайшие надежды сменялись величайшими разочарованиями.

При свете нового дня стало видно, как возводятся стены мануфактур, более прочные, чем стены Бастилии, и дети у фабричных машин узнавали рабство, худшее, нежели феодальное. Дым заводских труб затягивал горизонт, менялись уклады, не умолкал грохот ломки.

Ужасно было существование на задворках истории. В тесных клетках немецких карликовых княжеств и нищих герцогств среди рухляди старинных порядков еще сохранялся уже разрушенный историей строй. Все потеряло смысл в этом отсталом общественном устройстве. все стало стыдным и мерзким.

Жалкое существование своей родины ощущал каждый мыслящий немец. Положение казалось безвыходным: в народе не было сил, способных совершить переворот. Оставались два выхода: подвиг или примирение. Примирение было позорным, подвиг требовал не только силы мысли, но и героической воли.

Энгельс писал о Гете:

"В нем постоянно происходит борьба между гениальным поэтом, которому убожество окружающей его среды внушало отвращение, и опасливым сыном франкфуртского патриция, либо веймарским тайным советником, который видит себя вынужденным заключить с ним перемирие и привыкнуть к нему. Так Гете то колоссально велик, то мелочен; то это непокорный, насмешливый, презирающий мир гений, то осторожный, всем довольный, узкий филистер".(К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. V. М., Госиздат, 1929, стр.142.)

В этих словах выражена драматичность положения мыслителя, понимающего гнусность современного общественного устройства, но не способного восстать против его основ. Так возникло, противоречие бесстрашия мысли и характера, неспособного к борьбе.

Гете встретился с датским принцем как с близким другом, обладавшим душой не только понятной, но родственной. Страдания театрального героя можно было понять как реальные, стоило изображенную в трагедии жизнь сопоставить не с Англией шестнадцатого века, а с Германией рубежа восемнадцатого и девятнадцатого веков.

Гете увидел в "Гамлете" противоречие, жизненное не только для него самого, но и для большинства его современников. Трагедия елизаветинского гуманизма оказалась сходной с драмой гуманизма иного времени. Люди, стремившиеся к идеалу свободного и деятельного человека, увидели невозможность осуществления своих стремлений без мятежа, без разрушения основ общественного строя.

Но возможность переворота еще не заключалась в самой действительности, а характеры мыслителей не обладали силой воли, необходимой мятежникам.

Во что же превращалась жизнь этого благородного, но лишенного героической воли человека?

"Он мечется, бросается туда и сюда, пугается, идет вперед и отступает, вечно получает напоминания, вечно сам вспоминает и наконец почти утрачивает сознание поставленной себе цели..."

Так описывал Гете датского принца. Вероятно, это было не только литературное исследование, но и исповедь.

Противоречие силы мысли и слабости воли было ведущим для целых поколений Германии девятнадцатого века. Наследный принц Дании стал родным всем, кто обладал, как им казалось, теми же свойствами душевного склада.

Один из моментов пьесы: Гамлет, занесший меч над Клавдием, но не нашедший в себе внутренней силы убить убийцу, стал символом. Множество людей узнали в этом символе себя.

История Гамлета превратилась в историю мыслителя, которому не под силу великое деяние.

Стоило появиться этому определению, как вдруг почти сразу же имя собственное стало нарицательным. Одно из свойств образа оказалось способным дать нарицательное имя всему, что ходило по Германии той эпохи "как бы в несколько разжиженном виде".

Одна из черт постепенно превратилась в единственную. Так возникло понятие гамлетизма.

Теперь разбору подлежал уже не только "Гамлет", сочиненный Шекспиром, но и гамлетизм, выведенный немецкими мыслителями из отдельных черт переработанного ими образа и, что наиболее существенно, из современной им действительности.

Август Шлегель писал: "Драма в ее целом имеет в виду показать, что размышление, желающее исчерпать все отношения и все возможные последствия какого-либо дела, ослабляет способность к совершению дела".

Гамлетизм становится обозначением рефлексии, подмены дела рассуждением,

Бывали исторические периоды, когда в моду входили старинные слова и наряды других эпох. Современные идеи тогда выражались формами иного времени. Траур датского принца стал маскарадным костюмом, в который начали рядиться все, кто не способен был признать победившую реакцию, но еще более не способен бороться с ней. В гамлетизм заворачивались, как в плащ. Одежда казалась красивой и к лицу.

Когда речь заходила о "Гамлете" - о нем вспоминали все чаще и чаще, возникало одно и то же сравнение. Сравнение с зеркалом. Не с тем "театром-зеркалом", о котором говорилось в самой пьесе, но с обычным зеркалом - стеклом, покрытым с внутренней стороны амальгамой, дающим возможность каждому, кто заглянет в него, увидеть собственное лицо.

"Мы знаем этого Гамлета так же, как знаем свое собственное лицо, которое мы так часто видим в зеркале..." - писал Гейне.

"Если бы немец создал Гамлета, я не удивился бы, - так закончил свою статью Берне. - Немцу нужен для этого лишь красивый, разборчивый почерк. Он скопировал бы себя, и Гамлет готов".

Эта мысль стала традиционной. Разбирая пьесу, Гервинус писал уже как бы от лица множества людей: "Картина, которую мы, немцы, видим в этом зеркале перед собою, в состоянии испугать нас своим сходством. И не я один это высказал: тысячи людей заметили и ощутили это".

Сравнение иногда становилось гиперболой. "Германия - Гамлет", - написал Фрейлиграт о Германии кануна 1848 года.

Сравнение не только пугало сходством, но и ужасало обвинением. Благородство души постепенно отодвигалось на задний план, на авансцену выходила неспособность к действию. Все это становилось обозначением не только порока одного поколения, но и болезни нации.

Казалось бы, гамлетизм нашел родину, вступил в пору расцвета. Однако это представление ошибочно.

Другой конец Европы, другое время и другая нация. Лондон 1852 года.

"Тесье говорил, что у меня натура Гамлета и что это очень (по-) славянски, - пишет Герцен. - Действительно, это - замечательное колебанье, неспособность действовать от силы мысли и мысли, увлекаемые желаньем действия, прежде окончанья их".("Литературное наследство". Герцен и Огарев. Т. 1. М., АН СССР, 1953, стр. 362. Прозвище оказалось устойчивым. "Мой милый северный Гамлет", - называл Герцена его французский друг, прощаясь с ним на парижском вокзале в 1867 году (А. И. Герцен. Собрание сочинений, т. 2, стр. 511))

Гамлетизм относился в этом случае к славянской расе.

Можно добавить, что о Польше - Гамлете писал Мицкевич.

Теперь зеркало отражало совсем иные черты, хотя некоторые слова Герцена напоминают слова немецких мыслителей (колебание, неспособность действовать), но смысл всей фразы иной. Речь идет не о мысли, неспособной перейти в действие, но о силе мысли, желании действовать, опережающем окончание мысли.

Колебание - не от безволия, а от силы мысли.

Чем же вызвано это "замечательное колебание"?

Имя Гамлета можно часто встретить у Герцена. Оно упоминается в переписке, в различных статьях. Особенно глубоки связанные с ним воспоминания в "Былом и думах": "Характер Гамлета, например, до такой степени общечеловеческий, особенно в эпоху сомнений и раздумий, в эпоху сознания каких-то черных дел, совершающихся возле них, каких-то измен великому в пользу ничтожного и пошлого..."

Здесь и определение эпохи создания "Гамлета", и объяснение непрекращающегося интереса к трагедии, усиливающегося в определенные исторические периоды.

Речь шла уже не только о сомнениях, но и о причинах, вызывающих сомнения. Эти причины - в действительности, где происходит измена великому в пользу ничтожного. Понятно, что для Герцена ничтожное и пошлое - не какие-то всеобщие категории человеческого духа, а общественные силы.

Рефлексия приобретала иной смысл. Для того, чтобы стала очевидна неясность и самого этого слова, стоит сопоставить два отзыва о Герцене.

"Рефлексия, способность сделать из самого глубокого своего чувства объект, поставить его перед собой, поклоняться ему и сейчас же, пожалуй, и насмеяться над ним, была в нем развита в высшей степени", - записал в своем дневнике Достоевский.

Но вот что писал об этом же свойстве Ленин:

"У Герцена скептицизм был формой перехода от иллюзий "надклассового" буржуазного демократизма к суровой, непреклонной, непобедимой классовой борьбе пролетариата". (В. И. Ленин. Сочинения, т. 21, стр. 257.)

Конечно, ни буржуазный демократизм, ни классовая борьба пролетариата не имели отношения к "Гамлету", но сопоставление оценок позволяет увидеть, насколько и рефлексия, и преобладание мысли над действием, и скептицизм понятия относительные, в каждом отдельном случае выражающие несходные явления, вызывающие различную общественную оценку.

Существенно и то, что скептицизм иногда являлся вовсе не идейной позицией, но лишь формой перехода.

Так раскрывал характер датского принца Белинский.

В статье о Мочалове есть и цитата из "Вильгельма Мейстера", и в отдельных местах согласие с толкованием немецкого мыслителя. Но общий смысл отличен от гетевского.

"От природы Гамлет человек сильный, - писал Белинский, - его желчная ирония, его мгновенные вспышки, его страстные выходки в разговоре с матерью, гордое презрение и нескрываемая ненависть к дяде - все это свидетельствует об энергии и великости души".

Это не только не повторение мыслей Гете, но их опровержение; Гамлет человек сильный, и характер его не определен от рождения. Этап, показанный в пьесе, лишь переход от "младенческой бессознательной гармонии через дисгармонию к будущей мужественной гармонии".

Не только основные положения, но и сам тон статьи несовместим с представлением о Гамлете - драгоценном сосуде, пригодном лишь для нежных цветов.

Спор начался уже давно.

Ксенофонт Полевой, вспоминая о встрече с Пушкиным, записал и некоторые его мысли, относящиеся к автору "Гамлета": "Немцы видят в Шекспире черт знает что, тогда как он просто, без всяких умствований говорил, что было у него на душе, не стесняясь никакой теорией. - Тут он (Пушкин.-Г. К.) выразительно напомнил о неблагопристойностях, встречаемых у Шекспира, и прибавил, что это был гениальный мужичок!"

Вспомнив пушкинские слова о. "вольной и широкой" кисти и о том, что Шекспир не стеснял свою поэзию изображением лишь единичной страсти, становится ясным, что имел в виду Пушкин, говоря о сочинении, "не стесняясь никакой теорией". Под теорией в этом случае понималась замена жизненной сложности предвзятостью отвлеченной идеи.

И выразительные воспоминания о непристойных выражениях, и даже сам характер похвалы: "гениальный мужичок" - не просто шутка, но и спор с романтическими представлениями о творчестве Шекспира.

Много лет спустя, в шестидесятые годы, Аполлон Григорьев употребил похожий эпитет, говоря о русском исполнителе роли Гамлета: "Неловкий мужик Мочалов". Прозвище появилось в одной из рецензий Аполлона Григорьева.

"Одним каким-нибудь словом Гюго херит обтрепанного, засиженного "героя безволия" Гамлета, сочиненного немцами, и восстанавливает полный мрачной поэзии английско-сплинистический образ..." ( Ап. Григорьев. Сочинения, т. 1. Спб., 1876, стр. 634.)

Энергия этих выражений вызвана, вероятно, не только удовлетворением книгой Гюго, но и нелюбовью к немецкому гамлетизму. Чувство это было естественным для зрителя Мочалова и читателя Белинского.

В другой статье Аполлон Григорьев вспоминает: "Как раз играли у нас Шекспира по комментариям и Гамлета по гетевскому представлению... Память нарисовала передо мной все это безобразие - и Гамлета, сентиментального до слабоумия, детского до приторности, верного до мелочности всему тому, что у Шекспира есть ветошь и тряпки..." ( Ап. Григорьев. Воспоминания. М., Изд-во АН СССР, 1930, стр. 250. 148)

Конечно, понятие о "ветоши и тряпках" у Шекспира относительное, и беспристрастность Аполлона Григорьева может быть взята под сомнение. Вероятно, Мочалов - Гамлет придавал особое значение именно тому, что иным знатокам, в свою очередь, могло бы показаться "ветошью и тряпками".

Мочаловский образ, рассказывается в этой статье, "радикально расходился - хоть бы, например, с гетевским представлением о Гамлете. Уныло-зловещее, что есть в Гамлете, явно пересиливало все другие стороны характера..."

Что же повлияло на сгущение такой краски, отчего именно уныло-зловещее стало основным?

С особыми характерами и судьбами связано начало русского гамлетизма. В России Николая I гении не становились тайными советниками, непокорность не соединялась с довольством, величие - с мелочностью.

Премьера "Гамлета" в Петровском театре в Москве состоялась 22 января 1837 года, но этот спектакль готовился уже давно. Его подготавливал не только гений актера, но и само время. Оно ждало своего выражения в искусстве; шекспировская трагедия оказалась пригодной для этого.

Не следует считать все, писавшееся о Мочалове, относящимся лишь к нему. Он был - Гамлет, а в этот образ заглядывали, как в зеркало. Игра Мочалова, по описаниям очевидцев, может показаться преувеличенно театральной, слишком приподнятой, чтобы быть жизненной. Это неверно. Если сопоставить эти описания с возвышенными словами дневников эпохи, с перепиской того времени, когда посылали друг другу письма-исповеди длиной в несколько печатных листов, полные драматических фраз, то мочаловские "громы в голосе", "рыдания", "волосы, вставшие дыбом", и т. п. не покажутся относящимися лишь к сценическому пространству.

Тогда единомышленники при встрече бросались в объятия, плакали на груди друга, стоя на коленях произносили клятвы, бледнели от негодования и теряли сознание от гнева.

Во всем этом не было позы. Слезы не были легкими. Клятвы сдерживались. За подъем чувств расплачивались чахоткой. Стены тюрьмы совсем не напоминали декорацию.

"Гамлет" был известен в России в восемнадцатом веке, но веяние той эпохи не могло быть выражено в этой пьесе: еще не ощущалась с такой силой "измена великому в пользу ничтожного". Но когда народ, победивший Наполеона и освободивший Европу, вновь оказался в рабстве, измена стала невыносимой.

Пять виселиц на кронверке Петропавловской крепости закончили пору вольнолюбивых надежд. Пришло время скорбного молчания, гневных раздумий. И тогда возник интерес к характеру, выражавшему сомнения и раздумья, "сознание каких-то черных дел... каких-то измен великому ь пользу ничтожного и пошлого..."

Наступили тридцатые годы девятнадцатого века.

В 1834 году журналист Полевой написал неблагоприятную рецензию на спектакль Александрийского театра. Пьеса, не одобренная критиком, понравилась императору. Это приравняли к бунту. Вольнодумство было подавлено мощью государства. Закрыли журнал: "Московский телеграф" давно был замечен в неуважении к авторитетам. Из Москвы в Петербург на фельдъегерской тройке привезли не угодившего власти писателя. Шеф корпуса жандармов вел допрос. В этот день погиб талантливый журналист; начал жалкое существование запуганный угодливый литературный чиновник - колесико государственного механизма. Отчаяние, отвращение и боязнь уже не покидали Полевого до смерти. Сказки о продаже души. черту кажутся веселыми рядом с историей этого человека.

В те годы Полевой начал переводить шекспировскую трагедию. Он подошел к "Гамлету", как к зеркалу, и посмотрел в него. Какое же лицо отразилось в стекле?

"Бледный человек, с физиономией сумрачной, - описал Полевого в своем дневнике Никитенко, - но энергической. В наружности его есть что-то фантастическое... в речах его ум и какая-то судорожная сила".

В переводе отразились и сумрачное бледное лицо, и какая-то судорожная сила. Перевод стал переработкой. Изменилось не только стихосложение, но и сам тон.

Одна из фраз стала знаменитой:

Страшно,

За человека страшно мне!

Крик этот привел Белинского в восторг. Он написал, что хотя слова эти и не были сочинены Шекспиром, но они истинно шекспировские, и, вероятно, сам автор не отказался бы от них, если бы их услышал.

Тем не менее принц Датский не говорил их и сказать в свое время не смог бы. Их произнес русский гамлетизм тридцатых годов девятнадцатого века.

Судя по описаниям, основным в игре Мочалова была сила отрицания и глубина грусти. Бешенство сарказма сменялось раздирающей душу тоской. Мочалов - Гамлет издевался, проклинал, презирал и мучился.

Белинский писал, что на первых спектаклях соотношение чувств еще не было найдено: "Актер самовольно от поэта придал Гамлету гораздо более силы и энергии, нежели сколько может быть у человека, находящегося в борьбе с самим собою и подавленного тяжестью невыносимого для него бедствия, и дал ему грусти и меланхолии гораздо менее, нежели сколько должен ее иметь шекспировский "Гамлет".

Но, наконец, на девятом представлении "чувство грусти, вследствие сознания своей слабости, не заглушало в нем, ни желчного негодования, ни болезненного ожесточения, но преобладало над всем этим".

Грусть являлась для Белинского чувством, обладавшим особым значением. Он писал о грусти - основе народной песни, о печали стихов Лермонтова, о "незримых слезах" Гоголя. Это чувство господствовало, по мнению Белинского, в лучших произведениях современной русской литературы. Преобладание его отражало судьбу великого народа, душевные силы которого были скованы и могли найти исход только в грусти. Но это была особая грусть: под ней таились "орлиный размах" и "с небом гордая вражда".

У Мочалова масштаб этой грусти превращался, в описании Белинского, в космический, даже когда речь шла только о жестах. Для уточнения впечатлений критик прибегал к таким сравнениям: "...сделавши обеими руками такое движение, как будто бы без всякого напряжения, единою силою воли, сталкивал с себя тяжесть, равную целому земному шару..."; "...махнувши от себя обеими руками, как бы отталкивая от своей груди это человечество, которое прежде он так крепко прижимал к ней..."

Грусть русского Гамлета тридцатых годов была полна мрачной поэзии и гневной мощи.

Таким видел его не только Мочалов и не только Белинский. Множество написанного в честь Мочалова относилось не к его игре, а к общему представлению поколения о Гамлете.

В 1831 году Лермонтов - еще юноша, - описывая М. А. Шан-Гирей сцену с флейтой, заключил письмо гамлетовскими словами: "...хотите из меня, существа одаренного сильной волей, исторгнуть тайные мысли..."

В трагедии этих слов нет. Лермонтов приписал Гамлету не просто "волю", а даже "сильную волю". Конечно, это обмолвка, но она не случайна. Представление было настолько отчетливым, что слышались и слова, которые герой не говорил, но которые ему следовало бы сказать.

Письмо написано за шесть лет до мочаловской премьеры.

Ощущение энергии и силы героя возникало вне зависимости от театрального исполнения. Оно было таким же, когда играл актер другого толка, по общему мнению, холодный и ходульный. И все же он был - Гамлет. Увидев Каратыгина, Герцен под влиянием спектакля писал: "Я сейчас возвратился с "Гамлета", и, поверишь ли, не токмо слезы лились из глаз моих, но я рыдал... Я воротился домой весь взволнованный... Теперь вижу темную ночь, и бледный Гамлет показывает на конце шпаги череп и говорит: "Тут были губы, а теперь ха-ха-ха!" Ты сделаешься больна после этой пьесы".

Там же - Гамлет "страшный и великий" (Письмо к Н. А. Герцен, 18-19 декабря 1839 года.)

В образе датского принца теперь основным казался смех. Смех, в котором ненависть сливалась с отчаянием. Однако и на это впечатление вовсе не повлияла актерская игра.

За два года до каратыгинского представления Герцен уже слышал этот смех: "...я десять раз читал "Гамлета", всякое слово его обливает холодом и ужасом... И что же с ним сделалось после первого отчаяния? Он начал хохотать, и этот хохот адский, ужасный продолжается во всю пьесу. Горе человеку, смеющемуся в минуту грусти..." (Письмо к Н. А. Захарьиной, 13 апреля 1837 года.)

Мысль о человеке, способном смеяться в минуты горя, открывала новые черты образа. Смех раздался в тишине. И это было особенно существенно. Тишина бывает различной. Тишина тридцатых годов была предписанной. Безмолвие означало благонадежность.

На безропотности делали карьеру. Страшна была немая память, беззвучное горе, гнев - с кляпом во рту. Разум заменялся инструкцией, совесть обрядом. Думать не полагалось: нужно было знать службу. Тишину охраняли жандармы и сторожили шпики; душили - если не петлей, то травлей, если не нуждой, то отчаянием. Государство-тюрьма одурманивало ладаном Гоголя, забивало пулю в ствол пистолета Мартынова, приказывало освидетельствовать Чаадаева на предмет признания его сумасшедшим.

И вот в пору насильственной немоты зазвучал во всю свою мощь - от громовых раскатов до свистящего шепота - мятежный человеческий голос. В нем не было ничего от военной команды, бравых криков восторга, сладкозвучия казенных соловьев. Голос удивительной красоты говорил: нельзя равнять человека с флейтой, и можно, будучи бессильным, с потрясающей силой хохотать надо всем, что сильно.

Хохотать от горя и ненависти.

Вот в чем заключалась такая необычайная степень воздействия этого произведения в ту пору. Оно было нарушением молчания. Все в нем было мятежным: и содержание, и стиль.

Кляп выпал.

Невысокий человек на сцене Петровского театра вырастал до огромного роста. Белинский писал, что исполинская его тень подымалась до самого потолка театрального зала. Этот человек показал, что можно вырваться из строя, нарушить команду, порвать душащий грудь мундир, отказаться молчать.

Увлечение Шекспиром носило различный характер и совсем не было всеобщим.

Булгарин писал: "Теперь только и речей, что о Шекспире, а я той веры, что Шекспиру подражать не можно и не должно. Шекспир должен быть для нашего века не образцом, а только историческим памятником". ("Театральные воспоминания Фаддея Булгарина". "Пантеон русского и всех европейских театров", ч. 1. Спб., 1840, стр. 91.)

Подражать Шекспиру призывал Пушкин. "Борис Годунов" был задуман "по системе отца нашего Шекспира". Пушкин считал свою трагедию "истинно романтической". Однако и романтизм понимался по-разному. В "Партизанке классицизма" Шевырев восхвалял Шекспира по-своему, в этом случае была существенна лишь романтическая бутафория кинжалов, змей, "мрака готического храма" и т. д.

И кровью пламенной облитый

Шекспира грозного кинжал

В цветах змеею ядовитой

Перед тобою не сверкал.

В этой стилистике образы не отражали жизненных явлений. Их ассоциативная сила была уничтожена. Кинжалы оказывались тупыми, ужасы безопасными; романтическая декламация не могла закончиться ни кровью из горла, ни казематом.

В крепостной России Шекспир - "исторический памятник", "романтик" являлся лишь предлогом для салонной болтовни; "мужицкий" Шекспир вновь становился современным автором, восставшим не только против Дании-тюрьмы, но и против всех государств, схожих с острогом.

Прошло пять лет после мочаловской премьеры.

Перевод Полевого, восхищавший раньше Белинского ("При другом переводе ни драма, ни Мочалов не могли бы иметь такого успеха"), теперь показался ему "решительной мелодрамой", "слабым подобием шекспировского создания", "придвинутым к близорукому пониманию толпы".

Причиной нового отношения была не только измена Полевого. Иной стала жизнь. Кончилось время кружковых споров; начался новый этап общественного развития - эпоха разночинцев, журналов, открытых чтений; общественные силы находили себе иное применение.

Теперь Белинский часто негодовал в письмах: "гнилая рефлексия", "глупая, бессильная рефлексия", "пустая рефлексия".

"...Время Онегиных и Печориных прошло, - писал в пятидесятые годы Герцен, - теперь в России нет лишних людей, теперь, напротив, к этим огромным запашкам рук не хватает. Кто теперь не найдет дела, тому пенять не на кого, тот в самом деле пустой человек, свищ или лентяй. И оттого очень естественно, что Онегин и Печорин делаются Обломовыми".

Процесс этим не закончился. Обломовы пробовали выдать себя за Гамлета.

Явление было не только русским. Конечно, стихи Фрейлиграта - памфлет, но имя Гамлета все же стояло в заголовке, и, очевидно, современники находили какое-то сходство между героем стихотворения и трагедии.

Вот во что превратился датский принц:

Он слишком много книг прочел,

Покой он любит и кровать,

И на подъем уже тяжел

Одышкой начал он страдать.

Мир действий, воли он отверг,

Лишь философствует лениво,

Погряз в свой старый Виттенберг

И любит слушать с кружкой пива.

Из обилия подробностей, заключенных в образе, сохранилась только одна: одышка. У Фрейлиграта это единственная шекспировская деталь. В Гамлете, любящем валяться на кровати и разглагольствовать в пивных, трудно узнать героя трагедии. В зеркале - портрет немецкой либеральной буржуазии кануна революции 1848 года.

В России пятидесятых годов вместо пива подавался на стол другой напиток.

"...Вот уж и вечер, вот уж заспанный слуга и натягивает на тебя сюртук - оденешься и поплетешься к приятелю и давай трубочку курить, пить жидкий чай стаканами да толковать о немецкой философии, любви, вечном солнце духа и прочих отдаленных предметах".

Это - "Гамлет Щигровского уезда".

Золотой кубок пенящегося вина - отравленная чаша трагедии - сменился кружкой пива, стаканом жидкого чая. Напиток был невкусным и безопасным для здоровья. Характер героя не только утратил исключительность, но стал дюжинным.

"Таких Гамлетов во всяком уезде много, но, может быть, вы с другими не сталкивались", - говорится в тургеневском рассказе.

"Он, видите ли, представляет себя чем-то вроде Гамлета, человека сильного только в бесплодной рефлексии, но слабого на деле, по причине отсутствия воли, - пишет Н. Г. Чернышевский о Буеракине из "Губернских очерков" Щедрина. - Это уже не первый Гамлет является в нашей литературе, один из них даже так и назвал себя по имени "Гамлетом Щигровского уезда", а наш Буеракин, по всему видно, хочет быть Гамлетом Крутогорской губернии". Видно, немало у нас Гамлетов в обществе, когда они так часто являются в литературе..."

Некогда в гамлетовский плащ кутались мятежники; теперь появились губернские и уездные датские принцы.

Сходство между Гамлетом и гамлетизмом становилось все меньше. Имя нарицательное отделилось от собственного, приобрело самостоятельное развитие. Их соединяли лишь ниточки внешних деталей.

Гамлету противопоставляли теперь не Клавдия или какое-либо другое лицо пьесы, а героя иного произведения. Но с этим другим действующим лицом происходила подобная же история. Говоря о Гамлете и Дон Кихоте, Тургенев на самом деле говорил о гамлетизме и донкихотстве в формах, приданных этим понятиям современной действительностью.

Несходство "Гамлета" с гамлетизмом становилось очевидным.

В восьмидесятые годы, работая над "Ивановым", А. П. Чехов писал о своем замысле: "Я лелеял дерзкую мечту суммировать все то, что доселе писалось о ноющих и тоскующих людях..."

Гамлет не представлялся Чехову ни ноющим, ни хныкающим. Во время сочинения "Иванова" писатель нередко вспоминал имя датского принца - оно встречается в переписке тех месяцев и в самой пьесе.

Иванов говорил: "Я умираю от стыда при мысли, что я, здоровый сильный человек, обратился не то в Гамлета, не то в Манфреда, не то в лишние люди... сам черт их разберет! Есть жалкие люди, которым льстит, когда их называют Гамлетами или лишними, но для меня это - позор!"

Позор - не сходство с Гамлетом, но игра в гамлетизм.

Эльсинорская трагедия не могла повториться в помещичьей России восьмидесятых годов.

"Пора взяться за ум, - говорил Саше Иванов, - поиграл я Гамлета, а ты возвышенную девицу - и будет с нас". Гамлетизм - теперь игра, прикидка, поза. Иванов - умный, благородный человек, и позерство ему отвратительно, но множество людей, находящихся в аналогичном положении, не прочь ходить "не то Гамлетами, не то Манфредами, не то лишними людьми".

Пошляки стали играть в исключительность. Потомки Грушницкого выдавали себя за Печориных.

К концу века порода ноющих еще больше увеличилась. Гамлетизм становился понятием пародийным.

В девяностые годы Н. Михайловский написал "Гамлетизированные поросята". В статье рассказывалось о действительных Гамлетах и о "воображающих себя таковыми". Михайловский издевался над людьми, считающими. что все дело в Гамлете - "перо на шляпе, бархатная одежда и красивая меланхолия". Под конец гнев критика распространился и на самого героя: "Гамлет - бездельник и тряпка, и с этой стороны в нем могут себя узнать бездельники и тряпки".

Злоба на гамлетизм обратилась на его источник.

Предметом пародии стал и трагический стиль исполнения. Островский вывел в "Талантах и поклонниках" запойного трагика Ераста Громилова, рычащего знаменитые гамлетовские фразы. Слово "трагик" сопоставлялось уже не с душевной мощью актера, а с нелепым переигрышем. И дело было не только в том, что Громилов спился и утратил талант. Люди нового поколения не могли бы повторить клятвы Герцена и Огарева на Воробьевых горах. В "Былом и думах", вспоминая юность, Герцен писал: от пошлости и быта спасало то, что "диапазон был слишком поднят", "гражданская экзальтация спасала нас". Теперь гражданственность уже не могла быть экзальтированной, а экзальтация не имела ничего общего с гражданственностью. Кончилась эпоха высоких слов. Базаров ворчал: "Не говори красиво". Это было эстетической программой.

Некогда шепот Мочалова потрясал Белинского; теперь Чехов писал в рецензии: "Иванов-Козельский шипит, как глупый деревенский гусак". Различие между этими актерами заключалось не только в мере таланта, но и в связи их Гамлетов с действительностью. Свистящий шепот и "громы в голосе" уже не могли выражать жизненных явлений.

Перо на шляпе, бархатная одежда и красивая меланхолия, о которых так много писали критики второй половины девятнадцатого века, не имели ничего общего с шекспировскими описаниями. По словам Офелии, камзол Гамлета был порван, чулки спущены до щиколоток и в пятнах, выражение лица дико. Эстетизм облика принца был изделием французского гамлетизма.

Даже Артур Рембо, находивший поэтичность в поисках вшей, когда дело касалось Гамлета, именовал его "бледным кавалером". Таким он появлялся на сцене. Критики воспевали берет со страусовыми перьями, бархат наряда и даже шелковый платок, которым принц обворачивал руку, перед тем как поднять с земли череп. Изящество и картинность поз стали традицией.

Гамлета начали играть женщины.

Между 1834 и 1843 годами Эжен Делакруа выпустил серию иллюстраций к трагедии. Принц в изображении художника был юным, изнеженным, прекрасным в своей задумчивости. Что-то нежизненное запечатлелось на его бледном лице; страсть не искажала его ни в сцене с матерью, ни во время "мышеловки". Он казался загипнотизированным или лунатиком, застигнутым в момент припадка. Шекспировский герой шутил с мужиком, рывшим могилу; Гамлет, изображенный Делакруа, проходил молча, не взглянув на могильщика. Судьба Йорика интересовала лишь Горацио, - на литографии череп шута рассматривал не Гамлет, а его университетский друг. В последних картинах (пятидесятые годы) жесты героя стали изломанными и манерными.

Это был уже не шекспировский образ, но как бы концентрация ощущений, вызванных трагедией, вернее, одной ее стороной - меланхолией героя.

Воздействие этих иллюстраций было настолько сильным, что романтические критики сравнивали театральное исполнение уже не с текстом пьесы, но с изображением Делакруа. Готье и Бодлер писали больше о соответствии актера Рувьера - Гамлета представлению Делакруа, нежели Шекспира. По вымаркам можно понять замысел роли. Говоря условно, Делакруа купюровал в роли Гамлета страсть, сарказм, грубость, даже ум. Осталось только одно свойство. Им было отмечено поколение.

"Это было какое-то отрицание всего небесного и всего земного, отрицание, которое можно назвать разочарованием или, если угодно, безнадежностью, - писал Мюссе в "Исповеди сына века". - Человечество как бы впало в летаргический сон, и те, которые щупали его пульс, принимали его за мертвого... ужасная безнадежность быстро шагала по земле... сердца слишком слабые, чтобы бороться и страдать, увядали, как сломанные цветы".

Это была не только гибель старых иллюзий, но и утверждение невозможности надежд.

Наступил декаданс.

"Гамлет около 1890 года был привычной фигурой настолько, что он как бы жил интенсивной жизнью вместе с художниками и их публикой. Действующие лица символических романов этого времени всегда имели что-то от его меланхолии... Их размышления были гамлетовскими, и поэты произносили монологи на кладбищах, так же, как он делал во время Ренессанса. В очень длинных романах и в очень коротких лирических стихотворениях современный человек выражал свое понимание мира и свою неспособность его изменения.... Для современного человека не было смысла в действии, пока он не вышел из состояния безнадежности..." (Rene Taupin. The Myth of Hamlet in France in Mallarme's Generation. Modern Language Quarterly, vol.Fourteen, University of Washington Press, 1953.)

Огромные исторические события потрясали мир: человечество запомнило предательство революции 1848 года. позор седанского разгрома, штурм неба коммунарами.

Опять тяжело гудели похоронные колокола, и долго не высыхала кровь на стене кладбища Пер-Лашез.

Измена великому в пользу ничтожного осуществилась в еще небывалых масштабах. Людям, враждебным народной борьбе или не понимавшим ее смысла и ужасавшимся ее формам, все казалось погибшим, дошедшим до хаоса, из которого нет выхода.

Человек, остановившийся на краю могилы, смотрящий в пустые провалы глазниц черепа, заслонил содержание трагедии. "Гамлет" - поэма смерти, писал Теофиль Готье, драма существования в реальном мире.

Густав Сальвини (сын Томазо) являлся, по словам Луначарского, "монументальным плакальщиком по судьбам человеческим. Кажется, что исполинская черная тень согнувшегося и заплаканного над черепом Йорика датского принца топит всю залу и меланхолическим конусом отбрасывается в пространство миров. Слова, как удары погребального колокола, как музыка отпевания всех надежд..."(А. Луначарский. Театр и революция. М., 1924, стр. 462.)

Гамлетизм вошел в моду. Мистическая утонченность переходила в бульварную пошлость. На Монмартре в кабаках для туристов пьянствовали, сидя на гробах, бросали окурки в черепа; в жаргоне богемных кварталов появились новые словообразования - "гамлетомания", "гамлетоманиак", "гамлетизировать". Один из исследователей перечислил несколько десятков подобных словечек.

Слово "кризис" прилипло к трагедии. Во множестве сочинений утверждалось: "Гамлет" - кризис разума, веры, знания, надежды. Какой-то универсальный кризис.

Маленьким, еле произносимым стало слово "быть!", огромным, утверждающим-"не быть!" Пьеса стала символом гибели европейской культуры. Все стало иероглифами: книга - тщетность знания, череп Йорика - итог надежд, тень отца - бездна, куда падает человечество.

Ассоциации достигли такой сложности, что текст Шекспира никак не мог быть их источником. Это не смущало. Слова воспринимались как шифр, скрывающий смысл, имеющий мало общего с непосредственно вычитываемым. Началась пора отыскивания тайного значения каждой фразы. Все показалось смутным и зыбким; обыденных, постигаемых разумом положений уже не существовало. Выяснилось, что Шекспир сочинял не образы, но тайнопись.

Гамлетизм стал гиперболой. Поэты, философы, ученые, потрясенные силой жизненных противоречий, не видевшие выхода из них, символизировали этим образом всю европейскую культуру и при его помощи оплакивали ее гибель.

"Сегодня с необъятной платформы Эльсинора, простирающейся от Базеля к Кельну, достигающей песков Ньюпорта, болот Соммы, верхушек холмов Шампани и гранита Эльзаса, европейский Гамлет созерцает миллионы призраков", - писал после первой мировой войны Поль Валери.

Психоанализ добавил к гамлетизму "Эдипов комплекс", у героя обнаружили действительное психическое заболевание: потрясение, вызванное известием о кровосмесительной любви матери и дяди. Больным оказался не век, согласно шекспировскому замыслу, а одинокая человеческая душа, искалеченная патологией подсознания. И недуг этот был вызван не столько гнусностью царства Клавдия, сколько темными процессами вытесненных желаний, угнетающих человека со времен его детских снов.

В 1942 году балетная труппа театра Сэдлерс Уэллс поставила в Лондоне "Гамлета" на музыку Чайковского. Действие начиналось с похорон, все происходившее показывалось как бред, проносящийся в подсознании героя в мгновение смерти. Деформированные обломки реальных образов были декорацией. Огромную искривленную руку пронзал кинжал, выраставший из колонны. Во всю заднюю стену был написан бегущий дьявол с мечом в руке. Странно удалялась в бесконечность перспектива дверей, и клочья облаков неслись над уходящей в неведомые миры лестницей. Сам принц, в черном трико с железной застежкой (лапой, вонзившейся в сердце) и большим крестом на груди, с набеленным изможденным лицом и широко раскрытыми глазами, казался призраком сюрреалистического кошмара.

Не случайно такой призрак гамлетизма появился в Европе, когда чернели развалины разбомбленных зданий и выли по ночам сирены воздушной тревоги. Никогда возможность гибели европейской цивилизации не представлялась такой реальной. Это был своего рода экстракт определенной традиции. Она была настолько отчетливой, что одна из английских энциклопедий в статье, посвященной "Гамлету", писала: "В результате литературной критики романтического периода Гамлет может рассматриваться как прототип современного человека, поглощенного самоанализом, первого представителя психологического явления, которое, развиваясь, достигнет высшей точки в декадентах XIX века". (The Reader's Encyclopedia, ed. William Rose Benet. London, 1948, p.476.)

В монографии, посвященной Роберту Хелпмену (исполнителю заглавной роли и постановщику этого балета), фотография актеров, исполняющих роли Гамлета, Клавдия и Гертруды, была снабжена подписью "фрейдистский треугольник". Вот что осталось от неисчислимого богатства шекспировской жизни. (Caryl Brahws. Robert Helpmann. Choreographer. London, 1943.)

Имя нарицательное не только отделилось от собственного, но и стало выражать явления, противоположные всему мышлению автора, создавшего этот образ.

Такова была одна из линий развития гамлетизма. Конечно, речь идет именно о гамлетизме. Современный английский шекспировский театр менее всего определяется балетным спектаклем. Джон Гилгуд, Лоуренс Оливье, Поль Скофилд (в прекрасной постановке Питера Брука), которого мы недавно видели во время московских гастролей, раскрывали совсем иные свойства героя трагедии. Эти свойства были различными. Время меняло замыслы; один и тот же актер изменял с годами понимание образа. Критик, описывая четыре трактовки Гилгуда, писал о спектакле 1934 года: "Это был портрет молодого идеалиста, горько разочаровывающегося, теряющего свое мужество в речах, мучающегося своей собственной фатальной нерешительностью". Через пять лет критик добавлял: "Вспышки гнева и горького юмора были так же хороши, как прежняя чувствительность". И, наконец, в 1944 году: "Характер принца уже не печален, но гневен, скрытый гнев и отвращение вспыхивают на сцене, подобно остро отточенной стали". ("Theatre World ", November, 1944, p. 9.)

В нашей стране пьеса, некогда написанная для народной сцены, вновь вернулась в народный театр. Театр обладал теперь необъятным зрительным залом: миллионы людей смотрели трагедию. Уже не только избранные стали способны оценить глубину содержания этой пьесы, а и весь народ, потому что культура стала принадлежать ему.

Но то, как читали Шекспира Пушкин, Гете, Эдмунд Кин, Мочалов, Стендаль, Белинский, не забыто. Однако человеческое знание - не укладывание кирпичиков ряд за рядом, и изучение Шекспира не напоминает постепенного возведения стены. За культуру сражались. Бои за Шекспира были частью огромных сражений. С помощью "Гамлета" призывали к мятежу, и эту же пьесу пробовали превратить в реакционную проповедь. Гамлетизм был одной из форм этих схваток, одним из нарядов маскарада идей, о котором писал Маркс. История запомнила, как Лютер рядился апостолом Павлом, Кромвель разговаривал языком Ветхого завета, революция 1789 года драпировалась в римскую тогу. Так создавались, по словам Маркса, идеалы и искусственные формы, иллюзии, скрывавшие ограниченную цель борьбы.

Когда иллюзии приходили к краху, в моду иногда входил траур датского принца. Его надевали как вызов парадным мундирам победившей реакции или как траур по человечеству. Герцен писал, что были донкихоты революции и донкихоты реакции. Слова его относились не к герою Сервантеса, но к понятию донкихотства. То же случалось и с гамлетизмом.

Теперь черный плащ истлел и расползся по ниточкам. Идеи больше не нуждались в таком маскараде, как не нуждались ни в каком маскараде. Пора костюмировки идей окончилась.

"Гамлет" - великое произведение культуры - продолжает свое существование. Целью науки и искусства не только не является ограничение этой трагедии какой-то единственной темой, но, напротив, выявление всей глубины и многообразия ее жизненного содержания. В числе многих черт ее героя есть и сложность отношения к действительности своей эпохи, скорбь от невозможности увидеть в жизни разумные отношения, благородство чувств, возвышенность мыслей. Скорбь влечет за собой и противоречивость поступков.

Каждая эпоха видела эту противоречивость по-своему. Недавно обнаружены записки казненной фашистами комсомолки Ули Громовой. На одной из страниц ее дневника запись: "Я должен быть жесток, чтоб добрым быть" (Шекспир. "Гамлет"). Глубину понимания шекспировской мысли героиня "Молодой гвардии" подтвердила своей жизнью. Это - новая глава чтения трагедии Шекспира человечеством.

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ДАВАЛ СЛИШКОМ МНОГО ВОЛИ СВОЕМУ УМУ.