Наследник

Глава 5

Тула. Москва. Люберцы. Петербург. Ораниенбаум.

Июль 1946 — 17 августа 1746 г.

Тула — прародина русского оружия. Еще в XVI веке тут проживало большинство оружейников в Московском царстве, а после и России. Не было никакой причины, чтобы обойти своим вниманием столь важный объект. Тем более, что в Туле производили в очень небольших количествах и штуцера и весьма неплохие фузеи. Я же не собирался класть все яйца в одну корзину и собирался пользоваться всеми возможностями, о которых додумаюсь и смогу дотянуться.

Никто не ждал меня в городе, что я воспринял благоприятственно. Не хотелось официоза и помпезности там, где место деловым переговорам. Скоро приеду ко двору и там начнется… А пока нужно загрузить нужные мне мощности работой.

«Отыгрывая» роль требовательного наследника престола, я приказал до конца года изготовить двести штуцеров и две тысячи новых фузей, три тысячи пистолей. Самое же важное, что я стребовал и мне пошли на встречу, так это предоставить не позднее чем через месяц пять мастеров опытных и пятнадцать грамотных подмастерий, либо смышленых отроков со станками и инструментом. Свое требование в городской управе я подкрепил шестьюстами рублей — на переезд и вспомоществование. Ну и пришлось платить откупные за специалистов.

Я собирался создать своего рода НИИ по исследованию и проектировке огнестрельного оружия. При том, что я хотел сам попробовать «создать» револьвер, но в перспективе, когда получатся дельные пружины. Главное, чем будут заниматься подмастерья — пули Минье или Патерсена, что получится из этого и что станет проще в производстве и покажет на какие новшества ориентироваться. И все это в условиях строжайшей секретности. А заготовить пуль нужно и на учебные стрельбы, без множества которых, не может быть штуцерника, и на войны нужно много пуль. Как минимум, две войны — с Пруссией и Османской империей. Получить преимущество в войнах, как в скорости перезарядки, кучности, точности, так и дальности новых пуль, вряд ли получится — европейцы быстро учатся и имеют высокую культуру производства уже сейчас. Так что быстро скопируют технологию и преимущество в этой области прекратится. Следовательно, большой запас иметь нужно, чтобы не затягивать войны.

Ну и мастера нужны для того, чтобы «изобретать» нужные вещи на продажу. В мыслях было изготовление детских колясок, велосипеда, зажигалок и ряда иных новшеств, но которых тут, почему-то не додумались, но которые неизменно должны пользоваться спросом.

В Москве, где я уже надеялся застать двор, такового не обнаружилось. Оказывается, вопреки планам императрицы, она уехала из первопрестольной сразу после отмечания годовщины коронации, при том, что и ездила без сопровождения двора, с Иваном Шуваловым.

Между тем, от приема московского дворянства мне отлынивать было нельзя. Опять же денег вбухали немало в фейерверки и в застолье. Речи про опору императрицы в московском славном дворянстве, про то, что и я и Елизавета любим Москву и посему часто в ней бываем и все такое, что нужно было сказать, и чего собравшиеся ждали от наследника.

Оказывается, что уже через месяц открывается и в Москве «ресторация» и имущая деньги элита ждет этого события с нетерпением, чтобы потратить свои средства в глупых попытках обыграть казино. Ну-ну, давайте!

Остановился же я в своем имении в Люберцах, где провел четыре дня, присутствуя на учениях Первого и Второго люберецких гренадерских полков, а так же Голштинского егерского полка. Численность расквартированных, уже частью и в бывших казармах Преображенского и Семеновского полков, солдат была более трех тысяч, среди которых четыре сотни русаков, объединенных в отдельный батальон и остальные были голштинцами, но, как меня заверили, офицеры учили русский язык, а православные священники вентилируют почву, как бы немчуру воцерковить в православие. Нужно сказать, что голштинцы проигрывали в выучке воронежским егерям Румянцева, несмотря на то, что из полка Петра Александровича были присланы пять офицеров, знающих немецкий язык для обучения личный состав уже по отработанным методикам егерей.

В этом году сюда будут переведены с повышением в чинах еще часть офицеров из Первого Воронежского егерского полка. Сам Петр Александрович Румянцев придет на зиму, чтобы задать вектор учения этим воинским формированиям. Хотелось их в большей степени разбавить русскими офицерами, но это оказалось архисложным, прежде всего из-за того, что руссаки-офицеры не горели желанием переводиться к немцам, даже с повышением по табели о рангах. Были и карьеристы, которые предполагали отсидеться на должностях. По итогам проверки, часть из этих карьеристов пойдет по ротации на замену выбывших из полка Румянцева офицеров, в свою очередь отправленных к голштинцам. В целом же формирование дивизии оказалось не таким уж и легким и скорым действом, поэтому, признав ошибки и неудачи, хотел просить Елизавету, или Бестужева-Рюмина, чтобы дали дозволение использовать и еще один полк, к примеру, Новгородский. Или помогли найти офицеров.

Порадовал и обстоятельный отчет Петра Евреинова, который пока оставался в Люберцах, отправив Абрамова в дальнее поместье под Рязанью с инспекцией. Все поля засеяны с упором на две культуры — сахарную свеклу и подсолнечник, последнее было опасным делом, не те широты и климат, но что делать, если пока не получается обосноваться на юге. Меньше, но не менее пятнадцати гектаров (так и хочется все эти чети и десятины переводить в привычные единицы) засеяны картофелем, есть клевер, овес. Строился и свой заводик сахарный и пресса для выжимки подсолнечного масла.

По подсчетам Петра Евреинова, без понимания, за сколько можно будет торговать подсолнечным маслом, имение принесет прибыль в одиннадцать тысяч рублей. Но и проблем хватало, прежде всего, люди. Крепостных не достаточно, квалифицированных работников просто нет, а тут еще и новаторство в производстве сахара и пока не практикующегося в России отжима масла из подсолнечника. Да и эта культура еще должна вызреть, тут климат Кубани или Дона отлично подойдет, а не Москва. Но, не имея гербовой, пишем на обычной.

Ну и еще одно направление — алкоголь. Пока тут еще мало чего сложилось, идет только кустарная апробация рецептуры. Если по ликерам немного было понятно, тот же бейлис или амаретто были мне вполне знакомы, то абсент, джин, знал на уровне некогда потребителя.

Некогда, уже в иной жизни, я занимался подпольным производством алкоголя. Да большинство околокриминального бизнеса в 90-е годы так или иначе занимались подобным делом. Вот только не мудрствуя лукаво, тогда я производил водку, в меньшей степени ликерами. Между тем я знал насколько был популярен тот же абсент в Европе и в колониальных войсках Европы, может, только уступая в распространении джина и в Центральной Америке рома. Знал, что джин пахнет можжевельником, а в абсенте экстракт полыни. Вот и экспериментировали. Получится, и тогда появится серьезный источник экспорта. Джин-тоник должен появиться еще не скоро, если только в Российской империи некий попаданец не ускорит этот процесс, чтобы заработать денежек.

В Москве меня настигли новости, которые не дали времени для рефлексии или вдумчивого участия в хозяйственных и производственных процессах в Люберцах, как и участия в обучении полков. Во-первых, Екатерина. Жена что-то там начудила с Сергеем Салтыковым и сердце, когда я узнал такие сплетни, неожиданно екнуло. Любовь — вряд ли, но умеет женушка располагать к себе, вот, видимо, и я поддаюсь на эти чары. Или я множу сущности, а на самом деле все проще, мужское собственничество сыграло во вне. Но то, что я узнал о, якобы адюльтере, слово же французы подобрали, не в Петербурге, а в Москве, спасло меня от слишком уж безрассудных поступков. Первоначально, я хотел просто убить Салтыкова, после я все еще хотел его убить, далее опять хотел убить. Однако, свои «хотелки» унял, и мне даже стало жалко Екатерину, которая одна, без поддержки, терпит издевательство двора. Это, если она не виновата и все россказни — сплетня и не более, может стать либо причиной нашего разлада, или, напротив, открыть окно возможностей для создания надежной семьи. В том же случае, если измена случилась… Вот тут я и сам терялся, что могу сделать.

Переезд в Петербург был самым комфортным из всех отрезков пути. Почтовые отделения без проволочек и быстро запрягали свежих лошадей, дороги были относительно ровные, погода стояла ясная. Кто там напишет про путешествие из Петербурга в Москву, критикуя российскую власть, Радищев? Ты бы «критикун» проехался по Уралу, или Оренбургской губернии, где и близко такого подорожного сервиса не было! Так что был я в столице очень скоро.

На посту у въезда в Петербург мне было сразу же сказано, что тетушка ждет немедля моего присутствия. Поэтому, переодевшись прямо в карете, я отправился к императрице.

— Я многое увидел, что Вы мне хотели показать. Я буду работать с Вами, интересно, к чему это все приведет. Да, мне придется наступить на горло своей гордости, вместе с тем, я надеюсь, что Ваша милость не изменится, — сказал Христофор Антонович Миних, когда мы с ним временно прощались — он уезжал в расположение воронежских егерей, где бывшему фельдмаршалу выделялся домик с прислугой.

В Петергофе меня встретил, чуть ли на правах хозяина, Иван Иванович и начал обнимать и тискать, словно сына. Противитсья не стал, пусть проявляет заботу. Или началась игра по облапошиванию гольштейнского герцога на предмет «нету больше твоей Голштинии»? Так это я понял еще в Москве, когда получилось собрать и часть фактов, и толику сочувственных взглядов. Но, если меня лишили денег, по сути, за предательство своей малой родины…

— Петр Федорович, рад видеть тебя, возмужал то как за это время, — панибратски, казалось, искренне говорил фаворит Шувалов.

— И я рад тебе, Иван Иванович. Как здоровье? Как наши дела? — принял я манеру общения Шувалова.

— Все хорошо, вот, прикажу перевезти в Ораниенбаум еще двадцать три тысячи серебром — все по чести, все работает и завод и «ресторация», — расщедрился компаньон. Догадывался я, что дела в казино идут хорошо, даже москвичи специально ездили в это заведение, чтобы оставить там свои деньги, но настолько…

— Как тетушка? Вот что наипервейшее! — опомнился я, так как о здоровье Елизаветы нужно было полюбопытствовать первым делом.

— Проснулась уже и ждет нас к столу, — ответил Шувалов и указал рукой направление к двери, так как встречал он меня на ступенях заезда экипажей у дворца.

— Петруша! — сказала радостно Елизавета и приобняла меня, целуя в лоб.

— Тетушка, пожалейте девиц, они же плачут по ночам, так как ведают, что их красота никогда не сравнится с Вашей, — решил я начать общение с императрицей с витиеватого комплимента.

— Рассказывай, угодник, — сказала смеющаяся Елизавета.

Я рассказал, умалчивая о некоторых моментах. К примеру, я не говорил про конструкции новой пушки, которые отдал Никите Демидову, не рассказал и о технологии пудлинговых печей, как и о пулях Менье. Про заказы оружия поведал без деталей. Мой рассказ об общении с казаками и степняками, был немного ретушированный, но в целом решения были одобрены, кроме как заигрывания со станичниками в вопросе воли казацкой. Но, на удивление со мной все соглашались, не ругая и не осуждая. Ни слова упрека за своеволие, ни звука о том, что подвергал себя опасности, я готовился к иному. Ждал подвоха, и он не преминул прибыть через сорок минут, после моего приезда.

— Матушка, примчался быстрее ветра, — кланялся тот самый «подвох» в лице Алексея Петровича Бестужева-Рюмина.

— Ваше Высочество, очень рад, выглядите мужем, очень похожи на славного деда Вашего Петра Великого, — извивался ужом канцлер.

— Алексей Петрович, спасибо, так же безмерно рад Вас видеть, и поражен столь ревностному отношению к делам державным, вы, право слово, так спешили, — вторил я канцлеру, при этом остро желая послать его по матери.

— Бестужев, ты уже успел хмельного выпить? — поморщилась императрица, от канцлера действительно веяло амбре.

— Это вчерашнее, матушка, — ответил он.

— Я еще не отобедала, поспешите решить вопросы, и пойдем откушаем, — проявила нетерпение Елизавета.

— Это мы быстро, матушка, не задержим. И бумага у меня с собой, — Бестужев достал из принесенной им папки три гербовых листа.

Я взял и вчитался. Договор с Данией был написан на французском языке, как и многие иные документы России. Насколько я знал, только при Николае Павловиче документооборот будет унифицирован на русском.

— Отчего я, теряя Голштинию, не получаю ничего? — довольно жестко сказал я, так как в бумагах о выплатах не было ни слова.

— Как же? — расплылся в улыбке канцлер. — Конечно, получите, мы позже обсудим количество серебра.

— Алексей Петрович, я теряю свою родину, пусть уже и считаю себя русским и желаю блага России, но свои активы за просто так не отдаю. Сколько мне причитается и когда люди герцогства со своим скарбом переселятся в Россию, на дарованные мне тетушкой земли? Здесь и сейчас отвечайте, канцлер, — голос мой звучал довольно жестко, чтобы удивить и Шувалова и Елизавету, но те молчали, являя собой зрителей.

— Три миллиона рублей, половина гвардии Голштинии выказала желание переехать к своему герцогу в Россию. И не забывайте, что много населения переселилось в Киль и его окрестности, чтобы жить в вольном городе, — недовольно, сбросив маску угодливости, сказал Бестужев.

— Все оружие герцогства должно быть у меня, или компенсация, четыре миллиона рублей и построенный в Киле линейный корабль с командой. Кроме того, все профессоры университета должны быть расквартированы в России и служить ей, хоть силой привезти их, — определял я свои условия.

— Четыре миллиона, не возможно, датчане согласились только на три с половиной, — отвечал уже Иван Иванович. — Что касается корабля, то команда единственного линейного голштинского корабля и двух шлюпов выразили желание служить во флоте России. Датчане готовят два фрегата и линейный корабль, как откуп за Ольденбург.

— Хорошо, я верю, что это так и есть. Корабли я и сам желал отдать флоту российскому, но оставаться их шефом, есть некоторые задачи, что я мню решить этими кораблями. Деньги доставят в Ораниенбаум, и я подпишу бумаги. Но… — я сделал паузу. — Я не хочу слыть предателем и буду горевать по потере, дам бал на котором представлю полонез, названный мной «Прощание с Родиной». На балу и дамы и кавалеры должны прийти с любым черным элементом.

— Нет, — ответила Елизавета, как все поняли, касательно черного цвета.

— Тетушка, Ваша воля — закон не рушимый, — согласился я, решив, что слухи о черном цвете и запрете его императрицей распространю. Я буду строить образ обманутой жертвы, аккуратно только.

— Вот и хорошо, подписывайте! Завтра прибудет серебро, датчане, в несвойственной им манере, быстро расплатились, — улыбаясь во всю ширь своего рта сказал Бестужев, видимо, в его понятии, он обвел наследника вокруг пальца.

Я подписал, после того, как Шувалов и сама императрица заверили, что деньги действительно будут. Плохо, что в России пока не было банка, как и бумажных денег, чтобы не хранить такое огромное количество металла во дворце. Вот и еще одно окно возможностей, которое нужно проработать.

Вытрясла с меня тетушка и обещание, не тратить такие большие деньги бездумно и особо крупные расходы согласовывать. Я согласился, при этом даже не думая поступать таким образом. В любом случае, львиная доля пойдет на благо России, просто в этом вопросе появляется больше свободы действий, деньги добавляют свободы.

За обедом уже серьезных тем не подымалось, если не считать некоторых намеков Елизаветы, что некоторые девушки столь доверчивы льстивым речам, что теряют голову. Я пропустил это мимо ушей, поедая очень недурно приготовленный суп из голубей и заедая все это сдобным хлебом.

Провожал меня опять же Шувалов, который противопоставил себя Бестужеву и уведомил, что две телеги с серебром, что составило мою долю в деле, уже отправились в Ораниенбаум. В отличие от канцлера, он, якобы, сразу расплачивается, а не ждет завтрашнего дня. Уже спускаясь по лестнице, я все же не выдержал и спросил:

— Екатерина Алексеевна виновата?

— Доподлинно не известно, Сергей Салтыков бахвалится, что был адюльтер, но видоки говорят, что скорее всего, не было, — ответил Шувалов и резко развернулся в сторону входа во дворец.

Что я чувствовал от того, что, по сути, продал малую родину? Вот ждал боли утраты от Голштинии, или терзания от предательства людей, проживающих в герцогстве, все же два сознания во мне и тот, Карл Петер должен был выть, но ни-че-го. Больше меня занимал вопрос о Екатерине и Салтыкове, который, впрочем, я пытался гнать, концентрируясь на Голштинии.

Что получилось? Русские войска вошли в, практически союзное герцогство, как-никак наследник российского трона владетель этой территории. Произошли столкновения, которые обязательно должны были быть, так как русская армия, сдобренная казаками и калмыками, не могла быть управляемым монолитом. Достаточно было одного идиота с оружием, чтобы разразился настоящий бой. Возможно, это и произошло. После русские начали грабить и Репнин с Левеном их не остановили, возможно и намеренно. Естественно, подобное поведение вызвало недовольство у местного населения, а может масштабы и были преувеличены — насколько я знал, русская армия сильно уступала в жестокости европейцам.

Тем не менее, Брюммер призвал шведов в помощь и собирался объявить о протекторате шведского короля над герцогством Гольштейнском. При таком раскладе, Абосское соглашение сразу же ставило русских в неловкое положение, так как этот договор Россия не нарушала и не жаждала очередной войны с северными соседями. Дания же, с попустительства России «решила защитить гольштейнский народ», беря за основу договоры пятнадцатого века, когда герцогство входило в состав Дании. Россия же, пограбив, договорилась с датчанами от имени меня, Петра Федоровича, ибо трепался на Совете о подобном варианте. Да и куда бы я делся? Засунули бы в золотую клетку и не давали выйти дальше парка — вот судьба моя за то, что я посмел бы противиться воле императрицы.

Теперь я жертва, которую обманули дикие русские, — жертва, у которой три с половиной миллиона рублей, о которых общество не должно знать. И нет, терзания отсутствуют, а вот радость от того, что теперь смогу не в долг заказывать ружья и пушки, а все в полном объеме оплатить, это хорошо.

В подобных раздумьях я и доехал до Ораниенбаума, где, как уже начинали говорить в обществе, был «молодой двор». Встречал меня Бернхольс и с десяток слуг, камердинер не поехал в Петергоф, а поспешил «домой», чтобы организовать и обед и комнаты, да и неприлично было бы мне приезжать без предупреждения. Та же Екатерина должна подготовится к встрече. И очень надеюсь, что Салтыков просто сбежит, иначе на одного камердинера у меня может стать меньше.

— А почему моя супруга меня не встречает? — задал я вопрос Бернхольсу.

— Ее Высочество, Великая княгиня ожидает Вас к ужину, — почти без акцента сказал гольштейнский камердинер.

Быстро зайдя к себе в комнаты приведя себя в порядок, направился в столовую. Я как-то предполагал, что комнаты наши с Катэ будут общие, но нет — разные.

— Ваше Высочество! — Екатерина изобразила книксен.

— Вышли все вон! Бернхольс проверь, чтобы никто не слушал, — выкрикнул я, присаживаясь за стол, дождавшись, когда двери закроются, я уже обратился к жене. — Говори все, что было, без утайки.

Екатерина Алексеевна некоторое время собиралась с мыслями, после, как будто «окунулась в омут с головой», начала рассказывать. В ходе этого повествования, я услышал, как бедную девушку обманом завлек обольститель в нежилой охотничий домик, от куда она, избежав изнасилования сбежала. И что она, наивная, даже не предполагала такую дерзость. Не забыла добавить, что ударила его, как только Салтыков набросился на милую и наивную.

— Катэ, я хочу тебе верить. Но ты сама пошла в тот дом, добровольно зашла, скорее всего, одумалась и убежала. Чего ты добивалась, тебе мало внимания, или это любовь к Салтыкову? Если любовь, то я могу дать развод и даже хорошее приданное — теперь я очень богат. Да и Салтыковы далеко не последние богачи в России. Что скажешь? — спокойным тоном сказал я.

— Я Ваша жена и чиста перед Вами, а впредь стану более осмотрительной. Я не желала быть с Салтыковым. Я была обозлена из-за Вашей связи с Краузе, но уже поняла, что это была глупость, Вы вольны поступать, как посчитаете возможным, — сказала Екатерина, а я ощутил, что хочу эту женщину, долгое воздержание и фантазии о самых приятных часах в интимной обстановке с Катэ будоражили мое молодое уже тренированное тело. Заглушить гормоны не мог даже скепсис и сдержанность от сознания взрослого многоопытного человека.

— Бенрнхольс, — крикнул я громко, чтобы камердинер точно меня услышал. — Позови Кондратия.

Через десять минут, которые прошли в молчании и поедании внеочередного для меня обеда или ужина, пришел Кондратий.

— Изыскать Сергея Салтыкова и сюда. Хоть по-доброму, хоть и силком, — скомандовал я и мой нукер без лишних слов и эмоций, направился исполнять.

— Вы же не собираетесь здесь устраивать скандаль? — озабоченно спросила Екатерина.

— Я лишь хочу добиться того, чтобы все знали, что мое — это ТОЛЬКО МОЕ. Катэ, я не галантный человек, который будет предоставлять свою карету жене, чтобы ей не было стыдно ехать на встречу с любовником из-за худого выезда [реальная история, произошедшая во Франции и одобренная европейским обществом]. Не приемлю я и домостроя, когда женщину прячут. Я хочу любить и быть, если не любимым, то уважаемым своей супругой, — сказал я, а сам подумал, что достаточно уже год беречь Екатерину, пора и беременеть, а не прерывать любовные утехи, грех это.

Ранее я посчитал, что девушка еще до конца не созрела, чтобы выносить ребенка без последствий. Но прошел год, Катэ еще больше расцвела и теперь можно подумать о наследнике. Если я об этом не подумаю, то, не дай Бог, задумается кто-то иной, какой-нибудь Сережка Салтык.

— Ваше Высочество, это немыслимо! — говорил разбитым в кровь ртом Сергей Салтыков.

— Я к Вашим услугам, сударь, — сказал я и жестом приказал отпустить руки обольстителю. — Вы мне назовете мне имена, кто надоумил Вас начать ухаживание за Великой княгиней, и перестанете гнусно распространять слухи о вашей амурной победе. Тогда я посчитаю, что все кончено и оставлю Вас при себе, все же Вы мой камердинер. Иначе не помогут и искренне мной уважаемые члены Вашей фамилии.

Я понимал, что делаю неправильно, что это нарушение всякого этикета, варварство чистой воды, но у меня же просыпается кровь Петра Великого, вот пусть и думают, правильно ли то, что современная идеология России идеализирует моего деда. Он-то и бороды рубил, и лупцевал своих ближних от души, с оттяжкой.

Хек! — я пробил по печени Сережки, чтобы не смел наставлять мне рожки.

— Я сам этого захотел, но надоумил меня человек Бестужева, — прохрипел Салтыков.

— Вот и хорошо, — унизительно для оппонента, я погладил того по голове. — Первое — Вы говорите о женской добродетели Екатерины Алексеевны, каетесь на исповеди в Казанском соборе, после работаете у меня верой и правдой. Если об этом разговоре кто-либо узнает, либо лишняя царапина появится у моих казаков, я найду для Вас порцию белладонны, или лично прирежу. На людях и я стану Вам благоволить. И женитесь на Матрене Балк, она хорошая девица, да и подарок от нас с Великой княгиней будет достойный.

Салтыков кивал, словно болванчик, соглашаясь на все, а я огорчался этому факту. Он либо сломлен и такой помощник мне не нужен, либо соглашается с камнем за пазухой, который метнет в мою сторону при первой возможности.

Салтыков быстро развернулся и уже в дверном проеме сделал вежливый поклон. Ушел. Я же стал раздевать взглядом свою жену.

— Катэ, никто, кроме тебя, но и ты должна понимать — муж вернулся с долгого похода. Наградите, сударыня, лейб-гвардейского драгунского полковника своим вниманием, — сказал я и, не обращая внимания на робкие возражения, понес молодую жену в спальню. Нужно запомнить этот день, возможно от него и следует отсчитывать девять месяцев.

Уверен, что ребенок, если мы сегодня его зачали, будет плодом любви. Я искренне любил в эти минуты свою Катэ, она, я это чувствовал, отвечала мне тем же. Была страстна и требовательна ко мне. Только тогда я скорее почувствовал, что измена не случилась и что есть шанс создать нормальную семью.

Сутки мы практически не вылезали из постели. Я забросил все свои тренировки, работу с бумагами. Когда Сергей Салтыков прислал записку через служанку, что он готов к выполнению любого задания, я послал его узнать, чем загружены петербуржские верфи, ну и сказать всем интересантам, что наследник с женой изволят наследника делать. Это была дерзость, и выходило за рамки приличий, но наше настроение было слишком игривое и да — мы делали наследника, а между тем много говорили. И только сознание опытного человека внутри меня противилось полностью окунуться в чувства и эмоции и искренне признаться в своей безмерной любви к Екатерине. Даже когда стали прибывать телеги, груженные серебром, я лишь дал распоряжение Тимофею Евреинову принять и все пересчитать, чтобы до рубля, а после прыгнул в кровать, где грациозно лежала нагая Великая княгиня.

Поручение Салтыкову было связано с тем, что флот русский был не просто в плохом состоянии, он неумолимо исчезал. Петр Великий неимоверным напряжением сделал из России державу морскую, его женушка, как и внучек Петр II, вообще не занимались флотом. При Анне Иоанновне, как ее не пытаются очернить, флотские немного вздохнули воздуха. Ну а Анна Леопольдовна, как и моя тетушка вообще забросили детище Петра Великого. Ходили слухи, которые я пытаюсь проверить, что немало флотских офицеров уходят в отставку, сбегают иностранные специалисты, моряки часто замешиваются в криминальных делах. Жалование во флоте не платят уже полтора года, тимбировка кораблей [ремонт днища и не только] не проводится. И спросить толком не кого, так как в адмиралтейств-коллегии нет главы. Все это вызывает такие ситуации, что в навигатскую школу, или роту гардемаринов записываются вообще бедные и часто неграмотные дворянчики, которых и учат спустя рукава. Только на императорских яхтах ситуация блестящая, во всех смыслах. Там и деньги вовремя и чины и почтение.

Так что нужно, обязательно нужно и для России в целом и для многих моих торговых проектов мощный флот. Ну, никак я не хочу быть наследником державы, которую в пух и прах разгромит даже скудный прусский флот, или шведский.

Через день в Ораниенбаум начали пребывать послы. Не совсем понял, зачем именно. Наверное, только для того, чтобы посмотреть на спектакль «наследник горюет и скорбит, но бессилен противостоять монархам». За обедом, при произнесении молитвы, я просил у Бога милости для Голштинии и людей ее населявшим. Отрадно, что послы, прежде всего австрийский и шведский, не знали о деньгах, что я получил за герцогство. Вернее, они знали, утаить это было сложно, но иноземцы не могли оценить масштабов, чтобы сложить свое мнение о моей роли в событиях. Апогеем таких посиделок как с австрийским послом, так на следующий день и с прусским, становилось исполнение полонеза «Прощание с Родиной», который в ином варианте истории написал Михал Клеофанс Агинский после разделов Речи Посполитой. Тогда плакала вся пресвященная Европа, слушая действительно гениальное произведение, о Польше, критикуя и ругая больше Россию, но не забывая упоминать и Пруссию с Австрией. Сейчас все сочувствуют мне — бедному мальчику в варварской России. Мои слезы, как и слезы Екатерины, не оставляли шансов заподозрить в моем лице что-либо, кроме жертвы сильных мира сего. А полонез все звучал, завоевывая сердца просвещенных подданных Российской империи и уже готовящийся собирать эмоции в европейских обществах.

Через два дня был театр в Петергофе. Мы с Катэ прибыли и озаряли пребывающий в недоумении елизаветинский двор, счастьем, не забыв при этом и высказать свое сожаление о потери Голштинии и даже одеть траурную ленту.

Перед самим представлением, императрица, по своему обыкновению, делала правку спектакля, который сегодня давали гардемарины морской академии. Неумелые актеры больше кривлялись, чем играли. Французские слова, написанные самим великим Мольером, коверкали до неузнаваемости. Между тем, Елизавету представление позабавило, она искренне смеялась скорее неуклюжести исполнителей, чем от того юмора, который вкладывал в свое произведение французский драматург. Екатерина же с трудом скрывала свое раздражение, ей категорически не нравилось, что происходило на построенной сцене в саду. Вместе с тем, Катэ держала меня за руку и это многие находили милым, снисходительно улыбаясь.

Я уже знал, что двор фантазирует на предмет, что именно произошло между мной и Сергеем Салтыковым. Многие считали, что внутри Великого князя проснулось наследие Петра Великого, который впадал в приступы непреодолимой агрессии. Пусть думают, может меньше будет соискателей на сердце и тело моей, именно что моей, жены. К чести камергера Салтыкова, он не стал развивать туман событий, напротив, говорил, что наследник достоин своего предка. Казалось, реклама так себе — черный пиар, скрыть синяк и разбитую губу несостоявшийся любовник не смог, пусть и пытался, используя пудру, но общество уже посматривало на меня не снисходительно, а опасливо. И эти взгляды мне нравились больше.

В последние годы общество, вторя императрице, настолько идеализировало личность Петра I, что даже негодное поведение схожее с тем, как себя вел первый российский император, выглядело правильным. Ну это пока на своей спине железную трость монарха не прочувствовали. Салтыков немножко уже почувствовал, поинтересовались бы, как это.

Камергер, наконец, нагруженный делом, сообщил, выполняя первое поручение, что верфи Петербурга заняты ремонтом больше частных мелких суденышек, но и корабли военного флота так же занимают места на стапелях, некоторые более двух лет стоят там. Так что могло и не получится заложить новый фрегат или хотя бы шлюп, да хоть галеру.

Я решил заложить новый корабль, потребовав освободить от ремонтных работ одну верфь, иначе и не сладится построить более-менее сбалансированную эскадру. Тем более, что высушенный лес имеется, предполагалось уже как год строить новый корабль, но все никак, а лес все равно закупался, уже и на пяток фрегатов хватит строительных материалов. Однако, со флотскими пообщаться необходимо, как и дать сколько-нибудь денег, иначе Россия потеряет статус морской.

Бал, который в этот раз не был сборищем трансвеститов, прошел без происшествий. Я ходил угрюмый, Катэ не станцевала ни одного танца, пили умеренно и на шутки смехом не реагировали. Мне сочувствовали. И, если Елизавета была беззаботной, то Бестужев понимал, насколько я выгляжу жертвой от действий его, хищника-канцлера, что своими интригами обидел впечатлительного юношу. И канцлеру это не нравилось, хитрый лис прекрасно понимал, что я играю.

— Завтра придет Михаил Васильевич Ломоносов, — сказал я жене, когда примерно в два часа ночи, мы ехали домой. — А с утра я на пробежку до расположения егерей. Они еще вчера меня ждали, а я покорился стрелам Амура.

— Я много лестного слышала о Ломоносове. Знаешь, после того случая на охоте, я не подпускаю к себе Чоглокову и даже отомстила ей — сделала так, что она узнала об измене ее мужа с Кошелевой. Так что пока я не под надзором, не до меня образцовому семейству. Могла бы с тобой пойти к егерям, — сказала Екатерина и облокотила свою милую головку на мое плечо.

— Представляю тебя бегущей рядом со мной, — я рассмеялся. — Милая, я с раннего утра, даже с ночи и до обеда буду в расположении полка, а после к тебе, на крыльях любви.

— Но уже скоро утро, — изумилась Екатерина.

— Поэтому я и в дом заходить не буду. Не волнуйся, — сказал я и поцеловал жену.

На подъезде к Ораниенбауму, я вышел из кареты. Меня уже ждал десяток Кондратия. Казаки были облачены в накидки типа «леший» или «кикимора», которые сшила невеста Кондратия — Настасья, которая была дочерью старосты одной из деревень, что мне принадлежали. Причем мне понравилось, как казак в первого раза понял, что именно я хочу, сам нашел исполнителя, что я сделал заказ той самой Настасье и она шьет и подобные вещи для диверсионной и снайперской работы и зимний вариант, и маскировочные сети. Казалось бы, откуда авиаразведка, но… ее нет, конечно, сверху никто не посмотрит на расположение войск, если только не с высокой горы. Однако, и хорошая маскировка и по горизонтали двух-трех батарей, когда противник не знает о них, может быть залогом перелома в сражении, тем более, если конница противника обходит аллюр три креста во фланг и получает вместе с приятным встречным ветерком картечь. Тут и свалка и давка и уже кавалерия не грозная сила, а мишень.

Я показал казакам-диверсантам, что наступил режим молчания и мы, разделившись на две группы, где одной командовал я, а другой Кондратий, при моем общем командовании, устремились в сторону деревьев. По кромке леса максимально тихо, к сожалению, я оказался самым шумным из группы, отряд диверсантов приближался к лагерю условного неприятеля. Петр Александрович Румянцев получил указание от меня, пусть я так и не являлся официально его командиром, но был наследником, чтобы тот усилил в ближайшую неделю бдительность и перевел службу в походный режим на территории противника. При этом, зачем и почему, конечно же, не говорилось, враг так же вряд ли будет уведомлять в русской традиции «иду на вы».

«Стоять. Внимание» — Кондратий поднял руку в кулаке. Из кустов выпрыгнул большой жирный заяц. И войска рядом и пахари, а они, ушастые, вон, только жирнеют и живут — не тужат, нужно частью их отстрелить, старосты жалуются на длинноухих овощных воров.

Еще полтора километра в таком темпе, скорее быстрого шага, чем легкого бега, и уже показался военный городок. Он был огорожен забором с заточенными жердями, но подобное препятствие не является непреодолимым. Подставленное к забору небольшое бревно в равном удалении от костров дозорных, что горели по периметру и первые два диверсанта уже на территории расположения условного противника. Тишина. Отсутствие лишнего шума и следующие четыре воина быстро перелазят стену. То же самое происходит и с моей группой в метрах трёхстах от товарищей.

Пролежав минут пять на земле, практически полностью слившись с ландшафтом, в достаточно высокой траве, мы начинали медленно с залеганиями передвигаться в сторону одного из постов. В такой ситуации можно было пробовать пройти между костров вглубь военного городка, но нужно было показательно наказать егерей за нерасторопность.

Подобравшись максимально близко к костру, возле которого трое солдат спали, а всего двое сидели и разговаривали на тему сложной службы, но хорошего питания, я знаком подал сигнал к атаке. Взметнулись пять фигур и выверенными движениями «выключили» и спящих и бодрствующих. Да, утром у них будет болеть голова, но несли бы службу лучше, не были столь легкой добычей.

Быстрыми перебежками обе группы, справившись со своими задачами, приблизились к дому, где должен был, по данным разведки, находиться Румянцев. За военным городком два дня велось наблюдение, казаки не были обнаружены. Вот и знали все, что нужно. Нет, все нужные для такого хулиганства, что сейчас происходит, данные и так были известны, не раз мы приезжали к егерям, но, если отыгрывать роль, до полноценно.

Возле дома полковника был еще один пост и разводящий офицер. Этот подпоручик оказался единственным, кто попытался дать отпор и увидел, а, может, и почувствовал атаку, но удар по затылку успокоил и его.

— Доброе утро, Петр Александрович! — сказал я, как только вошел в спальню командира полка.

— А? Что? Кто Вы? — сонный, но быстро приходящий в себя Румянцев всматривался в силуэт, который посмел прервать его сон.

— Сударь, соблаговолите следовать за нами, если условно Вы окажете сопротивление, то нам придется нести Вас на себе. Хотелось бы без рукоприкладства обойтись, — сказал я.

— Ваше Высочество? — изумленно спросил Румянцев, но развивать тему узнавания меня полковник не стал.

Уже через двадцать минут обе наши группы соединились за забором. Группа Кондратия нарисовала кресты на складах и арсенале. Моя же группа справилась с задачей похищения командира полка и выведения его за пределы лагеря условного противника.

— Без жертв? — спросил я.

— Так точно, без потерь и с нашей стороны и со стороны условного неприятеля, — отрапортовал хорунжий.

— Как видите, Петр Александрович, дюжина подготовленных солдат лишила боеспособности целый полк, узнала планы неприятия, его численность и все остальное у командира, — обратился я к полковнику Румянцеву.

— Но я не собирался разговаривать с неприятелем, — догадался, о чем идет речь Петр Александрович.

— Сударь, у каждого человека есть свой болевой порог, который он терпеть не сможет и только в неумелых руках допрашиваемый умрет, другие расскажут все, что потребуется, — сказал я, снимая капюшон накидки. — Жду от вас работы над ошибками и с докладом уже завтра пополудни. А сейчас, мы Вас проводим обратно через пост.

Пока шли к дороге, ведущей к военному городку, говорили о том, почему нам так просто удалось проникнуть в самое сердце, можно сказать, показательного полка, да еще который был предупрежден о вероятных сюрпризах. Теперь, когда самолюбие Румянцева задето, я был уверен, что организация службы охраны станет на порядок строже и эффективнее. Да, такими диверсиями, что мы условно совершили, в этом времени не балуются, считая подобное подлым, но все же возможным. Да и нам тренировка была в пользу. Само собой, я не собираюсь бегать диверсантом и этой ночью я больше проверил себя, могу ли считаться не телком, а бойцом, размялся и посмотрел на возможности моих казаков.

Уже в начале осени, как обещали донцы и яицкие старшины, прибудут казаки, которым и суждено было стать теми самыми диверсантами. А десяток Кондратия станет инструкторами у этих бойцов. И, как мне кажется, хорошими инструкторами. Пусть они еще и сами только учатся читать карту и тем более им далеко до ее составления, но не боги обжигают горшки, Петр Великий куда большие преобразования сумел провести.

Возвращаясь домой, я увидел не самый дорогой, мягко сказать, выезд. Уже повидавшая вида карета, запряженная двумя, пусть и ухоженными, но уже старыми лошадями, стояла у крыльца дома-дворца. Протиснуться так, чтобы не быть замеченным кучером или тем, кто на этой карете приехал, оказывалось задачей, возможно, сложнее, чем проникнуть в дом Румянцева в центре военного городка. Был вариант разбить окно, или еще более неприемлемые способы проникновения в дом, к примеру, взобраться по молниеотводу в открытое окно. Но осознал, что начинаю заигрываться, не отойдя от адреналинового всплеска во время ночной игры в диверсантов.

— Узнайте, кто в этой карете, — приказал я Кондратию, который выключил боевой режим и выглядел расслабленным. Однако, хорунжий снял накидку, в которой и направился к транспортному средству.

— Ух, черт лохматый, твою… — услышал я басовитый громкий голос и грохот от того, что сваливается Кондратий.

— Отставить! — закричал я, когда казак с суровой решимостью встал, чтобы покарать своего обидчика, но приказа не ослушался и замер.

Из кареты вылез высокий мужчина плотного телосложения, я бы сказал, медведь, если бы это не был величайший русский ученый за весь XVIII век. Уже солнце отвоевало свое место на небосклоне, и можно было отчетливо рассматривать холмогорского вундеркинда.

— Ох и скоры Вы на расправу, Михайло Васильевич! — улыбнулся я, но этот жест расположения оказал обратный эффект, так как лицо было вымазано в сажу.

— Э-э, — замялся ученый, не понимающий, какую модель поведения выбрать, явно не узнавая меня.

— Степан, воды подай умыться и мыла, не пойду же я в таком виде в дом, а то мадам Чоглакова с испугу родит восьмого дитя, — сказал я, а казаки, прекрасно уже ориентирующиеся в перипетиях «молодого двора» искрометно рассмеялись.

Пока я умывался, светило русской науки наблюдал за моими действиями. Я разделся по пояс, намылил тело и лицо черным мылом, потом меня окотили холодной водой, слуга принес свежую рубаху, и я ее одел. При этом величественности в моих действиях даже при наличии бурной фантазии, узреть было невозможно.

— Простите Михаил Васильевич, воевали нынче с полком егерей Румянцева, взяли его в полон, после вернули обратно в полк Петра Александровича, сейчас домой возвращаемся с викторией, — казаки рассмеялись, а после команды Кондратия, который оказался более тактичным, и понял неуместность нахождения рядом с Великим князем и его гостем, диверсанты-телохранители пошли к себе, в пристройку неподалеку от дворца.

— Я, Ваше Высочество, право, и не думал, что вы… — Ломоносов рассмеялся. — Что и взаправду взяли в полон Румянцева — это сына сподвижника Петра Великого Александра Ивановича Румянцева?

— Так и есть, впрочем, если Вы не против, пройдем в мой кабинет, мне есть что Вам сказать. Только не шумим, Екатерина Алексеевна еще, должно быть спит, у нее еще два часа сна. Пусть супруга спит — у нас будет больше времени пообщаться, признаться, удивлен безмерно столь ранним вашим приездом, я говорил про утро и слишком буквально поняли мои слова, — говорил я по пути ко дворцу, где на входе стоял слуга с графином чистой воды.

— Я по утрам бегаю, а после жажда изнуряет, вот я и приказал встречать меня с водой, — объяснял я Ломоносову свои пристрастия и занятия, пусть проникается, он идеализировал Петра Великого, не зная оного, может и мне преданно послужить надумает.

— Ваше Высочество… — начал говорить гениальный ученый, но я его перебил.

— Не чинясь, можете обращаться ко мне Петр Федорович, — попросил я.

— Петр Федорович, я, признаться, не поверил, уж простите простака, что это Вы изобрели столь важную для всего мира вещь, как молниеотвод. Иван Иванович Шувалов мне о том сказывал, и я уже давно мечтал иметь честь общения с Вами. И теперь верю, столь удивительный, уж простите, вьюнош, может и изобретателем быть, — высказался Ломоносов.

Я, было подумал, что обратись он ко мне прежнему, до исцеления в декабре 1744 года и этот «вьюнош», то бишь я, мог и терпение потерять. Но на этой встрече большее волнение, чем и сам ученый, испытывал именно что я, пусть и стараясь этого не показать. Подумать — сам Ломоносов!

— Давайте к делу, Михаил Васильевич, есть важный и, думаю, неотложный вопрос — добавки или присыпки, как будет угодно, при выплавке стали, — сказал я и посмотрел на реакцию великого ученого.

Он выглядел недоуменно. Ну, конечно, где выплавка стали и я — наследник с сомнительной репутацией, которая вроде бы и меняется, но стереотипы бывают весьма устойчивы.

— Вот Вам один состав — полторы доли от ста углерода, можно две доли, с добавлением от семи до девяти долей марганца.

— Простите, чего? — недоуменно спросил учёный.

И почём мне было знать, что его, марганца, ещё не открыли. Я знал, что этот элемент открыли в XVIII веке, но то, что этот век ещё и не перевалил за половину, упустил. Сложно мне придется в деле «просвещения» Ломоносова, надо как-то «открыться» с упором на божественную благодать.

— Это серый металл, мягкий, вроде как в черной магнезии он содержится. Китайцы знают о нем, — соврал я в последнем.

— Мы недооцениваем Китай и вообще Восток, — посетовал Ломоносов.

— Ещё как! Вот есть у них и метал, что можно назвать молибденом, он извлекается оксидом водорода из молибденовой кислоты, — продолжил я, уже осознав, что «откровениям» нужно дать хоть какое объяснение, китайцами во всем не прикрыться.

— Сплавы сии нужны России в ближайшее время, так как без хороших сплавов не может быть эволюции русского оружия. Потребно проработать задачу. Займитесь этим вопросом, и это скорее просьба. Осенью в Петербург приедут по моему приглашению наиболее видные промышленники в металлургии уже тогда нужно что-то предоставить им для дела, определить свойства каждого из сплава и дать рекомендации в применении. Поэтому лучшим образом можно поехать Вам с учениками, если таковые есть, либо в Петрозаводск, либо в Тулу. Бумагу выправить, уверен, поможет Иван Иванович Шувалов. Уже позже проверьте составы с добавлением хрома… — продолжал я, но по реакции ученого понял, что сказал что-то не то. — Что-то не так?

— Простите, Петр Федорович, хрома? Сей элемент мне не знаком [хром был открыт только в 1797 году, но сам Ломоносов описывал этот элемент в 1763 году, как «красная свинцовая руда»], - недоуменно сказал Ломоносов.

Я в этот момент растерялся окончательно и понял, что мои, отнюдь, не фундаментальные знания о металлах, столкнулись с тем, что химия и металлургия сейчас только начинают взаимодействие. Пришлось-таки наводить «тень на плетень» и корчить из себя просветленного, что владеет недоступными знаниями. Такой таинственный масон, или целованный Пресвятой Девой. Еще не раз придется мне обращаться к Ломаносову, много нужно сделать «откытий», но поэтапно, сейчас металл и пружины из сплавов.

— Михаил Васильевич, Вы верите в Бога? — задал я провокационный вопрос.

— Конечно, я православный, — ответил Ломаносов.

«Ну да, поверим „истинному“ верующему, который женат на лютеранке и неассоциирующий себя истинным православным» — подумал я, но сказал иное:

— Относитесь, будьте так любезны, к моим словам, как к некому откровению. Я и сам многое не знаю, но прикоснулся к поистине великим знаниям, не понимая их сущности. Но… — я состроил максимально серьезную мину на лице и металлическим голосом сказал, — Ни-ко-му, ни-ког-да, ни-че-го, иначе наше общение закончится в сей же миг, как только Вы изволите рассказывать о моем участии в ВАШИХ исследованиях. При этом я нисколько не желаю принизить Ваш гений, напротив, имею целью, предостеречь Вас от ненужных поисков, если ответы на проблемы есть у меня. Так значительно большего можно добиться. Ведь жизнь наша так скоротечна.

Ломоносов молчал, было видно, как в его голове протекают мыслительные процессы, он сомневался, скорее всего, не верил в метафизику, в «откровения». Уверен, что и к вере он относился только, как данность, необходимость.

— Вы так уверены в этих, как вы говорите «присыпках», знаете металлы, что ещё и не открыты в Европе, но на Востоке ведают? — спросил Ломоносов, приняв решение.

— Да, — лаконично и четко сказал я и придвинул два листа бумаги, где было написано-то немногое, что я знал о свойствах металла, с теми или иными добавками и методах выплавки.

— Я сохраню тайну, ибо мое стремление к познанию сущности вещей превыше всего. Если то, что Вы утверждаете действительно таково, будет ли мне позволено говорить с Вами, когда исследования зайдут в тупик, что неизбежно? — сказал Ломоносов.

— Да, безусловно, пока Вы прилагаете все усилия для определения свойств сплавов, не один, берете себе учеников, опытным путем нужно проделать массу экспериментов, да и направлений в науке очень много остается, есть мне, что еще рассказать. И повторюсь, — сказанное мной тайна, никто не должен знать о наших исследованиях, даже Ваш покровитель Иван Иванович Шувалов. Опубликуем исследования позже, — я придвинул к себе другую стопку бумаг, более объемную, чем предыдущая. — Тут я написал, что знаю о металлах и справах и о тупиках в исследованиях в этом направлении, чтобы Вы не шли ложным следом. Тут же мое видение университета в Москве, в создании которого готов вложиться деньгами. Тут и как обучать и где обучать и как спрашивать за обучение и другое. В дороге, или в свободное время изучите и внесите свои поправки, потом подготовим прожект и покажем обществу, но строить начинать надо сейчас, ищите подрядчиков, говорите с Иваном Ивановичем, мне не досуг пока этим заниматься, но денег дам. Кроме того, тут есть прожекты училищ для подлого сословия с тем, как искать подобных Вам самородков и давать им возможность выучиться и получить сперва личное дворянство, а при усердной работе потомственное. Особенно просмотрите прожекты медицинских училищ для армейских нужд. Пока все, Михаил Васильевич. Если Вы готовы работать в этом направлении — нужно начинать, если нет — я буду искать другого человека. Признаться хотелось бы видеть Вас на этом поприще.

— Вы вводите меня в растерянность, Петр Федорович. То, что Вы предлагаете в деле металлов, я проверю. Остальное — то великое дело, нужное многих дум и размышлений. Я, признаться, желал заняться мозаикой и производством стекла, но, конечно, я стану работать в этом направлении.

— Вы еще создадите много великолепных мозаичных работ, но державе сейчас нужен Ваш ум и энергия, которая всегда сохраняется и Вы являетесь человеком деятельным, а многие в лености пребывают, нужна лаборатория — просите на ее деньги и я дам, поговорю с Иваном Ивановичем и он, безусловно, вложится в создание лучшей в мире лаборатории, — я улыбнулся и протянул еще четыре листа. — Это мой вирш о полтавском сражении, прочтите, если пожелаете, позже.

Я не помнил всю поэму Александра Сергеевича Пушкина, но часть учил в школе, решил вложить в свой формируемый образ и литераторство. Ломоносов начал читать первые строки:

Михаил Васильевич не стал дочитывать, а ушел в свои мысли. Я же специально дал это творение «нашего все», чтобы тот, кого считают родоначальником русской словесности, кто был готов сломать нос Сумарокову за его легкомысленный подход к сочинительству виршей, прочитает апологета русского стихотворения. Думаю, Александр Сергеевич мог бы проникнуться важностью момента.

То, что я дал на откуп и критику стихотворение Пушкина первому теоретику-профессионалу русской словесности Ломоносову, имело далеко идущие планы. Я знал, что Михаил Васильевич долго и мучительно составлял принципы русского стихосложения, выводил закономерности, правила. С творчеством Пушкина ему это должно было стать, куда сподручней делать. Может тем, что я передал Ломоносову отрывок из поэмы «Полтава», сэкономил год-два его кипучей деятельности, которую можно направить в иную, практическую плоскость.

— Я просто не понимаю, Вы немец, русский для Вас даже не второй язык. Но как? Почему не на французском пишите? Я не ставлю под сомнение, что это Вы написали, но сие… «откровение». Вы так, Петр Федорович, заставите меня поверить в таинственные знания масонов, — пребывал в шоке профессор химии.

— О, нет, прошу Вас, не лезьте в эту яму масонскую, это не они повлияли на меня, уж поверьте. А в ином, я и сам не понимаю откуда, верю, что то дар от Пресвятой Богородицы, что приходила ко мне в годину хвори смертельной. И я должен являть миру вирши, дабы обогащать оный. Но Вас очень прошу — не нужно распространятся, о том, как и о чем мы говорили. И тогда наши встречи станут более частыми и не менее интересными. А сейчас, прошу Вас познакомиться с моей супругой, она уже должна проснуться. И настаиваю, на нашем совместном завтраке. Учтите, я скромен в еде, так что не обессудьте, — сказал я и поднявшись с кресла указал направление в столовую, где уже распоряжалась Катэ, пригласившая на завтрак так же свою фрейлину княжну Гагарину.

Я ненадолго покинул компанию, извинившись, вернулся в кабинет, возле которого был Тимофей Евреинов.

— Ну, все по чести? — спросил я у своего помощника, которому досталась не легкая задача посчитать серебро, что было привезено мне в рамках предательства Голштинии.

— Тридцати пяти тысяч не хватает, — ответил Тимофей.

— Бестужев… Пошли к канцлеру бумагу от моего имени о недостаче. Он и так получил свои сто тысяч за весьма сомнительные результаты. Простую, казалось, комбинацию, усложнил до абсурда, — сказал я и поспешил вернуться к завтраку.

Через полтора часа светило ученой мысли в России, уехал в задумчивом, но точно не в удрученном состоянии. Я же отправился спать. Бессонная ночь, игра в диверсантов, потом прием нетерпеливого ученого, что с ночи ждал аудиенции — все это, вызывая непреодолимую усталость, вынудило идти отдыхать, лишив Катэ общения. Благо, фрейлина Гагарина рядом, а чоглаковское семейство уехало выяснять отношения. Оказалось, что Кошелева беременна от Николая Чоглакова, как и жена этого бычка-производителя [реальная история, как, казалось, идеальное семейство Чоглаковых, представленное к молодоженам, оконфузилось]. Но это их дело, хотя некоторое злорадство имеет место быть, очень уж неприятные личности эти Чоглаковы.

Берлин. Дворец короля Фридриха Сан-Суси.

24 июля 1746 года.

Дворец Сан-Суси сегодня принимал бал. Один из самых прижимистых дворов Европы в этот раз расщедрился, и было даже застолье с десятью сменами блюд. Приглашенные были в недоумении, король Фридрих потратил столько денег на бал, сколько стоило не менее двухгодовое содержание гренадерского полка. При прусском дворе часто сравнивали траты с возможностью еще более усилить армию.

Были на балу пруссаки, верящие в свое исключительное право стать главенствующей силой на раздробленном германском жизненном пространстве. Однако, если послушать разговоры присутствующих, то можно было сложить мнение, что двор исключительно французский — все говорили на этом языке временного партнера, но стратегического врага Пруссии. Сам король Фридрих, которого пока еще повсеместно не называют Великим, но уже считают самым правильным королем из всей истории Бранденбургской династии, не любил немецкий язык. Он считал его грубейшим и был готов разговаривать на этом наречии с лошадью, но не в обществе [исторический факт]. То ли дело изящество французской речи.

Просвещенный король, признанный музыкант и менее признанный пиит, как было видно, талантлив и не только удачно воевал, успев уже занять и Силезию и дойдя до Богемии — последнего форпоста на пути к Вене. Вся Европа признала, что пруссаки под командованием своего короля являются очень грозной силой. И даже некоторые победы французов только это подтверждали, так как легкой прогулки для маршалов Людовика XV не было, они сильно сцепились и с англичанами и с австрийцами, которых Фридрих легко громил. И этот воитель только что сыграл на флейте, кстати, почти везде попав в ноты, очень проникновенную сюиту, в которой подыгрывал ему сам маэстро — Иоганн Себастьян Бах.

— Фон Мардефельд, что скажете? — сразу после получасового концерта, где сам король под восторженные льстивые речи, играл на флейте. — Как мои шпионы работают?

— Бернхард Миних отказался сотрудничать, мой король. Он взял письмо своего бывшего порученца Манштейна, но после поездки принца Карла Петера Ульриха на Урал, нашел нашего человека и отдал и деньги и письмо, — докладывал прусский посол при русском дворе.

— Миних всегда был слишком прямолинеен, что тут скажешь, он саксонец, не пруссак. А что мой племянник? Как отнесся к потере Голштинии? Признаться, я сам мало понял, что там произошло, — спросил Фридрих, беря в руки поводки его любимых собак.

— Очень горюет, я привез партитуру полонеза, который он посвятил потере Голштинии, в Петербурге у многих слезы проступают, когда слушаю эту музыку, — говорил Аксель фон Мардефельд.

— Вот как? — спросил король и нетерпеливо выдернул из рук прусского посла при российском дворе партитуру. — Ла-лалала-ла-лала. Очень не дурно, я бы сказал очаровательно. Сегодня же разучу. У вас еще экземпляры есть?

— Нет, Ваше Величество, — ответил посол, на что король удовлетворенно кивнул головой.

— Слышал, мальчика жалеют и у меня при дворе, даже мои генералы, — Фридрих позволил себе улыбнуться. — А Миниха подставьте, чтобы Бестужев подумал на предательство фельдмаршала и что он работает на нас. Дальше работайте через Августу Фредерику и ее мужа-наследника Карла Петера. Девочка более своего мужа умна и хорошо, правильно, воспитана матерью. Давите на то, что их обманули. Уж не знаю, сколько дала денег своему племяннику Елизавета за отречение от Голштинии, но вряд ли больше ста тысяч. Будьте рядом, когда молодому двору понадобятся деньги. И напишите от моего имени письмо, где я называю Карла Петера рыцарем и выражаю свои родственные чувства, скорблю о потере Голштинии вместе с ним. Ходят упорные слухи, что Елизавете все чаще пускают кровь, она ведет слишком неправильный образ жизни, чтобы долго жить и этот глупый мальчишка займет ее место. Конечно, Елизавета так же не способна управлять государством, как не может этого делать ни одна женщина в виду своей природной слабости, и за нее это делают мужчины, но то — ее команда, ее люди, а у Карла Петера таких людей нет и наша задача, чтобы и не было, или они были нашими людьми.

— Ваше Величество, на меня выходил один из лидеров шведской партии «шляп», которая ратует за бескомпромиссную войну с Россией до последнего шведа. Они, в очень завуалированной форме интересуются, как отреагирует мой король, если, вдруг, Карла Петера не станет. Швеция хочет максимально ослабить Россию. Не будет наследника и линия Петра Великого прервется, а в империи все держится на памяти к деду Карла Петера. Начнутся бунты… — фон Мандервельда прервал король.

— И Россия не сможет прийти на выручку к Австрии, Англия уже хочет подписать соглашения с нами, но ждет окончания войны, Францию с английским серебром в нашей казне мы разобьем, Дания не станет вступать в войну, Шведы так же помогут уже нам, — король задумался. — Знаешь, мой верный Аксель… если Екатерина понесет ребенка, я буду плакать по своему умершему племяннику Карлу Петеру, но, не сказать, что сильно…

Петергоф.

1 августа 1746 года.

С растрепанными светло-русыми волосами, что имеют рыжий оттенок летом, когда волосы, несмотря на головные уборы, немного выцветают, с неспасаемыми ниже плеч локонами, в цветастом халате, Елизавета сидела у зеркала. Императрица рассматривала, не скрывая уныния новые прыщи и морщины. Ей говорили доктора, что своим режимом государыня приводит к расстройству организма, нарушению обмена веществ, поэтому и появляются прыщи и новые морщины на лице женщины, которая не разменяла еще и пятый десяток.

В последнее время все больше проявлялось увядание некогда совершенной красоты. Дочь Петра Великого еще могла бы выглядеть хорошо, как и иметь лучшее здоровье, но образ жизни…. То до исступления придерживаться поста с поеданием одной капусты, то после вкушать большое количество жирной пищи, много сладкого, рваный распорядок дня с бодрствованием по ночам. Все это накладывалось одно на другое и болезни все больше начинали беспокоить женщину.

Сегодня она проснулась в два часа по полудни, и уже как несколько часов в соседней комнате ее дожидался любезный Ваня Шувалов, что не остался ночевать сегодня в покоях императрицы.

— Пусть войдет Ваня, — сказала Елизавета присутствующей подле нее несменной подружке — Марфуше, в замужестве с Петром Ивановичем, Шуваловой.

— Лиза! — с сияющей улыбкой в покои императрицы зашел Иван Иванович Шувалов.

— Ваня, что там еще? — сказала Елизавета, проявляя недовольство тем, что нужно выслушивать доклады о делах государственных.

— Вот, подготовил, как ты и велела, отчет о делах Петра Федоровича на Урале, — сказал Шувалов, хлопнув по папке ладонью.

— Ну, говори уже, да обедать пойдем, — сказала Елизавета.

— В сформированной Оренбургской губернии как полгода сложилось так, что управление переходило полностью к Ивану Ивановичу Неплюеву, но Василий Никитич Татищев с Оренбургской Комиссией заканчивал свою работу, и было не понятно кто кому подчиняется. Башкиры и казаки шалить начали, да киргизы за ясаком ходить на южный Урал, а Неплюев только формирует казачье войско, дабы войти в силу и твои интересы блюсти, — докладывал Шувалов.

— Ты про то, что делал, Петруша, сказывай, то и так ведомо — край дикий, но Неплюев справится, — проявила нетерпение императрица. Ей было более важно, что именно сделал наследник и вообще, зачем он там был.

— Уложусь, матушка, быстро, — сказал Шувалов, поменял исписанный лист бумаги на другой, и продолжил. — При вспомоществовании Петра Федоровича заключен договор с башкирами, калмыками, казаками, Оренбургской Комиссией и Иваном Ивановичем Неплюевым. По сему договору, башкиры не требуют возврата отобранных у них недавно земель, но те помещики, что захватили земли, дают зерно башкирам, дабы те частью зерна платили налоги в казну, частью себе оставляли. Казаки не ходят на башкир, те не грабят торговых людей. Тако же по письму Неплюева видно, что Петр Федорович собирается помочь ему отодвинуть киргизов, что за ясаком ходят аж на двести верст от Яика на восток, дабы гору Магнитную обезопасить и посадить там голштинцев руду добывать. Да и Яик-река для торговли нужна, а киргизы учиняют там разбой. Для сего готов Великий князь послать свое потешное войско до дивизии под началом Петра Румянцева и Миниха который займется строительством засечных черт.

— Вот, Ваня, а мне говорили, что Петруша войско готовит, чтобы меня свергнуть. А оно, вона как — о державных вопросах печется. Али то не так? А, Ваня, бунта не будет? — в голосе Елизаветы прорезались металлические ноты властности.

Елизавета Петровна панически боялась бунтов и переворотов. Государыня никогда не спала больше трех дней в одной и той же спальне, часто замуровывали одни двери и прорезали иные, чтобы злоумышленники заблудились, в случае чего, очень скрупулёзно императрица относилась и к охраняемым ее гвардейцам, постоянно то одну, то несколько монет раздавая дежурившим солдатам и офицерам [исторический факт].

— Не вижу я, Лиза, что Петруша хочет тебя сместить. Ни единого слова, как я знаю и говаривал мне Ушаков, не сказал о тебе дурного, завсегда только и кажет, что ты добрая императрица. А войско то, что у него, так половина голштинцы, а другая — руссаки и они не помышляют ничего крамольного. Да и переселенных немцев нужно отправить на поселение, почему и не на магнитную гору? А там доброе железо, для России полезное вельми. А еще заказал он оружие в Туле, — Шувалов оторвался от бумаги и посмотрел на ту, в кого был влюблен уже давно, если это «давно» есть у мужчины чуть за двадцать лет. — Что скажешь, Лиза?

— Пусть так и будет, я крамолы не вижу, коли ты видишь, то сказывай. Любой бунт со слов начинается, а Петруша, молчит, не примкнул ни к тебе, ни к Бестужеву. Гвардейцев не стращает, восхвалял меня на встрече с ними. Да, они теперь говорят, что наследник иной и стал добрым русаком, что даже Миниха так подмял под себя, что тот в слугах ходит у Петра. Были те офицеры, что почитали Миниха зело, а ныне считают, что Христофор Антонович поступился честью, и то на пользу моей короне. Я поговорю с племянником. Коли хочет и дале дела ладить, да войско учить, то повинен опорой моему трону быть. И еще Катька родить должна, а то Петруша ездит, где тати лютуют, рискует, — сказала императрица, собственноручно замазывая пудрой новый прыщик.

— Так тем и занимаются, с кровати не слазят, — улыбнулся Иван Шувалов. — А еще Петр поколотил Сергея Салтыкова.

— Ох, выходит кровь Петра Великого, тот был скор на расправу и жуть, как охоч до баб и этот туда же. Еще поплачете, коли кровь отца моего в силу войдет, — видя замешательство на лице, казалось, всесильного фаворита, императрица засмеялась, а, упокоившись, сказала. — Приведи Алексашку своего родственника, поговорю с ним, Ушаков все больше болеет, а работа Тайной канцелярии хиреет, пусть Алексашка покажет себя, сколько быть товарищем в Тайной канцелярии, пора и дела примать. Уже как почитай три года твой кузен частью замещает Ушакова, а все в силу не войдет, чтобы старику заменой быть, пора ему уже под начало Тайную канцелярию брать. А то ты мне доклады приносишь, что должен он нести, а у тебя много дел и без того, к примеру веселить императрицу. Весели меня, Ваня…

Ораниенбаум.

Август-сентябрь 1746 года.

В середине августа 1746 года Катэ, смущаясь, что было не свойственно женушке, сообщила, что есть вероятность ее беременности. Для меня это новостью не было. Понимая насколько важно и для меня лично и для государства, истории и общества рождение ребенка, отслеживал женский календарь жены. Задержка в семь дней имела место, но это еще не столь информативно, как смена вкусов жены, не частый, но уже случающийся токсикоз, повышенная эмоциональность. Чувствую, дастся мне эта беременность, что и войну развяжу с кем, чтобы сбежать. Жаль, не отпустят.

Но, конечно же, я включил, глупого мужа, для которого беременность жены являлась неожиданностью. Вполне искренне я старался еще больше уделить внимания Екатерине, «гасил» вкусняшками взрывы эмоций, преподносил цветы, подарил красивое сапфировое украшение. Главным же подарком было то, что я окончательно закрыл все долги и жены и ее матери. Да и от себя лично увеличил содержание Екатерины с полагающихся тридцати тысяч в год от тетушки, до ста тысяч в год. Единственное, что просил, быть чуть скромнее, чем Елизавета в богатстве убранств туалетов, чтобы не провоцировать неудовольствие императрицы.

Двору мы сообщили, что ждем ребенка, только к концу августа на годовщину нашей свадьбы. Был устроен прием в Петергофе, где принимающей стороной были мы с Екатериной, а императрица в качестве самой почетной гостьи. Тогда я и прочитал пушкинскую «Полтаву» именно тот отрезок, что знал. Ломоносов прислал мне рукопись с его пометками — он нашел некоторые ошибки стихосложения. Еще раз для восприятия — ошибки стихосложения у Пушкина! Я был поражен, но не стал спорить. Между тем, ученый сказал, что некоторые свои постулаты в литературе пересмотрел именно благодаря мне, то есть неведомому всем людям этого времени Пушкину.

Елизавета была впечатлена виршем, особенно расчувствовалась после того, как я сказал, что в тот славный год у России было две виктории: полтавская и рождение Елизаветы и оба были великим благом для Отечества. За такое сочинительство моя личная казна пополнилась на пять тысяч рублей от расчувствовавшейся дочери Петра. Пусть и не существенные деньги, но одномоментно получить больше оклада полковника гвардии за два года, или оплату труда академика за три года, очень даже неплохо.

После приема мне пришлось вновь окунуться в дела, так как ответственные за многие направления люди, имеющимися у них средствами и возможностями, не справлялись с поставленными задачами.

Так, прибыло пополнение из нового рекрутского набора в Первый Воронежский егерский полк, который уже реорганизовывался в два полка, пусть еще не полной комплектации. Расселение людей, создание полковой кассы, поиск офицеров, оружие, обмундирование — много чего, с чем не справлялась, пусть и опытная и старательная команда егерского полка.

Денег егерям отсыпал, комплекты новой формы с шинелью и валенками, как революционными новшествами, как и «богатырками-буденовками» предоставил по численному составу, недешево это обошлось мне на текстильных фабриках Петра Ивановича Шувалова.

Я посчитал, что форма российской императорской армии варианта 1917 года, в которую большевики одели формирующуюся Красную Армию, может своей сказочной экстравагантностью немного нивелировать то недоумение, которое будет вызвано введением шинелей и болотного цвета формы. В этом времени красная форма пехотных частей англичан считается красивой и правильной, яркая сине-желтая шведов и пруссаков — так же визитная карточка Фридриха. Русская форма в зеленых тонах была менее яркой, но недостаточно, чтобы сбивать прицел противнику, к примеру, в поле или лесной зоне. Но я был готов к критике настолько, что просто решил ее игнорировать. Достаточно было убедить своих командиров, что попасть в яркий мундир англичанина намного проще, чем в одетого в нейтрального цвета одежду русского солдата.

Другой проблемой, которую целиком на меня кинули, стали гольштейнские, и не только, переселенцы. Европа полыхала войной, пусть еще предстоит в недалеком будущем более кровопролитная бойня, но и сейчас хватало людей, которые искали убежища. Когда уже многие семьи отчаялись, а вольный город Киль объявил, что больше людей не в состоянии принимать, жители Голштинии узнали, что их зовут в варварскую страну и обещают кров, работу и еду. Оказалось, что этого уже не мало.

Я же еще через Евреинова просил англичан, которые торговали с Россией, чтобы те приглашали к нам моряков и солдат. За каждого человека обещал плату в рубль, а, если рекрут еще и имел специальность, будь то морскую, или сухопутную, то и по две полновесных монеты дам. В Англии идет уже на спад жестокое противостояние властей и якобитов, которые жаждали посадить на трон короля из Стюартов. Это движение переросло в национальное противостояние англичан с шотландцами и ирландцами, поэтому в английском флоте сейчас серьезное брожение. Оттуда и хотелось бы заполучить многоопытных моряков, что и до Америки и до Индии хаживали. Вот при всем моем уважении, но русский матрос здесь и сейчас проигрывает английскому. Уже потому проигрывает, что из лужи в Балтийском море русские корабли и не выходят почти что, если только не сообщаются с Архангельском.

И вся эта свора устремляется в Россию, в основном в Петербург. Конечно, на меня возложили заботу о голштинцах, но к ним примешивают толпу иных, рассуждая «а кто разберёт тех немцев». Этими вопросами пока занимается Миних и я озадачил Бернхольса они и будут заниматься проблемой переселения и строительства временного жилья, пока Христофор Антонович не отправится в к горе Магнитной, чтобы там проинспектировать крепость и наметить строительство других опорных пунктов обороны. Те богатства должны разрабатываться и горе тому, кто решит озорничать на Юге Урала.

Всего из Голштинии прибыло без малого двадцать тысяч человек за полгода и это очень много. Да, среди этой массы вполне немало нужных людей. Получается даже укомплектовать из голтшинских переселенцев формирующуюся дивизию докторами после того, как они пройдут курсы у медиков егерей, те уже используют хлебное вино или уксус и чистят раны. А так же следят за санитарией, принимают карантинные меры и понимают пользу применения сублимированного угля при кишечных инфекциях.

Были среди голштинцев и представители других профессий — мельники, кузнецы, лавочники, ткачи и портные, кожевенники, плотники. Тут сложнее, но не думать же обо всех наследнику престола российского. Мое дело создать систему и дать денег. Я так и поступил. Теперь все беженцы, конечно, без принуждения и обязательности, поступали в распределительные лагеря, где осматривались врачами, получали временное жилище и питание, демонстрировали свои умения, если того требовалось, после распределялись в Люберцы к Абрамову, который там немало мелких производств осваивает. Кого и на сахарные заводы отправляли, часть шла на работы по строительству военных городков. Образованные учат в этих лагерях более-менее образованных, пытаемся вычленить способных, чтобы позже реализовать ряд проектов по учебным заведениям для иностранцев, пока их поток большой. Благо, Бестужев исполняет мои пожелания по чуть ли не насильственному перемещению профессорского состава Кильского университета в Россию. Пока часть из них живет в реквизированном доме Миниха на Васильевском острове. Часть беженцев рекрутируем и в армию, признаться — большую часть.

А вокруг сплошной бардак… Кстати, я был шокирован — в России, не знаю как у других, нет понятия государственного бюджета. Спроси хоть кого из приближенных к императрице, сколько государство зарабатывает и тратит, и все цифры будут с потолка и у каждого чиновника разные. Ни планирования, ни отчетности. Вроде бы Миниху приписывают слова о том, что Россией управляет лично Бог, иначе невозможно понять, как она существует. Частично, верю, что это так.

Пятого сентября вечером в Ораниенбаум прибыли на захудалом выезде и без сопровождения два моих старинных товарища. Ну, как моих — друзья детства Карла Петера, но привязанность к одному из прибывших я испытал настоящую. Это были Христиан Август фон Брокдорф и камер-юнкер Адлерфельд. Из нахлынувших воспоминаний, я ощутил обиду на Брокдорфа, что тот не поехал со мной в Россию, что оставил наедине с диктатором Брюммером. Теперь же я совладал с эмоциями и не стал сразу же выказывать свое благоволение к голштинцу.

Передом мной стоял рыжий, из-под парика виднелись волосы, высокий, с маленькими, впалыми глазами, мужчина, и источал радость от встречи.

— Я так же рад видеть Вас, Брокдорф, но намерен спросить. От чего Вы только сейчас соизволили прибыть ко мне? — сказал я вынужденно на немецком языке, некоторая неприветливость обращения смела улыбку с лица Брокдорфа.

— Ваше Высочество, я следом за Вами устремился в Россию, но обер-гофмаршал Брюммер выпросил у вице-канцлера Воронцова бумагу, чтобы меня развернули в Риге и не пустили далее, в Петербург. Я был вынужден вернуться в Киль [исторический факт]. Теперь Брюммер сбежал, говорят, отправился к Вашему дядюшке — королю Швеции и я тут, пред Вами, — Брокдорф изобразил поклон, чего в нашем общении ранее не наблюдалось.

В моем детстве этот персонаж играл большую роль. Не имея друзей и даже приятелей, я принимал за таковых личностей, похожих на Брокдорфа. Меня могли унижать, как это сделала некогда мать, казалось бы друга Христиана Августа, могли меня и игнорировать, подшучивать. Теперь же я наследник российского престола и вот он, Брокдорф, готовый верой и правдой служить. А готов ли?

— Милостивый государь, сегодня прошу Вас быть моим гостем, вам подготовят покои. Завтра же, если желаете мне служить, последуете в лагерь, где обретаются наши соотечественники из Голштинии и проконтролируете, чтобы у них была крыша над головой и еды предостаточно, кабы не издохнуть от голода. Даю Вам две тысячи рублей на сие. После отправитесь в Москву с таким же поручением, далее в Нижний Новгород. Ваши задачи помочь выявить ремесленников, рекрутировать моряков и солдат, кто вообще имеет понятие о службе и морском деле. Справитесь, будут еще важные поручения, — сказал я и показал рукой следовать за мной.

— Ваше Величество, признаться, я ожидал иной прием, привез отличного рейнского вина… — не смирился со своей участью собутыльник из детства.

— Нет, сударь, теперь я наследник и работы много, особенно после того, как родная Голштиния захвачена датчанами. Впрочем, вы вольны принимать решения, — ответил я и не дожидаясь реакции последовал во дворец.

Брокдорфу ничего не оставалось делать, как последовать за мной и после согласиться поработать. Несмотря на ощущения привязанности к этому человеку я помнил и то, как он наливал мне вина, восьмидесяти летнему мальчику, как смеялся с того, как неловок я становился, и даже тошнил. Однако, я и знал, что Брокдорф был образованным человеком. Кроме того, нахлынули и уже забытые ощущения того меня, которого убили и я вспомнил, что Брокдорф, появившийся при мне значительно позже, чем в этом варианте истории, являлся умным человеком и преданным до конца. Он тогда единственный, кто увидел перспективу екатерининских интриг и всячески ограждал меня от этого, даже способствовал смещению Бестужева, который поставил в своей игре на Екатерину Алексеевну, но Елизавета временно поправилась от смертельной болезни, разрушив планы канцлера. Посмотрим, время покажет, как и работа Брокдорфа.

Стокгольм. Швеция.

10 сентября 1746 года.

Брюммера не отпускала ярость. Вот, казалось бы — такие сильные эмоции не могут существовать в человеке долго, но тут случилось исключение, или патология с диагнозом психического расстройства. Обер-гофмаршал и наместник в герцогстве Голштинии был уверен, что именно Карл Петер Ульрих спровоцировал захват Данией герцогства. Он и продал родину, он и подписал за тридцать серебряников уничтожающий и унижающий достоинство любого дворянина договор.

Брюмммер не осознавал того, что он сам практически продал Голштинию Швеции, и был готов отдать ее прусскому королю Фридриху, если бы Адольф Фредерик — дядя Карла Петера не захотел брать себе ношу в виде герцогства, но только не датчанам. Вот отдать Дании — предательство, отдать Швеции или Пруссии — это правильно, только чтобы громить датчан, чтобы не русским, которых Брюммер патологически ненавидел. Обер-гофмаршал уже несуществующего герцогства не хотел замечать величественной и изящной планировки Петербурга, его чистые европейские улицы, его строго отведенные места для рынков, масляное освещение Невского проспекта, великолепия Петергофа. Все это не важно, Россия все равно дикая страна, с невежественными людьми. Это он внушал и не безрезультатно Карлу Петеру Ульриху, подтверждение подобных утверждений он требовал и от окружения наследника престола российского [Это, судя по источнику, было именно так, кроме того, как писала Екатерина Великая, быть русским в Голштинии было просто опасно, могли только за это убить].

И гофмаршал был не одинок в своих суждениях — четверть офицеров бывшей гольштейнской гвардии разделяли мнение Брюммера, ненавидя то большинство, которое либо преобразовалось в гвардию города Киля, либо направилось в Россию. Что интересно, к Фридриху Прусскому пойти на службу решились единицы, мало кто из солдат и унтеров захотел идти в «палочную» армию и осматриваться на шпицрутен в руках вышестоящего офицера.

Брюммера, как и многих «непримиримых» приютила Швеция, воинственная партия «шляп» старалась хоть в мелочах, но гадить России, прекрасно осознавая, что полномасштабная война была чревата новым поражением. Поэтому встреча заговорщиков и была назначена в пригороде Стокгольма, в трактире «Кабанье ухо».

— Гюнтер, кто из тех офицеров, что записался в егерский полк Предателя, все еще верен Голштинии и Шлезвигу? — спросил у бывшего гвардейского майора герцогства опальный Брюммер.

— Есть люди верные. Обер-вахмистр Бредель и его лейтенанты идейные люди. Они хотели идти в армию короля Фридриха, но оказались отрезаны от дорог и приняли бой с русскими, потом бежали в Киль и оттуда отправились как частные лица в Россию. Я уже связался с ними через прусского короля, который помогает нашим офицерам, обустроится, уже в России вербуя в свою армию некоторых из них. Если на то будет воля, они выполнят любой приказ и готовы после бежать в Швецию, — ответил Гюнтер, ныне подполковник формирующейся дивизии наследника Петра Федоровича, который некогда командовал полком в голштинской гвардии.

— Я отправляюсь в Россию и оттуда покараю Предателя. Это король Фридрих еще может заблуждаться на счет ублюдка, я же общался с ним и видел те перемены, которые в нем произошли после оспы. Это страшный дьяволенок, предавший и веру, и отцовское наследие, выродок русской принцессы ненавистной Анны, которая так удачно умерла, когда Предатель был еще младенцем, — распылялся в ругательствах Брюммер.

— Я буду рядом, как и мои самые верные люди, среди них есть те, кто хорошо стреляет из прусского штуцера. Мы убьем Предателя и ослабим Россию, — вторил Гюнтер.

— Линия Петра Великого и его жены-кухарки прервется и в самой России найдутся горячие головы, чтобы освободить Брауншвейскую семью и истинного императора — Ивана. Тогда будет бунт и елизаветинская империя ослабнет настолько, что и шведы возьмут отнятое у них после Северной войны, а мы будем в одной колоне с войском шведского короля Адольфа Фредерика.

Дорога от Ораниенбаума до расположения егерских полков.

25 сентября 1746 г. 9.12 утра.

— Петр Федорович, — обратился ко мне Кондратий. — Ночью и на рассвете возле дворца были замечены солдаты.

— Кто? — насторожился я.

— Мы отследили их, они ушли в сторону военного лагеря егерей, были в ихних мундирах, — ответил казак.

— Почему не взяли? — задал я резонный вопрос.

— Их было три десятка, если бы брали, то могли и прибить ненароком, — пожал плечами опытный пластун.

— Или сами получили бы по сусалам, что тоже не хорошо, — я задумался. — Глупо со стороны Румянцева так отплачивать за наше озорство в его лагере. Три десятка солдат без должной подготовки не могут оставаться скрытными. Странно, но вполне нормально в современных реалиях. Но все равно нам нужно ехать, так что заедем к Петру Александровичу Румянцеву и спросим за этих солдат, тем более, заодно отвезем им новые клинки, что по моему заказу сладили в Туле, пусть оценят.

Ехать в военный городок мне пришлось в карете, я направлялся в Петрозаводск на тамошний завод, чтобы посмотреть станочный парк, да и договориться о заказе на фузеи. Завод этот, насколько я знал, выполнял заказ от императорской армии и не имел достаточных мощностей для увеличения изготовляемой продукции, но в связи со скорым походом на Южный Урал, я хотел попробовать уговорить заводское руководство поработать сверхурочно.

— Драгуны в дороге будут? — спросил Кондратий.

— А тебе что, некому морду набить? Помню я твои битвы с ними еще на Урале, — я усмехнулся. — Возьми два десятка донских казаков, что живут у дома, присланные неделю назад для обучения, пусть развеются, да в дороге проверим, кого нам прислали донцы, добрые ли вои.

Через полтора часа я поцеловал Екатерину и отправился в Петрозаводск с заездом в военный городок. К Катэ с утра приехал медикус из-за участившихся токсикозов, чтобы пустить кровь, и она чувствовала себя не сказать, что хорошо. Я был против лекарств от токсикозов, считая, что это не причина напрягать организм сомнительными медикаментами, но Катэ выпила какую-то микстуру, и ей полегчало. Провожала меня будущая мать моего ребенка, словно на войну. Так и хотелось залихватски вскочить на коня, лихо на нем крутануться и в галоп, бить супостата. Но я садился в карету, чтобы проехать пять километров до военного городка, а там, свернув на дорогу, ведущую к владениям Голицыных, выйти к тракту на Петрозаводск.

— Петр Федорович, — обратился ко мне все тот же сегодня особенно назойливый Кондратий, когда мы отъехали километра на полтора. — Зарядите пистоли и штуцеры, что в карете в сундуке.

— Ты что-то заметил? — немного взволновано спросил я, но волнение быстро уступало место хладнокровию и готовности.

— Прости, Ваше Высочество, прикажешь выпороть опосля за дурость, но заряди пистоли и штуцеры, — волнуясь, переходя на «ты» сказал казак.

Я не стал его одергивать и напоминать грубияну казацкому, что я это я, а просто стал делать то, что он сказал. Еще в прошлой жизни привык к тому, что охрана на выезде всегда главная, это ей отвечать за мою тушку. И если казак чует опасность, то поверю в это. Не в моем случае переноса во времени и слияния сознаний говорить об материализме и предрассудках.

— К бою! — закричал Кондратий, а ко мне в карету с двух сторон быстро запрыгнули двое казаков, которые бесцеремонно повалили мою ценную тушку и прикрыли своими телами.

Я не шевелился, только сгруппировался для минимизации болезненных ощущений от тряски кареты. Вот приеду из Петрозаводска займусь рессорами и варкой резины из одуванчиков, чтобы обшивать ею колеса.

Карета резко встала, с чего я заключил, что кучер убит или сильно ранен. Выстрелы стали особенно частыми, крики ржание лошадей, несколько пуль попали в карету. Я не сразу заметил, что один из казаков, Никифор, начал постепенно заваливаться на бок, раскрывая меня.

— Степан, выходим из кареты, залегаем под ней. Есть три заряженных штуцера, пистоли забираем и мои и Никифора. Быстро, нас тут просто перестреляют, как зайцев! — прокричал я, уже готовясь открыть дверцу.

Вот приеду из Петрозаводска и сделаю карету с железными листами внутри обшивки. Приехать бы…

Выбраться из кареты удалось споро. Это не то время, когда наведенный пулемет не давал бы шанса и дернуться, тут стреляют чаще всего «в ту степь», редко попадаются действительно хорошие стрелки, особенно штуцерники. Я скинул, предварительно завернутое в штору, оружие и сполз сам, потом перекрутился и оказался под каретой. Подтянув увесистый сверток, начал его разворачивать, как был оглушен — Степан разрядил штуцер, который он прихватил из кареты. Тогда я понял, что идея отстреливаться из-под кареты — это отголосок сознания Сергея Викторовича Петрова, так как глупо не понимать, что после выстрела штуцера мало того, что громко и уши закладывает, но и дым от сгоревшего пороха просто осел там, где мы и находились, а не развеялся ветром, в небольшом пространстве под каретой было дымно. Стрелять было невозможно, а ждать десятки секунд, пока дым под каретой все же развеется не продуктивно.

Готов ли я вылезть из укрытия и участвовать в разворачивающемся бою? Если задаваться этим вопросом, размышляя, сомневаться, то — нет! А убрать сомнения…

— Выходим! Пистоли товсь! — скомандовал я, под возражения Степана.

Казак делал свою работу, но и перечить не брался, такую ситуацию мы не прорабатывали, а надо бы.

Отползти от дыма, привстать на колено, осмотреться.

— Ешкин кот! — сказал я и быстро подтянул штуцер.

Прицелился я в набегающего в форме Первого Воронежского егерского полка солдата, который со звериным оскалом и с обнаженным тесаком бежал котбивающемуся от двоих солдат казака. Выстрел! Есть. Первая жизнь, забранная мной в этом мире. Признаться, в другой жизни бывало всякое, но и хладнокровным убийцей я не был никогда.

Встаю, извлекая из ножен рапиру — этот вид холодного оружия, более лёгкий, я предпочитаю шпаге. Больше церемониальное оружие идальго, но выбирать не приходится. Ноги сами ведут меня в эпицентр схватки. Противник имеет численное преимущество перед нами, может, вдвое, но тенденция на нашей стороне — тел нападавших значительно больше, чем убитых казаков. Но, черт побери, есть двухсотые и с нашей стороны!

Пистоль в левую руку. До первого противника метров сорок. Меня заметили, и три человека с тесаками бегут навстречу, один из них останавливается, подымает руку с пистолем и, практически не целясь, стреляет. Треуголку сметает с моей головы. Выстрел! Это уже я не промахиваюсь и выключаю из схватки одного противника. Слева от меня звучит еще один выстрел — Степан, стоящий рядом разряжает один из своих пистолей.

Тем временем уже с десяток нападавших — все оставшиеся, кто мог выйти их своих схваток с казаками, бегут в мою сторону, может, и правильным было прятаться… Трое нападавших спешно перезаражают свои ружья. Выстрел! Это Степан разрядил второй свой пистоль в одного заряжающего фузею. Все правильно — нельзя допустить, чтобы нас расстреляли с расстоянии.

К нам бегут и казаки, которые либо оставили своих противников, либо поспешили закончить свои поединки ранением нападавшего. Они не успевают. Можно было бежать, пытаться вскочить на одного из двух коней, которые остались нетронутыми после начала боя и не испугались грохота выстрелов, но я не собираюсь показывать свою спину. Холодная решимость убивать.

— Я уже умер, меня смерть боится, — прокричал я, принимая на рапиру выпад первого противника.

Простейший отвод клинка, как учил еще Брюммер, отклонить туловище, перенести вес тела на левую ногу, выпад. Первый готов — клинок вошел прямо в сердце. Выстрел! Опять Степан разрядил пистоль. Где он их столько набрал? Ну да — это еще Никифора пистоли. У меня так же за поясом висит еще один заряженный пистоль, но я его пока поберегу.

Беру на свой клинок тесак противника, который направлен прямо мне в голову, по касательной его отвожу, чтобы не остаться с обрубком рапиры и резко отбиваю уже другой удар. Рядом саблей рубится Степан и уже одного нападавшего отправил в ад.

Уклоняюсь, чуть отвожу тесак противника, делаю шаг и оказываюсь с боку и чуть сзади солдата, тем самым прикрывшись его телом от троих напиравших. Прогремел выстрел и мой еще секунду назад живой щит из солдата, становится уже и не живым и не щитом. Быстро колю подставившегося нападавшего в плечо и наотмашь рассекаю своим клинком лицо еще одного. Краем глаза замечаю, что в схватку вступили оставшиеся казаки, которые добежали-таки до кареты. Но, отвлекшись, не успеваю среагировать на устремившийся к моей голове тесак.

— Предатель, умри! — прокричал до боли знакомый голос Брюммера.

Уже заваливаясь, вижу, как раненый в руку Кондратий отбивает своей саблей очередной удар обер-гофмаршала, который должен был прекратить мою жизнь. Брюммер колет кинжалом в правое плечо казака и тот становится беззащитным, не могущим уже держать саблю в руках, так как обе верхних конечности были повреждены. Тут же летит горсть песка в глаза Брюммеру и тот теряет динамику атаки и пропускает рубящий удар уже сабли Степана. С рассеченной грудью обер-гофмаршал уже несуществующего герцогства заваливается и погибает за свои идеалы, свою правду или еще за что-то…

Темнота и я лечу…

Петергоф.

25 сентября 1746 г. 13.30.

— Матушка, вставай государыня, Елизавета Петровна! — кричал ворвавшийся в покои императрицы Алексей Разумовский.

Он прибыл в Петергоф по повелению императрицы, но, даже зная, что Елизавета ранее двух часов по полудню не проснется, приехал с самого утра. И, когда прибежал посыльный со скверными новостями, он, так долго находившийся подле Лизоньки, уже стал давать распоряжения и Алексея Григорьевича слушали.

— Что случилось? — спросила заспанная Елизавета. Она даже сразу не сообразила, что рядом не Иван Шувалов, а Лешка Розум.

— На Петра Федоровича напали, был бой, — сказал Разумовский, помогая приподняться императрице.

— Что? Где? Кто? Что гвардия? — все страхи Елизаветы накрыли ее с головой.

Вот так и она в ноябре 1741 года, только не днем, а ночью, пришла к спящей императрице Анне Леопольдовне и сказала: «Вставай, сестрица!» и взяла тогда Елизавета власть в свои руки. Кто придет сейчас? Но рядом Разумовский, ее певчий мальчик Алеша. А топота гвардейцев не слышно. Тогда взять себя в руки и идти царствовать.

— Быстро платье! — грозным металлическим голосом прокричала императрица, и Алексей вздрогнул — он уже забыл, что Лиза может быть такой.

— Ваше императорск… — начала было говорить фрейлина императрицы, которая сегодня дежурила у покоев Елизаветы, но была резко остановлена.

— Сегодня, пока не появится ясность, меньше слов, больше дела! Усилить присутствие гвардии в Петергофе, поднять все полки. Если будут бунты в Петербурге давить нещадно. Тайно вывести из Шлиссельбурга затворника Ивана и под усиленной охраной направить его в иную крепость, — императрица резко посмотрела на Разумовского. — Что стоишь, Алексей, делом займись!

Разумовский выбежал из покоев императрицы, пока даже и близко не представляя, что именно ему делать. Уже у фонтанов, где и стояла его карета, он встретился с запыхавшимся Иваном и Петром Шуваловыми. Оба фаворита бывший Алексей и нынешний Иван обоюдно наградили друг друга резкими ненавидящими взглядами, но более деятельный Петр Шувалов не стал обострять и спросил:

— Как она, уже знает?

— Да, повелела гвардию подмать, — ответил Разумовский.

— Уже. Преображенскте выдвинулись к Ораниенбауму. Нападение было со стороны егерского полка. Граф Александр Румянцев, как и его жена Мария пока взяты под охрану Тайной канцелярией до выяснения роли их сына Петра Александровича, который командует егерями. В город входят уланы, семеновцы и ингерманландцы берут под охрану Петербург, Кронштат готовит корабли к выходу и поднят по тревоге гарнизон, — Петр Шувалов посмотрел на Разумовского и что-то для себя решив, сказал. — Алексей Григорьевич, не время лаяться. Мы все ей нужны. Она сейчас одна, она боится. Бери Ивана, и идите к Лизе.

И Разумовский понял, что Шувалов прав, что все повеления императрицы уже выполняются и без его участия. У Лизы есть опора. И она сейчас там одна…

— Затворника повелела перевезти тайно в иную крепость, — сказал Алексей Разумовский.

— Шуринов! — прокричал Петр Иванович и как из-под земли появился человек в штатском, но явно военной выправки. — Ты слышал? Реши вопрос, но затворник должен жить. Вот бумага, сейчас подпишу и с ней к брату моему Александру Ивановичу на подпись, он поможет организовать все тайно.

Петр Шувалов подписал уже заполненный бланк и отдал Шуринову, который быстро побежал к лошади, бывшей в метрах ста, лихо вскочил на нее и бросил кобылу в галоп.

— Я послал своих людей в Ораниенбаум, туда же выехал Бестужев и Апраксин. Преображенцы и лейб-драгуны шли убивать егерей, которые напали на наследника. Нужно остановить бойню и разобраться, чем займется канцлер со своим соратником генералом Апраксиным, а мы нужны Елизавете, — Шуваловы направились в сторону дворца, за ними пошел и Разумовский.

Ораниенбаум.

25 сентября 1746 г. 14.40.

— По какому праву, сударь? — разъяренная Екатерина Алексеевна встретила на крыльце дворца в Ораниенбауме полковника Петра Александровича Румянцева.

— Мы должны Вас защитить, Ваше Высочество. Его Высочество Петр Федорович ранен и доставлен в полковой лазарет. Полк поднят по тревоге и перешел на военное положение. В лесу наличествуют банды рекрутов, которые в том числе напали и на Вашего мужа. Вероятны нападения и на Вас. Петру Федоровичу ничего не угрожает. С ним кроме роты Суворова, казаки, что остались в живых и не ранены, — докладывал Румянцев.

Екатерина почувствовала боль, причем не только физическую внизу живота. Она ощутила крайне болезненные эмоции, понимая, насколько боится потерять Петра. И не только потому, что он являлся залогом и ее безбедной жизни Великой княгиней, но и потому, что… Любит?

— Выпейте Екатерина Алексеевна, — с чудовищным акцентом сказал приехавший на осмотр беременной жены наследника престола доктор-немец.

— Извольте отпить, сударь, — Румянцев заслонил собой Великую княгиню.

— Но я есть не беременный, — стал возражать медикус, но поняв в чем дело, состроил крайне недовольную мину на лице, но отпил горькой настойки, показывая, что не имеет намерений отравить Екатерину.

— Подождите немного, Екатерина Алексеевна, и пейте, — сказал Румянцев, наблюдая за реакцией немца-медикуса.

— Господин полковник, к Ораниенбауму приближается не менее двух полков. Это лейб-драгуны и преображенцы. Идут рваной колонной, дальний пост снялся и занял позиции у левого крыла дворца, — доложился Румянцеву дежурный офицер.

— Первый залп вверх, потом на поражение. Направьте сообщение в лагерь, пусть выдвигают артиллерию, — быстро и, не колеблясь, принял решение Румянцев.

— Петр Александрович, Вы собираетесь стрелять в гвардейцев, которые пришли спасать Петра Федоровича? — возмутилась Екатерина.

— Ваше Высочество, не понятны намерения гвардейцев. Мы не знаем, что именно происходит, какая сейчас ситуация в Петербурге, поэтому, будучи верными императрице, обязаны всеми силами и средствами сохранить ваши жизни, — сказал Румянцев и не видел, как преображается милая и угодливая молодая привлекательная женщина в жесткую и бескомпромиссную Великую княгиню.

— Не сметь меня задерживать, сударь, примените силу и я не прощу Вам никогда, я Великая княгиня и жена наследника престола, будущая императрица, и будущая мать наследника. Дорогу! — ледяным голосом, пронизывающим до костей произнесла Екатерина и Румянцев замялся.

— Екатерина Алексеевна, позвольте, — Тимофей Евреинов, находящийся в соседней комнате, но прекрасно слышавший и умевший анализировать ситуацию, решил прийти на помощь жене наследника.

Еще ранее при разговоре с Петром Федоровичем, тот научил Евреинова тайному знаку — подмигнуть. Это могло означать как «подыграй мне», так и многое другое, но только тайный знак на то и тайный, чтобы сообщить нечто, не предназначающее для посторонних глаз и ушей. И Петр Федорович говорил, что только очень близкие люди, в числе которых он назвал и Екатерину Алексеевну, знают о знаке.

— Да, Тимофей Григорьевич, пойдемте, — Екатерина была слишком сообразительна, чтобы отреагировать на тайный знак быстро и правильно.

Может Румянцев и проявил бы настойчивость и не отпустил Великую княгиню с Евреиновым, но на авансцену вошло еще одно действующее лицо.

— Арестуйте меня! Это моя вина в том, что произошло, — сказал Христофор Антонович Миних.

— Черных, арестуйте! — приказал полковник Румянцев, решивший за лучшее арестовать, а уже после дознаваться за что.

Миних сейчас проживал во флигеле дворца и слышал выстрелы вдали, но когда он поспешил на звуки, уже было поздно, и егеря спешили во дворец. Туда же направился и опальный фельдмаршал, но пришлось делать крюк, чтобы не попасться бегущему авангарду Воронежского полка и проникнуть во дворец первым. Однако, преимущество быть конным не помогло, быстро бегали егеря. И, когда Миних приблизился ко дворцу, там уже стояло оцепление. Гордо, независимо и властно, фельдмаршал спешился и направился к покоям Екатерины Алексеевны. Никто не посмел остановить русского немца в мундире генерал-майора и он спокойно добрался до жены наследника. Чтобы что?

А для того, чтобы повиниться. Дело в том, что еще вчера утром к Христофору Антоновичу прибыл его знакомый человек, дальше больше, ранее бывший соратником, сейчас же пребывающий порученцем у Манштейна — его, Миниха адъютанта. Дружеская беседа за бутылочкой вина, потом еще за второй и третьей бутылкой рейнского. После передача Бурхарду Кристофу аж пятнадцати тысяч талеров, якобы от Манштейна, который не может жить спокойно, когда знает, что его бывший командир нищенствует. Такие жесты были не похожи на бывшего адъютанта, но Миних не насторожился, он вообще отвык от интриг и лжи.

И только сегодня Хритофор Антонович понял, что это он рассказал, что Петр Федорович собирается ехать в Петрозаводск и после посещения егерей, где думал взять еще роту сопровождения. Так думал Миних, но наследник не думал о роте усиления. Если бы заговорщики узнали, что Петр Федорович будет без сильной охраны, то лучше бы напали по дороге в Петрозаводск. Однако, они резко меняли планы и в этом был «виноват» Миних, проболтавшийся своему бывшему соратнику о наследнике, которым начинал восторгаться, особенно во хмели.

Так что Миниха уводили под конвоем.

— Идемте, Екатерина Алексеевна. Не нужно Вам ссориться с полковником, он все правильно делает. И я не уверен, что мы благоразумно поступим, выходя из дворца, — бурчал Евреинов, провожая Великую княгиню через скрытый ход, о котором могла знать только прислуга, так как эта дверь использовалась для хозяйственных нужд, вдали от господских глаз.

— Господин Евреинов, Вы забываетесь! — было начала Екатерина указывать на место ближнему помощнику мужа, но поняла, что это не справедливо, да и не выполнил до конца Тимофей задуманное ею, а что, если он передумает выпускать ее из дворца и сошлется на волю Петра Федоровича. Однако, нет, Тимофей был сегодня явно не в своем уме.

Выйдя во двор, Екатерина обнаружила два коня, причем седла были мужские на обоих, а она в женском платье, не предназначенном для верховой езды ну никак.

— Простите, но вход на конюшни, где можно было взять женское седло, перекрыт солдатами, — понял заминку Екатерины Евреинов. — Ох и попадет мне от Его Высочества!

— Спасибо, Тимофей Герасимович. И вы же знаете, что я тайком езжу на коне по-мужски. Нет? Тогда знайте, — сказала Екатерина и вставив в подставленные ладони свою ножку, взобралась на скакуна неприлично задирая платье.

Следом не сильно умело, но решительно сел в седло Евреинов. И они направились к выезду с территории дворца.

— Стоять, не велено выпускать никого! — закричал капрал плутонга, дежурившего на дороге, ведущей в Петербург.

— Дорогу жене наследника российского престола! — во все горло закричал Евреинов и солдаты, еще не забывшие раболепие перед барями не посмели препятствовать тем, кто всем своим поведением говорил, что имеет право отдавать приказы.

Еще два заслона егерей Екатерина в сопровождении Евреинова проскочила без проблем. Эти солдаты были заняты скорым приготовлением к сражению и знали, что дворец оцеплен и, если кто с той стороны и скачет, значит имеет дозволение командования.

Через две версты Екатерина заметила пыль, которая подымалась от движения большого количества людей и лошадей. Не колеблясь, повинуясь не расчету, а наитию, некому сверхчувству необратимости исполнения своего долга, та, которую один человек звал… зовет Катэ, загоняла лошадь, чтобы успеть остановить кровопролитие. Екатерина знала — преображенцы и лейб-драгуны полюбили ее мужа, и они не остановятся. Она не верила в предательство гвардии, как и знала о преданности воронежцев. Некие ряженные попытались убить Петра и, вероятно, пользуясь неразберихой, устроить побоище всех со всеми. Вот сейчас прольется первая кровь и уже будет неважно абсолютно все, начнется побоище. Скорее всего, воронежцы выстоят, но чтобы не говорили про гвардию, она все еще дерзкая и сильная.

Вперед выскочил, неожиданно для Екатерины, Евреинов, которого в седле шатало со стороны в сторону, и он чудом удерживался, но коня выбрал Тимофей более резвого, специально для возможности обогнать Великую княгиню.

— Ее Высочество Великая княгиня, жена наследника престола российского Петра Федоровича Романова! — кричал Евреинов, при этом он закрыл глаза, так как страх сковывал весь организм, а с закрытыми глазами, вроде как и не страшно лететь на обозленную и решительную гвардию.

В торговле, управлении — да, он был смел, мудр и прозорлив, тут же практически поле боя и он боялся, но исполнял свой долг. Евреинов отыграл у Екатерины Алексеевны полверсты и в случае того, если гвардия шла убивать наследника и его жену, Екатерина успеет развернуть свою лошадь и будет иметь шансы спастись.

Драгуны притормозили, но не остановились, продолжая движение. Вдали у дворца послышался залп из фузей, который предупреждал о решимости егерей идти до конца. Бесформенная масса гвардейцев споро превращалась в стройные две линии по четыре стрелка в ряд, по флангам располагались драгуны. Многие с интересом смотрели на приближающегося странного всадника, конь которого свернул чуть в сторону, а всадник как будто не реагировал на изменение курса.

Между тем приблизилась валькирия. Гвардейцы не сразу признали Великую княгиню, да и как признать, находясь в таком шоке. Женщина мало того, что сидела в седле, как мужчина, так и оголила чуть выше колен очень соблазнительные ножки. А еще она была простоволосая, и по мере приближения все больше казалась прехорошенькой. Такое впечатление многие мужчины-гвардейцы пронесут через всю свою жизнь.

— Знаете ли Вы меня, гвардейцы? — покричала Екатерина, и в уже выстроенных рядах преображенцев началось какое-то брожение. — Я пришла сюда, дабы не допустить кровопролития православного. Муж мой жив и сейчас в лазарете егерей, Румянцев защищает меня. Он не враг, но союзник.

— Так чего за юбкой прячется, командир потешный? — выкрикнул кто-то из гвардейцев и моментально получил по лицу от соседа справа, а потом и от соседа слева в глаз несдержанного горлопана прилетел кулак.

— Не прячется он, я сбежала, но муж мой узнает о словах твоих. Петр Федорович ваш командующий, я подполковник и приказываю вам, преображенцы, остановиться, лейб-драгунов прошу сделать тоже самое, — сказала Екатерина столь величественно, что гвардейцы прониклись. Многие из которых еще не забыли, как на руках вносили на престол Елизавету Петровну, какие эмоции в тот момент в них бушевали, как чувствовали себя всесильными сотрясателями империи, они были готовы так же внести на трон и эту милую, притягивающую к себе немку, такую сейчас желанную. Но гвардейцы не поддались глупому порыву, они хранители трона, они русский парламент, избирающий императоров, выбор сделан.

Десять командиров — от секунд-майоров до подполковника вместе с Великой княгиней готовились отправиться в сторону Ораниенбаума.

— Кто это? — спросила Екатерина Алексеевна, когда на дороге вдруг появилась карета в сопровождении роты уланов.

Евреинов ей не ответил, так как на карете не было герба, а именно это средство передвижения не было засвечено у кого-либо из власть имущих. Но любопытство Великой княгини быстро было удовлетворено. Не дождавшись остановки кареты, ее дверца была резко открыта, а оттуда выглянул генерал Апраксин. Но главной фигурой, которая прибыла к Ораниенбауму, стал канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин. Почему именно он прибыл, было не ясно, тот имел опосредованное отношение к гвардии. Между тем логично, что для поддержки канцлер прихватил друга и одного из видных бойцов «партии Бестужева». Вот только Апраксин становился скорее бойцом на паркете политических интриг, чем с боевым генералом. Но стоило надеяться, что исполняющий обязанности Президента Военной коллегии остудит гвардию.

— Братцы! Я прибыл, дабы не допустить кровопролития. Я заставлю сдаться предателя Румянцева, и он ответит за обиды Петру Федоровичу, — распылялся Бестужев.

Однако, опытный политик и дипломат Бестужев сразу проникся тем, что гвардия накачана и не его словами, которые, не встречая отзыва, беспрепятственно летят прочь, они уже в подчинении другого лица. И он узрел ее, Екатерину Алексеевну, которую рассматривал в своих интригах значительно позже, нежели сейчас, может через лет десять. А девочка уже себя проявляет. Алексею Петровичу представилось, как ее, эту миловидную немку вносят на престол и признал, что не так уж и невероятно это выглядит, особенно, если она родит от Петра сына. Канцлер знал, что беременность Екатерины протекает болезненно, а сейчас еще эти выходки Великой княгини с поездкой на коне.

«Дура! Выкинешь дите, и на черта ты кому нужна будешь, если Петр Богу душу отдаст» — подумал Бестужев и решил не препятствовать группе гвардейцев и Екатерине отправляться к взбунтовавшимся егерям.

— Господа, прошу, за мной! — ни слова лишнего не говоря, лишь укоризненно, даже обидчиво посмотрев на Екатерину, Петр Румянцев пригласил парламентеров отправиться с ним сразу в лазарет. С командующим Первого Воронежского егерского полка были всего пять офицеров, одного из которых сильно выделял Петр Федорович — молодой Суворов, не доросший в чинах даже до капитана, но уже командующий ротой. Меньшим количеством своей свиты Румянцев демонстрировал и свою отвагу и то, что не имеет желания обострять и без того накаленную обстановку.

Только пять минут назад прискакал посыльный из военного городка, он рассказал новости, которые уже стали обрастать фантазиями и легендами, что формировали образ наследника престола на новой основе, стараясь не поминать былые глупости подростка, он так переменился после оспиной болезни. А что было до того, блажь и дурь немецкая, что вышла из внука Петра Великого.

Еще не полную картину случившегося удалось собрать из обрывочных данных и казаков, героически защищавших наследника, и оставшихся в живых нападавших. И сразу же начал обрастать небылицами сюжет, как Петр Федорович самолично порубал, пострелял, руками забил, заакрыз… Даже Румянцеву обрисовали уже искаженную картину произошедшего. Выходил эпос про богатыря-цесаревича.