***

Когда ворота Цитадели распахнулись, стояло раннее утро. Солнце только-только поднималось над кромкой леса, но в низинах кое-где еще висел туман.

Двое всадников верхом на гнедых лошадях выехали из Крепости. Вершники были облачены один в коричневое, другой в серое одеяния и, судя по тяжелым переметным сумам, снарядились в долгую дорогу.

— Мира в пути, — пожелал в спины уезжающим выученик, стоящий у ворот.

— Мира в дому, — последовал брошенный в один голос ответ.

Юноша смотрел на креффов, удивляясь про себя тому, что эти двое, даже, будучи одетыми в невзрачное мужское облачение, умудрялись оставаться женщинами… Красивыми женщинами.

Бьерга и Майрико ничего не подозревали о его мыслях и думали каждая о своем. Долго ехали в молчании. Солнце поднималось в зенит, и его лучи окунали тела в сладкую негу, размягчая души. Говорить не хотелось. Хотелось насладиться тишиной и покоем…

— Ты нынче снова не жаждешь в родные края ехать? — со вздохом спросила колдунья спутницу.

Лекарка в ответ усмехнулась:

— Верно.

— Значит, опять мне туда копытить, — досадливо скривилась женщина.

В памяти сразу всплыл тот далекий день — почти двадцать весен назад — когда она везла юную целительницу в Крепость…

Наузнице тогда выпала нелегкая ехать в Почепки. Похлеще Встрешниковых Хлябей не любили креффы те края, оттого всякий раз тянули жребий — кому эта сласть достанется.

Три деревни небольшие и немалые, стояли среди лесов в полуобороте друг от друга. И вроде люди там были, как прочие: хлебы сажали, ремесло всяк свое ведали, вот только всем приходились они чужинами и им всяк чужаком был.

Говорили почепские, что живут по правде древней, Хранителями завещанной. Хранителей своих звал тутошний люд Благиями. Эти-то Благии и заказали почепским с чужинами родниться, урядили жить наособицу. Даже на торг и то здешние мужики выезжали редко, а коли и выезжали, так без баб и детей. Не покупали ни посуды расписной, ни лакомств, ни бус девкам, ни лент. Все им казалось опоганенным.

Случись же кому стороннему через деревню их ехать да воды попросить испить, так после того ковш выкидывали. А девок почепские мужики, едва те рубашонки детские пачкать переставали — прятали под покровы, да такие, что за ними ни лица, ни стана не разглядеть. В рода чужие невест не отдавали, только в две свои соседние веси, что тем же обычаем жили. Оттого-то никто их девок и баб в глаза не видел. Болтали, де, почепские их и за людей не держат, так, чуть выше скотины.

Одним словом, чудное житье у них было. Неуютное. Вроде и улыбается тебе староста, и поклоны кладет, да по глазам колючим ясно — обороты считает, когда из веси уберешься.

Вот оттого и не любили креффы туда ездить. Тянули на щепках жребий, и в тот раз Хранители отвернулись от Бьерги, выпала ей тяжкая доля там выучей искать.

Она приехала в последнюю почепскую весь после полудня, злая, как упырь. Почти седмицу потратила впусте. По ее приезде всех несговоренных девок прятали, словно и в помине их не было. Приходилось колдунье идти на угрозы. Лишь после этого выводили из клетей да погребов дочерей, укутанных в глухие покровы. А отцы и братья с такой лютой злобой смотрели на посланницу Цитадели, что убить руки тянулись каждого. И при этом от души не понимали — на что девок глупых смотреть? Что толку в них? Какой еще дар в бабах! Эдак и скотину крефф попросит показать, ну как в ней тоже колдовская искра теплится.

Эти "смотрины" вымотали Бьерге всю душу. Но вот, наконец, последняя почепская деревня и можно возвращаться в Крепость.

Спешившись у дома старосты, странница привязала коня к тыну и вошла на двор.

— Мира в дому, Одиней, — припомнила имя старшого колдунья.

— Мира, — отозвался худощавый желчного вида мужик, что вышел на звук открываемых ворот. — Чай, опять детей наших в срам вводить приехала?

— Приехала я выучей искать, — обрубила крефф. — Потому собирай всех. Глядеть буду.

Староста дернул уголком рта и хотел, было, что-то возразить, но в этот миг хлопнула дверь хлева и на белый свет вышла тоненькая невысокая девушка, упрятанная едва не до пят под тканое покрывало. Только глаза и видны, да и те опущены долу, а голова склонена так низко, словно ее обладательница живет с неискупаемой виной на душе. Еще бы не вина! Девкой уродилась.

Кто там скрывался под покрывалом, Берга не знала. Диво было, что дуреха на улицу при чужинке сунулась. Видать, убиралась в хлеву и не слышала, как странница приехала. А еще диковиннее оказалось то, что от вышедшей повеяло Силой. Недюжинной, чистой, как солнечный луч.

— Кто это? — кивнула колдунья на замершую в нерешительности девку.

— Дочь моя средняя, — сощурился староста. — Аль понравилась?

Бьерга кивнула:

— Скажи жене, чтоб кузов ей собрала да еды в дорогу. Через оборот тронемся. Я ее забираю. Осененная она. А пока других созывай, погляжу.

Мужик опешил.

— Ты… — яростно выдохнул он, но вовремя осекся и продолжил: — Майрико не отдам. Выучей ищешь — так парней гляди. Девку не пущу.

— Она сговоренная? Или мужняя? — колдунья вперила в мужика взор пронзительных темных глаз, ожидая ответа.

Староста снова дернул уголком рта, собрался было обмануть, но сам себя осадил, понял, что креффа не проведешь.

— Нет, — только и ответил, а потом прибавил: — Но все одно — из дома отчего за порог не пущу. Нет на то моей воли.

— Ты не забылся, Одиней? — вкрадчиво спросила стоящая напротив беззаконная баба. — Воля тут одна — моя. Собирай заплечник ей. Не гневи Благиев своих. Не то ведь донесу в Цитадель весть, что отказали вы Крепости. К вам с той поры ни колдун, ни целитель, ни ратоборец не приедет. Не будет тебе ни круга обережного, ни буевища спокойного.

— Ты меня не стращай! — возвысил голос староста, которому сделалось досадно, что его — мужика! — как щенка глупого баба треплет при родной дочери. — А ты в избу пшла! — шикнул он на замершую, окаменевшую от ужаса девушку, и та метнулась тенью в дом.

Староста тем временем повернулся к наузнице:

— Среди парней ищи. А она — девка. Ее дело рожать, щи варить да мужа почитать! А ты хочешь над ней непотребство учинить? Покров сдернуть, косы отмахнуть, да порты вздеть?

Он сплюнул под ноги.

— К мужикам ее увезти хочешь? Чтоб всякая собака лик ее видела? Не бывать такому! Дочь на позорище не отдам! У меня без нее их еще две, да трое сыновей. Какой дом их примет опосля срама этакого? И думать забудь. Парня любого отдам. Про Майрико не вспоминай даже. Удавлю лучше своими руками, чем позволю род опоганить.

Бьерга потемнела лицом и шагнула к мужику, зашипев:

— Да вы тут совсем ополоумели? Нам любой Осененный дороже самоцвета, а ты дитя родное извести собрался?

— У нас своя правда, — отрезал староста. — А тебя, коли в Почепках не любо, я не держу.

— Ах, правда у вас… — протянула колдунья. — Ну, что ж, раз правда… Только гляди, как бы завтра, едва солнце встанет, не пришлось у меня в ногах валяться. Ежели что, у Горюч-ключа ищи. До полудня пожду. Не явишься — уеду.

— Не явлюсь. Не жди, — сказал Одиней и ушел в дом.

— На то мы посмотрим поутру, — Бьерга взяла под уздцы лошадь и направилась прочь из веси. Потому не увидела как Одиней вынес из конюшни вожжи и отходил дочь так, что мать с сестрами на руках у него висли, лишь бы не засек до смерти.

А ночью… разом встал весь почепский жальник. И обережный круг от вурдалаков не спас. Люди тряслись по домам, слыша рык и глухое топанье мертвых ног. Нечисть не смогла войти в дома и выманить зовом людей. Спасли заговоренные ладанки. Но мертвяки перегрызли, передавили и распугали всю скотину. Испуганно ржали лошади, мычали коровы, визжали псы. Люди в избах плакали и молились, но Благии не слышали причитаний. И вурдалаки скреблись под окнами, стучались в двери, шептали, рычали, звали живых глухими скрежещущими голосами, перебирая каждого поименно.

Лишь когда звезды стали бледнеть, нечисть, пьяная от крови, подалась прочь, перерыкиваясь, огрызаясь друг на друга…

С восходом солнца, оглохшие от ужаса и навалившейся беды, люди вышли на разоренные дворы…

Плакали хозяйки, скорбно и зло молчали мужчины, испуганно жались к взрослым дети. На залитых кровью улицах валялись разодранные обглоданные туши. Женщины причитали, узнавая в бесформенных кучах падали вчерашних кормилиц — Пеструшек и Нарядок. Как теперь жить?

Люди тряслись по домам, слыша рык и глухое топанье мертвых ног, плакали и молились, но Благии не слышали причитаний. Испуганно ржали лошади, мычали коровы, визжали псы. Вурдалаки скреблись под окнами, стучались в двери, шептали, рычали, звали живых глухими скрежещущими голосами, перебирая каждого поименно. Спасли почепских лишь заговоренные ладанки, не дали нечисти выманить людей зовом.

Лишь когда звезды стали бледнеть, Ходящие подались прочь, перерыкиваясь, огрызаясь друг на друга…

С восходом солнца оглохшие от ужаса сельчане вышли на разоренные дворы, где на залитой кровью земле валялись разодранные обглоданные туши скота. Плакали хозяйки, скорбно и зло молчали мужчины, испуганно жались к взрослым дети. И не узнать было в бесформенной падали вчерашних кормилиц — Пеструшек и Нарядок. Как теперь жить?

Ни одной коровы не осталось, ни одной лошади! Кур и тех не сыскать! А ворота стоят распахнутыми и, ежели не затворить черту, завтра снова подымутся вурдалаки, снова придут бродить под окнами, пугать людей, громыхать на подворьях, в бессильной голодной злобе грызть пороги домов, бить мертвыми руками в двери…

Одиней растерянно озирался, не зная, как теперь совладать с бедой. Бабы тихонько завыли. Мужики, парни, старики ходили бледные, как навьи, все надеялись сыскать кто лошадь, кто пса, кто хоть козу заблудшую. И каждый понимал: они, хотя сегодня и живы, но все равно, что мертвые. Чем семьи кормить? Все сгибло. А туши надо закопать, пока не начали смердеть. Есть опоганенное, тронутое Ходящими мясо никто не станет. И страшно билась в головах единая мысль: "Голод…"

Как от него спастись? Уйти к единоверцам — в соседние деревни? Бросить дома? Но кто ж приютит столько лишних ртов? Ну день, другой, ну седмицу, вторую, а рано или поздно придется уходить. Да и кто захочет из своего дома хозяином уйти, а в чужой войти приживалой? А куда еще податься? Черта обережная нарушена. Креффу Одиней отказал и теперь сторожевика звать — дело зряшное. Не пойдут обережники спасать тех, кто презрел правду и волю Цитадели.

Пока еще люди не сгибли — спасали ладанки на шеях, да и то, вон, у Гремяча в семье двое молодших чуть из кожи не выпрыгнули, к дверям рвались. Оберегов у детей не было, насилу мать с отцом и старшими в дому удержали — в погребе заперли. Да и вечные они что ли — обереги-то. К весне и их сила растратится. Что тогда?

К горестно замершему старосте подковылял дед Амдор. Виновато отводя глаза, он прошамкал:

— Отдай свою девку колдунье, Одиней. Глядишь, оттает, не станет сердца держать, черту подновит.

— Побойся Благиев, Амдор, — сжал кулаки мужчина. — Срам такой!

— А упырем по лесам шататься — не срам? — зло ударил клюкой об землю старик. — Я помереть в своей избе хочу, чтоб колдун науз мне на шею вздел, отшептал и душу с миром отпустил. И сыновья мои с внуками не должны в закуп идти от дурости твоей. Коли Благии Майрико Даром осенили, так на то ихняя воля. Ее исполнить надобно. Отдай дуру свою. У тебя еще, вон, две таких же.

— Да ты ведь первый мне глаза этим колоть будешь! — задохнулся Одиней. — Станешь соотчичей отговаривать девок моих замуж брать, сыновей в рода принимать!

— А ты Майрико из рода извергни, — хитрый старик не желал уступать. — Будет она и тебе, и нам чужая. А чужую что ж не отпустить? Ступай за обережницей, в ноги падай, но чтоб к вечеру деревня кругом обнесена была, иначе тебя и твою семью первыми за тын вышвырнем. Глядишь, Ходящие вами нажрутся и нас не тронут.

Одиней нашел Бьергу в полуверсте от деревни у Горюч-ключа, как и говорила. Крефф жарила на углях обмазанную глиной рыбу и курила трубку.

— Никак пришел? — усмехнулась колдунья.

— Возьми девку мою, — глухо сказал Одиней. — Только черту обережную верни. Не по совести это.

— Дочерью откупиться решил? — удивилась наузница. — Отчего ж не по совести? Вы со мной, как с собакой, и я с вами так же. Или ты думал, воздаяния не будет?

— Не по совести, — упрямо повторил староста. — Нами черта обережная оплачена была. А ты ее беззаконно разорвала, весь оставила на вымирание.

Крефф хмыкнула:

— Так уж и на умирание? Обереги на вас надежные. Я видела. А ты еще вот что помни: могла бы не только скотину на убой отдать, но и вас всех.

Староста вздрогнул и бросил на собеседницу испуганный взгляд:

— Да за что ж…

— За то, что поперек воли Цитадели идете. За то, что с нас берете кровью, жизнью, а сами за то готовы лишь деньгами платить. Не все в нашем мире за серебро и золото покупается, Одиней. Не все. Иной раз и самое дорогое отдавать приходится, чтобы другие жили. А ты об этом позабыл. Я лишь напомнила.

Тут-то и всплыли в памяти почепского старосты давешние слова колдуньи.

— Не губи, — опустился на колени мужчина. — Забирай девку. Вовек препоны чинить не стану. За труд твой заплатим щедро.

— А мне не надо щедро, — равнодушно сказала колдунья. — Мне надо столько, сколько положено.

Староста испуганно заерзал, а Бьерга продолжила:

— Гляди-ка, Одиней, нынче ты не думаешь, что мое — бабье — дело детей рожать, щи варить да мужа почитать. Небось, рад меня между собой и смертью поставить, а? Никак поменялась правда твоя?

— Правда моя никогда не изменится, — упрямо ответил староста.

— Так и креффы людей в закуп не берут, — Бьерга выбила трубку о камень. — Поди, соотчичи навострили тебя ко мне на поклон идти и девкой своей задобрить? От рода, наверное, дозволили ее отринуть?

Мужчина опустил глаза и кивнул.

Наузница разозлилась:

— Майрико я забираю. Круг замкну, но на тебя налагаю виру. Коли дочь твоя выучится — не получишь послабления. То наказанье мое. И будущей весной, чтоб всех девок без разговоров креффам показали. Хоть одну утаите — обережники к вам больше ни ногой. Я все сказала. Чтоб через пол-оборота девка твоя была готова ехать. Да оставшихся детей мне вдоль улицы выстави, погляжу, может, еще кого найду.

…Увы, более осененных в веси не сыскалось. Поэтому, подновив обережную черту, Бьерга со своей подопечной уехала еще до того, как солнце вошло в зенит. Ехали молча. Девчонка, лица которой, колдунья так и не видела до сих пор, сидела на лошади, прямая, словно аршин проглотившая. И от того, как скупо она двигается, как стискивают тонкие руки узду, белея в костяшках, крефф поняла — почепинка из дому уехала с отцовым подарком. Видать выдрал дочь напоследок. Отвел душу.

Лишь остановившись на отдых, Бьерга заметила, что глаза у девушки помутнели от боли. Но все-таки она молчала. Не жаловалась. Не плакала. Не просила помощи. Ведь помрет, а не взмолится! Проклятое семя! Обережница не стала нежничать, развернула к себе впавшую в болезненное оцепенение спутницу, уложила животом на войлок, заголила спину и ахнула. Ну, Одиней, пес смердящий, оставил девке памятку о доме родном!

Колдунья обмывала раны, втирала в подрагивающую спину мазь и молила Хранителей об одном — чтоб девка не залихорадила. Увы. Под утро Майрико начала метаться. Отвары и притирки не помогли. Рубцы исходили сукровицей и не торопились заживать. Пришлось отправлять в ближайший город сороку да ждать целителя из сторожевой тройки. На счастье креффа тот быстро обернулся.

Сколько молодой лекарь вливал в девчонку Силу, отбивая у Встрешника, вспомнить страшно. А когда несчастная, наконец, утихла на своем войлоке, мужчина вздохнул, глядя на почепинку:

— Теперь понятно, отчего их мужики жен под покровы прячут. За такую вся Цитадель передерется, красота-то нездешняя.

От его слов в груди Бьерги кольнуло, и обережница, разглядывая лицо Майрико, согласилась:

— Нездешняя. Наши девки круглолицые, в кости шире, волосом темнее. А у этой и кость тонкая, и кожа как светится, да и кос таких льняных не сыщешь. И драться, прав ты, будут за нее. Только впусте. Никого она к себе не подпустит.

С этими словами наузница закрыла лицо спящей тканью. На немой вопрос в глазах лекаря, колдунья хмыкнула:

— Так и вези с рожей замотанной. Нэд сам разбирется, как тряпку эту с нее снять. Пока пусть так ходит. Кто ее, малахольную, знает, еще руки на себя наложит.

Целитель кивнул — про придурь жителей Почепков знали все.

Утром же Бьерга уехала искать других выучей и проверять буевища, а лекарь повез девку в Крепость.

Много седмиц спустя, уже по возвращении колдуньи в Цитадель, наставник Майрико — Койра — рассказал креффу, как по приезду Клесх сорвал с девки покрывало. Как она блажила, что навек опозорена, что замуж никто не возьмет, а значит и жить ей с таким срамом незачем. На эти крики из подземелья вылезла Нурлиса, надавала зареванной дурехе оплеух и проскрипела:

— Чего орешь, как скаженная? Сопли подотри, глядишь, он на тебе и женится, как в возраст войдет. Вам может так Благии упредили?! У-у-у, дура глупая.

Лишь после этого девчонка затихла, задумалась над словами бабки.

А Клесх громко, на весь двор сказал:

— Я сопливую в жены не возьму, надо больно!

С той поры никто более не видел Майрико плачущей.

Загрузка...