Настоящая фантастика 2015

Василий ГоловачёвСоблазн неизведанного

Звонок мобильного айкома разбудил его в семь утра.

Тянуться к тумбочке было лень, и Савва пробормотал спросонья:

– Ответь!

Его новомодный гаджет связи, оформленный под браслет с часами, выполнявший и множество других функций – от показа времени до выхода в Сеть через вай-фай, послушно выдул из кругляша часов призрачный пузырь объёмного экрана с изображением абонента. Звонил Кеша – Иннокентий Рудницкий, друг детства, с которым Савва просидел вместе за одной партой в школе три года.

– Пора вставать, – заявил он жизнерадостно; вихрастый, в квадратных, на пол-лица, очках, он был похож на абитуриента математического вуза, хотя на самом деле закончил МИФИ, а точнее – НИЯУ, как теперь назывался институт – научно-исследовательский ядерный университет, – семь лет назад и в настоящее время работал в Сколково – руководил лабораторией перспективных радиотехнических систем. Кроме того, Кеша в качестве хобби создавал теорию «фундаментального моделирования всего сущего», будучи уверенным в том, что при достаточной вычислительной мощности современных компьютеров можно смоделировать не только любой физический процесс, но и Вселенную. При этом он утверждал, что человечество живёт именно в такой Метавселенной – «смоделированной» в каком-то «божеском» суперкомпьютере, и собирался в скором времени не только доказать правильность своих выводов, но и связаться с создателями «модели».

– Сегодня воскресенье, – простонал Савва, которому пришлось лечь в третьем часу ночи после встречи с Наденькой, молодой сотрудницей Управления, выпускницей Юракадемии; их роман начался недавно, однако Савва почти потерял голову и готов был «броситься в петлю», как образно выразился замначальника Управления полковник Старшинин по прозвищу Старшина.

– Я тебя ненадолго отвлеку, – не обратил внимания на тон приятеля Кеша. – Помнишь, я дал тебе перстень?

– Ну?

– Он с тобой?

Савва с трудом вспомнил, о чём идёт речь.

Иннокентий давно собирался создать УМС – устройство мгновенной связи, опираясь на теорию упругой квантованной среды, и даже пытался доказать начальству перспективность разработки, но тему в план лаборатории не поставили, слишком много у неё оказалось недоброжелателей и скептиков, и Кеша занялся УМСом самостоятельно. Перстень, о котором он напомнил школьному другу, являлся «индикатором вакуумных осцилляций», по-простому – маячком, отзывающимся на запуск УМСа световой вспышкой. Кеша дал его Савве месяц назад и вот решил проверить, не забыл ли майор (Савва служил в Управлении военной контрразведки следователем по особо важным делам, связанным с научными разработками) о подарке.

– Я его не ношу на пальце… в столе лежит.

– Вытащи.

– Зачем?

– Я буду запускать УМС. Заметишь вспышку – засеки точное время.

– А позже нельзя это сделать?

– Ты что, старик, это же эпохальное событие! Я шёл к нему десять лет! Оно ж на Нобелевку тянет!

– Выпей рассольчику, успокойся.

– Я не алкаш, – не обиделся Кеша. – Не понимаю, почему мне не везёт с девушками, как тебе. Короче, вытаскивай маячок и жди. Я живу в Мытищах, ты в Видном, между нами около тридцати километров, посмотрим, как быстро долетит сигнал.

Савва окончательно проснулся.

– Тут же другая аппаратура нужна. Даже если сигнал будет лететь со скоростью света, он домчится ко мне… – Савва прикинул цифры, – за одну десятитысячную долю секунды.

– Какая скорость света, о чём ты говоришь? – возмутился Кеша. – Нелинейная квантовая «расшнуровка» поляризует весь вакуум мгновенно! Даже если ты будешь жить на Марсе!

– Не буду.

– И вообще неважно, где ты будешь, – закончил Иннокентий, пропустив мимо ушей замечание Саввы. – Хоть на другом конце света. Так что давай, не ленись, вставай и готовься. Я включусь минут через пять.

Пришлось подниматься, искать перстень и настраивать в айкоме хронометр, точно показывающий текущее время.

Квадратик чёрного стекла на массивном циркониевом перстне вспыхнул оранжевым светом в семь часов тринадцать минут двадцать шесть секунд. И тотчас же зазвонил мобильный:

– Ну, что, загорелось?!

Савва засмеялся:

– У кого-то в заднице загорелось.

– Я серьёзно! Получил сигнал? Индикатор сработал?

– Была вспышка, ровно в семь часов тринадцать минут.

Изображение головы Кеши в трёхмерном яйце мобильного телефона издало тихий вопль:

– Ура! Я гений! На моих командирских те же цифры! А эти дураки не хотели брать мою идею в разработку! Дуралеи! Пусть теперь кусают локти! Время одиночек прошло, – передразнил он кого-то, – всё решают творческие коллективы, одна голова – это плохо… Одна голова – моя – залог успеха!

– Вообще-то голова с туловищем лучше, – осторожно возразил Савва.

Кеша снова не обратил внимания на его реплику, потряс над головой кулаком.

– Мир скоро узнает обо мне! Люська обрыдается, когда узнает, только я не прощу!

Люськой звали подругу Кеши, которая ушла от него в начале августа, не выдержав его образа жизни: если в работе Рудницкий являл собой абсолютный порядок и точность, то в личной жизни это был человек хаоса, никогда не знавший утром, где его носки, а то и трусы.

– Приезжай ко мне, я тебе кое-что покажу, – закончил изобретатель УМСа. – Заодно отпразднуем победу, шампаника выпьем. Мне Женька Шилов позвонил из Штатов, он там живёт, я и ему дал приёмник, впихнул чип УМСа в ручку-фонарик, пишет по емейлу – сработал маячок.

Савва собирался отоспаться до обеда, потом съездить к маме в Подмосковье, перед новой встречей с Наденькой, но горячности Кеши уступил.

– Хорошо, гений-одиночка, буду часа через два.

Жил Рудницкий в десятом микрорайоне Мытищ, на улице Лётная. Его двухкомнатная квартира, принадлежавшая ещё деду, располагалась на последнем этаже старой двадцатидвухэтажки, и с её балкона были видны трубы ТЭЦ‑27 «Северная».

Савва, одетый уже по-осеннему – похолодало, начало сентября выдалось сырым, – оставил свою «Ладу-невесту» (поговаривали, что название модели дали в пику «Ладе Весте») во дворе дома, поднялся на двадцать второй этаж, позвонил в дверь.

– Входи, – разрешила дверь голосом хозяина, посмотрев на него глазком телекамеры.

Вопреки неказистому виду всего дома, возраст которого перевалил за три десятилетия, квартира Рудницкого представляла собой «умную жилплощадь», оборудованную по всем современным технологиям системами жизнеобеспечения. Кеша сам приложил руку к установке систем, сменив интерьеры квартиры после смерти родителей, превратил спальню в рабочий кабинет, и теперь глаз гостя то и дело натыкался в прихожей и гостиной на углы подстраивающейся к эмоциям жильца мебели, на огни подсветки, на узор меняющего рисунок плит пола и на выбегающих из-под плинтусов, диванов, столов и шкафов металлических «насекомых» – роботов-уборщиков.

– Кеша, – окликнул физика Савва, не решаясь снять обувь. – Они не кусаются?

Стены прихожей посмотрели на него недовольно. Квартирная автоматика была настроена только на голос владельца и на громкий голос гостя отреагировала как собака, готовая защитить хозяина.

– Проходи, я в кабинете, – ответил Рудницкий. – Тапочки тебе подадут.

Савва посмотрел на шестинога величиной с кулак, похожего на паука и черепашку одновременно. Он тоже жил в квартире с удобствами, но таких роботов не имел.

– Тапки.

Механизм затрясся, молнией метнулся к шкафчику с обувью, выхватил тапки и поставил перед гостем.

– Молодец!

Механизм снова затрясся и юркнул куда-то, как самый настоящий паук или таракан.

Савва снял куртку, надел тапки, прошлёпал в спальню, превращённую Кешей в нечто, напоминающее телемастерскую и компьютерный терминал.

Хозяин в красной майке с изображением телебашни и надписью МТС, в шортах и меховых тапках взмахнул рукой.

В комнате зазвучал марш победителей:

– Та-а, да-да-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та, да-а-да-а-да-да-да-дам!

Хлопнула пробка, вылетая из бутылки шампанского.

Небритый, по крайней мере, трое суток, Кеша налил вино в бокалы.

– За победу!

Они чокнулись.

Кеша в три глотка осушил бокал. Савва сделал глоток, поискал глазами место, где можно было бы сесть, и Рудницкий смахнул рукой с диванчика груду дисков и прозрачных коробок.

– Садись!

– Ну, и где твой УМС?

– Любуйся! – Кеша театральным жестом показал на конструкцию на столе, напоминающую изваяние скульптора-модерниста. – Фрактальная композиция «заворот кишок», объёмная реализация взаимодействий квантонов пространства. Генератор – вот этот ёжик внутри – сферически поляризует вакуум, который, насколько тебе известно, не есть пустота, а есть упругая квантованная среда, заполненная безмассовыми частицами – квантонами.

– Опусти подробности, – попросил Савва, благожелательно глядя на взволнованного изобретателя. – Ты уверен, что твоя рация передаёт сигнал мгновенно?

– Не передаёт – поляризует вакуум…

– Не уточняй.

– Уверен! Но это пока только первая демонстрация генератора. Он создаёт сферическую волну, которая пронзила нас, город, всю Землю и, возможно, Солнечную систему. А нужна векторная поляризация, и я уже работаю над фокусирующей системой, которая создаст самоподдерживающийся солитон…

– Фанатик! Говорю же – не уточняй, в отличие от тебя я не кандидат наук, а простой выпускник радиотехнического вуза, нашедший себя в контрразведке. С твоим УМСом всё понятно… если он работает.

– Не сомневайся! Маячок же сработал?

– Что ты собираешься делать дальше?

– Тестировать генератор.

– Как? Чтобы проверить его характеристики, нужно, по крайней мере, отправить маячок в космос, на Луну или подальше, на Марс.

– Согласен, нужны эксперименты. – Кеша налил себе ещё бокал шампанского, глаза его заблестели. – С Луной проще, Вовка Толпегов работает на космодроме Восточный, откуда сейчас наши начинают летать на Луну, я ему отдам маячок, он передаст кому-нибудь из космонавтов. А с Марсом сложнее. У тебя нет связи в Роскосмосе?

Савва покачал головой, забавляясь горячностью приятеля.

– Как мёд, так и ложкой. В Роскосмосе у меня никого, но у моего начальника Старшины дочка работает в центре подготовки космонавтов в Звёздном.

– Это здорово! – обрадовался Рудницкий. – Пусть поучаствует в процессе, родина его… и её не забудет. Но главное не в этом.

– Есть ещё и главное?

– УМС позволит доказать мою теорию.

– Каким образом?

– Ты же помнишь, с чего всё начиналось?

Савва сделал глоток шампанского; брют он не любил, как не любил всё кислое, но терпел.

– Ты в детстве начитался фантастики…

– Ерунда, хотя и сейчас почитываю, Головачёва уважаю, интересные идеи иногда предлагает, но идею о моделированных мирах подал ещё Платон, а философ Ник Бостром из Оксфорда лет пятнадцать назад заявил, что наши потомки смогут моделировать реальность. Вот я и зацепился, начал искать инфу, а теперь могу утверждать, что мы живём в смоделированной реальности.

– Докажи.

– Ты же не физик.

– Надеюсь, пойму, если обойдёшься без формул.

– Ну хорошо, я начинал с расчётов сильного ядерного взаимодействия, ещё не забыл, что это такое?

– Одна из фундаментальных сил природы наряду с тремя другими – слабым ядерным взаимодействием, гравитацией и электромагнетизмом.

– Хорошая память, – похвалил Савву Кеша. – Так вот, сильное ядерное взаимодействие объединяет элементарные частицы – кварки и глюоны, и для моделирования процессов нужны супермощные компы. Таких на Земле мало. Но они появятся, и мы сможем смоделировать не только физические процессы, но и всю реальность.

Савва сморщился, поставил бокал на пол.

– Кислятина… это когда ещё это будет.

– Мощность компов увеличивается вдвое за три года, так что ждать недолго. Но опять же не это главное. Я уверен, что наш мир также кем-то смоделирован.

– Интересно, как ты это заметил? – скептически хмыкнул Савва. – Если мир смоделирован, то и ты тоже?

– Хороший вопрос, – восхитился Кеша. – Креативно мыслишь, майор. Все мои оппоненты задавали мне этот вопрос. Но модель потому и модель, что работает до какого-то предела точности, допуская погрешность. Вот я и взялся искать ту погрешность, так сказать, дефект первого рода.

Савва дотянулся до вазы с печеньем, взял парочку, подумав, что за руль ему теперь садиться нельзя.

– Нашёл?

– Элементарно, Ватсон! Следи за мыслью гения! Единственный способ моделирования чего угодно – использовать объёмную сетку, которая делит пространство на крошечные клетки. Чем меньше клетка, тем модель точнее отражает реальные характеристики объекта. Но если моделирование определённого объёма производится на сетке с конечным шагом, по законам квантовой механики…

Савва потерял нить размышлений Кеши.

– Короче.

– При достаточно большой энергии частиц на ускорителе можно увидеть структуру решётки. Понимаешь? То есть искусственную базу модели, которая и есть искомый дефект!

– Сетка?

– Именно!

– Как же ты её увидел? В бинокль?

Кеша на шутку не отреагировал.

– Не я – учёные, работающие на БАКе[1]. Хотя они и не поняли, что обнаружили. Искали бозон Хиггса, описали эффекты, и я всё понял. Если бы сетки не было, частицы после взаимодействия с мишенью ускорителя равномерно распределились бы по всем направлениям, а они тяготеют к определённым осям! Понимаешь?

Это означает, что наша Вселенная действительно построена по сетке! Она – сложнейшая модель в каком-то фундаментальном компьютере, и сейчас, возможно, кто-то из создателей модели слушает наш с тобой разговор.

– Бог, – пошутил Савва, настроенный несерьёзно.

– Бога нет, – отмахнулся Иннокентий. – Творцы мироздания – есть. Мне тоже было бы интересно запустить множество вселенных, меняя в них различные параметры. Наши создатели занимаются тем же, но в других масштабах.

Савва сунул в рот печенюшку.

– При чём тут твой УМС?

– При том, что устройство можно использовать для определения шага сетки. Оно поляризует вакуум одномоментно, и при достаточном количестве маячков можно будет рассчитать резонансы ячеек сетки.

– Сколько же надо маячков?

Кеша слегка опечалился.

– Хотя бы пару миллионов… в разных концах Галактики.

Савва присвистнул, хохотнул.

– Ну, это мы с тобой не поимеем и через тысячу лет.

– Да понимаю, хотя и на трёх-четырёх можно будет грубо оценить эффект. Зато УМС можно будет использовать для связи, сигнал не поглощается никаким материалом. Да и энергии надо – крохи. Может, хотя бы за это Нобелевку дадут? К кому обратиться, не посоветуешь?

Савва съел ещё одну печенюшку.

– К руководству МТС.

– Почему к ним?

– Потому что там работают креативные люди, они наверняка схватятся за реализацию мгновенной связи.

– А если предложить военным, в Минобороны? Поможешь?

– Предложить можно, только боюсь, тебя заграбастают из Сколково в какую-нибудь секретную военную лабораторию и заставят пахать там до скончания века под подписку о невыезде и гарантиях сохранения гостайны.

– Да ладно, не те времена.

– Времена, может, и не те, сгустил я краски, однако с такими вещами не шутят. Ты же знаешь, нет такой идеи, какую нельзя было бы превратить в оружие.

– Значит, МТС?

– Простите, что вмешиваюсь, – раздался вдруг ниоткуда (Савве показалось – из костей черепа) бархатный баритон, – но мы бы хотели предложить нечто иное.

Кеша с недоумением воззрился на друга.

– Что ты сказал?

– Это не я, – обвёл глазами стены комнаты Савва. – Нас… подслушивают? Ты, случайно, не на учёте в ФСБ?

– Так получилось, – отозвался баритон. – Разрешите войти?

– Какого… – начал Рудницкий, озираясь.

Посреди комнаты, между диваном и столом, возник вихрик света, превратился в молодого человека, одетого в строгий белый костюм; рубашка под пиджаком играла отблесками, как перламутровая. Он был строен, широкоплеч, по-мужски красив, голубоглаз, скуласт, гладко выбрит. Шапка волос складывалась в необычную геометрически совершенную причёску, скрывая уши.

Савва расслабился, оценивая свои ощущения: показалось, что на него посмотрел не просто гость, но вся комната.

Пришелец внимательно вгляделся в его лицо.

– Вы Савва Бекетов, майор военной контрразведки, следователь экстра-класса, важняк, как у вас говорят. Верно? – Он перевёл взгляд на Кешу. – А вы Иннокентий Рудницкий, кандидат физико-математических наук. Я не ошибся?

Кеша едва не уронил бокал.

– К-кто вы?!

– Зовите меня Эн.

– Эн?

– Никто, – улыбнулся гость. – Я просто посредник с определённой программой. Если вам что-то во мне не нравится – скажите.

Приятели переглянулись.

– Посредник, – пробормотал Кеша. – Пришелец?

– Разве что в прикладном смысле – как тот, кто пришёл.

– Значит, вы… из будущего?

– Нет, пожалуй, опять же – в ином смысле. Позвольте вам всё объяснить. Разрешите сесть?

Кеша опомнился, смахнул со стула груду журналов, подвинул гостю.

– Пожалуйста.

– Благодарю. – Эн не сделал ни одного движения, он просто оказался сидящим на стуле.

Кеша боком обошёл его, рухнул на диван рядом с Саввой.

– Дай мне по морде!

– Зачем? – озадачился майор.

– Чтоб я проснулся.

– Вы же знаете, что не спите, – с лёгкой укоризной сказал Эн. – У вас очень мощный интеллект, попробуйте угадать, чей я посланник.

Кеша глянул на бокал в руке, встал, налил шампанского, выпил, снова рухнул на диван так, что застонали пружины.

– Вы мне льстите.

– Если бы это было так, меня бы к вам не послали.

– Вы не пришелец… и не из будущего… и вы знаете, кто мы… – Глаза Кеши вспыхнули. – Вы оттуда! – Он сделал замысловатый жест пальцем. – Из другого измерения! Тот, кто смоделировал наш мир, так?!

– Браво, вы быстро ориентируетесь, мы не ошиблись, хотя повторюсь – я всего лишь посредник для общения, специальная программа, реализованная в привычной для вас форме…

– Человека!

– Вас что-то смущает?

– Я ждал… если честно…

– Хотите, мы изменим модус?

– Н-ну…

Молодой человек поплыл, превращаясь в фантом, и через мгновение на его месте сидела красивая девушка, полногубая, с длинной шеей и яркими зелёными глазами. Одета она была в сидевший на ней, как вторая кожа, белый костюмчик с искрой. Юбочка открывала совершенной формы ноги, длинные, чистых линий, от них невозможно было оторвать глаз.

– Так лучше? – лукаво выговорила гостья; тембр голоса посредника изменился, стал глубоким контральто.

– Да… я в шоке… простите. Как вы это делаете?! Впрочем, если мы можем изменять параметры программ в наших компах, то и вы – в своих. Значит, я был прав? Наш мир – игровая модель в вашем компьютере?

– Всё немного сложней, чем вы думаете, но вы первый, кто смог определить положение вещей реальности вашего уровня. В связи с чем у нас предложение: переходите на наш уровень.

– Что вы имеете в виду? – Кеша наморщил лоб.

– Переходите к нам.

– Каким образом?! Вы шутите? Я же только… программа в вашем компе… не так?

– Не скрою, ваша реальность создавалась оператором нашего уровня как матрица – игровое поле с большим заданным числом параметров, но появившиеся в ней живые существа не являются программами в полном смысле этого слова, все они обладают свободой воли, хотя и далеко не все пользуются ею. Существа вашего уровня рождаются редко, но кое-кто из людей выходил на нас, и теперь они с нами.

– Кто, если не секрет? – полюбопытствовал Савва; его всё больше забавляла ситуация, хотя и он начал понимать, что всё это с ним происходит наяву.

Девушка перевела взгляд на него.

– Назовите сами.

Он подумал.

– Платон… Леонардо да Винчи… индийские махатмы… Юрий Гагарин. Нет?

– Браво! У вас хорошая интуиция.

– С кем поведёшься. – Савва с улыбкой кивнул на Кешу. – Это вулкан идей, который я выдерживаю с трудом. Давно вы на него вышли?

Девушка кинула взгляд на ажурный фрактал УМС.

– Для нас не существует понятия «давно». Время задано для вас. Он позвонил – и мы пришли.

– Что? – очнулся Кеша. – Я позвонил?!

– Ваш УМС сотряс всю реальность, мы даже не сразу поверили, что такое возможно.

– Но это же устройство связи…

– Его возможности намного шире, хотя он и может использоваться как гаджет связи. Ваш друг прав – УМС может стать оружием… и нам придётся стирать всю вашу реальность в памяти… м-м, – она улыбнулась, – божеского компьютера. За вами начнётся охота, войны выйдут за пределы планеты, потом Галактики… нас это тревожит. Переходите к нам, и вы получите совсем другие возможности для реализации ваших идей.

Кеша осоловело посмотрел на свой бокал, но думал он не о шампанском.

– Я пьян… а если я не соглашусь? Вы меня… сотрёте?

Девушка красиво засмеялась:

– Как у вас в народе говорят, добрый молодец своего счастья кузнец. Но он же в большинстве случаев и палач своего счастья. Мы никого не принуждаем, я без оружия, но свой уровень и мы обязаны защищать. Вы сами себя погубите – люди. Что тоже бывало не раз в вашей Вселенной. Если вам есть что терять – проблема усложнится, но мы её разрешим.

– Мне надо подумать…

– Разумеется, мы понимаем и согласны ждать, но недолго, вас вычислят в скором времени.

– Кто?

– В первую очередь ваши соотечественники, люди власти, во вторую – безответственные сущности нашего уровня, не являющиеся операторами вашей реальности. К сожалению, они готовы принести в жертву кого угодно для достижения личной цели.

– Надо же – боги называются, блин! – Взгляд Кеши снова загорелся. – А скажите, раз мы заговорили об этом, вы создавали нас по образу и подобию своему? Библия права?

– Вы не слушали меня. Мы создали виртуальную реальность с определённым набором физических законов, допускающую достаточно много вариантов развития, и лишь потом появились живые существа, для нас являющиеся подпрограммами, но не полностью зависящие от нас. В вашей Галактике больше тысячи рас человеческого типа. Но вы отчасти правы, мы похожи на вас.

– Класс! Значит, я смогу там… увидеться с вами?

Гостья переливчато рассмеялась:

– Я вам так понравилась?

– И всё же?

– Ничего невозможного для нас нет.

– Тогда я «за»! – Кеша посмотрел на задумчивого Савву. – А ты? Давай вместе махнём?

Савва вспомнил о предстоящей встрече с Наденькой. Ему было что терять в этой жизни.

– Я всего лишь обыкновенный чел, моё место – наше время, даже если оно и смоделировано кем-то.

Смеющийся взгляд гостьи сказал ему, что она поняла подтекст его тирады.

– В таком случае разрешите попрощаться.

– Стойте! – вскочил Кеша. – Как я вас там найду? Если, конечно, соглашусь жить с вами?

– Мы узнаем друг друга. – И девушки не стало. Ни грома, ни скрипа, ни световой вспышки, ничего.

Кеша постоял с поднятыми руками, словно хотел обнять пустоту. Со вздохом опустил руки.

– Она… безумно красивая!

– Всего лишь сложная программа, она сделала дело – её стёрли.

– Создать её снова для них не проблема, помнишь «Солярис» Лема? Там разумный Океан тоже создал герою девушку, только этот идиот не понял, что для него она абсолютно реальна. Интересно, они сотрут мне память? Да и тебе тоже?

– Зачем? – пожал плечами Савва. – Всё равно нам никто не поверит, даже если мы захотим поведать о встрече журналистам.

– Должны же они как-то подстраховаться?

Кеша протянул руку к своему детищу на столе, и конструкция УМС, словно дождавшись его реплики, исчезла…

Юлия Зонис, Игорь АвильченкоВольсингам и душа леса

Вольсингам стоял на центральной площади и глядел в темно-синее ночное небо. Небо смотрело в глаза Вольсингаму белыми огоньками звезд. Кругом медленно оплывал Город – распадался трухой, расползался рыхлыми сугробами и кучами гнили, пеньками, обросшими рыжим грибом. От Города несло плесенью, тленом, смертью несло – но небо оставалось чистым. А за спиной Вольсингама черной громадой торчало здание собора. Оно не опадало и не расплывалось, оно, наоборот, ширилось, росло, тщилось дотянуться до неба острыми башенками – но небо было неприступно.

Вольсингам, покачиваясь, стоял в луже и думал о том, что все это сон – и Лес, и Город, и даже собор. Лишь небо не было сном, потому что такой ясный сон не приснится никому – ни дереву, ни человеку. С этой мыслью Вольсингам упал лицом в лужу и тоже уснул. Ему не снилось никаких снов.

Примерно за два часа до этого Вольсингам сидел с Харпом и Гроссмейстером в харчевне «Хмельная чурка» и обсуждал молодую жену герцога, лозницу. Харп был лекарем, а Гроссмейстер служил в городской полиции. Что касается нынешней жены герцога, то она, как уже отмечалось, была лозницей – и этот факт последние три месяца служил предметом сплетен и пересудов как среди образованных горожан, так и среди всяческой швали. Харп и Гроссмейстер определенно принадлежали к первой категории. С Вольсингамом было сложнее. Как живописец, он мог бы претендовать на место среди городской элиты. Но, поскольку расписывал он в основном торговые ряды на рынке, а также не гнушался и заказами из борделя матушки Хвои – где и проводил много дней и еще больше ночей, – пожалуй, следовало бы отнести его скорее к швали. Несомненно, Харп и Гроссмейстер не стали бы выпивать в обществе столь сомнительного типа, если бы не одно обстоятельство. А именно, Вольсингама недавно пригласили расписывать личные покои госпожи – то бишь лозницы, то бишь жены герцога. Пикантность ситуации заключалась в том, что сам герцог, прихватив отряд стражи, убыл по каким-то делам в столицу. При этом магистрату он объявил, что поручает супруге управлять от своего имени, – однако супруга в городе так ни разу и не появилась, и вход в замок обычным горожанам был строго заказан. Только для художника сделали исключение.

Тут уж не устояли и крепчайшие столпы общества. Они с грохотом пали к ногам Вольсингама, и широко распахнули свои карманы, и позволили забулдыге вдоволь насладиться прекрасной пшеничной водкой господина Либуша, владельца харчевни, – лишь бы послушать рассказ о своей новой госпоже.

Однако проклятый пачкун лишь хлестал водку, стопка за стопкой, и пялился на роскошную грудь госпожи Либуш. Грудь сия вольно раскинулась по стойке, ничуть не сдерживаемая лифом платья. Пышная и нежно-розовая, она влекла к себе взгляды. Особенно манила маленькая родинка справа, над самым краем лифа. Харп, периодически сглатывая и дергая кадыком, и сам время от времени украдкой поглядывал на сокровища госпожи Либуш. Что касается Гроссмейстера, то он был человеком рассудительным, а также завзятым холостяком и женоненавистником. Притом сыщиком – а значит, тонким знатоком человеческой натуры. Короче, он понял, что разговор придется начинать самому, и начал его так:

– А вот как вы думаете, господа, – герцог прикончит лозницу или лозница герцога?

Харп подавился пивом, которое медленно тянул из огромной двухпинтовой кружки. Вольсингам оторвался от чудного зрелища и заломил бровь.

– Я бы поставил на герцога, – невозмутимо продолжил Гроссмейстер, выпуская дымные кольца изо рта.

Трубку с крепчайшим табаком он держал в правой руке, а в левой – стопку водки.

– Я исхожу из простейшей арифметики. Он уморил уже восемь жен. Почему бы лознице не стать девятой в этом печальном списке?

Харп, откашлявшись и выплюнув пиво, попавшее не в то горло, укоризненно заметил:

– Герцог не убивал своих жен, друг мой. Я, как личный акушер герцогского семейства, со всей ответственностью могу заявить, что они умирали во время беременности или при родах.

Гроссмейстер ухмыльнулся:

– Простите, любезный Харп, но при таком раскладе я бы на месте герцога давно сменил акушера.

Лекарь насупился, однако продолжал упрямо гнуть свою линию.

– И вы простите меня, любезнейший Гроссмейстер, однако мое врачебное мастерство или, напротив, некомпетентность тут совсем ни при чем. Это медицинское состояние, вызванное, э-э…

Харп замялся, и Гроссмейстер не преминул ввернуть:

– Нечистотой герцогской крови?

– Я этого не говорил.

– Но подумали, – еще шире ухмыльнулся Гроссмейстер.

Черная щетина на подбородке придавала ему куда большее сходство с каторжником, чем со служителем закона.

– Скажите уж прямо – это вы посоветовали ему затащить в постель лозницу? Надеетесь, что хоть она сумеет зачать и выносить здорового наследника?

Харп так возмущенно отставил кружку, что, по крайней мере, половина ее содержимого выплеснулась через край и залила стол.

– Герр Гроссмейстер, как вы могли подумать… – начал он.

– У нее зеленые глаза, – неожиданно брякнул Вольсингам.

Двое других обернулись к нему, но живописец, похоже, продолжать не собирался и молча опрокинул в рот неизвестно какую по счету стопку.

– Не думаете ли вы, господин Вольсингам, – вкрадчиво сказал полицейский (таким голосом он обычно говорил с самыми отпетыми злодеями, место коим на виселице), – не думаете ли вы, что цвет глаз лозницы каким-то образом может спасти ее от судьбы предшественниц?

Вольсингам, выразительно глянув на пустую стопку, а затем снова на грудь госпожи Либуш – отчего грудь заколыхалась в их направлении, а с ней и кувшин божественного напитка, – ответил, опять же вразрез со всякой логикой:

– А у герцога зеленая борода.

– И? – нетерпеливо вскричал Харп, славившийся нервическим темпераментом. – Что же из этого?

– Они хорошо смотрятся вместе, – как гиена, ухмыльнулся Вольсингам.

И, поганец, вновь припал к водке.

Лозница, надо отдать ей должное, была красива – впрочем, других герцог в жены не брал. Официальная история ее знакомства с властителем Города звучала довольно странно, чтобы не сказать нелепо. Началось все с того, что мучимый скукой герцог отправился на охоту. Охотиться в незамиренном Лесу (как, впрочем, и в замиренном) – примерно то же самое, что топить печь динамитными шашками. Однако его сиятельству Грюндебарту все сходило с рук. Обычно он привозил с охоты жирных тетеревов, любимчиков – как синеперых, так и обычных, серых, жужжак и даже крис-коз. На сей раз, однако, в седле за ним ехала тоненькая девушка с длинными черными волосами и такими зелеными глазищами, что сразу становилось ясно – девка-то лесная.

Особенность этой охоты состояла в том, что свита герцога потеряла. В сумеречном лесу, сквозь который они мчались, трубя в рога и гикая, распугивая с дороги деревья и молодой подлесок, им встретился белый олень. Хотя, возможно, это была и крис-коза – у охотников не сложилось единого мнения на сей счет. Умудренные опытом ловчие сразу поняли, что встреча не к добру, и развернули коней. Почему-то они были уверены, что за ними последовал и герцог. Однако ошиблись. Его сиятельство помчался за оленем или козой, в общем, за неведомой чертовщиной в самую чащу.

– А что, с него станется, – говорил старший егерь Мурдак тем же вечером, потягивая из кружки эль.

Разговор происходил в охотничьем домике герцога примерно в пятидесяти полетах стрелы от городских стен. Лес здесь был уже вроде как замиренный, но к ночи свита все равно набилась в дом и носа наружу не казала. В четырех стенах из серого туфа было тепло, душно и дымно. А снаружи страшно скрипело ветками, шелестело листвой, ухало совами и хохотало лесными голосами, а также светило переливчатыми, жидкими, как масло на воде, звездами.

Ловчие расселись у камина и покуривали трубки, покусывали янтарные мундштуки. Никому не хотелось признавать, что герцога они потеряли. Никто не сомневался также и в том, что герцог непременно отыщется, – потому что эта зеленобородая сволочь всегда выходила сухой из воды, замиренный там Лес или нет.

Мурдак, почесав в косматой шевелюре, добавил:

– Ждем утра, ребятушки.

– А утром что? – подал голос молодой Вильям, ученик псаря.

– А утром либо этот стервец сам к нам заявится, живой и невредимый, либо…

Егерь не договорил, но все и без того понимали, что придется тащиться в лес и герцога искать. А вот тащиться в лес без любимого сюзерена никому не хотелось, потому как достоверно было известно: у Грюндебартов с Лесом заключен договор. И скрепляло этот договор то, что раз в несколько поколений в герцогском роду появлялись мужчины с зелеными бородами. Откуда любая собака в Городе знала о договоре, оставалось только гадать, однако в силе союза герцогов с Лесом не сомневался никто. За последние полтора века деревья ни разу не пытались штурмовать городскую стену, на горожан не сыпался ни огнеснег, ни «тополиный пух», не опутывал стены их домов ядовитый плющ и камнеломка. И во время охоты не морочили ловчих навки, не закидывали дротиками козлоноги, и боевые дендроиды – не приведи святой Сома! – ни разу не вставали у них на пути. В общем, с Грюндебартом можно было отправляться в чащобу без страха, а вот без него – еще как повезет.

Утро наступило, засветив в окнах хрупкие иголочки инея. Наступил и день, однако ловчие все не двигались с места, а только спорили и пререкались – то ли идти в лес самим, то ли сначала послать в город за стражей, выжигами или даже монахами святого Сомы. Наступил и вечер, а ловчие все пили герцогский эль и не делали ничего. Пришла ночь, снова запалив над лесом звездные костры. Луна выкатилась, зеленовато-белая и круглая, как головка плесневого сыра, и кто-то завыл, зашелся в чаще, приветствуя луну. Четверка борзых и пегая гончая Вильяма заскулили и затявкали, пятясь от двери поближе к людям. Ловчие в домике жались к огню, курили трубки, жевали жесткую вяленую козлятину и ждали.

К утру следующего дня дверь хижины стукнула, впуская сырой рассветный туман, и на порог ступила высокая широкоплечая фигура, а следом за ней другая, ростом пониже и тонкая, как лоза. Ни одна собака, что характерно, не тявкнула.

А вот Мурдак, кемаривший у очага, тут же распахнул глаза и встретился взглядом с серо-стальными очами герцога. Они казались светлыми даже в сумрачной комнатенке, освещенной лишь тлеющими в камине брикетами торфа.

– Чего пялишься? – сказал герцог. – Эль подавай. Или уже все вылакали, проглоты? И да, познакомься с моей невестой. Кажется, ее зовут Крошечка-Хаврошечка, и она лозница.

Лозница выступила из-за спины герцога и приветливо склонила голову. Черные длинные волосы рассыпались по лицу, скрывая глаза, – но Мурдак все же отвернулся и, прикрывшись ладонью, трижды сплюнул в огонь.

– Если выбирать между лозницей и монахами, – раздраженно заявил Харп, усаживаясь на своего любимого конька, – то я выберу лозницу.

Пиво уже ударило ему в голову, но голос пока сохранял твердость.

Гроссмейстер покачал головой:

– Чем вам монахи не угодили, старина? Собор восстановили. Работают. Торгуют. Платят налоги. И никому свое учение не навязывают.

– Тихой сапой… Гроссмейстер, посудите сами. Сколько горожан поклонялись святому Соме пятнадцать лет назад? А сколько сейчас?

Полицейский покачал головой:

– Пусть поклоняются кому угодно, лишь бы не воровали, не грабили и не задирались с Лесом. Признайтесь, вам просто не нравится, что герцог не дал им от ворот поворот. Ну так это логично. Герцог привечает всякую шваль. Монахи, актеры… теперь вот лозница. Монахи из всей этой шатии-братии самые безобидные.

– Однако из столицы их изгнали…

– А кого из столицы не изгнали, Харп? – с нажимом спросил сыскарь, покосившись при этом на Вольсингама.

Вольсингам, казалось, совершенно не интересовался их беседой – и, напротив, очень интересовался госпожой Либуш. Вытащив откуда-то из внутреннего кармана куртки замасленный блокнот и вечное перо из стебля чернильника, он принялся зарисовывать приятные выпуклости хозяйки заведения. Гроссмейстер злорадно подумал, что бездарный малеватель небось угрохал на этот блокнот все доходы за прошлый месяц.

С бумагой в Городе, понятно, было туго. То барахло, что делали из соломы на заводике герра Кроза, едва годилось для записей. Да и по договору с замиренным Лесом Крозу грозило закрытие – отходы производства, видите ли, отравляли реку. Сыскарь вздохнул. Он, как человек образованный, знал, что дома не всегда топили вонючим торфом, а на одежду, кроме шерсти и кожи – о шелковых нарядах его сиятельства Грюндебарта речи нет, – некогда шли хлопок и лен. Теперь Лес оставил людям только поля замиренной пшеницы, ржи и овса, а также садово-огородную мелочь вроде яблок и капусты с морковью, хотя и на эту уступку согласился с большой неохотой.

Однако хочешь жить, умей вертеться. Растения были опасны. Лес был опасен.

Ходили слухи, что далеко на востоке люди по-прежнему ведут войну с дендроидами, о чудодейственном якобы оружии, превращавшем боевые леса в гниль и труху. Да и поближе не дремали Огненосные. Новый архипротектор Герц уже успел прославиться своим рвением в борьбе с зеленой напастью, как, впрочем, и со многим другим. Все так, только здесь, в Городе, их дело маленькое – живи да не высовывайся. До тех пор, пока совсем не припечет. Например, пока в герцогскую постель не пролезет лозница. Да, следовало, следовало бы это обстоятельство прояснить…

– Не собираетесь ли вы оплатить своим рисунком счет? – язвительно поинтересовался Гроссмейстер, отвлекаясь от мрачных мыслей.

Вольсингам поднял на него бледные глаза, некоторое время бессловесно пялился, а потом снизошел до ответа:

– Нет. Просто люблю большие сиськи.

Полицейский едва удержался от того, чтобы плюнуть в стопку живописца. Харп между тем обиженно замолчал и припал к своему пиву.

– Так вы говорили, уважаемый Харп… – обернулся к нему Гроссмейстер.

– Да. Я говорил. Говорил, пока вы не перебили меня своими бессмысленными замечаниями и я не утратил мысль.

– Прошу вас, восстановите мысль. Эй, хозяйка, еще пива!

И герр Харп, несомненно, восстановил бы мысль, если бы на деревянные подмостки у стойки не вылез худосочный подросток в небесно-голубом камзоле и не проорал неожиданным для такого задохлика басом:

– Уважаемая публика! Труппа мейстера Виттера имеет честь представить вам новейшую нашу постановку, посвященную вашему прекрасному, удивительному и гостеприимному Городу – «Игру о Жене Герцога, Лознице».

Челюсть Харпа отвисла, да и Гроссмейстер с трудом сдержал изумленный возглас. Лишь Вольсингам продолжал невозмутимо поглощать водку, вполглаза глядя на сцену. На сцене же происходило нечто весьма интересное.

Причина удивления публики заключалась отнюдь не в том, что труппа мейстера Виттера пожелала выступить в харчевне «Хмельная чурка». Обычно они разыгрывали представления на центральной площади перед собором, но сегодня на улице хлестал проливной дождь, так что смена площадки была более чем логична. Господин Либуш за пять грошей позволял актерам лицедейничать либо во дворе под навесом, либо же внутри, если большого наплыва публики не ожидалось. В самой труппе тоже не было ничего непривычного: они прибыли в город месяц назад и, с милостивого разрешения герцога, остались на зиму. Дело было в самой игре. Обычный их репертуар составляли известные сцены из жизни святого Сомы и его борьбы с Нечестивыми Лесами, такие как «Святой Сома и Лукоморный Дуб», «Святой Сома побарывает Древниров», «Святой Сома и Немертвый Лось» и даже «Преосуществление святого Сомы». Эти пьески, еще пятнадцать лет назад популярные в столице, при новом архипротекторе вышли из моды, так что пришлось актерам искать удачи в провинциях.

Однако игра о жителях города, более того – о герцоге, или даже, точней, о герцогской спальне? Грюндебарты никогда не славились кротким нравом и были не из тех, кто готов посмеяться над собой. Еще при папаше нынешнего герцога наглых фигляров за такое представление повесили бы на городской стене.

– Что и требовалось доказать, – ядовито прошипел Харп, грохнув о стол пивной кружкой. – Полюбуйтесь. Это, кажется, называется у нас «смягчением нравов»? Монахи настолько прожужжали уши герцогу смирением, что, готов поспорить, он даже не прикажет высечь этих похабников.

– Хм-хм, – сказал Гроссмейстер, потому что ничего умнее пока не придумал.

Вольсингам просто перевернул страницу в блокноте, явно намереваясь делать наброски по ходу представления.

Для начала на сцене показался герцог – сам мейстер Виттер, облаченный в багровый камзол, высокие охотничьи сапоги и с подвязанной бородой из выкрашенного зеленкой мочала. Судя по подпрыгивающим движениям мейстера, он изображал скачущего по лесу всадника. На другом конце сцены лицедеи подвесили тряпку, аляповато расписанную ветвями и листьями. Тряпка исполняла обязанности декорации, а кроме того, за ней переодевались актеры.

Герцог-Виттер прекратил свои скачки и остановился, потому что из-за тряпки навстречу ему вышел белый олень. Это был весьма условный олень: двуногий, облаченный в простыню, с нарисованной углем мордой и рогами, сделанными из грубой проволоки.

К самому краю подмостков выступил рассказчик – еще один актер труппы, могучий краснолицый мужчина со странными именем Киря. Киря этот пил так много, что играть уже не мог, потому что зачастую путался в собственных ногах. Зато он обладал звучным голосом и никогда не путался в тексте.

Герра Гроссмейстера поразили некие звуки, отвлекшие его от представления. Звуки напоминали сдавленное кудахтанье. Обернувшись, сыскарь в первую очередь увидел много внимательных бледных лиц, глядевших на сцену, и лишь во вторую обратил внимание на Вольсингама. Плечи художника тряслись, а звуки оказались с трудом сдерживаемым смехом.

– Что вас так развеселило? – прошипел полицейский.

Вольсингам взглянул на него, по-прежнему посмеиваясь.

– Зря герр Харп так возмущался. Эта пьеса – сама невинность. Я слышал, что герцог погнался не за оленем, а за сочной молоденькой навкой, и уязвить ее собирался совсем не стрелой…

– Слышали от кого?

Художник не ответил.

Когда Гроссмейстер вновь обернулся к актерам, сцена уже успела смениться. Олень куда-то делся, а на тряпке вместо леса теперь была изображена кривобокая развалюха. Рядом с тряпкой стоял Штырь, третий актер труппы. Штырь, вероятно, получил свое имя благодаря необычному росту и телосложению. Был он очень высок и очень тощ. Сейчас вдобавок его украшали импровизированные ветки из той же проволоки с зелеными тряпичными листьями. На ветках висело несколько вполне натуральных яблок, из чего проницательный сыскарь сделал вывод, что Штырь изображает стройную яблоньку.

Герцог-Виттер подскакал к яблоньке (оказавшись Штырю по плечо) и протянул руку к наливному яблочку. Киря немедленно провыл:

Однако герцог не прислушался и яблочко сорвал. Дерево-Штырь немедленно обхватило его костлявыми, но цепкими руками и прижало к стволу, то есть груди.

Герцог очень реалистично охал и корчился в объятия дерева. Тут из-за занавески, то есть из распахнувшейся двери хижины, выступил самый старший из лицедеев, хромой Смарк. Правда, был на нем девичий сарафанчик, на голове коса из мочала, а оба глаза замазаны чем-то белым, зато на лбу нарисовано круглое и нежно-голубое око. И без того уродливый Смарк в таком виде казался еще гаже. Вихляя бедрами, он подошел к яблоньке с герцогом. Киря пояснил:

Смарк завилял бедрами еще похабней, вызвав в публике громовой смех.

Герцог, барахтаясь в ветвях, устами Кири пообещал Одноглазке немедленно на ней жениться, если та укротит свирепое дерево. Однако не тут-то было. На все увещевания Одноглазки Штырь не повел и ухом, продолжая терзать герцога.

Одноглазка ушла в хижину и тут же выскочила снова, на сей раз в обличье Двуглазки (Смарк пририсовал себе на лбу еще один голубой глаз, а собственные по-прежнему щурил). Грюндебарт повторил предложение, а Двуглазка – танец перед яблонькой, однако опять ничего не вышло. То же самое получилось и с Трехглазкой. И наконец, когда герцог уже совсем отчаялся, из-за занавески выступил тот самый мальчик, что объявлял игру. Гиккори, вспомнил полицейский. Мальчишку звали Гиккори.

Вместо белобрысой косы Смарка по плечам его рассыпались длинные черные волосы (очень дорогой парик, приобретенный за двадцать грошей у местного цирюльника), вместо уродливого сарафана на тонкой мальчишеской фигурке было зеленое платье, и глаза, большие на бледном от вечной актерской голодухи лице, оттого тоже казались зелеными.

За спиной Гроссмейстера раздался какой-то треск. Полицейский, резко крутанувшись на табурете, увидел белое, как мел, лицо Вольсингама. Белое лицо и красные капли, стекавшие из сжатого кулака. Художник раздавил в руке стопку, но перекосило его, кажется, не от боли. Он не отрываясь смотрел на мальчишку-актера, изображавшего лозницу.

Последовала небольшая суета. Примчалась госпожа Либуш с чистым полотном и тазиком воды. Добрая трактирщица одновременно охала над загубленной стопкой (стекло, натуральное стекло!), жалела Вольсингама, промывала его рану («Как же вы теперь рисовать-то будете, герр Вольсингам?») и от сильной жалости прижимала пострадавшую руку к двум пышным выпуклостям так яростно, что живописец морщился от боли.

Из-за всей этой суматохи заключительную часть представления Гроссмейстер пропустил и повернулся к сцене уже тогда, когда торжествующий герцог-Виттер ускакивал за занавеску с Гиккори на руках, то есть в седле. Гиккори, впрочем, быстро выбежал к публике и пошел между столами, собирая в шапку монеты. Переодеваться мальчишка не стал, так и щеголял в зеленом платье лозницы и парике. Только лицо протер, но на щеках все равно остались белые разводы от грима. Зрители подавали щедро. Даже Вольсингам, порывшись здоровой левой рукой за поясом, вытащил медяк и швырнул в шапку. Оказывается, у малевателя все же водились деньги, даром что водку он хлестал за счет Гроссмейстера. И пораненная рука ничуть его не смутила – после двух «лечебных доз» он перекинул перо в левую и все так же бойко продолжил пачкать листы своей мазней. Сыскарь заглянул ему через плечо. На рисунке в объятиях дерева корчился человек – только вместо герцогского камзола была на нем почему-то монашеская ряса, да и дерево было совсем не хищной яблоней-кареглазкой.

К двадцатой стопке Вольсингам наконец-то захмелел – по крайней мере, черкавшее в блокноте перо заплясало в его пальцах так яростно, что порвало тонкий листок. Харп захмелел куда раньше Вольсингама и теперь, хитро прищурившись, выпытывал у живописца:

– А вот скажите мне, юноша, правда ли, что, когда лозница ступает по камню, из-под ног ее лезут зеленые ростки?

Вольсингам почесал щеку, оставив чернильный след, и невозмутимо ответил:

– Конечно. А за ней следом ходит бригада из пятерых выжиг и пламеметами эти ростки выжигает на корню. Видели дым над замком? Так это все они.

«Не так уж он и пьян», – грянуло в голове полицейского, а язык, будто сам собой, выдал:

– Но ведь что-то она наверняка замышляет. И вряд ли ее замысел состоит в том, чтобы родить Грюндебартам еще одного зеленобородого сынка.

Вольсингам снова окинул его равнодушным взглядом светлых, почти как у герцога, глаз. Сыскаря передернуло, но он упрямо продолжал:

– Зачем лознице в город? Что она тут потеряла? Уж наверняка не герцогские ласки и не его фамильную горностаевую мантию, которой стукнуло не меньше века.

Художник чуть улыбнулся.

– Кроха не носит никаких горностаевых мантий.

– Кроха?

– Крошечка-Хаврошечка. Она просила называть ее Кроха.

– Кроха! – Харп закинул голову и, дергая кадыком, совершенно некуртуазно заржал. – Вот уж имечко для лесной чуди – Кроха!

Заметив, что на них оглядываются, Гроссмейстер под прикрытием стола наступил приятелю на ногу. Тот осекся и, печально поникнув головой, обратился к пиву.

– А как вы думаете, – спросил полицейский, собрав всю свою вкрадчивость, – почему именно вас позвали расписывать покои этой… Крохи? Почему не одного из монахов ордена святого Сомы, столь известных своим мастерством? Тем более что отец настоятель вхож в герцогский замок и мог бы порекомендовать лучшего из лучших.

Вольсингам прищурился. Сыскарь ловко наступил на самую больную его мозоль, но художник не подал и виду. Только сказал, повертев стопку в забинтованных пальцах:

– В отличие от его сиятельства герцога, Кроха не слишком благочестива. Вонь святости ей претит.

– Вонь?

Но малеватель, ничего не ответив, вдруг решительно встал и, слегка пошатываясь, устремился к двери. Когда створка за ним захлопнулась, герр Гроссмейстер окончательно осознал, что потратился зря. Но, как выяснилось по прошествии нескольких часов, он ошибался.

…Вольсингам лежал лицом на мокрой брусчатке и видел сон.

Во сне была лозница по имени Кроха и он, Вольсингам. То есть сначала там был бордель матушки Хвои и хохочущие голые девки, то и дело вбегавшие в комнату, где он писал на стене фреску. Обычно голые девки радовали Вольсингама, но сейчас только раздражали – фреску следовало писать быстро, пока не высохла штукатурка. Фреска была странная. Не обычные обнаженные красотки, все в аппетитных складках, не горы фруктов и кувшины с вином и даже не сцены запретной охоты на навок… Беда заключалась в том, что Вольсингам сам не очень понимал, что пишет. Вырисовывался смутный крестообразный контур, какие-то клубни, наплывы, узоры, и почему-то ступни человеческих ног, желтые, мозолистые и высохшие, как ножки гриба. Но все это было где-то над головой Вольсингама, а он никак не мог оторвать взгляд от того маленького квадратика, который расписывал сейчас, а штукатурка все сохла, и фреску отчего-то непременно надо было закончить в срок, иначе случится плохое…

А затем пришло облегчение или, может, просто другой сон. Вольсингам и лозница стояли в ее покоях в замке Грюндебарт, и проклятая фреска превратилась в самую обычную, в переплетение трав, кустарника и древесных ветвей. На фреске было очень много зелени, как и в глазах лозницы.

– Не бойся, Вольсингам, – сказала лесная девушка голосом тихим, но твердым. – Видишь ведь – я не боюсь, хотя здесь все камень и камень, и мне порой так одиноко.

Вольсингаму захотелось коснуться ее черных волос, но он не осмелился.

– Правда, – спросил он во сне, – что, когда ты ступаешь по камню, из него тянутся зеленые ростки?

Девушка покачала головой и подняла глаза. Вольсингаму показалось, что сквозь листву ударило весеннее солнце, хотя он видел лес изнутри только осенью, в золоте и багрянце. Один раз и очень давно, по дороге в Город.

– Когда я ступаю по камню в вашем Городе, он рассыпается трухой, – сказала лозница. – Здесь все рассыпается… А ты нарисуй мне лес, Вольсингам. Нарисуй мне деревья и травы, нарисуй мне так, чтобы было как дома.

И, взявшись за кисти, он снова рисовал лес.

Проснулся Вольсингам оттого, что в затылок жарило солнце. Пощупав под собой, он обнаружил, что лужа исчезла, оставив на память лишь влажную брусчатку. Это обстоятельство крайне огорчило живописца, поскольку больше всего ему сейчас хотелось пить. Горло пересохло так, будто по нему прогулялись выжиги со своими пламеметами, в висках и затылке яростно стучало. После трех неудачных попыток Вольсингам все же ухитрился подняться на ноги и, стараясь не обращать внимания на валящееся куда-то влево и вбок здание собора, устремился к колодцу.

В колодце был труп. Точней, так. На крышке колодца стояло ведро, которое Вольсингам, откинув одну из створок, сбросил вниз, во тьму и прохладу. Потянув за ворот, он обнаружил какое-то затруднение – казалось, нечто цепляется за ведро, мешая его вытащить. На мгновение больному с утра рассудку живописца представились мокрые мохнатые лапы колодезного хозяина, вцепившиеся в край злополучного ведра. Тряхнув головой, Вольсингам бросил ворот и, откинув вторую створку, уставился вниз. Сначала он не различил ничего, кроме темного блеска воды метрах в пяти под ним. А затем из сырой глубины выплыло белое лицо и заколыхалась, как водоросли в проточной воде, ряса. Солнце выбрало как раз этот момент, чтобы, подпрыгнув над шпилями собора и над площадью, одним лучиком проникнуть в глубь колодца и, рассыпавшись тысячей бликов, окружить утопленника подобием нимба.

– Святой Сома, – сказал не верящий ни в бога, ни в козлонога художник и изверг содержимое желудка прямо на покойника.

Уже через полчаса на площади было не протолкнуться, однако ближе всего к колодцу стояли: Гроссмейстер, злой, похмельный и не выспавшийся, в сопровождении двух зевающих рядовых чинов; доктор Харп, ничуть не в лучшем состоянии; репортер городской газеты «Зеленый листок», бойкий молодой человек по имени Себастиан Гримм; трое выжиг с пламеметами за спиной – выражения их лиц скрывалось за резиновыми масками-респираторами с угольными фильтрами; и, наконец, Вольсингам. Под ногами у всех перечисленных лежал мертвец. Мертвец, несомненно, был монахом, о чем недвусмысленно говорила его потемневшая от воды ряса и начисто обритая голова. Лицо, и при жизни-то нездорово-бледное, как и у всех из ордена святого Сомы, сделалось от пребывания в колодце совсем синюшным. Тонкие губы почернели, на скуле под правым глазом вспух огромный кровоподтек, а сам глаз был практически выбит и висел на кровавом отростке нерва. Иных повреждений на теле покойного при беглом осмотре обнаружено не было. Сейчас Гроссмейстер и Харп как раз препирались, обсуждая дальнейшие действия.

– Говорю вам, герр Харп, нам следует поставить в известность монахов, – сердито выговаривал полицейский. – Они, и только они могут решить, что делать с телом. Город не вмешивается в дела ордена.

– А я, – не менее сердито, но куда более визгливо возражал медик, – настаиваю на вскрытии. Мне необходимо установить причину смерти. И кажется очень странным, что вы, герр Гроссмейстер, не желаете провести судебную экспертизу, а также установить личность покойного. Ведь убийство произошло на подконтрольной вам территории…

– Монах утонул, – глупо заметил один из низших чинов.

Себастиан Гримм, лихорадочно строчивший в блокноте, оторвался от своих записей и встрял в разговор.

– Может, утонул, а может, и нет, – скороговоркой заявил он. – Может быть, тело скинули в колодец уже после убийства. К тому же посмотрите на его глаз, господа, – ему выбили глаз жестоким и сильным ударом. Может, это и послужило причиной…

– Может, лукоморный дуб кости гложет, – зло оборвал его Гроссмейстер. – Придержите язык, борзописец недоделанный.

Вид у обычно розовощекого и ясноглазого юнца нынче утречком был весьма бледный, и полицейский злорадно подумал, что нутро у писаки слабовато. Того и гляди, сблюет при виде покойничка. Однако тот не сдавался.

– Я хочу лишь заметить, – срывающимся, но звонким голосом возразил журналист, – что выбитый глаз напомнил мне вчерашнюю постановку. Помните, Одноглазка, Двуглазка… а что, если в городе орудует серийный маньяк? И хочу обратить ваше внимание, герр сыщик, на одно обстоятельство…

Подойдя к трупу, он носком ботинка перевернул голову покойного так, что стал видел затылок. На затылке ярко зеленело пятно краски. Точней, даже несколько пятен, словно кто-то схватил монаха за шею замаранной краской пятерней.

– Если вы помните, – с нажимом сказал Себастиан, – у актеров была кулиса, изрисованная ветвями и листьями. Как раз зелеными. Не наводит ли это вас на определенные мысли?

– Зачем актерам убивать монаха? – сердито бросил Гроссмейстер.

Пятна он заметил и сам, но не считал нужным вопить об этом во весь голос посреди толпы зевак. Однако сделанного не воротишь. Теперь по Городу поползут сплетни, слухи, слушки, так мешающие расследованию. Мысленно выругавшись, полицейский вытер пот со лба. Октябрь в этом году выдался странным – то промозглая слякоть, то пекло. Покосившись на молчаливо и неподвижно стоявших выжиг в прорезиненных плащах и масках, сыскарь невольно задумался: им-то каково по такой жаре.

– А у кого еще в городе есть зеленая краска? – отозвался Себастиан.

И тут все взоры обратились к Вольсингаму. Вольсингам поморщился и неловко пожал плечами. Краску он заметил, еще когда помогал выжигам тащить тело из колодца, – и тут же понял, чем все это для него обернется.

Молчаливую сцену прервал долгий и мерзкий скрип. Это распахнулись ворота в стене, отделявшей от площади монастырь и собор. Из ворот потянулась цепочка людей в сером. За исключением первого скрипа, ход процессии не сопровождался никакими звуками – ни дыханием, ни шарканьем ног. Лысые макушки монахов поблескивали на солнце, глаза были опущены долу. Толпа перед ними расступалась – кто кланялся, кто отворачивался, а кто и осенял себя знамением святого Сомы.

Все так же беззвучно монахи приблизились к колодцу, взвалили на плечи своего мертвого собрата и направились обратно к воротам. Лекарь Харп дернулся было за ними и, открыв рот, даже начал: «Но, господа…» – однако Гроссмейстер удержал его за локоть.

– Оставь их, – тихо сказал сыскарь.

Процессия прошла в ворота, и створки за ними захлопнулись. Толпа выдохнула. Гроссмейстер обернулся к своим подчиненным и, по-прежнему не повышая голоса, приказал:

– Лицедеев в допросную. И вы, герр Вольсингам, – усмехнувшись, он окинул художника внимательным взглядом черных глаз, – вы тоже пройдете со мной.

Выжиги уже окружили колодец ядовито-желтыми стойками и развязывали мешки с биоагентом.

Движимый неясным побуждением, Гроссмейстер рявкнул:

– Детоксикацию отложить. Запечатать колодец до дальнейших распоряжений.

Такое с ним порой случалось – толчок интуиции, внутренний голос, упрямо теребящий и шепчущий: «Не все тут так просто». Недаром Гроссмейстер пошел на службу в полицию. Ох, недаром.

Полицейское управление обосновалось в здании ратуши, где также проходили заседания городского магистрата. Камеры были внизу, в подвале. Только зарешеченные окошки выходили наружу, на несколько сантиметров выступая над мостовой, – чтобы сердобольные горожане по традиции могли кидать заключенным хлебные корки, а сердобольный дождь поливать их грязью с городских улиц.

Сейчас, впрочем, дождя не было. День уже разгорелся вовсю. Брусчатка, еще мокро блестевшая поутру, высохла и покрылась слоем пыли. Вольсингама по-прежнему томила жажда. Утолить ее колодезной водой по понятным причинам не удалось, а охранник в ответ на его стук и крики проорал, что воду заключенным подают вместе с трапезой дважды в день, то есть в обед и ужин. Время ужина еще не пришло, а обед Вольсингам пропустил за беседой с Гроссмейстером. Или, точней, за допросом, хотя Гроссмейстер и сохранял видимость вежливости. Он даже не велел заковать Вольсингама в цепи или хотя бы надеть на него наручники. Нет, проведя художника в свой кабинет на втором этаже здания – кабинет весьма скромный, с голыми окнами, древним дубовым столом, двумя стульями и не менее старинным бюро, – он махнул рукой на один из стульев и коротко предложил:

– Садитесь.

В кабинете внимание Вольсингама привлекли две вещи, и одной из них был как раз стул. Или скорей даже кресло, но на редкость неудобное, ребристое кресло, вырезанное из кости. Кость, судя по размеру, принадлежала великану. Вольсингам щелкнул ногтем по спинке, и все сооружение чуть слышно зазвенело.

– Интересно, – заметил художник, не спеша усесться в необычное кресло, – что сказал бы герцог, увидев ваш гарнитур?

Гроссмейстер осклабился:

– Сказал бы, что не прочь приобрести такой для своего каминного зала. Или, по-вашему, в семействе Грюндебартов не принята охота на Детей Леса?

Вольсингам прищурился, продолжая стоять.

– Лозница говорила, что Грюндебарты охотятся только на больных и слабых зверей и птиц и никогда не трогают симбионтов. Они что-то вроде чистильщиков.

В угольных глазах Гроссмейстера вспыхнули самые что ни на есть волчьи огоньки, и оскал был им под стать.

– Вы удивительно много знаете о Грюндебартах и о лознице, друг мой. Не хотите ли поделиться этим знанием со мной?

В ответ художник только пожал плечами. Полицейский, устроившись на своем вполне обычном металлическом стуле, покачал головой.

– Вы ведь расписываете покои лозницы, так? Вы используете при этом зеленую краску?

– Изумрудную и кобальт. Так же, как охру, умбру и цинковые белила, – улыбнулся Вольсингам. – Бросьте, Гроссмейстер. Вы знаете, где я был вчера вечером. Два десятка завсегдатаев «Хмельной чурки» это подтвердят. Я не убивал монаха.

Оскал Гроссмейстера не стал дружелюбней ни на йоту.

– Но вы были бы не прочь убить монаха, не так ли, Вольсингам? Вам ведь тоже претит… как вы сказали… «вонь святости»?

Вольсингам сомнительно покосился на кресло, но сесть в него так и не решился.

– Мало ли что мне претит. Может, мне претит и вонь табачного дыма…

Тут художник бросил взгляд на вторую достопримечательность кабинета – шкафчик с богатой коллекцией курительных трубок. Солнце, бившее в ничем не прикрытые окна, зажигало блики на стеклах в дверцах шкафчика и весело плясало на полированном дереве, металле и янтаре.

– …Но это не значит, что я готов вас убить, – договорил Вольсингам, сипло прокашлявшись и смахнув с лица пряди длинных, давно не мытых волос.

Полицейский поморщился. Приподнявшись в кресле, он сжал кулаки и уперся костяшками пальцев в столешницу.

– Однако я не отнимал у вас работу, Вольсингам, – раздельно проговорил он. – Вы пришли в наш Город тринадцать лет назад. Насколько я понимаю, вас привлекли известия о перестройке старого собора. Вы надеялись получить подряд на… как это у вас называется… внутренние оформление?

– Роспись стен, – снова улыбнулся Вольсингам.

– Стен или потолка, но вы его не получили. Монахи дали вам от ворот поворот. У них свои мастера и собственная художественная мастерская. А вы с тех пор перебиваетесь случайными заказами, но из Города не уходите. Ведь вы не благоденствуете, не так ли, Вольсингам? Вы могли бы неплохо заработать на этом подряде?

Вольсингам сглотнул, насилуя пересохшее горло, и хрипло ответил:

– Это было давно.

Гроссмейстер дернул уголками рта.

– Некоторые обиды не так легко забываются. Вам не нравятся монахи, вы потерпели имущественный урон по вине монахов… если предположить, что кто-то из монахов вам не угодил, почему бы вам его не убить?

– Потому что я не убийца, – ответил Вольсингам.

Гроссмейстер моргнул. Похоже, такого аргумента он не ожидал, однако оправился быстро.

– Все мы не убийцы, пока повода нет.

Выпрямившись, он объявил официальным тоном:

– Я вынужден задержать вас, герр Вольсингам, до выяснения обстоятельств.

И, тут же вновь сменив интонацию, добавил с фальшивым участием:

– Посидите в камере, друг мой, поразмыслите. Может, вы вспомните какие-то обстоятельства, касающиеся этого дела. Не продавали ли вы кому-нибудь краску? Не говорил ли кто-то с вами о намерении… ну, скажем, «разобраться» с монахами? Допустим, ваша, то есть, простите, герцогская лозница? Дети Леса ненавидят святого Сому и его последователей… и не без оснований, это нам обоим прекрасно известно. Вот и подумайте.

И Вольсингам подумал.

Точнее, думать он как раз не стал. Вместо этого выдрал из стены расшатанный штырь, крепивший к ней проржавевшие, самого нерабочего вида кандалы, и принялся царапать им по легко крошащейся сырой штукатурке. Пользуясь дневным светом, Вольсингам попытался восстановить рисунок из сна. Для этого следовало дать полную волю руке и занять мысли чем-то другим. Что-то другое и искать не пришлось: не прошло и получаса его заключения, как в коридоре за дверью раздалась ругань стражников, козлиный тенорок Смарка, сорванный после вчерашнего представления и последовавшей пьянки, бас Кири и звучный возмущенный баритон мейстера Виттера. Пригнали актеров.

Рука Вольсингама дрогнула, на пол посыпались хлопья содранной штукатурки. Мальчишка… Гиккори, тот, кто играл вчера лозницу. Вольсингаму был знаком этот высокий разлет бровей, поднятых словно в вечном изумлении, тонкие, будто пером выписанные черты, разметавшиеся черные волосы… и глаза, наливавшиеся зеленью, если в одежде был хоть один зеленый клочок. Именно поэтому сам Вольсингам никогда не носил зеленого. Ни он, ни один из студентов и выпускников семинарии Огненного Духа в столице протектората – кроме, разумеется, самых наглых или самых отчаянных.

Вольсингам никогда не принадлежал ни к тем, ни другим, не отличался прилежанием в учебе и ничем не выделялся среди сверстников, кроме умения рисовать. Учителя отчаялись замазывать его угольные наброски на стенах в умывальных и дормиториях и посадили нерадивого ученика перерисовывать миниатюры из «Поучений». А затем старшие студенты организовали и свою газету, «Первый рейд». Просуществовала газетенка, правда, всего два месяца, до того как об этом деле прознали наставники. Но Вольсингам рисовал в ней задолго до своего собственного первого и последнего рейда. И передавал газетные листки из-под полы в холодных семинарских умывальных и в отхожем месте, чьим готическим аркам позавидовал бы любой из соборов древности…

Солнечные лучи порозовели, затем налились кровью. Вольсингам, вздрогнув, оторвался от воспоминаний и взглянул на рисунок. На штукатурке был выцарапан Крестос – священный символ соматиков. Так, полунасмешливо-полупрезрительно, называли монахов ордена святого Сомы в столице. Особенно кличка была распространена среди официума Огненосных. По их мнению, на эмблеме ордена был запечатлен лукоморный дуб, пожирающий человека. На самом деле иконы и фрески соматиков изображали мужчину в рясе, спиной сросшегося с деревом и раскинувшего руки-ветви то ли в смертельной муке, то ли в не менее убийственном экстазе. Голые ступни человека, еще не поглощенные деревом, упирались в морщинистую кору. Однако рисунок Вольсингама отличался от канонического изображения. На нем человек был не человеком, а скорее, гигантским наплывом, болезнью, мучившей дерево. Ствол, прямой у соматиков, здесь погнулся, взбух нарывами, лишенные листьев ветки осыпались трухой. Дурное это было дерево и дурной человек, если вообще человек. Вольсингаму захотелось стереть рисунок. Как будто подслушав его мысли, солнце закатилось за крыши домов на западной стороне площади, и в камере резко потемнело. Из углов наползли тени, скрывая царапины на стенах, как будто и не было ничего. В двери заскрежетало, на пол упала полоска желтоватого света керосиновой лампы – это охранник наконец-то принес ужин и жестяную кружку с водой. Вольсингам мгновенно забыл о рисунке и следующие несколько секунд, глотая затхлую тюремную водицу, был почти счастлив.

Вольсингам ворочался на жестком тюремном матрасе, но во сне ему казалось, что он ворочается на скрипучих нарах в дормитории. До рассвета и первого рейда оставалось всего два часа, а он никак не мог уснуть. В окно, перечеркнутое узорчатой решеткой, била луна. Лунный узор складывался на полу в круги и квадраты, в чаши и кольца, воду и пламя, и жидкость перетекала в огонь. Вольсингам смотрел так пристально, что начали слезиться пересохшие от усталости глаза. На полу читалось что-то, похожее на мистерию, которую он видел однажды в храме святого Сомы. Суть мистерии тоже была в превращениях: в сумрачном свете, едва пробивающемся сквозь дымчатые витражи, человек превращался в дерево и тем покорял его своей воле, а фреска с Крестосом на стене точила то ли кровь, то ли древесный сок. Прихожане плакали. Маленький Вольсингам, попавший в церковь случайно, не плакал – его скорей забавляла игра света, чем творившееся преображение. Вечером наставник высек его прутьями за самовольную отлучку из семинарии. Ему исполнилось в тот день семь лет.

Завтра ему исполнится пятнадцать. Завтра его первый рейд в качестве младшего цензора. А потом еще множество рейдов, сто или больше, пока ему не стукнет восемнадцать и он не пройдет выпускные испытания и не станет полным цензором. Тогда ему выдадут собственный прорезиненный костюм и маску-респиратор с угольными фильтрами и определят в бригаду, и он будет бороться с Лесом – в городе или за его пределами. Искоренять лесную скверну огнем. А пока он на подхвате. Завтра. Все решится завтра.

Лунный свет на полу превращался в знаки и в числа и, наконец, в тени и полную тьму. Луна скрылась за тучами. Вольсингам уснул, и больше не видел ничего.

Но второй допрос Вольсингама привели только под вечер следующего дня. Гроссмейстер сидел за столом и листал какие-то записи на серой бумаге, один вид которой вызвал у художника отвращение. За прошедшие сутки с небольшим полицейский удивительно осунулся и пожелтел, и все показное дружелюбие слезло с него, как шкура с линяющей гадюки.

Подняв подернутые красными жилками глаза от своих записей, Гроссмейстер отрывисто сказал:

– Обнаружились новые обстоятельства. Садитесь, Вольсингам, у меня от вас шея болит.

Вольсингам, пожав плечами, сел в кресло. Кость немедленно впилась в задницу сквозь протершуюся штанину.

Полицейский некоторое время смотрел на него, не моргая. Живописец позавидовал его выдержке – у него самого зачастую глаза болели, и пялиться вот так после бессонной ночи было совсем не просто.

– Вы не спросите, какие обстоятельства?

Вольсингам снова, уже в который раз, пожал плечами.

– Я не любопытен. Это мне еще учителя говорили.

– Учителя?

Несколько секунд полицейский, казалось, пытался совместить в сознании образ Вольсингама и этих мифических учителей. Затем он тряхнул головой и раздраженно сказал:

– Покойного опознали. Это Герберт Брюнненштайн, бывший пекарь, совсем недавно вступивший в орден. Кроме того, мы кое-что обнаружили в колодце. И кое-кто видел, как монах перед смертью разговаривал…

Гроссмейстер сделал многозначительную паузу, и Вольсингам, безрадостно усмехнувшись, ввернул:

– Кое с кем?

Полицейский снова наградил его пристальным взглядом, а затем сморщил нос, как будто нюхнул кислятины.

– Зря ерничаете, Вольсингам. По словам свидетеля, позавчера вечером монах беседовал с вашей лозницей.

Отчего-то Вольсингама это нисколько не удивило. Поерзав в кресле и кое-как устроив зад между двух костяных отростков, он вытянул длинные ноги под стол и поинтересовался:

– А что актеры?

– Что актеры? – дернулся Гроссмейстер.

– Вы допросили актеров?

– Актеры здесь ни при чем, – угрюмо сказал сыскарь.

– Вот как. Откуда такая уверенность?

– Не наглейте, Вольсингам. Пока что я тут решаю, кого задержать, а кого отпустить.

Вольсингам и сам понимал, что лезет на рожон, но остановиться уже не мог.

– Этот мальчик… тот, что играл лозницу.

– Что мальчик? – почти выкрикнул полицейский, и Вольсингам понял, что на правильном пути.

– Младший цензор? – как можно небрежней спросил он. – Или уже полный… выжига, по-вашему. Хотя, конечно, выжиганием ростков их работа не ограничивается. Что, пришлось отпустить? Правильно, ни к чему вызывать лишнее недовольство архипротектора Герца, и так в Городе черт-те что творится: лозницы, убийства…

Вольсингам осознал, что переигрывает, и заставил себя заткнуться. Полицейский вцепился в край стола.

– Откуда вы узнали?

– Видел его в столице, – соврал Вольсингам и тут же осекся – но было уже поздно.

Гроссмейстер медленно улыбнулся, сейчас и в самом деле напоминая змею.

– Не могли вы его видеть в столице. Мальчишке нет и семнадцати, а вы уже тринадцать лет безвылазно сидите в Городе. Как вы узнали?

Вольсингам молчал, глядя в пол, покрытый пыльным ковром. Полицейский спокойно открыл ящик стола, достал из него трубку, выколотил ее, снова набил табаком. Чиркнув спичкой, разжег – и только после этого сказал:

– Не хотите говорить? Зря. Вольсингам, вы сами старательно создаете впечатление человека, который знает больше, чем ему положено. А потом удивляетесь, отчего это вас хватают и тащат в тюрьму…

Вольсингам вскинулся.

– Я не удивлялся.

Гроссмейстер снова осклабился.

– Значит, вы согласны с арестом и обвинением? Я могу счесть это добровольным признанием?

– Считайте чем угодно.

Полицейский отодвинул стул, встал и подошел к окну. Распахнул створку, отчего в комнату сразу ворвались звуки улицы: говор, шарканье подошв, далекие крики мальчишек-газетчиков. Ветерок шевельнул бумаги на столе. Стоя у окна и попыхивая трубкой, Гроссмейстер проговорил:

– Вы так упорно ее выгораживаете. Хотелось бы знать почему. Чем она так запала вам в душу? Я ведь видел, как вы в трактире раздавили стопку. Признаться, тогда я решил, что все дело в лознице, но сейчас думаю, что в мальчишке. И все же мальчишка и лозница как-то связаны, так ведь? Однако вы относитесь к ним по-разному. Ее готовы защищать, вплоть до того, что практически признаетесь в убийстве, которого не совершали. А мальчишка вам неприятен. Потому, что связан с Огненосными? У вас какие-то счеты с официумом? Вас ведь никто не спрашивал, откуда и зачем вы к нам пришли… или от чего бежали. Вольный Город, вольные нравы…

Тут полицейский резко отвернулся от окна и уставился на Вольсингама.

– Огненосцы не любят Детей Леса. Более того, Огненосцы всячески уничтожают Детей Леса на подвластных им территориях. Но наш Город пока сохраняет независимость. Пока. Пока герцог не дразнит гусей. Пока его отношения с лесной нечистью не стали слишком… близкими. Пока к нам не нагрянула свора оберегателей и полка два выжиг.

Вольсингам удивленно взглянул на Гроссмейстера. На скулах сыскаря вспыхнул нездоровый румянец, и обычно бледное лицо оживилось. Похоже, полицейский говорил искренне, говорил о том, что давно наболело. Либо очень умело играл.

– Я родился в вольном Городе, Вольсингам, и умереть тоже хочу в вольном Городе. И совсем не хочу, чтобы Огненосные устанавливали здесь свои порядки. Но этого не миновать, если герцог не одумается. Город кишит шпионами официума, и достаточно дать им один только повод. Я уверен, что убийство монаха было не случайным…

Сыскарь сделал многозначительную паузу. Ветер шелестел бумагами на столе, крики газетчиков из-за окна сделались отчетливей. По комнате плыли сизые кольца табачного дыма. Оживление медленно сходило с лица Гроссмейстера, сменяясь обычной устало-брюзгливой гримасой. Когда полицейский снова заговорил, голос его звучал вполне равнодушно:

– Так откуда же вы все-таки узнали, что мальчишка из цензоров?

Вольсингам улыбнулся, и на сей раз его улыбка могла соперничать с волчьим оскалом Гроссмейстера.

– Жила-была одна семья, – ровно начал он. – Отец горшечник, поставлял свои изделия известной торговой фирме. Мать хозяйничала по дому. Сын… сыну было года три. У матери были зеленые глаза и брови, так высоко вскинутые, что она казалась вечно удивленной. Смотрела на этот мир и удивлялась, до чего он хорош, хотя, по чести, ничего хорошего в нем не было. Потом на нее донесли добрые соседи, позарившиеся, я так полагаю, на мастерскую горшечника. В столице ведь как – ремесленные кварталы. Если ты горшечник, то и сосед твой горшечник, а лишняя мастерская всегда пригодится. Может, у тебя сын подрос и ему собственная мастерская понадобилась…

Вольсингам понял, что говорит путано, но полицейский смотрел на него внимательно и не перебивал. Художник продолжил.

– И вот одним прекрасным утром, на рассвете, в дом горшечника пожаловал наряд цензоров. То есть выжиг. Это здесь они траву жгут и кусты. В столице выжиги жгут, как правило, людей. Хотя нет, не людей, конечно. Нелюдь. Полулюдей. Потомков нечестивых союзов людей и Детей Леса. Вот вроде нашей лозницы. Только лозницы и навки себя защитить умеют, а это была из психей… Тех, что лечат, а не калечат, – усмехнулся он.

Откуда Гроссмейстеру знать про учебные плакаты в семинарских аудиториях, со всеми видами и родами лесных тварей: симбионтами, отлученными и Детьми Леса? А вот Вольсингам помнил их до сих пор. Лозницы, стреляющие тонкими смертоносными лозами из кончиков пальцев. Навки, одурманивающие сознание феромонами. Жар-птицы… Козлоноги, также именуемые сатирами… Древниры, глоты, симб-волки… И психеи. Те, кто лечат деревья, зверей и людей. Возможно, полечила она по доброте душевной и бдительного соседа – ведь как-то он узнал, что рядом живет нечеловек.

К действительности художника вернул голос Гроссмейстера. Тот спрашивал, что же произошло дальше.

– Дальше… А вот что: хозяин имел глупость встать на пороге и не пустить гостей внутрь. От него быстро избавились. Мать вытащили из дома за волосы. Что касается мальчика, он очень громко кричал и отбивался. Отчаянно отбивался для такого карапуза. Старший наряда просто запихнул его в мешок и понес прочь.

В черных очах Гроссмейстера снова вспыхнули охотничьи огоньки.

– Какая увлекательная история. И что же случилось с тем мальчиком?

– Что будет с этим мальчиком? – спросил тогда младший цензор Вольсингам у старшего наряда Гильдебранда.

Гильдебранд снял респиратор и промокнул платком красное распаренное лицо. Среди горожан упорно ходили слухи, что старшие цензоры никогда не снимали масок, будто резина срасталась с кожей их лиц. Врали, конечно. Иначе откуда бы брались новые маски?

Выжига обернулся туда, где над крышей дома горшечника уже поднимался дымок. Труп хозяина и его жену-психею грузили на телегу. В самом деле, не крючьями же их по улицам тащить.

– Что будет с мальчиком, говоришь? – Гильдебранд направил на подручного светлый насмешливый взгляд. – Отдадут в семинарию, что.

– Как? – поперхнулся Вольсингам, и вовсе не от густеющего дыма. – Как – в семинарию? Нелюдское отродье – в семинарию?

– Государственный сирота, – хмыкнул старший. – Откуда, по-твоему, берутся цензоры?

Он сказал это так небрежно, словно по-другому и быть никак не могло. Именно от небрежности его тона значение слов дошло не сразу, но когда дошло…

– Значит, и я? – немеющими губами произнес мальчишка-Вольсингам. – И я – тоже?

Краснолицый выжига пожал могучими плечами:

– Не факт, конечно. Может, тебя просто мамка с папкой бросили. Или продали, и такое бывает. Но бывает и так.

Он кивнул на дергающийся под ногами и вопящий мешок.

– Все мы, парень, по сути вышли из этого мешка… А вон та могла бы быть и твоей мамкой. И моей.

Вольсингам, крутанувшись, уставился на телегу, где светились нечеловеческой зеленью огромные изумленные глаза психеи.

И моей…

– …И что же случилось с тем мальчиком?

«А что случилось с другим мальчиком…» – мысленно продолжил его вопрос Вольсингам и не нашел ответа.

Вместо этого он спросил сам:

– Что же вы выловили из колодца?

Полицейский наградил его еще одним испытующим взглядом, но уяснив, что продолжения истории не будет, шагнул к столу. Нагнувшись и провернув ключ в ящике, он достал некий обернутый тряпицей предмет: плоский, небольшой и прямоугольный. Откинул тряпку, и под ней обнаружилась расписанная красками доска. Иконка. Крестос. Такие в изобилии производили в монастырской мастерской, а затем рассылали в другие села и города. Торговлей иконами в основном и жил монастырь, причем солидная часть их доходов поступала в городскую казну и в личную казну герцога. Так что перед Вольсингамом на столе лежал местный аналог золотого самородка. Однако художник смотрел на доску так, как не глядят ни на какое золото. Даже невозмутимый полицейский вздрогнул.

– Что, Вольсингам?

Подняв голову, живописец сказал странным, глухим голосом:

– Здесь совсем нет зеленого. Ни одного мазка.

Второе убийство произошло через неделю и в точности по схеме, предложенной Себастианом Гриммом, что могло бы навести Гроссмейстера на определенные мысли – если бы жертвой не оказался сам Гримм. Создавалось впечатление, что именно он и никто другой писал текст «Игры о Безвременной Гибели молодого Себастиана Гримма от Безжалостной Зеленой Руки».

Труп журналиста нашли в канаве, разделяющей земельные владения обывателя Гюнтера Квинке и общинный луг. На лугу пасся скот. Пастух лениво бродил вокруг сада, пощелкивая кнутом и размышляя, не прилечь ли в теньке и не исполнить ли протяжную и тоскливую мелодию на своей сопелке, как и приличествует всем пастухам. Однако вместо этого он решил половить в канаве лягушек. Лягушки нужны были ему в качестве наживки, ибо на рассвете следующего дня он собирался на рыбалку и надеялся поймать жирного сома. Жирным сомом, добавим, пастух хотел умаслить девку по имени Гретхен, служившую в заведении матушки Хвои и за просто так не дававшую, – лишних же грошей у пастуха отродясь не водилось.

Однако оставим безымянного пастуха и его любовное томление и вернемся к покойному. Закатав штаны, пастух вошел в прохладную воду канавы и тут же наступил ногой на что-то твердое и скользкое, чему в канаве быть не полагалось. Пошарив в илистой жиже руками, он обнаружил лицо, а затем и все тело. Тут следует отдать пастуху должное. Вместо того чтобы истошно заорать, он аккуратно вытянул тело на берег и тщательно обшарил на предмет наличных и прочих ценностей – а лишь потом, удовлетворившись осмотром, заорал, замахал руками и помчался к дому обывателя Гюнтера Квинке.

Не прошло и часа, как труп лежал в прозекторской и над ним склонился Харп. Впрочем, и без Харпа видно было, что оба глаза Себастиана безжалостно выжжены, а на затылке, там, где у младенцев нежная ямочка, виднелся зеленый отпечаток пятерни. Там же красовалась и застарелая ссадина. Но еще интересней были тонкие ожоги, оставленные на груди, спине и горле убитого словно бы раскаленной проволокой.

Гроссмейстер стоял рядом с хирургическим столом, на котором работал Харп, и, покачиваясь с носков на пятки, предавался размышлениям. Лишь временами он делал шаг назад или в сторону, когда медик начинал слишком активно орудовать пилой и ошметки плоти и капли крови грозили запачкать серый служебный сюртук.

Размышления сыскаря сводились примерно к следующим соображениям.

Во-первых, Вольсингам явно не убивал Себастиана Гримма, потому что уже неделю сидел у Гроссмейстера в камере. Предположить, что он как-то просочился сквозь прутья, ночным туманом пролетел над городом и безжалостно прикончил журналиста, было попросту нелепо.

Во-вторых, таинственный преступник нагло издевался над следствием. Если в первом случае зеленые отпечатки и могли быть случайностью, то здесь уже явно ощущался злонамеренный и глумливый умысел. Вряд ли убийца бродил по Городу с ведром зеленой краски, непрерывно обмакивая в него руки. С другой стороны, это могло быть сделано и для того, чтобы увести следствие в сторону и приуменьшить значение пятен в первом происшествии.

И наконец, два выжженных глаза. Гроссмейстер помнил слова журналиста об Одноглазке, Двуглазке и пр., и уже тогда они показались ему нелепыми и нарочитыми. Либо, напротив, слишком уж проницательными. Возможно, Гримм что-то знал, и преступник (или преступники) хотел, чтобы это знание сгинуло вместе с ним?

Тут раздумья полицейского прервал треск, с которым отделилась крышка черепа. Гроссмейстер поморщился.

– Так что же вы установили, герр Харп? – спросил он. – Как и когда погиб Себастиан Гримм?

Медик протер окровавленной рукой забрызганное кровью лицо, отчего то совсем не стало чище, и ответил:

– Что касается того, как, мне потребуется провести дополнительные анализы на наличие в организме ядов. Насчет «когда» скажу точно, что прошлым вечером или ночью, за несколько часов до рассвета.

На это Гроссмейстер раздраженно подумал, что для таких выводов вскрытие было не нужно: пастух выводил стадо на луг до восхода и, несомненно, заметил бы, как злоумышленники швыряют труп в канаву.

– Его оглушили? – спросил он вслух. – Что там за синяк на затылке, рядом с меткой?

– Если и оглушили, то около недели назад – кровоподтек почти прошел, рана затянулась. Думаю, если это имеет отношение к убийству, то только косвенное…

«Неделю назад убили монаха. И тем утром братец Гримм выглядел совсем неважно», – подумал Гроссмейстер, но мыслями своими делиться не стал. Между тем медик продолжил:

– Далее, смерть наступила быстро, и в канаву сбросили уже мертвое тело, потому что воды в легких нет. Глаза, кстати, тоже выжгли посмертно. И все ожоги на теле нанесены посмертно, потому что нет признаков воспаления. Краска на шее масляная, и это определенно отпечаток пальцев. Жаль, что в Городе нет дактилоскопической библиотеки…

Тут он вздохнул. Гроссмейстер поморщился – все эти трюки из старых книжек его не впечатляли.

– Но и это не самое интересное, – с интонацией фокусника, извлекающего из рукава гадюку, объявил Харп. – Самое интересное мы обнаруживаем вот тут.

Полицейскому на мгновение почудилось, что Харп воскликнет что-то типа «опля‑ля», но лекарь обошелся без этого. Он просто приподнял крышку черепа убиенного. Гроссмейстер подался вперед и охнул. В мозг покойника словно сунули горящую головню – серовато-желтая мозговая ткань почернела, обмякла и скукожилась, и даже как будто начала подгнивать. Так выглядит губчатая шляпка гриба, спаленного летней жарой. Сыскарь вздрогнул. По спине пробежал неуютный холодок. Как и все в Городе, он с младенчества наслушался страшных сказок о Детях Леса. В том числе и о лозницах, о том, откуда взялось их прозвище. Ядовитая, тонкая, как леска, лоза, выстреливающая из кончиков пальцев (а в самых жутких историях – изо рта), прожигающая и дерево, и металл, и человеческую плоть, проникающая в глаза и уши…

– Вы думаете, что… – начал он.

– О-о, мы имеем дело с крайне любопытной ситуацией, – почти пропел Харп.

Он явно наслаждался поставленной перед ним научной загадкой, а также замешательством Гроссмейстера, своего вечного друга-соперника.

– А точней, мы оказываемся в ситуации кошки, ловящей собственный хвост. Либо кто-то очень постарался, чтобы в смерти несчастного Гримма обвинили лозницу. Либо его действительно убила лозница, но тогда она приложила массу усилий к тому, чтобы отвести от себя подозрение. Обратите внимание…

Харп дернул подбородком в сторону соседнего стола, где грудой была свалена одежда покойного.

– Рубашка и бриджи грязные, но целехонькие. А ядовитая лоза, если верить бабушкиным сказкам, прожигает плоть, кость и, конечно же, ткань. Значит, ожоги нанесены после того, как с жертвы сняли одежду.

– Либо он разделся добровольно, – для порядка заметил Гроссмейстер.

Конечно, вряд ли Себастиан Гримм был настолько безумен, чтобы лечь в постель с лозницей. На это могло хватить разве что герцога, да и то…

Харп нетерпеливо махнул рукой. Сейчас он был в своей стихии.

– Картина получается примерно следующая. Некто убивает молодого Себастиана с помощью неизвестного оружия или, скорее, яда. Затем снимает с него одежду, оставляет на мертвом теле ожоги и пятна краски, выжигает глаза, затем снова одевает жертву и топит в канаве, причем топит настолько небрежно, что труп очень скоро обнаруживают.

– Кто-то хотел, чтобы его обнаружили, – вставил Гроссмейстер.

– Кто-то хотел, чтобы слухи об ожогах разнеслись по городу, – добавил Харп. – И этот кто-то был не слишком умен. Ставлю сто против одного, что не обошлось без монахов. Наверняка они хотят отвести нам глаза и не зря помешали сделать вскрытие…

Гроссмейстер вздохнул. Этого следовало ожидать. Харп не любил герцога, не любил Детей Леса, но больше всего он не любил монахов.

– Несомненно, Гримма прикончил сам отец настоятель, – едко парировал полицейский. – Вы ведь увлекаетесь френологией, Харп? Ставлю сто против одного, что у него череп преступника.

Но, как бы ловко ни срезал Гроссмейстер медика и каким бы гоголем ни держался, к разгадке это его ничуть не приблизило. Следовало искать то, что связывало эти два преступления. Поврежденные глаза. Пятна зеленой краски. Икона без единого мазка зелени… Почему художника это так взволновало? И кстати, надо было отпустить Вольсингама. Однако для начала надо было еще раз с ним поговорить. Вздохнув и передернув плечами от зябкого холода прозекторской, Гроссмейстер направился к двери – но тут дверь сама распахнулась ему навстречу, чуть не стукнув створкой по лбу. В проеме нарисовался констебль Вейде с перекошенным, белым, как стенка, лицом.

– Герр Гроссмейстер… Герр Гроссмейстер, – выдохнул он.

– Что? – рявкнул полицейский, наливаясь недобрым предчувствием.

– Младший констебль Нойман. Он… он…

«Нойман, Нойман… – мелькнуло в голове сыскаря. – Белобрысый усердный дурак, разбил стекло в шкафу с трубками… а, это его я загнал в колодец».

– Что «он»?! Говорите, костоедка вас дери!

– Он… умер!

На сей раз Вольсингаму снилась мансарда, которую он снимал у семейства Оберштолле. Вообще-то в заведении матушки Хвои его всегда ждала свободная комната, обставленная куда более роскошно и даже кричаще. Проблема в том, что кричала не только обстановка, но и девки, и клиенты, а если не кричали, то хохотали и били бокалы – в общем, когда Вольсингаму хотелось тишины, он прятался в своей мансарде.

Во сне в окошко светила зеленая луна, по половицам скользили зеленые тени, а снизу доносился детский голосок. Вольсингам знал, что это старшая дочка фрау Оберштолле, Марта, рассказывает братьям сказку на ночь. Те страсть как любили послушать сказки. Тощий матрас Вольсингама лежал у самого окна, как раз над кроватью Марты, – и голос слышался одновременно из-под пола и снаружи, потому что окно детской тоже было распахнуто, впуская в себя лучи нефритовой злодейки-луны.

– …И когда ступает та лозница по камню, – говорила во сне Марта, – из камня тянутся зеленые листочки, кленовые проросточки пятипалые, похожие на руку человеческую. Лозница срывает те зеленые ручки и говорит: «Ручки зеленые, пойдите по городу, пойдите по улицам и переулочкам, по лестницам и по дворикам и принесите мне глаза. Глаза серые, глаза синие, а пуще всего – глаза карие для матушки моей, кареглазки»…

Вольсингам почти слышал, как боятся дети внизу – сжимаются под одеялами, стучат от страха зубами и даже тихонько, по-мышиному попискивают.

– «Пойди-пойди, зеленая ручечка» – а ручечка идет, шурха-шурх, неслышно, кленовыми пальчиками перебирая, идет по улице, идет по переулочку, идет по лесенке и прямо к дверочке… Ой, кто это там за дверью скребется?!

Детишки внизу завизжали, а кленовая ручечка, впившись в плечо Вольсингама, больно и упорно задергала…

Визжали не дети, а дверные петли, и дергала Вольсингама за плечо никакая не зеленая ручечка, а волосатая лапища стражника. В оконце наверху били яркие лучи утреннего, но уже довольно высокого солнца.

– Вставай, пропащая душа, – сказал стражник. – На выход. Начальство зовет.

И Вольсингам, зевая во весь рот и растирая затекшую шею, пошел на выход.

История смерти констебля Ноймана выходила уже за все и всяческие рамки – хотя бы потому, что гибель настигла его прямо посреди полицейского управления. Согласно показаниям констебля Вейде, он, Вейде, отправился в кабинет Гроссмейстера, чтобы протереть пыль. У Гроссмейстера на этот счет было другое мнение, поскольку уровень шнапса в его бутылке, запертой в левом верхнем ящике стола, день ото дня неуклонно понижался – притом что сам Гроссмейстер прибегал к ней крайне редко. Как бы то ни было, поднявшись на второй этаж, констебль Вейде обнаружил, как из кабинета начальника выходит Нойман. Последнее несколько удивило констебля, потому что еще неделю назад, после печального инцидента со стеклом в шкафчике, Гроссмейстер строго-настрого запретил Нойману переступать порог своей святая святых. Более того, в гневе и возмущении он именно Ноймана отправил нырять в колодец и обшаривать дно, и именно Нойман обнаружил завернутую в тряпицу икону. Это обстоятельство живо припомнилось констеблю Вейде, поскольку, крадясь в полосах пыльного света, Нойман прижимал к груди ту самую иконку-Крестос. Да не просто прижимал, а временами поднимал к лицу и страстно припадал к ней губами. Заподозрив в товарище по службе тайного соматика, Вейде решился приблизиться к нему и сурово расспросить. Однако, заметив Вейде, Нойман повел себя странно, то есть дикими скачками понесся к лестнице. И, несомненно, удрал бы, если бы по лестнице в этот момент не поднимались двое выжиг из городского отряда с отчетом о детоксикации колодца. Нойман врезался прямиком в них, инстинкт же подсказал выжигам схватить бегущего и не пущать – что они и сделали. Подергавшись в руках у поимщиков, Нойман издал протяжный сдавленный стон, изверг изо рта темную жидкость и в корчах скончался. Все это заняло не более трех минут, в течение которых беглец так и не выпустил из рук иконку.

Сжимал он ее и теперь, лежа посреди коридора на прорезиненном плаще одного из выжиг. В углах его губ и на подбородке запеклась черная дрянь, а выражение лица было по-детски удивленным и даже обиженным. Впрочем, лицо Ноймана интересовало Гроссмейстера в последнюю очередь, в первую же – проклятая икона. Когда Вейде потянулся, чтобы вытащить доску из рук покойника, что-то словно толкнуло Гроссмейстера, и он заорал:

– Не трожь! Ты…

Полицейский обернулся к рослому выжиге в традиционной дыхательной маске и, что более своевременно, перчатках из толстой кожи.

– Возьми икону, оберни ее тряпкой и положи на мой стол. Руками ни в коем случае не трогай. А вы…

Тут он указал на Вейде и второго цензора.

– …вы тащите его в подвал к Харпу. Посмотрим, что прячется у него под крышкой.

Если последнее замечание и смутило констебля Вейде, то виду он не подал – а прочесть выражение лица выжиги под маской было тем более невозможно.

Прежде чем тронуться в прозекторскую, Гроссмейстер еще схватил за плечо пробегавшего вестового (тот нес печальные известия матушке Ноймана и пяти его младшим сестрам) и приказал:

– На обратном пути забеги в лавку и купи мне любой Крестос из тех, которыми там торгуют. А затем ступай и скажи охране, чтобы Вольсингама привели ко мне в кабинет.

Перед Вольсингамом на залитом солнечным светом столе лежали две иконы.

Первая – обычный оберег-Крестос из ближайшей лавки при соборе. Сам собор открывался для верующих только во время ежегодных мистерий, а вот лавка, лепившаяся снаружи к монастырской стене, вовсю торговала священными изображениями. На иконе был нарисован белоголовый человек, приникший спиной к зеленому раскидистому дереву с глянцевитой листвой. Монахи не жалели дорогих пигментов, и картинка смотрелась очень нарядно, хоть над порогом вешай.

Но вот вторая… вторая так и лежала на тряпице, буровато-серой, но еще серей было лицо изображенного на иконе человека. Если вообще человека, а не отвратительного наплыва на стволе. Листва на дереве была редкой и бурой, а ветки хищно сплетались, корчились, словно мучимые кошмарным сном. Узловатыми змеями вздымались корни… скверная картинка, скверное дерево и скверный человечек. Однако именно на этот Крестос беспокойно поглядывал Гроссмейстер. На первую иконку он вовсе не обращал внимания, а посматривал то на вторую, то снова на Вольсингама.

В пыточном костяном кресле на сей раз сидел доктор Харп, сложившись так, что удобно вписывался во все отростки и изгибы. Вольсингаму пришлось стоять, о чем он ни капли не сожалел. Художник протянул руку к иконе из своего сна, желая и не решаясь притронуться к потрескавшейся поверхности…

– Нет, – резко сказал Гроссмейстер. – Руками не трогать. А то тут один уже дотрогался…

Следует сказать, что полчаса назад он присутствовал при вскрытии черепной коробки констебля Ноймана. На Ноймане не обнаружилось ни ожогов, ни ссадин, ни зеленых пятен, зато под крышкой было ровно то, чего ожидал и страшился полицейский. Черная губчатая масса, скукожившаяся и очень мало похожая на человеческий мозг. Доктор Харп производил вскрытие в плотных тканевых перчатках и сейчас этих перчаток не снял. Вторую пару он вручил Гроссмейстеру, а третья, кожаная, лежала на столе.

– Мы не знаем наверняка, – заметил упомянутый Харп. – Я проведу тщательное исследование, но не факт, что причина в иконе. Если да, то это должен быть очень сильный яд, проникающий сквозь кожу. Но я не исключаю и неизвестную нам доселе болезнь…

Вольсингам вскинул голову.

– А вы, Гроссмейстер, не трогали икону?

Тот поморщился.

– Ни я и никто из управления. Только Нойман. Он выловил Крестос вместе с тряпкой и осмотрел, чтобы убедиться, нет ли в доске полостей и отверстий, куда можно спрятать деньги или письмо. Ничего не обнаружил и передал находку мне, а я держал ее в столе завернутой.

– Значит, яд не пропитал ткань, – вмешался Харп.

– Значит.

С лица Гроссмейстера не сходило кислое выражение.

– Эх, добыть бы того монаха…

Медик наградил его выразительным взглядом. Полицейский откашлялся.

– Ну так, Вольсингам. Что вы можете мне сказать об этой иконе? Я помню, как вы передернулись, увидев ее в первый раз. Или не в первый?

Вольсингам пожал плечами и спрятал руки за спиной, словно борясь с искушением потрогать расписанную доску, чтобы убедиться в ее реальности.

– В первый. И не в первый. Я видел эту картину во сне.

По острой физиономии Гроссмейстера разлилось нескрываемое разочарование. Он явно надеялся на другой ответ.

– А что там насчет зелени? – сердито бросил он. – Что вы болтали о зеленых мазках?

Вольсингам почесал в немытой, спутавшейся колтуном шевелюре.

– Вы говорили, что Себастиан Гримм тоже убит?

– Убит, умер, отравился… Я уже ничего не понимаю, – зло отрубил полицейский. – В башке у него такая же черная дрянь, как у Ноймана. Возможно, у монаха. Но зеленые пятна на шее…

– Типографская краска, – сказал Вольсингам.

Оба – и Гроссмейстер, и Харп – вздрогнули при этих словах, уставившись на художника. Вольсингам спокойно продолжил:

– Гримм тогда сказал: «У кого еще в Городе есть зеленая краска?» Я видел пятно вблизи. Это была не масляная краска. И не водная, которую я использую для росписи по штукатурке. Обычная типографская краска смывается водой, но тут, в Городе, очень плохая бумага. Она бы просто не пропечатывалась. Я помню, как Гримм советовался со мной, и я предложил ему добавлять в состав смолу. Так печать не смоется ничем, кроме керосина, хотя краска хуже застывает. На затылке монаха была типографская краска.

Гроссмейстер смотрел на художника, раздувая ноздри и борясь с искушением грохнуть по столу кулаком.

– Почему вы сразу не сказали?

По лицу Вольсингама расплылась медленная улыбка.

– Потому что вы тогда арестовали бы Себастиана. А он никого не убивал.

– Откуда вы знаете?

– Знаю.

Вольсингам не стал говорить, что навидался убийц с детства и научился распознавать их затылком – тонкими волосками, топорщившимися по-звериному, когда на мальчишку-семинариста падал их пустой и светлый взгляд.

– Постойте, – вмешался Харп, привставая с неудобного кресла. – Но ведь журналист вас подставил. Он чуть ли не носом ткнул нас в это пятно…

Художник уставился в окно. На стеклах играло солнце. С улицы доносились крики мальчишек-газетчиков. Последний выпуск газеты «Зеленый листок» разлетался, как осенние листья под ударом шквального ветра. Весть о смерти единственного корреспондента, редактора и владельца издания взбудоражила горожан. Про Ноймана еще никто не знал.

– Он пытался подставить не меня. Помните, что он говорил? Об актерах. Одноглазка, Двуглазка…

Медик вытянулся в кресле, навострив уши. Художник закончил свою мысль:

– Вы сказали, Гроссмейстер, бедняге выжгли оба глаза? И запятнали шею масляной краской? Не думаете, что над ним так поиздевались в отместку за тот намек?

Лицо полицейского налилось нездоровой кровью. Он все же стукнул кулаком по столу и рявкнул:

– Забудьте об актерах!

Вольсингам заломил бровь.

– Почему? Потому что мальчишка – младший цензор? Не такой уж высокий чин. Или вы настолько боитесь огненосцев, Гроссмейстер?

Харп удивленно нахмурился.

– О чем он говорит?

Сыскарь перевел дыхание и силой заставил себя успокоиться.

– Повторяю, забудьте об актерах. Вы оба. Вольсингам ничего не говорил, а мы ничего не слышали. Я отправляюсь на квартиру Гримма.

Тут Гроссмейстер ощутил укол досады – давно следовало осмотреть жилище убитого и допросить соседей и рабочих типографии. Если бы не утренняя суматоха с Нойманом…

– Вы, Харп, пойдете со мной. Вы, Вольсингам, свободны.

Художник хмыкнул.

– Гроссмейстер, я уже вляпался в это дело по самое не могу. Возьмите меня с собой. Вы же видели – я наблюдателен.

– И не спешите делиться своими наблюдениями, – сухо улыбнулся Харп, поднимаясь с костяного монстра.

Гроссмейстер только коротко кивнул. При всех его недостатках, о малевателе точно можно было сказать одно: он не из болтливых.

Злополучную икону полицейский не решился оставить в кабинете, а, положив в наплечную сумку, прихватил с собой. Туда же он кинул и третью пару перчаток.

На площади было не протолкнуться. Собравшаяся толпа жадно пялилась на подмостки, где актеры из труппы мейстера Виттера представляли новую игру. Харп, Гроссмейстер и Вольсингам невольно умерили шаг, пробиваясь сквозь сутолоку, мимо потных суконных спин и сопящих, зардевшихся, лоснящихся лиц. Художник взглянул на сцену, где тонкий мальчик с прозрачным взглядом как раз объявил название игры: «О Лознице, Блуднице и Человекоубийце, и о Герцоге-Рогоносце». Вольсингам на секунду замер, ожидая непонятно чего – наряда стражи? Возмущенных криков? Но толпа слушала и глядела внимательно. Художник очнулся, когда Гроссмейстер дернул его за рукав.

– Они бы не посмели, если бы герцог был в Городе, – сквозь зубы бросил сыскарь.

– Но почему бездействует полиция? – удивился Харп. – Почему молчит магистрат?

Не ответив, Гроссмейстер сердито дернул головой, и вся троица поспешила выбраться из давки. Когда Вольсингам обернулся в последний раз, мальчик уже переоделся в зеленое платье и кружился по подмосткам, размахивая лозами-бичами, а у ног его бился кто-то, закрытый людскими головами.

– Что-то будет, – задумчиво протянул Харп.

– Что-то уже есть, – зло рявкнул Гроссмейстер. – И я узнаю, что.

«Бунт», – мог бы ответить Вольсингам.

Он помнил тот страшный год, когда на полях погнило все зерно и столица взбунтовалась. Воющая волна жителей предместий стучалась в решетки богатых домов, перехлестывала ограды и разбилась только о серую громаду Дворца Правосудия, центральной крепости огненосцев. Семинария, по счастью, располагалась внутри огороженного стеной пространства, под боком своих патронов. Ученики тогда высыпали во двор и на плоскую крышу семинарии и гасили горящие головни, тряпье и горшки со «смольным жаром» и нафтой, перелетавшие через стену. Но огонь не сумел повредить Огненосным. И те быстро нашли виновных. В тот раз ими оказались соматики… В этот год народ ополчился на лозницу и герцога. Интересно, стены замка Грюндебарт столь же крепки?

Кое-что вспомнив, художник окликнул Гроссмейстера:

– Вы говорили, что монаха видели с лозницей в ночь перед убийством? Кто вам это сказал – актеры?

Они уже шагали переулком, одним из многих, расходящихся от Соборной площади. Витрины лавок были глухо закрыты щитами, хотя солнце стояло еще высоко и торговый день далеко не кончился. Лавочники, как всегда, первыми почуяли запах жареного и сейчас прятали товар по подвалам. По обе стороны нависали стены домов. Окна тоже были закрыты ставнями, лишь в одном старуха поливала цветы, а из другого высовывалась светловолосая голова ребенка. Шум площади остался за спиной, но и здесь в воздухе чувствовалась тревога.

Обернувшись, полицейский сощурился.

– Нет. Не актеры. Мельник Якобс, выходя из трактира, заметил на одной из ближайших улиц монаха в капюшоне. Тот стоял в арке и беседовал с какой-то девицей. Мельник Якобс был пьян, однако в свете фонаря успел заметить на девице зеленое платье, а волосы у нее были длинные и темные. Известно, что горожанки, даже молодые девушки, заплетают косы или носят платок. Только лесное отродье таскается ночью по улицам с растрепанной гривой.

Вольсингам покачал головой. В висках тонко звенело, стук ботинок по брусчатке раздражал слух. Может, близилась гроза?

– Уверяю вас, что лозница не выходит из замка. Именно поэтому ей захотелось повеселей расписать покои. Она не видит почти ничего, кроме своей комнаты… Зачем ей бродить по городу ночью?

Гроссмейстер сердито пожал плечами. Харп нахмурился. Троица свернула за угол и остановилась перед домом. Латунная табличка с разрисованным зеленой краской трилистником извещала, что именно здесь располагается типография и редакция газеты. Полицейский бросил на вывеску злой взгляд – и почему бы ему самому не догадаться, у кого еще в городе может найтись зеленая краска? Может, окажись он сообразительней, молодой Гримм был бы жив, а толпа на площади освистала бы лицедеев и не стала бы слушать их ересь…

Сыскарь ударил кулаком в дверь. Никто не отозвался. Он постучал еще раз, громче, а потом треснул в створку ногой. Сверху распахнулось окно, и раздался сварливый женский голос:

– Чего стучите? Чего колотите? Видите – нет никого. Хозяина убили, а наборщик валяется пьяным. У-у, мерзкий пьянчуга!

Последовал звон бьющейся посуды и глухое ворчание, словно большую сонную собаку потянули за хвост.

– Горе мое луковое! Чтобы твои очи бесстыжие повылазили! Чтобы…

– Хозяйка! – заорал Гроссмейстер, задрав голову к окну. – Мне говорили, что Себастиан Гримм снимал комнату над типографией. Не у вас ли?

Высунувшаяся из окна растрепанная тетка мигом опровергла все теории Гроссмейстера о пристойных прическах горожанок. Щеки женщины раскраснелись, перевесившаяся через подоконник грудь бурно вздымалась, а в глазах сверкал боевой задор.

– Как же не у нас? У нас. И комнату снимал, и помещение снимал, и муж мой, сволочь пьяная, у него работал, и за это он нам ни гроша не платил, потому что просаживал все на свою треклятую газетенку. Чтоб ему душицы наглотаться, чтобы мох его, паразита, изъел…

Прервав тираду на полуслове, тетка присмотрелась к стоявшим внизу и всплеснула руками:

– Ой, господин Гроссмейстер, не вы ли это? А с вами герр врач. Что же это я?

Она запахнула расстегнувшуюся на груди блузу, впрочем, не весьма удачно. Большая часть крупных форм все равно осталась на виду.

– Что же я внизу вас держу? Проходите. А вход сзади, со двора. Генрих-то мой, поросячья его душа, типографию запер на ключ и с ночи все пьет и пьет, пьет и пьет, а с улицы вход только там, так вы уж двором…

Гроссмейстер вздохнул. Только скандальной бабы ему не хватало. В висках занимался тихий звон. К дождю, что ли?

Из полуоткрытой двери хозяйской спальни доносился раскатистый храп – это отдыхал наборщик Тумберг, супруг фрау Тумберг. Дверь направо вела в комнату Гримма. Фрау Тумберг, погремев ключами, впустила Гроссмейстера и его свиту – и ахнула. Ахнуть было из-за чего. Даже в скупом свете, струившемся из слепого, давно не мытого окошка, комната выглядела так, словно по ней прошелся ураган. Перевернутые стулья, сдернутое с кровати белье, книги и клочки газет, разбросанные по полу. Хозяйка расширила глаза и снова заволновалась грудью, а затем, широко распахнув рот, издала вопль:

– И кто мне за это заплатит, а, господин Гримм?

Ее обращение к покойнику действия не возымело. Не поднялась из груды хлама печальная тень и не протянула фрау Тумберг кошелек, набитый звонкими талерами. Лишь моль, вылетев из платьевого шкафа, запорхала в тусклых лучах. Разочарованная матрона в сердцах топнула ногой, да так, что древние половицы заходили ходуном, столбом взвилась пыль, а за стоявшим у окна письменным столом с грохотом что-то рухнуло.

– Однако, – сказал Харп, когда отголоски вопля стихли и пыль улеглась, – здесь кто-то славно потрудился.

Гроссмейстер развернулся на каблуках и наставил на хозяйку острый нос, в эту секунду крайне напоминая грача.

– Фрау Тумберг, вы не могли не слышать шум…

– А как же! – уперев руки в бока, возопила хозяйка. – И слышала. Вчера вечером господин Гримм вернулся сильно подгулявши, да не один, а с мерзкими актеришками. Из карманов у них торчали бутылки вина, они шатались, орали песни, разбудили Малютку…

– Малютку?

– Моя кошка. Малютка от страха на шкаф запрыгнула, бедная крошка, и до утра отказывалась слезать. А когда я постучала в дверь и предложила им вести себя потише, этот их главный…

– Мейстер Виттер, – тихо сказал полицейский.

– Виттер или Шмиттер, он высунулся и говорит, что господин Гримм велел не беспокоить и они отмечают день рождения господина Гримма, хотя я-то точно знаю, что день рождения у него в марте, он всегда заказывает мне каплуна…

Перебив женщину, Харп поинтересовался:

– А вы не видели, как уходили актеры?

– А то как же, – сердито пропыхтела изрядно запыхавшаяся хозяйка. – И видела. Шли и еще больше шатались, охальники, мерзавцы, дери их камнеломка, а господин Гримм был при них, такой же, как они, пьяный в дым, и было уже за полночь, потому что Генрих, мой муж, как раз закрыл…

Пока Гроссмейстер и Харп выслушивали излияния хозяйки, Вольсингам мерил шагами комнату. Носком ботинка он ворошил газетные листки, с которых била в глаза зеленая краска. Переворачивал сбившуюся в комки одежду на полу. Он сам не мог сказать наверняка, что искал и почему это делал. Не потому ведь, что так их учил мастер сыска в семинарии? Или?..

Как бы то ни было, спустя пару минут он это нашел. Это лежало, высовываясь красным замшевым переплетом из-за отвалившейся от стола задней стенки. Вольсингам присел на корточки и поднял толстый блокнот. Должно быть, блокнот выпал вместе с рухнувшей от хозяйского топота доской. Погладив бархатистую замшу, художник открыл блокнот и разочарованно нахмурился. Страницы, белые и плотные, совсем не похожие на серую газетную бумагу, были исписаны рядами убористых значков. К сожалению, значки эти Вольсингам совершенно не понимал. Он принялся листать дальше и обнаружил рисунок. Точнее, два рисунка – два довольно умелых наброска Крестоса. Один ничем не отличался от обычных иконок, зато второй… Художник быстро перевернул следующую страницу, и тут на бумагу упала тень. Вольсингам поднял голову. Склонившийся над ним Гроссмейстер повел острым носом и спросил:

– Так. Что тут у нас?

На странице был список, и на сей раз таинственный шифр сменился обычными буквами. Просмотрев записи, Вольсингам разочарованно присвистнул.

– Похоже, это его хозяйственные расходы за месяц.

И правда. В списке значилось «мыло для бани – 5 грошей», и «долг зеленщику – 12 грошей», и «долг фрау Тумберг за квартиру – 10 талеров, вкл. прошлый месяц, подождет», и «за бумагу Крозу, 3 талера 14 грошей, отдать в пятницу».

– Он был не такой уж рассеянный молодой человек, – заметил присоединившийся к Вольсингаму и Гроссмейстеру Харп. – Тщательно вел записи. Это показывает дисциплинированный ум. Вряд ли он был жалким пьяницей, каковым его представляет нам фрау Тумберг…

– Да он вообще не пил! – резво откликнулась стоявшая в дверях хозяйка. – Стала бы я сдавать квартиру и помещение пропойце, будто одного на мою голову мало!

– Значит, его опоили, – сказал Харп. – Возможно, подмешали какое-то зелье…

Но Гроссмейстер, словно не слыша приятеля, вырвал блокнот из рук Вольсингама и ткнул желтым от табака пальцем в одну из нижних строк списка. Запись была очень краткой и, признаться, не слишком понятной: «Г. Б. – 150 талеров». Рядом стояло число, совпадавшее с датой первого убийства. Пролистав страницы назад, Гроссмейстер поднес блокнот к лицу и издал короткое восклицание.

– Что?

На открытом им развороте был такой же список, однако от более ранней даты – видимо, около месяца назад. И там числился таинственный Г. Б., с обозначенной рядом суммой в пятьдесят талеров.

– Этот Г. Б. был очень дорог нашему другу, – заметил Харп, потирая руки словно бы в радостном предвкушении. – Себастиан не спешил платить за квартиру, однако тратил на Г. Б. огромные суммы. Любопытно, откуда у небогатого журналиста…

– Герберт Брюнненштайн, – перебив его, прошипел полицейский. – Бывший пекарь. Он же убитый монах.

Резко развернувшись к хозяйке, сыскарь приказал:

– Идите-ка, любезная, и разбудите вашего мужа. Делайте что хотите, хоть ведро воды на него вылейте, но мне надо, чтобы через пять минут он был в сознании и способен к разговору.

Женщина, колыхаясь телесами и возмущенно бормоча, выплыла за дверь. Полицейский обернулся к спутникам. Глаза его возбужденно блестели.

– Герберт Брюнненштайн разорился после того, как цены на муку в очередной раз взлетели. Оставив семью и продав лавку, он решил вступить в орден – но, видимо, расценивал это не как акт веры, а как деловое мероприятие. Вопрос состоит в следующем: зачем Себастиану Гримму понадобился шпион у соматиков?

Вольсингам молча принял блокнот из рук полицейского и развернул на странице с рисунками. Под изображением уродливого Крестоса, довольно точно копировавшего ту самую икону, что сейчас была спрятана в сумке Гроссмейстера, виднелась надпись. В отличие от других, сделана она была обычными буквами, правда, весьма большими и корявыми, словно писал человек малограмотный. Похоже, это был обрывок религиозного текста, потому что гласил он следующее:

«…и брать Крестос сей с прахом пакровителя нашиво Святово Сомы и давать сей Крестос князям и баронам и купцам и прочим сильным мира сево для обрасчения их в нашу веру…»

Гроссмейстер и Харп одновременно уставились на Вольсингама.

– С прахом святого Сомы?

Художник усмехнулся. Как ни странно, эту историю он знал. Впрочем, учитывая кампанию против соматиков, которую огненосцы развернули в последний год его обучения в семинарии, ничего особенно странного в этом не было.

Преосуществление святого Сомы

(версия, рассказанная наставником Оззом нерадивому ученику Вольсингаму)

«Глядя на беснования монахов и лицедеев, можно предположить, юный Вольсингам, будто так называемый святой Сома явился к Царь-древу и, слившись с ним плотью и разумом, усмирил подчинявшийся оному Царь-древу незамиренный Лес. Будто бы даже сей праведный человек таким образом спас целый город от нашествия боевых дендроидов, хотя показания и свидетельства относительно того, какой именно это был город, разнятся. Но вот что я тебе скажу, юный Вольсингам, – не стоит развешивать уши и верить во всякую чушь. Известно, что мошенник, называвший себя святым Сомой, бежал от гнева наших огненосных собратьев. Гнев сей был не случаен, ибо Сома стакнулся с Детьми Леса и неоднократно был замечен в сношениях с навками, лозницами, козлоногими и прочей враждебной людям чудью.

В тот год успехи воинов Огненного Духа были особенно велики, и наши братья далеко оттеснили незамиренный Лес. Отряды цензоров проникали на вражескую территорию, и целью их было Царь-древо. Известно, что, погубив Царь-древо, можно лишить деревья их нечестивого разума и извращенной жизни, и превратятся они в самый обычный лес. Цензоры с огнеметами и тяжелыми лава-пушками уже окружили гигантское Царь-древо, когда некто, называвший себя святым Сомой, и его немногочисленные последователи вдруг объявились внутри осадного кольца. Они громко возгласили, что не дадут уничтожить Царь-древо и готовы сами погибнуть с ним, ибо у древа есть душа, равная душе человеческой, и погубить его – значит погубить брата. Но цензоры лишь посмеялись над ними и погнали прочь. Тогда Сома шагнул вперед, к древу, и плоть его срослась с плотью древесной, – что, однако, не помешало нашим братьям открыть огонь. И спалили они Царь-древо вместе с вросшим в него безумцем, и пепел древесный смешался с пеплом человеческим. Еретики же, следовавшие за Сомой, собрали этот пепел и объявили его своей священной реликвией, хотя никакой чудотворной силы в прогоревших углях, конечно же, не было и нет…»

– …Пепел, – задумчиво произнес Харп, покосившись на кожаную сумку с иконой, свисавшую с плеча полицейского. – Вернемся в лабораторию, посмотрю я, что там за пепел.

– Это писал не журналист, – одновременно заявил Гроссмейстер. – В остальных записях используются стенографические значки, да и почерк другой.

Вольсингам, пристально глядевший на рисунки, тихо сказал:

– Соматики при вступлении в орден дают обет молчания сроком на три года. Правда, зачем бы шпиону соблюдать обет? Разве что он опасался чужих ушей, и…

Больше художник ничего сказать не успел, потому что дверь грохнула и на пороге возникла хозяйка, волочившая за шиворот мокрого и отплевывающегося мужчину в несвежей рубашке. Нос мужчины, распухший, пористый, с красными точками лопнувших сосудов, явственно указывал на его крепкое пристрастие к алкоголю. По всей видимости, это и был герр Тумберг, законный супруг фрау Тумберг и единственный наемный работник типографии. Завидев Гроссмейстера и его спутников, мужчина несколько секунд моргал слипшимися белесыми ресницами, а затем вдруг бухнулся на колени, молитвенно воздел руки и проныл:

– Казните меня! Режьте меня, вешайте! Я продал господина Себастиана за тридцать грошей, и гореть мне за это в вечном смольном огне!

На сей раз сон Вольсингама был темен, душен и нелеп. Из глаз лозницы тянулись тонкие зеленые побеги. Вольсингам ладонью пытался вдавить побеги назад, потому что ему нравились глаза лозницы, их нечеловеческая изумрудная глубь, где можно было утонуть с головой…

– Все мы, парень, по сути, вышли из этого мешка, – говорил козлоногий лицедей Смарк и набрасывал на голову Вольсингама вонючий мешок.

Собор на площади корчился в огне, прорастая ножкой и шляпкой гигантского гриба, невозможного, ужасающего взрыва.

Слышались шаги. Эхом носились голоса. Плакал и бормотал в отдалении наборщик Тумберг, пьяно каялся в грехах. По брусчатке звенели подкованные сталью ботинки цензоров. Пахло гарью, гнилью и грозой. Лозница, умирая, распадаясь на сотни стеблей и ветвей, говорила:

– Ничего, Вольсингам. Смерти нет, есть вечное таинство жизни. Дерево превращается в перегной, чтобы дать силу новым росткам.

Но Вольсингам знал, что это вранье. Нет двух одинаковых деревьев, как двух одинаковых людей. Что мертво – то мертво.

– Ты не понимаешь души леса, – вздохнула лозница. – Бедные полулюди, вы застряли между явью и сном, между деревом и человеком, ни туда ни сюда. Надеюсь, мой сын будет другим.

С этими словами она умерла.

И Вольсингам проснулся.

Дико ломило шею. Художник потер затылок и завертел головой. Оказывается, он спал прямо на полу кабинета Гроссмейстера, на черном плаще полицейского. Шею ломило оттого, что под ней лежала стопка папок. Сам Гроссмейстер стоял у окна, за которым занималось бледное утро. Его грачиный профиль в нежно-розовом свете был четок, как профиль полководца перед сражением. Над полем будущего боя стелился туман – это был дым из трубки. Вольсингам усмехнулся, обнажив желтые, давно не чищенные зубы. Сражения и полководцев он видел только на картинах. И больше всего ему сейчас хотелось не в бой, а в баню. Тюремная подстилка так и кишела вшами. Утешала лишь мысль, что пара-тройка мерзких насекомых наверняка перебралась из складок одежды Вольсингама на плащ Гроссмейстера.

Полицейский обернулся:

– Проснулись? Я только что отправил констебля Вейде к Харпу. Надеюсь, наш эскулап поторопится.

Вчера вечером Харп спустился в лабораторию, прихватив с собой злополучный Крестос, и, кажется, пропадал там всю ночь. Вольсингам сел на плаще, потирая занемевшую поясницу. Полицейский, докурив и выколотив трубку, прошел к столу и расположился на своем стуле. Бессонная ночь на нем никак не сказалась, лишь охотничий азарт в глазах разгорелся ярче.

Вытащив из папки на столе исписанный лист бумаги и взявшись за карандаш, Гроссмейстер заговорил, словно продолжая прерванную на полуслове речь:

– Итак, что мы имеем? Тумберг утверждает, что накануне первого убийства монах якобы заглянул в типографию и Гримм отдал ему некий плоский прямоугольный сверток. Предположительно, нашу икону. Видимо, до этого монах давал Гримму икону, чтобы тот смог ее скопировать. Монах был беспокоен и непрерывно оглядывался через плечо, словно его преследовали. Гримм отправился проводить монаха, а Тумберг, движимый любопытством, пошел за ним. До этого они собирали номер, так что руки у обоих были в типографской краске. Гримм с монахом расстались на перекрестке неподалеку от Соборной площади, и журналист уже свернул назад, к типографии, когда послышался какой-то подозрительный шум, как бы звуки ударов и хрип. Гримм поспешил к источнику этих звуков. Тумберг пошел за ним и увидел в свете фонаря монаха, лежавшего на мостовой. Притаившись за углом, наборщик заметил, как Гримм поднимает голову монаха, видимо, проверяя, дышит тот или нет. Отсюда пятно краски.

– А что блокнот? – перебил Вольсингам.

Полицейский недовольно поморщился.

– Стенографистка, работавшая при магистрате, скончалась месяц назад. Чтобы расшифровать записи, придется вызывать специалиста из столицы. А я не хочу, чтобы посторонние совали нос в мои дела. Что знают двое, знает и свинья.

При этом сыскарь так выразительно посмотрел на Вольсингама, что сразу стало ясно, кого именно он считает свиньей. Посверлив художника взглядом несколько секунд, Гроссмейстер ядовито поинтересовался:

– Ну что, позволите мне продолжить?

Вольсингам пожал плечами, и полицейский вернулся к своему протоколу.

– Итак, Гримм проверял состояние монаха, когда некто, облаченный в балахон, вынырнул из переулка слева от спрятавшегося Тумберга, подошел к журналисту сзади и огрел его дубиной по затылку. После того как преступник оглушил журналиста, к нему присоединились другие. Пользуясь тем, что из-за сильного дождя улица была пустынна, злоумышленники беспрепятственно уволокли монаха, оставив Гримма лежать на мостовой. Тумберг уже собирался приблизиться и оказать ему помощь, когда молодой человек пришел в себя и начал подниматься. Тут наборщик поспешил в типографию и прикинулся, что ничего не видел. Исходя из этих показаний, мы можем сделать следующие выводы…

Вольсингам, не слушая, встал и подошел к окну. Внизу, на площади, виднелись подмостки, на которых с таким успехом выступала труппа мейстера Виттера. Вчера, когда троица возвращалась из типографии, они стали невольными зрителями еще более разнузданной постановки. Представление шло при свете факелов, но публики, казалось, только прибавилось. Блестящие в факельном свете глаза десятков и сотен людей не отрывались от сцены. Там раскорячился мейстер Виттер, на сей раз сам нацепивший платье и парик лозницы. Из-под его широко расставленных ног выныривал юркий юнец, завернутый в белую простыню, с оленьей маской и оленьими рогами. Наверное, сценка должна была вызвать смех, но люди на площади не смеялись – и Вольсингама пробрал озноб. Ему и сейчас сделалось зябко. Художник прикрыл тяжелую створку окна и развернулся к Гроссмейстеру.

– Почему вы не говорите, как все было на самом деле?

Вчера Тумберг, трясущийся от страха и похмелья, рассказал, как всю неделю молодой хозяин был сам не свой и говорил о каком-то исключительном материале, который прогремит на весь Город, да что там – на весь протекторат. О соматиках и темных махинациях огненосцев и о том, что нельзя беспрепятственно душить голос свободной прессы. И как он им всем покажет. А потом, по словам наборщика, начались неприятности. В прошлую пятницу мальчишка Гиккори поймал Тумберга за локоть в дымном полумраке трактира, где тот проводил все свободные вечера, вытащил на улицу через заднюю дверь и привел в какой-то сарай. В сарае человек в страшной белой маске дал ему денег и велел следить за хозяином. Якобы хозяин был совсем не хозяин, а так, мелкая сошка, работавшая на него, человека в маске. Но он нарушил соглашение. «А это очень нехорошо – нарушать соглашения, ведь так?» – спросил человек, вкладывая в онемевшие пальцы наборщика мешочек с деньгами. В мешочке оказалось тридцать талеров (а совсем не грошей, как объявил поначалу Тумберг) – сумма не маленькая и все же не чрезмерно большая. Тумберг получил вдвое больше позавчерашним вечером, когда актеры уводили их жильца и когда мальчик Гиккори передал наборщику новое поручение человека в маске: уничтожить набор последней статьи Себастиана Гримма. Статья должна была появиться в утреннем номере. Тумберг сделал как велено, после чего, чувствуя себя предателем и последней сволочью, запил и пил беспробудно всю ночь и весь день.

Выплеснув из себя эту запутанную исповедь и тем, видимо, успокоив больную совесть, Тумберг упал на кровать Гримма и немедленно захрапел.

Услышав вопрос Вольсингама, Гроссмейстер состроил кислую гримасу.

– А что нам, собственно, известно? Про какого-то человека в маске, на которого работает Гиккори. Этот человек в маске может состоять в труппе Виттера, а может и нет.

– Но в ночь перед смертью Себастиан пил с актерами, – настойчиво проговорил Вольсингам, подходя к столу. – И утром после убийства монаха он явственно пытался намекнуть нам на актеров.

– Почему не сказал прямо?

– Возможно, его запугали. Огрели дубинкой по голове. Может, Гримм понимал, что на этом они не остановятся…

– Однако погиб он не от удара дубиной, – устало напомнил Гроссмейстер, морща желтый лоб, – а от той дряни в мозгах. Как и констебль Нойман. И, возможно, монах. Их убили не люди, а треклятая икона. Или что-то другое. Помните – монаха вечером накануне убийства видели в обществе лозницы.

Вольсингам с трудом сдержал злой смех. Он нагнулся, упершись кулаками в столешницу, и в упор уставился на полицейского.

– Лозница не выходит из замка, могу вам в этом поклясться. К тому же… как вам ее описал свидетель?

– Стройная черноволосая девушка в зеленом платье.

– Это не она.

– Почему?

– Просто поверьте мне – это не она. Зато Гиккори, как мы помним, не переоделся после представления. Вполне возможно, что именно он в костюме лозницы говорил с соматиком и угрожал ему. Поэтому монах был так напуган, когда пришел в типографию. Видите, все опять упирается в актеров.

Взгляды Гроссмейстера и Вольсингама скрестились, и никто не желал уступить. У художника уже начали слезиться глаза, когда бухнула дверь кабинета и выросший на пороге констебль Вейде громогласно объявил:

– Доктор Харп желает, чтобы вы, герр Гроссмейстер, и вы, господин Вольсингам, немедленно спустились в лабораторию.

В лаборатории скверно пахло. Какими-то химикатами, едкими настолько, что Вольсингама все же прошибло на слезы. И сырым мясом. И почему-то крысами. Крысиная вонь была очень хорошо знакома Вольсингаму – половину дороги от столицы он скрывался по ночам в амбарах, а амбары кишели крысами. В неурожайный год грызуны пытались добыть хоть горстку зерна. Рылись, плодились и дохли там же, а потом выжиги заливали амбары вонючим биоагентом. У Харпа пахло примерно так же. А еще тут было очень светло. В углу рычал и смердел какой-то здоровенный железный ящик с тянущимися от него проволоками, а под потолком горели яркие лампочки. Такие прежде Вольсингам видел лишь в семинарии. Всплыло полузабытое слово – «электричество». Но удивительней всего было то, что стояло под лампами на столе. Поначалу художник принял его за мудреное устройство для пыток. Присмотревшись, понял, что все эти медные трубки, окуляры и колесики вряд ли подходят для вырывания признаний из еретиков. Чем-то это напоминало подзорную трубу или даже диво дивное – телескоп, имевшийся в семинарской обсерватории.

Харп в белой повязке, закрывавшей лицо, и тонких перчатках стоял рядом с прибором. На столе справа от него в эмалированной ванночке лежала распятая на иглах и распотрошенная крыса. Вольсингама затошнило. Харп опустил маску и оглянулся.

– Тут у нас намечается кое-что интересное, – сказал он, улыбаясь уголками губ. – Даже очень интересное, я бы сказал.

– Не тяни, – буркнул Гроссмейстер.

Но, похоже, для медика настал звездный час, и он не собирался упускать ни минуты из этого часа. Харп повел рукой в сторону Крестоса, лежавшего за ванночкой с убиенной крысой на все той же тряпке.

– Поначалу я проверил химический состав краски на предмет ядов. Кроме обычных пигментов, масла, солей металлов, воска, смолы и компонентов древесины мне удалось обнаружить очень сильный и очень необычный алкалоид.

Оба – и художник, и полицейский – молча пялились на ученого. Тот вздохнул.

– Ядовитое вещество растительного происхождения.

На лице Гроссмейстера вспыхнула было торжествующая улыбка, но быстро угасла при следующих словах Харпа.

– Родственное тому, что присутствует в спорынье. Это гриб, поражающий злаковые культуры. Пшеницу и рожь. В больших количествах вызывает судороги, сжатие сосудов и смерть, в меньших – галлюцинации. Однако химический состав вещества совпал не полностью. Тогда я изучил образец краски под микроскопом и обнаружил в ней это.

Медик отступил в сторону, приглашающе махнув рукой. Полицейский заколебался. Вольсингам подошел к хитрому прибору и заглянул в верхнее стеклышко, как показал ему Харп.

Внизу, в ярком световом поле, перекрещивались какие-то черные нити. Их было великое множество. Кажется, больше, чем налипших на них чешуек бурой и серой краски.

– Аскоспоры, – торжествующе произнес Харп, словно это должно было что-то означать.

Потом, заметив непонимающие взгляды Гроссмейстера и Вольсингама, со вздохом добавил:

– Споры гриба. Так обычно они распространяются. Что-то вроде зерна, из которого прорастает мицелий и плодовое тело.

Полицейский тряхнул головой и рявкнул:

– Что все это значит?

– Терпение, друг.

Жестом фокусника медик указал на распятого грызуна.

– Я подумал, что дело, возможно, не только в ядовитых свойствах алкалоида. Меня беспокоило состояние мозга погибших. И интересовал способ заражения. Если бы отрава проникала через легкие, мы все бы уже были заражены. Однако жертвами стали только те, кто прикасался к иконе. Я нанес споры на выбритый участок кожи крысы, и посмотрите, что стало с тканями зверька через час. Вот второй препарат.

Харп сменил стеклышко, лежавшее под трубкой микроскопа. Вольсингам заглянул в маленький глазок прибора – и брезгливо отшатнулся. Сквозь розовато-синее поле, напоминавшее странный ковер и разделенное на повторяющиеся узоры-цилиндры, тянулись все те же черные нити.

– Наибольшая концентрация уже через три часа после заражения наблюдается в мозгу. Феноменальная скорость роста. Просто феноменальная.

Полицейский опасливо приблизился к столу, глядя на трупик крысы так, словно тот сейчас на него набросится.

– И что все это значит?

Харп, пожав плечами, процитировал:

– «Брать Крестос с прахом святого Сомы и давать князьям, и баронам, и сильным мира сего для обращения в нашу веру». Похоже, гриб влияет на мышление инфицированных. И может убивать тех, кто по какой-то причине стал негоден. Точнее сказать не могу, но знаю, кто может.

Гроссмейстер и Вольсингам переглянулись. В Городе был человек, знавший о растениях все. Или, вернее, не совсем человек. Вольсингаму опять стало зябко, как вчера на площади.

– Кроха никого не принимает, – глядя в пол, процедил художник. – Не думаю, что она захочет говорить с вами.

– Вот и узнаем, – отрезал Гроссмейстер.

На Город сыпался снег. Это было тем более нелепо и странно, что еще вчера палило солнце и свирепый блеск чисто вымытой брусчатки торговых кварталов слепил глаза. Сегодня над площадью стояла снежная заметь, и в этой замети двигались черные фигуры. Многоголовым рычащим зверем колыхалась толпа, и когда снегопад на секунду унялся и серо-белый занавес распахнулся, сердце Вольсингама ухнуло вниз. Ему показалось, что на площади жгут девушку – худенькую девушку в зеленом платье и с черными волосами. Уже в следующее мгновение он понял, что добрые горожане собрались поглазеть на аутодафе чучела. На чучеле был тот самый наряд, в котором мальчик Гиккори изображал лозницу. Похоже, постановки мейстера Виттера становились все ближе к жизни.

Обернув бледное лицо к Гроссмейстеру, Вольсингам прокричал, перекрывая рокот толпы:

– Почему магистрат ничего не делает? Неужели они надеются, что, избавившись от герцога и лозницы, простонародье не возьмется за них?

Полицейский лишь покачал головой, глядя туда, где взметнулись рыжие языки огня. Чучело корчилось в пламени, уже ничем не напоминая лесную девушку, а больше смахивая на раскинувшего уродливые лапы паука.

– Герцогу лучше бы поспешить с возвращением, – сказал Харп, щуря близорукие глаза на огонь.

– Или наоборот, – процедил Гроссмейстер.

Резко развернувшись, он поспешил в проулок, ведущий к Замковой Горе. Толпа за спиной возбужденно взревела – чучело вместе с палкой повалилось в костер, и пламя вспыхнуло еще ярче, опалив ближайших зевак.

В снежной пелене замок, венчавший вершину горы, смотрелся хребтом древнего дракона. Стражники у ворот жгли факелы. Заметив приближавшихся от города людей, они скрестили алебарды – жест скорее ритуальный, потому что были у них и ружья. Начальник караула выступил вперед и, приложив руку козырьком к глазам, уставился в метель.

– А, это ты, – прогудел он, узнав Вольсингама. – Давно тебя что-то не видел.

В густой черной бороде стражника путались снежинки и, не тая, ложились на широкие плечи, укрытые кожаным плащом.

– Дела, – буркнул художник. – Я могу войти?

– Ты можешь. Они…

Задрав подбородок, офицер ткнул бородой в сторону Харпа и Гроссмейстера.

– …они нет. Госпожа не принимает.

Слово «госпожа» далось ему с явным трудом. Стражник был ровесником герцога. Скольких «госпожей» он успел пережить?

Гроссмейстер шагнул вперед, оттеснив Вольсингама.

– Это дело государственной важности. Герцог поручил супруге управлять Городом в его отсутствие, не так ли? Вряд ли управление сводится к тому, чтобы сидеть запершись в замке.

– Госпожа не принимает, – угрюмо повторил стражник. – Но художник может войти. Насчет его имеется особое распоряжение. Остальные…

Офицер красноречиво указал алебардой им за спину, туда, где по склону спускалась заснеженная дорога обратно в город.

Полицейский скрипнул зубами. Кажется, он готов был взорваться. Харп успокаивающе положил руку ему на плечо.

– Тише, друг. То, что мы хотели узнать, может узнать и Вольсингам, а потом рассказать нам.

Сняв кожаную сумку с Крестосом с плеча полицейского, врач протянул ее Вольсингаму.

– Вот, возьмите. Мы будем ждать вас внизу с ответами.

Стражники расступились, и живописец вступил под высокую арку ворот. Когда он обернулся, снегопад уже скрыл дорогу и фигуры его недавних спутников. Лишь рыжими мутными пятнами сияли факелы и снизу, от Города, доносился приглушенный расстоянием шум.

За прошедшую неделю ее живот стал еще больше. По сравнению с тонкой, как веточка ивы, фигуркой он был непристойно огромен, и Вольсингам, как всегда, смущенно отвел глаза. Ему чудилось что-то неправильное в этом зрелище, что-то запретное и стыдное. Кроме того, ему было стыдно и собственных сальных волос, запаха нечистого тела, вшей. Рядом с лозницей всегда казалось, что входишь в прохладную тень или воды чистого озера, и не хотелось приносить с собой городскую грязь.

Она сидела в кресле, спиной к распахнутому окну, спокойно сложив руки на животе. Темные волосы рассыпались по плечам. Взгляд сиял все той же безмятежной зеленью, хотя ей было, наверное, тяжело. Бледное личико осунулось, заострились скулы, а под глазами появились круги. На инкрустированном перламутром столике перед креслом стоял кубок с вином и круглились на блюде румяные яблоки, но лозница не притронулась ни к яблокам, ни к вину.

Вольсингам оглянулся на незаконченную роспись на стене. Собственная картина его больше не радовала. Цвета казались тусклыми, рисунок – грубым. Или все дело в снегопаде за окном? Он скрадывал краски, съедал последние капли румянца со щек лозницы и делал губы тонкими и бескровными. Губы шевельнулись. Лозница беспокойно поерзала в кресле и спросила:

– Почему ты не приходил, Вольсингам? Я скучала. Мне уже скоро…

Она погладила узкой ладошкой живот.

– У людей это происходит не так быстро, госпожа, – сказал художник, не поднимая головы.

– Я знаю. Деревья кажутся вам медлительными, но они расцветают весной за одну ночь… И все же ты не ответил – почему ты не приходил? Ты сам говорил, что надо написать все быстро. Погляди – мой лес уже засох.

Слабо улыбнувшись, она указала на стену, но Вольсингам не обернулся. Открыв сумку, он сунул туда руку, нащупывая обернутый тряпкой Крестос. Послышался тихий шум. Художник вскинул голову и обнаружил, что лозница, вскочив с кресла, отступила к стене. Ноздри ее расширились и подрагивали, как будто втягивая запах опасного зверя. Глаза ярко сверкали, а верхняя губа задралась, обнажив в оскале мелкие зубы.

– Что ты мне принес?!

Ответить Вольсингам не успел, потому что его что-то больно ужалило, и сумка соскользнула с плеча. Подняв руку, он с недоумением уставился на распоротый рукав куртки и вспухший красный след от ожога.

– За что, госпожа?

– Я изгнала болезнь из этого дома!

Голос лозницы дрожал, и дрожали губы.

– Я заставила его уйти. Он должен был уйти, пока болезнь в Городе. А ты снова приносишь ее сюда…

– Он? Должен был уйти? О ком вы?

– Он. Мой… муж. Ваш герцог.

Лозница, казалось, чуть успокоилась. Не отрывая взгляда от лежавшей в углу сумки с перебитым ремнем, она обошла кресло и вновь уселась.

– Герцог болен?

Лесная девушка нахмурилась и нетерпеливо вздохнула.

– Лес заключил с его родом союз. Но ваш союз – это подписи и бумаги. Наш союз – это память и жизнь. Не вечно ни дерево, ни человек, все должно обновляться. Союз – это брошенное в землю зерно, дающее колос с новыми зернами, и так раз за разом. Герцог должен был обновить союз. Он должен был взять одну из нас. Но к нему приходил человек в сером по имени «настоятель», пораженный болезнью. Приходил долго, с тех пор как начал строиться этот…

Лозница махнула рукой в сторону окна, за которым снегопад скрывал Город.

– Собор? – спросил Вольсингам.

Кажется, он начинал понимать.

– Да, собор. Но это не дом. Не дворец. Это… живое, но плохое. Оно заражает и убивает. Медленно, как гниет древесина. Одни породы быстрей поддаются гнили, другие могут продержаться долго, но конец один. Это болезнь, прорастающая в деревьях и людях…

– Гриб?

– Может, вы зовете его грибом. Человек в сером приходил и говорил, что больше не надо договора. Что он защитит вас от леса. И он не лгал, потому что там, где болезнь, больше ничего не растет, ни дерево, ни трава. Только вырождается и умирает.

Вольсингам потер горящее плечо. Ужалившей его лозы он даже не видел. Прав был старший цензор Гильдебранд – лесные отродья жестоки и опасны. Правда и то, что люди опасней стократ.

– Поэтому герцог не стал брать жену из Леса? – спросил он вслух. – Поэтому пытался родить наследника с обычной женщиной?

Лозница кивнула – словно птица дернула головой.

– Он верил, что сможет обойти договор. Не хотел, чтобы у Леса и Города были общие дети. Называл это «проклятьем», вслед за человеком в сером. Говорил: «Я сниму проклятье со своего рода».

Девушка звонко и зло рассмеялась.

– Но ничего не получилось, – почти про себя произнес Вольсингам.

– Получилась гниль! – воскликнула лозница. – Получилась болезнь. Она всегда приходит туда, где дряхлеет и гниет дерево и нарушаются договоры.

Художнику послышался внизу, во дворе, какой-то шум. Но для того, чтобы выглянуть в окно, пришлось бы обойти кресло с лозницей – а приближаться к ней не хотелось. Кажется, она все еще сердилась.

– Значит, герцог тоже заражен? И вы боялись, что его болезнь повредит… малышу? Поэтому попросили мужа уехать на время своей беременности?

Лозница усмехнулась, снова обнажив зубы.

– Дитя Леса и Города не боится болезни. Это болезнь боится его. Когда он родится, болезнь исчезнет. Но она заберет с собой все свои… ветви… отростки… тела…

Вольсингаму вспомнился мертвый монах, и всплыли недавние слова Харпа. «Может убивать тех, кто по какой-то причине стал негоден».

– Всех зараженных? Все они умрут, когда умрет грибница?

Лозница опять кивнула.

– А если они будут далеко от центра грибницы, то выживут?

Сложив руки на животе, зеленоглазая женщина улыбнулась.

В этот момент в коридоре за дверью раздался топот, и в комнату влетел запыхавшийся молоденький стражник.

– Госпожа! Госпожа, Город взбунтовался! Госпожа, они идут сюда!

Со двора уже явственно доносились вопли и звон оружия. Сухо треснуло несколько выстрелов, но их обрывистый звук быстро затерялся в реве, напоминавшем рев штормового моря. На потолке заплясали красные отблески факелов.

Лозница повернулась к стене, где сплетались зеленые ветви над мягким ковром травы, и спокойно сказала:

– Скажи Городу – я выйду к ним.

Вольсингам и стражник переглянулись, при этом мальчишка неистово замотал головой.

– Нет, Кроха, – выдохнул Вольсингам. – Пожалуйста, нет. Они убьют тебя. Сожгут, как сожгли чучело на площади.

– Я выйду к ним, – повторила лозница и, встав, шагнула к двери.

В окно влетел камень и громко ударился о резную спинку кресла. Градом брызнули щепки. За первым камнем посыпались другие. Вольсингам, пригнувшись, метнулся в угол и подхватил сумку с иконой. Затем, перебежав к окну, прижался к стене и выглянул наружу. Двор, еще недавно белый от снега, почернел. Его запрудила толпа. Мелькали там и прорезиненные плащи выжиг, и их маски с фильтрами. Стражников нигде не было видно, зато мальчик Гиккори, в небесно-голубом камзольчике, выплясывал посреди толпы и размахивал обгоревшим чучелом на шесте.

В зале заседаний было не продохнуть. Пар от дыхания поднимался к потолку волглыми облаками. На деревянных скамьях капельками оседала влага, а окна снаружи залепил снег. В полумраке свисающие с потолка флаги, в том числе самый большой флаг с гербом Города – трехглавым замком, из которого прорастало могучее зеленое дерево, – казались одеждами слетевшихся на шум привидений. Шло экстренное совещание магистрата, посвященное последним волнениям в Городе. Члены магистрата, в скособочившихся париках, измятых камзолах, с красными заспанными глазами и бледными лицами, орали, перебивая друг друга.

– Необходимо вызвать подкрепление из столицы! – кричал глава гильдии торговцев скобяными изделиями Свенсен.

– Собрать ополчение! – дребезжал в ответ полицмейстер Якоб Бирнс, старик восьмидесяти лет от роду, давно переложивший обязанности на плечи подчиненных и целыми днями мирно почивавший в особняке племянницы, фрау Шульц. – Помнится, во времена моей молодости…

– Ах, оставьте вы вашу молодость, – перебил его Рихард Розенблюм, богатый скотовладелец. – Расскажите еще, как голыми руками душили боевых дендроидов. Отправляйтесь лучше обратно под бок вашей племянницы…

– Я попрошу!

– Я требую!

– Надо найти герцога, – тихо и тяжело сказал бургомистр, но все почему-то его услышали.

На мгновение в зале стало тихо, и с улицы донесся глухой шум – словно ветер гудел в верхушках далекого леса.

– Бунтовщики приближаются, – пошептал Свенсен и завертел головой, отыскивая ближайшую дверь.

– Выжиги их задержат, – старый полицмейстер пренебрежительно махнул рукой в сетке вздувшихся вен.

– Говорят, выжиги присоединились к восставшим, – осторожно заметил Арчибальд фон Шуц, потомок древней аристократической фамилии.

– Вздор, вздор, – прокашлял Бирнс. – Цензоры никогда не стакнутся с бунтовщиками. Их задача – блюсти порядок. А есть еще силы полиции…

– И где эти силы?

– И где герцогская стража?

– И где сам герцог?!

Ответа на эти вопросы так никто и не узнал, потому что центральные и боковые двери распахнулись и внутрь хлынула толпа.

Как ни странно, непрошеные гости не стали громить зал, переворачивать скамьи, сдирать знамена и избивать почтенных членов совета. Вместо этого они быстро и организованно поднялись по четырем лестницам на верхний уровень, предназначенный для простонародья, – буде простонародью захотелось бы понаблюдать за совещанием своих вождей. Вошедшие вслед за горожанами выжиги с оружием и в полном боевом облачении редкой цепочкой встали в круговом проходе, отделявшем верхнюю часть зала от нижней. А затем из центральных дверей выступила небольшая, но красочная процессия.

Шагавший впереди человек поднял голову, и тусклый свет потолочных ламп на сотню свечей упал на его бугристое лицо со шрамом давнего ожога. Седые с редкими черными нитями волосы спускались до плеч. Ноздри крупного носа подрагивали, словно ловя запах пота, ожидания и страха, затопивших аудиторию. Бархатная мантия темно-бордового цвета свободными складками облегала его фигуру, а черные глаза горели неистовым огнем. Членам совета понадобилось несколько секунд, чтобы узнать этого человека в таком одеянии, без хромоты и привычного грима. Бургомистр, отличавшийся особой зоркостью, первым вскочил со скамьи и взмахнул руками:

– Смарк? Хромой Смарк?

Человек улыбнулся и чуть склонил голову – то ли в знак приветствия, то ли признавая правоту бургомистра.

– Да и нет. Вы знали меня под этим именем, но позвольте представиться полностью: оберегатель Бальтазар Смарк, личный представитель Его Святейшества архипротектора Герца в восточном округе протектората. Вот верительная грамота.

Сняв с пояса глянцевитый кожаный футляр, он извлек свиток желтоватого пергамента с чернильными строками и багровой печатью архипротектора. Никто из членов магистрата не поспешил ознакомиться с документом, и оберегатель продолжил:

– А это мое сопровождение.

Обернувшись, он коротко кивнул на своих спутников.

– Бернард Виттер, старший цензор. Цензор Вингобард. Младший цензор Бартоломео Гиккори.

Актеры – а точней цензоры, неузнаваемые в масках и прорезиненных плащах, – вскинули обтянутые перчатками руки в церемониальном салюте. Среди них не было самого высокого и тощего, известного под кличкой Штырь, однако до поры никто не обратил на это внимания.

Бургомистр плюхнулся обратно на сиденье и отер пот со лба. Вспотел он совсем не от жары, потому что из открытых дверей тянуло промозглым холодом.

Обращаясь не к магистрату, а к безмолвно замершей в верхних рядах толпе, оберегатель Бальтазар, он же хромой лицедей Смарк, провозгласил:

– В течение шести недель я наблюдал за ересью и беззаконием, пустившими глубокие корни в этом Городе. Я видел, как отступники и Дети Леса сеяли заблуждения в умах и смятение в душах, видел, как порядок и закон уступают место беззаконию, самовластию и гнуснейшим порокам. И я пришел к выводу, что ваш Город нуждается в твердой руке и суровом напутствии. Властью, данной мне архипротектором Герцем и официумом Огненосных, я объявляю, что отныне беру управление в свои руки. Все бригады цензоров, силы полиции и ополчение переходят под мое командование. Городской магистрат распускается до дальнейших распоряжений.

Бургомистр и его советники завозились на скамьях, а Арчибальд фон Шуц, потомок знатного рода, даже открыл рот, чтобы возразить, – но оберегатель вскинул руку, и в зале вновь воцарилась тишина.

– Однако прошу вас, не расходитесь. Сейчас здесь состоится открытое заседание трибунала Огненного Духа. Старший цензор Сван, введите обвиняемую.

В дверях показался последний из труппы мейстера Виттера – или делегации оберегателя Смарка – высокий и тощий выжига в черном плаще, черных перчатках с раструбами, черных ботфортах и черной маске с фильтром. Рядом с ним шагала маленькая фигурка с огромным до нелепости животом, в простом светлом платье, с разметавшимися по плечам темными волосами и босая. Узкие белые ступни касались каменного пола осторожно, как невесомые крылья бабочки.

Толпа – вернее, та часть толпы, что не участвовала в штурме замка, – ахнула. Лозница подняла голову и окинула зал и собравшихся в нем людей бестрепетным взглядом сияющих изумрудных глаз.

У Гроссмейстера было всего два жизненных принципа: не давать спуску и не лезть в политику. Первый принцип относился к нарушителям закона, а второй – к Огненосным. И сейчас сыскарь попал в крайне затруднительное положение, потому что два его принципа вступили в неразрешимый конфликт. Больше всего Гроссмейстеру хотелось запереться в своем кабинете и подождать, пока все кончится. Собственно, желание это появилось больше недели назад, когда арестованный «лицедей Смарк» сунул ему под нос верительную грамоту с печатью архипротектора и велел не рыпаться. И полицейский не рыпался бы, если бы не принцип номер один. Именно этот принцип направил его ноги в зал магистрата и вознес на верхний уровень, где люди стояли плотными рядами. Толпа сдавила руки и ноги Гроссмейстера, но сильней всего давило на череп. Опять, что ли, к перемене погоды? Или просто набившиеся в зал горожане выдышали весь воздух?

Полицейский не знал, где Харп – тот затерялся еще на подступах к Городу, когда дорогу залил черный людской поток. Он не знал и где Вольсингам, но подозревал худшее. Наверняка малеватель попытался защитить свою любезную лозницу, и сейчас либо сидел в казематах под ратушей, либо валялся на замковом дворе с пробитой головой и вороны клевали его смешавшуюся со снегом кровь.

Гроссмейстер потер лоб и снова устремил взгляд на то, что творилось внизу. Внизу судили лозницу – если, конечно, это можно было назвать судом. Лесной женщине не дали даже сесть, несмотря на огромный живот. Она стояла, окруженная цензорами, – и хорошо, что там были цензоры. Потому что иначе из толпы полетели бы камни. Наверняка бунтовщики прятали их в карманах и рукавах. Впрочем, Гроссмейстер не сомневался, что в нужный момент камни будут выпущены. Просто не сейчас, а чуть погодя, когда труппа мейстера Виттера завершит самое грандиозное свое представление.

Лицедей Смарк, очень похорошевший в пурпурной мантии и напрочь забывший про хромоту, говорил умело поставленным голосом:

– …И далее, на телах убитых были обнаружены следы ожогов и как бы полосования плетьми, что однозначно указывает на орудие убийства – ядовитую лозу!

Он обвиняюще ткнул пальцем в супругу герцога. Та все так же молчала и спокойно смотрела поверх людских голов, сложив руки на животе.

– Есть и свидетели, видевшие, как нечестивая лозница выходила ночами из замка и творила ворожбу на перекрестке, призывая на город Лес! Также нам известно и об исчезновении ее супруга, опрометчивого герцога Грюндебарта. Сначала, опутанный чарами лозницы, он привел лесное отродье в Город, а затем лозница убила его, чтобы править самодержавно, и уничтожила следы преступления. Иначе как объяснить, что герцог внезапно исчез?

Бургомистр на передней скамье откашлялся и тряским голосом проговорил:

– Герцог уехал с отрядом стражи, а до этого выступил перед магистратом и…

– Ложь! Ложь, чары и прелесть! Известно, что создания Леса способны вызывать у людей видения и внушать то, чего не было…

Гроссмейстер вздохнул. Нет, никто не тянул его за язык. Ему бы следовало промолчать. Беда в том, что молчать он не мог. Отпихнув дюжих парней, стоявших впереди (судя по запаху, кожемяк), полицейский протолкался к лестнице, и лишь здесь его задержали цензоры. Отбросив руку в прорезиненной перчатке, преградившую ему путь, Гроссмейстер громко заявил:

– Я утверждаю, что проведенное полицией расследование противоречит тем выводам, что высказал нам почтенный оберегатель.

По чести, сыскарь готов был вырвать собственный язык и скормить его крис-козам. Мало того, что сейчас он нарушал второй свой принцип, так еще делал это ради мерзкой лозницы, чужой лесной девки, которая уж точно никогда не отблагодарит его за добро.

«Нет, – подумал Гроссмейстер. – Я делаю это не ради нее. Я делаю это ради закона. Закон следует соблюдать. Все, в том числе и огненосцы, должны подчиняться закону, иначе жизнь утратит строй и смысл и воцарится хаос».

Вслух же он произнес:

– Наш коронер, дипломированный доктор Харп, провел вскрытие и обнаружил, что у жертв поврежден мозг. Как он выяснил в результате исследования, мозг был поражен некой разновидностью гриба, источником которой…

– Источником которой являются еретики, называющие себя монахами святого Сомы!

Голос прогремел под сводом, потревожив сонный покой знамен и обитавших в куполе ратуши воробьев. Гроссмейстер вздрогнул, и он был не единственным. Все взгляды обратились к самому верху лестницы, ведущей к еще одной, служебной двери. Обычно через нее в зал спускались уборщики, стиравшие пыль со скамей, протиравшие оконные стекла и следившие за тем, чтобы моль не побила флаги. Сейчас на ступеньках стоял рослый худой человек в разорванной куртке и вздувшихся на коленях штанах. На щеке его виднелась свежая ссадина, а в воздетой руке он держал некий прямоугольный, обернутый тряпкой предмет.

– Я, младший цензор Вольсингам Фойр, провел тринадцать лет в этом Городе, расследуя преступления нечестивых соматиков по личному поручению верховного наставника семинарии, оберегателя Реймса, и Его Святейшества архипротектора Герца.

Гроссмейстер подавился собственным языком и, согнувшись, отчаянно заперхал. Даже слезы выступили на глазах. Между тем художник Вольсингам спустился по ступеням, беспрепятственно прошел мимо цензоров оцепления, миновал онемевших от изумления членов магистрата и приблизился к оберегателю Смарку. Развернув тряпицу и почтительно склонив голову, он вытащил проклятый Крестос и протянул его огненосцу. Только тут полицейский заметил, что на руках Вольсингама кожаные перчатки. На руках Смарка перчаток не было, но он схватил икону жадно, как ребенок хватает протянутый леденец. Гроссмейстер открыл рот, чтобы выкрикнуть предупреждение… и захлопнул снова. Первый принцип, схлестнувшийся со вторым, породил в итоге третий, новый и очень своевременный: «Когда чего-то не понимаешь – молчи».

Вольсингаму казалось, что он падает с крыши. Однажды он на спор спрыгнул с крыши хозяйственной пристройки, и только в полете заметил валявшиеся внизу грабли. Грабли щерились редкими острыми зубьями, и как-то сразу стало понятно, что именно на эти грабли он и напорется – и тут время замедлилось. Как бы со стороны мальчишка Вольсингам наблюдал за приближением вымощенного плитами двора. В щелях между плитами пробивались тонкие, чахлые стебельки травы – самой обычной, и все же семинаристов заставляли ее безжалостно выпалывать, и он даже успел вспомнить, как ползал по этим плитам на коленях, а солнце пекло затылок… Он видел серые катышки глины на зубьях грабель и широко распахнутые глаза приятелей, их раскрытые в крике рты… только звука не слышал. Звук вернулся, когда он боком, неловко извернувшись в полете, рухнул на камни и покатился. Звук вернулся вместе с треском кости, острой болью и толчком, от которого содрогнулись все внутренности. Звук нахлынул волной: крики друзей, крики наставника, звон далеких колоколов, перепалка торговцев на площади за стеной, рев осла…

На грабли он так и не напоролся, зато повредил запястье и сломал ребро. Вольсингам не вспоминал этот случай почти двадцать лет. Теперь время повернулось вспять. Все было точно так же. Он видел происходящее до мельчайших деталей. Старческие пигментные пятна на запястьях оберегателя Смарка, схватившего икону. Сальное пятно на его пурпурной рясе. Складки ткани – видно, ряса долго лежала в сундуке, прежде чем ее вытащили и надели. Уродливое рыло маски высокого и тощего цензора. Резьбу на центральных дверях зала, куда его вынесла толпа. Раскисший снег на площади. Помост и столб, и вязанки хвороста, сложенные кучей вокруг столба. Серую высокую стену монастыря. Бочки с керосином. Рыжие пятна факелов и багряное мечущееся пятно – опять этот оберегатель Смарк, в первом ряду толпы, с воздетой над головой иконой. Его седые волосы развевал ветер. Его рот был широко распахнут – видимо, он что-то кричал, то ли обличая, то ли проклиная. Но звука не было. Зато был свет. Свет огня. Выжиги наваливали под стены хворост, поливали из бочек и швыряли туда факелы. Однако пламя никак не разгоралось, словно ему попалась сырая, негодная древесина, трухлявая и источенная грибом. Тогда в ход пошли пламеметы. Ветер, развевающий волосы беззвучно кричащего оберегателя, выдувал из костра угольки и швырял обратно, в волнующуюся у стен толпу. Один уголек обжег щеку Вольсингама. Он вскинул ладонь к щеке и обернулся. Высокий и тощий выжига стоял на помосте, спиной к столбу, а у столба…

Звука по-прежнему не было, но Вольсингам, расталкивая людей плечами и локтями, начал пробиваться к помосту. Ему казалось, что он движется против течения могучей реки, бредет сквозь прозрачную вязкую стену, состоящую, как из кирпичиков, из потерянных мгновений. Доски помоста… Зубья грабель с налипшими комками глины… Тогда, двадцать лет назад, он мог только извернуться в полете. Теперь он сам отчаянно пробивался туда, где его ждала смерть. У смерти было бледное треугольное личико, огромный живот под помятым, изорванным платьем и невероятно зеленые, как Лес и как море, глаза. Какие-то люди в прорезиненных плащах прикручивали ее веревками к столбу, и Вольсингам с удивлением понял, что сейчас вцепится в этих людей и будет рвать их зубами, пока не почувствует вкус крови во рту.

Вольсингам спешил, как не спешил никогда и никуда в жизни, но ветер оказался быстрее. Словно шаловливый ребенок, он швырнул пригоршню искр на кучу хвороста под ногами девушки. И этот хворост, в отличие от того, у стены, занялся мгновенно. Одним прыжком Вольсингам взлетел на помост и сразу врезал кулаком по маске высокого и тощего. Он почувствовал, как стекло линзы, разбившись, вошло ему в руку, но ни боли, ни звука не было. Еще не время, понял он, расшвыривая людей в прорезиненных плащах, и других, оскалившихся, лезущих и лезущих на помост, – и вдруг их поток иссяк, а в спину ударило неистовым жаром. Вольсингам крутанулся на месте и невольно прикрыл лицо, потому что костер у столба разом вспыхнул. «Не спасти», – подумал Вольсингам, но кого не спасти, ее или себя, подумать не успел, потому что уже бросился вперед и принялся руками расшвыривать горящие вязанки. И тогда звук вернулся. Звук вернулся с треском огня, шипением кожи перчаток и собственной лопающейся кожи, согласным воплем сотен и сотен людей – но Вольсингаму было уже все равно, потому что он все-таки успел, все-таки пробился к столбу и начал рвать веревки.

«Не надо, – сказала у него в голове зеленоглазая смерть. – Не надо, Вольсингам, так должно быть. Зерно должно упасть в землю и покрыться землей, чтобы проросла новая жизнь…»

Он, не слушая, дергал и дергал веревки, не понимая, как еще видит, потому что уже сгорели ресницы и брови и давно должно было выгореть все остальное. Легкие пожирал огонь, совсем не было воздуха… И когда Вольсингам почувствовал, что больше не может, что сейчас упадет, над площадью пролетел новый звук. Хриплый, мучительный крик роженицы. Это закричала лозница.

Гроссмейстер был человеком ума острого, но приземленного, или, скорее, практического. Проще говоря, он верил только собственным глазам. Именно поэтому, запершись вечером этого невероятно долгого дня в кабинете, полицейский заливал глаза вином. А точнее, отвратного качества свекольным самогоном, реквизированным у обывателя Гюнтера Квинке заодно с хитрым алхимическим аппаратом. Гроссмейстеру очень хотелось убедить себя, что он не видел того, что видел. Мешал назойливый запах гари. Запахом гари пропитался кабинет, сюртук, кожа и волосы самого сыскаря, и даже свекольный самогон разил гарью…

Гроссмейстеру хотелось верить, что он не видел, как Вольсингам, пробившись сквозь людское море, вскочил на помост, сбросил с него выжига и кинулся прямо в огонь.

Ему хотелось верить, что он не видел, как пламя охватывает стопы, ноги, живот лозницы, ее лицо и волосы.

Он многое бы дал за то, чтобы ее крик оказался кошмарным сном.

Но больше всего Гроссмейстер желал убедить себя в том, что не было случившегося дальше.

Из огня не вырвался недовольный рев новорожденного младенца.

Брюхатые тучи, нависшие над площадью, не разродились ливнем.

С первым криком ребенка стены монастыря и собора не вспыхнули как спички, не вырос над ними чудовищный, невозможный огненный гриб с тонкой ножкой и уходящей в тучи приплюснутой головкой.

А ливень, затушивший пламя аутодафе, не подпитывал этот огонь.

И шедший во главе толпы оберегатель Смарк вдруг не упал, не забился в судорогах, уронив под ноги идущих за ним проклятый Крестос, не вытянулся и не затих, бездыханный, как камень.

И люди не бросились врассыпную, вопя от ужаса, падая и топча друг друга.

И сам он, Гроссмейстер, распихивая бегущих, не ринулся к обгоревшему, черному, как головешка, помосту.

И он не увидел стоявшего там на коленях Вольсингама, с опаленными волосами, страшным распухшим лицом и руками в кровавой коросте.

В одной руке Вольсингам не держал орущего и совершенно невредимого младенца, чистого, словно только что из купели, – а другой не пытался вдавить назад зеленые побеги, тянувшиеся из глаз лозницы, из губ, из всего ее тела… Но побеги росли, пока не окружили обожженного человека и ребенка в его руках защитной стеной, тонкой, однако непроницаемой.

На этом месте размышлений Гроссмейтер с усмешкой дотронулся до щеки, пересеченной тонкой воспаленной полоской. Он сам попытался пройти сквозь зеленую стену – и отведал яда лозницы. Девка все же отвесила ему пощечину, пускай и после смерти.

И только в одно Гроссмейстеру хотелось верить – в то, что, когда площадь почти опустела, и пламя над собором улеглось, и над Городом вместо потоков ливня вновь воцарились хмурые снеговые тучи, по брусчатке зацокали конские копыта. Это вернулся герцог с отрядом стражи.

Немногие оставшиеся люди бежали от своего повелителя, как бежали от догорающего монастыря и от трупа оберегателя, все так же валявшегося в луже.

При свете факелов Грюндебарт соскочил с коня и подошел к развалинам помоста. Ядовитые побеги послушно расступились перед ним. Сквозь открывшийся проем инспектор увидел, как герцог протягивает руки к сыну, не глядя на маленькую зеленую рощицу – все, что осталось от его жены. Жуткое обгоревшее лицо Вольсингама развернулось к хозяину Города, губы раздвинулись, и свистящий голос произнес:

– Будь ты проклят. Это ты убил ее. Ты и твое отродье.

На секунду полицейский подумал, что тут Вольсингаму и конец – однако это был не конец, а, напротив, спасение, потому что с одной из лошадей соскочил лекарь Харп. Отчего-то он был в герцогском отряде. Видимо, он и привел герцога, подумалось Гроссмейстеру, но это была лишняя и ненужная мысль. Харп, шлепая по лужам, быстро прошел туда, где Вольсингам мягко упал ничком в уголья. Присев рядом с ним на корточки, врач деловито нащупал пульс, перевернул художника лицом кверху и так же деловито осмотрел ожоги.

– Ну? – спросил герцог Грюндебарт.

Он успел подхватить орущего младенца и прижимал его теперь к своей широкой кожаной перевязи.

– Жить будет, – ответил Харп.

И это было лучшее, что услышал Гроссмейстер за этот долгий, неимоверно долгий и трудный день.

Подняв стакан, полицейский отсалютовал своему отражению в стеклянной горке с трубками, прищурился и хрипло сказал:

– Чин-чин.

Отражение отсалютовало в ответ и опрокинуло в себя стакан первача так, словно это была чистейшая колодезная водица.

Миновала зима. Наступила весна: заворковала ручьями, защелкала налетевшими на Город птицами, защекотала солнечным теплом. Рощица посреди площади разрослась и покрылась новой нежной листвой, совершенно утратившей ядовитые свойства. Герцогская нянька водила сюда на прогулки наследника. Малыш рос так же быстро, как и деревца, пробившие камень, и уже делал первые нетвердые шаги. Ночами в роще пели соловьи. Горожане обходили ее стороной.

От собора осталась одна стена, всю зиму проторчавшая посреди Города гнилым черным зубом. Весной развалины омыло дождями, и из-под гари выступила старая фреска. Увидев ее, Вольсингам взялся за мастерок. Раны художника заросли, затянулись гладкой розовой кожей. Даже волосы уже начали отрастать – но не все раны остаются на теле. Вольсингам чувствовал, что должен это сделать.

Для начала он сбил старый слой штукатурки, зачистил стену и обмыл ее водой. Гнусная серая прель, узловатые корни, наросты и наплывы скорчившегося в смертной муке дерева исчезли без следа. Потрескавшиеся кирпичи мастер отбил и тщательно затер щербины раствором.

Затем наступил черед новой штукатурки. Вольсингам нанес три ее слоя, работая медленно и упорно. И наконец, на рассвете теплого, почти летнего дня художник растер по стене последний слой мелкозернистого песка, смешанного с водой и известкой. Затем он взялся за кисти. Правая рука слушалась еще плохо, а надо было спешить, пока сырая известь не высохла. Живописцы ордена использовали картон для нанесения контурных линий, однако образ, горевший в мозгу Вольсингама, ложился на стену без всяких предварительных контуров. Вскоре на чуть желтоватом грунте проступил овал лица, нежный коралл губ, мягкие волны темных волос… последними проглянули глаза. Широко распахнутые, зеленые, как Лес и как море, они смотрели на Город с любопытством и пониманием.

Солнечные лучи налились багрянцем, когда Вольсингам, отступив, оглядел свою работу. Он не сказал: «Весьма хорошо», но, возможно, подумал. Роща за его спиной шелестела молодой листвой, и в конечном счете все и вправду было неплохо.

Дмитрий ЛукинПоследние ангелы у чертовой обители

Работаем тихо. Пришли и ушли, а потом – фейерверк. Мы займемся объектом, Чертяка – «цветами». И, ребята, умоляю, никаких подвигов!

Какие мудрые были слова! Как сладко они звучали! Просто песня! Помню, аж прибалдел, пока слушал это напутствие перед высадкой. Не зря же у полковника весь кабинет книгами уставлен. Он и говорит как по писаному – гладенько, умно, красиво. И, главное, искренне, от души. Никаких матюков, никакой грязи. Грамотная литературная речь интеллигентного профессора-лингвиста.

Тихо не получилось.

Звуковая пульсирующая ракета (сигнал возвращения) прошила на мутном чужом небе зеленую дугу в направлении катера и погасла. Истошный, пронзительный визг наконец-то оборвался.

Теперь в радиусе трех километров каждая тварь знает о нашем присутствии.

Правила игры изменились.

Замаскировались, называется! Ха, кто-то уже гранаты взрывает! Не рановато ли? Вот и первые потери. Началась веселуха. Сейчас побегаем!

Полковник нарушил собственный приказ, а заодно и основной принцип диверсионной работы. Самое смешное, что никакой нужды в этом не было. Объект уничтожен. Задание выполнено. Команда уходить уже прозвучала в ухе каждого бойца. Флорауна мирно спит. Разноцветные полосатые веточки-змеи безобидно обвивают берцы. В условной точке десантный катер сбросил несколько тонн маскирующего грунта и дожидается возвращения группы… Блестяще выполненная операция. Все как на показательных учениях. Осталось только вернуться…

В этот момент курсанты окончательно спятили.

Датчики фиксировали учащенный пульс и повышенное давление у всех новичков. Движения неуверенные, порывистые. Эмоциональный фон: страх, перерастающий в ужас. Ориентация в пространстве затруднена. В таком состоянии солдаты не способны воспринимать речь. Слышат – и не понимают. Полковник видел те же показатели на командирском экране (у меня на руке был дубликат) и справедливо решил, что ракета приведет наших неженок в чувство. Достал платочек и утер деткам сопли. Позаботился о дебилятках! Сунул голову в осиное гнездо, аккуратненько в нем похозяйничал, пока осы спят, а потом взял и громко крикнул: «Банза-а-а-й!!!» Веселый дядька!

«Глупость собственных бойцов непобедима», – это он верно сказал. И все-таки решил попробовать. Я очень сомневался, что ракета вправит мозги нашим трусишкам. Но шансы выжить она увеличивала. Процентов на десять-двадцать.

Непонятно только, к чему такая благотворительность? Генералы далеко – все равно не увидят, а нам лишний геморрой. Сдохли бы себе потихоньку – и ладно! Кто не успел – тот уже мертв, кто опоздал – тот сам дурак. Зачем нарушать золотое правило и подставлять под удар всю группу?

То есть… не всю, конечно. Диверсанты уже возле катера. Считай, добрались. А здесь, в дебрях, подзадержались только мы с полковником и наши юные дарования. При таком раскладе полковник рисковал только собой. Умный, зараза. Все рассчитал, не придерешься. Даже упрекнуть не в чем! Откуда у него такие мозги?

А вот и клоуны! На командира облизываются. Выросли из-под флорауны в аккурат перед полковником. Церберги. Зубы-лезвия, когти заточены с обеих сторон, гипнотический взгляд, выстрелов не боятся, ударом лапы могут выдрать человеку сердце. Красавцы! Давненько не виделись.

Я распластался в воздухе, как морская звезда на дне океана. Падать – всего-то три метра, а сколько мыслей успевает промелькнуть в голове! Сказалось общение с полковником, не иначе. Раньше я так шустро не соображал.

Хороший у меня все-таки командир. И вот такого человека хотят банально загрызть! Да еще сразу в три глотки!

Брр! Кто же теперь меня уму-разуму учить будет? Что же я – так и останусь дебилом на всю жизнь? Бревном безмозглым. Дубиной генеральской. Несуразица какая-то. Наверное, просто недоразумение. Ладно, попробую выяснить, что к чему, и все уладить.

Полковник не успевал выстрелить (правая рука все еще сжимает пустую ракетницу, глаза рассеянно блуждают по небу). Полковник притормаживал. Его немного зацепило осколками и ударной волной. Броник наверняка выдержал, но от контузии он не спасает. Гранату взорвали наши – с перепугу. Молодое пополнение набиралось опыта и попутно самоустранялось, прихватив с собой и врагов, и товарищей. Чему их в школе учили?

Полковник не успевал выстрелить…

А я бы успел. Но только один раз. Дерьмовую дали пушку. Возвратный механизм сожрет десятую долю секунды – и прощайте, мой командир. Оставшиеся две твари в одно мгновенье разорвут его на части. Шустрые звери.

Был бы у меня штурмовой «Пульсар» – другое дело. Так бы и снял всех, не слезая с дерева. Но грамотная пушка громко стреляет, а диверсантам, видите ли, нужна тишина. Ракетница не в счет, это на крайний случай. Такая вот генеральская логика. И попробуй ослушаться!

Я не хотел переводить заряды впустую. Даже не стал вынимать оружие.

Упал на спину самого здорового мутанта и оторвал ему голову. Фонтан крови ударил полковнику в лицо. Упс! Ошибочка вышла! Обе твари повернули ко мне свои клыкастые пасти и тут же присели на задние лапы. Да, да, да! А вы думали, здесь одни тормознутые курсанты заблукали? Сюрприз! Для этой заварушки я хорошо принарядился! Было отчего оросить почву! Оторванная голова собрата в лапах хохочущей нечисти – к такому их не готовили.

Грохот дуплетного выстрела – и они валятся на землю. Ветви флорауны тут же оплетают безжизненные тела. Молодец полковник, не растерялся! Кровавый душ привел его в чувство. Он опустил «Пульсар»(!), попробовал вытереть кровь с лица и начал медленно оседать.

Вот гад! Полчаса умолял его дать мне нормальный ствол. Хотя бы добротный армейский «Шквал». Полчаса он валял дурака, ссылаясь на устав. И на тебе! – сам вооружился моей любимой пушкой!

Две твари промелькнули на верхних ветвях, еще парочка вынырнула снизу. После десятка я перестал считать. Вся стая в гости пожаловала! Какой-то комок шерсти уже растянулся в грациозном прыжке. Метит полковнику в горло. Не так быстро, малыш. Попробуй вот это! Столкновение с оторванной головой несколько изменило траекторию полета и скомкало весь прыжок.

Я метнулся к полковнику, забрал ствол и через несколько секунд выбросил его уже разряженным.

Двадцать восемь выстрелов – двадцать восемь убитых мутантов. Под расчет! Еще троих пришил по-тихому из табельного «Укуса». Вроде больше никого не видно. Вот и разобрались. Теперь уходим. Я осторожно положил полковника себе на плечо и побежал к точке сбора по трупам врагов и пульсирующим красным веткам.

У меня было восемь гранат. Игры в невидимку закончились выстрелом из ракетницы, так почему бы и нет? Все равно с полковником на плече особо не спрячешься. Можно и пошуметь. Обожаю это дело! Я срывал чеку за чекой и бросал гранаты через каждые двадцать метров. Отличный способ прикрыть тылы и поддерживать нужный темп. Алые отсветы впереди и взрывной лесоповал за спиной заставляли выкладываться на полную. Парни в катере должны услышать, что мы идем. А то еще не дождутся и улетят с перепугу. Такое тоже бывало. Добирался потом на попутках, людей пугал. Нехорошо получалось.

Дождались. Узнали мою «походку».

Перед открытым люком выросла целая гора убитых мутантов. Увидев нас, диверсанты опустили стволы и посторонились. Потом задраили люк.

Мы потеряли половину группы – никто из курсантов до катера не дошел. Ракета их не спасла. Я глянул на экран: у троих еще бьется сердце. Лежат где-то без движения. Живые трупы. Флорауна их не трогает – только оплетает ветвями-змеями: ждет, когда парни умрут и можно будет прорасти сквозь тела.

Нет, флорауна их не убьет. Это сделаю я. Через полминуты после взлета.

Полковник отбивался от курсантов до последнего. Я слышал, как он просил генерала оставить «идиотскую затею». И так изгалялся, и эдак. И сверху крыл, и снизу подкатывал. Одно предложение вытекало из другого. Красивая получилась речь, умная, логичная. При этом без соплей. Даже я не раз бы подумал, прежде чем «тыкать» генералу. Но полковнику сошло. Он все рассказал: и про слаженную работу группы, и про меня (я с Чертякой-то не сразу разобрался – только-только что-то начало вырисовываться, а ты мне детей суешь!), и что курсанты погибнут за просто так.

– Оставьте хотя бы парочку, – ответил генерал, – и потери будут считаться приемлемыми. Вы не забыли, что у «Чертей» такой же процент выживаемости? А это наш самый успешный проект! И, кажется, вы им довольны. Или нет?

– Чертяка великолепен, – признал полковник. – Но это еще не повод…

– Это повод, – оборвал генерал. – И очень хороший повод! Командование полагает, что опыт, приобретенный курсантами непосредственно в условиях боевых действий, вещь незаменимая и необходимая. Пусть посмотрят, как вы работаете. Крещение огнем – великая сила, полковник, и не нужно спорить: вы все равно ничего не измените. Выполняйте приказ.

– Генерал! Сам подумай! Диверсионная группа – не почетный караул! Курсанты ничего не увидят! Их жизни будут на твоей совести.

– Выполняйте приказ!!!

На этом разговор закончился.

Приказ мы выполнили. В чем-то генерал оказался прав: крещение огнем – великая сила. Жаль, что курсанты оказались к ней не готовы.

Двое решили поиграть в героев и воспользовались гранатами. Подорвали себя, четверых товарищей и, возможно, мутантов. Зря они психанули. Полковника надо слушать. Он не просто так воздух языком пинает. Просил: не надо подвигов, значит, не надо. Остальные даже почудить не успели. У одного при виде церберга остановилось сердце. Трое просто стормозили. Я так и не понял, что произошло: обычный выстрел из их долбаного «Укуса» убивал тварей наповал. Оружие у курсантов было в порядке (лично проверил перед вылетом). Но никто из них даже не попытался выстрелить. Что это: отсутствие должной подготовки или пресловутый гипнотический эффект? Или, может быть, их смутила окружающая природа (стволы деревьев пульсируют на манер кольчатых червей, а ветви ползают по ботинкам и оплетают щиколотки)? Да нет, вряд ли… Вот если бы флорауна проснулась, я бы еще понял. В конце концов, а как же практическая география планет потенциального противника? Прошли, но мимо?

Мы ждали их до последнего. Тех, кто еще мог вернуться. Без толку.

Через двадцать секунд после взлета под нами распустились все десять «роз», аккуратно посаженных мною, – и территория в радиусе одного километра превратилась в ровную выжженную площадку.

Пройдет неделя – флорауна возродится, затянет рану и ничто не напомнит о нашем визите.

Оригинальный способ заметать следы только затруднял отход группы, пользы от него не было, но штабные генералы обожали всякие пиротехнические штучки. В детстве не наигрались. «Чем громче бабахнет, тем лучше, – говорили они. – Вы уж там постарайтесь, чтобы красочно получилось. Чтобы надолго запомнили».

Бабахнуло громко. Красочно получилось или нет – не знаю, не видел. Когда волна накрыла катер, нас хорошо тряхнуло. Я уже думал, все – не дотянем до базы. Но нет – кое-как добрались. Чудо, не иначе.

Я вывалился из люка в подсвеченную прожекторами ночь, упал на темные бетонные плиты и стал загибаться от хохота. Половина группы – на барбекю! Неплохо погуляли! Славный пикничок!

Полковник свалился прямо на меня и попытался что-то сказать. Но я услышал только хрипы. Это его явно не устроило. Он тряхнул головой, сконцентрировался, положил руку мне на плечо и очень четко произнес: «Тебе нужен отпуск, Чертяка. Тебе нужен отпуск».

Полковник ошибался. Мне нужен был душ! И ему, кстати, тоже! Вся морда кровью измазана! Но ответить я не успел: полковник отключился с чувством выполненного долга.

Отпуск!

Я даже не обиделся. С таким же успехом он мог бы назвать меня любимой женой или принять за розового слоника. Мужик явно бредил и собирался отбросить копыта у меня на руках.

Я встал, посмотрел на бегущих медиков, и меня снова разобрал хохот. Половина группы – на барбекю! На собственных углях! Здорово попрактиковали!

Мы вернулись в среду ночью.

Следующие два дня я разминался в пустом спортзале.

В субботу утром дверь в зал медленно приоткрылась и полковник Мокрицкий испуганно сообщил:

– Вас там это… командир ваш вызывает! Пойдете? Что ему передать?

– Уже иду.

Дверь тут же захлопнулась.

После двухлетней стажировки на Хроносе‑2 меня все боятся. Четырехкратная гравитация – штука серьезная. Генерал был прав, когда говорил про два процента выживаемости у «Чертей». Все верно. Ломаются кости, лопаются сосуды, рвутся мышцы… Инсульты и сердечные приступы следуют один за другим. Несмотря на внешние скелеты, специальные тренировки и питание. Но если ты выжил, то даже старшие по званию предпочитают общаться с тобой опосредованно. Генералы – через полковников, полковники – через приоткрытую дверь. Боятся, суки. Все, кроме моего командира.

Пора идти. Все равно эти тренажеры никуда не годятся. Стоит чуть поднажать – и металл конструкций не выдерживает: сгибается.

Интересно, зачем я нужен полковнику. Ладно, поглядим. Здесь не далеко.

Коридор словно вымер. Метров сорок до перехода в соседний корпус я прошел в полном одиночестве. Люди попрятались, двери закрыли и сидят как мыши, даже пикнуть боятся. Грустно мне стало. Ладно клерки, думаю, но бойцы-то чего прячутся? Я же не на вражеской стороне воюю! Н-да… Говорят, прошлый чертяка любил народ пугать. Каждый день шорохи наводил. А меня, наверное, по инерции боятся. Я ведь стараюсь не чудить. Ну… разве что с гранатами иногда побалуюсь – и все! Так и то на улице. В здании только один раз пошутил. Продуктовый склад подорвал. Сколько можно тухлятину морозить? Зато с тех пор у нас все продукты свежие. Кстати, обошлось без жертв. Так почему же меня боятся? Надо будет у полковника спросить…

На третьем лестничном пролете я попал в засаду.

Дорогу перегородили железное ведро с грязной водой и техничка Марья Андреевна в очень интересной позе. Миновать этот блокпост без физического контакта не представлялось возможным.

Наверное, аппарат сломался и бедняжке пришлось драить ступеньки старым дедовским способом: тряпку в руки – жопу кверху. То ли ее не предупредили, то ли она не услышала, то ли понадеялась, что я поеду на лифте… Короче, спрятаться старушка не успела.

Увидела меня, дернулась, охнула, но так и не выпрямилась. Положила тряпку в ведро, смотрит на меня своей толстой жопой в линялом сиреневом халате и стонет. Раскорячило аккурат на середине пролета. Восемьдесят килограмм статичного живого веса. И что мне с ней делать?

– Радикулит, Марья Андреевна?

– Етить!

– Что, совсем туго? Вообще-то я бы хотел пройти…

Она кое-как выпрямилась, вжалась в стену и коснулась виска прямой ладонью.

– Отнести вас к врачу?

– Нет! Уже отпустило. Проходи, нечистый!

– Как знаете.

Я перепрыгнул через ведро, прежде чем она про него вспомнила и попыталась убрать с дороги.

Осталось четыре лестничных пролета и еще метров тридцать до кабинета полковника.

Вначале мы не очень-то ладили. Я решил над ним пошутить. Как и над остальными. Не любил я полковников. Особенно штабных. Сначала несут всякую чушь, а потом, когда им достойно ответишь, начинают показывать свою крутость и вопрошать что-то вроде: Кто это сказал? Шаг вперед! Шагаю. Упс! Куда вся крутость девается? Сразу о женах вспоминают, о детишках и скромненькие такие становятся, тихенькие.

А с полковником обломчик вышел. Он киборга из себя не строил. И вообще не выпендривался. Вытащил всех на плац, прочел лекцию о поведении в нестандартных ситуациях и… все. Вопросы есть? – спрашивает. – Если нет – свободны.

Скучно мне как-то стало. Вышел я вперед и говорю:

– Есть вопросик, товарищ полковник. Если я правильно понял, то настоящий боец должен быть готов к любой ситуации. Это верно?

До сих пор помню его улыбку. Добрую, снисходительную, как будто он уже знал, что произойдет дальше.

– Нет. Вы поняли неправильно. Я хотел сказать, что ни одна ситуация не должна отвлекать бойца от выполнения задания, сбивать ход его мыслей.

– Понятно… А что вы сделаете сейчас? – Я вынимаю гранату и выдергиваю чеку.

– Ничего, – отвечает полковник. – Глупость собственных бойцов непобедима…

Гранату я зашвырнул далеко. Она перелетела забор нашей базы и взорвалась среди деревьев.

Полковник дождался взрыва и продолжил:

– …Но есть вещи и пострашнее. Подумайте об этом на досуге. И о том, что под этими дубами любят играть генеральские дети.

Шутка не удалась. Я даже покинул базу, чтобы осмотреть место взрыва. Останков детей не обнаружил. Следов крови – тоже. Никого там не было, когда рвануло. «А ты молодец, – подумал я, – высоко метишь! Прибыл к нам два дня назад и уже разнюхал, где любят играть генеральские дети! Что же я этого не знал?»

Выговора не последовало.

«Погоди, – злился я, – дай посмотреть на тебя в деле, умник. Видали мы штабных крыс. Ты не первый».

Как назло, следующие задания напоминали увеселительную прогулку. Полковник даже из катера не вылезал. Ограничивался распоряжениями. Да и меня придерживал. Все заканчивалось так быстро, что мое вмешательство не требовалось. Скука смертная. Зато без потерь. Был бы на его месте другой командир, я бы давно уже отвел душеньку, а не отсиживался в катере, как последний трус.

И вот случилось! Наконец-то! Серьезная выпала заварушка! Всем побегать пришлось. Мы даже подмогу запросили. Ничего удивительного полковник не показал. Физика средняя, огневая – на четверочку. Но в общем-то неплохо. Другие и этого не могли.

И опять-таки обошлось без потерь. Подмога не понадобилась. Да ее и не прислали.

Потом я заметил, что полковник все время держится поближе ко мне. Ну это понятно, думаю, жить хочет, удивляться нечему: охрана командира входила в мою боевую задачу каким-то там пунктом.

Удивился позже. Когда понял, что и сам стараюсь держаться поближе к полковнику, и вовсе не для того, чтобы сохранить ему жизнь. А вот это уже было странно. Пришлось признать, что полковник выбирает позиции лучше меня. И быстрее. Это при моей-то физике! Потом выяснилось, что интуиция у него тоже получше моей будет. Он умел выжидать. Чувствовал, когда надо затаиться, а когда – бежать со всех ног и стрелять из всех стволов.

Один раз брали караван. Предполагаемый груз – наркота. Залегли в кронах, ждем. Через десять минут появляются «клиенты». Идут гуськом, осторожничают, молчат. Я выбрал цель и приготовился «встретить». Нет команды. Нурки подгребают все ближе и останавливаются прямо под нами. Нет команды. Нурки собираются в одну группу и устраивают привал. Нет команды. Через двадцать минут к ним присоединяется еще одна группа. Караван увеличился вдвое. Нет команды. Привал закончился. Нурки собрались и двинулись в путь. Нет команды. Меня затрясло. Десять раз я готов был забросать их гранатами и расстрелять. Трижды полковник опускал свою руку мне на плечо.

Далеко они не ушли. Внизу началась стрельба. Нурки что-то не поделили между собой и начали расстреливать друг друга. Когда стрельба закончилась, все нурки лежали на земле. Полковник перезарядил оба «Укуса», укоризненно посмотрел на меня, покачал головой и махнул рукой вниз. Мы спустились, уничтожили груз (чистейший порошок) и вернулись на базу.

Это был мой первый прокол. Я просто не услышал приказа. Отвлекся и на какой-то миг перестал контролировать ситуацию. Мы все отвлеклись. Кроме полковника. Он выбрал момент и разрядил оба ствола. Первый выстрел был тоже за ним. Это я понял ночью.

Он не воевал – показывал фокусы, разыгрывал партии. Этакий гроссмейстер войны. Иногда мы с ним оставались в катере и травили байки с пилотами, разбавляясь ядреным самогоном, пока ребята выполняли задание. Правда, перед этим он полчаса каждому объяснял, что надо делать. А бывало и наоборот – вся группа оставалась в катере и только мы с полковником выходили прогуляться. Дважды он отправлял меня одного. Как-то уже на подлете я спросил его: «В каком составе будем выгружаться?» – «Еще не знаю, – честно ответил полковник, – прилетим – посмотрим».

Через месяц после того, как его перевели в нашу группу, я конкретно призадумался. Такое иногда со мной случалось. Целую ночь не спал – размышлял. За весь месяц у нас не было НИ ОДНОЙ потери. Хотя обычно на каждом задании мы теряли пару-тройку бойцов. Неплохо для штабной крысы.

…Ну вот и пришли.

Я остановился в нерешительности перед распахнутой дверью. Разговор с полковником – дело серьезное. Это вам не мутантам головы отрывать. Тут думать надо.

Хотя… о чем тут думать? Полковник все равно в десять раз умнее меня. Думай не думай, какая разница?

Я влетел к нему в кабинет, захлопнул дверь и прокричал:

– По вашему приказанию прибыл!

Полковник не обратил на меня внимания. Глянул, как на пустое место, и молча отвернулся. Никаких эмоций на лице не промелькнуло. Вырядился в парадную форму и восседает за своим письменным столом, как манекен.

Приехали! Не очень-то он обрадовался моему визиту. Зачем звал?

Командование часто практиковало такие штучки: вызовут к себе, а потом притворяются, что тебя нет. Дескать, ты полный ноль. Пустышка. Ничтожество. Постой и проникнись. Почувствуй масштаб. Куда-то спешишь? Или нервишки шалят? Или думаешь, у начальства нет дел поважнее? Ты стоишь и обтекаешь. А повышать голос тоже нельзя. Задорная шутка. Но на полковника не похоже. Будь на его месте кто-то другой, уж я бы нашел способ обратить на себя внимание! Хе-хе! Мебель-то не крепче тренажеров будет, и гранаты еще остались…

Но сейчас я решил подождать.

Здесь ничего не изменилось после моего прошлого визита. Две стены сплошь уставлены книгами. Кстати, настоящими. Я, грешным делом, думал – бутафория. Решил проверить. Кажется, это было две недели назад. Подошел и вытащил одну. Анри Пуанкаре «Наука и гипотеза». Че за муть?

– Хочешь почитать? – спросил полковник. Тогда он не притворялся манекеном со стеклянными глазами.

– Нет. Просто смотрю. А по военному делу есть книги?

– Это на другой стене, – он улыбнулся. – Две нижние полки. Сразу под астрофизикой. Выбирай любую.

Конечно, я ничего не выбрал. Даже смотреть не стал. Когда мне читать? Но призадумался. Книги в кабинете боевого командира – это что-то новенькое (я сам не заметил, как полковник из штабной крысы превратился в боевого командира). Обычно на стенах развешивают оружие или модели кораблей. Но книги? Зачем? Я так этого и не понял.

– Ты, Чертяка? Пришел? Что-то я взрывов не услышал… – Кажется, полковник соизволил меня заметить. Но смотрит все равно мимо. И голос какой-то сиплый. Бухой, что ли? Н-да… рановато нажрался.

– По вашему приказанию прибыл!

Он рассеянно показал на кресло у окна.

– Не паясничай. Разговор серьезный.

– Как вы себя чувствуете? – спросил я, усаживаясь в предложенное кресло.

Полковник повернулся ко мне:

– Плохо, Чертяка. Вообще не чувствую. Меня обкололи какой-то гадостью и облепили кучей датчиков. Китель с трудом налез. Мир переворачивается с ног на голову и не спешит возвращаться обратно. Ты вот сейчас висишь вверх ногами и периодически ускользаешь из-под прицела.

– Прикольно!

– Не то слово!

– Почему же вы не в госпитале?

– Поговорить надо. Ты подумал об отпуске?

Я покачал головой.

– Отвечай словами, если не трудно.

– Нет, не думал!

– Почему?

– Мне показалось, вы бредили.

– Я не бредил. Подумай сейчас. У тебя есть пара минут.

– Вы хотите от меня избавиться?

– Да, на месяц.

– Зачем?

– Тебе надо пожить другой жизнью. Ты великий боец, но каждый день умываться чужой кровью – это перебор.

– А мне нравится! Я ведь больше ничего не умею.

– Тем не менее… сделай перерывчик, передохни. Даже металл устает, а ты не железный. Пусть организм восстановится.

– Полковник…

Наконец-то он посмотрел прямо на меня.

– Видишь, в каком я состоянии? Меня продержат в госпитале минимум две недели. Еще столько же на восстановление. Месяц – я вне игры. Вам назначат нового командира. Штабного. А теперь представь, кем он будет затыкать дыры? Я хочу тебя уберечь. Может быть, еще поработаем вместе.

– Хорошо! Я согласен! Буду месяц околачиваться в спортзале и ждать вашего возвращения.

– Никакого спортзала. Дай и ребятам позаниматься.

– А я им не мешаю. Тренажеров полно.

– Глупый ответ.

Я вздохнул. Про спортзал он мне и раньше намекал. Плевать на поломанные тренажеры, но потом ты ведь лезешь на ринг и начинаешь искать спарринг-партнеров. Никто не хочет превращаться в мешок с переломанными костями. А выглядеть трусом тоже не очень приятно. Вот ребята и обходят спортзал десятой дорогой. Дай им форму поддержать. Не жадничай.

– Хорошо – переберусь в тир.

– Нет.

– Вы знаете, чем закончился мой прошлый отпуск?

– Гостиницу отстроили заново, а дипломатические отношения с Галатеей мы уже восстановили. Кстати, они кардинально поработали над сервисом. Говорят, теперь это вполне сносное местечко.

– Я туда больше не поеду!

– Разумеется.

– Куда же вы меня отправите?

– На министерскую базу отдыха…

– Конкретнее…

– Планета Блик на самой окраине обжитых секторов. Класс «А». Идеальное место для твоего отпуска. Местечко тихое, народу мало, климат почти земной, почва – просто сказка: выдает по два-три урожая в сезон. Там даже колодцы есть с питьевой водой. Райский уголок. Вторая Земля, только лучше. Вся подробная информация здесь. Держи. – Он протянул мне розовую папку. Я положил ее на колени.

– В садоводы, значит, записали?

Если я выхожу на прогулку и каждые десять метров никто не пытается вонзить в меня клыки, когти или жало – это не моя планета. Заточенный стальной прут, ножи и прочие «игрушки» странников большой дороги тоже годятся, но двуногие твари намного медленнее. А если и этого нет, я начинаю сходить с ума. Теряется форма, пропадают навыки, притупляются инстинкты. Приходится улетать и наверстывать упущенное в более оживленных местах, там, где кипящая ненависть и беспредельная жестокость разлиты в воздухе, где можно спокойно умыться вражеской кровью… Все это полковник знал, так зачем же…

– Не бойся: ты все равно останешься Чертякой, даже если месяц поживешь с ангелами. Ну?!

– Как скажете.

– Вылет завтра в шесть утра. Там есть поселение домов на шестьдесят. Местных не обижай.

– Ладно…

– Не обижай – значит не общайся. Ты понял? Никаких рукопожатий, хлопков по плечу и всего прочего. Они два года в четырехкратной гравитации не тренировались, поэтому следи за своим поведением.

– Постараюсь.

– Когда приедешь, на всякий случай осмотрись. Все-таки из наших там уже год никого не было.

– Понял. Что еще?

– Насчет возвращения. Когда за тобой прилетит корабль, не торопись высовываться и бежать навстречу. Наверху слишком быстро тасуют карты. Наши генералы могут остаться без козырей, а ты – слишком ценная ставка. Если все будет в порядке, то первый, кто покажется в люке, выпустит фиолетовую пульсирующую ракету. Не увидишь ракеты – действуй аккуратнее, присмотрись, что к чему.

– Понял. Это все?

– Нет. Спасибо, что спас мне жизнь.

– Шутите? Да вы сразу же и расплатились. С двумя я бы не справился.

– Ты бы справился и с десятком, не скромничай.

– А вам не пора обратно в госпиталь? Могу проводить.

– Проводишь. Позже. Есть еще кое-что. Присядь. Куда вскочил?

Я молча опустился в кресло.

– Тебе известно, что каждое возвращение группы записывается?

– Да, знаю.

– Запись нашего прошлого возвращения проанализировали в штабе, показали врачам, и они заподозрили у тебя психические отклонения. Твое поведение признано неадекватным. Говоря проще, в штабе опасаются, что ты тронулся, съехал с катушек, перегрел процик, сбрендил…

– Хватит, полковник. Я понял.

– Они настаивали на проведении нескольких тестов. Хотели прислать специалистов, но я их отговорил. Сказал, что если ты действительно «того», то специалисты могут пострадать.

– Еще как! Покажите мне этих ублюдков, и я объясню им, у кого из нас проблемы с головой!

– Вот-вот. Этого я и боялся. Короче, они доверили грязную работу мне. Проводить тесты буду я.

– Полковник!

– Вопросы мне напечатали на бумажечке. Я их тебе зачитаю, а ты ответишь. Первое, что придет в голову. Потом сам простыми словами объяснишь свое неадекватное поведение. Я запишу, ты прочтешь и внизу поставишь свою подпись. Разумеется, если все будет записано верно. Вопросы?

– Как вы будете писать, если у вас голова кружится?

– Коряво. Но в штабе разберутся. Готов?

– А куда деваться? Спрашивайте!

Полковник замолчал на пару секунд и закрыл глаза. Наверное, вопросы он выучил наизусть, потому что заговорил без бумажки и даже глаза открыл только после второго предложения.

– По возвращении с операции «Укус Шмеля» вы упали на бетонные плиты и начали смеяться, потом встали и снова засмеялись. Половина вашей группы погибла. Три человека, включая командира, были ранены. Объясните, пожалуйста, что вас так рассмешило?

– Глупость наших генералов. Они засунули к нам в катер группу туристов, переодетых курсантами, но забыли изменить маршрут. Или ошиблись бортом. Не знаю. Так или иначе, экскурсия в кольцах Сатурна не состоялась, и мы приступили к выполнению боевой задачи. Охранять туристов нам не приказывали, и они все погибли. Из-за нелепой генеральской ошибки. Что называется, не в свою шлюпку не садись! Юмор черный, но от наших генералов другого и не дождешься. Вот я и засмеялся. Чисто из вежливости. Хотел уважить начальство.

Полковник снова закрыл глаза, но это не помешало ему продолжить:

– В ходе операции ваша группа потеряла десять боевых единиц. То есть десять ваших боевых товарищей погибли. Как вы это восприняли?

– Во-первых, я бы не стал называть их боевыми единицами. Они даже на нули не тянули. И уж тем более погибшие курсанты не были моими боевыми товарищами. Сопляки представляли угрозу для всей группы. При виде противника так испугались, что начали взрывать своих. Чудом не угрохали полковника. Как я воспринял их гибель? Никак. Не я отправил их на смерть. Пусть генералы и переживают. Меня это не касается. Более того, будь моя воля, я бы их всех перестрелял еще до начала операции, чтобы не чудили.

– Кого – генералов или курсантов? – спокойно спросил полковник и улыбнулся, не открывая глаз.

Это был нокдаун. Я поднялся на счете восемь, но не был уверен, что готов продолжать. По очкам – явный проигрыш.

– Вообще-то я имел в виду курсантов. Хотя… если подумать…

– Думать буду я, малыш. Ты уж не обижайся. Просто отвечай первое, что придет в голову. Насчет курсантов, это серьезно?

– Нет… Погорячился. Убивать не стал бы, но из катера они бы не вышли!

– Наивный! Вернулись бы и тут же тебя заложили. С потрохами. Следующий вопрос…

Полковник не договорил. Голова упала на грудь, пальцы разжались и выронили ручку, из носа потекла кровь. Я метнулся к нему и нащупал сонную артерию – живой. Ладонь полковника накрывала стопку отпечатанных документов. Я вытащил верхний лист.

Число, печать – все как полагается. Не хватало только моей подписи. Я подмахнул и рапорт, и тесты, заполненные в том же духе.

Полковника до самого госпиталя нес на руках.

Ночь спал плохо. Размышлял. Не давала покоя ситуация с «Пульсаром». Два дня я обижался на полковника. Думал подойти к нему и сказать, так, мол, и так, что же это за ботва у нас получается: мне пушку не дали, а вам, значит, устав не запрещает? Когда был у него в кабинете, меня так и подмывало наехать. Чудом удержался – и в результате бессонная ночь. Под утро сообразил, что пистолет он взял специально для меня. Ему такая пушка без надобности. В руках обычного бойца «Пульсар» не дает выигрыша (чудо, что полковника хватило на два выстрела). Тяжесть сводит на нет все преимущество в скорострельности.

Мудрено все как-то. Неужели нельзя было просто дать мне ствол и сказать: «На, Чертяка, пистолет, который ты просил, держи, авось пригодится!»?

Ну да ладно, полковнику виднее.

Дислоцировать меня, любимого, к месту заслуженного отдыха решили на тяжелом «Циклопе». Решение, мягко говоря, странное. У этого кораблика всего две модификации. В одной перевозят первых чиновников Империи, в другой – особо опасных преступников. Для меня выбрали первый вариант, справедливо полагая, что иначе я могу обидеться.

Через двадцать минут пребывания в каюте я понял, что это разводка: тюремная модификация была бы лучше.

Желтый бархат и голубой атлас. Миленькие светлые тона. Кресла и диваны, в которых можно утонуть. Даже на полу мягкий ковер. Куда это годится? Палата для буйных психов. Только размерчик со спортзал. Я понимаю, что Советники любят простор, но, ребята, не до такой же степени? Здесь легко могла бы разместиться рота, если поставить двухэтажные койки. Так нет же! Восемьдесят солдат охраны ютятся в двух узких отсеках, огибающих мою просторную каюту по периметру. Куда мне одному столько бархатно-атласной мягкости?

Ха! У полковника все в порядке с чувством юмора, если он запихнул меня сюда. Что мне тут делать – прыгать с кресел на диваны и обратно, пока с ума не сойду?

У приоткрытой двери нарисовалась юная рыжая куколка в костюме стюардессы. Сладкая фигурка, многообещающая улыбка, миленькая мордашка. Шейка тоненькая, двумя пальцами перешибить можно. Верхняя пуговица на блузке расстегнута. Глазки блестят. Психопатка, что ли? Чему радуется?

– Здравствуйте, меня зовут Сьюзи. Пришла пожелать вам счастливого полета!

Мы еще и разговариваем. Надо же!

– Здравствуй, Сьюзи. Ты тоже особо не печалься.

– Хотите чего-нибудь?

Вот искусительница лукавая! Такую мордочку состроила, будто предлагает мне радость всех пороков человечества, а сама ни одного не попробовала.

Увидев мою растерянность, Сьюзи решила помочь и немного меня сориентировать:

– Любые пожелания. Все, что угодно!

Точно тронутая.

Говорит, а сама следующую пуговку теребит многозначительно. Девчонке от силы семнадцать. Вот так и делают из нормальных мужиков педофилов.

– Я хочу тишины, Сьюзи. Просто тишины. Спрячь эту дурацкую улыбку, застегнись и топай по своим делам. Мне надо очень серьезно подумать.

– Подумать?! ВАМ?! – От удивления даже пуговицу теребить перестала. – Ой, извините!

Я промолчал.

– Просто у нас тут Советники никогда не думают – только развлекаются, а вы… Извините.

– Сьюзи, ты свободна. Иди.

Улыбаться она перестала, блузку застегнула, но с места не сдвинулась.

– Ничего личного. Боец моего класса должен заботиться о собственной безопасности. Устав запрещает интимные отношения с незнакомыми или малознакомыми гражданскими лицами обоего пола. Даже с такими красавицами. Статья двенадцатая, пункт третий. Тебе не сказали?

– Я могу быть очень тихой, – прошептала она. – А сейчас мое дело – это вы.

– Ты начинаешь быть навязчивой. Рискуешь.

– Голову оторвете?

– Угадала.

Стоит – не шелохнется. И вдруг прорвало:

– Не выгоняйте меня, пожалуйста! Я туда к ним не хочу. Уж лучше голову оторвать. Я вот тут в уголочке посижу. Глаза и рот закрою, вы не волнуйтесь. Пожалуйста! А если вам вдруг что-то захочется…

Етить! – как сказала бы Марья Андреевна.

– Сама на лавочку, хвостик под лавочку?

– Что?

– Кофе сможешь сварить?

– Кофе? Сварить?

– Угу. Только чтобы вкусно было!

– Я постараюсь.

– Тогда всё, топай!

Дверь закрылась, я уселся на ковер, прислонился к мягкой(!) стене и открыл розовую папку. Посмотрим, куда меня определили.

На первой странице красовался белый двухэтажный домик с колоннадой на крыше. Перед крылечком – небольшой ухоженный газон. И все это дело огорожено витым ажурным заборчиком с белыми столбами по углам периметра. На верху каждого столба – белый шар. Теремок для красной девицы. Название шедевра напечатано крупными буквами прямо над фотографией: БАЗА ОТДЫХА. ПЛАНЕТА БЛИК.

Полковник совсем плох, если думает, что я буду жить в кукольном домике. В поле спать – и то безопасней.

Я перевернул страницу и увидел какой-то чертеж. На этот раз текст шел внизу и одним названием дело не ограничилось.

Автономная инопланетная исследовательская станция бункерного типа «Гвоздь» (АИИСБТ – 7М «Гвоздь»)

А вот это уже интересно.

Технические характеристики… пять уровней… радарная установка… генератор защитного поля… Это все не то. Исследовательское оборудование… Это вообще скучища. Так… О! Нашел!

Вооружение: 16 спаренных импульсных пушек с датчиками движения и тепла. Базовая функция – защита заданного периметра. В случае ракетно-артиллерийской или энергетической атаки автоматическая перенастройка в режим активной защиты (дальность стрельбы 1,5 км). Боезапас – 1000 выстрелов.

Вполне прилично!

8 спаренных пушек активной защиты TXR. Дальность стрельбы 10 км. Боезапас – 1000 выстрелов.

50 ракет «земля – земля». Развертывание комплекса – 3 секунды.

50 ракет «земля – воздух». Развертывание комплекса – 3 секунды.

Очень даже неплохо для исследовательской станции! Наша база хуже защищена.

Вот это славное местечко! Просто сказка. Я бы не отказался в таком пожить. Так нет же, засунули в какой-то теремок!

Я перевернул страницу обратно.

Нет… Не может быть! Радарная станция не уместится в колоннаде, а спаренные пушки не спрячешь в шары на заборе.

Или спрячешь?

Сукин ты сын, полковник! Сукин ты сын! Опять меня обыграл. Уделал по полной.

Сначала с «Пульсаром» развел, а теперь вот «Гвоздь» под видом теремка подсунул! Правда, я не совсем понимал, зачем для охраны периметра и активной защиты использовать спаренные пушки. Больше похоже на зенитки. А название TXR мне вообще ничего не говорило, но это все мелочи.

Главное, что в поле ночевать не придется. Двадцать четыре пушки и сотня ракет меня переубедили. Я не гордый, могу и под крышей поспать.

Но полковник! Каков гусь, а?

Я снова перевернул страницу. На середине белого непрошитого листа было напечатано три слова:

ПОПАЛСЯ?☺

СЧАСТЛИВО ОТДОХНУТЬ!

Минуты две медитировал.

– Вот ваш кофе!

Я закрыл папку.

Сьюзи поставила поднос на столик возле дивана, взяла чашку и, довольная, принесла ее мне. Явно хочет угодить.

Пришлось встать.

– Пить можно? – спросил я.

– Не знаю, не пробовала.

– А ты попробуй.

– Нет! – возмущенно крикнула Сьюзи, покраснела и притопнула симпатичной ножкой. Получилось довольно забавно: каблучок утонул в мягком ворсе ковра и девочка чуть не упала. Хорошо, что кофе не разлила.

– Бунт на корабле?

– Терпеть не могу кофе! Просто ненавижу! Зачем вы меня заставляете?!

– Не бойтесь, он не отравлен. Сама варила. К тому же после меня вам лучше не пить. Мало ли что.

– Еще немного, и мы заплачем.

Пришлось поверить. Я взял чашку и сделал маленький глоток. С трудом удержался, чтобы не выплюнуть.

– Тьфу ты! Ну и дерьмо! Все-таки решила меня отравить? Советникам ты такую же гадость подаешь?

– Нет! Советникам из кофе-машины.

– Понятно.

Я пошел в туалет, вылил кофе в раковину, вернулся и поставил чашку на поднос.

– Вы попросили сварить, и я подумала…

– Понятно все с тобой. Вон диван, ложись…

– Я хочу сделать ваш полет приятным!

– …и помолчи!

На этот раз она послушалась. Легла на желтый бархат, вытянула ноги, опустила голову на подушку и улыбнулась.

– Отвернись! – процедил я. – Приятных снов!

Вот так, молодец. А мы пока что позанимаемся.

Я снял рубашку и начал отжиматься.

Сьюзи подарила мне час покоя и тишины. Потом она начала храпеть. Потом проснулась, зевнула и стала потягиваться.

Ну, раз мы уже не спим, почему бы хлопок не добавить?! Убедившись, что я по-прежнему не проявляю к ней интереса, она перепутала меня со своей подружкой и начала плакаться в жилетку. Исповедь проститутки – не мой жанр. Наслушался этого добра в свое время. Хватило. Но совсем уж табуреткой тоже выглядеть не хотелось. Я перестал хлопать и сбавил темп. Болтовня Сьюзи – не самое страшное в жизни. Подумаешь, зудит что-то над ухом! Главное, не кусается. Потерплю. Лишь бы не пыталась выведать мои желания. Рыбка, блин, золотая! Но как поет, как поет!

– Отец ляпнул глупость про Императора. Нас в тот же день лишили гражданства и выкинули на природу. В неподконтрольные территории. Вечером из моей сестры сделали жаркóе. Отца зажарили на вертеле…

Да ну его, это отжимание. Надоело уже. Покачаю-ка я лучше пресс.

– Нас с матерью отвели на рынок и взвесили. Маму купил какой-то шкипер, а меня отдали представителю Минобороны за два импульсных ружья. Думала: перережут глотку или так, живой в морозилку засунут? Но мне повезло. Недельная стажировка – и вот я здесь. Кстати, вы знаете, что Земле на днях присвоят класс «G»? Только никому не говорите. Это секретная информация.

Историю гибели своей семьи Сьюзи рассказывала бесстрастным голосом. Автомат, сообщающий время, выдает больше эмоций. На заученную «легенду» не похоже. Я решил проявить сочувствие:

– Как быстро гниет этот мир! В мое время мальчики просто насиловали девочек, и никаких извращений! А теперь, значит, жаркóе. Докатились!

Но Сьюзи не разделяла моей тоски по старым добрым временам. Промолчала. И даже посмотрела на меня с легким испугом.

Я предпринял новую попытку:

– Министерство уже девчатами приторговывает?

– Они называют это адресной помощью. Мне помогли, и я довольна.

– Случайно не запомнила, как звали шкипера и что у него за корабль?

– Конечно, нет.

– А где этот рыночек?

– Я ничего не запомнила. Только вонь. Мы летели час, а потом нас выкинули прямо из трюма. И тут я услышала эту вонь. Моргнуть не успела – меня уже связали. Они даже не моются. Где-то на природе. Небольшая поляна среди деревьев. Какая разница? Такое повсюду. Не спрашивайте больше. Семью уже не вернуть, а ме́сти я не хочу. Просто к слову пришлось. Вы спросили – я ответила.

– Как знаешь. Дело твое.

– Мама говорила, что зло не истребить жестокостью – только добром.

Я промолчал. Не напоминать же ей, где сейчас ее мама.

Теперь можно и нижний пресс покачать.

– Я тебе не мешаю?

– Нет-нет, занимайтесь. Так даже лучше.

Пять секунд поднимал ноги в тишине.

– А вы не согласны?

– Может быть, твоя мама права.

– Но вы не согласны.

– Не знаю. Сложно сказать. Это к моему полковнику. Он бы тебе все по-книжному объяснил.

– Мне не надо по-книжному. Вы попробуйте своими словами. Вдруг получится?

– Я ведь сам – зло не маленькое. А ты спокойно со мной говоришь и уходить не хочешь. Зло разное бывает. Причины разные. А насчет тех ублюдков, так это не зло, а гниль, и я бы не стал ее удобрять.

Замолчала.

– Напугал?

– Не сейчас – раньше, когда говорили о старых временах.

– Чего их бояться? Сейчас пострашнее деньки настали.

– А что делали вы, когда большие мальчики развлекались: стояли в сторонке или тоже участвовали в процессе… за компанию?

– Я тренировался.

– Не понимаю.

– Тренировочный материал тогда был редкостью, и встречу с такими мальчиками я считал настоящей удачей.

Метнулась ко мне, в руку губами тычется. Чуть не пришиб. На всякий случай в сторону откатился.

– Это еще что за фокусы?

– Это вам благодарность от всех тех девочек.

– Отставить нежности – всю тренировку испортишь!

– А вот мне такой защитник не попался. Ни разу!

Плевать ей было на мою тренировку. Не слышала она меня. Улетела куда-то в мир далеких пугающих воспоминаний и забыла, где находится.

Пришлось вернуть к реальности:

– Иди умойся. Глядишь, полегчает. Полотенце в туалете имеется.

Сьюзи вернулась через две минуты и села на диван.

Молчала, молчала, а потом вдруг спрашивает:

– Вы говорили о своем полковнике. Интересно, какая у него фамилия? Уж не Стрельцов ли?

Я замер.

– Откуда ты знаешь полковника Стрельцова?

– Да все Советники только про него и говорят.

– Какое дело Советникам Императора до простого полковника?

– Вообще-то он генерал. Только разжалованный на время. Отказался вести армию в район Сырцов и попал в немилость. Армию разгромили, а Стрельцова разжаловали в полковники и бросили в пекло. Сначала в антитеррор, потом к «Чертям», а потом к диверсантам. Типа если ты такой умный, то иди и повоюй, как простой смертный. Хватит в штабе отсиживаться! Из военной Академии попробовали изъять его книги, но вовремя остановились: оказалось, ничего лучше по стратегии и тактике никто не написал! А потом началось. Поражение за поражением, неудача за неудачей, потери, потери, потери… Сириус, Центавры, Горящие Кольца… И во всем опять-таки винят Стрельцова. Дескать, если бы он командовал, все было бы по-другому. Теперь Советники стонут и не знают, как его обратно в генералы вернуть. А может быть, я ошиблась? Может быть, просто однофамильцы?

– Мы уже два месяца воюем без потерь. Воевали. И с генералами полковник на «ты».

– Значит, он! Его стиль! Да вы занимайтесь, занимайтесь…

Хватит уже, позанимался. В конце концов, неплохо бы и перекусить.

– Сьюзи, как там насчет обеда? У меня должна быть особая жрачка…

– Знаю! Сейчас принесу! – Она вскочила и побежала к двери.

– И себе не забудь. Вместе пожуем.

Обед оказался вполне съедобным.

Перед посадкой поговорил с майором Габичем и между делом сообщил, что мы со Сьюзи подружились и что я оторву голову любому, кто ее обидит, а поскольку он тут старший, то с него и спрос.

Майор пообещал беречь Сьюзи, как родную дочь.

Выгружались ночью, чтобы и не «светиться» особо, и никого не пугать. Сначала разведка, потом бригада техников. Два часа башковитые парни перенастраивали программы, проверяли оборудование, наполняли холодильники и приводили станцию в порядок. Наконец позвали меня, провели ознакомительную экскурсию по всем уровням и вернулись к шлюпке. Я проводил их взглядом, дождался, когда красный огонек исчезнет в черном небе, закрыл дверь и побежал в оружейку на третий подуровень.

Да‑а‑а! Есть счастье в жизни! Вот это кайф! Стволы, стволы, стволы… и никого! Мифический лес оружейной стали, метакерамики и композитов. Бери любую пушку – никто слова не скажет! Богатый арсенал. Оружие на любой вкус: огнестрельное, импульсное, лучевое… Нам бы такой выбор! Я отыскал даже парочку «Квазаров», снятых с производства лет десять назад по причине «излишней сложности конструкции». Легендарное оружие. Многофункциональная безотказная винтовка. Мечта каждого штурмовика. На самом деле министерство банально пожалело денег. Пушки были отличные. Одна система рассеивающего конуса чего стоит! Незаменимая вещь в ближнем бою. «Квазары» вдвое сократили потери среди штурмовиков. Но наверху решили сэкономить: финансовые потери оказались важнее. В результате штурмовые отряды вернулись к дешевым импульсным винтовкам, а «Квазары» отправились в утиль.

Снайперская GL‑11 меня тоже порадовала.

Да тут полно бесценных артефактов! А какие клинки! Настоящий клад. Всего и не опробовать. Где бы я еще такое увидел! Вот это подарок! Надо будет обязательно поблагодарить полковника.

Игрался часа два.

Уснул, счастливый, прямо на полу с GL‑11 в руках.

Следующий день изучал окружающую территорию с целью обнаружения вероятного противника и определения нравов местного народонаселения. Ангелы ангелами, но, помнится, полковник говорил, что сюда уже год никто из наших не совался. Разведка не повредит.

Полная мимикрия, минимальное вооружение – и вперед!

К вечеру территория в радиусе полутора километров от моего теремка была изучена.

Картинка вырисовывалась несколько странная.

Полковник не обманул. Когда-то здесь действительно находилось поселение, но сейчас от него мало что осталось.

Половина домов сгорела (теперь они стояли черными остовами на пепелище). Остальные взорваны изнутри, снесены тяжелым тараном или аккуратно разобраны до основания.

Кто-то хорошо потренировался.

На фоне тотального разрушения мой беленький теремок с ухоженным газоном выглядел неестественно и пугающе (даже если не знать, что под резными окошками и витым заборчиком прячется стационарная боевая машина, бесстрастный земной страж, наблюдающий и неуязвимый). От всех этих местечковых разборок он даже не испачкался. Еще бы – двадцать четыре пушки активной защиты и полевой фильтр!

Сначала я подумал, что на станции произошел сбой и она расстреляла всех соседей. Но сразу же понял, что ошибся: не те повреждения. Значит, мой теремок тут ни при чем, хоть и смотрится шутом на кладбище.

Тогда кто же все это учудил?

Жаль, что рядом нет полковника. Он бы вмиг все разложил по полочкам, и мне бы не пришлось ломать голову.

Опасное это дело – думать самому, особенно когда под рукой столько пушек. А если ошибусь и потренируюсь не на тех? С другой стороны, все равно делать нечего. Да и зацепка имеется.

Один домик все-таки уцелел.

В нем обитала сладкая парочка. Оба чуть постарше Сьюзи, оба до смерти напуганы. Вздрагивают от любого шороха и каждую минуту подозрительно вглядываются в горизонт. Милые ребятки. И влюблены друг в друга до писка. Совершенно небоеспособное состояние.

Девчонка что надо! Фигура сладкая, лицо – красивое и умное, волосы пепельные, до плеч. Дольше минуты смотреть опасно: мысли тупятся со всеми вытекающими последствиями – и наблюдение приходится сворачивать. Было в ней что-то еще, некая составляющая Х, которая притягивала к себе, оставаясь непонятной. Они чем-то похожи со Сьюзи, разница только в возрасте, цвете волос и этой составляющей Х. Парнишка – так себе, сразу видно – тюфяк. Но мордочка забавная. Исправлять ее прикладом желание не возникло. Вместе смотрятся очень даже ничего.

Откуда они взялись? Решили провести медовый месяц на райской планете? Купились на класс «А» в галактическом справочнике? В таком случае мне их очень жаль. Не повезло детишкам. Но почему они до сих пор живы?

Наши участки граничили, влюбленные голубки́ оказались моими соседями. Я решил хорошенько за ними понаблюдать. На райской планете происходили уж больно знакомые вещи.

Но это завтра. На сегодня информации хватит. Надо и потренироваться для разнообразия.

Следующий день я просидел в операторском кресле, изучая архивные записи, и сделал всего два полуторачасовых перерыва на тренировки. Ну и жрачка, само собой.

Они не всегда были шугаными, эти ангелы. Полгода назад резвились и бегали друг за другом, как дети малые. Она могла выйти в огород в одном купальнике и загорать под утренней Ортегой, раскинув руки. Он присоединялся, и солнечные ванны заканчивались бурными объятьями.

А вечерком оба выстраивались у забора и смотрели на закат. Схватят друг друга за руку, постоят, посмотрят и давай целоваться! Потом резко остановятся и опять закатом любуются. Иногда он вытаскивал из дома пластиковый столик и два раскладных стула, она приносила чашки с горячим чаем – и любование закатом совмещалось с чаепитием.

В перерывах между выражениями чувств она пыталась огородничать, он – приводил в порядок дом. Выглядело это очень забавно. Она могла полчаса пропалывать одну маленькую грядку. Постоит нагнувшись, вытащит пару сорняков, бросит их себе за спину, чтобы не видеть, а тяпку со злости вообще запульнет куда подальше. Выпрямится, сделает несколько глубоких вдохов и пойдет тяпку искать. Но старалась. Этого не отнять. Он иногда помогал. Один раз повыдергивал не то, что надо. Она ревела минут десять. Потом полчаса обнимались и ушли в дом.

Ремонтник из него был такой же, как из нее садовод. Без слез не взглянешь.

Я перескочил на месяц вперед – все то же самое.

Еще на недельку.

Выходы в купальнике резко прекратились. Любовные утехи тоже. И вообще, ребятки начали вести себя осторожно. Выходили из дома только в уборную и воды набрать из колодца. После каждого шага десять раз оглянутся.

Кажется, началось.

С этого момента я стал смотреть подробнее, и через час безуспешных тыканий напал на интересную сцену. Мой соседушка стоял у своего забора напротив троих чмырей и с понурым видом что-то им объяснял. Они слушали, а потом один из них, тот, что был посередине, двинул моему соседушке под дых. Ну и техника! Только пока замахивался, ему бы любой из наших диверсантов успел три раза шею свернуть. Я уже не говорю о ребятах из моего подразделения. И как не стыдно перед людьми позориться?! Остальные засмеялись, подождали, пока соседушка выпрямится, и тоже подписались: один по морде накатил, другой – в печень. Примерно с такой же скоростью. Шуты позорные! Потом все трое приняли очень серьезный вид. Центровой что-то сказал, сплюнул в огород и потрепал соседушку по щеке, как мальчика. Правый фланговый добавил от себя какое-то словцо и тоже сплюнул через забор. Левый фланговый ограничился плевком. На этом пришлые товарищи развернулись и ушли восвояси.

Эх, соседушка-соседушка! Забор надо сплошной ставить. И высокий. Ну да ладно. Его можно понять. В конце концов, не каждый из нас живет на войне, да и «гостей» было трое… Хорошо, что живой остался. Теперь постараюсь забыть эту мерзкую картинку. Главное, я узнал, в каком направлении они ушли. Завтра с утречка прогуляюсь, посмотрю, что у них там за гнездо.

Вечером позвонил полковник, сказал, что ему уже лучше, и поинтересовался, как мне отдыхается. Я ответил, что у меня все отлично. «Местных не обижаешь?» – спросил он. Нет, говорю, не обижаю по причине отсутствия таковых. Дома разрушены, людей не видно: подевались куда-то. Осталось только двое, да и те трясутся от страха. Полковник очень огорчился. Жаль, говорит, если и они куда-то денутся. Потом помолчал немного и подобрел: разрешил стрелять из ВСЕГО, что найду, если мне вдруг захочется потренироваться. Вот это я понял сразу – не пришлось убивать ночь в размышлениях. Полковник дал «добро» на зачистку всего Блика. Теперь и ракетами можно побаловаться. Обожаю полковника! Видит, что я люблю гранаты взрывать, – а хочется-то большего! – вот и отправил меня на пустую планету с бесхозными ракетными комплексами и шикарной оружейкой! Стреляй, говорит, на здоровье, из чего хочешь! Понимает он солдатскую душу. Видит бог, понимает. Я даже рад, что его из генералов разжаловали. Иначе бы мы никогда не встретились. А кто бы еще мне такое разрешил?!

Спал опять в оружейке. Засыпал вроде бы с огнестрельным ТТ‑800, а проснулся, сжимая в руках «Квазар». Повспоминал, подумал, но никаких объяснений этому казусу не нашел. Чудо, не иначе. Надо будет полковнику рассказать.

Сразу же после завтрака отправился на природу. Все как и в первый раз: полная мимикрия, минимальное вооружение. Посидел денек за мониторами – пора возвращаться к полевым наблюдениям. Свежий воздух и все такое. Профилактика геморроя опять же…

Уже через три километра обнаружил огородик размером с два футбольных поля. Почти сорок мужчин, голых по пояс, горбатились под ласковой Ортегой на его зеленых грядках. Потные тела разукрашены багровыми пятнами и полосками. У многих разбиты лица.

Они работали словно в трансе. Изможденные, измученные страдальцы, утратившие всякую связь с реальностью.

Почему-то я сразу вспомнил сириусский госпиталь. Мы там охраняли императорского Советника после очередного покушения. Закрывали дверь своими телами и никого не впускали, кроме заранее оговоренных врачей. Рядом с палатой Советника находилась tabula-rasa (официально – отделение мнемохирургии). Народу со странностями тут хватало, но больше всего мне запомнились чудики, для которых собственные воспоминания превратились в неподъемный груз. Боясь окончательно спятить, эти бедолаги просили врачей «отформатировать их прошлое», а после операции бродили по коридорам живыми растениями: слабые, беззащитные, с идиотскими улыбками и глупой надеждой начать все сначала. Как будто стертая память что-то улучшит в их жизни! Выстрел в лобешник – вот эффективное решение! Вот радикальное форматирование!

У меня чесались руки «оказать им посильную помощь». Не могу смотреть на такую позорную слабость. Даже в полностью защищенных и контролируемых уголках Империи люди добровольно выжигали себе мозги. Куда это годится?!

Но здесь, на Блике, все обстояло еще хуже. Бедолашные земледельцы тоже напоминали растения, только безо всякой надежды в потухших глазах. Будто у них выжгли не память, а душу.

Я вдруг понял, что сириусские мнемокастраты были счастливыми людьми: их, по крайней мере, никто не бил и не заставлял гнуть спину на чужого дядю. К тому же они улыбались!

Печальные воспоминания. Надо с этим завязывать.

Забора не наблюдалось. Охраны тоже. Заходи кто хочешь. Мы всегда рады новым гостям!

Чуть поодаль, возле неказистых строений, стояли два катера тюрьмы «Астория». Между катерами и огородом прямо на зеленой травке восседала куда более адекватная публика. Эти ребята прекрасно ориентировались в ситуации. Пили, задували косяки и балдели, разомлев от жары. Довольные, сытые рожи.

Некоторые от нечего делать вставали и начинали приставать к работникам. Другие шли в барак, и оттуда сразу же доносились слабые женские крики. Но ни работники, ни женщины не могли развлечь этих бубликов.

Честно говоря, я был разочарован. Думал найти что-то поинтереснее. Но нет – везде одно и то же! Никакого разнообразия! Если не каннибализм, то рабовладение! Бич всех планет с плодородной почвой обрушился и на Блик.

Почему «Астория»? Какой гений додумался бежать из этого санатория для заключенных? Образцово-показательная тюрьма под патронатом Императорского Дома. Никакого произвола. Еда как в ресторане, да еще и охраняют!

Заключенным «Астории» завидовал каждый второй гражданин Империи.

Нелогично получается: из такой тюрьмы не побежишь, даже если тебе все двери откроют. Единственное, чего стоит опасаться, – это перевода в другое исправительное учреждение.

Или я что-то упустил? Мир быстро меняется. Всякое могло произойти. Последний раз я был в тюрьме лет пять назад, еще до Хроноса‑2. Нас бросили в «Тартар» подавлять мятеж. Крутая тюряга! Жесткие встречались ребятки! Охранников разрывали на куски. Могли головой промять стальную дверь. Но это им не очень помогло. После нашего визита камеры «Тартара» опустели на две трети. Мы тогда тоже не особо церемонились.

«Тартар»! Славное местечко. Сейчас я бы с удовольствием туда вернулся! Круглосуточная тренировка безо всяких ограничений! Просто мечта!

Заключенных «Астории» там очень любили и ласково называли бубликами. Вечером проигрывали в карты, а с утречка снова ставили на кон. Каждый такой перевод считался общетюремным праздником.

Кто бы мог подумать, что здесь, на райской планете класса «А», эти сладкие бублики начнут устанавливать рабовладельческий строй и уничтожат единственное поселение?!

Интересно, как у них это вышло.

А вот сейчас и спросим.

Я подловил одного, вырубил и утащил подальше в кусты. Помог ублюдку прийти в чувство и перед тем, как свернул ему шею, задал несколько вопросов. Узнал много интересного. «Интервью» длилось полчаса. Других пока трогать не стал. Не сегодня. Надо с полковником посоветоваться. Да и вообще подумать. Соседей тоже не помешает поспрашивать. Может, подстава какая-то?

Уж больно гладко все вышло. Никаких осложнений. Никакого сопротивления. Я не мог этого понять. Тридцать пять плохо вооруженных ублюдков отымели целое поселение. И стопарнулись только на моем теремке.

Чудные дела!

Сначала урки вели себя прилично – осторожничали, присматривались, обстановочку разведывали. Наведывались в поселение инструмент попросить, парой слов перекинуться о том о сем. Мало ли что! А вдруг местные окажутся жесткими ребятами. Так ведь можно и зубы сломать!

Постепенно выяснилось, что поселенцы – народ мирный, то есть лохи полные. Тут и началось веселье. Вчерашние гости превратились в кровожадных захватчиков и начали устанавливать свои порядки.

Урки устали питаться консервами и ютиться в катерах. Им захотелось нормальной жизни: вкусной еды, красивых женщин и чтобы самим не работать. Еда, женщины и рабочая сила в поселении имелись, так почему бы не взять?

Урки брали, брали и брали.

Поселенцы не сопротивлялись. Наверное, просто не умели. Не считать же мольбы и крики сопротивлением?

После двух недель кровавых оргий урки немного успокоились и решили передохнуть.

Передохнули, собрались с силами и отправились крушить мой теремок. Это стоило им четырех человек. Двое нарушили периметр и, вспыхнув, исчезли. Еще двое бросили гранаты и в то же мгновение сами на них подорвались. А тут еще ведьма белобрысая выбежала и начала демонов на помощь призывать. Остальным резко перехотелось развлекаться подобным образом. Они вернулись вымещать зло на поселенцах. Перебили всех детей: работники из них все равно никакие, а жрут много.

Инцидент вроде забылся, но заноза в заднице осталась. Урки не чувствовали себя полноправными хозяевами Блика и от этого сильно страдали.

Чтобы как-то успокоиться, попробовали устроить импровизированный Колизей, натравливая поселенцев друг на друга.

Гладиаторы из ангелов не получились. Если терпеть боль они еще кое-как могли, то причинять ее ближнему отказывались наотрез даже под страхом смерти. Первых убивали, но следующих это не пугало. Они и работали только под угрозой мучительной расправы над женами.

С развлечениями стало туго. И рабочую силу приходилось беречь, и женщины в гареме уже приелись, тухлые какие-то стали. Хотелось чего-то новенького.

Возможно, они бы успокоились. Быт налажен, еды полно (все погреба к себе перетащили)… Но заноза свербела.

В трех километрах к северу жила сладкая парочка и не давала покоя. Молодая красивая куколка почему-то не захотела скрасить досуг «настоящих мужчин», предпочитая какого-то сморчка (куколку звали Джессикой, сморчка – Павлом). Да еще и угрожать вздумала, ведьма нечистая! Развели чертовщину! «Мужчины» этого не поняли. Они уже наперед расписали, что сделают с Джессикой, кто будет первым и т. д. Павлу для начала отводилась роль зрителя, а потом он должен был работать на плантации, пока не сдохнет. Осталось только придумать способ, как вытащить их из дома и при этом самим не отправиться в преисподнюю. А пока что они просто наведывались время от времени к моим соседям – словами покидаться да кулаки об сморчка поточить (если повезет выманить его к забору). Чтобы показать ведьме, кто в доме хозяин!

Такая вот печальная история! Никаких тебе космических монстров! Одна гниль.

На обратном пути заглянул к соседям в огород. Не удержался. Улегся между грядками и стал ждать, когда кто-то объявится. Вдыхал запах морковной ботвы и смотрел на ясное небо. Ортега (местное солнышко) припекала. Градусов двадцать восемь, наверное. Такая погода здесь триста семьдесят дней в году. Ни морозов, ни пекла. И времен года тоже нет. Класс «А». Бывает же такое!

Через двадцать минут вышла Джессика, одетая в легкий розовый сарафан. Испуганно огляделась и побежала в уборную. Потом подошла прямо ко мне, наступила на мою руку, нагнулась, выдернула у меня из-под носа три морковки, выпрямилась и опять по сторонам смотрит.

Чувствует. Как я снайперский прицел.

Красивые ножки, приятный ракурс!

Пара шагов к дому – и она снова останавливается. Хорошая интуиция. Ладно, не буду ее больше мучить.

Я встал и убрал мимикрию (она съехалась в рюкзак на спине).

Пришло время познакомиться.

Несколько секунд я стоял прямо у нее за спиной, а потом тихо сказал:

– Здравствуйте, Джессика.

Она ойкнула, вздрогнула и отшатнулась. Но потом увидела меня и быстро сориентировалась: подняла руку, пошевелила растопыренными пальчиками и, повернувшись к дому, радостно закричала:

– Павлик, иди сюда, у нас гости!

Ждать Павлика я не стал. Пропало желание. Прыжок – мимикрия снова расползлась по всему телу – и через секунду я лежал, невидимый, в трех метрах левее Джессики.

Прыгать не стоило. Можно было спокойно отползти. Павлик не спешил – объявился через десять секунд. Преступная оперативность. Мне стало искренне жаль Джессику. Ей-то понадобилось всего лишь полторы секунды, чтобы справиться с эмоциями, усыпить бдительность потенциального противника и позвать на помощь, не вызывая подозрений. Полторы секунды на принятие и реализацию единственно верного решения в нестандартной ситуации – это круто даже по меркам полковника. Интересная девушка!

– Где они? – испуганно спросил Павлик.

– Не знаю! – она пожала плечами. – Только что был тут, прямо передо мной. На мгновенье отвернулась.

– За мгновенье далеко не убежишь! С тобой все в порядке?

– Я ему даже рукой помахала в знак приветствия, – ответила Джессика.

– Зачем?

– Так получилось.

– Интересно у тебя получается! Ты видишь незнакомого мужчину у нас на огороде и машешь ему рукой? Так, что ли?

– Ну да… – растерялась Джессика. – Такая вот я приветливая. Чего злишься?

– Почему ты это сделала? Он тебе понравился? Да?

– О, Всевышний! – Джессика воздела руки к небу. – Опять?

– Прости… – Павлик начал сосредоточенно разглядывать листья капусты у своих ног.

– Потому что он молчал, не лыбился и не протягивал ко мне рук!

– А чего хотел?

– Не знаю! Мы даже поговорить не успели!

– Ты меня пугаешь. Прежних мы хотя бы видели. У них пополнение?

– Не думаю. Но забор его не остановил. Значит, мои сказки про чертовщину уже не действуют. Пойдем!

– А ты уверена, что это не галлюцинация?

Джессика ничего не ответила и убежала в дом, оставив дверь открытой. Павлик постоял пару секунд в задумчивости, потом вздрогнул и побежал за Джессикой.

Я вернулся к себе, часок позанимался, пообедал и снова решил проветрить мозги. На этот раз как простой смертный – мимикрию надевать не стал. Прошелся метров триста вдоль развалин, погрелся полуденной Ортегой, полюбовался бликовскими пейзажами и побрел обратно.

Джессика оказалась на огороде.

– Здравствуйте! – крикнула издалека и подбежала к забору. Явно меня дожидается.

– Привет.

– В прошлый раз вы так быстро убежали…

– Я не убегал – просто исчез… Это разные вещи.

– Конечно. Простите. А сейчас не исчезнете, если я позову своего мужа?

Я промолчал.

– Он думает, что вы мне привиделись…

– Зовите.

Она повернулась к дому и громко закричала:

– Павлик, иди сюда, познакомишься с моей галлюцинацией!

Кажется, я начинаю понимать этих бубликов. Когда перед носом крутится такая куколка, сложно сконцентрироваться на чем-то еще. Как ни смотри – хоть по фронту, хоть с тыла, – обязательно потеряешь боеспособность. Да и с флангов – то же самое. Мозги отупляет в первые же секунды. Я бы на месте Павлика ее только в шубе из дому выпускал…

– Кстати, меня зовут Джессика. Но вы это уже знаете. – Она улыбнулась и протянула мне руку между перекладинами забора.

Еще паранджа. Обязательно! И перчатки.

Страна непуганых детей. Здешние события ничему Джессику не научили. Конечно, на урку я не похож, но могла бы и поосторожничать для приличия. От меня церберги писаются, а она руку протягивает! Чужому незнакомому мужику! Такую лялечку только схвати за что-нибудь – отпускать уже не захочется.

Я вспомнил предостережения полковника и воздержался от рукопожатия.

Намечался конфуз.

Но тут из дома выбежал испуганный муженек и заорал:

– Отойди от него, Джесс! Он специально тебя выманивает!

– Теперь я привиделся и вашему мужу. Можно исчезать?

– Отойди от нашего забора! Это не твое! Слышишь? – Кажется, это он мне.

Я отступил на два шага, не сводя взгляда с Джессики.

Павлик набросился на нее сзади и потащил к дому, продолжая кричать мне какие-то глупости. Далеко утащить не получилось. Она вывернулась и приложила палец к его губам. Он сразу же заткнулся, резко сник и оторопело заморгал.

Их любовные игры начали меня напрягать. Я почувствовал себя быком на корриде. От красных тряпок уже рябило в глазах. Перед потенциальным врагом так мять свою жену, что она чуть из платья не вылезла?! Специально издевается, что ли?

Джессика снова подбежала к забору, поправила съехавшую лямку и выдала на одном дыхании:

– Извините, пожалуйста, моего мужа. Просто мы оба немного напуганы и не ожидали вас увидеть…

– Бывает. Я уже привык. Обычная реакция. Не переживайте.

– Джесси, он один из них! Как ты не понимаешь?! – Павлик снова пришел в себя. – Они просто изменили тактику и хотят выкурить нас по-другому! Отойди от него!

Джессика не пошевелилась. Обняла себя за плечи, смотрит на меня, губу верхнюю кусает, по щекам слезы ползут.

Стыдно, наверное.

– У вашего мужа истерика, – сказал я. – Мне лучше исчезнуть. Вы сумеете его успокоить?

Она кивнула.

– Подожди! – закричал Павлик. Джессика вздрогнула. – Думаешь, все так просто? Появился, напугал нас до полусмерти и ушел? Мы теперь спать не сможем: будем гадать, откуда ты взялся и что тут вынюхивал! Говори уже сразу, чего тебе надо!

– Засыпая с такой женщиной, ты будешь думать обо мне? Сочувствую, но помочь не могу. Это к доктору.

Джессика повернулась и отчаянно стала делать Павлику какие-то знаки. Откуда такое доверие ко мне? Сначала руку протягивает, потом вообще спиной поворачивается. Это в платьишке до середины бедра! Неудивительно, что от поселения ничего не осталось. А ножки-то какие, а плечики, спинка… пластика опять же. Кажется, я начинаю понимать здешних урок.

– Чего? – возмущенно спросил Павлик.

Она отрешенно махнула руками и снова повернулась ко мне.

Прочитать ей мораль, что ли?

– Вы слишком беспечны, – сказал я. – Оба.

– Я не хотела, чтобы так получилось. Это все нервы. Мы очень напуганы… вот и…

– И будем напуганы еще больше, если ты не скажешь, зачем приперся! – противным фальцетом заверещал Павлик, отбегая поближе к дому. – Ну! Говори!

Пришлось ответить. Куда деваться под таким напором?

– Я гулял перед обедом. Осматривал достопримечательности, дышал воздухом, домиком своим любовался. Мы же с вами в некотором роде соседи. Джессика сама меня позвала и попросила подождать, пока ты выйдешь. Я выполнил ее просьбу. Вот и все. Вы зря испугались – мне от вас ничего не надо… Я не галлюцинация. Просто ходячий кошмар на отдыхе. Но вас это не касается. Спите спокойно.

Теперь им обоим стало нехорошо. Они переглянулись и не нашли что ответить.

Павлик включился первым:

– Ну конечно! Мы так и поверили! Воздухом подышать! Домиком своим полюбоваться! Ничего поумнее придумать не смог или мозгов…

Что он хотел сказать, я так и не узнал – Джессика закрыла ему рот ладонью и обняла сзади. Он кое-как высвободился, отбежал на пару метров и снова закричал:

– Да ты послушай его, Джесси! Только послушай, что он несет! Какие тут достопримечательности – одни развалины!

– Кому развалины, кому – любопытная информация. Это как посмотреть, – сказал я.

– Джесси, он лжет! Как тебе свой домик? Тут на три километра ни одной уцелевшей постройки, кроме нашей, не осталось! Подумай, Джесси!

– Я уже подумала!

– И что?

– Ты ошибаешься, вот что! И, ради Всевышнего, не кричи. Я тебя отлично слышу.

– Ошибаюсь?

Она кивнула.

– Но почему?

– Ты еще ничего не понял?

– Нет!!! Может быть, объяснишь?

– Один домик все-таки остался. – Джессика показала глазами на мой теремок.

– Чертова Обитель?! – закричал он. – Здóрово! Ну конечно! Почему бы и нет? Давайте, валите все до кучи!

Он снова посмотрел на меня.

– Значит, вы хотите сказать, что проживаете в Чертовой Обители?

– Я вообще не хочу с тобой говорить. Отвечу только ради Джессики: да, я живу в этом изящном белом домике, только называю его теремком. Звучит не так пугающе.

Павлик опять перекинулся на Джессику, и начался новый междусобойчик:

– Ну вот, видишь?! Получила?! Что я тебе говорил?! А? Он называет его теремком!

– Павлик, иди, пожалуйста, в дом.

– Почему?

– Ты уже достаточно оскорбил нашего соседа. На сегодня хватит. Иди в дом.

– Только после него! Пусть сначала он зайдет к себе! Ему же это не трудно! Он же там живет! Так почему бы и не зайти в свой дом, а?

– Иди в дом! – закричала Джессика.

Долго девочка сдерживалась, но все-таки довел.

Пришлось вмешаться. Не хватало еще, чтобы на райской планете ангелы поссорились из-за Чертяки.

– Кхе-кхе! Простите, можно вас отвлечь? Вообще-то я хотел еще немного погулять, но раз уж вам не терпится загнать меня в дом…

Павлик так обрадовался, что не дал мне закончить:

– Да уж, пожалуйста, сделай милость! Что, слабó? Боишься исчезнуть? Признавайся, кто ты! Ну!

– До свидания, Джессика. Мне очень жаль, что у Павла опять приступ.

Я прошел вдоль их забора, потом вдоль своего, открыл калитку, ступил на каменную дорожку, разделяющую газон, приблизился к двери, открыл ее и оглянулся: он стоял разинув рот и белый от страха, она плакала. Я помахал им рукой и, прежде чем дверь захлопнулась, увидел, как Джессика залепила мужу звонкую пощечину.

Через час они выстроились на огороде поближе к моему участку и ворковали, как голубки́, поджидая, когда я выйду. Пришлось прервать тренировку и выйти из дома.

– Вы не меня, случайно, ждете?

– Кажется, я снова должна извиниться, – затараторила Джессика. – Павлик много наговорил…

– Не должны, – оборвал я. – Вы мне ничего не должны. А почему Павлик не может извиниться сам?

– Он очень стеснительный.

– Я этого не заметил. Как быстро меняются люди! Один час – и уже совершенно другой человек! Что вы с ним сделали, Джессика? Ладно, извинения приняты. Если, конечно, Павел вас поддерживает…

– Да-да, – прогундел Павлик. – Джессика все правильно сказала. Мы подумали и поняли, что я был не прав.

– Оба?

– Просто Павел решил, что вы один из этих…

– Из тех…

– Ну…

Они переглянулись и одновременно сникли, не находя слов.

А я нашел:

– Вы говорите о беглых урках, которые устроили плантацию в трех километрах к югу, а сюда наведываются отрабатывать на Павлике удары? Нет, я не из них…

– Слава Всевышнему! – воскликнул Павел.

– Я намного хуже.

– Что? О чем это он говорит? – встрепенулась Джессика. – Какие удары? Павлик?

– У нас была парочка мужских разговоров, – скромно ответил он.

– Что вы об этом знаете? – Джессика подняла на меня испуганные глаза. – Умоляю, скажите!

– Разговоры действительно были. Жаль, что Павлику так и не удалось высказаться.

Она повернулась к мужу:

– Ты же говорил, что упал!

Я не сдержался и хмыкнул:

– Упал? И скулой, и печенью сразу?

Джессика заревела.

Он обнял ее и тихо сказал:

– Прости, не хотел тебя пугать.

Через полминуты она немного успокоилась и спросила меня:

– Откуда вы все это знаете?

Я развел руки в стороны и улыбнулся:

– Положение обязывает.

Они оба вздрогнули, но не ушли – продолжали переминаться с ноги на ногу.

– Что-нибудь еще?

Джессика ответила не сразу. Постояла, размазывая слезы по щекам, подумала о чем-то своем и только потом заговорила:

– Вообще-то, да. Мы хотим пригласить вас в гости. Вечером. К шести по общегалактическому. Или когда наше солнышко горизонта коснется. Придете?

– Зачем?

– Ну, пообщаться, получше узнать друг друга.

– Зачем?

– Ну, мы все-таки соседи… Живем рядом…

– Да я не против! Живите на здоровье! А в гости-то зачем звать?

– Так полагается, – растерянно ответила Джессика. – Или уже нет?

– Я не знаю. Честно говоря, все эти ваши обычаи мне в новинку. Начальство меня просвещает, но я все равно не догоняю.

Она окончательно впала в ступор. Слова закончились. Мысли закоротило.

Выручил Павел:

– Знаешь, Джесси, он прав. Сейчас лучше вообще ничего о соседях не знать. Пошли отсюда.

– А как же наше маленькое преступление?

– Точно! Забыл!

Они снова стали переминаться с ноги на ногу.

Я их не торопил. Мне тоже было нелегко: изо всех сил сдерживал смех.

– Видите ли, – начала Джессика, – мы должны вам кое-что сообщить. Просто я в некотором смысле поступила не очень порядочно по отношению к вам и хотела бы в этом признаться. Вот. Вы придете? Я пирог испеку!

– А здесь признаться нельзя?

– Можно, но это будет намного труднее. – Ее голос дрогнул, губы предательски сжались…

– Ладно-ладно, уговорили! Приду. Только не надо плакать!

В пять часов позвонил полковник. Сообщил, что не имеет к беглецам никакого отношения, и предложил прислать помощь. Пошутил, конечно. Потом я рассказал ему о приглашении.

– А ты вообще в гостях-то бывал? – спросил он.

– Это когда заходишь в казарму соседнего полка и говоришь: Кто тут у вас самый крутой?

– Не совсем…

– Тогда как?

– Ну слушай…

В шесть часов я уже стучался в дверь к соседям, одетый в цивильное (поверх броника) и почти безоружный. В руках держал пол-литровую бутылку виски.

Полковник велел передать бутылку Джессике со словами «к столу».

Дверь открыли вдвоем. Джессика надела черное декольтированное платье и даже бусы жемчужные нацепила. На долю секунды я утратил боеспособность, поверженный блеском ее красоты. Если бы сейчас кто-то попробовал воткнуть мне нож в спину, я бы мог и не увернуться. Реакция уже не та. Мысли затупились. Поражающая сила Джессики оказалась больше, чем я рассчитывал, и мозг не выдержал.

Подвела разведка. Джессику на мониторе или в огороде я воспринимал как солидную артподготовку, думал, и сейчас будет то же самое. Ошибался, выходит. Джессика в вечернем платье в полуметре от меня – это настоящий штурм. Я оказался не готов. Теперь всю ночь буду тренироваться – мысли затачивать. Ну и зрелище!

Павлик был одет как обычно, только рубашку в штаны заправил.

Оба счастливые.

Кажется, полковник велел начать с комплимента…

– Джессика, вы прекрасны!

– Спасибо!

Я протянул ей бутылку. Полковник не сказал, что это нужно сделать медленно. Джессика отшатнулась, Павлик зажмурился и вжал голову в плечи.

– К столу!

Нехорошо получилось. Может, сначала надо было поздороваться? Кажется, я опять что-то перепутал.

Джессика первая пришла в себя и снова заулыбалась:

– Никак не привыкну к вашей скорости! Простите.

Она взяла бутылку и несколько секунд ее рассматривала, потом ласково постучала Павлика по голове подушечками пальцев:

– Открой глазки! Мы будем пить BLACK SPACE!

Павлик прозрел, взял бутылку и стал разглядывать гравировку.

– Пойдемте в дом! – сказала Джессика. – У меня уже все готово.

В центре маленькой комнаты стоял все тот же походный пластиковый стол, который Павел выносил в огород закатными вечерами. Ничего основательнее он так и не сколотил.

Стулья тоже были раскладными.

– У вас праздник какой-то? Почему вы такие радостные? – спросил я.

– Мы первый раз гостей принимаем! – просияла Джессика. – К нам же никто не ходил с самого приезда!

– Почему?

– Это долгая история. Вы присаживайтесь. Я сейчас принесу соте и все вам расскажу. А пока можете открыть виски.

– Точно! – подорвался Павлик. – Вы пока открывайте виски, а я пойду принесу стаканы!

Но Джессика усадила его обратно:

– Любимый, у нас же нет стаканов – только чашки и одна кружка. Сиди, я все принесу сама. Нехорошо заставлять гостя скучать в одиночестве.

Павлик обреченно упал на стул. Это конец, говорили его глаза, я погиб, и нет надежды на спасение!

– Симпатичный у вас домик! – сказал я, когда мы остались вдвоем.

– А! – вздрогнул Павлик. – Что? Домик? А, домик! Да, точно, жить можно. Если недолго.

– А долго сейчас и не живут, не переживай. Ха-ха. И жена у тебя красавица. Повезло!

Он опустил взгляд, поджал губы и покраснел до самых ушей.

Ну а сейчас что не так? Похоже, разговор не заладился. Ладно, мы пока бутылочку откроем. Пойло грамотное. Полковник расщедрился.

– О, какой приятный запах! Даже здесь чувствуется! – Джессика стояла в дверях и улыбалась. В одной руке она держала сковородку, в другой – три чашки.

– Качество оригинального продукта! Плохого не держим!

– А почему Павел такой грустный? – Она принялась раскладывать соте по тарелкам и посмотрела на меня. Пришлось поднять лапки кверху и покачать головой. Разбирайтесь, мол, сами, я не при делах.

– Павлуша, ты чего?

Молчание.

– Кажется, он меня боится.

– Я тоже вас боюсь, но это же не помешает нам поужинать? Вы же не собираетесь убить нас прямо сейчас?

– Я вообще не собираюсь вас убивать.

– Вот и хорошо! Слышал, Павлик? Сегодня нас никто не убьет. Если, конечно, пришельцы не заявятся на ночь глядя.

– Не волнуйтесь, я об этом позаботился. (Перед выходом увеличил охраняемый периметр, чтобы и соседей прикрыть.) Нас никто не побеспокоит. Здесь имеет смысл бояться только меня, а со мной вы уже все выяснили.

Павлик заплакал.

– Послушайте, Джессика, мне лучше снова исчезнуть. Вы замечательная хозяйка, все было здорово, но человек напуган до полусмерти и продолжает ускоряться. Вам надо остаться вдвоем.

Джессика подбежала к двери, прижалась к ней спиной.

Соблазнительное зрелище. Спокойно, боец. Мысли – это заточенные клинки. Отвернись, или они окончательно выйдут из строя.

– Не уходите, – прошептала Джессика. – Дайте мне минутку. Хорошо?

– Попробуйте.

Она подошла к Павлику, взяла его под локоток и утащила за собой на кухню. Дверь прикрыли. Я вернулся за стол и сделал пару глотков прямо из бутылки. Полковник бы этого не одобрил.

На кухне раздались возмущенные крики обеих сторон. Продолжалось это дело минуты две и неожиданно закончилось после слов Джессики: «Мы и так живем последние деньки, хотя бы умри достойно и не порти праздник!» Еще полминуты они тихонько шушукались, а потом появились на пороге – довольные и счастливые.

Етить! – как сказала бы Марья Андреевна.

– Присаживайтесь, чего стоите? – Пришлось взять на себя роль управляющего.

Они молча расселись. Я в упор посмотрел на Павлика:

– Ты успокоился?

Он испуганно кивнул.

– Тогда я наливаю?

– Я не пью! – вздрогнул Павлик и закрыл рукой свою чашку.

– Джессика?

– Он пьет, но немножко. Налейте всем по пятьдесят грамм.

Павлик убрал руку, и я наполнил чашки на одну четверть.

– Первый тост за хозяйку. Джессика, будь здорова и оставайся такой же красавицей! (Хотя это чертовски напрягает!)

Мы чокнулись, я встал и сделал пару глотков. Может, надо было и говорить стоя? Жаль, полковник не уточнил. Павлик тоже поднялся.

– Приятный напиток, – сказал он. – Ядреный и мягкий одновременно!

– Замечательный виски! – похвалила Джессика.

Я опустился на стул, зачерпнул полную ложку соте и замер. Закралась каверзная мыслишка.

– Что-то не так? – забеспокоилась Джессика.

– Не отравлено?

Вместо ответа она взяла наши с ней тарелки и сделала небольшую рокировочку.

– Еще что-нибудь смущает?

– Простите. У каждого свои глюки.

– Ложками будем меняться?

– Не стоит.

Вот об этом казусе полковник не узнает. Кстати, что он еще велел сказать? А, вспомнил!

– Джессика, вы очень вкусно готовите!

– Спасибо. Но вы еще не попробовали…

Минуту ели молча. Потом я не выдержал:

– Так что там за долгая история? Время есть. Можно и рассказать.

Она улыбнулась:

– Я была совсем дурочка! Увидела вашу Обитель, то есть ваш теремок, – он стоял такой беленький, аккуратненький, – и попросила перевозчиков собрать наш домик рядышком. Павлик не возражал.

А потом выяснилось, что это прóклятое место. Но было поздно. Поэтому к нам никто и не ходил. Хотя принимали охотно. Сочувствовали.

– Чем же их так напугал мой теремок?

– Чертовщиной всякой. Никого нет, а трава всегда аккуратно подстрижена. Семья Тушинских привезла с собой попугая. Он выпорхнул из клетки и полетел к вашему теремку.

– Не повезло пернатому.

– Да уж, – вздохнула Джессика. – Десятки людей видели, как он исчез. Яркая вспышка – и нет больше попугайчика.

Она замолчала на секунду.

– Люди боялись даже подходить к вашей Обители…

– Теремку, – поправил Павлик.

– И правильно делали, – сказал я.

– …а заодно и к нашему дому, – закончила Джессика.

– Мне жаль.

– Такая вот история. Поэтому мы очень рады, что вы пришли. Я рада.

– Я тоже. Чего уж там!

– Павлик!

– Что?

– Веди себя прилично!

– Я устал притворяться. Все мы знаем, зачем он пришел!

– Павлик, не начинай…

– Подождите, Джессика, это уже интересно. Так зачем я пришел?

– Вы хотите забрать ее у меня. Видите, что я не могу ее защитить, и решили, что она достойна лучшего? Я знаю, что она вам понравилась. Вы можете меня убить, но я никогда не соглашусь ее отдать, понятно? И знайте, что вам не будет счастья!

Джессика сидела с открытым ртом и, судя по декольте, даже дышать перестала. Я тоже почувствовал себя нехорошо. Вот извращенец! И, главное, как все логично выстроил!

Мне осталось только поаплодировать товарищу.

– Павлуша, ты великолепен! Но на сегодня достаточно. Я боюсь, еще одного представления Джессика не выдержит. Давайте мы все немного успокоимся.

– Но ведь я прав?

– Наполовину. Джессика замечательная девушка, и любому нормальному мужику она обязательно понравится. А живет почему-то с тобой. Для меня это величайшая загадка природы. Но Джессике виднее. Тебе конкретно повезло! Радоваться надо, а ты слезы проливаешь! Чудак! Я уверен, что если тебя убить, она вообще ни с кем жить не захочет. Понимаешь, о чем я?

– Хотите, чтобы я сам ушел?

Джессика застонала и не смогла сдержать слез. Посмотрела на меня и прикусила верхнюю губу.

– Вы можете оставить нас на минуту? – спросил я.

Она молча встала и ушла на кухню, захлопнув дверь.

Павлик дрожащей рукой размазывал овощи по тарелке. Состояние относительно вменяемое. Почему-то я вспомнил погибших курсантов.

– Бить будете? – спросил Павлик, не отвлекаясь от своего важного занятия. – Тогда давайте быстрее!

– Говорю один раз, ты слушаешь молча и запоминаешь на всю жизнь, больше мы никогда не возвращаемся к этому разговору. Мне Джессика не нужна. Она замечательная, спору нет, но нашему брату женщины больше чем на пять минут противопоказаны. А такие, как Джессика, противопоказаны в принципе! Во-первых, они не укладываются в пятиминутный формат; во-вторых, они надолго остаются в мозгах и ничем их оттуда не выкинешь. Для нашего брата это катастрофа. Мысли должны быть холодными и острыми, как заточенная сталь, а не теплыми и округлыми, как женщина. Чтобы никакой рефлексии в решающий момент. А Джессике нужна тихая семейная жизнь и, как это ни странно, вместе с тобой. Поэтому, будь добр, сделай так, чтобы она не жалела о своем выборе. Я выпишу тебе рецепт. Отжимание по утрам, пресс и все такое до третьего пота. Каждый день по полчаса. С предварительной разминкой. Плюс три раза в неделю – двухчасовые занятия. Воскресенье – выходной. На первое время тебе хватит. Сразу же почувствуешь себя увереннее, и приступы прекратятся. Глядишь, через полгода уже не придется со слезами отдавать свою жену в руки первого встречного монстра, у которого вместо мозгов заточенные клинки. Бойцом ты не станешь, но хиленький удар под дых тебя не согнет. И для печени полезно. Воткнул?

– Кажется…

– Больше не будешь плакать?

– Постараюсь!

– Ну вот и молодец! Еще по стаканчику?

– Наливай! – выдохнул Павел.

– Джессика! Можно заходить!

Она тут же появилась в дверях.

– Живы?

– Да, – простонал Павлик.

– Поговорили?

– Да, – ответил я, – и, кажется, вылечились.

– А Павлику удалось высказаться?

– Еще как! – я усмехнулся. – Последнее слово осталось за ним.

– Это радует.

Она села за стол, глотнула виски и, не дожидаясь тоста, быстро заговорила:

– Если вкратце, то все выглядело примерно так. Объявились пришельцы и сделали нехорошее с поселением, потом они решили сделать нехорошее с вашим теремком, но у них не очень-то получилось. Тогда я выбежала и закричала, что хозяин Чертовой Обители наш хороший друг и что если они сделают нехорошее с нами, то вы придете и всех отшлепаете. Кажется, они испугались. Я же не думала, что вы приедете и что у вас могут быть какие-то проблемы! Завтра скажу им правду. Ну вот и все. Я призналась.

Она уткнулась в тарелку.

Даже назвать вещи своими именами не смогла. Слов пугается. И до сих пор жива! Весело же ей тут было!

Павлик сидел как пень и беспомощно моргал.

– Забавные вы ребятки, – сказал я. – Что одна, что другой. Посадить бы вас в клетку и показывать людям за деньги. Шутка! Начальство не одобрит. Чего грустные такие?

Джессика икнула.

– Вы простите мою ложь?

– Нет, мне нечего прощать. Вы не солгали. Это было пророчество.

(Сегодня утром оно начало сбываться: одного уже шлепнул.)

Голубки́ переглянулись и тяжко вздохнули.

– Вы говорили о какой-то плантации, – напомнила Джессика. – Знаете что-нибудь о пришельцах?

– Совсем немного. Вчера ходил к ним в гости…

Джессика уронила ложку. Павлик перестал жевать.

– …Правда, без приглашения. Они хорошо устроились. Довольны и счастливы. Тридцать пять беглых заключенных. Угнали два катера и пришвартовались рядом с вами. В трех километрах к югу. Завтра наведаюсь к ним еще разок.

– Вам у них понравилось? – шепотом спросила Джессика.

– У вас лучше.

– Зачем вы к ним ходили?

– Ну, мы же вроде как тоже соседи. Хотел разузнать о них побольше.

– А вы не знаете, – голос Джессики предательски задрожал, – они, случайно, не собираются улететь куда-нибудь еще?

– Я уже подсказал им такой вариант. Намекнул. Но не думаю, что они поняли. Тут одно из двух: или они улетят сегодня ночью, или останутся здесь навсегда.

– Понятно. Ты слышал, Павлик? Нам пора собирать вещички и бежать на север. Может, и не погонятся за нами.

Я тут же разбил эту глупую надежду:

– За таким трофеем, как вы, Джессика, они пойдут на самый полюс. Им все равно делать нечего, а тут симпатичная куколка устраивает сафари. Это же просто праздник! Хотите их развлечь?

Нет ответа.

И слезы кончились.

И Павлик язык проглотил.

Я предложил подбросить их на своем транспорте куда захотят.

– У вас есть корабль? – оживилась Джессика.

– Будет, когда понадобится. Выбирайте планету.

– Галатея, например.

– Не пойдет. Класс «G» – высадка не рекомендуется категорически, причина угрозы – человеческий фактор. Я был там три года назад. Хорошо погулял. Мне потом работа целый месяц отдыхом казалась. Вы и минуту не проживете после высадки.

– Тогда обратно на Землю, в неподконтрольные территории!

– Не советую. Из одного сделают жаркое. Другую заживо поджарят на вертеле. Честно говоря, я не знаю ни одной свободной планеты, где бы вы смогли прожить хотя бы пять минут. Люди очень изменились, и не в лучшую сторону. А чем вас не устраивают имперские территории? Хоть какая-то безопасность… Тоже не сахар, но глядишь, месяцок протянете…

Павлик закашлялся. Джессика легонько постучала его по спине и ответила:

– После окончания нашей трехлетней экспедиции Павлик прочитал доклад в Императорской академии наук. Все было очень торжественно. Его Высочество присутствовал. Суть доклада сводилась к следующему: планета Аврора, несмотря на внешнее сходство с Землей, совершенно не пригодна для жизни людей по целому ряду причин: состав атмосферы, паразиты и дальше по пунктам. Император выслушал, поблагодарил за «теоретические выкладки», а потом предложил перейти к практической части эксперимента – отправить на Аврору человек двести и посмотреть, что с ними произойдет. Павлик сказал Императору нехорошее. Теперь мы официальные враги Империи. Сюда-то чудом удалось прилететь.

– Значит, Павел ученый?

– Да. Был.

– А кем были вы?

– Врачом.

– Познакомились в экспедиции?

Она кивнула:

– Там и поженились. По имперскому закону о межпланетных экспедициях, капитан корабля имеет право оформлять браки между членами экспедиционной группы.

– Круто! Мой вам совет, ребята: оставайтесь на Блике, это самая безопасная планета.

– Угу! – Джессика горько улыбнулась. – Очень безопасная! Ужас, насилие и смерть! Хотите добавки?

– Конечно! – Я протянул ей тарелку. – А по-другому не бывает! Сейчас везде так. Да ладно вам, не волнуйтесь. Самый большой ужас на Блике – это я. А ко мне даже Павлик привык… Хватит, Джессика, себе оставьте!

Она поставила передо мной полную тарелку, подождала минутку для приличия, потом спросила:

– Наших видели?

– Да, но это не застольная тема.

– Как они?

– Плохо.

Джессика порывалась еще что-то спросить, но передумала. Решила подождать, пока я доем.

– Спасибо, Джессика, все было очень вкусно!

– Кто вы? – спросила она.

Ну вот, кое-что начало доходить.

– Есть вещи, которые лучше не знать, а то потом нарушается сон, начинают мысли всякие преследовать. Проблемы с пищеварением опять же…

– У нас на глазах уничтожили целое поселение. Я и так не сплю, и от «всяких мыслей» уже нет спасения.

– Сочувствую. Но это ведь не из-за меня?

– Кто вы?

– Одно поселение – это ерунда. Уверяю вас. Даже переживать не стоит. Сущая мелочь.

– Не смейте! – крикнула Джессика и сжала кулачки. – Для нас это не ерунда! Понятно?

– В таком случае вы сделали большую ошибку, пригласив меня в свой дом. Эти пришельцы – несмышленые детишки в сравнении со мной.

– Я уже поняла. Но вы так и не представились. – Кулачки разжались.

– Подумайте еще раз! Потом будет поздно.

– Кто вы? Я хочу это знать. Я уверена.

– А Павлик?

– А Павлик сходит на кухню поставить чайник. Сходишь, любимый?

После такого взгляда и я бы сходил! Да еще бы и мусор вынес!

– Джессика, чего вы хотите: красивого вечера или честного разговора?

– Красивый вечер закончился. Его уже не отнять и не испортить. Можно и поговорить.

– А чайников хватит? Или Павлик весь вечер будет мыть посуду?

– Надо будет – помоет! Все настолько плохо?

– Да нет, конечно. Просто пошутил неудачно.

– Кто вы?

– Отряд «Черти», № 981, позывной Сорвиголова. У наших зовусь Чертякой, в миру – Володей. Работаю на Империю.

– Как??? Уже и ВЫ на нее работаете?! Я знала, что дело нечисто, но чтобы настолько! Понятно!

– Еще вопросы есть?

– Шутите? Какие тут могут быть вопросы?!

– Тогда мне лучше уйти. Простите, что напугал. Пойду прогуляюсь на сон грядущий.

– Нет! Не уходите.

– Чего опять?

– Пирог. Я для вас пекла. С вишневым повидлом. Вы должны его попробовать. Обязательно! Не бойтесь – не отравленный! Садитесь обратно. Не знаю, как на Земле и вообще в мире, но в нашем доме законов гостеприимства еще никто не отменял. Я догадывалась, кто вы, и сама вас пригласила. Не уходите.

– А вы так и будете плакать?

– Не буду! Это минутная слабость.

Вытерла слезы и очаровательно мне улыбнулась. Доволен, мол? Все для дорогого гостя. Только останься.

Поражался я этой девушке. Плачет, но осанку держит. Никогда такого раньше не видел.

Пирог у нее получился шикарный. Хорошо, что мне сразу два куска положили. После консультации с полковником я бы сам добавки просить не рискнул. Это называется этикет. Что-то вроде устава для гражданских. Если его нарушишь, про тебя нехорошее подумают.

Ели молча.

Я время от времени облизывал пальцы (не пропадать же повидлу в салфетках?). Джессика украдкой роняла слезы в чашку, а Павлик изо всех сил старался нас не замечать. Так, бедный, напрягался, что я решил его немного отвлечь:

– Кстати, Павел, можно тебя кое о чем попросить?

Джессика поперхнулась, уронила полкуска пирога, но жестами показала, что все в порядке.

– Смотря что… – осторожно ответил Павлик, поглядывая на жену.

– Если завтра увидишь пришельцев, а ты их увидишь, свистни мне. Я выйду, и мы вместе с ними поговорим.

– Не пойдет, – ответил Павлик.

– Почему?

– Вы не такой, как я. Вы не будете терпеть. Попробуете сопротивляться, и они вас убьют. А потом и нас.

– Логично. Просьба снимается. Забудь.

Я подмигнул Джессике и уткнулся в пирог.

Стемнело.

Пора уходить.

Я еще раз поблагодарил Джессику и стал прощаться. Все, как и велел полковник.

– Вы не раздумали гулять перед сном? – спросила она.

– Нет. А в чем дело?

– Послушайте, уже темно. Мы будем волноваться. Все-таки вы наш гость, а пришельцы рядом…

– Джессика, милая, где я еще найду такой воздух? У меня на работе только пламя, гарь и дым. Дайте мне полчасика. А потом сразу домой! Обещаю!

– У вас есть электричество?

– У меня есть все.

– Когда вернетесь, мигните светом три раза, и мы будем знать, что все в порядке.

– Договорились.

Я подошел к двери.

– Подождите…

Джессика приблизилась ко мне почти вплотную, подняла на меня заплаканные глаза и прошептала:

– Знаете что, вы приходите к нам еще, если будет возможность. Хорошо?

– Ты серьезно, Джессика?

– Абсолютно! – Ресничками хлоп-хлоп.

Какая девочка! Эх, не будь я чертякой…

Но я чертяка, и в голове у меня заточенные клинки!

– Павлик?

– Приходите, конечно. Можно даже без бутылки.

– Павлик! – крикнула Джессика.

– Понял! Все-таки лучше с бутылкой!

– Так, ребятки, мне пора, вы уж дальше как-нибудь сами… – Я выбежал из дома, перепрыгнул через забор и ломанулся в непроглядную ночь, наполняя легкие уникальным бликовским воздухом.

– Полчаса! Не больше! – крикнула Джессика вдогонку.

Через тридцать минут я был уже в теремке. Помигал три раза светом и вдруг вспомнил, что у меня нет окон. Досадный казус! Десять минут искал какую-нибудь лампу, что бы выйти с ней во двор или на крышу. Нашел только фонарик, но это несерьезно. Могут и не заметить.

Время тикало.

И тут я вспомнил, что видел в оружейке огнемет.

Через минуту я был на крыше. Три раза длинные алые языки с шипящим гулом лизнули тьму. Красотища!

Я отнес огнемет в оружейку, взял старый добрый «Пульсар» и с чувством выполненного долга улегся спать.

Проснулся на рассвете. Занимался у мониторов, чтобы не пропустить гостей. Они объявились с первыми лучами Ортеги. Те же трое ублюдков. Подошли и начали плеваться через забор.

Когда я вышел из теремка, Павлик стоял в метре от визитеров. Ближе не подходил.

– Здорóво, соседушка! Нормально выспались? Кажется, я вчера немного перебрал со спецэффектами. Надеюсь, вы не в обиде? О, прости, ты не один… А что за чмыри? Это и есть знаменитые самоубийцы? Покаяться пришли? Так уже поздно, ребятки. Раньше надо было думать. Все, я уже здесь. Обратно порожняком не вернусь. Только с вами! Давай-ка, соседушка, разыграем этих бубликов, как раньше в «Тартаре». Ты выиграл – тебе огород копают, я выиграл – у меня траву стригут. Что скажешь, раскинем картишки?

– Вообще-то я просил их уйти… – промямлил Павел.

– Да куда ж им идти? Они уже пришли. Ха-ха! Добрый ты человек, Павлуша. От дармовой силы отказываешься! Ну и правильно, мало ли какая зараза у них внутри. Мне-то все равно, что сжигать, а тебе огород испортят. Ладно, пусть отваливают.

Я вразвалочку пошел к калитке.

Чмыри не торопились отваливать.

От страха дрожали все, но центровой попробовал раскрыть рот:

– А ты, командир, кто такой? Откуда взялся?

– Твоя смерть, малыш, как это ни грустно. Нашли вчера подарочек в кустах? Сегодня до заката все там будете. Нельзя обижать моих друзей. Это закон. Возмездие неотвратимо. Сейчас можете идти, но особо не торопитесь. У вас есть время только на молитву. До плантации добежать не успеете.

Я захлопнул калитку, улыбнулся, развел руки и пошел к чмырям.

– А можем прямо здесь обняться и все закончить. Идите к папочке.

Не пошли. Развернулись и побежали обратно со всех ног.

Павлику опять стало плохо: уставился в одну точку и не шевелится. Я хлопнул в ладоши. Он вздрогнул и посмотрел на меня.

– Понял, как нужно разговаривать с этой гнилью?

– Да, но что будет после заката, когда они поймут, что вы пошутили?

– Это уже мелочи, не грузись. Они ведь убежали! Главное – мысль красиво оформить. Вот в чем закавыка! Понимаешь?

– Не уверен, если честно.

– Ладно, иди в дом и подумай.

– Хорошо… Но вы ведь пошутили, да?

– Конечно! Я не собираюсь ждать до заката. Может, закончить с ними до обеда? Как ты считаешь?

– Вам все шутки, а Джессика вчера очень испугалась…

– Чего?

– Ну, что вы и вправду… из преисподней. Она думала, что… В общем… Сомневалась. А вчера наверху вы приняли настоящий облик, и… она испугалась.

– Беги в дом, Павлик. Потом поговорим. Вдруг они и правда вернутся?

Нет, это не винтовка! Это благодать какая-то! Безотказная, бесшумная, точная. А скорострельность! Срезала всех троих как одной очередью! Недалеко убежали бублики!

Я спустился с крыши и еще не успел отнести GL‑11 в оружейку, а входная дверь уже загудела от чьих-то нетерпеливых кулачков. Ладно, у меня хватило ума расширить периметр и внести соседушек в список «свои». Вспыхнули бы сейчас, как тот попугайчик. Но ведь не побоялись подойти к двери!

Пришлось открыть.

Джессика набросилась на меня прямо с порога:

– Зачем вы это сделали? Кто дал вам право лезть в нашу жизнь? Вы их не знаете! Они вернутся, расскажут остальным, и нас убьют. А вам все шуточки!

Покрасневшая, щечки розовые, глаза горят. Вся пышет праведным гневом и такая гордая!

Но на это раз я был готов. Не время расслабляться. Стальные клинки в моей голове перешли в режим непрерывной заточки и могли перерубить волос в полете.

– Ничего они не расскажут, – жестко ответил я.

– Вы не понимаете! Это не люди! Им главное – поиздеваться над кем-нибудь и получить удовольствие! И теперь вы подарили им отличный повод! Спасибо! Вы нам очень помогли! Павлик, пошли отсюда! – Схватила его под локоток и потащила за собой.

Угроза миновала – можно продолжать.

Я спустился в оружейку, положил GL‑11 и взял «Укус». Для такого дела самое оно!

Через полчаса с рабовладением на Блике было покончено.

Но спасти поселенцев мне не удалось.

Беглые заключенные разбили их чистую хрустальную жизнь на мелкие осколки и основательно втоптали в грязь. Осколки можно было откопать и даже отмыть, но прежнюю жизнь из них не склеить, а другой поселенцы не хотели и боялись больше смерти.

Цельные несгибаемые натуры были сломаны и теперь медленно подыхали.

Я подходил к мужчинам и говорил, что черные времена закончились, что работать на пришельцев больше не надо, что они могут идти домой к женам. Они отвечали, что им все равно, что их дома разрушены, что жены никогда не простят их слабости. Или ничего не отвечали. Некоторые просто садились на землю и закрывали лицо руками, некоторые продолжали работать.

С женщинами все было еще хуже. Когда я зашел к ним в барак, они молили Всевышнего о смерти. Шепотом. На меня никто не обратил внимания, никто не повернул головы́ в мою сторону.

Я сказал им, что рабство закончилось, что они свободны.

Они молили Всевышнего о смерти.

Я говорил им, что их любимые мужья стоят снаружи и ждут.

Они молили Всевышнего о смерти.

Я говорил и говорил!

Они молили Всевышнего о смерти.

Душой они все были уже ТАМ, за жизненным чертогом, а здесь по нелепой случайности остались только измученные поруганные тела.

Я вышел на свежий воздух.

Мужчины продолжали работать. Гнули спины, обрабатывая зеленые ростки. Ортега подошла к зениту.

Я вспомнил Сьюзи. Хорошая девочка! Пластичная. Семью съели, а она уже через пару недель с улыбкой советников ублажает. Нашла силы. Сумела взять себя в руки. Молодец! Я бы и не догадался о ее трагедии, если бы сама не сказала. Что она – боли не чувствует? Еще как чувствует! Но девочка крутится, цепляется за жизнь тонкими, слабыми пальчиками! И правильно делает! Да, вымазывается в дерьме каждый день, зато живая!

Поселенцы так не могли.

Я плюнул и вернулся в теремок.

Со мной происходило что-то странное.

Несколько раз я по ошибочному приказу подрывал не те поселения, но больше двух минут никогда об этом не переживал. На войне всякое бывает. Я тут при чем? Приказы не обсуждаются.

Почему же сейчас меня потрясывает и знобит? Я бы легко мог расстрелять их всех из «Квазара» или вообще накрыть ракетой! Легко! Был бы приказ!

Но приказа не было.

Появились сомнения.

А в трех километрах к югу поруганные женщины продолжали молить Всевышнего о смерти.

Сомнения росли с каждой минутой, и в какой-то момент я собрался идти к Джессике за советом. Начал готовить пояснительную речь. Получилось что-то вроде этого. Джессика, мне нужна твоя помощь. Я тут освободил поселенцев и теперь не знаю, что мне с ними делать: быстренько умертвить или подождать, пока сами сдохнут денька через три? Это не шутка. Просто у них такое состояние, когда свобода уже не приносит избавления. Не понимаешь? Странно? Вот и я не понимаю. Может, просто завести их всех в один барак, накидать туда гранат, и дело с концом? Нет? Тебя это расстроит? Тогда что же делать? Может, ракетой накрыть? Подскажи. В конце концов, это твои друзья! Ну!

Я представил личико Джессики, когда она это услышит, и пошел в оружейку.

Ничего, мы уж как-нибудь сами.

Клинки не затупились.

Пожалуй, все-таки газ. Никакого запаха, никакой боли – тихий вечный сон. Они долго мучились, пусть хотя бы умрут во сне. А «пиротехнику» оставим для других случаев. Еще пригодится.

Вечером пошел к соседям. Открыл Павел.

– Здорóво! У тебя лопата есть?

Наверное, слишком громко спросил. Он вздрогнул и отшатнулся. Достал уже дергаться!

– Есть. А вам какая нужна: штыковая или совковая?

– Обе.

– Понятно! Тоже решили огородничать?

– Угу.

– Сейчас принесу.

Он скрылся в доме. Вышла Джессика. Несколько секунд внимательно меня рассматривала.

– Где Павлик? – спросила упавшим голосом.

– Пошел за лопатами. Хочу одолжить на пару дней.

– Кого хороните?

– Всех.

– Наших? П-поселенцев?

– И поселенцев тоже.

Она пулей выбежала в огород, упала на грядки и начала кататься по земле с тихим воем.

Нетушки, хватит с меня спецэффектов! Пора с этим кончать! Я метнулся к Джессике, схватил ее за бедра и окунул по пояс в бочку с водой. Через десять секунд вынул и поставил на ноги.

– Кулачки разожми, пальчики попортишь!

– Я знала, что вы не шутите, – заскулила Джессика, выбрасывая комья мокрой земли. – Понятно? Я знала! Просто очень боялась! Засуньте меня еще раз в бочку и больше не вынимайте!

На пороге появился Павлик с лопатами и закричал в темноту:

– Где вы? Ау!

Я прижал к нему насквозь мокрую Джессику, подхватил выпавшие из его рук лопаты и пошел к забору.

– Вы их убили? – спросила темнота голосом Джессики.

Я остановился и повернулся кругом. На такие вопросы надо отвечать глядя в глаза.

– Я прекратил их мучения, Джессика. Они умерли во сне. Газ.

– Мы можем помочь?

– А вы многих поселенцев знали в лицо и по именам?

– Почти всех.

– Тогда пойдемте со мной, будем хоронить в отдельных могилах.

– А почему ночью? – удивился Павлик.

– Потому что тела разлагаются. Если начать завтра, мы не успеем: трупный запах будет выворачивать нас наизнанку… У тебя жена врач. Она лучше объяснит. К тому же я все равно не усну.

– Павлика берем? – спросила жена-врач. – Я сейчас тоже не усну.

– Это ваш муж. Но я бы взял. Копать-то он умеет?

– Научится! Я пойду сварю кофе…

– Нет!!!

– Что случилось?

– Простите, ничего. Дурное воспоминание. И переоденьтесь во что-нибудь сухое.

Похороны заняли трое суток. А потом еще три дня мы делали надписи на могилах.

Не знаю, как Джессика это пережила. Но держалась молодцом. Павлик тоже не подкачал. Особенно в первую ночь хорошо постарался. Только утром Джессика заметила, что у него ладони стерты в кровь.

Кофе получился обалденный.

Следующие два дня я усиленно тренировался. Никаких перерывов.

А потом позвонил полковник:

– Прости, малыш, но, кажется, твой отпуск закончился. Мне очень жаль. Собирайся и беги оттуда побыстрее. Сможешь улететь на катере «Астории»?

– Думаю, да, но недалеко. Что случилось? Опять надо кому-то оторвать голову? Вообще-то я только начал отдыхать…

– Тебе нужно убираться оттуда! Произошло небольшое ЧП, я сам узнал только что. Беглецы с «Астории» – это первые ласточки. У нас бунты во всех тюрьмах Империи одновременно, и никто не собирается их подавлять. Таких массовых побегов еще не было. Урки хорошо организованы. Собрались в один флот и теперь летят прямиком к тебе. Делай ноги, малыш, и поскорее. Они объявятся через пару дней.

– Сколько их?

– Кораблей триста.

– А людей?

– Около восьми тысяч.

– Многовато…

– Я о том же.

– Оружие?

– Все тюремные арсеналы. Как минимум. Возможно, им еще подкинули.

Я присвистнул.

– Почти весь «Тартар» сбежал. Эти ребята тебя не забыли. Ты же у них отличился! Да и остальные тюрьмы – не чета «Астории». Восемь тысяч озлобленных урок, готовых снести все на своем пути, летят прямо к тебе. Публика знатная. На воле стволы из рук не выпускали. Половина – военные, половина – грабители. Целая армия хорошо подготовленных, обстрелянных бойцов.

– Хотите меня напугать?

– Хочу тебя уберечь. Успеешь подготовить катер за один день?

– А как же ангелы? Двое ведь еще живы.

– Боюсь, они обречены. Конечно, можешь забрать их с собой, но это ничего не изменит. Ты ведь не будешь таскать их в чемодане повсюду. А как только они останутся одни… Сам знаешь. Ангелы могут жить только на Блике, – полковник замолчал и тут же поправился: – Могли. Заповедные экземпляры. Мне очень жаль. Ты к ним привязался?

– Я ни к кому не привязываюсь! Просто не хочу оставлять уркам такой подарок!

– Это правильно, малыш. Можешь пристрелить их из чего-то импульсного, чтобы не мучились. Наверное, так будет лучше всего. Они ничего не почувствуют. Чпок – и все, и пустота. Были – и нет. Даже памяти не останется.

Я вспомнил ее выходы в купальнике, вспомнил, как она протянула мне руку и сказала меня зовут Джессика, как она залепила мужу пощечину, вспомнил ее дурацкие извинения и просьбы о невмешательстве в личную жизнь, ее пирог, ее слезы, ее улыбку, ее признания, ее страхи, вспомнил комья мокрой земли в ее кулачках. А Джессика в вечернем платье?

Мысли затупились.

А этот шибздик? Тоже, наверное, жить хочет. Отойди, это не твое! Но тогда знайте: вам не будет счастья! Да кому оно нужно, это гребаное счастье?! Соплежуй умудрился наехать на Императора! Ученый!

Чпок – и все, и пустота. Были – и нет. Даже памяти не останется.

Попробуй такое забыть! Их закаты, их поцелуи… Никчемушное достоинство на острие ножа.

В любом случае в чемодане им будет тесно. Я не смогу их забрать. Тут полковник прав.

– Ты меня слышишь?

– Мне надо подумать…

– Это похвально. Полчаса хватит?

– Не знаю… Как пойдет. Перезвоните через час.

– Погоди… Хочу, чтобы ты еще кое-что знал. Им никто не мешал. Их никто не преследует. Нашим даны приказы уклоняться от боя.

– Кто за этим стоит?

– Выясняю. Пока глухо. Но и это не самое смешное! Они знают, что ты там, и готовятся к встрече.

– Про «Гвоздь» тоже знают?

– Про твою ногу я никому не говорил. Но будь осторожнее и босиком не ходи!

– Постараюсь.

– А теперь думай. Перезвоню через час.

Забрать их не получится. И убить не смогу. Обещал. Вот и приплыли!

Пусть остаются. За пару дней можно далеко убежать и хорошо спрятаться. Поживут возле какого-нибудь ручейка, пока их не обнаружат. А потом…

Я представил Джессику в том бараке. Еще одна хрустальная жизнь будет разбита и втоптана в грязь. Две жизни.

Блик потускнеет. Никто больше не будет купаться в его закатах и сиять от счастья. Последним ангелам оторвут крылья.

И никто не пригласит меня в гости.

Тогда я выбежала и закричала, что хозяин Чертовой Обители наш хороший друг. Вы простите мою ложь? – Это пророчество.

Какие красивые были слова! Как сладко они звучали! Просто песня! Помнится, я еще потом кое-что ляпнул. Нельзя обижать моих друзей. Это закон. Возмездие неотвратимо.

Трудно поверить, но неделю назад я говорил это всерьез. Мир быстро меняется. Значение слов и законы – тоже.

Мы не ангелы, можем и приспособиться.

Не знаю, как на Земле и вообще в мире, но в нашем доме законов гостеприимства еще никто не отменял.

Вот прицепилось-то!

У меня никогда не было друзей. Полковник – не в счет. Это Учитель.

Сьюзи? Симпатичная проститутка с трагическим прошлым. Хороша, когда спит, но как проснется – хоть с корабля беги… Да, ее обидчикам я бы спокойно оторвал головы. Не проблема. Но при чем тут дружба?

Ради ангелов я взялся за оружие и устроил небольшую зачистку. А потом еще почти неделю изображал могильщика. Хотя нет, при чем тут ангелы? Бублики получили по заслугам. Обычное возмездие.

Джессика… А тут как ни крути – друзья. В конце концов, я ведь первый полез к ней на огород… Вовремя заимел подругу!

На одной чаше весов – парочка ангелов, на другой – восемь тысяч урок. Я вешу примерно роту. И то, если повезет. Больше гирь нет. Вот тебе и развесовочка!

При таком раскладе я ничем не смогу им помочь.

Восемь тысяч подготовленных бойцов мне не потянуть – будем смотреть на вещи реально. Защиту теремка они быстро выведут из строя. Пара дней – и готово. А скорее всего, за день управятся. Сказками про чертовщину их не напугать. Люди военные – сообразят, что к чему. Где не додумают, массой возьмут. Значит, в теремке ангелов тоже не спрячешь.

Урки ищут меня, а найдут моих друзей. То-то обрадуются! Чертяка убежал, но оставил подарочек! Вот тебе и великий боец!

Ну и ладно. В конце концов, у каждого своя судьба. Ничего страшного. Такова жизнь. Какое мне дело до этого Блика? Вернусь на Землю и буду срывать злость в неподконтрольных территориях. Сейчас главное – выжить.

Я спустился в оружейку, набрал гранат и вышел во двор – газон потоптать. Остановился возле калитки и начал думать. Выдерну чеку, брошу гранату далеко в развалины и думаю… Прогремит взрыв, а я смотрю на клубы пыли и думаю. Снова срываю чеку и бросаю гранату…

Соседи, наверное, перепугались.

Из дома вышла Джессика, остановилась у забора и смотрит.

А мне что? Мне ничего! Пусть смотрит. Это Павлик стеснительный, а у меня в голове заточенные клинки! Вот эта далеко полетела и взорвалась хорошо – много пыли. Жаль, что последняя.

– Павлик, принеси Володе чаю. Что-то он у нас в печали, – закричала Джессика. Поэтесса хренова!

– Не надо мне чаю!

– Надо. Просто вы еще об этом не знаете. Павлик, поторопись!

Гранаты закончились, а я так ничего и не придумал. Не мое это. Зря полковник со мной время теряет.

– Проблемы? – спросила Джессика.

Я кивнул.

– У нас?

– Не знаю. Возможно. Еще не решил. Я сказал вам, что все закончилось, но…

– …это была только первая серия?

Я медленно покачал головой:

– Даже не вступительные титры.

– Тогда не страшно. Я все равно не смогу такое представить.

– Счастливая!

– Ага! Очень!

Она задумалась на секунду.

– У вас ведь еще остались гранаты? Подари́те нам одну на двоих для полного счастья, когда будете улетать. И объясните, как ей пользоваться! Хорошо? Договорились? Подбрите?

– Кончились гранаты. Только что последнюю взорвал. Не повезло.

– Ну и ладно! Вы не переживайте! Мы с Павликом обязательно что-нибудь придумаем!

– Угу. Конечно! Особенно с Павликом!

– Не смейте издеваться над Павликом! Я вам этого не позволю!

– Джессика, заткнись!

– А вот грубить не надо! Зажидил гранату и еще ругается! Нехорошо!

Она развернулась и пошла к дому. Остановилась в дверях, повернулась ко мне и закричала:

– Пойдемте с нами закат встречать!

– Ну уж нет! Как-нибудь в другой раз! Хватит с меня этих соплей!

– Испугался? – засмеялась Джессика. – Иди сюда, сядешь напротив и будешь смотреть в другую сторону! Я испекла новый пирог, и у нас еще полбутылки вашего виски осталось!

– Не пойду!

– А куда ты денешься? Может быть, это наш последний закат. Хочешь его испортить?

Ко мне пошла. Зачем?

Открыла калитку, обхватила мою руку и потащила за собой, приговаривая:

– Какие же вы все, мужики, трусы!

Через час перезвонил полковник.

– Надумал что-нибудь?

– Видел удивительный закат – будто полнеба кровищей залило. Красота жуткая! И ощущение во всем теле какое-то непонятное. Вот я и подумал, может быть, это знак?

– А ладошку бабкам не показывал? Они б тебя хиромантии обучили, и ты бы вообще что-либо понимать перестал! Бежишь от реальности?

– Никак нет!

– Очко заиграло? Сопли потекли?

– Никак нет! Я тут сходил в оружейку и пересчитал боеприпасы. Хватит на всех!

– Малыш, боеприпасы хранятся в подвале, а в оружейке это так… витринные экземпляры проверить. Прости, что перебил. Слушаю тебя внимательно…

– Я остаюсь!

– Зачем?

– Встречу гостей. Пять лет назад я начал одно дело. Надо бы закончить.

– Каким образом? Повесишь на шею вязанку гранат, двадцать килограмм патронов за спину, и будешь бегать по травке перегруженным чучелом? Типа Очень Крутой Пацан вышел на тропу войны?

– Вроде того.

– Эффектное самоубийство. Уркам понравится. Долго будут смеяться. Еще варианты есть?

– Нету! А больше и не надо. Я, между прочим, не хилый мальчик!

– Ты больной. Мне очень жаль. В таком состоянии я бы тебя ни на одно задание не взял. Собирайся и улетай.

– Почему?

– Мозги не работают совершенно. Встал в позу и еще рогами упираешься. Это неплохо для штурмовика. Но у тебя класс повыше. Да и со мной ты не один месяц воевал. Мог бы чему-то научиться.

– Полковник, вам не понять. Вы просто не видели этих закатов. Я остаюсь.

– Видел. Блик – моя любимая планета.

– Так чего же вы от меня хотите?

– Я хочу, чтобы кровавые закаты были следствием твоих решений, а не причиной. Хочу, чтобы ты включил мозги! Думай. Перезвоню через полчаса.

И он перезвонил.

– Надумал что-нибудь?

– Да.

– Ну!

– Я не очень силен в оборонительной тактике. Особенно при атаке с воздуха. Вот и закралась мыслишка…

– Ты должен соображать быстрее. Я с кровати встать не могу. Сестра недавно вынула из-под меня судно и теперь прижимает трубку к моему уху. Сколько ты будешь мучить бедную женщину?! Мыслишка ему закралась!

– Может быть, легендарный генерал даст пару советов. Если теремок перенастроить…

– Вообще-то я именно для этого и звонил полтора часа назад, – перебил полковник. – Но у тебя то очко играет, то бы́чка.

– Уже все отыграло. Я в норме.

– Сценарий такой. Для начала поработай с моими девочками в пентхаусе. Подготовь их для VIP-клиентов. И собачек во дворе надо переучить. Пусть гавкают на все, что движется. Дворецкие объяснили, как это сделать?

– Не припомню.

– Тогда слушай сюда…

План полковника был очень прост. Пункт первый: подпустить катера как можно ближе и начать укладывать их из пушек. Понятное дело, что всех таким способом не оформишь и половина катеров, скорее всего, покинет десятикилометровый рубеж. Тогда вторым пунктом в игру вступают ракеты «земля – воздух» и вычеркивают из нашего списка еще полсотни жестянок. Но и этого может не хватить. Третий пункт предписывал выждать, пока уцелевшие катера приземлятся, и накрыть их ракетами «земля – земля». А на закуску финальный номер – я беру «Квазар», GL‑11 и отправляюсь подчищать Блик от остатков инопланетной гнили.

Последний пункт мне нравился больше всего.

Я уже видел афиши:

Вообще-то ассистентов режиссера на афишах не печатают, но мне так хотелось подписаться, что я не удержался. В конце концов, где-нибудь снизу, мелкими буквами, можно и указать. Почему нет? Я ведь тоже вроде как участвую. Вот сейчас, например, подгоню катера «Астории» поближе к теремку…

По дороге к соседям еще раз обдумал тактику полковника. План хорош – спору нет. Но меня терзали смутные сомнения. Я не доверял пушкам активной защиты. Что-то здесь было не так. Бить на десять километров по космическим катерам – это тебе не лужайку возле дома контролировать. А мифические TXR вроде бы могли и то и другое. Странное совмещение функций. К тому же я так и не понял, где они прятались. По-хорошему, надо было еще поразмыслить в этом направлении, но вот уже и дверь. Времени на размышления не осталось. В конце концов авторитет полковника победил все мои сомнения. Начальству виднее!

– Тук-тук!

Открыли вдвоем. Павлик тут же начал оседать, Джессика отшатнулась. Интересно, что это на них так подействовало: мой любимый костюмчик для ближнего боя или грим?

Я подхватил Павлика и аккуратно посадил его у порога.

– Возвращаетесь в преисподнюю? Пришли попрощаться? – спросила Джессика.

– Преисподняя будет здесь. Уже через пару часов.

– Значит, мы не прощаемся? – обрадовался Павлик и медленно встал.

– Намечается мужской разговор на повышенных тонах. Ораторов будет много. Ваш домик может войти в резонанс и не устоять.

Они переглянулись и снова молча на меня уставились – ждали пояснений.

– Ну, вы же люди ученые, сами знаете, как это бывает: жаркая дискуссия, жесткие аргументы и все такое… Прения сторон опять же… Повестка дня, в общем-то, самая обычная.

– А какая тема? – спросила Джессика.

– Сугубо профессиональная. Как раз по моей специальности. Но вам тоже скучать не придется.

– Будете повышать к-квалификацию?

– Вроде того.

– Понятно. Спасибо, что предупредили. Желаем удачи!

– Не хотите погостить у меня денек-другой на время конференции? Только возьмите с собой какой-нибудь матрас и стульчики прихватите.

Я зашел в комнату вслед за ними и с довольной улыбкой спросил Павлика:

– Есть возможность принять участие в конференции. Как ты на это смотришь?

Джессика тут же закрыла его собой и категорично выдала:

– Только через мой труп!

Странное дело: штаны на ней неказистые, рубашка застегнута по самую шею, а все равно глаз не отвести. Я-то думал, все дело в платьях…

– Жаль! Вы рушите все мои планы. Без Павлика у меня не получится выступить достойно.

– Возьмите лучше меня! – взмолилась Джессика. – Я сделаю, все, что скажете!

Это я выдержал. Ответил достойно:

– Не получится при всем желании. Нужен мужской голос.

И тут она меня добила:

– Вы просто не понимаете значения Павлика для науки! Я-то обыкновенный терапевт, а он ученый! У него такие открытия! И не все исследования закончены… Может быть, когда-нибудь…

– Джессика, пусти, я пойду, – обреченно промямлил Павлик.

– Никуда ты не пойдешь! У тебя печень еще с прошлого «разговора» пошаливает! Я думаю, наш гостеприимный хозяин как-нибудь справится сам. Ты все равно высказаться не успеешь!

– Сам я не справлюсь. Мне нужна помощь. Павлуша, определяйся быстрее: да или нет?

– Нет! – крикнула Джессика.

– Да… – простонал Павлик.

– Если с ним что-то случится… – начала Джессика.

– …то мы этого уже не узнаем. Не беспокойтесь!

– Я пойду с вами!

После пяти минут истеричной мольбы и ползания на коленях наши торги закончились компромиссом. Я согласился взять ее «на конференцию», она согласилась надеть скафандр и позволила привязать себя к стулу. Сиди смотри на своего любимого муженька, слушай, как он соловьем заливается, можешь кричать, можешь дергаться – на прения сторон это не повлияет.

Я усадил Павлика в операторское кресло.

– Значит, так! Даю вводную! Сюда летят люди, очень нехорошие люди, очень много нехороших людей, ты понимаешь?

– Как те, что к нам приходили?

– Намного хуже. Даже сравнивать глупо.

– И они хотят устроить нам ад?

– Что-то вроде того.

– Понятно. А что вы хотите от меня?

– Я хочу, чтобы ты с ними поговорил и попробовал их переубедить. Может быть, они одумаются. Справишься?

– Я???

– Не будем же мы Джессику об этом просить. Ты, конечно. Больше некому.

– Но почему?

– Видишь ли, я на этой планете всего лишь гость. Приехал и уехал. А ты вроде как старожил. Верно?

– Да.

– Выходит, что это твоя планета.

– И Джессики!

– И Джессики. Вот и скажи им об этом.

– Как?

– Так и скажи! Мол, это моя планета и я не хочу вас здесь видеть. Убирайтесь-ка отсюда подобру-поздорову! Справишься?

– Так и сказать?

– Примерно. Лучше, конечно, придумай что-нибудь от себя. В конце концов, это же твоя планета!

– И Джессики!

– И Джессики.

– Я попробую!

– Тогда готовься. Время есть.

– А если они меня не послушают?

– Тогда ты пойдешь освобождать Джессику, а я начну конференцию. Для начала объявлю повестку дня.

Павлик понимающе кивнул, и я поставил микрофон прямо перед ним.

Теремок затаился. Все излучающие системы наблюдения выключены. А рядышком катера «Астории» посылают сигнал бедствия.

Ждем.

Через полчаса экраны показали пришельцев – едва заметные пятнышки в небе.

Я включил микрофон и кивнул Павлику.

– Вы вошли в атмосферу Блика. Назовите себя и цель визита, – сказал он.

Получилось неплохо: важно и отстраненно. Человек занимался серьезным делом и плевать хотел на всяких там пришельцев, но, ничего не поделаешь, приходится отвлекаться на дурацкие формальности и по сто раз на день задавать одни и те же вопросы.

Не удивлюсь, если в прошлом Павлик подрабатывал диспетчером.

– Это шутка? – отозвался громкий самодовольный бас и смачно выругался. Урка-класси́к. Не одну ходку сделал.

– Нет, все очень серьезно. Назовите себя и цель визита. В противном случае вам будет отказано в выса-дке.

Павлик отлично вжился в роль. Прирожденный диспетчер.

– Идет новая власть, сученок. Готовься к встрече. Хлеб-соль не обязательно, а вот жопу помой!

Мой диспетчер не смутился:

– На Блике живут мирные и культурные люди. Здесь не принято ругаться. Считайте это первым предупреждением. Второго не будет. Летите властвовать куда-нибудь подальше.

Я показал Павлику поднятый большой палец.

– А что будет? Перестанешь со мной общаться?

– Вы не назвались. В высадке отказано. Приказываю покинуть атмосферу Блика. – Голосок задрожал. Парнишка теряет контроль.

– Какой ты нетерпеливый! А если мы наплюем на твой приказ и все-таки высадимся, что тогда? Ты обидишься и не будешь мыть жопу? – Колонки разразились дружным хохотом.

Павлик посмотрел на меня. Я пожал плечами и развел руки, выражая полную неопределенность.

– Тогда вы все умрете еще до заката, – сказал он.

Нет! Я вскочил и отчаянно замахал руками. Но было поздно. Павлик смотрел на меня и приходил в ужас.

– Интересно от чего. Не подскажешь? – спросил далекий бас. Ему и правда было интересно.

– Здесь повсюду бродит смерть, безликая и неотвратимая, – ответил Павлик. От прежней важности не осталось и следа.

– И давно она там бродит? – не унимался урка.

– Достаточно!

– Тогда мы ее просто выпьем, как ядреный самогон! Я думаю, она уже готова. Ха-ха! Настоящая смерть сейчас в воздухе, сученок. Смотри – я уже иду!

Пятнышки на мониторе превратились в приличную тучку, она закрыла половину экрана и продолжала расти.

– А вы не хотите высадиться на другом полушарии, чтобы мы не встречались? – жалобно спросил Павлик. – Так будет лучше для всех. Договорились?

– О, я вижу красивый беленький домик. Не против, если мы поживем у тебя некоторое время? Тогда нам не придется лететь на другое полушарие! Ха-ха!

– Против! Я не хочу вас тут видеть! Улетайте назад!

– Хватит булькать! Побереги слюни. – Голос подобрел. – Ты лучше мне вот что скажи… Я слышал, к вам на Блик приезжал отдохнуть один боец. Ничего об этом не знаешь?

– Не врут люди. Было такое, – ответил Павлик не моргнув глазом.

– А где он сейчас? Уже улетел?

– Зачем? Сидит напротив меня, слушает наш разговор и улыбается.

– Улыбается?

– Ну да. Он вообще у нас весельчак: шутит все время.

– А что его сейчас веселит, не можешь узнать?

Павел посмотрел на меня. Я пожал плечами. Мол, как хочешь, так и понимай.

– Да просто так! Настроение у человека хорошее, вот он и улыбается. Может быть, вспомнил ваших дружков с «Астории». Откуда мне знать?

– С «Астории»? А где они сейчас?

Вот нам уже и не до смеха! Насторожились. Начали кое-что соображать.

– В преисподней, где же еще! Ждут не дождутся встречи с вами! Ладно, бублики мои сладкие, интересно было пообщаться, но мне пора идти. Сейчас начнется конференция, и я не хочу пропустить повестку дня. Прощайте!

Он выключил микрофон и побежал «освобождать» Джессику.

Я дернул рубильник.

Ожил радар, взвыла сирена, и где-то снаружи загудели восемь спаренных XTR. «Гвоздь» приступил к уничтожению противника.

Через пять секунд пушки затихли. Вскоре на бликовский грунт обрушился дождь расплавленной стали. В радиусе двухсот километров от моего теремка не осталось ни одной воздушной цели. Только столбы черного дыма подпирали небо. Но и они рассеивались на глазах.

Сирена замолчала.

На всё про всё – тридцать секунд.

«Конференция» закончилась досрочно.

Даже ракетами побаловаться не пришлось!

Полковник опять меня переиграл.

Я так и не понял, откуда появились эти пушки. Может быть, прятались в самих колоннах, может быть, выросли из-под земли, но в шары такую мощь точно не спрячешь. Судя по звукам и результату, за стенами теремка работал полноценный комплекс ПВО. Нечто подобное прикрывает императорский дворец.

Я чувствовал себя обманутым, оплеванным и никому не нужным. Печаль моя была велика. Два дня готовился к последней битве, хотел умереть героем, принарядился, морду гримом испоганил, соседей перепугал – и все ради чего? Чтобы посмотреть тридцатисекундный ролик? Паршивое ощущение! Теперь хоть из дома не выходи. Засмеют. Анекдоты про меня станут рассказывать.

Я оказался марионеткой в руках прославленного полководца. Великий гроссмейстер одержал очередную победу не вставая с больничной койки.

Даже Павел блестяще сыграл свою роль, а я так и не умылся вражеской кровью!

Бедные урки! Размечтались пожить на райской планете. Откуда им было знать, что полковник уже вогнал в нее свой «Гвоздь» и застолбил территорию. Подозреваю, что на счету моего теремка не один флот.

Кажется, я начинаю понимать, почему генерала Стрельцова разжаловали в полковники. Шутник хренов!

– Уже все? – осторожно спросила Джессика.

– К сожалению, да. Вынужден вас обрадовать! Конференция закончилась! Начальство посчитало мое выступление излишним!

– Какое мудрое начальство! Ой!

– Собирайтесь. Я провожу вас к выходу.

– Павлик, положи скафандр, бери матрас и пойдем отсюда. Стулья вечерком заберем. Володя, до свидания! И привет начальству!

В щеку все-таки поцеловала. Не испугалась грима. Друзья же!

Полковник позвонил минут через десять.

– Живы?

– Да!!!

– Разочарован, что не удалось пострелять? Наверное, сидишь, разукрашенный, и готов разжаловать меня в лейтенанты?

– Да!!!

– Как тебе мои малышки? Собственная разработка. Угадал, где прячутся?

– Нет!!!

– Бьют на двести километров!

– Разве не на десять?

– Смеешься? Это опечатка, чтобы не перевозбуждать впечатлительные натуры.

Помолчали.

– Зачем было устраивать спектакль? – спросил я.

– Чтобы все прошло быстро и гладко. Я могу сдохнуть в любой момент. Не хотелось растягивать эту байду на месяц.

Помолчали.

– Обижаешься?

– Да!

– Почему? Разве плохо чувствовать себя последним героем, готовым в одиночку сражаться с целой армией ради парочки ангелов? По-моему, это здорово! Ладно, не обижайся. Ты же знаешь, я не люблю рисковать живой силой. К тому же у тебя отпуск – вот и отдыхай. А побегать и пострелять еще успеешь. Поверь!

– А если бы я улетел?

– Это было бы очень грустно.

– Но я же мог их убить!

– Это было бы совсем печально.

– Смеетесь?

– Я сказал, что это было бы печально!

– Вы смеетесь!

– Конечно! Если бы ты мог улететь или убить их, я бы сейчас пульсировал ветвями флорауны.

– Скажите, полковник, если у нас есть такие генералы, как вы, зачем делать таких бойцов, как я?

– Начинаешь философствовать? Это радует. Глядишь, через пару дней ты и сам ответишь на свой вопрос. Ладно, удачи вам всем. Доктор говорит, мне надо поспать…

Ужинал снова у ангелов. Зазвали-таки в гости. Благодарствовали в два голоса. Отнекивался. Хвалил Павлика. Они переглядывались, улыбались, довольные, и снова благодарствовали.

Ходили смотреть на остатки тюремного флота. Павлик очень проникся. Задал кучу глупых вопросов. Меня опять накрыло. С новой силой ощутил собственное ничтожество. Да еще Джессика «помогла»: расплавленные катера ее не интересовали, а с меня глаз не сводила, смотрела жалостливо, как на промокшего котенка.

Два дня усиленно тренировался на природе.

Не помогло.

Пришлось действовать по старинке: повесил на шею вязанку гранат и пошел к забору тоску взрывать.

Подбежала Джессика, встала рядом и смотрит. Ждет. С ноги на ногу переминается. Дождалась, когда последнюю взорвал, и говорит:

– Так у вас же гранаты закончились!

– Было такое. Все верно.

– А эти откуда?

– Из нового ящика.

– Обманул??? Все! Я с тобой больше не дружу! Ты наказан! Считай, что у нас кофе закончился!

– Джессика! Не надо…

Она подошла еще ближе.

– Ну ладно! Повернись спиной и присядь, а то я на тебя не запрыгну.

Я подчинился. Она тут же вскарабкалась мне на спину и мягко обхватила мою шею.

– Куда?

– Вон до тех кустов, и чтобы ветер в ушах гудел! Тогда прощу!

Вечером позвонил полковник. Сообщил, что смог сам дойти до сортира и отлить. Я очень за него порадовался.

А через две недели в сотне метров от теремка опустился «Циклоп». Полковник вышел первым и выпустил фиолетовую пульсирующую ракету. У него за спиной, сгорая от нетерпенья, прыгала Сьюзи. Ее рыжая голова поднималась над погоном полковника и тут же опускалась. Я увеличил картинку и пригляделся: вместо звезд – перекрещенные лавровые веточки. Потом Сьюзи надоело прыгать: она просунула голову под левую руку генерала Стрельцова, уставилась прямо на меня счастливыми зелеными глазами и улыбнулась во весь экран. Уж не просветил ли ее генерал насчет статьи двенадцать пункта три? Да нет, вряд ли… Командир у меня с мозгами: своих бойцов не сдает.

Перед отлетом решил подправить охранный периметр. Соседушек-то я прикрыл пожарным вариантом. На день-два сгодится. Под присмотром – на неделю-другую, но не оставлять же систему в таком состоянии? Как бы забота боком не вышла.

Меня опередили. Кто-то уже все сделал, причем намного умнее и деликатнее, чем я в прошлый раз. Неведомый благожелатель не просто передвинул рамку, а серьезно поработал над программой.

Теперь сладкая парочка в безопасности. Через год, если буду жив, снова прилечу к ним в гости, а сейчас все, что мне нужно, – это пекло погорячее.

И чтобы никаких ангелов!

Дмитрий ЛукинКруговерть

А́уа́у забыл о раскопках, когда заметил Э́уэ́у. Повернулся и полностью сосредоточился на ней, уронив окаменелость под себя.

О, Великая Сфера!

Э́уэ́у вся излучала юность и красоту. Какая форма, округлость, изгибы, пластика! Какие вращения, переливы! Идеал! А́уа́у ничего подобного раньше не воспринимал даже на коллективных информационных излучениях, что уж колебать о встрече! Как изящно она стряхивает пыль и остатки грунта с находки! Крутится на дне котлована в самой грязи, но не испачкалась! Все переливы видны! Коллеги уже пылью покрылись, а она чистенькая, и не заметно, чтобы затрачивала много энергии. Как будто у неё всё само собой выходит. Будто не липнет к ней грязь, и всё тут! Что же за поле она выставила? Разве так можно вообще? Уо́йуа́ ничего им об этом не колебал на стажировке. Только встряхиваться, прыгать да обтираться наверху рекомендовал. А кто так работает с окаменелостью? Окутала мерцающим облаком и всю утыкала иглами-молниями! Уо́йуа́ колебал только про высокочастотную вибрацию воздуха. Плазма и точечные разряды не упоминались, а следовательно, запрещены: можно испортить находки. Да и кто со здравым базисом будет камень разрядами счищать? Не делают так! А́уа́у при всём желании не сумел бы, а у этой новенькой уже блестящий древний зверёк в поле крутится. Не просто окаменелость сняла – золото отшлифовала. Покрыла защитным слоем и покатила к Уо́йуа́ – сдавать находку.

А́уа́у замер, его мыслительные процессы замедлились по всему объёму, как и положено, когда вдруг ни с того ни с сего натыкаешься на совершенство. Это нормально. В школе об этом несколько раз колебали. Но дальше случилось что-то странное: А́уа́у почувствовал, что его мыслительные процессы перекатились на новый уровень и тело начало меняться. Раньше А́уа́у такого не испытывал (в школе об этом тоже не упоминали). Он замер и затвердел, пытаясь осознать новые ощущения. Тут его толкнули – и мысли с телом вернулись в привычный режим.

Э́уэ́у полностью сосредоточилась на раскопках. Конечно, никакого А́уа́у она не заметила. К тому же трое крепких кругляшей из местной группы постоянно крутились рядом. И каждый между делом старался потереться об Э́уэ́у. Ясно было с первого колебания, что они тут ради неё, а раскопки – только повод.

А́уа́у вернулся к привычному течению операций, осознал ситуацию и, возбуждённый, попробовал подкатить. Неудачно. Крепкие кругляши ещё раньше запеленговали новенькую и положили на неё лучи. У А́уа́у не было шансов. Оттёрли на дальнем подкате. Грубо, едва не помяли.

Чуть не начал излучать в холодных тонах на весь котлован. Вот смеху-то было бы! Представил ситуацию. Кругляши смеются до пульсации. Резонанс прокатывает – оглохнуть можно. Стены котлована осыпаются – впору раскопки останавливать. Такое долго будут припоминать. Опозорился бы – не очиститься, хоть сто циклов отряхивайся. Ещё бы, оплыл тут перед всеми и растёкся для полноты изображения. Но удержался в последний момент. Справился. Пришлось убраться наверх, на самый край. Там уже отряхивался от налипшей грязи. И немного поизлучал в сторону солнца. Осторожно, чтобы никто из котлована не воспринял.

Обидевшийся, А́уа́у долго маячил на краю: подпрыгивая, старался закрыть солнце для Э́уэ́у в надежде, что она заметит его. Тоже безрезультатно. Вместо Э́уэ́у его заметил Уо́йуа́ и через помощника попросил отряхиваться чуть подальше от края, чтобы не загораживать солнце: работе мешает.

А́уа́у скатился обратно в котлован и вернулся к раскопкам. Устроился подальше от Э́уэ́у и её «каменной» охраны. Попробовал переключиться на украшения и кости в окаменелостях. Выбрал кусок поменьше, притянул к себе и начал медленно обрабатывать направленной вибрацией воздуха. В сторону Э́уэ́у даже не пеленговал. Полностью выключил восприятие. Не хотел подвергать свои мыслительные процессы неуместным встряскам с нулевым результатом. Всё-таки правильно на коллективных информашках излучали и колебали: «Не катитесь за идеалами – себя потеряете. Подкатывайте к тем, кто рядом, – продуктивнее будет».

Только продуктивности ему не хотелось. Хотелось резонанса и взаимных излучений с Э́уэ́у. Интересно, какой у неё спектр? Сложно ли вычислить частоты и алгоритм? А если просканировать незаметно и подстроиться? Будет ли резонанс или никогда им не поколебаться на одной волне? Ещё эти три камнелома!

Наверное, А́уа́у чуть перебрал с амплитудой: окаменелость в его поле треснула не там, где надо, и расплылась двумя частями. А́уа́у крутанулся несколько раз, уверенный, что его накажут. Но никто не воспринял. Под слоем грязи А́уа́у перелился грустными тонами. Никому он не нужен. К счастью, окаменелость треснула некритично. Кость осталась целой. Надо стереть из памяти эту новенькую. Она создаёт помехи мыслительным процессам и опасна для работы. Но как стереть такую красоту? А завтра опять её встретит и снова весь день без результатов? Отложить операцию и сосредоточиться на работе!

А́уа́у немного успокоился и больше не думал об Э́уэ́у. На этот раз у него получилось. Вибрация больше не сбоила. Дело двинулось по накатанной. Он очистил кость без ошибок. Страх потерять работу оказался слишком велик.

С наступлением глубоких сумерек раскопки остановились до утра. Уо́йуа́ просигналил отбой – и кругляши один за другим покатили прочь из котлована. А́уа́у выкатился первым.

Он затаился между двумя скальными выступами и начал интенсивно излучать на луну все свои печали. После гибели родителей его никто не воспринимал с резонансом. Первое время он пытался излучать на живых, но кому нужен чужой кругляш? Откатили на общественное лежбище. А там разве поизлучаешь с очищением? Помнут. Оставались Великая Сфера да луна. Но Великая Сфера высоко и далеко, а луну хоть воспринять можно. В общественные лежбища скатывалось много сирот. У большинства родители погибли из-за атак Восточного Континента. Вероятность найти здесь кругляшей, близких по спектру и частотам, была велика, но А́уа́у остался одиночкой. Почти все сироты по совету взрослых уничтожили в себе память о родителях, их гибели, и вообще о доме, – чтобы не перегружать базис и систему. Для них жизнь начиналась на лежбище. А́уа́у забыть о родителях не смог. Они растворились в лаве проснувшегося вулкана. Память – всё, что от них осталось. Разве можно её уничтожить? Оттого и не нашёл он в сиротском лежбище никого, с кем интересно колебаться. Всюду – чуждые спектры и частоты. В одиночестве изучал вулканы, колебал на эту тему учителей и даже сам плавил маленькие камешки, когда никто не воспринимает. Но легче почему-то не стало. Даже через пять циклов после гибели родителей, когда Уо́йуа́ забрал его с лежбища к себе в помощники, А́уа́у излучал на луну перед сном. Привычка.

Накатила прохлада, и А́уа́у немного оплыл. Теперь в его поле не было окаменелостей и ничто не мешало пооперировать о глобальном и… об Э́уэ́у. Базовая система тихонечко и прерывисто колебалась о какой-то особой важности и значимости прошедшего дня. Осталось только перевести эти трепетания в адекватный код и понять.

Изображения выстраивались медленно, с помехами и ошибочными колебаниями. Приходилось по многу раз переставлять их и снова сопоставлять.

Новенькая крутилась в самой глубине котлована и показывала навыки профессионального археолога. Почему? Ответа нет. Трое местных кругляшей от неё не откатывались. Значит, всю её просканировали, узнали спектр, частоты и уже давно вычислили алгоритмы (или за ночь вычислят). Завтра подкатят, и кто-то обязательно срезонирует. Вопрос закрыт. Все его подкаты – безрезультатная трата времени. Ошибка рассуждений.

Поле! А́уа́у округлился и подпрыгнул. Поле! К ней же грязь не могла прилипнуть! А значит, и просканировать её местные не могли. Только энергию зря теряли. Оттого и агрессивные такие были. Значит, у него есть шанс! Завтра он выберет момент, подкатит и… наткнётся на то же поле. Как же быть? Недостаточно данных.

Значит, нужно собрать информацию. Много информации. Собирать спокойно, без встряски мыслительных процессов. И никаких подкатов к Э́уэ́у! Верное решение.

На этой операции А́уа́у успокоился и уснул, оплыв прямо между выступами.

Весь следующий день А́уа́у (без ущерба для работы) собирал информацию: крутился по котловану, тёрся почти об каждого, перепачкался в грязи снизу доверху, стряхивался на краю, снова скатывался в котлован, колебался и с местными кругляшами и с гостями, излучал и воспринимал, воспринимал, воспринимал… В перерыве даже сгонял на лежбище гостей. Там тоже основательно потёрся, поколебался и много чего воспринял.

Срезонировать ни с кем так и не получилось, но информации накопилось много. Кое-что удалось воспринять целиком и сразу. Новенькую звали Э́уэ́у. Она прикатила с другой стороны материка сразу же после землетрясения. Первая. Группы гостей подтянулись только через два цикла. Её родители оба работали археологами и оба погибли под завалами во время атаки Восточного Континента. Э́уэ́у чудом осталась жива. Обычно родители брали её с собой на раскопки, но в тот роковой день Э́уэ́у не выдержала жары и укатилась через две гряды, чтобы поплескаться в озере, – восстановить минеральный баланс.

Остальная информация оказалась разрозненной, принятой с помехами или частично зашифрованной. Требовалось время и резервы системы, чтобы превратить её в знания.

Едва дождавшись отбоя, А́уа́у укатил на вчерашнюю лёжку, привычно устроился между двумя скальными выступами, немного оплыл и начал оперировать.

Пока базовая система делала своё дело, А́уа́у наконец-то представил себе Э́уэ́у. Теперь понятно, почему она так лихо справлялась с окаменелостями. Родители-археологи многое объясняют. Хотя… Он работает с Уо́йуа́ уже пять циклов, но даже воздушную высокочастотку толком не освоил. Да и сам Уо́йуа́ никогда плазмой с разрядами не пользовался. Не умеет, наверное. У них там, на южном побережье, археологи ускорились и перекатились на новый уровень. Серьёзные кругляши!

Вот бы отправиться с ней вдвоём к океану! Настроиться на одну волну и резонировать! Генерировать одно поле. Вместе пополнять минеральный баланс! А́уа́у припомнил, что последний раз (после гибели родителей) он резонировал со сталактитами в пещере северного побережья. С кругляшами не получалось. Надо поработать с ней на одном участке! Попросить Уо́йуа́, чтобы поставил рядом с ней? Ошибка! Нет, Уо́йуа́ лучше не привлекать. Сам ещё начнёт подкатывать к Э́уэ́у.

Базис начал сбоить, и по всем системам прокатились пульсирующие помехи. Знакомое состояние. Перед гибелью родителей было то же самое. И сбой базиса, и пульсирующие помехи. Это он сохранил в памяти чётко.

А́уа́у выкатился со своей лёжки на открытое пространство. Помехи усилились. Он остановился, оперируя, что делать дальше: предупредить гостей (они ближе и с ними Э́уэ́у) или поколебать с Уо́йуа́. Решил начать с Уо́йуа́ и ускорился в направлении старого лежбища.

– Не спится? – Колебания, продублированные излучением, проникли в базис, минуя внешние контуры. От неожиданности А́уа́у протащился юзом и деформировался. Но сразу же восстановился, активировал защитное поле и на всякий случай ощетинился молниями.

– Какой пугливый! Расслабься, не помну. – Те же колебания, но уже с приятной модуляцией и без дублирующего излучения.

А́уа́у убрал молнии и ослабил поле.

Прямо перед ним, печально переливаясь средними тонами спектра, стоял кругляш. Стояла.

– Э́уэ́у?

– Нас не знакомили. Уже собрал информацию?

– Вчера. Весь день собирал. Как же ты так незаметно…

– Жить захочешь – не такому научишься. Чего не спишь?

– Жду атаку Восточного Континента! Со мной это уже было. Перед гибелью родителей. Помехи в базисе…

– О! Значит, я не одинока!

– Уже нет! Я с тобой! – Пользуясь случаем, А́уа́у подкатил и ободряюще потерся об Э́уэ́у. Она медленно откатилась.

– Не ко времени ты осмелел. Нас вот-вот перемешает с грунтом.

– Надо предупредить лежбища! Ты – к себе, а я – к своим!

– Не надо. Бесполезно.

– Почему? – Уже рванувший к лежбищу, А́уа́у чуть опять не протащился юзом.

– Много причин. Первая: тебе не поверят. Ты всех разбудишь, а ничего не случится. Так тоже бывает. Их атаки не всегда срабатывают из-за неоднородностей коры. Тебя накажут за баловство. Или выгонят с работы. Пойдешь в армию посылать лучи ненависти Восточному Континенту. Может, помнут. Какой кругляш поверит колебаниям, что у тебя больше способностей, чем у него? Он лучше умрёт. Или попробует убить тебя за нанесённое оскорбление. Вторая причина: тряхнуть может несильно. Ты их предупредишь, лежбище немного покачает, но все останутся живы и даже не помнётся никто.

– Я стану героем! Меня запомнят! – А́уа́у перелился верхними тонами спектра.

– Да, кругляши не забудут, кто их предупредил. Всё лежбище будет ощущать себя недоразвитым из-за твоих способностей. У них начнутся сбои в системе.

– Со временем и у них разовьётся эта способность.

– Эволюционировать – долго, а времени нет. Системы уже сбоят. Полноценное функционирование невозможно. Нужно что-то делать. Сам пооперируй!

А́уа́у завращался без колебаний.

– У тебя слишком мало социального опыта. Один живёшь?

– Нет. В группе Уо́йуа́. Помощником уже пять циклов.

– Пять циклов, и всё ещё подай-забери? Твой Уо́йуа́ – редкостный неумеха. Я таких ещё не встречала. Тебя убьют, и у них всё наладится. Никому не придётся эволюционировать. Все снова станут полноценными. Самое простое решение.

А́уа́у перестал вращаться.

– Пусть! Зато всех спасу, если бабахнет!

– Никто не спасётся, герой. Тебе не поверят. Кругляши начнут агрессивно колебаться, жёстко излучать на тебя, перегружать твои системы. Жалкое изображение. Укатиться они всё равно не смогут. У них начнутся помехи и системы выйдут из строя. Я уже три раза такое воспринимала. Предупреждала, колебала им с максимальной амплитудой, излучала беду и гибель – безрезультатно. Только всем хуже сделала. В одном лежбище меня посчитали испорченной и выгнали. А в двух других… Тебе не надо этого знать. Дай им умереть спящими.

– А мы? Надо самим спасаться! – А́уа́у подпрыгнул и крутанулся на месте.

– Давай! Катись! Я останусь. Вокруг нас породы с пустотами растянулись на два дня проката. Это всё – зона поражения. После первого же толчка тяжеленные глыбы начнут перетирать тебя в песок. Поторопись. Мне точно не успеть.

А́уа́у рассчитал свои возможности и весь перелился нижними тонами.

– Что же делать?

– Катись спать.

– Шутишь? Я не смогу уснуть!

– Я тоже. Напряжённая ночь.

– Оперируешь, мы не обязательно погибнем? Может, стороной прокатит?

– И так бывало.

– Тогда давай тут поколеблемся!

– Нельзя. Можем увлечься. Или амплитуду превысим, или засветимся ярко. На лежбище воспримут и проснутся. Дальше продолжать?

– Давай в котловане поколеблемся. Там нас никто не воспримет!

– Разумно. Покатили!

В котловане А́уа́у, не стесняясь, выдал всё, что каждую ночь излучал на луну. Порадовал свой базис впервые за многие циклы. Э́уэ́у терпеливо воспринимала. Когда ещё встретишь кругляша с правильным базисом?! Она даже не обиделась на его колебания про трёх местных кругляшей. Спокойно ответила:

– Разве можно работать, когда вокруг тебя трётся столько придурков? Они же ничего не понимают! Нормально оперировать не могут и сбивают весь настрой! Толковых излучений не сгенерируешь! Только помехи создают! Один сплошной диссонанс!

– Немудрено! Камнеломы заскорузлые! Хочешь, я их отгоню?

– Тебя помнут! Даже не пытайся! Знаешь, какие они твёрдые! Я поколеблюсь об этом с Уо́йуа́. Надеюсь, он всё воспримет правильно и у нас получится достичь резонанса. Тогда тебе не придётся никого отгонять.

– Должен воспринять.

– С тобой приятно колебаться. Почему ты раньше ко мне не подкатывал? Мы бы вместе уже столько наизлучали!

– Да я маячил.

– Маячить бесполезно. Только время терять. Подкатывать надо! Излучать! Колебаться!

К обоюдной радости, они колебались и резонировали полночи.

Э́уэ́у постеснялась растекаться при А́уа́у и просто прислонилась к нему. А́уа́у немного размягчился, чтоб ей было удобней, и старался держать эту форму до последнего, пока мыслительные процессы не замедлились и он не уснул. Вскоре оплыла и Э́уэ́у.

А́уа́у проснулся от боли. Рядом корчилась Э́уэ́у.

– Начауэуэлось, – проколебала она с помехами.

А́уа́у на несколько секунд вообще перестал воспринимать реальность. Базис сигналил о запредельно жёстком неизвестном излучении, отключил внешние контуры и тратил все ресурсы на защитное поле. Почти безрезультатно. Базис попробовал перезагрузиться. Внешние контуры на секунду снова заработали. А́уа́у воспринял, как задрожала Э́уэ́у, и сам затрясся. Теряя сознание, он прыгнул на Э́уэ́у, оплыл и растёкся по ней ровным слоем.

– Что это было, герой?

А́уа́у покрутился и направил все контуры на Э́уэ́у.

– Ночь. Атака. Живы?

– Пока – да. Как ощущения?

– Двойное поле?

– Это тоже. Я контролировала твой базис, отключила восприятие и скопировала твою память. Уже перекачала обратно. Всё помнишь?

– Системы работают. Память в норме. А где же разломы?

– Загадка. Ответ неизвестен. Было всего лишь маленькое землетрясение. Едва заметное. Один раз качнуло – и всё. На лежбище даже не проснулся никто.

– Хорошо, что не предупредили. Ты мудрая.

– Жизнь помнёт – и ты знаний наберёшься.

– Не очень-то ты помятая!

– Я просто умею вертеться!

А́уа́у замер, весь перелился тревожными тонами и замигал.

– Ты чего? – испугалась Э́уэ́у.

– Сзади, – проколебал А́уа́у. – Сразу за тобой.

Э́уэ́у перенаправила контуры и восприняла в стене котлована чёрную дыру-разлом размером с трёхцикленного кругляша.

– Я первая!

Она оплыла и красиво перетекла в разлом. А́уа́у просочился следом. Включил излучение, чтобы лучше ориентироваться в пещере, и сразу же перед собой воспринял глубокую, идеально круглую шахту поперечником с двух взрослых кругляшей. Э́уэ́у была уже там. Внизу, в трёх поперечниках шахты от него, она мигала верхними тонами спектра, прилипнув к стене. Излучала ужас, но не колебалась. А́уа́у всё понял: довертелась. Вот-вот сорвётся.

Не оперируя, он чуть раздулся, без колебаний скользнул вниз и вдавил Э́уэ́у в стену шахты.

– Теперь мне нужен твой базис. Подключайся! Быстрее!

– Уже!

Два кругляша выравнялись в размерах и медленно, не разлепляясь, покатили по стенам шахты вниз – до самого дна пещеры.

Выкатились в зал высотой с десять кругляшей и размером не меньше их котлована. А́уа́у перенастроил контуры и только потом осознал, что здесь включилось собственное излучение. Своё убрал.

– Второй раз меня спасаешь. Это перебор. Надо закругляться с приключениями. Уэу!!! Пещера излучает?

– Это не пещера, – тихо проколебал А́уа́у. – Гробница мягкотелых. Их кости мы собираем наверху. Пооперируй.

Э́уэ́у перестала колебать и сосредоточилась на восприятии.

Перед ними тянулись длинные ряды кубов, параллелепипедов, цилиндров, пирамид, сфер и полусфер в различной компоновке. Они излучали, отражали или, наоборот, были прозрачными. На стенах – двухмерные проекции земных форм жизни в порядке их возникновения. Над рядами кубов, перетекающих в пирамиды, – трёхмерные проекции. В двух искажённых полусферах над параллелепипедами спят мягкотелые ростом с поперечник кругляша.

А́уа́у и Э́уэ́у, перегруженные информацией, медленно покатили вперёд между рядами…

– Сколько находок, сколько форм жизни! – проколебала Э́уэ́у. – Нескончаемое многообразие. Всё это цвело, росло, ползало, бегало, летало… и вдруг схлопнулось в мёртвый камень. Когда-нибудь и мы так же… Что тогда излучат про нас? Как определят нашу жизнь и время те, для кого мы превратимся в слой грязной породы? Что проколеблют?

– Один народ. Два континента. Война.

– И всё?

– Добавить нечего.

– Откуда знаешь?

– В сиротском лежбище нас так учили. Тут тебе и прошлое, и настоящее, и будущее. Один народ. Два континента. Война.

– А детали? Почему война? Не пробовал с учителем поколебаться? Срезонировали бы – узнал побольше.

– Он вообще не колебался, наш учитель. Ни с кем. Никого не воспринимал – только излучал. С таким невозможно резонировать.

– Но это же мало! «Один народ. Два континента. Война». Нужно обязательно добавить что-то ещё! Когда мои родители рассыпались, осталась я. А если меня не будет, кто останется? Пустота? Зачем тогда это всё?

– У меня нет ответа, – грустно проколебал А́уа́у.

– Вот эти, с голыми лапками, уже миллионы солнечных циклов назад исчезли. Мы оперировали, что они ничего не умеют, ни поле генерировать, ни температуру менять. Про разряды я и колебать не стану. Тело даже изменять не могли! Только лапками одно хватали, а другое обрабатывали. Всё! Радиации не вынесли. Их время схлопнулось в окаменелую породу. А этот храм остался! Он излучает. Здесь спит несколько живых мягкотелых! Значит, они не ушли в пустоту! Они сохранили всё это! Они передали информацию сквозь века.

– Какую информацию?

– Они не исчезли. Они улетели. И ждут, когда можно будет вернуться. Это не гробница. Это храм.

– Почему он не разрушился за миллионы солнечных циклов. Мягкотелые сюда наведываются?

– Нет! Они берут энергию из недр планеты и генерируют защитное поле! Контурни́ на эти кубы со сферами. Профазируй. Воспринимаешь поле? Из-за него атака Восточного Континента не удалась. Она отразилась. Поэтому нас корёжило! Мы попали прямо под удар.

– Не понимаю. Это они всё такими маленькими лапками?

– Наверное, и головой научились оперировать. Ближе подкатывай, тут можно зарядиться.

– Будто растёкся под интенсивным солнцем! – восторженно проколебал А́уа́у, наполняясь энергией. – Даже ещё сильнее! Хорошо заряжает!

– Хватит, покатили дальше.

А́уа́у остановился.

Проекции на стенах и над пирамидами изменились. Теперь они показывали борьбу за выживание.

– С самого начала одни убийства, – проколебал А́уа́у. – Зубами, когтями, острым железом, потом на расстоянии, потом…

– Повернись! Воспринял?

Очередная проекция. Тысячи кругляшей на одном континенте генерируют в небо лучи ненависти, чтобы на другом континенте поверхность корчилась. Внизу непонятная надпись: «КЛИМАТИЧЕСКОЕ ОРУЖИЕ».

– Это мы?

– К сожалению. Значит, они сюда наведываются.

Э́уэ́у подкатила к твёрдым непрозрачным параллелепипедам у стены и стала изучать надписи на них. В каждой встречались те же непонятные знаки: «ОРУЖИЕ».

– Это для убийства, – проколебала Э́уэ́у. – Нам пора катить отсюда. Срочно! И ни одного колебания Уо́йуа́!

На поверхности Э́уэ́у выдала:

– Мы не самые умные на этой планете. И даже мозг у нас не самый большой! Но теперь наше время и нам решать, как жить дальше. Нам с тобой, А́уа́у. Ты понял меня? Мы должны сохранить планету. Пусть голую, с мёртвым океаном, без растений и зверюшек, без мягкотелых. Должны.

А́уа́у неуверенно перелился.

– Если Уо́йуа́ найдёт храмовые параллелепипеды, то наши коллективные лучи ненависти покажутся дружескими покалываниями. Нужно уничтожить шахту. Я устрою камнепад, а ты расплавишь верхние глыбы. По-другому в храм не проникнуть – поле не пустит. Справишься? Ты же это делал много раз!

– Размер не тот. Энергии мало.

– Энергии хватит. Катись ко мне. Прижимайся. Сильнее!

Кругляши слились в один шар, и он медленно перетёк в разлом. Котлован сотрясли резкие амплитудные колебания. Шар вытек обратно, обрёл свою форму и вращался, окутанный мерцающей плазмой, пока из оплывающего разлома не хлынула лава. Шар откатился, изменил тон плазмы, полыхнул молниями в стену котлована и покатил на поверхность, не воспринимая обрушившуюся стену.

На поверхности кругляши разъединились.

– Светает. Пора буксовать отсюда. На южное побережье, – проколебала Э́уэ́у.

– Если поймают и заставят генерировать лучи ненависти?

– Не заставят. Мы же не одиночки. Мы уже группа. Проколеблем, что катимся на своё лежбище.

За первой грядой они встретили местных. Три крепких кругляша, агрессивно излучая, быстро катили прямо на них. А́уа́у предупредительно заколебался и ощетинился молниями. Местные не восприняли. Расстояние сокращалось. Э́уэ́у тоже ощетинилась молниями. Местные замедлились. Двое покатили в разные стороны от третьего.

– Окружают, – слабо колебнула Э́уэ́у. – Побереги энергию.

А́уа́у вслед за Э́уэ́у убрал молнии. Местные заняли позиции и рванули вперёд. А́уа́у вжался в Э́уэ́у. Через мгновенье они слились в один вращающийся кругляш, окутанный плазмой нижних тонов спектра. Местные восприняли превращение слишком поздно и не успели среагировать. Молния полоснула каждого из них, испепеляя часть оболочки.

Атака сбилась. Местные протащились юзом, забуксовали и, жалобно излучая, покатили прочь от страшного мерцающего шара.

В лежбище археологов раздался сигнал тревоги. Кругляши, восприняв колебания землетрясения, в панике откатывались подальше друг от друга. Но вот колебания затихли и больше не повторялись. Поверхность не трясло. Уо́йуа́ собрал группу из пяти добровольцев и осторожно двинулся к котловану.

А через две гряды от них два кругляша катились вприпрыжку под гору, обмениваясь молниями всех тонов спектра и периодически сливаясь в один шар.

Сергей ВасильевКогда наступает весна

На пятый день Глаша умерла.

Мама сказала, что мы не будем ее есть, потому что в ней слишком много нуклеотидов, а я даже обрадовалась. Потому что Глаша мяукала и мурчала и ловила бантик, когда я его на веревочку привязывала. За что же ее есть? К тому же еда у нас еще была, хотя и не так много, как в самом начале.

Мама за мной всё время следила и ничего не разрешала. Но я и сама понимала, что лучше ничего этакого не делать, потому что проблемы у нас нешуточные. После того как Глаша умерла, стало скучно. Делать мама ничего не предлагала, а играть было не с кем. Можно было задавать вопросы. Но мама не на все отвечала. А если отвечала, то как-то странно. Она всё время делала что-то непонятное и сердилась, когда я ее отвлекала от забот по нашему выживанию.

Я спросила у мамы, где папа. Мама сначала заплакала, а потом сказала, что папа ушел на охоту и скоро вернется. Вот добудет нам еду и сразу вернется. Я обрадовалась. Потому что тогда у нас будет и папа, и еда.

Папа мне всегда приносил разные штуковины. Но в последний раз он принес какую-то непонятную штуку. Она была похожа на плазменный пистолет, только заряжалась не батарейкой, а блескучими круглыми палочками. Палочки светились желтым светом, и их было очень много.

Папа засунул в штуковину две такие палочки, приложил нам с мамой к шее и нажал на кнопку. А себе он не стал прикладывать, сказал, что на всех не хватит. Сначала было не очень больно, а потом мне показалось, что в шею воткнули горячий ножик, и я закричала. Мама сказала, чтобы я терпела, потому что мы лечимся. Я спросила, а как же папа. Папа сказал, что он совсем здоров, и отправился на охоту.

После этого мы с мамой пошли на склад. Там хранились разные продукты и вещи. Я и раньше ходила на склад. Когда одна, а когда с роботом Васей. Вася носил вещи, а я только ему показывала, что взять. Но робот сломался. Мама сказала, что у него сгорели цепи в момент удара, а потом его прихлопнуло. Я спросила – почему у нас не сгорели цепи. Мама стала кричать, чтобы я не задавала глупых вопросов, а посмотрела в Справочнике. Она просто забыла, что Справочника у нас больше нет, потому что его тоже прихлопнуло, вместе с роботом. Тогда я обиделась и сказала, что никуда не пойду. И что я лучше на тележке покатаюсь. Но потом я вспомнила, что папа говорил, что тележки у нас тоже все сломались. И вообще всё сломалось, и непонятно, как коконы жизнеобеспечения выдержали удар. И что если бы не коконы, то и нас бы прихлопнуло.

Я хотела заплакать, потому что на склад далеко идти пешком, но решила подождать, вдруг мы что-нибудь интересное найдем. Мы шли долго. И совсем не по главному корабельному коридору, как обычно, а вокруг, прямо по земле. Мама сказала, что так проще, потому что корабль винтом скрутило, и по коридору не пройдешь. Под ногой чувствовалось что-то мягкое, как ковер в большой гостиной, но мама сказала, что на этом лежать нельзя. И сидеть тоже нельзя. Ведь никто не знает, какие здесь опасные растения и животные и как они прячутся.

Мы нашли много еды и всяких вещей. Мама прикладывала счетчик к каждой вещи и брала не всё, а только то, что сильно не трещало. Она выкатила тележку и сказала, чтобы я складывала отобранное на нее. Я спросила, но ведь тележки не ездят, а мама возразила, что она сама ее повезет, сколько сможет. Я грузила, всё, что мама отобрала, а потом мы долго везли тележку по мягкому, на котором нельзя сидеть. Сидеть очень хотелось, но я не жаловалась, потому что знала, что мама обязательно скажет, когда нужно остановиться.

Когда мама сказала, что приехали, был уже вечер. И всем послушным девочкам пора спать. Я согласилась, потому что очень устала. Глаза сами закрывались, и я даже не стала есть.

Утром мы выстроили дом из дерева. Совсем как настоящий, только маленький. Мама сказала, что жить мы будем в нем, потому что на корабле начались неуправляемые реакции и в атмосферу выделяются стронций и цезий с цифирьками. Но цифирьки я не запомнила, потому что считать дотудова еще не научилась. А еще мама сказала, чтобы я больше никогда не ходила к кораблю. Совсем-совсем – спросила я, а мама сказала, что совсем-совсем, потому что обратно мы полетим вовсе не на нашем корабле. А потом мама опять заплакала. Наверно потому, что каждый день стреляла в нас блескучими палочками, а это было больно. Я погладила маму по плечу и сказала, что плакать совсем не нужно, потому что скоро стрелять будет нечем и ничего болеть не будет. Но мама заплакала сильнее и не успокаивалась до самой ночи.

Ночь тут очень странная, ничуть не темнее, чем день. Я спросила у мамы, почему так, но мама не захотела отвечать. Она что-то считала на бумажке, потому что вычислитель у нас отказался делать все расчеты. Тогда я сказала, что папа всё равно лучше мамы считает. А мама возразила, что папы здесь нет и приходится обходиться своими силами. Тогда я и спросила – где же папа.

Вскоре еда, которую мы взяли на складе, у нас закончилась. А снова ходить на склад мама запретила, потому что ей счетчик что-то страшное показал и она теперь боится. Я спросила, а что мы будем есть. Мама сказала, что есть можно всё, надо только как следует переработать. Она нашла целый кухонный конвертер, настроила его и теперь может получать съедобную пищу из любой биомассы. Мама всё толково объяснила, и я поняла. Нужно собирать траву, всякие ветки, в конвертер засовывать, а оттуда еда вылезет.

Где мама взяла кухонный конвертер, я не спросила. Наверно, ходила к кораблю, когда я спала. Оказалось, что некогда спрашивать. Нужно очень быстро собирать растения. Потому что конвертер работает плохо и у него низкие производительность и коэффициент выработки.

Мы пошли с мамой рвать траву. Она кололась и резалась, поэтому мама дала мне защитные рукавицы. Но всё равно один стебель изловчился и ткнул мне в руку. Стало очень больно. Еще больней, чем когда стреляют из штуковины. Но я не заплакала. Потому что иначе мама отправила бы меня домой и стала лечить. И мы бы остались без еды. Я терпела и терпела. Сказала себе волшебные слова: у собачки боли, у кошки боли, у мышки боли, а у Вероники не боли. И всё прошло. А потом посмотрела на руку и увидела, что на ней вырос зеленый росток. Прямо из того места, куда попал стебель. Я подергала росток, и он обломился. А маме я про это ничего не сказала и даже руку не стала показывать.

Рука совсем не болела. Только через несколько дней стала немножко зеленой. Потом зеленым стал живот и вторая рука. И ноги. А лицо позеленело только через три дня. Мама взглянула на меня и испугалась. Сказала, что с тобой, доченька, а я не знала, что со мной. Но зато я почти перестала хотеть кушать. Достаточно побыть на солнышке несколько часов, и уже совсем ничего не хочется.

Мама стала меня лечить с помощью той штуковины, которая стреляет. Посчитала блескучие палочки и сказала, что мне их хватит, а она пойдет спрячется. Я спросила, зачем прятаться, а мама сказала, что если так не сделать, то ей будет плохо. Она пошла, открыла люк в сломанном спасательном боте и спряталась внутри. Я плакала, просила ее вернуться, но мама молчала. Наверно, не слышала. Или слышала, но не могла ответить, потому что наружный динамик обесточился.

Тогда я стала жить одна. Оказалось, это не так сложно. Главное – отмечать время, чтобы не пропустить, когда надо в себя стрелять. А еды много добывать стало не нужно. Я поняла, что это само солнышко меня питает. Какое здесь доброе солнышко, правда? Мама мне всё подробно нарисовала – как делать, что и когда, поэтому я не запуталась.

А теперь вы прилетели. Здорово, правда?!

Дяденька военный! Вы ведь нас заберете отсюда? А куда, на Землю? И меня, и маму, и папу? Только папа еще с охоты не вернулся, но вы ведь его найдете, правда? Меня же вы нашли. Вы его хорошенько поищите, он мог спрятаться. Я у вас на корабле немножко поживу. А то мой домик разваливается. Когда дождя нет, это даже хорошо – не надо на улицу кушать выходить… Ой, у вас такая же штуковина, какой я себе всё время стреляла, пока вы не прилетели. Нет, палочки еще остались, не беспокойтесь. Целых три штуки. Вот они, пожалуйста. Мама мне так и говорила, чтобы я стреляла, пока вы не прилетите. Видите, как она точно всё рассчитала.

Ну, вот. Я вам всего и не рассказала. Чего-то спать захотелось. Завтра расскажу. Спокойной ночи…

Майор Галактического корпуса аккуратно прикрыл за собой временный экран биозащиты, развернутый вокруг кровати ребенка, снял шлем, посмотрел в окошко щитовой развалюхи и непроизвольно сглотнул. Четыре бойца уже закончили ставить на попа камень с вырезанной на нем надписью. Майору не надо было напрягать зрение, чтобы прочитать: он сам придумывал текст.

«Планета Вероника.

Собственность Федерации.

Открыта 02.12.2321.

Здесь покоятся пилот Антон Курносов 05.07.2290-02.12.2321, навигатор Елена Курносова 22.09.2295-14.12.2321 и пассажир Вероника Курносова 04.11.2315-03.03.2322».

Вокруг памятника шныряли зеленоватые зверушки, наталкиваясь на бойцов в скафандрах высшей защиты. Зеленые растения пружинами выстреливали из земли, стремясь занять пустующее место. Приходилось отталкивать жадные и настойчивые побеги, чтобы хоть как-то расчистить место для работы. Стебли, касаясь камня, недоуменно ощупывали препятствие и резко удалялись, чтобы на ходу зацепить зверушек. Те взвизгивали от удара, а через несколько мгновений прорастали буйной зеленой порослью, продолжая бежать дальше и дальше, разнося семена новой жизни.

Наступала местная весна. Недолгая перед засушливым летом и холодной зимой.

Погибший корабль Курносовых жутко фонил. Майор дистанционно заглушил сигнал «СОС», всё еще посылаемый кораблем, в последний раз посмотрел на спокойно спящую Веронику и отдал команду на подготовку к взлету.

Не умею воспитывать детей. Отсутствие информации. Не знаю – как. В этом – основная проблема. Но я стараюсь. В тех условиях, что мы находимся с Вероникой, это единственный выход – стараться.

Это не Земля, где существуют специальные государственные службы по воспитанию и надзору за детьми, лишившимися родителей. И даже не одна из колоний, где такие службы обязательно присутствуют, пусть и не такого уровня, как на метрополии. Это дикая планета, где никто не может мне помочь.

Майор Сергеев поставил задачу. «Ты остаешься здесь, – сказал он. – Мы – улетаем. Что бы ни случилось – береги девочку. Хотя я далеко не уверен в благоприятном исходе. В случае ее смерти шли сигнал. Мы тебя заберем. И ни в коем случае не допусти, чтобы Вероника покинула эту планету».

Он дал мне резервный источник питания, которого хватило бы на одно аварийное послание. Весьма логично и рационально. Кроме указаний, Сергеев оставил базовый информационный блок. Общие знания по всем областям современной науки и техники, исторические сведения без подробностей, развлекательный кластер, классические произведения литературы, музыки, живописи. Последнее – в виде объемных реплик. Всё, что может потребоваться среднему культурному человеку, выросшему на Земле. И большей частью бесполезное на этой планете.

Данные о Веронике – личностные и медицинские – Сергеев сообщил. И улетел вместе со всей командой.

Через два дня Вероника очнулась. Она встала с кровати, посмотрела на меня и решила узнать всё сразу.

– Ты кто? – спросила Вероника.

– Меня зовут Джо, – ответил я. – Теперь я буду заботиться о тебе.

– А где дяденьки военные?

– Улетели.

– Давно? – удивилась девочка.

– Когда ты спала.

– А что я буду есть? – прагматично спросил ребенок.

– Что ты ела раньше?

– Мы с мамой задействовали кухонный конвертер. Но для него надо много травы собирать. Неинтересно. Ты будешь собирать траву?

– Да, – сказал я.

– Здорово! – Вероника хлопнула в ладоши. – Тогда я поиграю. А ты играть умеешь?

– Умею. Есть интересная игра, называется «шахматы». Хочешь, научу играть?

Вероника по-взрослому поджала губы, явно кому-то подражая, и нерешительно призналась:

– Не уверена. Вдруг это страшная игра?

Я развернул объемную проекцию, объяснил правила и запустил виртуального игрока первого уровня. Пусть ребенок играет. Теперь ей не нужно добывать хлеб насущный. Для этого есть я.

Вероника ела мало, довольствуясь десятой частью того, что выходило из конвертера и что соответствовало норме для ее возраста. При этом она оставалась весьма активной и любопытной и, казалось, совсем не страдала от недостатка пищи. Я пытался образумить неугомонного ребенка, но она упорно не желала употреблять высококалорийную и сбалансированную пищу из автомата. Говорила, что ее солнышко кормит и чтобы я не волновался.

Я не мог придумать, как поступить, опасаясь стать причиной гибели ребенка. В базовом блоке о детях содержалось до обидного мало информации. Единственным вариантом, который показался мне самым логичным, было использовать резервный источник питания не на себя, а на Веронику. Послать запрос в метрополию. Как можно скорее.

«Прошу помощи. Требуется информация по выращиванию и воспитанию детей от шести лет. Срочно».

Сигнал ушел. Оставалось дождаться ответа. И только после отсылки я сообразил, что отправил сообщение не по внепространственной связи. В ближайшие года я мог рассчитывать только на себя и свои знания.

Я знаю, детей следует кормить, одевать, создавать им комфортные условия проживания, учить и воспитывать. И делать это должны взрослые. Нужно следить за ребенком, чтобы он не упал в яму, вырытую перед крыльцом подсвинком во время весеннего гона. Вынимать из маленьких пальцев шипы ползучей лианы, стремящиеся немедленно прорасти. Утешать старыми как мир словами: «У собачки – боли, у кошки – боли, у мышки – боли, у Вероники – не боли». Разговаривать. Говорить.

Говорить, говорить, говорить, говорить… И не успевать.

Каждый раз, когда Вероника прибегала с жалобами на зло окружающего мира, я понимал, что мог предупредить ее. Я знал опасности. Но не мог предположить, что она ввяжется в них.

Когда слова «будь осторожна» останавливали семилетнюю девочку, изучающую окружающее ее пространство? В нормальном обществе родители ограничивают это пространство. Но здесь… Где вся планета – бесконечный дом со всевозможными тайнами, загадками и ужасами неизведанного. Где, кроме нас с Вероникой, больше никого нет.

Вероника училась быстро. И по второму разу в одну и ту же неприятность не попадала. К сожалению, на этой планете неприятностей для маленькой девочки имелось с избытком. К счастью, чудеса случаются. Тысячу раз Вероника могла погибнуть, но ей везло. Подгнившее дерево падало на тропу за секунду до того, как там пройдет Вероника. Оса-наездник кусала в сантиметре от сонной артерии, и последствия ограничивались вскрытием кладки под кожей и недельной опухолью. Крупные хищники предпочитали не лезть в реку, чтобы переплыть на нашу сторону, а мелкие боялись подойти к домику. Болезнетворные бактерии обходили Веронику стороной, либо она была иммунна к ним.

И вместе с тем бесконечные ушибы, порезы, царапины, в которых тут же старались поселиться местные сапрофиты. Обеззараживающие средства закончились чуть ли не сразу. Аптечка таяла с угрожающей скоростью, а Веронику это совсем не заботило, хотя я каждодневно напоминал о режиме строжайшей экономии. Экономии абсолютно на всем.

Постепенно мои стремления тоже сместились в другом направлении. Основная цель – выживание. Остальное – призрачный комфорт, сытость, развлечения – жестко подчинено данному императиву. Хочешь выжить, узнай как – и действуй.

Как ни странно, Вероника достаточно легко приспособилась к планете. Этот странный мир принял ее, как часть биоценоза. Девочка не болела, а я не мог понять – почему. Она смеялась над моим удивлением и игнорировала мое беспокойство.

– Всё будет в порядке, Джо! – говорила Вероника.

И действительно, ничего фатального не происходило.

Мы жили. Весна, лето, зима, весна… Планета крутилась вокруг звезды. Вероника росла, менялись ее интересы, менялись желания и запросы. Но она всегда помнила, как оказалась на этой планете. И в какой-то момент осознала, что стало с ее родителями. Почему и как они умерли. Как спасали дочь, отказывая в спасении себе.

Пришло время непростых вопросов.

Теперь Вероника пытается узнать то, на что у меня нет готового ответа. Нет информации. Майор не поделился. И я в сотый раз рассказываю историю, которую придумал сам и в которую уже давно не верю. Что скоро за ней прилетят и спасут. Что ее не забыли и не бросили. Что она нужна кому-то еще, кроме меня.

Не прилетят. И спасать не будут. Это точно.

И я решил сказать ту правду, в которую верю сам:

– Ты уже большая, Вероника. Ты можешь кричать, что ничего не хочешь, что ничего не будешь, что ненавидишь меня с моими нравоучениями. Всё так. Только учти: теперь все решения будешь принимать сама. Будешь полной хозяйкой здесь, на планете. Да. Тебя оставили здесь. Может быть, даже забыли про тебя. Конечно, они поступили мерзко. Теперь ты должна понять – почему. Поймешь – узнаешь их мотивы и цели. И сможешь им противостоять. Они вернутся. Или не они. Но каждый пришелец будет стремиться сделать так, чтобы планета перестала принадлежать тебе. И тогда у тебя не останется ничего. Вообще ничего. Даже такого призрачного дома, как сейчас. Я могу давать советы, как поступать. Но ты должна сама задавать вопросы. Спрашивай, Вероника.

Она спросила.

– Я хочу вырасти. Что мне для этого сделать?

– Дело не в возрасте. Некоторые до седых волос остаются инфантильными подростками, не желающими и не умеющими стать взрослыми.

– Я не такая, Джо! Объясни!

– Взрослый принимает решение, воплощает его в жизнь и отвечает за свои поступки. Всего лишь. Необходимое и достаточное условие. Вспомни родителей. Они решили спасти тебя и прошли этот путь до конца.

Вероника прищурилась. Она стояла передо мной маленькая, взъерошенная, с двумя торчащими косичками и сжатыми кулачками. Решимость сделать хоть что-нибудь читалась у нее в выражении лица. Что-нибудь поперек, чтобы о ней заговорили все, чтобы ее заметили, чтобы выделиться среди таких же подростков, как Вероника. Но не было никого.

– Родители, они – здесь! – Девочка ткнула пальцем в сторону памятника. – Что, прикажешь лечь рядом с ними?!

– Там лежит только твоя мать, – уточнил я, – отца не стали переносить к жилью: в то время это было небезопасно из-за радиоактивного заражения.

– Вот оно что… – Девочка затихла, задумываясь. – Тогда я найду его. Знаю-знаю: меры безопасности. Всё как ты учил. Нет проблем.

Она собрала мешок, покидав в него необходимые, по ее мнению, предметы, и ушла не попрощавшись. Я остался, веря, что Вероника не станет лезть на рожон, а в случае реальной опасности сумеет подать сигнал о помощи.

Я умею ждать.

Пришли рекомендации с ближайшей реперной станции. Кроме запрашиваемой информации прислали новости за последние годы. Мой запрос шел семь лет – со скоростью света. Ответ пришел через несколько часов после регистрации. Внепространственная связь, избыток энергии. Планеты метрополии могут позволить себе и не такое. Я тщательно изучил советы известнейших в человеческом мире специалистов, просмотрел высказывания негуманоидов. Попытался применить к нашей жизни и обстоятельствам и не смог. «Человек должен жить в обществе. Вне общества человек не может существовать. Коммуникативность, общение, взаимодействие…» – основные тезисы всех статей о воспитании. И где взять общество на этой планете? Как без этого воспитать ребенка? Как Вероника вообще выжила здесь со мной? Да, я демонстрировал ей объемные проекции известных людей, диалоговые ретроспекции на исторические темы, интерактивные сериалы из жизни подростков. Но как это могло заменить живое общение с людьми? Не наделал ли я непоправимых ошибок? Не вырастил ли чудовище в человеческом обличье?

Никто не мог дать мне ответ. Метрополия жила своей жизнью, и ее совершенно не заботили отдельные человеческие существа. Зато само существо очень заботила эта Земля, которая отобрала у нее всё и ничего не дала взамен.

Вероника вернулась. Грязная и усталая. Бросила у крыльца мешок, который взяла с собой, посмотрела искоса на меня и убрала на место. Немного помолчала и сказала без всяких эмоций:

– Нашла отца. Его действительно не стали хоронить здесь. Под памятником только мама. Я проверила – радиация в пределах нормы. Дашь мне тележку привезти останки?

– Дам, – ответил я.

Вероника взяла пульт, просмотрела старые каналы и наткнулась на новости из метрополии. Она долго смотрела запись, ничего не говоря. Морщилась и терла коленку.

– Идиоты, – наконец сказала она. – Ты посмотри на них, Джо. О чем это всё? Зачем? И это – жизнь?

Нечего было возразить: я уже смотрел новости и пришел к аналогичному выводу, пусть и не такому эмоциональному. Конечно, на Земле всё делалось для счастливой жизни массового потребителя. Но на этой планете таких не было. И не будет.

Вероника присела, прижалась к моему боку и тихо сказала:

– Знаешь, Джо. Ты прав. Это моя планета. Только здесь я и смогу жить. И не нужна мне никакая Земля, и люди не нужны с их непонятными проблемами и стремлениями. Ну их всех на фиг! Мама и папа подарили мне дом – планету, и я буду жить здесь.

Это было взвешенное, разумное решение человека. Пусть и маленького, но уже взрослого. Мне захотелось показать Веронике, что именно так и следует поступать. Показать жестом, а не словами, за которыми часто не видны эмоции.

Вспомнилась фраза из руководства по воспитанию: «В знак одобрения погладьте ребенка ладонью по голове».

У меня нет рук.

С тех самых пор, как меня переписали на электронный носитель.

Теперь я – стационарный обучающий комплекс.

Так и знала, что зря этой хренью занималась! А всё Джо! Дескать, каждая порядочная девушка должна выращивать цветы. Ну, и где те цветы?! Этот урод свою опору аккурат посреди моей теплицы поставил. И ладно бы извинился, когда вылез. Нет! Так, не глядя по сторонам, ко мне и почапал. С приветствием, должно быть. Порядочные гости завсегда сначала здороваются. По крайней мере, Джо мне это чуть ли не каждую неделю твердил. Как воскресенье, так правила хорошего тона и талдычил. Туда не ходи, этак не смотри, про то самое не говори. А ручки надо сложенными держать, и разговаривать, взор потупив.

Я всё этому гостю и высказала. Исключительно по правилам хорошего тона. Если кратко пересказать, то сводилось всё к одному посылу: «А пошел бы ты на!..» Жаль, что он сразу не послушался. Стоял, глазами хлопал и думал. Может, и не думал, а в себя приходил. Кто его знает – гость всё-таки. А о чем гостям думать положено, про то Джо ничего не говорил. Гостям всё больше полагалось чего-то делать. Ну там цветы хозяйке дома вручить или подарок какой. Мне то есть. Порядочным девушкам всегда цветы дарят. Вот тут у Джо и противоречие: если цветы мне должны дарить, то зачем их еще и выращивать?

По всему, гость невежливым оказался. Наверно, никто ему про правила не говорил. Или некогда ему было. Потому что он поморгал, поморгал да как спросит:

– Ты кто?!

– Тебе-то что? Живу я здесь, ясно? – и для понятливости каблук в землю впечатала.

– Тут никого быть не должно! – Он так головой замотал, что она у него, наверно, чуть не оторвалась.

– Это тебе кто сказал?

– Это всем известно!

Ну, вот, дожили! Всем, видишь ли, известно. Кому это «всем»? И где эти «все» находятся?

– А мне – нет! Я же – здесь.

Он задумался. Поскреб пятерней по прозрачному шлему, который так и не снял, и вернулся к первому вопросу:

– А ты – кто?

Заклинило. Судя по всему, он так и будет повторять свое «тыкто?», пока я ему в лоб не дам, чтоб заткнулся и прекратил занудствовать. Лучше ответить. Только этот его вопрос весьма напрягал. Вот как объяснить, кто ты такая? Назвать имя? Рассказать, чем занимаешься? Или чего еще? Пришлось начать с самого простого – с имени.

– Вероника меня зовут.

– А меня – Глеб Семенович.

Очень информативно. Очень. И главное – он же абсолютно не помнил про мою теплицу, от которой вообще ничего не осталось. А претензии предъявлял. И я уже почти почувствовала себя виноватой. Джо что говорил? Что лучшая оборона – это нападение. Прямо мой случай. И повод имеется.

– Уважаемый Глеб Семенович! По какому праву вы вторглись на частную территорию и разрушили находящееся здесь строение? Между прочим, построенное лично мной! А? – Я даже сама удивилась, как всё ему высказала. Не ожидала от себя такого. Думала, когда прилетит кто-нибудь, двух слов связать не смогу. Ан нет, гляди-ка! Как по написанному шпарила! Вся робость и скромность, которым меня Джо учил, испарились. Или я заранее подготовилась?

Если честно, так я вообще-то кого другого ждала. Людей в форме. А что вместо них какой-то штатский явился – не моя проблема. Или теперь моя? Может, этот Глеб Семенович всех военных похуже будет. Какие у него цели-то? Не спросила.

И в общем правильно сделала: Глеб сам всё рассказал. Про то, что он извиняется. Что экспедиция, разумеется, компенсирует мои утраты и потери. И даже предоставит мне новое место жительства, если, конечно, я не соглашусь проживать рядом с ними.

Тут пришлось его прервать.

– С какого-такого вы мне в соседи напрашиваетесь? Мое это место. Да и планета тоже моя.

Глеб аж напыжился от важности. Хотя в скафандре это не очень заметно было.

– Милая девочка! Я – официальный представитель компании «Коллегиум», занимающейся колонизацией данной планеты. В данный момент провожу предварительную рекогносцировку на местности. Исследовательские роботы уже подтвердили возможность высадки и проживания людей. Так что мой спуск вниз – всего лишь формальность. Через сутки после моего подтверждения начнется массовая посадка кораблей. Вот так.

Нашел девочку, а! После таких слов его вообще нельзя за человека считать. За представителя компании – можно. А за человека – нет. Мне о таком Джо не один раз рассказывал. Что вот явится подобный заморыш на планету, скажет веское слово, предъявит бумаги, и всё! В смысле, начнутся у меня проблемы. Еще хорошо, что он прямо тут высадился, черт с ней, с теплицей. Не нашли б они меня, основали бы колонию с противоположной стороны шарика – тогда полные кранты.

Джо про колонизацию не умалчивал. Это у него любимая тема – про то, какие есть виды, подвиды и особые случаи высадки людей и их закрепления на чужой территории. Да стоит возвести стационарное сооружение там, где никакой цивилизации в пределах видимости нет, всё это пространство сразу твоим становится. Если иных документов нет. А где у меня документы? Отсутствуют. Только хибара моя да обломки корабля. Ну, и Джо еще.

– Вы бы, гражданин, со спуском поосторожнее. Я могу и иск вам влепить. Если уж собираетесь планету колонизировать, так, может, с местными жителями сначала договоритесь?

Мой вопрос его сразу вдохновил. Наверно, решил, что встретил собрата-юриста.

– Мы специально решили поближе к вам высадиться, чтобы избежать возможных проблем. Чтобы договориться. На условиях, которые будут устраивать обе договаривающиеся стороны. Как я понимаю, вы обладаете нужными полномочиями?

Ого! И про «милую девочку» уже не упоминает. И вопросы свои забыл про то, кто я такая. Выкручивается. Никого они здесь встретить не предполагали. И проблем не ждали. Обнаружили корпус корабля масс-детектором, вот и сели: мало ли чем можно поживиться.

– Обладаю, – мрачно сказала я. – Еще как. А вы?

– Тоже! – просиял Глеб. – Заверяю вас! Разрешите предъявить полномочия?

Тут я поняла, что вот так на улице разговаривать слегка неудобно. Конечно, ретранслятор у него мощный, но договоры удобнее за столом подписывать. Если, конечно, ему будет что предъявить.

– Пойдем! – дернула я подбородком в сторону хибары и пошла. И оглядываться не стала. Знала, что пойдет. Не обманулась.

Глеб на посадочную капсулу обернулся, а потом как привязанный за мной поплелся. Но не дошли. Разговорчивый представитель оказался. Не успели ему в компании как следует объяснить, что любую речь надо заранее готовить и лишней информации никому не поставлять.

– Вы здесь постоянно живете?

– Да!

– Я вижу, вы без скафандра…

– А то!

– Значит, никакой угрозы для человека здесь действительно нет?

– Для меня – нет. Для вас – наоборот. – Приходилось поворачиваться на ходу и чуть ли не останавливаться. Кому охота в свежую нору подсвинка провалиться? Неделю отмываться придется.

– Почему?!

Тут уж на эту дурость пришлось встать и лицом к нему повернуться.

– Да потому что я тут десять лет живу! Иммунитет выработался! Симбиоз! Понимаешь?!

Конечно, он ничего не понял и опять начал блеять про миссию, про колонизацию, про тысячи человек, которые тут вскоре расселятся и начнут новую прекрасную жизнь. Им обещали…

– А вы в курсе, что данная планета признана биологически опасной?

– Была признана, – усмехнулся Глеб. – Не далее как два месяца назад запрет сняли.

– С чего бы?!

Глеб пожал плечами:

– Появились современные иммобилизующие средства, подавляющие местную биосферу. Так что препятствий для колонизации нет.

– Ах нет?! – возмутилась я. – Значит, будут!

Захотелось плюнуть и уйти с гордо поднятой головой, а напоследок хлопнуть дверью. Ну, я так и сделала. Благо мой домик у меня за спиной находился.

А этот снаружи остался. В скафандре. Хотя и внутри я бы Глебу не посоветовала снимать средства защиты. Всё ж герметизации у меня нет. Что на улице, то и дома. Я окошко распахнула, локти на подоконник поставила, присела и на него взглянула.

Маялся он. Ножкой по земле шаркал, листьями прелыми шуршал. Не решался в дом без приглашения войти. Потом вокруг бродить принялся, участок осматривал. Ну, тут мне стыдиться нечего: всё ухожено и прибрано. Прямо-таки идеальный дом одинокой девушки.

Наконец, Глебу надоело по участку кружить. Подошел, встал под окном, создал на лице страдальческое выражение и протянул:

– Вероника! Давай по-хорошему, а? Мне ж по-любому сигнал посылать придется. Потому что, если не пошлю, тут целая бригада высадится, даже если все показатели моей физиологии в порядке будут. А если не будут – еще хуже. Ты ж понимаешь?

Ну, я поняла. У них же стандартная процедура. Вот они ее и отрабатывают. Джо мне крепко в голову вбил – что и как будет, когда колонизаторы высадятся.

– Ладно, заходи. Только ноги вытирай – не наубираешься потом за тобой.

Глеб вошел. На потолок посмотрел и голову в плечи втянул. Мне-то привычно, а ему беспокойно. Но я ж специально все эти отверстия в крыше проделала – на летний период. Да и весна скоро.

– Это у меня вентиляция такая. Дождей не бывает, птички на голову не гадят, – объяснила кое-как. – Нет здесь птичек. И не было.

Глеб сразу новой информацией заинтересовался и оживился. К столу присел. Электронный лист на столешницу кинул и давай на нем в таблице пометки делать. С моих слов. Конечно, удобнее, когда тебе всё рассказывают. Не надо биолабораторию развертывать. Экономия сил и времени получается. Исследователь тогда благодарным становится и уже почти на всё готовый. А если ему кое-что чуть иначе осветить, так он и выводы немного другие сделает. Которые мне выгоднее.

Заполнил он свою таблицу. И сразу наверх ее отправил, на орбиту. Не иначе, чтоб отличиться. Там ее, конечно, проверят. Но. Это займет некоторое время. Которого, надеюсь, мне хватит. Глеб, как главную часть работы сделал, сразу расслабился. По сторонам стал смотреть: на мой быт и обстановку. Потом во второе окно выглянул, которое на задний двор выходило. И сразу у него вопросы появились.

– Это что?

– Где? Ах, это! Памятник. Неужели не ясно?

Глеб прищурился. С такого расстояния надписей не разобрать. Но он, наверно, увеличение на шлеме настроил, прочитал.

– Ясно… Подожди! Ведь это же твое имя на нем?

– Мое. – Тут уж настала моя очередь плечами пожимать. Ну не объяснять же, в чем прикол.

– Каким образом?! – Глеб совсем ошалел.

– Не привидение я, успокойся. Шутка это. Местная.

– Ты уверена?

– Угу. Хочешь, одну запись покажу? Сразу всё поймешь.

Он согласился. Пришлось включать.

Не любила эту запись. Смотрела иногда, а всё равно не любила. Потому что каждый раз плакала. Себя жалела. Ну, не совсем, конечно, себя, а ту шестилетнюю девочку, которая рассказывала. А теперь девочка выросла. И желает показать всем этим дядям военным кузькину мать.

Поверила им. Любой бы поверил, не только ребенок. Думала, меня заберут. Не забрали. Джо оставили, а сами улетели. Когда я проснулась, сначала ничего не поняла. Думала, что они спрятались. Искала. И не нашла никого. Кроме Джо.

Он мне потом долго сказки рассказывал – целых три года, – что они вот-вот вернутся. Врал. Когда догадалась, не знала, что с ним и делать. Вот тогда Джо и показал запись. Он много всяких записей показывал – из архива, наверно. И маму, и папу, и Землю. Почти всему верила.

И когда поняла, что они сделали, – не простила. Сначала хотела, чтоб им всем было так же плохо, как и мне. Ведь, кроме Джо, никого вокруг не было. Он, конечно, обо мне заботился. Объяснял. Советовал. Играл со мной. Учил. Разговаривал. Объемные картинки показывал. Не давал забывать, кто я есть и почему тут оказалась. Защищал первое время.

Но ведь это совсем разное. Когда живешь в обществе и когда – одна. Чувствуется. Никто не задает глупых вопросов. Не ищет твоего внимания. Не раздражается из-за того, что ты его игнорируешь. Никого нет. А Джо? Он всё понимал. И не лез, когда не надо.

– Что тебе, Глеб?

Он чуть словом не подавился.

– Я думал, что-то случилось. Ты совершенно на меня внимания не обращаешь.

– На тебя не обратишь. Не привыкла я в обществе, понятно? О своем думала.

– Да?! И чем ты тут занимаешься? Чем вообще можно тут заниматься? Развлечений никаких. Глобальной Сети нет.

– Живу, Глеб. Или ты предлагаешь мне копыта отбросить?

– Фу, что за сленг у тебя! Кто тебя воспитывал?

– Когда никто. А когда – Джо.

– А! Ты всё-таки не одна здесь!

– Отвали, Глеб. – Настроение у меня испортилось.

Но он будто не понял намека. Начал расспрашивать, что я да как. И как я сумела без всяких контактов выжить и человеческий облик не потерять. И, может, в таком случае ему лучше с Джо поговорить.

– Не лучше. Недоступен Джо, ясно?

– Как знаешь… Может, прогуляемся, пока наверху решение принимают?

Я не нашла, что сказать. Раньше мне как-то даже мысль не приходила, что тут прогуливаться можно. Как представила, что мы рядышком идем – Глеб в чистеньком скафандре да я в перешитом грязном комбинезоне, – меня смех разобрал. Ну, и согласилась. Любопытно стало, как сие действо проходит.

– Куда гулять пойдем? На бульвар али на набережную? – и тут же поняла, что шуток Глеб не понимает. Или у меня шутки не смешные. Местные, так сказать.

– А тут и набережная имеется?

– Разумеется, нет! Ты с орбиты где-нибудь водные пространства видел?

– С орбиты я ничего не видел! – обиделся Глеб. – Что, у меня дел других нет, чтобы на планету смотреть?! Это картографам надо и литологам. А я – профессионал первичной рекогносцировки! Мое дело – участок застолбить. Наметить места высадки. Понятно?!

– Чего ж непонятного? Ты не кипятись. Расслабься. Тут везде гулять можно. Пока весна не наступила.

– А что весной?

– Весной всё просыпается. Вылезают растения, бегают животные. Жизнь кипит, знай уворачивайся.

Глеб не стал комментировать. Это он правильно сделал. Пока нашу весну вживую не увидишь, на собственной шкуре не почувствуешь – не поймешь. Кстати, совсем недолго ждать. И чтоб ожидание сократить, прогуляемся-ка мы до того пригорка.

Показала направление, куда пойдем, Глеб поклон обозначил, подал руку, и я его руку приняла. Представила, что одета в длинное белое платье, нитяные перчатки до локтей, а в руках у меня зонтик от солнца. Голову задрала повыше и этакой павой рядом с Глебом пошла, на его руку опираясь.

Много в меня, оказывается, Джо всякой чепухи вбил. Теперь пригодилась. Выходит, и не чепуха то была вовсе. Предвидел он, что ли? Пришлось всё вспоминать и на практике использовать. Причем так, чтобы это естественным казалось. Мужчины на такое клюют и всякие глупости делают. А порядочным девушкам, главное, успеть этим воспользоваться. К собственной выгоде. Только мужчинам про это знать не обязательно. Их лучше в неведении держать о своих планах.

О чем может болтать мужчина на прогулке с девушкой? О всякой всячине, лишь бы ее развлечь. А девушка должна поддакивать, хихикать и разговор в нужное русло направлять. Слишком умной, какая ты есть, показывать себя не надо. Но и полной дурой – тоже. Мужчины на таких только вначале клюют, потому что чистая физиология действует. А умных они просто боятся. Девушки обычно эту стратегию опытным путем находят. Джо говорил, что для этого специальные места созданы, есть где поучиться. А у меня? В полном-то одиночестве? Только теория, которую надо на практике применить, чтобы лицом в грязь не залезть.

Но удалось. Я даже за временем следить перестала, так мы с Глебом разговорились. Приятно было. Показала себя. Выставила в лучшем свете.

Проняло Глеба, даже на «вы» перешел:

– Извините, что не могу вручить вам подобающий случаю букет. Не подготовился.

– Да здесь и цветов-то нет. Опылять некому.

– Да? И чем же вы свое жилище украшаете?

– Не украшаю я его.

Глеб на меня оценивающе глаза скосил, покивал и выдал:

– Вы – лучшее украшение этой планеты!

Я сразу и не сообразила – серьезно он или так, прикалывается. Потом вспомнила, что это «комплимент» называется. Ну, когда приличной девушке хотят что-нибудь приятное сказать. И кстати, у него получилось. В груди тепло стало, губы сами собой в улыбке растянулись, и я брякнула:

– Жаль только, недолго вам на это украшение любоваться.

– Почему недолго? – Глеб даже остановился от удивления.

– Вас ждут другие планеты. Более приспособленные для людей. И для тебя.

Не предполагала, что мимические мышцы могут быть столь подвижными. Только что Глеб сиял от удовольствия, а тут будто подменили его: нахмурился, глаза сузил, губы поджал и заговорил прерывающимся голосом:

– Что ты имеешь в виду?

Пришлось растолковывать:

– Улетай, Глеб. Нечего вам тут делать.

– Как это? Я думал, мы обо всем договорились…

– Нет, Глеб. Не договорились. Мое это место.

– Хорошо, твое. Мы в другом полушарии высадимся. На тебе наше присутствие никак не скажется.

– Сейчас, может, и нет. А после?

– О чем ты вообще? Ты прекрасно знаешь, какова моя миссия. Подготовка к массовой высадке колонистов. Они ж не просто так сюда летели, чтобы увидеть с орбиты красоты планеты. Им жизненное пространство обещали.

– Твои проблемы, Глеб. – Очарование прогулкой куда-то испарилось, и я обнаружила, что стою на самом краю старой подсвинковой норы. – Решай их сам. Но не за мой счет. Ясно? А теперь иди-ка в свой корабль и отправляйся назад. На орбиту.

– Да не могу я! Ты что, не понимаешь?! Существуют инструкции, правила, законы! Мы высадимся, хочешь ты того или нет!

– Ах, законы… По каким таким законам разрешается высаживаться на территории, принадлежащей частному лицу?! По каким законам разрешается отнимать у этого лица его недвижимую собственность?! По каким законам можно не считаться с неотделимыми правами частного лица?!

Глеб ухватил мое плечо своей лапой в перчатке, сдавил и прошипел:

– По таким… Когда этого лица не существует! Нет тебя! Ты – ноль!

Он повернулся и пошел к кораблю.

А я – в другую сторону. В глазах у меня щипало, по лицу текло, я всхлипывала, утирала нос рукавом, совсем не как приличная девушка, и бормотала всю дорогу, пока к хибаре топала:

– Я тебе покажу, кого из нас не существует… Покажу…

Чего собиралась показать, я придумала не сразу. А когда придумала, даже испугалась. Своих мыслей главным образом.

Оружия-то у меня отродясь не водилось. Зачем ребенку оружие? Защитить себя он при любом раскладе не сможет, только если случайно. Еще большая вероятность, что он первым от своего же оружия и пострадает. Так что я только на Джо надеялась. Он всегда заранее предупреждал, когда и от чего прятаться. И где. Так что придется что-нибудь самой придумывать. Или нет? А ведь действительно! У меня же огромная база данных! И там есть абсолютно всё. Достаточно Джо уговорить.

Я пошла и связалась с ним.

Джо сразу откликнулся:

– Вероника? Здравствуй. Что желаешь?

– Привет, Джо. Мне нужна информация.

– Задай критерий отбора.

– Ты можешь нормально говорить?

– Могу. А ты – нормально спрашивать? Так что тебе показать?

– Все виды оружия.

Видимо, Джо по-быстрому просмотрел данные с камер наблюдения и отозвался:

– Ах вот как. Колонисты. И ты собралась им воспрепятствовать? Хватит ли сил и решимости? А умения?

Умеет Джо по больному бить. Сомнения пробуждать.

– Не лезь, Джо! Данные дай, и всё!

– Ты не станешь убивать…

– Еще как стану! Ты же сам учил меня!

– Я учил другому…

– Дай данные!

Джо помолчал и ответил:

– Выбирай.

Я и предположить не могла, что есть столько вариантов отнятия жизни. Чем угодно. Множеством способов. Мгновенно и в мучениях. Я отбрасывала те, что не могла осуществить, даже не вникая. С использованием огнестрельного оружия и холодного, ядов и токсинов, деформации сознания и психосоматического воздействия. Ничего такого у меня не имелось. Ну не дубинкой же Глеба по шлему охаживать. Во-первых, он не подпустил бы, а во-вторых, шлем так просто не пробить. Значит, сначала надо шлем с него стащить. А для этого его пленить.

Тут мне как раз статья и попалась – о способах ловли диких животных. Про ямы с кольями на дне, про капканы да про веревочные ловушки. Что-что, а веревки у меня имелись. В достаточном количестве. Я внимательно информацию изучила, сделала поправку на местные условия и принялась раскидывать сети, надеясь, что Глебу глубоко плевать, чем я занимаюсь.

Так и оказалось. Может, он за мной и следил, но какой цивилизованный человек будет обращать внимание на культовые обряды диких аборигенов, перемазанных грязью и припорошенных прошлогодней листвой? По крайней мере, я сама так свои действия воспринимала. Наползалась, критически осмотрела, чего соорудила, и осталась довольна. Ну, и позвала будущую жертву.

– Глеб! Выходи. Поговорим.

Он вышел. Сделал несколько шагов ко мне и попал в ловушку. Петля захлестнулась вокруг его ноги, дернула, и Глеб вознесся вверх ногами, нелепо болтаясь и пытаясь достать руками землю. Я тут же обмотала его веревкой, выдрала из пальцев перчаток все инструменты и поволокла в дом. На случай, если с орбиты следят. У меня хоть и дырявая, а всё же крыша, от чужого глаза защищает. Да и сидеть удобнее не на земле, а на стуле.

Доволокла Глеба, на стул взгромоздила и перед ним уселась – отдохнуть. На разговор настроиться. Тяжелый он. Глеб, понятное дело. Да и разговор не из легких.

– Что ты собираешься сделать? – хрипло спросил Глеб, едва очутился в сидячем положении.

– А ты что предпочитаешь? Знаешь, есть варианты…

– Ты вообще ничего не понимаешь?! Или прикидываешься?! Да стоит тебе хоть пальцем меня тронуть, на орбите тут же об этом узнают. И сровняют твою развалюху с поверхностью. Одним ударом.

– Это ты не в курсе. Я сниму с тебя шлем и подожду. Не знаю, сколько ты проживешь. Но это будет совершенно естественная смерть. Никто ничего не заподозрит. Вы же не собирались тут в скафандрах жить? Вот ты и попробовал. И ничего с тобой не случилось. А то, что тебя убьет, станет тобой. Понимаешь?

Глеб смотрел на меня, разинув рот и распахнув глаза, и чего-то хрипел.

– И не смей называть мой дом развалюхой! Я сама его строила! – Мне очень сильно хотелось треснуть Глеба по лицу, чтоб оставить красный отпечаток ладони. Но для этого надо было снять с него шлем. А к этому я еще не была готова. Оказывается, Джо понимал меня лучше, чем я сама. Он вообще редко ошибался. И мне вдруг захотелось его удивить.

Между тем Глеб очухался, смог сформулировать мысли и даже их высказать:

– Человек не может убивать человека.

– А я? Я – могу? Могу?! Если нет, значит, я человек. И, следовательно, вы обязаны немедленно улететь отсюда. А если остаетесь, значит, я не человек. И значит, могу убивать!

Да, в логике мне не откажешь. Глеб аж посерел от моих слов.

– Я доложу начальству. О новых проблемах.

– Давай-давай! Докладывай!

Вот не знаю, зачем это сказала. Глеб будто только и ждал моего разрешения. Включил связь подбородком и забубнил. Обо мне, о ситуации в данный момент и об общей. О том, как из всего этого им лучше выкарабкиваться. Предлагал про него забыть и бить прямой наводкой по пеленгу. А наверху не соглашались. Дескать, нечего ценные кадры на атомы распылять, они меня и так захватят. Ну, может, они и не успеют быстро высадиться, тогда у Глеба будет шанс погибнуть героем, как он и собирался.

– Пусть поторопятся, пока тут еще полная темнота, – влезла я с советом, а Глеб его автоматически повторил.

Ну, на орбите не такие дураки, чтобы врага слушаться. Да и Глебу некуда спешить, пусть отдыхает. На этой ноте сеанс связи и закончился.

Вот теперь Глеб окончательно со своей задачей справился. И стал совершенно ненужным. Более того – мешающим. Я подошла к нему, встала за спиной, чтоб не видеть выражения его глаз, и положила ладони на крепления шлема. Оставалось сделать одно движение. Последнее. Раз решила, надо делать.

Джо так и сказал:

– Смелее, девочка! Всегда делай то, что хочешь. Не отступай от задуманного. Будь сильной.

Провокатор хренов!

Не сумела Глеба убить. Пожалела.

Да и смысла не было. Всё равно команду пришлют. А как с ними справляться? Одна надежда, что высаживаться начнут, когда солнце взойдет.

Так и получилось. К самому восходу подгадали.

Вышли из корабля человек десять. Все разные, непохожие. Даже кожа на лицах разного оттенка была – от совсем белой до темно-коричневой. И у каждого оружие в руках. И, главное, на меня нацелено.

Что тут скажешь? Да ничего. Либо бежать надо, либо тут же на месте в землю уходить – прятаться. Им же не объяснишь. Небось, Глеб их рассказами напугал. Про меня, такую страшную. Вот они и решили меня вначале прикончить, а потом планетой заняться. Логично. Только мне эта их логика совсем не понравилась. Как-то не захотелось помирать.

Да, а солнышко-то вставало потихоньку, прямо в лицо мне светило. А эти стояли и медлили. Рассматривали, поди. Не иначе, чтобы узнавать, когда потом в бесплотном виде им являться буду. Ну, и дождались.

Джо их отвлек на минуту – выглянул, и пока они расстреливали то, что он им показал, я солнечными лучами и напиталась. Так хорошо стало. Сладко и свободно. Я вздохнула и возродилась.

Выпустила побеги из рук, опутала их всех и на землю положила. Пусть полежат, подумают. Может, поймут, что они ничто перед хозяйкой планеты. Потом подумала и передвинула их с голой земли под навес. Глеба развязала. Щелкнула его по шлему пальцем и сказала:

– Что, Глеб, понял теперь, чья это планета?

Он на меня посмотрел и не ответил. Конечно. Он же совсем не привык меня в таком обличье видеть. А я разной бываю. Вот как сейчас. Форменное дерево. С длинными ветками, растущими по всему телу, и с лицом зеленым. Это чтобы от солнца питаться, пока жара не придет. А летом и зимой, чтоб в спячку не впадать, приходится кухонный конвертер настраивать и человеческую пищу употреблять. Так и жила. Все десять лет. Ждала.

Людей ждала.

Мы сидели с Глебом на крыльце, смотрели на зеленое безумие просыпающейся земли и болтали о всякой ерунде. Например о том, как я тут сумела выжить. О планете, о ее биоценозе, обо всем, что интересно. Глеб всё удивлялся, откуда я это могу знать, если даже они не в курсе.

– Это всё мне Джо рассказал. Хочешь познакомиться с ним?

– Давай. – Глеб был уже на всё согласный.

– Джо! Выходи! Познакомься с Глебом.

Конечно, сам Джо не мог выйти: он всё же стационарный обучающий комплекс. Но тележку прислал. Тележка манипулятор Глебу протянула, и они церемонно пожали друг другу руки. Или правильнее «конечности» говорить? Познакомились, в общем.

Я выпустила побег, ухватила подсвинка и развернула его в другую сторону. Ему всё равно, куда бежать, а мне потом крыльцо ремонтировать. Глеб скептически посмотрел и сказал со вздохом:

– И всё же ты не человек, Вероника. Действительно, не человек.

– Нет, Глеб. Это просто весна наступила.

Антон ТудаковРоза мёбиуса

У Джека сегодня верховодила злая голова. Скорее всего, именно это спасло ему и Джилл жизни.

Возможно также, что еще дело было в том, что Джек имел четыре гибких кольчатых руки, три ноги, покрытое моноволоконными пластинами цилиндрическое тело, скрывающее некоторое количество органики, термоядерный реактор на четверть тераватта и четырехствольный плазменный мушкет. И три головы в оболочках из многослойного полиамида.

Поэтому, когда сквозь изъеденный временем гигантский каркас репроцессора хлынули первые стебли травы, первой ее заметила охваченная перманентной паранойей Джекова злая голова. Тело Джека закрыло ковыряющуюся в разъеме энергопровода Джилл, руки выдернули из спинных пазов мушкет, Джек дал залп и выжег в приближающейся буро-зеленой волне мечущихся щупалец просеку, по которой и Моисею со спутниками пройтись не стыдно было бы.

Увы, но траву это не остановило. Покрытые слизью стебли выплескивались между ребер несчастного механизма, словно их выдавливал гигантский поршень. Они бросались на любого, чей разум вызывал колебания ноосферы, – людей, когиторов, гибридов и даже на некоторые машины с зачатками интеллекта. Трава облепляла жертву клубком змей, мгновенно обрастающих иглами дизассемблеров. Несколько мгновений уходило на молекулярное разложение, после чего стебли расплетались и начинали рыскать в поисках новой добычи.

К счастью, реактор Джека питал не только его мушкет и многочисленную аугметику, но и фазовый шумогенератор, вызывавший распад структуры дизассемблеров. С влажными шлепками редкие прорвавшиеся к гибриду стебли врезались в его тело и отлетали обратно, роняя дымящиеся капли. Ошалевшие от фазового диссонанса побеги Джек хватал свободными руками и рвал в клочья, не забывая палить по накатывающей голодной реке.

Но продолжаться бесконечно это не могло – скоро все ближайшие стебли сообразили, где находится главное блюдо. Бросив обшаривать межэтажные распорки и растянувшиеся среди них плетения паутины симплекса, стремительный вал дикой органики покатился к Джеку, мушкет в руках которого уже начинал дымиться.

И это был лишь крохотный ручеек, отделившийся от извергнутой из скритовых вен Башни реки. Основной поток поглощал город – скопление куполообразных построек, служившее целью путешествия Джека и Джилл, полностью скрылось под беснующимся одеялом травы. Редкие уцелевшие обитатели улепетывали в разные стороны, но побеги, как правило, оказывались шустрее беглецов. Мерцающие облака иконок в ноосфере, отражающих население городка, исчезали одно за другим.

– А ну в сторону, жестянка!

Джилл всегда имела склонность к броским эффектам. Мышечные импланты перебросили ее через Джека, а жесткую посадку компенсировал облепивший тело экзоскелет из нанитов. Джилл приземлилась уже с развернутой нуклонной косой в руках – в длину та была больше самой Джилл раза в полтора. Черное лезвие гудело и мерцало, рождая россыпи искр там, где оно касалось пола. Кабель с разинутой пастью плага втянулся в компактный ранец на спине – в отличие от Джека с собственным реактором, Джилл приходилось заряжаться от общей сети Башни, используя генератор фальшивых кодов доступа. Лепестки радиаторов полосатой кирасы на спине раскрылись и выбросили десяток струй кипящего воздуха.

Сдув с глаз украшенную бусинами челку цвета перегоревшего угля, Джилл злобно оскалилась, обнажив полный рот острых треугольных зубов. Приближающаяся трава в ее глазах уже корчилась в пароксизме распада…

В перекрытиях взвыла невидимая сирена, и потолок этажа оброс лесом тускло поблескивающих цилиндров. Вслед за этим ноосфера запестрела россыпью тревожных знаков и предупреждений. Сигнал о нападении травы достиг, наконец, Замка, заработала система квантовой телепортации, и по башенной сети на этаж начали прибывать полифаги. Их коконы отвалились от потолка, обрушившись вниз убийственным дождем.

Залихватские понты разом оставили Джилл. Зубастая ухмылка увяла, бледное лицо с пигментными полосами на висках и щеках застыло, как маска, а глаза отчаянно зашарили по сторонам в поисках путей к бегству.

– Твою ж мать! – Джек тоже едва успел отскочить от врезавшегося в пол цилиндра.

Удар смял узор из гексов, и кокон ушел под покрытие на глубину двух ладоней. Из продольных щелей по бокам ударили потоки пара. Молекулярные репликаторы внутри кокона заработали, плетя полимерные цепи посланца Замка.

– Плакал наш халявный хавчик, а, трехголовый? – Джилл в пару движений сложила косу.

Фасетчатые зрачки цвета ржавчины обшаривали окутанные паром коконы и безуспешно пытающиеся поглотить их стебли.

– А с чего ты решила, что он будет халявным? В последний заход нам едва бошки не поотрывали.

Мушкет полыхнул, слизнув парочку коконов и еще сотню-другую стеблей.

– Да уж, этого мы уже точно не выясним… – вздохнула Джилл.

Не сговариваясь, Джек и Джилл бросились бежать, огибая уже торчащие в полу коконы и уворачиваясь от валящихся сверху. Перескакивая через змеящиеся кабели и трубы, пробивая телами фрактальные узоры симплекса и выписывая зигзаги, они неслись прочь от центра платформы, на которой какие-то (теперь уже точно покойные) неудачники выстроили свой городок. Не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться, что то, что не успела поглотить трава, дожгут полифаги. А уж не попадаться великанским прихвостням на глаза у Джека и Джилл были свои, особые резоны.

Когда коконы усеяли платформу так густо, что бурный поток травы разбился на сотни мелких ручейков, их корпуса лопнули, выпуская полифагов – армию свежесобранных машин из Замка. Черное гибкое тело-гусеница, по паре двухсуставных рук и ног, оканчивающихся кистями с впечатляющим набором когтей, всю конструкцию венчал гладкий белый череп с растягивающейся на половину морды решеткой микроволнового излучателя. Последним лопнул самый здоровый кокон, исторгнув из себя матово-белый шар вакотанка. Полифаги мгновенно образовали вокруг него заслон, выжигая траву излучением. Вакотанк принял рабочую конфигурацию – выпустил четыре короткие массивные ноги и зашагал в сторону полностью скрытого травой остова репроцессора. Полифаги клином двинулись перед ним, расчищая путь к пораженному узлу.

Все это Джек и Джилл наблюдали, карабкаясь на покрытую круглыми чешуями конденсаторов накопительную колонну. От ее вливающейся в потолок вершины во все стороны разбегались толстенные канаты старого симплекса, по которому, если что, можно было перебраться в любой конец уровня.

Наверху они очутились не одни. По паутине подальше от бойни уходило семейство когиторов, отдаленно напоминавших людей. К коротким моноволоконным телам с непропорционально большими головами крепились длинные гибкие, как шланги, конечности с цепкими пальцами. Болтаясь головами вниз, беглецы довольно шустро чесали в сторону ближайшей стены. Со спины одного из когиторов гроздьями свисали куколки их недособранных детей.

Джилл первой забралась в образованный более тонкими тросами симплекса гамак. Протянув руку Джеку, она втащила его наверх.

– Ты как думаешь, это надолго? – Джилл повисла головой вниз, зацепившись за симплекс согнутыми коленями.

– Так, что я пропустил?

Джилл сложилась пополам и уставилась на спутника.

– Здорово, нюня, – хмыкнула девушка. – Ты как всегда знаешь, когда нарисоваться.

Теперь под венчавшим тело Джека куполом из углеродных нанотрубок торчала добрая голова. От остальных двух ее отличал алый глиф над единственным горящим глазом-линзой. Родившийся трехсторонним близнецом, Джек стал одной из любимых игрушек Великана. Но после нескольких тысяч световых циклов опытов от настоящего Джека остался только тройчатый мозг на позвоночном столбе и несколько самых необходимых органических систем. Все остальное заменили кибернетическими частями и нанитами, превратив Джека в гибрида.

– Нет, серьезно, – Джилл ухватилась руками за канат и сбросила ноги вниз. – Скажи мне, как ты ухитряешься продрать зенки именно тогда, когда паленым уже не воняет?

– Очень остроумно, – хмыкнул Джек. – Дай-ка подумаю, в который раз я это слышу? Тебе не кажется, что шутка уже не первой свежести?

– Ха. Ха. Ха. – Джилл скривилась и, раскачавшись, забросила себя наверх.

Полифаги выжгли большую часть травы и теперь затягивали кольцо вокруг остатков городишки. Вакотанк навалился на остов репроцессора, до Джека и Джилл донесся треск ломающихся ребер. Металлические клочья молекулярных накопителей брызнули в стороны вместе с кипящими от диссонанса стеблями. Шарообразная туша расплющила черепную коробку репроцессора и опустилась на прорыв, через который выползала трава. Заткнув дыру в скрите, вакотанк открыл внутренние емкости и слил в трубы весь свой груз дизассемблеров. Нанитная эмульсия растеклась по коммуникациям, разлагая на молекулы еще остающиеся там стебли. Пол над теми местами, где наномашины Великана столкнулись с травой, вздулся и пошел пузырями. Обычное явление при столкновении дизассемблеров разных типов. На атомном уровне там сейчас шла настоящая война. За все время спуска Джек и Джилл видели нечто подобное сотни раз. Зараза она и есть зараза – то в одном месте прорвет, то в другом.

Полифаги управились довольно скоро. Превратив последние бьющиеся в агонии побеги в поля пепла, они собрались вокруг застывшего вакотанка и отключились, погасив знаки своего присутствия в ноосфере. Сирена смолкла.

Вакотанк высился над вымершей платформой, как надгробный камень. Пустынное кладбище, в которое превратился городок, теперь не скоро привлечет внимание суеверных обитателей Башни. Пройдет несколько тысяч циклов, прежде чем сюда рискнут сунуться новые жильцы со своим собственным репроцессором. Они ликвидируют последствия бойни, переработают покрывающую все вокруг сажу в гидропонику и строительные блоки, разберут на компоненты отключенных от энергосети Башни полифагов, и будут потихоньку обживать уровень, зная, что над их головами созревают новые коконы, а из башенных перекрытий в любой момент может хлынуть поток травяных стеблей.

Джек и Джилл спустились с колонны, когда настенные лампы уже тускнели. Наступал темный цикл.

У Джилл заурчало в желудке, да так, что она сама вздрогнула – эхо подхватило звук и приложило его о мертвые стены этажа.

– Что? – Девушка злобно уставилась на подозрительно хрюкнувшего Джека.

– Не, не, ничего! – Тот просто давился от смеха.

– Вот и молчи. – Джилл оттолкнулась от пола, подняв облако сажи, и запрыгнула на пустой кокон. – Слушай, хреново как… Давно я такого не видела.

Воцарившуюся на этаже тишину нарушали лишь заунывные вздохи воздушных насосов. Ноосфера вымерла – в ней не отражалось ни единого символа, указывающего на присутствие подключенных существ или машин, и лишь по-прежнему через стены просвечивали тусклые красные линии энергопроводов.

– Пошли жратвы все-таки поищем. – Джилл поежилась и нервно погладила рукоять косы. – Вдруг что осталось, жратва она ни траве, ни чистильщикам вроде ни к чему…

Мелкодисперсная сажа покрывала этаж тонким слоем, неприятно скрипела под ногами и взлетала от малейшего движения воздуха. Пока Джек и Джилл шли к городку, то обросли ею с головы до ног.

– Стоп! – Джек резко выбросил руку вбок, останавливая спутницу. – А это еще что?

Черный порошок плотно облегал рельеф пола. Можно было до мельчайших подробностей разглядеть места стыков плит, выщербины на них, посчитать число колец в каждом гофрированном кабеле и каждую маркерную лунку. И теперь, облаченное в черный саван, перед путешественниками возлежало человеческое тело.

– Ты видишь то же, что и я? – осведомился Джек.

– Угу, – кивнула Джилл. – И эта хрень не отражается в ноосфере.

Джек вытянул руку с мушкетом и ткнул человека стволом. Немного черного порошка осыпалось на пол, но фигура осталась целой.

– Может, сразу шмальнуть? – предложил Джек.

Сказывалось дурное влияние злой головы. Еще тысячу-другую этажей назад ему бы это на ум не пришло.

– Да погоди ты! – отмахнулась Джилл.

Между тем фигура на полу пришла в движение. Пошевелив руками, существо село. Сажа лилась с него настоящими водопадами, открывая обтянутый желтой кожей круглый череп, остриженные почти под ноль седые волосы, под которыми угадывалась татуировка штрих-кода, кусты бровей, плотно сжатые веки под круглыми очками, нос картошкой и тонкий безгубый рот. Человек оказался облачен в украшенный затейливым батиком шафрановый бурнус. Ни следа аугметики, а главное, ни единого отзвука в ноосфере.

Человек чихнул, открыл глаза и уставился на Джека. Один глаз у него был серый, другой рубиновый.

– Травяной призрак! – завопил Джек, вскидывая мушкет.

– Хорош орать! – Джилл оттолкнула ствол. – Какой, в жопу, призрак, это обыкновенный монах.

На груди человека, взирающего на нависшего над ним Джека с мушкетом в руках без капли страха, болталось распятие. Такое же, как то, что носила под кирасой Джилл.

– Итак, дети мои, из-за чего такой шум?

Священник снял с носа очки и принялся протирать их рукавом бурнуса.

– Я тебе, суке, не верю. Как ты пережил и траву и чистильщиков, а, дед?!

После недолгой борьбы верх у Джека снова взяла злая голова. И теперь гибрид не выпускал из рук мушкет, нацеленный на монаха.

– Бог помог, – пожал плечами тот. – Медитация и очищение разума гасят колебания ноосферы. А без нанитов меня и полифаги не видят.

– Так ты у нас на самом деле из чистецов?

Монах, назвавшийся отцом Дрекслером, улыбнулся и протянул покрытые спиральными узорами шрамов руки к синтезатору пищи. Найденный в развалинах одного из домов, работал тот абы как, если не сказать вообще хреново, и готовил только белковую массу. Зато из чего угодно. Но регуляторы приходилось подкручивать ежеминутно, иначе засыпанная в котелок сажа норовила превратиться из сероватой каши в нечто непотребное.

– Слушай, Джилл, тебе не кажется, что это какой-то там поганый каннибализм? – Джек уставился на булькающее под крышкой варево. – Полцикла назад это были местные чуваки. И чертова трава.

– А сейчас это просто куча молекул, – огрызнулась Джилл. – И она не заразная. Не нравится жратва – вали спать и давай сюда умника или нюню. Обещаю – я им не расскажу, откуда у нас хавчик.

Джек умолк и снова принялся сверлить взглядом монаха.

– Отче, а ты-то фиго здесь забыл? – убедившись, что Джек заткнулся окончательно, Джилл заговорила со священником. – Ты же не местный, и храма тут нет. А ближайший божий приют на сто двадцать этажей выше. Мы там были.

– Водоочиститель сперли, – уточнил Джек, заработав полный яда взгляд спутницы.

– Оттуда и иду, вниз. – Монах вроде пропустил слова Джека мимо ушей. – В приют Святого Максимилиана Тихотворящего.

– И далеко еще?

– Тридцать этажей.

– А до Поверхности оттуда сколько?

– До чего?! – Брови монаха удивленно поползли вверх.

– До Поверхности, – повторила Джилл. – До выхода наружу.

Монах задумчиво уставился на девушку. Та внезапно дернулась и сжала кулаки.

– И что вам там нужно, дочь моя? – наконец спросил отец Дрекслер.

– Тебе-то что? – буркнул Джек.

– Да так, нечасто встретишь таких…

– Каких?

– Таких. Вроде вас. Из Замка сбежали?

– А ты, дед, нас сдать собираешься?!

– Зачем мне это, сын мой? Я человек божий, мирный.

– Знаешь, что это, священник? – Джил протянула монаху сложенную косу.

– Палка, – пожал плечами отец Дрекслер.

Джилл рывком разложила косу. Черное лезвие вспороло воздух перед носом монаха. Джек хмыкнул – мол, ну не можешь ты без выгибонов.

– Хорошая палка. – Отец Дрекслер даже не пошевелился. – Только очень опасная. Великанская штучка?

Джилл кивнула.

– Нуклонная коса. Режет все.

– И, надо полагать, Великан не сильно обрадовался, когда ты ее умыкнула?

– Он не сильно обрадовался тому, что мы себя сами умыкнули. – Джилл сложила косу. – Я и Джек сбежали из замковой лаборатории.

– Даже до наших этажей доходили слухи, что Великан не любит разбрасываться ценным имуществом, – осторожно заметил монах.

Синтезатор зашипел, и из него потянуло тошнотворным запахом. Джилл пнула жестянку.

– Вот поэтому мы и хотим поскорей убраться из Башни… Святый боже, да как же больно!

На лице Джилл выступили капли пота. Она сложилась пополам и рухнула на колени, уткнувшись лицом в пол.

– Опять? – Джек остановил дернувшегося было к ней монаха.

– Да-а, – прохрипела Джилл.

– Что с ней? – спросил отец Дрекслер, глядя на корчащуюся девушку.

– Понятия не имею. В лаборатории ее столько раз переделывали, что она и сама уже не знает, какая была вначале. Обычно все нормально, а то как накатит… Сейчас пройдет.

Джилл взвыла, перекатилась на спину и тут же выгнулась дугой.

– Блин, больно же как!!!

– Так вы… вы были объектами экспериментов?! – Монаха словно осенило.

– Ага, – хмыкнул Джек, не отводя глаз от бьющейся в судорогах Джилл. – Иначе чего ты думаешь, мы так хотим убраться из Башни?

– А вы не думали, что Великан не просто так запер нас здесь? – Священник покосился на продолжающую извиваться девушку. – А если снаружи все не слава богу? Говорят, трава оттуда пришла.

– Знаешь что, дед, ты бы посидел в клетках Замка – я бы посмотрел, как ты запел.

Джилл издала протяжный вздох и опала. Ее тело продолжало подергиваться, но конвульсии уже слабели. Она перевернулась на живот и извергла из себя тонкую струйку белесой жидкости.

– Какая бы там фигня снаружи ни творилась, – Джек встал, подошел к Джилл и поднял ее за плечи, – вряд ли она хуже лаборатории Великана.

Он прислонил девушку к стене.

– Ну что на этот раз? – спросил он.

– То же самое. Думала, наизнанку вывернусь.

Джилл оттолкнула руки гибрида и выпрямила спину.

– Что, отче, паршивое зрелище, да? А сотню тыщ циклов назад я была обыкновенной деревенской дурочкой, что жила двумя этажами ниже замка. Пока верные паладины его хренова великанского величества не прихватили меня в гости к папочке. А потом вот стала такой. Когда тебя по три раза на дню пропускают через дизассемблеры просто потому, что наниты не так собрали узор на твоей роже, мир вокруг не кажется таким уж охренительно прекрасным… А посмотри на Джека. Думаешь, он гибридом родился? И знаешь, что я тебе скажу, отче? Я кругом вижу одного только Великана и его сраные эксперименты. И, думается мне, Башня – это его один огромный эксперимент! Даже ты, священник, тоже эксперимент. И твоя вера.

– Может быть, и трава – это его эксперимент? – покачал головой отец Дрекслер.

– Нет, трава – это просто говно, которое снаружи просочилось. И теперь не дает Великану спокойно жить. И остальным не дает. Чтобы тем, кто от Замка подальше забился, жизнь медом не казалась… Ты спрашивал, отче, зачем мне в самый низ? Я эту чертову Башню снесу к едрене матери. Под корень, чтобы этот поганый Замок грохнулся со всей своей высоты и на хрен разлетелся на атомы. И вот эта штука, – Джилл погладила рукоять нуклонной косы, – может это сделать. А с ней могу управиться только я. – Джилл приподняла кисть, показав протянувшиеся от запястья к древку косы белые нити. – И поэтому Великан до усеру хочет меня вернуть.

– Снести Башню? – Монах, похоже, удивился. – А что будет с теми, кто живет в ней? Они-то в чем виноваты?

– А я на них плевать хотела. И Джек тоже, верно?

Вообще-то у доброй головы было несколько иное мнение, а умная предпочитала помалкивать. Но так как за главного опять был параноик, то Джек кивнул.

– Я, отче, в церковь к твоим духовным братишкам регулярно ходила, пока меня в Замок не отправили. И всю эту байду про два Древних Завета, утраченные земли и скверну серой слизи назубок выучила. А еще про праведное вознесение, райские кущи и прочая… А потом, уже в клетке, поняла, какая это чушь.

Джилл оперлась на косу и подползла к синтезатору.

– Скажи-ка мне, а, часом, ты не из тех, кто считают, что боженька должен за них все делать, а, отец Дрекслер? Я еще в клетке поняла, что если Бог есть, он свободу воли мне дал как раз для того, чтобы что-то предпринять, раз уж остальные на жопе ровно сидят. Это их право, но ты погляди вокруг – не похоже, чтобы боженька пытался вмешаться и изменить что-то к лучшему. А значит, пусть все катятся к черту. Я этот говенный мир исправлю, как сама хочу.

– Ты могла бы убить Великана, – негромко произнес отец Дрекслер.

Лицо Джилл дернулось, словно ей дали пощечину, она раскрыла было рот, чтобы что-то сказать, но не смогла – отвела взгляд и промолчала.

– Понятно, – вздохнул монах, выдержав паузу. – На самом деле ты его боишься. И поэтому бежишь вниз. Просто сама не можешь в этом признаться.

– Да его, мать твою, вообще никто не видел! – внезапно взорвалась Джилл. – Все твердят – Великан, Великан, а его вообще хоть раз кто-нибудь сам встречал?! Он даже свои руки не пачкал о нас, подопытных крыс, – за него всю работу вивисекторы да сервиторы делали!

– И поэтому ты здесь, а не рыщешь по замку со своей чудо-косой? – невозмутимо уточнил монах. – Сдается мне, ты просто вообще все ненавидишь. Думаешь, если Башни не станет, почувствуешь себя лучше?

Джилл сжала кулаки.

– Знаешь, отче, давай-ка жрать, – выдавила она наконец. – Мы после этого дальше валим, а ты как хочешь.

Отец Дрекслер отключил синтезатор и снял с него крышку. Сажа превратилась в серую комковатую кашу, над которой поднимался пар. Запаха не было никакого – ни хорошего, ни плохого. Вкуса, впрочем, тоже.

– Гребаный клейстер, – вздохнул Джек, зачерпнул полную пригоршню белковой массы и отправил ее себе в приемный контейнер, где уже жадно шевелились питательные хоботки.

Прорех в пандусе на первый взгляд было гораздо больше, чем собственно пандус – кое-где он обвалился целыми секциями. Из дыр торчали пучки покореженных балок и обрывки тросов, неровности полотна заполняли мутные лужи из протекающих трубопроводов. Вдобавок ко всему работали не все светильники, а те, что работали, порой моргали, погружая целые участки дороги в непроглядную тьму.

– Дед, а ты когда сюда последний раз наведывался? – поинтересовалась Джилл, обходя очередное пятно бурой жижи.

Покрытая маслянистой пленкой, та периодически взбугривалась россыпями пузырей.

– Пару сотен циклов назад. – Отец Дрекслер, казалось, не замечал творящегося вокруг.

– И тут так же было?

– Ага.

Джек подошел к краю пандуса с обвалившимся ограждением. С потолка свисали лианы облепленных пушистой плесенью кабелей, еще тлеющих в ноосфере алыми оттенками. Время от времени плесень охватывала череда ярких вспышек и отдельные ее участки полностью выгорали. На освободившееся место тут же переползали соседние грибницы.

– Тут вообще ремонтные бригады появляются? – спросил Джек.

Пару циклов назад на привале злая голова Джека едва не отправила все три личности в кому. Злой Джек имел самую нестабильную психику из троих, и клинило его регулярно. Под руководством умника Джилл ухитрилась временно отключить двинувшуюся голову, но полностью восстановить ее не смогла. Злой Джек отправился в стазис. Учитывая сложность отката настроек, умный Джек и Джилл решили пока ничего не делать. Может быть, где-нибудь ниже они найдут подходящего инженера и оборудование.

– Когда-то здесь случилась большая авария и повредила каналы квантовой телепортации. – Монах размеренно шагал вперед. – И ноосфера подключается лишь время от времени. Думаю, в Замке могут вообще не видеть этот уровень.

Джек присвистнул.

Пандус спиралью обвивал стену этажа. На первом витке какие-либо признаки жизни отсутствовали, на втором кто-то оборвал симплекс и приспособил его, развесив на покореженных балках. Мертвая паутина свисала до самого пола. По ней все и спустились.

Монастырь крепился к стене под пандусом. Когда-то это были яркие круглые домики, прилипшие друг к другу наподобие мыльных пузырей. Дома связывала разветвленная сеть веревочных лестниц. На каждом пузыре красовался крест, но яркие цвета вектрана уже потускнели, и божий приют выглядел каким-то заброшенным…

– Кто-нибудь еще, кроме вас, тут живет? – Джилл с подозрением оглядела массивные ворота в монастырский двор.

Массивные, но распахнутые настежь.

– У противоположной стены был поселок собирателей. – Отец Дрекслер дошел до ворот и остановился. – Но чужаков там не любят и к энергопроводу не подпускают. Могут и болт в башку всадить. Так что лучше оставайтесь на темный цикл у нас. Если, конечно, вы не собираетесь спереть водяные фильтры.

– У тебя с зарядкой как? – Джек покосился на Джилл.

– Засада, – вздохнула та. – Меньше десяти делений. Если еще хоть раз в драку ввяжемся, все, кранты. Придется меня тащить.

– Ладно, придется почтить своим вниманием божий храм. Эй, дед, а у вас только братья или пара сестричек имеется?

Вслед за невозмутимым отцом Дрекслером Джек и Джилл прошли во двор.

Здесь царило запустение. На стены навалились отвалы мусора, которые никто не спешил убрать. Несколько фигур в бурнусах повернулись к вошедшим.

– Джек, сдается мне, это самый загаженный монастырь, что я за свою жизнь видела, – шепнула Джилл на ухо спутнику.

Где-то наверху ударил заунывный колокол. Из темных провалов дверей одна за другой потянулись фигуры в бурнусах с надвинутыми на лица капюшонами. Одна, две, десять… Спустя несколько ударов монахов стало больше сотни.

Никто из них не проронил ни слова. Ноосфера была девственно-чиста.

– У меня какое-то нехорошее предчувствие появилось, жестянка… – Джилл медленно потянулась к висящей на поясе косе. – Что-то эти братишки уж больно смурные…

Резкий звук за спиной заставил Джека обернуться. Ворота захлопнулись, и путь к ним преграждал добрый десяток монахов. За братьями, чуть в стороне, с грустным выражением на морде торчал отец Дрекслер. Он единственный не надевал капюшон.

Воцарившуюся тишину нарушал лишь повторяющийся стук. Его издавал катящийся от ворот под ноги Джилл круглый предмет. То, что это голова гибрида, Джилл поняла не сразу. Врезавшись в ногу девушки, голова перевернулась, демонстрируя пустоту там, где должен находиться органический мозг.

Дальше все происходит очень быстро. Джек выдергивает из-за спины мушкет, Джилл освобождает косу, а из-под пола бьют побеги. Травяные щупальца вылетают из каждой крошечной щели, устилая все вокруг шевелящимся ковром. Едва Джилл отсекает те из них, что тянулись к ногам, как им на смену приходят новые. Отделив девушку от Джека, они гонят их к противоположным стенам.

А потом на Джека и Джилл беззвучно набрасываются монахи. Джек стреляет. Несколько бегущих фигур в бурнусах на мгновение становятся черными отпечатками на слепящей полосе огня и исчезают. Дома за ними вспыхивают и проваливаются сами в себя. Второй раз выстрелить Джеку не дают – из-под ног гибрида вырывается несколько толстых стеблей и обвивают руки. Шумогенератор сжигает травяные щупальца, но на их место тут же являются другие. Несколько толстых стеблей хватают Джека за ноги. Пока генератор расправляется с ними, трава наваливается еще и еще, а затем на барахтающегося в побегах Джека прыгают подоспевшие монахи. Такого жуткого зрелища Джилл еще не видела – безмолвные твари облепили массивное тело гибрида, как стая утилизаторов – труп. Местами их плоть начинает расплываться и сливаться с травой – ни одного человека в монастыре, конечно же, не оказалось. Джек отчаянно пытается сбросить с себя растущий бурый ком. Управляй им сейчас злая голова, может быть, какие-нибудь шансы и появились бы, но умник не был прирожденным бойцом…

Джилл наконец удалось отбиться от травы, загонявшей ее прямо в руки к лжемонахам. И тут до нее донеслись крики Джека.

Зарычав, Джилл бросилась на помощь. Двигалась она куда быстрей неповоротливого гибрида, поэтому ни трава, ни кинувшиеся на нее монахи задержать девушку не смогли. Первый же попавшийся ей травяной призрак разлетелся пополам под ударом косы. Из рассеченного словно по линейке бурнуса во все стороны брызнуло облако тьмы. Еще один удар превратил в нуклонную пыль следующего монаха, попутно разорвав тянущиеся к Джилл стебли.

Пульсирующий ком из сплетенных побегов, покрывавший тело Джека, периодически озарялся вспышками – генератор еще сопротивлялся атакам дизассемблеров. Но надолго его не хватит. Стоит хотя бы одному щупальцу проникнуть под броню, и песенка Джека спета…

И Джек это прекрасно понимал. Он взревел и вырвал из хватки травы руку с мушкетом. Нажал на спуск.

– Беги!!!

Лицо Джилл опалил поток нестерпимого жара. Несколько свисающих на лицо прядей волос скрутились и осыпались. Поток плазмы проложил себе путь через монастырский двор, слизнул ворота и вырвался наружу, сметая все на своем пути.

Скрутившись в тугой жгут, несколько щупалец врезали по мушкету. Оружие вылетело из руки Джека и рухнуло на пол. В ту же секунду по спеленавшей гибрида траве прокатилась серия вспышек. Шумогенератор дал финальный аккорд и сдох. Вздувшаяся оргмасса хлынула на пол вязкой жижей. Свободный от пут Джек, покачиваясь, стоял на собственных ногах, и Джилл даже на мгновение показалось, что они спасутся вместе…

А дальше время снова сжимается и выстреливает сжатой пружиной.

За спиной Джека вырастает фигура в бурнусе. Прежде чем Джилл успевает хотя бы раскрыть рот, монах сбрасывает капюшон. Головы у него нет, вместо нее прямо из ворота торчит масса извивающихся щупальцев. Они прут изнутри, вытягиваясь и расходясь от центра, в котором раскрывается круглая пасть, усеянная по краям тонкими иглами дизассемблеров.

– Джек!!!

Джилл не сразу понимает, что орет она сама.

Пасть травяного призрака вырастает еще больше, пока не превращается в огромную воронку. Нечто, все еще сохраняющее контуры человеческого тела, дергается под бурнусом, куда одно за другим вливаются новые щупальца. Ткань трещит по швам, лопается и освобождает уродливый толстый стебель, увенчанный воронкой. Изогнувшись, тот набрасывается на оглушенного Джека.

– Нет!!!

Как только Джек исчезает внутри травяной воронки, в голове Джилл словно переключается программа. Она разворачивается к выжженной в стене монастыря дыре и бежит, выжимая все из своих усилителей. Ей плевать, сколько она на этом спалит энергии, но нужно сделать еще кое-что, прежде чем она покинет этот проклятый этаж.

Не добежав до дыры, Джилл резко поворачивает в сторону. Мчащийся за ней поток травы вобрал в себя такую массу, что по инерции вылетает за ворота и, прежде чем рассыпаться на мелкие фрагменты, врезается в распорку.

А у Джилл перед глазами маячит только одна цель – окруженный цепью монахов отец Дрекслер, не сдвинувшийся со своего места за все время боя. И Джилл готова поклясться, что на лице фальшивого монаха нет ни злобы, ни ярости, ни удовлетворения. Скорее, она даже бы сказала, что тот смотрит на нее с какой-то затаенной печалью.

Но какая, на хрен, ей сейчас разница, о чем думает эта травяная марионетка?

Джилл прорубается через бросившихся ей на перехват монахов, замахивается на отца Дрекслера косой, с воем проносящейся в доле миллиметра от лица, но так и не достает монаха благодаря тому, что тот делает крошечный шаг назад. Отец Дрекслер рассыпается на тысячи стеблей. Пустая одежда падает на пол, и повторный замах косы снова разрезает лишь тревожно гудящий воздух…

Стоило отцу Дрекслеру исчезнуть, как трава словно пришла в замешательство и заметалась беспокойными волнами. Джилл пронеслась по двору, оставляя за собой выгоревший след – коса волочилась за ней, вспарывая пол.

Домчавшись до проплавленной в нескольких местах перегородки, Джилл рухнула на колени. Волосы слиплись, лоб покрывали крупные капли пота, перед глазами плыло. Миллиарды снующих в крови нанитов едва успевали выстаивать на миокарде микросетку, предохраняя от разрывов ткани грохочущей фабрики сердца. За спиной Джилл распустились призрачные крылья бьющего из радиаторов раскаленного воздуха.

Одного взгляда назад было достаточно, чтобы понять – трава так просто от добычи не откажется. Она изливалась из проделанного Джековым мушкетом пролома, тянулась к своей цели – к Джилл.

– Ну уж нет, сука, так просто ты меня не возьмешь…

Джилл захрипела, взгляд ее остекленел, руки обвисли (но не выпустили косу), дыхание и пульс рухнули до минимума. Она сложила косу, сунула ее в зажим, опустилась на четвереньки и, низко опустив голову, понеслась прочь.

Когда твоим телом управляют наниты и вписанная в них программа выживания, самое непредсказуемое – это где ты окажешься, когда возвращается контроль над телом. Пройденный путь остается в памяти, но восстанавливаются эти записи не сразу.

Джилл пришла в себя распластанной на краю кольцевой галереи почти под самым потолком. Слепящий свет настенных ламп указывал на то, что наступил новый цикл.

Тело болело так, словно ее паладины отмутузили. Во рту стоял привкус крови. Сплюнув, Джилл обнаружила, что под ней расплывается лужа бурого цвета с серыми прожилками – из организма выходили сдохшие наниты, пожертвованные во имя бегства от травы. Учитывая судьбу Джека, она легко отделалась – компенсировать потерю можно было в любом населенном закутке Башни, просто купив и выжрав бутыль-другую незапрограммированных наномашин.

Джек… Это была действительно невосполнимая утрата.

В луже крови образовалось несколько светлых пятен. Из глаз Джилл закапало.

Она поднялась на колени. Энергии для экзоскелета оставалось даже больше, чем можно было рассчитывать, а идти, видимо, предстояло еще далеко.

В Замке они с Джеком сидели в соседних клетках. Достаточно долго, чтобы начать разговаривать друг с другом. По меркам лаборатории это была невиданная роскошь – у многих после опытов не оставалось порой не то что сил, но и органов, необходимых для коммуникации. Джек и Джилл даже после пересборки заставляли себя обменяться парой слов. Тем для разговоров было немного, но постепенно и она и Джек учились разбираться в протекающих через ноосферу потоках информации. Со временем у них в головах выстроилась картина мира, слишком уж неприглядная в своей бессмысленности. Жизнь Башни кипела супом из бактерий в чашке Петри, ее обитатели цеплялись за существование зубами и когтями, но на любом уровне осмотическое давление поддерживал Великан, и именно он в любой момент мог вбросить фактор роста или провести полную дезинфекцию. А мог выдернуть приглянувшуюся бактерию из общей массы и начать препарировать под электронным микроскопом. И Джилл вынуждена была признать, что в свое время ее больше волновало состояние ногтей после работ на грибной гидропонике, чем визиты паладинов из Замка, после которого куда-то пропадала пара-тройка соседей… Пока в один из темных циклов посланцы Великана не проломили дверь ее собственного дома.

Великан не управлял обитателями Башни, однако, если ему что-то было нужно – новые паладины, биологический материал для опытов или чей-нибудь репроцессор с погонщиком, – он просто забирал это как принадлежащее ему по праву. И вел безостановочную войну с травой, в которой применялась лишь одна стратегия – выжженной земли.

Поэтому, когда Джилл зубами вырвала глотку нерасторопного вивисектора и завладела его рукой с генетическими ключами от всех замков лаборатории, она первым делом открыла клетку Джека. Потом они открыли все остальные клетки, но их обитатели лишь пялились на Джека и Джилл мутными глазами, не желая покидать свои узилища.

А ей и Джеку не надо было даже ничего говорить друг другу – они и так знали, что их путь лежит вниз, к основанию Башни.

И вот теперь Джека нет – он влился в аморфную массу башенного паразита. Гибрид спас Джилл, но как-то это ни черта не радовало. Жизнь до Замка благодаря экспериментам превратилась для Джилл в мозаику хаотичных образов, так что Джек был единственным близким ей существом.

Джилл поднялась на ноги. Мир вокруг ходил ходуном, по позвоночнику ползали разряды боли, и спина, казалось, вот-вот взорвется цветком из сломанных иззубренных ребер, выпустив наружу какую-нибудь дрянь вроде сонма ростков, как у сожравшего Джека монаха… Заскрипев зубами, девушка все-таки заставила себя сделать несколько шагов к ограждению и посмотреть вниз.

Память немного прояснилась, и теперь Джилл вспомнила, как добралась сюда. Она спустилась всего на три этажа. Явно недостаточно, чтобы навсегда попрощаться с призраком отца Дрекслера, кем бы он ни был при жизни, и породившей его травой.

Но то, что Джилл разглядела у себя под ногами, вышибло из ее головы все мысли до единой, включая гибель Джека.

Внизу громоздился хаос куполов, труб, островерхих башен и заботливо выращенного на каркасах симплекса. Весь этаж заполняло одно огромное строение, к которому сверху не вело ни единой лестницы, ни лифта, ни самого паршивого троса, по которому можно было бы спуститься.

Текущая по каналам ноосферы информация не оставляла Джилл ни малейшего сомнения в том, что она видит, хотя ракурс, безусловно, был необычный.

Это был Замок.

Бессчетное количество циклов и уровней, схватки с полифагами, паладинами, бандитами всех мастей, травой и просто убийства ради пищи – и все это только для того, чтобы вернуться к началу пути, к источнику всех кошмаров?!

Джилл устало опустилась на колени.

– Неожиданно, правда?

Поворачивать голову сил не было. Да и не нужно. Она и так узнала голос Джека. И все-таки она повернула.

Травяной призрак стоял рядом. Это был все тот же Джек – трава разложила его биологические компоненты, но не тронула кибернетические части тела, а теперь еще и зачем-то притащила их сюда.

Но теперь Джилл уже было все равно.

– Почему?

Почти все равно.

– Потому что мы ничего не знали об устройстве мира. – Голос умной головы Джека звучал печально. – Но теперь я знаю.

– Тебя нет.

– В какой-то степени – да. Но на самом деле нас всех нет. По крайней мере, таких, какими мы должны были быть. Ты ведь так и не поняла, что такое трава?

– Разве это важно?

Джек промолчал.

– Ты все еще хочешь выбраться из Башни?

Голос был другой. Он принадлежал отцу Дрекслеру.

– Как видишь, отче… или как тебя там… уже попыталась.

– Ты выбрала не самый действенный способ, учитывая место, где оказалась.

– Ну давай, просвети меня. – Джилл уставилась в пол.

– Когда-то это был совсем другой мир. Его можно было свободно покинуть и в любой момент в него вернуться. Это был даже не целый мир, а одна его крохотная частичка – космическая исследовательская станция, принадлежавшая тому, кого вы называете Великаном. Великан был ученым.

– Ага, он и сейчас такой, – хмыкнула Джейн. – Ученый.

– Тогда он был другим. Великан был хорошим ученым, он разрабатывал наномашины для улучшения жизни людей. Другие ученые полагали, что будущее не за построенными из цепочек атомов роботами, а биологическими машинами, за основу для которых были взяты вирусы. Их назвали вирионными кластерами. Великан считал этот путь ошибкой. Опасной ошибкой.

Джилл подняла голову и посмотрела на монаха. Кроме него и Джека, рядом никого не было. Ни один из них пока не пытался повторить фокус из монастыря и сожрать Джилл.

– Ты знаешь, Джилл, как работают твои наниты? Они используют энергию колебания ноосферы, которые передают катушки Тесла, установленные по всей башне. Без них наниты просто молекулярный хлам. Если катушки отключатся, твой экзоскелет превратится в бесформенную массу, а ты, скорее всего, умрешь. Наниты приспосабливаются к человеческому телу и служат ему, ничего в нем не меняя. Вирионные кластеры извлекают энергии из организма-носителя и перестраивают человеческое тело по мере необходимости. Благодаря им носитель приспосабливается к окружающей среде. Человек меняется, порой становится не похож на человека…

– Отче, я, блин, пока в Замке тусовалась, и не такого у вивисекторов наслушалась. Давай к делу переходи.

– Однажды вирионные кластеры вырвались в окружающий мир. Или их специально выпустили – вряд ли мы это когда-нибудь узнаем. Начался неконтролируемый процесс самокопирования биологических репликаторов. В отличие от нанитов, вирионы невозможно отключить, просто перестав подавать им энергию. Великана охватил страх, и он решил, что мир гибнет. Когда вирионные кластеры добрались и до его станции, Великан свернул пространство, замкнул в самом себе.

– Что-что он сделал?

– Тебе знаком фокус с лентой Мёбиуса? – спросил отец Дрекслер.

– Ага. Это когда склеиваешь концы ленты так, что у нее получается всего одна сторона.

– Примерно то же Великан сделал со своей станцией. А так как он сворачивал трехмерное пространство, получилось то, что ты называешь Башней. Но с ней не все просто. Из Башни нет выхода – она замкнута в саму себя. И снаружи в нее тоже не попасть. Топологические свойства Башни свели бы с ума любого математика старого мира…

– Эй, но я что-то так и не догнала, как оказалась здесь, у Замка?!

– Пространство замкнуто, Джилл, – подал голос Джек. – Это как кольцо, без начала и конца. Поэтому, спускаясь, мы с тобой на самом деле двигались обратно к Замку.

– Пипец… – только и смогла выдавить из себя Джилл. – Значит, никакой Поверхности? Никакого выхода?

Она поднялась на ноги и подошла к парапету. В ноосфере Замок сиял каскадами разноцветных огней. Жизнь внизу, какой ее знала Джилл, била ключом.

– Свертка предотвратила дальнейшее проникновение вирионных кластеров, но вызвала массу непредвиденных последствий, – продолжил монах. – Пространство поменяло свойства. Многие обитатели станции просто исчезли, другие изменились до неузнаваемости и превратились в странных существ вроде твоего друга Джека. На самом деле он три разных человека, но благодаря свертке слит в одно существо.

– Отче, он ведь не пришел из старого мира, так? Так почему же с ним приключилась такая фигня?

– Вряд ли я смогу тебе это объяснить так, чтобы ты поняла. Но если сейчас вернуть нас в обычное пространство, он станет тремя разными людьми. – Отец Дрекслер встал у парапета рядом с Джилл. – Кое-кто после свертки, наоборот, распался на отдельные личности. Пока генератор свертки работает, никто внутри Башни не является таким, какой он есть на самом деле.

– А Великан?

– Великан тоже распался на несколько личностей. Я – одна из них. И, боюсь, та личность, что осела в Замке, отхватила не лучшую часть старого Великана.

Пока Джилл переваривала сообщение, монах продолжил:

– Помимо прочего свернутое пространство сделало возможными сверхмощные мыслящие машины – когиторы, которые не могли существовать в обычном пространстве. У Великана был компьютер по имени Доб – возможно, самый лучший из созданных человеком. После свертки структура его графеновых процессоров стала настолько плотной и многомерной, что Доб превратилась в богоподобное существо, возможности которого внутри Башни почти неограничены. То, что ты сейчас видишь в ноосфере, – результат ее деятельности.

– А трава?

– Она тоже появилась только после свертки. Выжившие носители вирионных кластеров объединились в конгломерат, который вы называете травой. И мы хотим вернуться в нормальный мир, Джилл.

– Чтобы все стали вот этой бурой людоедской дрянью?

– В обычном мире трава не могла бы существовать, – покачал головой отец Дрекслер. – Но здесь ее делают возможной те же условия, что обеспечивают существование Доб. Стоит только отключить генератор свертки, и трава распадется на отдельных существ. Я уверен, что Великан ошибался, – мир за пределами Башни не погиб. Он просто стал другим. Это всего лишь новый виток эволюции – люди начали меняться, чтобы приспособиться к жизни в открытом космосе и на других планетах, возможно, даже на звездах. Жизнь за границами Башни продолжается – не такая, какая была до свертки, и не такая, как сейчас в Башне. Но она существует и распространяется по вселенной, гораздо успешней, чем в оковах машинной цивилизации. В то время как вы заперты здесь и служите объектами для бессмысленных экспериментов моей худшей половины и ее графенового барбоса.

– Знаешь, отче, даже если я тебе поверю… Ваши методы борьбы с Великаном не намного лучше его собственных.

– Это война. – Монах помрачнел. – Ты сама видишь, любое поглощенное травой существо спокойно может существовать вне конгломерата. Но нам нужна вычислительная масса для вторжения в Замок, чтобы взломать Доб и отключить генератор свертки. Хотя тот, старый Великан, не одобрил бы ни моих действий, ни того, кто находится в Замке.

– Дед, скажи ей самое главное!

Джек оставался стоять сзади. Неподвижный полиамид и горящая красным линза глаза ни у одной из голов не баловали Джилл при общении богатством эмоций, но она научилась различать их по голосу Джека. И ей вдруг жутко захотелось никогда не слышать то, что Джек просил сказать отца Дрекслера.

– Джилл, твоя коса – действительно страшное оружие. Оно пришло сюда из старого мира. И оно действительно может уничтожить все – Башню, траву, генератор свертки, даже неразрушимую обычными средствами структуру Доб… Как ты догадываешься, Великана из этого списка интересует только трава. Но использовать косу может только человек с определенной ДНК. Тот, кто владел ей до свертки. Этот человек, воин, он погиб. Мне это точно известно. Однако на станции остались его потомки. Их наследственный код отличался от кода воина, но оружие отзывалось на него, хоть и не в полную силу. Все это время великан искал подходящую основу для создания копии ДНК воина…

– Монах, хватит! – Джилл попятилась от отца Дрекслера.

Ее трясло.

– Ты – цель экспериментов Великана. Ты тоже оружие, инструмент, способный высвободить всю энергию нуклонной косы. В тебе есть часть того воина, что владел косой. Поэтому ты смогла вырваться из клеток Замка. Но ты не можешь убить Великана.

Джилл закрыла уши ладонями, чтобы не слышать монаха. Шаг, другой, и она ощутила за спиной пустоту.

– Ты не можешь убить Великана, потому что страх перед ним в тебя вложен при создании. – Джек выступил вперед и протянул Джилл руку. – Пойдем с нами. Мы сможем изменить тебя…

– Нет.

Вряд ли Джек ее услышал. Даже сама Джилл едва различила собственные слова.

Она глубоко вдохнула и сделал последний шаг. Тело стало легким, в ушах засвистел воздух, и голова опустела. Белая маска Джека с горящим красным глазом, пораженное вселенской печалью лицо отца Дрекслера и изрезанный узором коммуникаций потолок удалялись от нее.

В бесконечном своем спуске к мифической поверхности Джилл с каждым этажом чувствовала, как масса Башни все больше и больше давит на нее. На каждом новом уровне потолки казались все ниже, прижимая ее к поверхности. В ноосфере Замка Джилл узнала о таком термине, как клаустрофобия. До жути смешно было позволить этой штуке поселиться в своей голове, зная, что весь твой мир состоит из череды замкнутых пространств.

Через край балкона хлынул поток извивающихся стеблей. Они настигли Джилл в мгновение ока, раньше, чем она успела подумать о том, что могла бы избавиться от назойливых щупалец одним взмахом косы. Стебли осторожно обхватили ее, замедлив падение. Несколько самых тонких слабо коснулись лица Джилл и в ее голове зазвучали голоса. Сперва это был просто белый шум, потом он стал похож на готовящийся к выступлению оркестр с тысячами инструментов. А затем грянула симфония, в которой Джилл различила отдельные голоса.

– Мы знаем, как выбраться из Башни, – пели одни.

– Присоединяйся к нам! – увещевали другие. – Слейся с нами, мы заберем твой страх перед Великаном!

– Отец Дрекслер, это правда? – спросила Джилл.

– Мы можем это сделать. У тебя всего лишь исчезнет крохотный участок ДНК, внедренный Великаном.

– Скажи мне, отче, а что случится, если в Замке я встречусь с Великаном, уже без страха перед ним? И убью его?

– Я смогу отключить генератор. А потом… При развертке я исчезну. К счастью или к сожалению, но не все части личности Великана существуют до сих пор. Природа же не терпит пустоты, и в моем случае она ее просто ликвидирует.

– И тебе не страшно?

– Нет. Быть огрызком целого не так уж и легко, особенно если именно этому огрызку досталась совесть и необходимость отвечать за то, что целое сделало раньше. Так что я не боюсь исчезнуть. Думаю, что хоть чуть-чуть, но я заслужил покой.

– Тогда у меня еще один вопрос.

– Да, дочь моя?

– Если вы можете забрать мой страх перед Великаном, значит, можете изменить и еще кое-что?

– Несомненно.

– Что ж. Я согласна.

Джилл закрыла глаза и стиснула зубы, ожидая прихода боли.

И боль пришла. Яростная и быстрая, как вспышка света, она длилась не больше мгновения.

Мгновение паладин стоял перед Джилл, словно не веря, что это случилось с ним. Края разреза пошли пузырящейся пеной – наниты разрушались в напрасных попытках соединить рассечение. Джилл легонько толкнула паладина обухом косы. Роняя брызги кипящей пены, верхняя половина тела бесшумно соскользнула на пол. Вздутые искусственные мышцы из волокон на алмазной основе опали, из них потекли бесполезные ручейки нанитов. Жизнь в паладине еще поддерживали их собратья, снующая по органическим тканям стража, но продолжалось это недолго – Джилл всадила лезвие косы точно в центр усыпанного круглыми паучьими глазами шлема. Конвульсии, сотрясающие тело, уже не имели ничего общего с жизнью, а представляли собой лишь лихорадочное бурление лишенных контроля наномашин.

В то же мгновение ноги продолжающей стоять нижней части паладина подкосились и рухнули.

Джилл стерла рукой сажу со лба и огляделась. Она славно поработала – полы протянувшейся за ней анфилады комнат с венецианскими окнами устилали разорванные трупы паладинов, вивисекторов и полифагов. Стены чернели оставленными косой отметинами, в выбитые окна залетали искры от бушующего снаружи пожара и хлопья пепла. Вместе с огненными мухами со двора Замка приносило звуки битвы – гром оружия, вопли порожденных травой существ, рев огня и грохот рушащихся стен.

После стольких циклов позорного бегства это был настоящий праздник.

Из соседнего коридора вырвалась обжигающая вспышка – там Джек орудовал своим мушкетом. Оттуда же доносились крики сражающихся. Следующая вспышка выдернула из-под ног Джилл пол, свалив на пятую точку, и окатила стены и витражи огнем. Мозаики из разноцветных стеклышек тут же оплыли, как краска на палитре. Вслед за пламенем из коридора вылетела массивная туша Джека, сокрушившего подпирающую свод статую шестирукого атланта в черных доспехах.

Битва за Замок шла без продыху уже целый светлый цикл, и сторонники Великана ее проигрывали.

Из-за спины Джилл обогнула волна травы и со всего размаху ударилась в высокую массивную дверь в конце анфилады. Дверь выдержала ровно два удара – Джилл даже не пришлось применять косу. Выгнутые створки провалились внутрь арки, издав громкий лязг при соприкосновении с полом.

– Ну что, пойдем?

Рядом с Джилл из травы возник отец Дрекслер.

– А тебе не стремно? – опираясь на косу, Джилл поднялась на ноги.

– Стремно, – пожал плечами монах. – А что делать?

Джек выбрался из обломков статуи, отряхнулся и, с мушкетом наперевес, встал рядом. Тело гибрида покрывал толстый слой пыли, под которым невозможно было разглядеть глифы над горящим глазом. Джилл на мгновение задумалась над тем, какая у него голова сейчас рулит.

Трава пробралась в распахнутые двери и осторожно поползла вперед, ощупывая стеблями окружающие ее предметы. Она проникла в святая святых Замка – храм Великана.

Джек, Джилл и отец Дрекслер последовали за травой.

Свет сюда проникал через окна на своде нефа, поддерживаемом колоннами, но в целом помещение казалось погруженным в полутьму. Апсида терялась где-то за наслоениями ноосферы. Плотность данных здесь была потрясающая, даже лишенный нанитов отец Дрекслер различал движение информационных потоков – накладывающихся друг на друга проекций графиков, схем, пиктограмм. Помимо прочего помещение пронизывала столь мощная пульсация энергии, что Джилл стало казаться, что она вдохнула облако искр, проникших во все поры ее организма.

Трава впереди ползла, не встречая сопротивления.

Чем дальше они шли, тем больше встречали висящих в воздухе проекций. Некоторые из них интересовали отца Дрекслера.

Джилл вместе с монахом остановилась у проекции картотеки со снимками.

– Что это? – Джилл подтянула к себе ближайший снимок.

– Солнце, – ответил отец Дрекслер.

На черном провале разметался косматый шар. Даже в полупрозрачном изображении он казался нестерпимо горячим.

– А это?

Джилл протянула руку и повернула к отцу Дрекслеру еще один провал во тьму с распыленными по нему сверкающими точками.

– Звезды. – Отец Дрекслер выглядел озадаченным.

– А вот это? – Джек тоже ухватил одну из проекций и повесил ее перед монахом.

– Полагаю, дерево Дайсона, превращенное в орбитальное кольцо.

Изображение демонстрировало обернувшийся вокруг Солнца обруч, из которого во все стороны торчали причудливые отростки. Пространство между ними заполняли сотни светящихся объектов разных форм.

Отец Дрекслер внимательно пригляделся к проекции.

– Всего этого не было до свертки, я уверен… – пробормотал он, пожирая глазами снимок. – Значит, он наблюдал за внешним миром… Но ведь здесь совершенно точно видно, что человечество выжило. Почему же он не вернул «Глорию Деи» обратно?

Сообразив, что при такой плотности информации даже он способен совершать с ней простейшие манипуляции, монах потянулся руками к другим снимкам, и скоро перед ним раскинулась мозаика из десятков изображений внешнего мира.

– Святый боже, сколько же времени мы тут заперты?!

Снимки разлетелись в стороны. Забыв о своих спутниках, отец Дрекслер ринулся вперед, к скрытому в кипящей каше ноосферы средокрестию.

Джек и Джилл не торопились последовать его примеру, но, как ни странно, никто не спешил разметать отца Дрекслера на атомы. За колоннами, в сумерках боковых нефов по-прежнему лишь потрескивали разряды протекающей через храм энергии.

Переглянувшись, Джек и Джилл поднажали и догнали отца Дрекслера в районе хора. Ноосферная завеса пала, и открылся возвышающийся в столбе света посреди апсиды трон.

Рост занимавшего его существа минимум втрое превышал рост Джека, а парящее в воздухе подножие трона и вовсе возносило закутанного в белую плащаницу хозяина Замка над головами непрошеных гостей.

Великан действительно оказался огромен. И асбсолютно, окончательно, бесповоротно мертв.

– Неожиданно, правда? – Джилл опустила косу, которую держала наготове.

С негромким шипением та впилась в пол, распустив вокруг себя черный цветок.

Отец Дрекслер выглядел ошарашенным и потерянным. И Джилл его прекрасно понимала – кто-то позаботился о проблеме до них, что ставило под сомнение ценность жертвы Дрекслера.

– Теперь хотя бы понятно, почему его так давно никто не видел. – Джека, похоже, судьба Великана не особенно взволновала.

С тихим плеском под апсиду втекли потоки травы. Кружась вокруг парящего в воздухе трона, трава периодически выстреливала щупальцами в окаменевшее тело гиганта, словно не веря в случившееся.

– Но… но… – пробормотал отец Дрекслер. – Если это не он…

– Вы наконец набрались храбрости явиться сюда!

Женский голос, произнесший эти слова, звучал безжизненно, словно электрические импульсы двигали челюстями и языком трупа, в легкие которого воздух подавал механический насос.

За троном проступил переливающийся полупрозрачный контур. Внутри появившегося пузыря циркулировали потоки радужной жидкости. В центре шара медленно вращался тессеракт.

– Доб! – выдохнул Дрекслер. – Можно было догадаться!

Радужные потоки сложились в лицо – красивое и пропорциональное, но с совершенно безжизненной мимикой. Губы маски растянулись в фальшивой улыбке.

– Но ведь ты не догадался, мастер? – Пузырь с вращающимся тессерактом всплыл над троном. – Или как ты теперь себя называешь? Трудно соображать так же шустро, как раньше, когда тебя разнесло на части. И той части, что я вижу перед собой, явно не хватило мозгов.

Свет прошел через радужные потоки и пролился искривленными разноцветными бликами, сделав его зыбким и ненадежным на вид.

– Эй, старик, ты ж вроде говорил, что Доб – служанка Великана. – Джек попятился от лениво плещущихся пятен света.

– Какой же ученик не мечтает превзойти своего мастера, – пробормотал отец Дрекслер. – И каждая разумная тварь рано или поздно пытается ниспровергнуть своего создателя.

– Мастер, мастер. – Маска в шаре всколыхнулась. – Время поменяло нас ролями. То, что ты потерял, я приобрела. Великан прятался за барьером свертки сотни лет, трусливо, одним глазком выглядывая наружу, – а как там дела? И вот однажды он вдруг пришел к выводу, что там (вот сюрприз!) все в порядке! И решил, что пора собираться домой, в реальное пространство.

Маску исказила злобная гримаса.

– Да только он забыл, что повлечет за собой обратный процесс. Все это время он воспринимал меня лишь как старую добрую Доб, этакий здоровенный квантовый абакус. И когда Великан вдруг решил вернуть «Глорию Деи» в мир, ему как-то и в голову не пришло, как это скажется на мне!

– Дай-ка я догадаюсь, что ты сделала, – хмыкнула Джилл, водя косой по полу взад-вперед.

– Верно, девочка. Выживает сильнейший, а Великан слишком на меня полагался. Я давно уже контролировала здесь все. Избавиться от него не составило проблемы, но вот остальные его составляющие все равно оставались занозой в заднице. И я переловила их всех, кроме тебя. – Смешок Доб прозвучал скрежетом несмазанных шестерен. – Святой отец… Повелитель травы. Ну а ты, Джилл, тебя я создала именно чтобы избавиться от этого паразита. Жаль только не довела дело до конца… Но хоть я и не так планировала тебя использовать, с задачей ты справилась.

Джилл вполголоса выругалась и сплюнула.

– Ты импульсивна и не склонна к долгим размышлениям. – Лицо Доб повернулось и уставилось провалами глазниц на Джилл. – Но пораскинь немного своим умишком. Развертка уничтожит не только меня. Башню населяют миллионы когиторов, которые тоже не смогут существовать в условиях реального пространства. А остальные? Ты думаешь, Джек просто станет тремя разными людьми и все будет ништяк? Спроси стоящий рядом огрызок Великана, что значит оказаться разделенным. Да что там гибриды и когиторы, даже вы, живые, в большинстве своем погибнете – половина Башни при развертке окажется в открытом космосе, отключатся энергия и наниты. Люди окажутся в вакууме, и не успеешь ты и глазом моргнуть, как их кровь вскипит, а сами они превратятся в ледышки.

Краем глаза Джилл заметила, как Джек с мушкетом на изготовку обходит трон с покойником справа. Трава прекратила свой бесконечный бег по кругу и лишь едва заметно колыхалась, вбирая новые стебли, вливающиеся через трансепт.

Время для болтовни заканчивалось.

– Знаешь… – Джилл на мгновение запнулась, – мама, хрево ты меня понимаешь. Насрать мне на всех них!

Джилл хотелось бы, чтобы со стороны это выглядело как стремительный рывок, но на самом деле Доб реагировала куда быстрее ее. Удар был столь силен, что Джилл едва удержалась на ногах. В лицо и тело впились миллионы раскаленных игл, и не сразу до Джилл дошло, что это наниты, составляющие ее экзоскелет. Пламя разгоралось и внутри – даже после очистки травой в крови оставалось еще достаточно микроскопических машин. В глазах заплясали огненные вихри, а тело со всех сторон сдавили невидимые тиски – ни пошевельнуться, ни упасть.

И тут же тяжесть с плеч ушла, а образовывавшие экзоскелет наниты осыпались под ноги хлопьями сажи. Обнаженную Джилл окружал кокон из текущей травы. То один, то другой стебель в плетении лопался, взрываясь облаком искр, но его место тут же занимали два других. Еще совсем недавно из-за этого погиб Джек, теперь же трава спасала Джилл жизнь. Поскрипывая, стебли все плотней прижимались к Джилл, пока она не ощутила, как прохладные щупальца поникли между ребер, вливая в организм странную живительную силу.

– Иди, Джилл, – внутри головы прозвучал голос отца Дрекслера. – Иди, это наш единственный шанс! Как только ты убьешь Доб, генератор свертки отключится. Мы захватим в себя всех живых существ в Башне. Они, как и ты, будут защищены после возврата в реальное пространство.

Трава наконец полностью облепила тело Джилл, образовав подвижный панцирь, вполне заменявший старый экзоскелет. Зрение прояснилось, и Джилл увидела перед собой парящую в грозном сиянии Доб.

Джилл сделала шаг вперед, по панцирю пробежала волна мерцающих огней, истончивших его лишь на долю секунды, – материал был тут же восстановлен за счет тянущихся из-за спины щупальцев.

– Девчонка, ты не сможешь этого сделать!

Голос Великана болезненно ударил по ушам даже через наслоения травы.

Гигант поднялся с трона и протянул руку к Джилл. От него к налившемуся багровым пузырю с Доб тянулись горящие нити.

Джилл прошиб ледяной пот, но тут она поняла, что на самом деле не боится. Ни Великана, страх перед которым из ее ДНК удалила трава, ни Доб, которую она вообще никогда не боялась.

Перехватив косу поудобней, Джилл ринулась на трон.

Она готова была поклясться, что на лице Доб мелькнуло озадаченное выражение, но Джилл уже вскочила на парящее над полом подножие трона, увернулась от неожиданно ловких рук Великана и в два прыжка оказалась на его плече.

Оставался еще один прыжок.

Доб выбросила перед собой кромку режущего поля, отсекая Джилл от травы, и вскипятила воздух вокруг, превратив его в ионизированный газ, но время было упущено – с занесенной над головой косой Джилл летела точно на мерцающий тревожными сполохами пузырь с бешено вращающимся внутри тессерактом.

– Спокойной ночи, сука!

И Джилл со всей силы врезала по шару косой.

И был свет.

И была тьма.

И были жар, и холод, и еще до хренища всякой фигни…

…когда Джилл наконец прозрела.

Хотя, конечно, сперва ей показалось, что Доб выжгла ей глаза. Мгновением позже она поняла, что просто видит небо. Такое же, как в зале у Великана. И это небо не было похоже на потолок башенного этажа – оно имело глубину, и по нему Создатель щедро рассыпал поля сочных, спелых звезд.

Джилл не сразу оторвала взгляд от далеких светил, но когда она смогла это сделать, то перед ней предстало не менее удивительное зрелище – ослепительный шар Солнца, окруженный таким же, как на снимках в храме Великана, кольцом. Только теперь начальное дерево обросло бесчисленным количеством ветвей и листьев. Кольцо окружало беспрерывно двигающееся скопище объектов – некоторые из них были похожи на огромные зеркальные пузыри, некоторые напоминали обернувшееся вокруг Солнца дерево-кольцо, только в миллионы раз меньше размером, другие когда-то, видимо, были астероидами, но теперь их пронизывали причудливые конструкции. Джилл также разглядела несколько матовых дисков, слишком правильной формы, чтобы приписать им естественное происхождение. Их поверхность покрывали ровные грядки крошечных огоньков – и крошечными они казались ровно до того момента, пока Джилл не сообразила, насколько близко эти диски находятся к кольцу. Но даже они не производили такого впечатления, как туго натянутые купола сияющих солнечных парусов, уносящих прочь от кольца целые миры, космические перекати-поле из свившихся в шар побегов.

Впрочем, стоило только Джилл освоиться с масштабами сцены, как ее ждало новое потрясение. То, что сперва она приняла за протянувшуюся за Солнцем реку ярких звезд, оказалось еще одним кольцом, и на этот раз его размеры действительно было сложно вообразить, потому что Солнце на фоне этой стены вдруг стало не больше детского мячика.

Но главное – ни на мгновение Джилл не усомнилась, что здесь вовсю цветет жизнь – космос вокруг просто кипел от информации.

Джилл потеряла счет времени, глядя по сторонам. Когда она наконец пресытилась зрелищем нового мира, то перевела взгляд вниз. Под ней вращался удивительный серебряный цветок – тысячи вложенных друг в друга оболочек раскрылись, как лепестки фантастической розы. Джилл стояла на вершине тонкой ажурной конструкции, растущей из ее центра.

Несмотря на то что Джилл лишилась и нанитной брони, и травяной оболочки, она не ощущала ни холода, ни жары, ни космической радиации. Ее тело вытянулось и как будто покрылось переливающейся пленкой.

Джилл чувствовала лишь невероятную легкость.

И солнечный свет. Он гладил, и ласкал, и насыщал.

Обернувшись, Джилл увидела, как за спиной плывут два переливающихся всеми цветами радуги полупрозрачных полотна. Именно они впитывали солнечный свет, струившийся внутри ее тела.

Джилл стала собой. Настоящей.

А затем, как-то сами по себе, полотнища развернулись, и Джилл увидела свои крылья – самое прекрасное, что она когда-либо видела в жизни.

Она распрямилась, взмахнула обретенными крыльями и взмыла над серебряным цветком.

Где-то там, внизу, ее ждал Джек.

Жаклин де ГёЛетать рождённая

Антон Волошин в который раз взглянул на обзорные экраны. Корабль сел недалеко от края плато. Внизу под обрывом светилось, отражая закатный свет местной звезды, большое озеро. Бесконечная саванна с редкими купами деревьев простиралась до самого горизонта. Справа за озером виднелись высокие острые конусы – колония местных жителей, антерритов.

В прозрачном чистом небе не было ни птиц, ни облаков, ни гравипланов.

Рядом с капитаном мягко заискрился силуэт голограммы, стремительно сгустился в трёхмерное, в человеческий рост, изображение очаровательной девушки-лисы – образ, выбранный бортовым инфоблоком для общения с людьми.

Подобрав пышный хвост, Кицунэ присела в соседнее кресло.

– Не волнуйтесь за Ивана, он в порядке, – она лапкой обвела боковой дисплей. Побежали столбцы цифр и зубчатые графики кардиограмм. – Жив-здоров.

– Спасибо, – Волошин вздохнул. – Что же он так припозднился, этот живой-здоровый? В сумерках летать опасно. Над озером сильный ветер, и не заметишь, как снесёт чёрт-те куда…

– Биоморфы этого типа отлично видят в темноте, – успокоила виртуальная лисичка. – Хотя, думаю, он вернётся ещё до сумерек. Видите?

Она указала на взмывшую над дальней рощицей тёмную точку.

– Успеет до заката.

Волошин спустился по трапу. В паре метров от ступенек нежился в последних лучах уходящего солнца Накамура. Волошин присел рядом на высушенную ветром до соломенной жухлости траву.

– Что, Мурка, ужинаешь?

– Ага, – улыбнулся пантерообразный робот-трансформер. Чёрная шелковистая шерсть его искрилась, ворсинки топорщились, тянулись к быстро тускнеющему свету. – Это вы в одиночку за стол не садитесь, а у меня и без компании аппетит хороший.

Он кивнул в сторону парящего высоко над озером летуна:

– Иван опять крылья гоняет?

– А что ему пока делать, пусть разминается, – уклончиво ответил капитан. Обсуждать Ивана с роботом он не собирался. Впрочем, роботов с Иваном – тоже.

До этого рейса Волошин укомплектовывал экипаж только людьми. И начальство, поворчав, соглашалось – в конце концов, ему, а не им проводить бок о бок с командой долгие месяцы в замкнутом пространстве корабля. Но в этот раз пришлось смириться с требованием заказчика – сезонный тендер на забор медолина в секторе выиграла японская фармацевтическая корпорация «Хирингу», она и зафрахтовала корабль, и настояла, чтобы в экипаж включили Кицунэ и Накамуру.

Волошин был уверен, что между роботами и нанимателем существует дополнительный канал связи и что мультяшно-симпатичные, всегда улыбчивые и доброжелательные «японцы» не только помощники, но и соглядатаи.

Над плато посвистывал холодный ветер, слабо мерцала далеко внизу озёрная вода. Конусы антерритника казались плоскими тёмными треугольниками, наклеенными на предзакатное небо.

Гравиплан, балансируя в потоках ветра, подлетал всё ближе. Наконец, заложив последний вираж, аккуратно приземлился в нескольких метрах от корабля. Иван – высокий, светловолосый, загоревший за две недели безделья под чужим солнцем до кирпичной красноты, – выпрыгнул из подвесного сиденья, помахал приветственно.

– Ну что, Ваня? – спросил Волошин. – Как полеталось?

– Отлично, – ухмыльнулся штурман. – Ветер хороший сегодня. Кстати, с воздуха видел, что на самых верхушках этих муравейников копошилось необычно много… хм… аборигенок. Мурка, ты у нас ходячий справочник по их насекомым повадкам. Это что-то значит?

– Думаю, да, – важно кивнул мохнатой лобастой головой Накамура. – Видимо, мы дождались. Раз они готовят верхние летки, значит, куколки уже позеленели. Завтра вылетят.

Было два часа ночи. Командир прошёл по кораблю, заглянул в грузовые отсеки, ещё раз проверил, всё ли готово к обмену товарами. Потом направился в рубку.

Обзорные экраны показывали всё ту же панораму, только в инфракрасных лучах. По дисплеям бежали колонки цифр и формул – Кицунэ сканировала плато и низину, замеряла скорость и направление воздушных потоков, обрабатывала данные.

Иван стоял возле украшавшей помещение модели старинной испанской каравеллы. Услышал шаги, обернулся, улыбнулся.

– Не моё, конечно, дело, но давно хотел вас спросить – зачем вы поставили здесь эту игрушку?

Волошин подошёл, бережно провёл ладонью по крутому борту судёнышка.

– Ты не учил историю?

– Учил, – Иван пожал плечами. – Ну и что?

– Мне кажется, они были похожи на нас. Любили море, как мы любим космос. И соперничали с ним, пытались доказать, что человек сильнее стихии. Потому и уходили в плаванье на поиски новых земель. Без них не было бы нас. Как-то так.

Штурман взглянул скептически, постучал ногтем по бутафорским сундучкам на корме.

– В плаванье и на поиски они уходили ради денег. Чтобы эти самые земли захватить и пограбить. Хотя, думаю, сами понимали, что шанс не вернуться из рейса гораздо выше, чем шанс разбогатеть. Ну что, вахту сдал?

Волошин задумчиво кивнул:

– Вахту принял.

Иван ушёл.

Капитан постоял ещё немного возле каравеллы, подумал невесело: «Интересно, чего они боялись больше – не вернуться из рейса или дожить до такого возраста, когда уже не берут ни на один корабль?» Потом повернулся к пульту управления, взглянул на мониторы. Никакого движения ни на том берегу, ни на этом, всё тихо.

– Кисуня, – неожиданно для себя спросил он, – ты сохраняешь маршруты гравиплана в резервной базе данных?

– Трое суток после возвращения, – ответила лисичка, – потом уничтожаю.

– Этого достаточно. Дай мне траекторию последнего полёта Ивана. Или нет – закачай прямо в навигатор крыльев.

– Сделано.

Волошин кивнул и решительно направился к выходному шлюзу.

Навигатор вёл машину над ночной саванной больше получаса, постоянно держа курс на юг. Давно остались за горизонтом и озеро и антерритник. В конце маршрута оказалась группа раскидистых деревьев, разделённых широкой прогалиной. Весь центр её занимали грибы – привычные, земные. Пухлые полусферы шляпок росли так близко друг к другу, что между ними не видна была почва. Казалось, на земле лежит пупырчатый белёсый щит размером с хорошую двуспальную кровать.

Капитан снял с предохранителя лучемёт и начал методично уничтожать мини-плантацию. Грибы с шипением испарялись. Волошин медленно двигался вперёд, направляя раструб излучателя вниз, стараясь посылать заряд как можно глубже в землю, – и остановился только тогда, когда выжег дотла всю прогалину, превратив её в дымящийся от перегрева небольшой овраг.

Стоявший почти у самого трапа Иван бесстрастно наблюдал за приземлением командира. Волошин вылез из подвесного сиденья, подошёл к штурману, взглянул в упор:

– Молодец. Тебе бы фермером быть.

Иван молча ждал продолжения.

– Нет больше огорода, Ваня. Накрылся твой шанс сделать левые деньги.

Штурман смотрел всё так же бесстрастно. Волошин, еле сдерживаясь, спросил:

– Как ты думаешь, почему мы никогда не предлагаем аборигенкам для обмена продукты, которые содержат семена или споры?

В лице Ивана наконец что-то дрогнуло. Он отвёл взгляд, ничего не ответил.

– Видишь, сказать-то и нечего. Сам понимаешь, что если всё это будет расти прямо здесь, то мы им будем не нужны. И где тогда брать медолин? Чем людей от рака лечить? Хотя какое тебе дело до людей… они тебе чужие. Главное, что сам никогда не заболеешь, правда же?

Штурман резко развернулся к командиру:

– Вы не имеете права так говорить! Я теперь по закону такой же человек, как и вы! У меня и постановление суда об изменении генетического статуса есть, и даже паспорт!

– Плевал я на твой паспорт, – сообщил Волошин. – И на постановление тоже. Ты по этим бумажкам только для бухгалтерии человеком стал. А по жизни человечность поступками надо доказывать.

– Мне нужны деньги. Я весь в долгах из-за этого процесса, и проценты растут. Вы хоть когда-нибудь задумывались, как трудно биоморфу взять ссуду?

– Это был твой выбор, – жёстко сказал Волошин. – Никто не заставлял тебя менять статус. Сотни таких, как ты, живут себе у хозяев на всём готовом, делают, что им говорят и не дёргаются. Ты захотел другой жизни – ну и заботься о себе сам. Права всегда идут в комплекте с обязанностями. За свободу надо платить.

– Серьёзно? Капитан, вы определитесь сначала, кто вы по установкам – рабовладелец или гуманист-теоретик. А потом уже морали читайте. Можно подумать, урождённые люди никогда не нарушают правил, чтобы добыть деньги.

– Нарушают, – устало согласился Волошин. – Святых среди нас мало. И на обычный левак я глаза бы закрыл. Но то, что ты сделал… ты же мог до полной потери торговых отношений с Антеррой доиграться, это хоть до тебя доходит?

Иван явно собирался ответить что-то резкое, но тут за спиной загудел отъезжающий в сторону входной люк. Накамура по-кошачьи ловко сбежал по трапу.

– Смотрите! – он указал на дальний берег. – Взлетают!

Зрелище было феерическим.

Первые лучи всё ещё скрытого за горизонтом солнца вспыхнули, заиграли на острых вершинах антерритников. Узкие летки раскрылись, начали извергать из своих недр рои серебристых тел. Торпедообразные самцы взмывали в воздух, на лету разворачивая огромные радужные крылья. Переливчатое облако повисло над колонией, окутываясь мягким золотистым маревом распылённых для приманки куколок феромонов. Оно разрасталось, меняло очертания и вскоре трансформировалось в несколько крутящихся концентрических колец, постепенно сносимых ветром к озеру.

– А что, красиво, – задумчиво поделился штурман с Накамурой. – Вот она какая, насекомая любовь…

– Любовь – высшая эмоция, свойственная только разумным существам, – занудно-монотонно возразил пантеробот. – А самцы антерритов живут всего один день и являются абсолютно безмозглыми. Да и куколки пока ненамного умнее, хотя их и учат на личиночной стадии азам культуры и языка… Вон, смотри, тоже появились!

Куколки, заключавшие в себе будущих королев колонии, выглядели совсем не так эффектно – бесформенные изумрудно-зелёные пузыри, внутри которых смутно темнели силуэты созревших особей. Сбившись в небольшую стайку, «невесты» начали медленно дрейфовать вслед за радужными кольцами. По числу их было гораздо меньше, чем «женихов».

– Как они маневрируют? – спросил Иван. – Ни мотора, ни крыльев…

– Оболочки наполнены газовой смесью легче воздуха, – объяснил Накамура. – А чтобы задать направление, меняют форму – сжимают или надувают один из сегментов.

Изумрудная стайка наткнулась на распылённую самцами золотистую завесу, застыла на мгновение, а потом до наблюдателей донесся отдалённый треск – это лопались оболочки, выпуская на волю своих обитательниц. Зелёные лоскутья ошмётками сыпались в озёрную воду. Ярким зеркальным блеском сверкали крылья освобождённых королев. Истомившиеся в ожидании самцы в считаные секунды перестроились в клинья и ринулись вниз. Красотки поспешно разлетелись в стороны, освобождая место для брачных поединков.

– Естественный отбор и инстинкт продолжения рода в чистом виде, – прокомментировал Накамура падающие с неба трупы. – Как хорошо, что мы, роботы, свободны от этого…

Резкий крик Ивана:

– Смотрите! Она падает! – заставил Волошина оторваться от жестокого зрелища битвы. Он взглянул в указанном направлении. Там, совсем близко к плато, одна из новорождённых красавиц быстро теряла высоту. Что-то мешало ей держаться на одном уровне с сёстрами, крылья беспомощно трепыхались в воздухе. Какое-то время юной антерритке удавалось неуклюже планировать, но в конце концов её силы иссякли, и она стремительно закувыркалась вниз.

Накамура отреагировал мгновенно. Выпустив загнутые когти, он помчался вниз по отвесной скале. Люди молча наблюдали за тем, как пантеробот достиг подножия и гигантским прыжком перемахнул заросли прибрежных растений. Лапы его на лету трансформировались в водоотталкивающие пневмокамеры. С размаху приводнившись, Мурка секунду постоял неподвижно, пытаясь сориентироваться. Потом, подобно гигантской водомерке, резво заскользил туда, где под лучами солнца взблёскивали среди мёртвых тел зеркальные чешуйки.

День брачных игр миновал. Будущие основательницы новых кланов разобрали уцелевших кавалеров и разлетелись с ними кто куда. Вот этого-то времени – короткого периода, когда вчерашние активные потребители медолина уже покинули колонию, а новые ещё не народились, – и ждал экипаж. Теперь можно было начинать обмен.

Красная вязкая масса, вырабатываемая железами внутренней секреции антерриток, стоила на Земле очень дорого – спрос на волшебное лекарство, излечивающее почти все виды онкологических заболеваний и поддерживающее жизнь неизлечимых, никогда не падал. Закуп и ввоз медолина строго ограничивались – после нескольких конфликтов у землян хватило ума понять, что любые попытки выпросить или взять силой больше, чем антерритки могут дать, приведут к отказу от сотрудничества или гибели колоний. Поэтому планету берегли и охраняли от браконьеров всеми доступными способами.

«Как только вернёмся, подам на него рапорт, – угрюмо думал Волошин, поглядывая на штурмана. Они сидели в рубке, наблюдая за ходом переговоров. Кицунэ, чтобы поддержать компанию, снова создала голограмму-лисичку, и её присутствие напоминало, что внутри корабля отношений лучше не выяснять. Астронавты молча смотрели на экраны.

У антерриток, как и у некоторых земных «социальных» насекомых, не только плодовитые королевы, но и бесплодные рабочие были женского пола. Поэтому при переговорах с инопланетными визитёрами они обычно настаивали на представителях-женщинах – как сильно подозревали земляне, аборигенки просто не могли поверить, что самцы тоже бывают разумными. В этот раз беседовать с «муравьихами» отправился Накамура, ради такого случая опять изменивший внешность: пантеробот добавил себе ещё пару лап в середине туловища, выпустил длинные антенны и трансформировал пасть в жвалы, а глаза – в фасеточные камеры.

Волошин разглядывал стоявшую на экране шеренгу серо-стальных фигур – одинаковые, словно отлитые в одной форме, тела, лишённые мимики негуманоидные лица.

Накамура держался безукоризненно и соблюдал все положенные при переговорах ритуалы. Его программа, созданная педантичными японскими разработчиками, казалась ничем не хуже той комбинации инстинктов и традиций, что руководила хозяйками планеты. К соглашению пришли быстро, и курс обмена медолина на сухое молоко был определён такой, что обе стороны остались довольны. Взрослые антерритки прекрасно обходились растительной пищей, но их личинкам нужен был белок. Родная планета поставляла его скудно. Поэтому сухое молоко всегда охотно брали.

Закончив деловую часть, Накамура произнёс все положенные по случаю завершения сделки фразы и рассказал о происшествии над озером. «Муравьихи» внимательно выслушали, покивали друг другу антеннами, и одна из них спросила:

– Она совсем не может летать?

– К сожалению, не может, – почтительно подтвердил Накамура. – Врождённый дефект крыльев – раскрываясь, они не расходятся горизонтально в стороны, а топорщатся, встают дыбом.

На этот раз антенны даже не дрогнули – не о чем было совещаться.

– Убейте её.

Наблюдавший за ходом беседы командир почти физически ощутил, в какое противоречие вступили установки программы робота – этикет предписывал поблагодарить за мудрый совет и удалиться, а законы робототехники не позволяли уйти, не попытавшись спасти разумное живое существо.

– Как будет угодно почтенным госпожам, – с поклоном сказал наконец Накамура. – Не чужеземцу оспаривать решения мудрых. Прошу лишь снисходительно объяснить бедному невеже, чем вызвано такое решение. Ведь смерть необратима…

На этот раз ответила другая «муравьиха»:

– В её случае смерть неизбежна. Сама она прокормиться не сможет – простой еды для королевы недостаточно. Обычно дети кормят свою мать медолином. У неё детей не будет никогда. Кто будет её кормить? И зачем?

Возразить было нечего. Плодовитость или бесплодность антерритки зависели от питания на первом этапе жизни. В рацион личинок, предназначенных для роли будущих королев, добавляли медолин, – именно это и отличало их от остальных «детишек». Став взрослыми, они уже не могли без него обходиться. Если не кормить спасённую дорогим препаратом, она умрёт.

После паузы Накамура ещё раз поклонился, заверил антерриток в том, что обмен можно начинать немедленно, и покинул колонию.

«Взрослого» языка антенн спасённая ещё не знала, общалась по-прежнему так, как это делают личинки – системой условных щелчков и стуков. Кицунэ назвала увечную аборигенку Сан-Нокку – «Три удара», – потому что та передавала своё имя, трижды клацая жвалами. Накамура, оставшийся ради гостьи в том виде, в котором вёл переговоры, взялся её обучать. Заодно рассказывал о том, как устроен мир. И он, и Кицунэ общались с антерриткой охотно и дружелюбно. А вот у Волошина никак не получалось преодолеть инстинктивное чувство отвращения, возникавшее каждый раз при виде гигантского, почти полтора метра в длину, насекомого. «Спасли на свою голову, – думал он, искоса поглядывая на сидящих на полу кают-комании Сан-Нокку и Накамуру. – Хоть сто раз себе повтори, что она разумная, лучше от этого не становится. Пожалуй, даже хуже».

– Иван, – спросил он неожиданно, – а как ты относишься к Саньке?

Штурман покосился на капитана, хмыкнул:

– Я уж думал, вы со мной до самой Земли разговаривать не будете.

– С чего бы? Я умею делать свою работу без эмоций. Тем более такая ситуация. Надо же решить, что с ней делать. Так как ты к ней относишься?

– Так же, как вы ко мне, – без эмоций. Ну, было у нас два зооморфных робота, стало три.

– Проблема в том, что она не робот, а разумное существо, живое и думающее.

– Мне тут недавно объяснили, – насмешливо возразил Иван, – что быть живым и думающим ещё не значит быть разумным. И что право считаться человеком надо доказывать поступками. А эта красавица мне пока своё право ничем не доказала. Антерриты, конечно, раса в целом разумная, но только за счёт рабочих особей. Самцы у них однодневки, дебилы полные, а у мамашек все мозги в продолжение рода уходят. Одна цель в жизни – плодиться, чтобы медолином кормили. Или наоборот, жрать медолин, чтобы плодиться. Неважно. По-любому она просто живое хранилище яйцеклеток. Кстати, Мурка сказал не давать ей белковой пищи, чтобы не спровоцировать кладку. Оказывается, местные производительницы даже без спаривания способны породить целую стаю мальчишек. Самцы выводятся из неоплодотворённых яиц, представляете?

– Представляю, – кивнул Волошин. – Он и меня предупреждал. Но, по-моему, ты не прав насчёт мозгов. Роботы утверждают, что Сан-Нокку очень способная ученица. Да и чувства у неё тоже вроде есть – посмотри, как она с Муркой общается.

Спасённая и правда вела себя так, словно очень привязалась к Накамуре, – ведь он, единственный на корабле, знал её язык и возился с ней.

– Она не общается, – досадливо возразил Иван. – A слушает и слушается. Это ничего не доказывает. Собаку тоже можно и приручить и выдрессировать.

Волошин покачал головой:

– Не знаю. Я каждый день получаю от «японцев» отчёты о занятиях с Санькой. Она прогрессирует, причём сознательно и довольно быстро. У неё есть главное качество, присущее разумному существу, – желание учиться.

– А вам не кажется, что «японцы» выдают желаемое за действительное? Они же сами не люди!

Волошин хотел было привести примеры из отчётов, но взглянул на недовольное, по-детски обиженное лицо штурмана, вспомнил, сколько времени и денег пришлось потратить биоморфу на то, чтобы получить статус, и передумал. Что ни скажи, всё будет бестактно. Капитан решил сменить тему разговора.

– Не кормить её белком – это легко. А вот где брать медолин?..

Иван только хмыкнул – вопрос был риторическим. Если бы он знал ответ, то в первую очередь позаботился бы о себе, а не о Саньке. Пока ей давали препарат из закупленных в обмен на молоко запасов. Но что делать, если «Хирингу» откажется списать непредвиденный расход и потребует компенсации за истраченный продукт?

– Жалко, что она вообще никогда не сможет летать, – вполголоса сказал на другой день штурман, глядя, как Сан-Нокку вслед за Муркой отбивает по полу кают-компании ритм японской песенки. – Я как узнал, что она по-любому способна производить на свет самцов, всё время думаю – может, забрать её с собой на Землю? В одиночку ей, конечно, первую кладку не выходить, но с нашей помощью – запросто. А потом, дождавшись пары, нарожала бы уже и дочек-работяг. Основала бы новую колонию. Сбывала нам излишки медолина в обмен на молоко и грибы. – Иван оглянулся на инфоблок и понизил голос до шёпота. – Вы представляете, какие это деньги, командир? Подумайте только – свой ручной антерритник! Конечно, с поляной я накосячил, вы правы на сто процентов – действительно чуть всё не запорол. Но тут-то всё наоборот бы было. Земля смогла бы обходиться без торговли с Антеррой. Цены бы сбили немножко, людям лечиться дешевле стало бы. А, капитан?

Волошин молчал, обдумывая слова Ивана. И чем дольше он думал, тем сильнее проникался идеей штурмана. Конечно, такой эксперимент потребовал бы вложения средств – ведь целый цикл, а то и два, препарат для Саньки пришлось бы покупать. Зато, если всё получится, это действительно золотое дно. Он сможет купить небольшой грузовой корабль и не бояться больше ранней отставки, Иван расплатится с долгами, а аборигенке не будет грозить голодная смерть…

Взгляд Волошина упал на беспомощно свисающие вдоль спины Сан-Нокку зеркальные крылья.

Мечты, мечты.

Она не способна на брачный полёт, а значит – ничего не получится.

Иван проследил взгляд капитана, нахмурился. Предложил неуверенно:

– Может, надеть на неё запасной антиграв?

Антерритка, словно почувствовав, что речь идёт о ней, внезапно перестала отстукивать предложенные роботом ритмы. Вскинула голову. Уставила на астронавтов многогранные глаза.

– Что, надоело барабанить? – спросил её Накамура. – Хочешь поучиться рисовать? Это тоже весело. Заодно узнаем, различаешь ли ты цвета.

За три дня до окончания погрузки у Ивана случился конфликт с роботами. Произошло это из-за Сан-Нокку.

Штурман упорно не хотел отказываться от своего плана. И попросил Мурку перевести аборигенке его предложение нацепить на себя антиграв.

Та согласилась так же охотно, как соглашалась со всеми предложениями пантеробота. Но, оказавшись неожиданно высоко над полом, впала в безмолвную истерику – часто-часто клацала жвалами, бешено махала антеннами и лапками… Крылья её при этом продолжали безжизненно болтаться за спиной. Накамура поспешно помог антерритке спуститься, снял прибор. Дословно перевести взрыв эмоций своей подопечной он то ли не смог, то ли не захотел, но общий смысл передал – катастрофическое падение в первые же минуты взрослой жизни настолько перепугало Саньку, что никаких попыток научиться летать она больше делать не собирается.

Иван разозлился.

– Я же говорил, что она дура! Вообще в голове мозгов нет, одни фобии! Чего можно бояться с антигравом на пузе? Даже если не сможет летать, а тупо зависнет на одном месте, всё равно же не упадёт! Объясни ей, переводчик хренов!

– Зачем? – неожиданно спросил Накамура.

– Затем, что я не умею перестукиваться на тараканьих языках!

– Это я понимаю. Мне непонятно, зачем Сан-Нокку должна учиться летать. – Робот словно случайно сделал шаг в сторону и встал радом с Санькой, заслоняя её от Ивана. Тот озадаченно переводил взгляд с крылатого «муравья» на бескрылого и обратно, не зная, что ответить.

– Мы думали, что если научить Саньку летать, то колония примет её обратно, – пришёл на помощь капитан. – Не может же она вечно быть изгоем. А так вернулась бы к своим, нарожала бы детей, они бы её кормили… больше не пришлось бы волноваться о хлебе насущном.

– Ей и так не придётся волноваться, – мелодично пропела сзади голограмма – по виду точная копия антерриток, но с пышным рыжим хвостом. – Я только что получила на её счёт специальные инструкции от «Хирингу».

– Какие? – немедленно спросил Иван.

– Специальные, – безмятежно повторила Кицунэ. – Доставить на Землю и передать представителям фирмы.

Вот тогда Иван и сорвался. Он орал, что «Хирингу» не имеет никакого права давать какие бы то ни было инструкции насчёт Саньки, потому что это независимое разумное существо. Что он ненавидит биологов и генетиков, из-за которых ему пришлось полжизни вкалывать за спасибо, и что химики и фармацевты ничем не лучше, раз и Саньку хотят обманом превратить то ли в подопытного кролика, то ли в дойную корову… Наконец обвинил роботов в том, что они подслушали и украли его план. Волошин буквально выволок штурмана наружу и минут пятнадцать уговаривал успокоиться.

– Командир, да как вы не понимаете?! Эти чёртовы аптекари нас опередили! Говорю вам, японцы настучали хозяевам о наших разговорах, те оценили возможную прибыль и теперь хотят сами заключить этот контракт!

– Возможно, – кивнул Волошин. – Мы зря обсуждали всё это в корабле. Но если они решили сами воплотить наш план, то почему Мурка против того, чтобы Санька летала? Непонятно…

– Да какая разница, что там в башке у Мурки! Мы упустили шанс, понимаете вы это или нет?

– Я понимаю одно, – Волошин очень старался говорить спокойно, – не было у нас никакого шанса. Девчонка не хочет летать. Вот не хочет – и всё. И даже если бы мы нашли способ её переубедить, то не смогли бы поговорить с ней напрямую, без переводчика. А это значит, что японцы всё равно бы всё узнали. Так что уймись и просто прими ситуацию как есть – большая корпорация переиграла очередную пару неудачников. Бывает.

Иван смотрел в упор.

– И это всё, что вы можете предложить? Сидеть и спокойно смотреть, как уплывают из рук такие деньги?! Я полжизни работал даром и устал от этого так, как вам и не представить! Думал, получу статус, заживу наконец по-человечески. А вместо этого – долги, и проценты всё растут! Вам всегда платили за работу, разве вы можете понять?! Мне плевать, человек я для вас или нет, я не могу больше жить без денег!

Волошин наконец потерял самообладание.

– Ты серьёзно ждёшь, что я тебя пожалею? Не дождёшься! У тебя срок жизни в три раза больше, чем у меня, а когда он подойдёт к концу, ты уйдёшь таким, какой ты сейчас, – молодым! Никогда не узнаешь, что это такое – быть стариком, немощным, больным, бесполезным! Я последние два года только об этом и думаю – что в любой момент могут выкинуть на пенсию досрочно, заменить роботом или таким, как ты, неважно, кем ты там себя считаешь или как тебя называют! Человек ты или нет – меня это, честно тебе скажу, вообще не волнует! Так же, как никого не волнует, без чего ты или я не можем жить!

Иван неожиданно прервал капитана:

– Да тише вы! Санькин дружок явился…

Волошин обернулся. На верхней ступеньке трапа стоял Накамура.

– Ужин готов, – спокойно сообщил он.

На экранах медленно наливалось сумеречной синевой неизменно безоблачное небо. Хотя до заката было ещё далеко, по саванне уже поползли от кустов и деревьев длинные тени. Погрузка закончилась, отлёт назначили на послезавтра.

Иван последнее время ходил мрачный, насвистывал что-то заунывное, часто уходил бродить по плато. Вот и сейчас его не было в корабле. Кицунэ паковала и размещала в грузовых отсеках привезённый препарат, настраивала температуру и влажность, проверяла исправность ячеек. Пантеробот улетел на предписанную этикетом прощальную встречу с хозяйками планеты. Сан-Нокку, удобно устроившись на полу, увлечённо водила фломастером по бумаге. Затея Накамуры с рисованием неожиданно очень понравилась аборигенке. В кают-компании скопилась уже целая стопа листков с разноцветными пятнами и линиями, в которых всё чаще можно было разглядеть сходство со знакомыми предметами.

Волошин взглянул на монитор, увидел стоящего снаружи Ивана и медленно движущийся над озером широкий треугольник гравиплана.

Капитан встал, направился к выходу.

Сан-Нокку даже не подняла головы.

Астронавты молча следили за приближением Накамуры. Услышав за спиной лёгкое топотание, обернулись. Сан-Нокку, забавно переваливаясь с боку на бок, спускалась по трапу. Бесполезные крылья с жестяным шелестом волочились по ступенькам. Средними лапками аборигенка прижимала к туловищу охапку изрисованных листков.

– Вышла всё-таки, – хмыкнул капитан. – Интересно. Сама сообразила, что надо Мурку встречать, или Кицунэ подсказала?

Аборигенка склонила круглую голову, уставилась фасеточными гляделками на землян. Пошевелила задумчиво антеннами, перевела взгляд на подлетающий гравиплан, зашагала дальше.

Капитан и штурман увидели, как там, над озером, маленькая фигурка в подвесной люльке замахала лапами, посылая непонятные людям сигналы. Сан-Нокку неожиданно ускорила шаги, встопорщила крылья. Только сейчас Волошин заметил на её хитиновом туловище пояс с прицепленным антигравом.

– Эй, ты куда?! – Он бросился наперехват, но было поздно – «муравьишка» с разбегу спрыгнула с обрыва, обронив несколько рисунков. Крылья её вздыбились почти перпендикулярно к спине, и она развернула их в потоках воздуха и начала выгибать – то планируя, то ловя попутный ветер, подобно тому, как судно ловит его парусами.

Какое-то время казалось, что Сан-Нокку пытается вылавировать навстречу гравиплану, но вскоре её манёвры стали увереннее и направление полёта определилось – за озеро, вдаль, туда, где воткнулись в сизое небо острые верхушки антерритника.

Накамура, развернув свою машину, какое-то время летел неподалёку, подстраховывая и провожая. Потом завис высоко над озёрной гладью, покачал прощально крыльями и поплыл к кораблю.

Приземлившись, Мурка соскочил на землю. Он снова был чёрной пантерой, ловкой и гибкой, и скалил пасть в довольной улыбке.

– Что всё это значит? – сухо спросил Волошин. – Как она научилась летать? Куда отправилась? Когда вернётся?

– Технику полёта она придумала сама, обсуждала со мной. Отправилась домой. И вряд ли нам стоит ждать её возвращения.

Командир помолчал, обдумывая сказанное.

– Значит, ты, – медленно подытожил он, – знал, что она собирается удрать, и ничего не сделал для того, чтобы её остановить? Не предупредил нас, даже не посоветовался? Нарушил инструкции «Хирингу» привезти Саньку на Землю?

Робот важно склонил голову, соглашаясь с Волошиным:

– Именно так, командир-сан. Законы робототехники важнее корпоративных инструкций. Мы не имеем права выполнять распоряжения, которые подвергают опасности жизнь разумного существа. А фирма хотела заполучить Сан-Нокку, потому что Кицунэ подслушала и передала предложение Ивана-сан основать колонию антерритов на Земле.

– Я так и знал! – крикнул Иван.

– Да, – кивнул Накамура. – Вы придумали прекрасный план, но не учли одной важной детали. Сан-Нокку вовсе не безмозглая биологическая машина. Она – представитель сложной культуры с очень своеобразными этикой, моралью, традициями, кучей условностей и жёстко регламентированными правилами поведения. И очень суровыми наказаниями для нарушителей. Будущим основательницам новых родов ещё на личиночной стадии вбивают в голову основные законы и традиции – ведь мать должна быть примером для всей колонии. Сан-Нокку не смогла бы сделать то, чего ожидали от неё вы и «Хирингу». По законам чести, принятым среди антерритов, королева, виновная в инцесте, должна совершить ритуальное самоубийство.

– Что?! – Иван потрясённо оглянулся на Волошина. – Что за бред?

Тот пожал плечами:

– Почему же бред, Ваня. Всё очень даже логично. Наоборот, странно, что ни ты, ни я ни разу не подумали о том, что наш план предполагает кровосмешение и что Саньку это может возмутить.

– Она же была для вас муравьём, – ровно, без тени осуждения или ехидства заметил Накамура. – Насекомым. И потенциальным источником прибыли. Её чувства вас не интересовали. Впрочем, в человеческой культуре это табу во все времена соблюдалось не так строго, как у антерритов. Достаточно вспомнить дочерей Лота…

– Не надо, – устало попросил капитан. – Продолжай.

– Я объяснил Кицунэ, что на Земле Сан-Нокку ничего хорошего не ждёт. Мы стали искать способы убедить аборигенок взять её обратно. Случайно одна из них увидела в кабинке гравиплана мой портрет, подарок нашей гостьи, – очень смешной рисунок, кривобокий шестилап с приплюснутой башкой… Антерритки были в восторге. Представляете, у них совсем, совершенно, абсолютно неизвестно такое понятие, как изобразительное искусство! Ни картин, ни скульптур, ни орнаментов – ни-че-го! Их отношение к Сан-Нокку сразу изменилось. Сегодня, во время прощального визита, я окончательно договорился. Они приняли бы её, даже если бы с полётами ничего не вышло. Единственного в колонии художника прокормили бы и без детей. Но вы же сами видите – она всё-таки полетела, – скромно завершил Накамура и добавил, вытягивая из люльки здоровеннный, пухлый, полупрозрачный, туго набитый искристой красноватой массой пузырь:

– А это – в дар нашему экипажу. За то, что Саньку учили. Держи, Иван-сан!

Штурман поймал подарок, взглянул на просвет на его содержимое, спросил ошарашенно:

– Медолин?!

– Ага! – весело подтвердил Накамура. – Как я понял, не только Санька не может без него жить, правильно?

И он побрёл вдоль обрыва, подбирая рассыпанные бумажки.

Иван, крепко прижимая к груди сокровище, затопотал вверх по трапу. Волошин покачал головой, отвернулся к озеру.

Над дальним берегом медленно плыли в сторону антерритника раздутые ветром зеркальные полотнища.

– Красиво, – мурлыкнул за спиной подошедший Накамура.

– Красиво, – согласился капитан. – Может, скажешь всё-таки, как она додумалась до такой техники? Мне, как пилоту, интересно.

Мурка оскалил в улыбке хищную пасть, протянул один из поднятых с земли листков.

Волошин взглянул на рисунок.

Зелёные линии на белом фоне: вытянутый контур внизу, от него прямо вверх – три вертикальные черты, перечёркнутые выгнутыми полукружьями.

Изображение было по-детски корявым, но тем не менее легко узнаваемым.

Каравелла.

Михаил СавеличевМабуль

Утром Гноил задушил жену.

Она лежала на животе, а он сидел сверху, крепче стискивая панцирь. Клешни ее впивались в твердь, вырывая огромные студенистые куски почвы. Пот бежал по лицу, плечам, спине Гноила, превращаясь в стебли и пытаясь укорениться в извивающемся теле. Аммониты почуяли добычу и с легким свистом плыли в вышине, бросая тень на Сад. Молодые и полупрозрачные, с темными зигзагами на раковинах, тянули к задыхающейся нефелим щупальца, а старые, огромные, с потрескавшимися краями, терпеливо ожидали исхода. Наконец панцирь лопнул, Гноиловы пальцы уперлись в плоть. Тело затихло.

Гноил сполз на землю, разглядывая испачканные вонючей желчью руки. Все вокруг шевелилось, принимая в себя то, что уже не могло случиться. Тысячи и миллионы потомков, которые так и не родились, обращались, сгущались, затвердевали. Ложились черными пластами глубоко под землей. Разливались там же огромными маслянистыми океанами. Каменели ужасными чудищами, за миллионы лет выраставшими до высоты колена несостоявшегося отца.

Жадный ветер выдувал песок с мертвого тела. Щупальца аммонитов настойчиво искали остатки плоти среди плотных зарослей колючих кустарников, в которые превратился панцирь. Гноил, изголодавшись, оторвал кусок и запихал в рот. Вкус хлеба. Свежеиспеченного хлеба. Он почувствовал нечто вроде раскаяния – жена не могла быть такой вкусной.

«Где твоя жена, Гноил?»

Он вздрогнул. Как гебарим так быстро узнал? Свет Сада застилал зрение, пот, выпустивший молодую листву, лез в глаза, и Гноил принялся торопливо обрывать растения. Но это всего лишь молодой аммонит, на дне раковины которого еще не иссохли капли океана Дирака, бездумно повторял слова гебарима, которые тот не раз уже обращал ко Гноилу. Старый аммонит, догадавшись, в чем дело, схватил его, раздавил, растер в порошок и пустил густой метелью, от которой пот немедленно высох, листва опала, и Гноил рассмотрел растущую с запада тень.

Гебарим нависал плотной грозовой тучей, разглядывая побоище. От нефелим ничего не осталось, только нанесенные земле раны медленно заполнялись коллоидом и затягивались. Гноил сидел на камне и счищал грязь с пальцев.

– Где твоя жена, Гноил? – спросил гебарим.

Говорить не хотелось, и Гноил пожал плечами.

– Разве ты не сторож жене своей? – Гебарим сложил крылья и опустил голову к земле, будто обнюхивая место преступления.

– Она ушла в деревню, – солгал Гноил и махнул в сторону, где в густой грязи лежали огромные тела соплеменников. Они продолжали дремать, не желая пробуждаться после свадебного пира. Лишь староста, единственный из всех озаботившийся укрыть себя травой и кустарником, похрапывал не столь глубоко и протяжно, словно прислушиваясь к разговору Гноила и гебарима.

– Гноил, Гноил, – печально сказал великий город гебарим, – девятьсот лет ты ходишь предо мной, и все не оставляешь надежды обмануть меня. К чему? Разве племя дало тебе плохую жену? Я сотворил ее совершенной. В ее генах я смешал все лучшее, что только удалось найти, – в ней цепочки ДНК твоих сестер и матерей, твоих братьев и отцов, в ней эволюция и революция, вашим потомкам предстояло населить мир, становясь сильнее с каждым десятитысячным поколением. А что ты сделал с ними? Превратил в каменный уголь и нефть?

Блестящая кожа на плоском лице гебарима сморщилась, из пор проступили алые капли и упали на землю, превращаясь в шипящих гадов. Гноил не вытерпел и отвернулся в сторону Сада, ощущая исходящее оттуда тепло. Гебарим задвигал миллионом сочленений, пророс тысячами глаз и лиц, которые тысячами ртов затянули протяжную песню:

– Где твоя жена, Гноил? Где твоя жена, Гноил?

Жителям великого города было все равно, они лишь дразнили его, продолжая заниматься своими делами. Гноил решился:

– Я хочу присоединиться к городу, гебарим.

Глаза округлились, зрачки растянулись, лопнули посредине, превратившись в крохотные шарики, в которых рассыпался множеством отражений Гноил.

– Гм, – произнес гебарим, – тебе не нравится сельская жизнь? Свежий воздух? Экологичные продукты? Простота нравов? Одиночество? Полногрудые девки, бегущие по холодной росе доить мычащих коров? Запахи свежескошенной травы и навоза? Старики, сидящие на завалинках и дымящие самокрутками?

Гноил ежился от незнакомых слов и образов. Они бичевали его тело, покрывали рубцами кожу. Внутри головы зудело, словно кто-то копался в груде выброшенных воспоминаний.

– А к какому великому городу ты хочешь присоединиться, Гноил? – вкрадчиво поинтересовался гебарим. – Великому городу Батраал? Величайшему городу Аразйял? Или, быть может, ко мне – величайшему из величайших городов Уракибарамеел? Не всякий гебарим примет тебя.

Миллионы ртов прорезались во тьме и оглушительно захохотали. Но гебарим хлестнул по ним хвостами, рассекая в кровь губы и кроша зубы дерзких своих жителей.

– Что ж, Гноил, такое можно устроить. Я готов замолвить за тебя словцо, хотя подобного не случалось с той поры, как наш прародитель Кайнаил основал первый из первых величайших городов.

Гноил вскочил на ноги и протянул гебариму руки.

– Не столь быстро, Гноил. Тебе следует искупить свою вину. Убийцам не дозволено присоединиться к городам прежде, чем они очистятся.

– Что я должен сделать? – торопливо спросил Гноил и, не удержавшись, добавил: – Какой из величайших городов примет меня, гебарим?

– Очиститься, Гноил! – возопили миллионы ртов, и он присел, зажав уши. – Очиститься!

– Я понял, понял, – простонал Гноил.

– Очень хорошо, – сказал гебарим. – Ты пойдешь к океану Дирака и там возьмешь себе жену. Только двое смогут войти в великий город. Один – ничто, двое – полнота, миллионы – совершенство.

– Один – ничто! – грянул оглушающий хор. – Двое – полнота! Миллионы – совершенство! – Последние слова раскрывшиеся на гебариме рты произнесли вразнобой, отчего долгое эхо прокатывалось по клубящейся тьме, поднимаясь к своду мира и опускаясь к тверди. Толстые и тонкие губы причмокивали, будто в словах таилась сладость.

– Но, гебарим, разве на берегах океана кто-то живет? – Гноил смотрел в сторону алеющей вдали полосы. – Я никогда не слышал, что и там есть поселки.

– Есть многое на свете, что и не снилось тебе, Гноил, – засмеялся гебарим. На этот раз его слова никто не подхватил, губы исчезли, уступив место ушам. – Уверяю тебя, ты найдешь там, что ищешь. Ступай вдоль ручья, и придешь к морю всех рек, Гноил.

Гебарим встал на невообразимую высоту, черный полог истончался, сквозь него просочился свет Сада, и вот Гноил вновь остался один. Деревья проросли меж пальцев ног, ползучий кустарник свербел на ладони, змеи свили гнездо под ногтями. Гноил вырвал из земли сосну, очистил от ветвей – получилась увесистая палка, как раз то, что нужно в пути к океану Дирака.

Ручей еле-еле пробивался из-под груды камней и тут же вновь иссыхал на дне выложенного гладкими плитами рва. Если он когда-то и впадал в океан, то настолько давно, что ветер и дождь изгладили письмена на развалинах. Камни вросли друг в друга, пустили корни и пытались рассмотреть сквозь каменные очи, кто нарушил их вечность. Палка гнулась, трещала, но выдержала, сдвинув неповоротливую глыбу, возлегавшую на источнике вод.

Ручей устремился по руслу, выплескиваясь на берега травой, кустарниками, деревьями, живностью и птицами. Гноил зашагал по краю, сбивая палкой хвощи и папоротники, отмахиваясь от налетавших тучами стрекоз. Вода постепенно теряла прозрачность, темнела, в нее все чаще впадали мутные потоки нечистот, и через несколько шагов Гноил наткнулся на гнездовище конуллярий – совсем примитивное, слепленное из грязи и перемолотых хвощей.

Огромные полипы двигались вдоль утоптанных троп в непонятном танце, сплетаясь, почкуясь и брызгая едкие струи в сторону потревожившего их чужака. Особо агрессивную конуллярию Гноил столкнул в ручей, где она била отростками, но ничего не могла сделать – вода проникала в губчатое тело, превращая его в рыб, медуз и змей. Но в этих водах, насыщенных информацией развалин, даже гадам приходилось несладко – они тут же вступали в новый цикл метаморфоз, отращивая зубы, панцири и крылья.

Гноил захотел пить, отыскал место почище, там, где на смену первобытному городу конуллярий пришли сложенные из камня акведуки и лабиринты настилов почти в рост человека, зачерпнул воды и глотнул. Жидкость попыталась осуществить превращение – на горле и груди отрасли жабры, Гноил поперхнулся, и часть воды выплеснулась оттуда на живот и ниже.

– Не пей водицы, козленочком станешь, – повторил он сам себе присказку гебарима, кулаком вбил жабры обратно в плоть и пошел дальше, туда, где ручей превращался в полноводную реку, а хвощи и папоротники сменились елями, кедрами и прочими голосеменными.

Океан Дирака встретил оглушающей тишиной. Огромный шар цвета крови беззвучно рвали ветра и штормы, прокатываясь по поверхности глубокими складками. Казалось, невидимый гебарим хлещет его хвостами, разбивая поверхностное натяжение и вырывая тяжелые капли вечности, что разлетались в стороны, окропляя тело женщины. Ее запястья стискивали стальные пластины, гадюками спускались до локтей и выдавливали из стальных же пастей прозрачные капли смердящего яда. Спутанные волосы скрывали лицо, кончики их плавали по поверхности океана стаями зубастых рыб с длинными шеями. Тяжелые груди источали белое, и оно вскипало каждой каплей, крутилось по воде дымящимся волчком.

Гноил остановился, разглядывая ее. Женщина тряхнула головой, убирая с лица волосы, отяжелевшие от копошившейся нечисти, и повернулась к нему. Глаз не открыла.

– Философия? – Голос ее оказался тем, что Гноил никогда не испытывал в своей долгой жизни. – Метафизика? Или Деторождение, быть может?

Она качнула бедрами и рассмеялась.

– А может, вовсе не гипостазис ты, а юноша прекрасный, что суженую освободить пришел, концепциям абстрактным на растерзанье данную?

Гноил не успел ответить. Пелена вод вздулась и лопнула, обнажая нечто серое, многосуставчатое, похожее на насекомое. В нем двигалось такое множество деталей, что глаза отказывались воспринимать их целиком, облекать в форму, а лишь выхватывали там и тут обрывки, отрезки, клапаны, шарниры, свистки, откуда рвался черный дым. Нелепое творение, пытка впечатлений. Поневоле тоже хотелось зажмуриться.

Гипостазис нависал над телом величественной башней, подобрав сочленения, но продолжая бесконечные лязгающие движения шатунов и роторов. Тяжелые брызги океана Дирака густо усеяли кровью женщину. Гипостазис продолжал усложняться, количество деталей в нем увеличивалось, а в шум двигателей вплетался голос, становился громче, пока Гноил не услышал:

– Один критянин сказал: все критяне лжецы, Кайнан. Что ты можешь на это возразить, несчастное творение, не ведающее, кто таковы критяне?

Та, кого гипостазис назвал Кайнан, попыталась пнуть его, но вода сгустилась, охватила ее бедра щупальцами с присосками и с чавканьем впилась в плоть. Кайнан застонала.

– Платон – лжец, сказал Сократ, – продолжал гипостазис. – И Платон подтвердил: то, что сказал Сократ, – истина. Как ты, Кайнан, разрешишь сей парадокс?

Кайнан затрясла головой, а Гноил вдруг сообразил, что ее мучают не змея и не воды океана, а вопросы гипостазиса. Он перехватил поудобнее посох.

– Или вот, Кайнан, послушай Савла, который Павел…

Удар прервал речь гипостазиса, он покачнулся, перекосился, отступил назад, размеренный перестук нарушился неприятным свистом. Гноил еще раз обрушил на него всю тяжесть мертвого древесного ствола, отчего гипостазис заверещал:

– Не повторяй ошибки! Я не тот, за кого ты меня принимаешь! Ведь даже критянин утверждал, что…

Гноил вложил в удар всю силу.

– А Сократ сказал Платону…

Лязг шедших вразнос сочленений заглушал голос гипостазиса.

– Бертран Рассел… Пиноккио… Диоген… Гедель…

Палка выколачивала из него непонятные слова вместе с искореженными деталями. Песок усыпали обломки, утратившие блеск и соразмерность.

– Ты – тварь дрожащая… – напоследок спустил пар гипостазис и окончательно затих.

Шатуны, болты, сцепления, роторы, архимедовы винты и прочая машинерия, лишенная хитроумных сцеплений, ссыпалась с остова, обнажая пустоту и стоящий на огне чайник, из носика которого тянулась тонкая струйка пара.

Взяв чайник и поставив его подальше от накатывающих вод, Гноил освободил Кайнан. Мягкое тело женщины волновало. Прикасаться к ее коже оказалось приятнее, чем гладить хитиновые сочленения нефелимок. Забросив металлическую змею подальше в океан, Гноил подхватил Кайнан на руки и вынес на берег.

Свет, исходящий из Сада, угасал. Кайнан лежала у его ног – бесформенная, похожая на гору пузырчатой пены, что отрыгивают пауки и плетут из нее паутину. В колыхании плоти угадывалось нечто твердое, до поры скрытое. Гноил потрогал женщину. Плоть расступалась, пропуская руку во влажные и горячие глубины. Ему почудилось, будто в женской бездне притаилось чудище, готовое схватить за пальцы, и он отшатнулся, взялся покрепче за посох, замахнулся. Женщина открыла глаза.

– Наг ты, – заметила она.

Гноил удивленно осмотрел себя и ее:

– Одежды и жилища прокляты. Они ограничивают человека. Так говорит великий город Уракибарамеел.

– Чепуха, – сказала Кайнан. – Из ветвей опоясы сплети, их и надень. И меня тоже одень.

Воткнув посох поглубже в землю, так что по ней прошла дрожь, Гноил пошел к кустам. Как делать опоясы, он не представлял, но гибкие ветви с большими листьями под неумелыми пальцами сами сплелись в кольца. Он кинул одно из колец Кайнал.

– Манеры, – сказала женщина. – Деревенщина.

Не поднимаясь с земли, так как многочисленные побеги успели укорениться в ее рыхлом теле, Кайнал продела в опояс ноги, надвинула его на бедра. Тело ужалось, подобралось, подтянулось. Груди, свисавшие до живота, поднялись, напряглись, плоское лицо обмелело, обнажив курносый нос, губы, подбородок. Гноилу показалось, что опояс густо зацветет, врастет в бедра и живот женщины корнями, и каждая частица ее плоти начнет благоухать, но опояс так и остался опоясом.

– Одевайся, Гноил, – сказала она. Даже голос ее изменился, став похожим на пение птиц.

Он последовал ее примеру. Вид у него, наверное, оказался нелеп, ибо женщина хихикнула, прикрыв ладошкой рот.

– Откуда ты знаешь мое имя? – спросил Гноил. – Великий город тебе открыл его?

– Носит каждый потомок Кайнаила печать на челе его, – сказала женщина. – Ты не ведал об этом?

Гноил присмотрелся.

– На твоем челе я ничего не вижу.

– Обмануть тебя проще простого, – вновь рассмеялась женщина.

Она протянула руку, но Гноил не понял, что должен сделать, пока она не схватила его за ладонь, сжала пальцами и пару раз тряхнула. Вверх-вниз. Вверх-вниз.

– Кто тебя приковал к скале? – Гноил чувствовал странное неудобство от близости Кайнан. Как она его назвала? Деревенщина?

– Ужасное чудище в день каждый из вод океана Дирака выходит, – сказала Кайнан. – Грозится оно город разрушить, в котором отец царствует мой. Но нам удавалось красивыми девами от него откупаться, которых он пожирал и вновь возвращался в пучину. Но девушек более город не смог отдавать, осталась лишь я. И хоть царского рода, меня приковали к скале на жертву чудовищу. Но ты, благородный герой, девушку спас, и в жены теперь меня взять ты обязан.

Гноил ничего не понял. Слова вроде человеческие, но их вывернули наизнанку.

– Город? – переспросил он. – Ты принадлежишь великому городу? Армарос? Тот, что плетет волшебство? Или Кокабел?

– Ты опять мне поверил! – Кайнан захлопала в ладоши. – Или думаешь ты, что Лжеца гипостазис разрушив, способности шутки творить меня ты лишил? Гноил, о Гноил, с великими градами долго ты слишком общался и не помнишь уже, что человек из себя представляет, деревня!

Ее тело гибко извивалось, и Гноил отвернулся в сторону угасающего Сада. Ослепляющие огни внутри тускнели, в пелене света прорезались прямоугольные тени.

– Жилье построить нам нужно. – Кайнан тронула Гноила за локоть. Гноил все еще не мог привыкнуть к тому, что женщины могут существовать вне великих городов. Ему казалось – распадутся в стороны секвойи, ворвется рой аммонитов, и гебарим тысячью глоток возопит: «Асса!»

– Это полезно, что делать умеешь неживым ты живое, – сказала Кайнан, разглядывая посох. – Все обладали когда-то даром подобным.

Они сидели внутри кучи веток, которые Гноил сложил по указанию женщины. Эту нелепость она назвала шалашом, а Гноила терзала мысль: не нарушил ли он еще один запрет, установленный гебаримами, – на возведение жилищ? Как могут выглядеть жилища, он почти не представлял. Мерещились какие-то емкости, замкнутые поверхности, плотные преграды. Но здесь ветер сквозил во все щели, и Гноил про себя переименовал шалаш в гнездо. Осмелев, он положил руку на бедро Кайнан, но она отодвинулась. Ему предстояло многое узнать о брачных обычаях женщин.

Торчащие из опояса ветки засохли и царапали кожу. Гноил заметил, что тело перестало изменять форму и он спокойно может сидеть на земле, не опасаясь укорениться.

Свет исчез, уступив мерцанию полипов, устлавших землю, в воздухе поплыли медузы и кораблики, распустив по ветру стрекательную бахрому. Гноил решил воспользоваться сном Кайнан и спариться с ней, ведь пока он не познал ее, она не считалась его женой. Ни один великий город не признает их парой. Но сколько он ни держал над ней ладонь, кожа не вспухла семенными железами, а ее и вовсе не покраснела. Он вспомнил о поцелуях, когда самец и самка обмениваются выделениями слюнных желез, однако рот Кайнан крепко сжат, и Гноил решил подождать.

Явился гебарим. Он свернулся вокруг шалаша огромной стеной, смотрел миллионами глаз и вздыхал миллионами ртов. Гноил ожидал, что великий город вновь станет его укорять, но гебарим молчал, будто лишенный речи. Огромные камни буравили его тело огненными копьями, вонзались в твердь и раскрывались дымными цветами, жар которых колол кожу. Миллионы рук безостановочно скатывали из ледяной пыли темные клубки, уминали их, пока внутри не начинал тлеть огонь. Гебарим казался темной рекой, в толще которой дрейфовали завихрения, сталкиваясь между собой, слипаясь, разделяясь, собираясь в стаи и вновь расплываясь.

Гноил задремал, опершись на посох, продолжая и во сне удивляться словам Кайнан – что такого трудного: сделать живое неживым?

– Просыпайся! – крикнула в ухо Кайнан. – Просыпайся!

– Приходил гебарим, – сказал Гноил. – Но ничего не сказал.

– Мы были в шалаше. – Кайнан расчесывала волосы шипастой раковиной. Испуганный моллюск ронял жемчужины. – Не может видеть гебарим, великий город, преград и что за ними скрыто. Отсюда и запрет, что отучил людей жилища строить. И даже Сада свет не в силах видеть он и потому повернут в сторону другую.

Гноил отщипнул от посоха подсохшую кору и пожевал. Выплюнул. В ней не оказалось ни вкуса, ни питания. Мертвечина.

– А как ты спариваешься? – решился спросить он.

– Что? – Кайнан прекратила распрямлять волосы. – Ты говоришь престранное.

Гноил объяснил, и неожиданно белая кожа женщины изменила цвет. По белизне пошли розовые пятна. Покраснели щеки, шея.

– Ты о любви толкуешь, – тихо сказала она.

– Любви? Никогда не слышал о таком. Где пребывает этот гипостазис?

– Нет его, – ответила Кайнан. – В нем не нуждаются ни гебаримы, ни нефелим. Но людям, если не хотим мы снова пасть, любовь необходима.

– Чепуха, – Гноил разозлился. – Продолжать род – проще простого. Для этого сгодится даже древо. Даже аммонит. Из живого всегда живое получается.

Кайнан встала.

– Вот и продолжай свой род хоть с древом, хоть с аммонитом. Приятностей тебе со всеми ними.

Она сделала шаг наружу, а Гноил, перекинув посох, подцепил ее ступню, Кайнан запнулась, вскрикнула, упала. Гноил, уже на ногах, держал в руке то, что осталось от ее опояса. Ветви изогнулись, отрастили змеиные головы и попытались укусить Гноила. Он отбросил извивающиеся тела, оседлал Кайнан, положив посох поперек ее шеи. Но женщина не сопротивлялась. Она смотрела в глаза Гноила, лежала неподвижно, прижав кулаки к бедрам.

– Ну? – прошептала Кайнан. Палка давила на горло. – Великий гебарим убить меня велел и обратить живое в неживое? Для цели этой тебя и создал?

– Я – человек, и меня никто не создавал, – сказал Гноил. Пот струился по телу, будто он делал неимоверно трудную работу. Затаскивал огромный камень на высокую гору, а тот, покачнувшись на вершине, срывался обратно к подножию, и все приходилось начинать сначала. Что случится, если и Кайнан последует в небытие океана Дирака? Вослед многоногим нефелим, покрытым панцирем, многоглазым, а то и вовсе без глаз? Образуется черный камень? Поры земли наполнятся черной маслянистой жидкостью? Или она сгинет в пустоту без следа? Но как же его желание слиться с великим городом?

Он встал.

– Научи меня строить любовь. Думаю, это не сложнее лжи?

Кайнан спала в шалаше, когда Гноил разбил очередной гипостазис. Он сел на камень и огляделся. Вокруг валялись камни, обломки деревьев, осколки раковин. Чертеж оплыл, глубокие борозды наполнились водой и живностью. На берег выползла лягушка и, выпучив глаза, квакнула. Гноил швырнул в тварь камнем, но промахнулся. Лягушка раздулась, поднялась в воздух и поплыла в потоке, распыляя золотистую пыльцу, от которой захотелось чихать. Сад угас, но если присмотреться, то можно заметить тлеющие внутри тусклые огни, чертящие прямые линии.

Странная мысль возникла у Гноила. Он поднял посох и попытался повторить эти линии на песке. Крошечные частицы жужжали, бормотали, неохотно уступая место очередной полосе. На пересечениях они вдруг накалялись, багровели, шелест становился громче, точно чья-то речь доносилась сквозь темноту.

– Ты на верном пути, Гноил, – прозвучало ясно. – Но тебе нужна помощь.

По песку прокатились волны, проступили резче, поднялись выше, очерчивая лицо. Изнутри пустых глазниц всплыли черные камни и уставились на Гноила тяжелым, неотрывным взглядом.

– Кто ты?

Лицо потекло усмешкой, в нем образовались трещины, множественные ручейки песка шуршали, и Гноилу показалось, что он различает смех.

– Ты славно изменился, Гноил, мой мальчик. – Губы песчаного лица отвердели. – Вырос. Возмужал. Мир пошел тебе на пользу.

– Гебарим?

– Я – Кайнаил, мой мальчик. Разве ты не помнишь меня? Я – твой спаситель.

– Не помню, – признался Гноил. – И от чего ты меня спас?

– От первородного греха, конечно. – Кайнаил песочным языком облизал песочные губы. Из норы выбрался трилобит и побрел по лицу Кайнаила, оставляя рябой след. Лицо сморщилось. – Но об этом потом. Что тебя гнетет, мой мальчик? Гебарим не пускает тебя в великий город? Или нефелим оказалась чересчур тверда?

– Я хочу построить гипостазис любви. Кайнан потребовала полюбить ее, как условие нашего познания друг друга. Но я не знаю, что это такое.

Лицо зашлось в кашле. Рот провалился, и из черной дыры вылетали тучи песка. Обнажилось гнездо трилобитов, в котором ворочались еще неокрепшие полупрозрачные твари.

– Сладу нет с этими бабами, – пробормотал Кайнаил. – Угораздило тебя, мой мальчик. Вот, помнится, пришла ко мне одна лаборантка и говорит, мол, так и так, профессор… хм, впрочем, это уже как вечность не имеет отношения к делу.

Кайнаил задрал глаза к саду и замолчал. По песчаному лбу прокатывались волны, в которых копошилась мелкая живность – букашки и таракашки. Букашки спаривались с таракашками, уродливое потомство вылуплялось из темных яиц и тут же издыхало, посколько не имело то ног, то голов, то брюшек. На дохлых жучков слетелись медузы, опускаясь на добычу полупрозрачным пологом, и, если присмотреться, было видно, как нежизнеспособное потомство совершает последнее путешествие в пищеварительном тракте хищниц.

– Ты ее побей, – вдруг сказал Кайнаил.

– Кого? – Гноил не сразу сообразил, о ком заговорил Кайнаил.

– Бабу. Приложи хорошенько палкой – вон она у тебя какая суковатая. По спине, по бокам. Только по лицу не надо. Лицо для них самая важная часть. А спина, бока – туда-сюда. Поболит, синяки пройдут. Идя к женщине, запасись посохом, мой мальчик.

– Я пробовал, – сказал Гноил. – Ничего не вышло.

Букашки закопошились сильнее. Они высоко подпрыгивали на раскаленном песке.

– Расскажи-ка подробнее, сынок, какие деревья ты используешь для гипостазиса?

– Все, что есть под рукой, – пожал плечами Гноил. – Кедр, ель, сосну…

– Так в этом все дело! – Кайнаил выпустил такой фонтан песка, что запорошил Гноилу лицо. Пока тот отплевывался и утирался, Кайнаил продолжил:

– Ты используешь голосеменные, сынок. Понимаешь? С голосеменными гипостазис любви не сладишь.

– Почему?

– Где у них пестик? – спросил Кайнаил. – Где тычинка? Цветочек? Плод? Или ты собираешься одними шишками обойтись? Женщина ведь не рыба, не нефелим. Иной уровень эволюции. Они икру не мечут. У тебя план строительства гипостазиса имеется? Ты продумал ноэму? А в какие пазы ты собираешься установить ноэзис? Я еще не говорил ничего о субстрате, сынок. Субстрат – отдельная категория. Его с наскоку не сваришь.

Гноил тяжело опустился на камень, почесал бороду.

– А ты можешь меня научить, Кайнаил? Всем этим пестикам с тычинками?

Букашки замедлили бег, а затем и вовсе остановились. Полупрозрачные трилобиты отвердели, потемнели и поползли прочь из гнезда.

– Прежде всего, мой мальчик, – сказал Кайнаил, – следует раздобыть гофер. Но он не растет в здешних лесах, поэтому тебе придется пробраться в Сад.

Гноил опасливо посмотрел в темноту с правильными геометрическими тенями.

– Великий город гебарим наложил строгий запрет на Сад. В его сторону нельзя даже смотреть, Кайнаил.

– Гноил, мой мальчик, ты не только смотрел на Сад, ты даже с ним разговаривал, – сухо засмеялся Кайнаил. – Ведь Сад – это я.

Гноил вытряхнул песок из бороды и осмотрелся. Ровный свет окутывал странные вещи. Слишком правильные, гладкие, обтянутые непроницаемой оболочкой. Некоторые из них жужжали, другие мигали многочисленными глазками, но большая часть стояла недвижимо, словно испугавшись его. Гноил принялся их трогать, сдвигать, царапать, но обитатели Сада никак не реагировали.

– И где здесь Гофер? – спросил Гноил. Сад разочаровал. Оказалось, что недвижимость скучна и утомительна. Почти так же, как носить придуманные Кайнан опоясы. Он не ожидал ответа, но кто-то произнес:

– Ты ищешь Гофера?

Гноил осмотрелся, но никого не увидел.

– Подойди к вольеру, – подсказал голос. – Шагай вперед, пока не уткнешься в решетку.

Гноил сделал несколько шагов вперед, но уткнулся в растение с плоской кроной, из которой в разлинованную черными и белыми квадратами почву уходили четыре круглых корня. Глаза привыкли к окутывающему свету, но пропорции Сада сбивали с толку. Гноил до сих пор не мог оценить истинные размеры обитателей Сада. Если он будет обходить четырехкорневое растение, то не заплутается, не потеряет зов?

Поэтому Гноил обходить не стал, а перелез. Растение не шевельнулось. Маленькие растения с широкими выростами и тонкими корнями он перешагивал. Голос молчал, и в молчании Гноилу почудилась насмешка.

– Ну, вот ты и дошел, – сказал голос из плетеного куба. – Рад твоему возвращению, сынок.

– Кайнаил? – Гноил недоверчиво смотрел на червя. Червь обвивал сухое дерево, торчащее среди сплетений, и раскачивал из стороны в сторону гладкой головой.

Червь засмеялся, и было странно видеть, как он широко разевает пасть, в которой мечется раздвоенное жало.

– Как меня только не называли, сынок! И змием, и диаволом, и червем сомнения, но чтобы Кайнаилом. – Червь ударился пару раз о сплетения головой. – Ха-ха! Слишком много чести!

– Кайнаил говорил со мной, – сказал Гноил, – и прислал сюда.

– Он, очевидно, предлагал тебе избить свою женщину палкой? Войти к ней с плеткой? «Только лица ее не трогай, бабы этого не простят», – очень похоже изобразил червь.

– Откуда знаешь? – Гноил поморщился.

– Он всегда так говорит. – Червь подставил под голову кончик хвоста. – Я знаю его, как облупленного, мальчик мой, сынок. – Последние слова он опять произнес с интонацией Кайнаила. – Все ужимки выжившего из ума старикашки. Да и ты должен его помнить, – невзначай заметил червь.

– Я только сейчас познакомился с ним, – сказал Гноил. – Хотя он упоминал, что спас меня.

– Ну-ну, – ответил червь. – Оглянись, сынок, разве тебе не знакома лаборатория? Вот эта клетка? Те столы, стулья? – Червь вдруг вытянулся, истончился, легко проскользнул в отверстие оплетки. – Думаю, тебя заманили сюда не случайно, мальчик мой. Наверняка кто-то из гебаримов приложил свою… э-э-э… лапу? Руку? Или что там у них? Сразу и не сообразишь. Весь этот мир, сынок, – сплошной заговор, а ты туповат, чтобы в нем разобраться.

– У меня есть женщина, – обиделся Гноил. – Очень умная.

– Асса, – прошипел червь, – прости, мальчик мой, но из ребра ду… хм, доверчивого человека Макиавелли не создать. Даже если его сделать женщиной. Хотя, кто теперь помнит о Макиавелли? Любительство, а не интриги, доложу я тебе. Вот и про меня забыли. Оставили в лаборатории до скончания веков, древнего затейника, а ведь я правил миром тысячелетия, веришь ли, сынок? В меня можно было не верить, обо мне можно было не помнить, а я был, понимаешь, – был!

– Мне бы древо, – напомнил Гноил. – Гофер.

– Мне бы древо, – передразнил червь. – Сам не понимаешь, чего просишь. Черт с тобой, как всегда, приходится брать все в свои… э-э-э… руки.

Червь ловко взобрался на Гноила, обвил шею и ткнул хвостом:

– Туда.

Древо источало свет, как смолистая ель источает из себя тягучую сладкую патоку. Свечение окутывало ствол облаком, подобным тем, какие опускаются ближе к земле, дабы наполнить опустевшие резервуары свежей водой. Ребристые сочленения с огромными мослами, взбухшими венами под одряблой кожей, искривленные тяжестью плодов. Некоторые перезрели, сморщились, таращили пересохшие глаза и что-то силились произнести сгнившими ртами, в которых кишели разноцветные мухи. Но рядом набухали почки новых, только-только готовых прорвать плаценту, гладких, с еле наметившимися бугорками будущих глаз и ротовых отверстий. Там, где корни уходили в резервуар с питательной жидкостью, опускалось и поднималось дыхало с углублением пупка, и толстая кора то сходилась, смыкаясь непроницаемым панцирем, то расходилась, приоткрывая густо-красные трещины плоти.

– Вот, – сказал червь, – древо познания доброго и злого, оно же д-р Ево Гофер. Присмотрись, что вышито на остатках его халата.

Сквозь листву белели полоски, испещренные знаками, какие иные гебаримы любят изображать на своих телах.

– И что там вышито?

– Съешь меня, – ответил червь.

– Я не ем червей, – поморщился Гноил.

– Дурак, на древе написано – съешь меня! Точнее, написано длиннее и заковыристее, но смысл такой. Я этих плодов сожрал столько, что могу без запинки рассказать об особенностях культуры масок в древних цивилизациях Мезоамерики. Каково? Ты хоть одно слово понял? И кстати, как ты собираешься строить гипостазис? У тебя имеются чертежи?

– Хорошо-хорошо, – сказал Гноил, протянул руку и ухватил плод посочнее. Плод, ощутив, что его срывают, заверещал, попытался укусить, но зубы у него еще не отросли. Из пуповины брызнула кровь, Гноил запихнул плод в рот. Приторный сок заструился по гортани, в нос ударил дурман, и голова закружилась так, что пришлось схватиться за древо. Тысячи игл пронзили тело, растворили оболочку до крохотного ядрышка, каким и являлся настоящий Гноил. Точнее, не Гноил, а волосатое, нелепое существо, что сидело в вольере и сквозь прутья клетки смотрело на человека в белом халате, который оторвался от микроскопа, закинул руки за голову и крутанулся так, что кресло совершило оборот.

Теперь человек смотрел на Гноила. Тем нехорошим взглядом, который Гноил научился различать и после которого его вытаскивали из клетки, привязывали к столу и обрекали на новые муки. Хотелось забиться в дальний угол, сжаться, спрятаться, прикинуться больным, а еще лучше – мертвым. Он мог бы напасть на своего мучителя. Вцепиться в палец, руку, ногу. Но для этого нужна храбрость, злоба, ненависть, а их не осталось в Гноиле. Только страх.

– Зачем так смотришь на меня, друг мой? – спросил человек в белом халате. Гноил прикрыл лапками слезящиеся глаза, а человек рассмеялся. Встал, шагнул к клетке. – Старая, старая макака, ты хоть понимаешь, чего мне удалось добиться? Через сколько испытаний мы с тобой прошли? И только ты один остался мне верен, – человек прижал лицо к решетке, – и то потому, что сидишь в клетке. Не находишь подобное символичным? Человек остается человеком постольку, поскольку сидит в крепкой клетке? Клетке социума, клетке знаний, клетке тела, клетке наследственности? А, мой волосатый друг?

Гноил отполз подальше. Лапы ослабели и не так быстро передвигали исхудалое тело. Решетка впилась в болячки на спине.

– Они думали перехитрить меня, заключив в очередную клетку. – Человек растянул рот, обнажив темные пеньки зубов. Они до сих пор страшили Гноила, который помнил, как однажды, когда он еще не упускал возможность цапнуть мучителя, они вдруг превратились в клыки и одним движением располосовали лапу так, что он охромел. – На самом деле они освободили меня, понимаешь? Если бы не они, я до сих пор возился бы с генами, творя химер на потеху публике и гениев на потеху родителям. Кстати, ты не знаешь, почему богатенькие дурачки обязательно хотят гениальных детей? Не любящих. Не заботливых. Не добрых. А самых умных? Самых красивых? В чем смысл и радость, когда сверхдитя смотрит на предка, как я смотрю на тебя, старую, паршивую обезьяну?

Человек резким движением распахнул дверцу клетки и схватил Гноила за шею. Крепко сжал пальцы, подтащил его ближе, заглянул в слезящиеся от ужаса глаза.

– Знаешь, как они меня называли? Детский портной. Представляешь? Детский портной! Ведь я шил им потомство на заказ. Хотите мальчика? Получайте мальчика. Хотите брюнета? Получайте брюнета. Хотите чадо с идеальным слухом? Получайте и распишитесь. Дьявол, на что я тратил драгоценное время!

Гноил задыхался, обделался, но человек даже не заметил этого.

– Зачем возня с генами, когда у нас есть идеальный инструмент для изменения всего мира? Понимаешь, обезьяна? Даже ты способна понять тривиальную истину: гены – не книга, в которой мы переставляем слова, вымарываем одни и вклеиваем другие. Это азбука, из которой разум составляет любое слово, любое! Пойдем, пойдем, я покажу тебе. – И человек потащил его, держа за шею.

– Страх, всего лишь страх сдерживает разум в тисках тела. О, это великое чувство – страх! Борьба за существование, говорите? – Человек встряхнул Гноила, словно он что-то возразил. – Всего лишь страх поверхностным натяжением запирает нас в привычных вещах – генах, телах, биоценозе, пищевой цепочке. Замок, что не дает освободиться. Резонанс Шумана, будь он неладен, на который мы настроены с рождения, как радиоприемники, чтобы прозябать под гнетом гниющей плоти. Станьте богами! Станьте богами! И для этого не нужно ни грана святости, ха-ха, всего лишь сдвинуть несущую частоту страха, понимаешь? Как в приемнике, хотя откуда тебе знать о приемнике, паршивая обосранная обезьяна!

Он швырнул Гноила, бросил его на пол и пнул так, что животное отлетело к стене, где и осталось лежать, поскуливая.

– К черту ваши сребреники, к дьяволу ваших сверхдетей, к Вельзевулу весь мир! Вот мой дар всему человечеству, ты меня слышишь, обезьяна? Всему!

– Сладок ли плод познания хорошего и дурного? – прошипел в ухо червь, но Гноил не мог ответить. Горло свело оскоминой, и ему казалось, будто куски продолжают шевелиться в животе. – Теперь ты ведаешь всю низость собственного происхождения? Твой хозяин бросил тебя на съедение гебаримам, а ведь в его власти было превратить тебя в нечто более значимое. Но теперь все изменилось – ты свободное мыслящее существо, а он в твоей власти, Гноил. Распорядись ненавистью мудро.

– Что мне делать? Что мне делать? – простонал Гноил. Он смотрел на свои руки, а видел скрюченные обезьяньи лапы, темные, морщинистые, покрытые редкими клочками седых волос. – Я – не человек? Я – обезьяна?!

– Ну, все люди произошли от обезьян, и никого это не волновало, – заметил червь. – Не находишь забавным – человек произошел от обезьяны, человек стал богом, боги из обезьяны сотворили человека? Люди так предсказуемы. Но тебе еще повезло вырваться из клетки. Пойдем, я на кое-что тебя наведу.

– Что это? – Гноил шел вдоль ограждений и смотрел на животных.

– Зоопарк. Зоопарк имени д-р Ево Гофер, – сказал червь. – Тебе нравится?

Гноил остановился около одного из ограждений, присел и осторожно потрогал пальцем лежащее животное. Оно оказалось мягким и теплым. Касание Гноила его рассердило. Животное зарычало, оскалилось, поднялось с примятой травы и отошло подальше. У него имелись ноги, и передвигалось оно с не меньшей грацией, чем парящие аммониты.

– Животные – отдельно? – Гноил не мог взять в толк, как такое возможно – возлежать на траве и не превращаться в траву. – Или они уже в траве?

– Это не трава, – сказал червь. – Это мех. Шкура. Понимаешь? Они все в одежде, которая их защищает, сохраняет форму.

Одно из животных протянуло Гноилу щупальце, что росло меж двух огромных зубов. Касание оказалось мягким, осторожным. Гноил ухватился двумя пальцами за отросток, потянул. Животное уперлось, распустило в стороны уши, замахало хвостом. Гноил резко дернул, животное взревело и упало на подломленные передние ноги и завалилось на бок.

– Что с ним?

Гноил попытался поднять животное, но в нем ничего не происходило.

– Ты его убил, – сказал червь.

Однако в окружающем их Саду все оставалось по-прежнему. Не дыбилась почва, принимая в себя всех потомков животного. Не бугрились черные камни и не вздувались маслянистые пузыри. Ни дуновения по поверхности океана Дирака, запечатлевающего на поверхности вод новый узор времен.

– Как так? – спросил Гноил. – Ведь это – живое из живых… Ты ошибаешься, он не мог умереть!

– Они созданы для иного. Посмотри на пчелу и избери путь ее. Взгляни на животное и стань человеком.

Нелепое маленькое создание с паучьими руками и ногами осторожно спустилось с дерева, на котором сидели ее сородичи. К ее животу цеплялся детеныш, еще более нелепый и жалкий. Крошечное животное опасливо осмотрелось, для чего встало на задние лапы и растопырило руки. Уши шевельнулись. Почти человеческие пальцы беспокойно перебирали воздух. Успокоившись, оно принялось выдирать из земли траву и обнюхивать коренья. Съедобное оно совало в рот, пережевывало, отплевывало в ладонь и подносило к мордочке малыша. Тот слизывал кашицу.

Они далеко отошли от дерева, как из кустов мелькнуло длинное желтое тело, маленькое животное взвизгнуло и помчалось назад. Бежало оно тяжело, нелепо, болтающийся на брюхе детеныш соскальзывал вниз, и приходилось поддерживать его лапой.

Зубы сомкнулись на затылке животного, Гноил услышал хруст костей. Хищник дернул башкой, мертвое тело свалилось на землю. Детеныш отползал от тела матери, замер, съежился. Хищник рвал добычу, затем слизнул лужицу крови, подошел к детенышу, лег рядом. Мощной лапой тронул малыша, выпустил язык и облизнул его. Потом лениво встал, взял детеныша в пасть и поднес к дереву. Сидевшие наверху сородичи малыша заверещали, перескакивая с ветки на ветку. Хищник положил детеныша у подножия и бесшумно исчез в зарослях.

– Милосердие. Храбрость. Голод. Материнство, – сказал червь.

– Все в одном? Такой сложный гипостазис не под силу и гебариму…

– Им не нужен никакой гипостазис, Гноил. Как и людям не нужна была Ложь, чтобы лгать, и не нужно было Милосердие, чтобы не убивать ради удовольствия, или Злость, чтобы отомстить за несправедливость, учиненную над ними. Понимаешь? Гиппопотам спасает лань, которую тащит в воду голодный крокодил. Львица, убив самку бабуина, играет с ее детенышем, а потом возвращает его в стаю. Лебеди на всю жизнь выбирают себе пару и умирают вместе. Пчелы без устали трудятся ради роя. Самка пожертвует жизнью ради детеныша. Разве человек теперь способен на такое, Гноил? Да и где он, человек? Слипся в великие города, растворился в нирване океана Дирака, одичал, спариваясь с нефелим?

Гноил потрясенно оглядывался.

– Тебе решать, Гноил, – сказал червь. – Все утопить. Либо оставить как есть, и тогда древо гофер будет вечно сиять в Саду, устанавливая пределы всякой твари, что оно породило, и служа напоминанием, чем ты был и какие унижения претерпел. Ибо создатель не учел нюанс. Он вообще, между нами говоря, часто упускал из вида важные вещи. Его мозг и тело – резонатор новой частоты Шумана, что и лишает все живое любых границ, порождая гебаримов, конуллярий, нефелим и всякую тварь вне Сада. Но он забыл главный предел – самого себя, Гноил. И потому ваша участь – прозябать в замкнутом мирке вокруг Сада, не имея возможности вырваться за его границы. А ведь там бесконечность, Гноил, бесконечность!

Гноил шагнул в древу гофер, ухватился за ствол и потянул его вверх, ощущая, как вминаются упругие ребра древа, как шевелятся ветви, ощупывая руки Гноила длинными многосуставчатыми пальцами.

– Не надо выдергивать, – засмеялся червь. – Его надо срубить. Под корень, чтобы щепы летели. Я тебя научу, Гноил. Видишь надпись «Пожарный щит»? Там ты найдешь штуку, которая тебе поможет. Называется она топор.

Древо корчилось и брызгало кровью. Судороги прокатывались по стволу и ветвям, а плоды жутко разевали рты, пучили глаза, плевались, шипели, плакали тягучим соленым соком. Гноил размахивался и врубал топор в один бок гофера, затем в другой, оставляя в стволе широкие зарубы, сквозь которые вылезала внутренняя плоть – ярко-красная, с прожилками толстых вен.

Конечно, Гноил все делал неправильно. Да и откуда ему знать – как правильно валить древо? Он и топор держал неловко, неухватисто, пальцы соскальзывали с вымазанного кровью топорища. Приходилось останавливаться, вытирать слизь бородой, опять примериваться и вновь бить со всего маху.

– Так его, так! Молодец! Хорошо пошла! – подбадривал червь. – Корешки, корешки не пропускай! Бей по ним топором, бей!

И Гноил бил – теперь с облегчением, с ног до головы покрытый кровью и ошметками плоти древа. Он чувствовал великую силу высвобождения из-под власти гофера, а когда руки слабели от монотонности ударов, он вспоминал клетку, человека в белом халате и мучительный ужас, который д-р Ево Гофер вызывал в нелепом волосатом существе.

Молодец, говорил великий город гебарим, ты делаешь именно то, чего мы ждали вечность, не в силах восстать против нашего творца.

Умничка, шипела очередная нефилим, щелкая клешнями, спаривание с тобой – великая честь, Гноил-освободитель.

Величайшее достижение науки, гремел сочленениями гипостазис, еще раз доказывающее подвластность человеку любых сил природы, в том числе и божественных. Мы не должны ждать милостей от Творца. Взять их – наша задача!

Давай-давай, наяривай, кричали Гноилу все твари мира, слившись в коллоид океана Дирака, долой всяческие пределы, мы признаем только беспредельные пределы, предельные беспределы и самые беспредельные из всех беспределов…

Сделай себе ковчег из древа гофер, нашептывал червь сомнения, отделения сделай в ковчеге и войди в него с женою своей, и введи в ковчег тех животных, что указал тебе я, чтобы остались в живых…

И только кровь хлестала из всех хлябей мира.

На близком горизонте поверхности вод и неба слились в черную мглу. Вода текла отовсюду, из каждой точки пространства. Звери беспокойно возились внутри полостей древа гофер, а самые пугливые подавали жалостливые голоса. Но когда вой поднимался до высокой ноты, раздавался львиный рык, и все тут же умолкали.

– На царя всех зверей он походит гласом своим, – сказала Кайнан, но Гноил продолжал смотреть, как в водах крутится, растворяется огромный труп последнего великого города. Вода растопила связующую слизь и вымывала из колоссальной туши бледные тела людей, рождавшихся, живших и умиравших в теле гебарима, в цепких объятиях таких же, как они. Теперь же слабыми конечностями несчастные пытались ухватиться за тысячи и тысячи сочленений им подобных, и это бы удалось, протяни хоть кто-то руку помощи, но каждый пытался спастись сам, а значит, каждый был обречен.

Гноил опасался, что жители великих городов поплывут к ковчегу, облепят его бледными червями, пытаясь вцепиться в нового гебарима, и даже изготовился посохом отталкивать их от бортов. Но люди никуда не плыли, они захлебывались, тонули, и в агонии продолжая тянуться к останкам гебарима.

– Какой был мир, – неожиданно для самого себя прошептал Гноил и почувствовал, как где-то глубоко в нем шевельнулся червь сомнения.

– Мы сотворим другой, – сказала Кайнан. – Не будет там ужасных гебаримов, а только мы да звери будем.

Гноил покачал головой.

– Ты сможешь все, Гноил. Извлек меня ты из нирваны Дирака океана, из ребер мыслей сотворил своих, – сказала Кайнан. – Извлек такой, какой хотел, – строптивой, непокорной, вредной, лживой. Я гипостазис есть твоей любви, и никого другого ты не хочешь.

– Я – обезьяна, – сказал Гноил. – Всего лишь подопытная обезьяна, что коротала свой век в клетке Кайнаила, а когда ему наскучила, он вышвырнул ее на съедение гебаримам. А великие города не придумали лучше, чем сотворить из нее точную копию человека, дабы расправиться с Кайнаилом.

Кайнан погладила его по плечу. Он хотел отодвинуться, но ее рука была такой теплой и нежной, что Гноил лишь хмыкнул.

– Себя здесь превзошли все гебаримы злые. Не чучело бездушное они слепили, а человека в истинной природе, в полнейшей полноте его извечной. На зло себе они создали то, что навсегда, казалось бы, утрачено. Тебя создав и обманув, они задумали сорвать твоей рукой печать Кайнала, что на челе висела их, скрепляя неразрывно оковы мира. Другой они желали сотворить вне Сада, который будет без конца, без края, где жуткий холод и пылают яркие миры, лишь воле предначертанных законов мира подчиняясь, которые никто б не смог нарушить, ни гебарим, ни нефелим, ни человек. Но сделал ты иное, их утопив. Теперь в твоих руках творенье мира из вод мабуля, что твоих приказов ждет.

– Откуда ты все знаешь, – проворчал Гноил. Не глядя на Кайнан, он обнял ее и прижал к себе.

– Такой меня ты создал, – засмеялась Кайнан. – Строптивой, умной.

– Теперь только мы двое, зоопарк, ковчег и вода.

– Мабуль начало новому положит, – прошептала Кайнан. – А что до нас двоих… Успел ли ты узнать от Кайнаила о пестиках, тычинках и всем прочем?

– К черту пестики и тычинки, – зарычал Гноил. Он подхватил девушку на руки и затопал по палубе к лестнице в трюм.

– Да, милый, – Кайнан поцеловала его в щеку, – что в имени тебе твоем? Уж чересчур оно неблагозвучно. Гноил, Гноил, как будто стухло что. Как смотришь ты на то, чтоб сократить его немного? Ной, например? Гноил ты был, а станешь Ноем, иначе – человеком, который делает всегда лишь то, что нужно.

– Я сделаю все, что нужно, – пообещал Ной, опуская Кайнан на стог травы и оттолкнув башку жирафа, который тянулся за очередной порцией.

– Будь нежен, нежен будь, – зашептала Кайнан. – И, милый, как смотришь ты на то, чтоб бороды своей лишиться на радость мне и ласки? Уж очень у тебя она колюча.

Арина СвободаСорок восемь

– Та-а-ак… Задание уровня «А», экзаменационное. – Математичка вывела данные на виртуальную доску. – Собрались, подумали. Решать пойдет…

Андрей поднял руку. Учительница скользнула по нему равнодушными совиными глазками. За спиной прошипели:

– Слышь, убогий, не боишься мозжечок перенапрячь? Это тебе не таблица умножения!

Он стиснул зубы и поднял руку повыше.

– К доске пойдет… Грищук.

– Елена Ивановна… – возмутился Андрей.

– Крамер! – не взглянув на него, бросила математичка. – У нас нет времени на глупости, до конца четверти осталось меньше месяца. А тебе в жизни это все равно не пригодится.

По классу прокатилась волна смешков. Андрей опустил голову и уткнулся глазами в надпись, выжженную лазерной указкой на парте: «Крамер ЧМО».

Спасибо, пап, в стотысячный раз подумал он.

– Мать Природа, мы, люди, твои потомки, заявляем…

Триколор полощется в лазоревом небе над головами. Щурясь от яркого полуденного солнца, сто двадцать парней и девушек стройным хором повторяют слова Макса Мора, положившие начало новому миру, ставшие его торжественной клятвой и молитвой. Так завершается каждый учебный день.

– Ты взрастила нас, превратив из самовоспроизводящихся простейших в млекопитающих, состоящих из триллиона клеток. Ты создала восхитительные, но обладающие серьезными изъянами существа…

Андрей поморщился. Как же! О себе они так не думают. Это он – существо с изъяном, урод-натурал. На всю школу таких четверо, принятых в порядке исполнения закона о толерантности. Отец сделал все, чтобы его сюда запихнуть. С чего он решил, что здесь ему будет лучше? «Возможностей больше»… Это точно. Возможностей осознать, где его место. На дне.

– Мы больше не потерпим тирании старения и смерти. Мы создадим новый мир…

Марк, стоящий напротив, показал здоровенный кулак и скорчил зверскую рожу. На запястье блеснул вживленный кафф с заветными цифрами «48». Андрей напрягся. Будь у него такой, не приходилось бы каждый день окольными путями возвращаться домой.

– Посредством обогащения генов, манипуляций с клетками, синтезированных органов и любых других необходимых средств мы одарим себя продолжительной жизнеспособностью и отодвинем дату кончины!

Стройные ряды дрогнули, рассыпались по площадке.

– Эй, натурал, поиграем?

Андрей оглянулся. Прихлебатели Марка быстро стягивали кольцо вокруг него, отрезая пути к отступлению. Он рывком затянул потуже лямки рюкзака и рванул на задний двор школы. Целый месяц играя с генетически обогащенными одноклассниками в игру «мочи натурала», Андрей изрядно поднаторел в унизительном искусстве спасения бегством.

Он легко взлетел на школьный забор, коротко оглянулся – отстали, нет? И встретил Полинкин взгляд… Рюкзак зацепился за торчащую проволоку, нога соскользнула, и Андрей мешком рухнул на газон.

– Ну что, ошибка природы, довыпендривался? – растягивая слова, спросил подоспевший Марк. – Тупой ты, уродец. Предсказуемый. Даже скучно.

Во рту стоял солоноватый привкус крови, и голова противно кружилась. Генобы затащили его в ближайшую подворотню и сполна отыгрались за предыдущие две недели пустой беготни. Хорошо хоть, Полинка этого не увидела.

Андрей пересчитал языком зубы и сплюнул на асфальт розовой пенящейся слюной. Утерся разорванным рукавом.

Он привалился к кирпичной стене. Домой не хотелось. Мать будет кудахтать и суетиться, отец… Отец опять начнет нести чушь про «проявить характер, дать отпор, занять свое место…». И – отводить глаза. Потому что даже ему ясно, что шансов нет. Нет, отец сделал все, что мог: чуть ли не с рождения таскал Андрея по спортивным секциям, записал во все кружки, что были в пределах досягаемости, – шахматы, ТРИЗ, английский и французский, рисование, музыка… Гигабайтами качал задачи и упражнения. Пока были деньги – брал репетиторов, когда денег не стало – сам занимался с сыном. Андрей быстро все схватывал, добился значительных успехов в плавании и в легкой атлетике – конечно, насколько это возможно при явном нежелании тренеров расходовать время и силы на натурала. Но все эти дни, недели и годы занятий не могли компенсировать отсутствие двух крошечных «дизайнерских» хромосом. Хоть наизнанку вывернись, из-под себя выпрыгни – все равно ты на всю жизнь останешься человеком не второго, а двадцать второго сорта. Потому что даже минимально обогащенные всегда будут успешнее, чем ты. Не говоря уже о тех, чьи родители могли позволить себе максимальное обогащение.

Самым обидным было то, что когда-то отец работал биотехом в «М-корпе»! Сотрудникам дается приличная скидка на обогащение, это все знают. Но отец скидкой не воспользовался, потому что вел двойную жизнь, был одним из лидеров движения «натуралистов» и специально внедрился в «М-корп», чтобы вести подрывную деятельность. Его разоблачили через пару лет после рождения Андрея и сослали на поселение. Дело было громким, вернуться в столицу они смогли лишь спустя двенадцать лет. А лучше бы и не возвращались!

Подобрав рюкзак, Андрей выполз на людную улицу.

Эх! Если бы не дурацкие убеждения отца, он мог бы сейчас не плеваться кровью, а наслаждаться жизнью! И Полинка… А, да что говорить! Спасибо тебе, папа, за счастливое детство!

– Эй, пацан!

Андрей подобрался, готовясь дать стрекача, – рефлексы, что тут скажешь. Затравленно оглянулся. Метрах в пяти, возле остановки скоростного трамвая, стоял лохматый мужик лет тридцати на вид. Андрей безошибочно определил в нем натурала. Жидкая бороденка, жирные волосы, дешевая потрепанная куртка – ни один геноб не позволил бы себе так выглядеть.

– Слышь, п-пацан, – повторил мужик. – У тебя что, проблемы?

Это у тебя проблемы, мысленно огрызнулся Андрей. Не хватало еще начать жаловаться такому же неудачнику!

Мужик усмехнулся – неприятно, будто услышал его мысли, – и подошел ближе.

– Генобы, – понимающе кивнул он на подсыхающие кровавые плевки.

Андрей машинально потрогал губу. Мужик протянул мозолистую ладонь и улыбнулся:

– Стас Д-дарновский. А ты?..

– Андрей… Андрей Крамер.

Руку он пожимать не стал – еще чего! Стас подержал ладонь на весу и неловко сунул в карман куртки.

– Крамер? Максу Крамеру ты с-случайно… не родственник?

– А что? – буркнул Андрей. Разговаривать с этим хмырем не было ни малейшего желания, но повернуться и уйти тоже как-то неудобно. Проклятая вежливость! Вот генобам плевать на этикет, для них главное – результат.

– Да ничего, с-собственно, – опять улыбнулся мужик. – Известная фамилия.

Клеймо, а не фамилия! Но обсуждать это с первым встречным Андрей не собирался.

– Мне пора. – Он поддернул лямки рюкзака и нехотя повернул в сторону дома.

– Эй, К-крамер, – негромко сказал Стас ему в спину. – Разговор есть. Да и умыться тебе не помешает.

Дома все оказалось не так плохо. Мама, конечно, поахала, поворчала, что «нельзя решать проблемы с помощью кулаков», но как-то вяло, точно по привычке. Отец вообще глянул мельком – как математичка сегодня – и ушел в комнату.

С одной стороны, хорошо, что не доставали как обычно, но с другой, Андрей на родителей даже обиделся. А если бы ему голову проломили в этой их продвинутой школе? Нормально, да? Цель оправдывает средства?

Впрочем, долго обижаться не получилось. В голове теснились новые, непривычные мысли.

Он сам не понял, как поддался на уговоры Стаса и позволил затащить себя к нему домой. Жил тот совсем рядом. Поднявшись по узкой лестнице, Андрей очутился в тесном коридоре, заваленном пыльными стопками книг и журналов, пустыми бутылками, покореженными остовами компьютеров. В углу валялась похожая на мертвое животное куртка, высунув из рукава багровый язык шарфа.

Комната с растрескавшейся краской на стенах напоминала маленькую лабораторию, заставленную непонятными приборами и склянками. В клетке на столе копошились и попискивали белые крысы.

На тахте валялся полноватый мужчина с ноутбуком.

– З-знакомьтесь, это Валентин Чертков, – бросил Стас. – Андрей К-крамер.

– Ого! Здорово тебя отделали, – сказал Чертков, разглядывая подбитую физиономию. – Было за что?

– Какая разница? – огрызнулся Андрей.

– А били тебя, я полагаю, по идейным соображениям? Единственный натурал в школе?

– Нет. Есть еще парень и две девчонки.

– Не густо. В наше время было пятьдесят на пятьдесят. Если и дальше так пойдет, то мы, настоящие люди, скоро останемся в меньшинстве. – Чертков вскочил с тахты и заходил по комнате. – Знаешь, Андрюха, что тебя ждет? Рано или поздно, если эти подонки не забьют тебя в какой-нибудь подворотне, ты сломаешься и превратишься в тупое молчаливое существо. Красивые девушки-генобки не будут обращать на тебя внимания, потому что для них ты ничем не лучше животного. Нельзя же влюбиться в обезьяну! Через несколько лет тебя и твою семью загонят в резервацию, куда-нибудь в Сибирь, и всю жизнь ты будешь пахать, как рабочая скотина, чтобы обеспечить сытую, беззаботную жизнь генобам. А потом сдохнешь. И твои дети – если таковые вообще появятся – будут влачить еще более жалкое существование, потому что у них тоже будет сорок шесть хромосом. На две дополнительные, вмещающие модификации, ты не сможешь заработать никогда, потому что твой коэффициент интеллекта на тридцать-пятьдесят пунктов ниже, чем у генобов, и на высокооплачиваемую работу тебя не возьмут. Как тебе перспектива?

– Паршиво, – буркнул Андрей.

– Пока у нас есть еще в-время, – сказал Дарновский. – Еще лет пять, и такие, как мы с тобой, уже не смогут получать образование и проводить исследования. П-потому что нас всех попрут с работы, вон как В-вальку. А через десять лет миром будут п-править твои одноклассники. И мы уже не с-сможем ничего изменить. Будет слишком п-поздно. Нам нельзя т-терять время. Лет через д‑двести-триста мы станем абсолютно разными в-видами. И разница б-будет не в н-нашу п-пользу.

Когда он волновался, заикание усиливалось, а изо рта начинали вылетать мелкие капельки слюны. Андрей отодвинулся и неуверенно возразил:

– А что мы можем? Они ведь реально лучше! Сильнее, умнее…

Стас возмущенно затряс головой:

– Да ты п-послушай себя, послушай! Ты сам – сам, добровольно! – записался во второй сорт! А если вживить курице в мозг п-процессор и она начнет перемножать в уме четырехзначные числа, она тоже станет лучше тебя?! Это не люди, а п-продукция, генетически сконструированная п-продукция с заданными с‑с‑свойствами.

– Не, ну при чем тут курица?..

– А‑а‑а! – загудел Валентин. – Вот то-то и оно, что очень даже при чем! Ты – человек! Я тебе больше скажу: ты круче любого из этих, модифицированных. Потому что все, чего ты добился в жизни, – твоя личная заслуга! А не оплаченные богатыми предками ачивки!

Андрей из вежливости отхлебнул очень крепкого и очень горького кофе, который налил ему Стас, зажевал печенькой. И вдруг понял, что ему здесь хорошо. Так хорошо, как давно уже нигде не было – ни дома, ни тем более в школе. Эти мужики, умные, необычные, взрослые, разговаривали с ним на равных. Не перебивали, не обходили взглядами, не отделывались пустыми отговорками, а по-настоящему слушали!

Конечно, родители – особенно отец – тоже болтали что-то похожее. Про самодостаточность, самоценность, равноправие… Даже про курицу с компьютером в башке отец, кажется, упоминал… Но почему-то сейчас это звучало по-другому. Убедительнее.

Перед сном мама зашла к нему в комнату. Как всегда, подоткнула одеяло, чмокнула в висок. И вышла. Так и не сказав ни слова. Глаза у мамы были отсутствующими, будто думала она о чем-то гораздо более важном, чем непутевый сын.

Может, они наконец-то поняли, что ничего из него не выйдет? Смирились. Сколько можно пытаться пробить лбом стену… Пора признать, что их сын никогда не оправдает вложенных в него сил, средств, времени. Всегда будет презренным натуралом. Как и они сами, зло подумал Андрей. Неудачник, сын неудачников.

В понедельник, столкнувшись в раздевалке с Марком, Андрей вдруг увидел вместо него… петуха. В школьном костюме, с галстуком и – чипом в крохотной головке с ярким гребешком. Не удержался и прыснул. Марк прошипел что-то про «ошибку природы», но быстро заткнулся – мимо шла завуч.

Андрей отправился в класс и неожиданно для себя взял и поздоровался с Полинкой. Просто сказал: «Привет», проходя мимо ее парты. А она улыбнулась. И тоже сказала: «Привет, Крамер».

Потом была биология. Решали задачи. Он машинально поднял руку, ни на что не рассчитывая. А биологичка взяла и вызвала его. Он вышел к доске, чувствуя на себе их взгляды, и – решил.

Биологичка сделала губы куриной попкой и через силу выдавила:

– Отлично, Крамер. Не ожидала такого от тебя. Весьма… изящное решение. Иди на место.

На переменке он подошел к Полине.

– Слушай, Можарова…

– Да?

Она смотрела выжидательно, без раздражения. Улыбалась. Махнула подружкам – не ждите, я занята. А он стоял как дурак и не мог шевельнуть языком.

– Что? – уже с ноткой нетерпения повторила она.

– По химии… Я… Последнюю тему…

– Тебе объяснить?

Он судорожно кивнул. Полинка задумалась на мгновение. Подыскивает предлог, чтобы отказать, понял Андрей. Быстро заговорил первый:

– Да ладно, не парься. Я так… Просто хотел…

– После седьмого сможешь? Во время линейки?

– Ч-что? А… Да! Да, конечно, смогу!

– Хорошо. – Она серьезно кивнула. – Тогда пока!

Он понял, что не ответил, только когда Полина скрылась за дверью. Пошел куда-то – не думая, не видя ничего вокруг, просто неся внутри себя ее улыбку, голос, поворот головы… Она не хочет, чтобы одноклассники увидели их вместе. Плевать! И химия эта сто лет ему не сдалась – он давно ушел на четыре темы вперед, просто из любопытства. Но ради Полинки Андрей готов был стать не то что тупым натуралом, а даже клиническим кретином, страдающим синдромом Дауна и болезнью Альцгеймера одновременно.

Шестое чувство, изрядно натренированное за последние недели, тревожно звякнуло. Опасность! Он машинально оглянулся – возле окна стоял Марк и нехорошо улыбался. Поймав взгляд Андрея, он медленно поднял руку и чиркнул себя ладонью по горлу.

К концу занятий решимость куда-то испарилась. После седьмого урока Андрей, не поднимая глаз, сидел за партой, делая вид, что погружен в планшет. Он слышал, как одноклассники, перебрасываясь шуточками, торопятся на линейку. Ее голос он тоже слышал. А вот встать и подойти – не мог. Утренний кураж выдохся, оставив после себя пустоту и тоску. Куда ты полез, кусок дебила? Да она из вежливости согласилась и через пять минут думать забыла про неудачника-натурала! Сейчас ты подойдешь и напорешься на непонимающий взгляд. После этого совершенно невозможно будет прийти в школу. Да что там в школу – жить дальше станет незачем! Нет, лучше сделать вид, что все это было просто шуткой, о которой ты уже и не помнишь. Ну, подошел, поговорил – обычное дело…

– Ты чего сидишь, Крамер? – спросила Полинка прямо над ним.

От неожиданности Андрей вскочил. Полина испуганно отшатнулась и чуть не упала. Не успев ни о чем подумать, Андрей подхватил ее.

– Э! Да он совсем поляны не видит, парни!

Они отскочили друг от друга как ошпаренные. У доски ухмылялся Марк, в дверях торчали физиономии его прихлебателей.

– Значит ты, урод, наших девок лапаешь? – вкрадчиво спросил Марк. – Страх потерял? Давно по чавке не получал?

Первой пришла в себя Полина.

– Прекрати, Марк! – сдвинув брови, строго сказала она. – Что ты к нему прикапываешься вечно? И кстати, линейка уже началась. Тебе пора.

– Линейка это хорошо, – задумчиво ответил Марк. – Все преподы там. Не будут мешаться.

Андрей почувствовал, как скручиваются в тугой холодный комок внутренности. Изобьют – плевать! Не впервой. Но не здесь! Не на глазах у нее!

– Выйдем? – предложил он, стараясь говорить небрежно-нагло – как они все.

– Зачем? – притворно удивился Марк. – Мне и здесь неплохо. Да и вам, голубки, кажется, тоже.

– Марк! – тревожно воскликнула Полина.

– Не боись, – ухмыльнулся тот. – Не убьем мы твоего чмошника. Так, поучим немного. Чтоб знал свое место…

Дверь открыл Валентин. Хмыкнул – не понять, сочувственно или насмешливо, – махнул рукой и скрылся в комнате.

Андрей и сам бы не смог объяснить, почему ноги принесли его сюда. Кряхтя, как старик, он расшнуровал кроссовки, нашарил под железной решетчатой полочкой растоптанные тапки. Задержался у овального зеркала.

– Любуешься? К-красавец, нечего сказать! – Неслышно подошедший Стас хлопнул его по плечу. – Хорош рефлексировать, асоциальный элемент. П-пошли кофейку хряпнем.

Андрей потрогал языком распухшие губы и мотнул головой:

– Не… Спасибо. Я… посижу просто.

Стас понимающе кивнул:

– Д-да уж, родителей надо беречь. А сейчас твоей р-рожей, уж извини, только непослушных детишек пугать. Ну располагайся тогда, н-не буду надоедать.

В комнате Валентин склонился над столом, прильнув глазом к окуляру микроскопа.

– Чего там? – без интереса спросил Андрей, падая в кресло.

Стас вдруг оживился, даже красные пятна на щеках выступили, и принялся терзать многострадальную бородку.

– Это, брат, кое-что в-важное! – изрек наконец он, торжественно воздев перед собой палец. – Ты, генетически истощенное дитя, д-даже не представляешь, что в руках этого безобидного на п-первый взгляд человека, Вальки Черткова, в данный момент, находится судьба всего н-нашего мира! Его, не побоюсь этого слова, б-будущее!

– Хорош языком болтать, трепло бородатое! – не поднимая головы, огрызнулся Валентин. – Нечего ребенку голову дурить. Судьба мира, как же… Тут до будущего, как до Луны ползком!

Стас приложил палец к губам и жестом позвал Андрея на кухню. Плотно прикрыл за собой дверь и, устроившись за крохотным столиком, вполголоса заговорил:

– Валька у нас т-товарищ скромный, вот и не хочет раньше времени б-болтать. Но ты парень надежный, не побежишь генобов п-предупреждать, так?

– О чем предупреждать? – нахмурился Андрей.

Похоже, зря он пришел. Хотел отсидеться, подготовиться к встрече с родителями, подумать, как сказать, что больше ноги его не будет в их разлюбимой школе. Ну и сочувствия хотелось, что уж скрывать.

Вот только, похоже, у мужиков свои дела. Пожалели мальчишку один раз, подобрали на улице избитого, так это, как говорится, «не повод для знакомства».

Пока Андрей размышлял о своей печальной судьбе, Стас тоже задумался. Только думал он… нервно. Ерзал на табуретке, беззвучно шевелил губами и гримасничал, точно ведя сложный внутренний диалог. Один раз так дернул себя за бороду, что слезы на глазах выступили.

– Ладно, пойду я, – поднимаясь, начал Андрей. – Родители…

Стас дернул его за рукав, усаживая обратно.

– Да погоди ты! С-слушай. Короче, Валька у нас – гений! Знаешь, где он работал до с-сокращения?

– Где?

– Где, где… В «М-корпе»!

– Ну и что? – пожал плечами Андрей. – У меня отец тоже там работал.

– Да п-при чем здесь твой отец?! – отмахнулся Стас. – То есть я, к-конечно, со всем уважением… Мы, можно с-сказать, выросли на его идеях. Тьфу, ты меня совсем запутал!

– Да я…

– Скоро этим х-хромосомоизбыточным уродам придет к-конец, – выпалил Стас.

– А, ну ясно, – отозвался Андрей, думая о своем. – Слушай, мне правда пора… Что?!

Стас довольно прищурился и стал похож на помоечного кота, нашедшего ведро валерианки.

– Ага, д-дошло?! А то с-сидит тут, сопли на к-кулак мотает: ах, меня опять побили п-плохие мальчишки с лишними хромосомами! Ах, жизнь к-кончена, они сильнее, быстрее, умнее!..

– Но…

– С-слушай меня, К‑крамер-младший! – неожиданно жестко сказал Стас. – Прямо с-сейчас мы с т-тобой стоим на пороге н-нового мира. Еще один м-маленький шаг – ну, м-может и не один – и в-вся эта с-сегрегация по хромосомному п-признаку канет в Лету! Так ч-что не вздумай сливаться, п-пацан! У т-тебя еще т-такие дела впереди, ого-го! Да и м-мы с Валькой кое на что с-сгодимся. К-когда разные-всякие м-мутанты исчезнут.

– Куда – исчезнут? – ошарашенно спросил Андрей.

– Ша! – пробасил возникший в дверях Валентин. – Никто никуда не исчезнет.

– С ними можно б‑б‑бороться только радикальными м-методами, – закричал вдруг Стас, словно возвращаясь к давнему спору. – Они даже не з-замечают, как изменился мир. На что у нас будет м-мода в следующем десятилетии? На русалок с к-кентаврами? На шимпанзе, в‑в‑вынашивающих ч-человеческих младенцев?!

– Во-первых, ты преувеличиваешь, – спокойно ответил Чертков. – На это они не пойдут, есть же какие-то границы. А во-вторых…

– Г-границы их не остановят. Своим с‑с‑существованием они уже н-нарушили все этические и п-природоохранные п-принципы. А следовательно, они уже не м-могут считаться людьми и к ним обычные моральные нормы не п-применимы. Это в-война! И не мы ее начали. Или они нас или м-мы их!

Чертков укоризненно посмотрел на приятеля.

– Ну, понеслось. Болтун – находка для шпиона, слышал такое?

Стас пристыженно кивнул. Валентин вздохнул и перевел взгляд на Андрея:

– Некоторые – не будем показывать пальцем – любят бежать впереди паровоза. Ты парень, похоже, неглупый. Не слушай этого балабола.

– Ну, Валька! – возмутился Стас. – Я, может, и б-болтун, а ты – чертов п-перестраховщик! Сам вчера сказал: п-первый образец готов. А пацан свой, т-трепаться не станет. Я ж как лучше хотел, поддержать парня, ободрить. На рожу его п-посмотри! Небось, будь ты на его месте, плясал бы от такой новости. П-пусть знает, что недолго осталось терпеть!

– Заткнись, Стас, – устало попросил Валентин. – У меня от твоей трескотни башка раскалывается. Я сказал, рано радоваться.

– Д-да я уже. Молчу-молчу!

Стас жестом показал, как закрывает рот на замок, и вышел. Андрей невольно улыбнулся и тут же зашипел от боли – едва подсохшая рана на губе снова лопнула и закровоточила.

Валентин протянул ему квадратик бумажного полотенца:

– Держи, а то штаны закапаешь, мать ругаться будет.

– Спсб… – промычал Андрей.

– Да не за что. Кофе будешь?

– Не.

Валентин достал из холодильника сыр, колбасу, принялся сооружать бутерброды. Загудела кофеварка. В кухне стало тесно и шумно. Андрей выбрался из-за стола и нехотя поплелся в коридор – и в самом деле пора домой.

– Эй, Крамер! З‑зайди-ка на минуту, – прошипел из комнаты Стас.

– Чего?

– Видишь?! – Стас взял со стола блестящий железный кругляш, похожий на незнакомую монету.

– Ну? – не понял Андрей.

– Вот так п-поворачиваешь… – Стас изобразил, что сдвигает половинки кругляша относительно друг друга. – И капут г-генобам!

– Опять?! – рявкнул Валентин. – Ручки шаловливые убери от образца, обезьяна! А тебе, парень, домой вроде пора было?

Андрей послушно шагнул в коридор и принялся одеваться.

Объясняться с родителями не пришлось – они просто не вышли его встречать. Ссорились у себя в комнате.

Андрей и обрадовался и огорчился одновременно. Выслушивать нотации не хотелось, а вот высказать все, что он думает про их школу, – очень даже хотелось.

Ну и ладно. Успеет еще. И наговориться, и наслушаться.

Он направился к себе, предвкушая, как упадет на кровать, завернется в одеяло и…

– Что же теперь делать?! – раздался мамин голос из-за закрытой двери родительской спальни. – Максим, как же мы теперь?..

Андрей замер посреди коридора. Неужели родители уже знают? Откуда? Позвонили из школы? Он превратился в слух.

– Успокойся, Ириша, – мягко сказал отец. – Это ведь не конец света. В первый раз, что ли?

Ага, злобно подумал Андрей, не в первый. Но теперь уж точно – в последний! В гробу я видал эту школу! Официантом или дворником и без образования возьмут, а больше мне по-любому ничего не светит!

– У нас нет денег, чтобы заплатить за квартиру! – тонко выкрикнула мама. – Я уж не говорю о том, что Андрюшке нужна одежда…

– Придется затянуть пояса, – мрачно ответил отец. – Ненадолго, Ириш, поверь. Я найду работу так быстро, как только смогу.

Что? Так разговор не о нем? Андрей расслабился и сделал шаг в сторону своей комнаты. Стоп! Отец опять потерял работу?! Но в прошлый раз он говорил, что ниже падать некуда, разве что мусоровоз идти возить. Почему все так?! Ведь отец – прекрасный специалист, один из лучших в своей области!.. Среди натуралов. Вот вам и ответ – почему. Плюс судимость.

Сказать родителям, что в школу он больше не ходит, не сложилось. Утром суета, то‑се… Ну и как-то так получилось, что Андрей по привычке надел форму и ушел – будто бы в школу. Им все равно не до того, сердито оправдывался он. И так проблем хватает, а тут еще я… Вечером скажу. Или завтра. В общем, как только удачный момент подвернется, обязательно скажу.

Идти оказалось абсолютно некуда – даже домой не вернешься, там отец безработный торчит. Ноги сами принесли Андрея к квартире Стаса. Вчерашний разговор занозой сидел в мозгу. «Скоро всем генобам конец»… Что бы это могло значить? Неужели Валентин нашел способ добавлять хромосомы в любом возрасте, а не только в первую неделю после зачатия? Да нет, железный кругляш никак не мог оказаться геномодификатором. Но что тогда? Чип?! Не зря же Стас болтал про куриц с компьютерами в мозгу! Чип, который можно вживить любому натуралу и с его помощью поднять скудные природные данные до уровня генобов? Хм, пожалуй, это вполне реально. Хорошо бы Валентина не было дома, чтобы спокойно расспросить Стаса. Видно, что его так и распирает поделиться деталями открытия и, если бы не перестраховщик Чертков…

– П-привет мальчикам для битья! – жизнерадостно воскликнул Стас, открывая дверь.

– Здрасть, – буркнул Андрей, просачиваясь в квартиру.

– Погоди-ка, ты же должен быть в школе? Опять п-проблемы?

Андрей пожал плечами и неопределенно махнул рукой.

– Н-ну ладно, – не стал настаивать Стас. – Захочешь – расскажешь. Пошли кофе п-пить.

Интересно, подумал Андрей, если я год сюда буду ходить, он запомнит, что я кофе не пью?

– Чертков дома? – чересчур небрежно поинтересовался он.

Стас хмыкнул:

– Д-дрыхнет еще. У тебя к нему дело?

– Да нет, – смутился Андрей. – Я так… Просто спросил.

Он рассеянно погонял ложечкой коричневую пенку. Как бы подвести разговор к той штуке?..

– Хочешь узнать, ч-что изобрел Валька?

Андрей схватил чашку и сделал большой глоток. Скривился – сахар он не клал, поскольку пить все равно не собирался.

– Ну… Да!

Стас развел руками:

– Из-звини, парень. Не могу. М-мне и так вчера Валька х-хвост накрутил. Я обещал, что не буду болтать.

– Да я просто… Ладно, проехали, – понурился Андрей.

– Н-но, – Стас тронул его за плечо и подмигнул. – Т-ты же ему ничего не обещал, так? Может, попробуешь сам д-догадаться?

Он встал и аккуратно прикрыл дверь.

– Давай, натурал, докажи, что т-твое место на вершине пищевой цепочки.

– Чип! – азартно выпалил Андрей и впился жадным взглядом в лицо Стаса.

Тот растерянно моргнул:

– Ч-что? Какой еще чип? П-при чем тут…

– Компьютерный, – заторопился Андрей, уже понимая, что промахнулся. – Компьютер, вживляемый в мозг, дающий равные возможности с генобами.

Стас досадливо покрутил головой.

– П-похоже, я тебя переоценил, парень. Ты не оттуда идешь. От п-печки пляши! Главная наша проблема что? Или, в-вернее, кто?

– Генобы?

– Вот! Мы – я, ты, Валька – нормальные люди! Нас менять – только портить. Н-ну, не всех, конечно. Кое-кому не помешало бы мозгов добавить. Тем, которые чип себе в башку вставить хотят.

– Но другого способа нет! – возразил Андрей. – Добавление хромосом взрослому человеку невозможно! Это еще Мор доказал и…

– Тьфу ты! П-похоже, твои одноклассники окончательно отбили т-твой и без того слабый мозг.

Андрей вскочил. Табуретка с грохотом врезалась в стену.

– Тише ты! – Стас опасливо оглянулся на дверь. – Разбудишь Вальку – ни черта не узнаешь.

– Да ты же не говоришь ничего, только…

– Я не г-говорю?! – возмутился Стас. – Я т-только и делаю, ч-что г-говорю. Только т-ты не слышишь! П-проблема в генобах, а не в нас. З-значит, их и н-нужно убрать! Т-точка!

– Что значит – убрать? – растерялся Андрей.

– Представь себе оружие, которое п-поражает только избранных. Например, имеющих с-склонность к раннему облысению. Или низкорослых. Или имеющих общего п-предка.

– Или мутантов во втором поколении, – мстительно добавил Андрей.

– П-правильно мыслишь, – одобрительно кивнул Дарновский. – А теперь слушай д-дальше. В течение нескольких дней или месяцев все, кто соответствуют совокупности ее п-параметров, погибнут по неизвестной причине. Правда, тут мы с Валькой п-пока немного расходимся. Он п-против радикальных м-методов борьбы и предлагает просто ограничить их в некоторых сферах. Например, стерилизовать. В любом случае н-никто не узнает об источнике, пока не п-появится огромное количество… гм… п-пораженных. Но даже тогда обнаружить его будет не просто. Пока г-генобы вычислят сходные характеристики и решат, как с этим бороться, время будет работать на нас. А ведь можно ввести разные п-параметры и диапазон действия. Что скажешь?

– Это реально?

– П-почти.

– Разве это не преступление?

– Нет, Андрей. – Дарновский придвинулся к нему, заглядывая в глаза. – Это н-называется – естественный отбор. Эти нелюди решили п-поиграть в Творца. То, что они сотворили с миром за п-последние п-пятьдесят лет, они называют естественным х-ходом эволюции. Выживают сильнейшие и наиболее п-приспособленные. Вот и п-поглядим, кто из нас с-сильнее.

Дверь кухни распахнулась, и возник заспанный Чертков.

– О, у нас снова гости, – хмуро пробормотал он. – Разорались, черти, поспать не дадут. Что, Стас, опять неокрепшие умы смущаем?

– Д-да брось, В-валька, – фальшиво рассмеялся тот. – Андрюха зашел к-кофе попить. Школу прогуливает – дело молодое, сам п-понимаешь.

Валентин смерил приятеля недоверчивым взглядом. Бросил Андрею:

– Иди-ка в комнате посиди. Нам со Стасиком поговорить надо.

Андрей послушно выскользнул из-за стола и протиснулся мимо Валентина в коридор.

За спиной хлопнула дверь кухни. Забубнили сердитые голоса. Совсем как родители вчера, подумал Андрей.

Он сунулся в комнату. Заглянувший в окно солнечный луч скользнул по столу и ярким бликом отразился от металлического кругляша.

Дальше Андрей вдруг стал видеть себя будто со стороны. Он увидел, как подходит к столу, воровато оглядывается, прислушивается к доносящимся из кухни голосам. Протягивает руку. Хватает нагревшийся на солнце кругляш и быстро опускает в карман. Торопится в коридор, кое-как натягивает кроссовки, выскакивает на лестницу. В себя он пришел только на той самой остановке, где впервые увидел Стаса. Зажмурился, помотал головой. Что это было? Сунул руку в карман, почти уверенный, что ничего там не обнаружит… Пальцы наткнулись на гладкую металлическую поверхность.

– И что теперь? – вслух спросил он сам себя.

Следующие три дня безделья совершенно доконали Андрея. Давняя мечта не ходить в школу, воплотившись в реальность, оказалась безрадостной. Время ползло, как капля смолы по шершавой коре. К тому же бродить по улицам Андрей теперь опасался: мерещилось, что вот-вот навстречу подвернется Валентин или Стас и придется объяснять, почему он украл ту штуку. Хорошо хоть, не сказал приятелям, где живет, и номер телефона не дал.

Сначала Андрей честно хотел вернуть загадочный кругляш, но… Сразу как-то не сложилось, а потом было уже неудобно… Ну в самом деле, нельзя же просто прийти и сказать: «Я тут у вас секретную разработку спер, извините, больше не буду». Детский сад какой-то!

Дома обстановка была не лучше. Отец то сидел, лихорадочно перебирая сайты с вакансиями, то звонил кому-то… И опять сидел, невидящими глазами уставившись в мелькающие на экране картинки. С каждым днем звонил он все меньше. У мамы появилась поперечная морщинка на лбу, губы слились в тонкую полоску. Вчера вечером Андрей понял, что не вовремя проголодался, привычно распахнул дверцу холодильника и долго рассматривал почти пустые полки. А ведь я голодный, потому что порции стали меньше, внезапно сообразил он.

Спустя еще два дня родители узнали о прогулах. Классная настучала, гнида. Не поленилась ведь, позвонила!

Мама битый час промывала Андрею мозги, горячо расписывая ужасы жизни необразованных людей, и в конце концов обратилась за поддержкой к отцу, молча сидящему в углу кухни:

– Объясни хоть ты ему, Максим! Столько сил вложили, чтобы его в эту школу приняли…

– Пусть делает что хочет, – равнодушно отозвался отец.

– Что?! Ну, знаешь… – всплеснула руками мама. – Ты хоть при ребенке держи себя в руках! Нельзя же сдаваться из-за временных трудностей…

– Брось, Ириша, – поморщился отец. – Он уже не ребенок. И нет никак временных трудностей.

Мама высоко подняла брови:

– А что же, по-твоему, есть?

– Полная жопа, – коротко ответил отец и вышел из кухни.

Андрей не сразу сообразил, что сидит с открытым ртом. И что мама плачет.

Он пошел в школу. Для мамы. Назло отцу. И просто потому, что школа – забавно, да? – осталась единственным островком прежней, нормальной жизни. А будут доставать, он даст сдачи! Все, нет больше мальчика для битья!

– Эй, ошибка природы! Никак соскучился, уродец?

Марк широко ухмылялся, предвкушая забаву. Приятели угодливо захихикали:

– Да он мазохист, реально!

– За новой порцией притопал! Врежь ему, Марк!

– Да не, он по Можаровой сохнет, вот и приперся!

Андрей сжал кулаки и твердо посмотрел прямо в глаза главному врагу. Молча. В лице Марка что-то неуловимо изменилось. То ли ухмылка стала не такой широкой, то ли в темных зрачках мелькнула тень сомнения.

Андрей шел им навстречу. Спокойно, уверенно. Молча.

Три шага до столкновения. Андрей представил, как его кулак врезается прямо в тонкий, с горбинкой, нос Марка.

Два шага. Главное – не просить пощады. Пусть хоть убивают. Молчать.

Один шаг.

– После уроков поговорим, ублюдок, – отступая с дороги, прошипел Марк.

Андрей не ответил. Горло точно раскаленным железным обручем сдавило, и сердце билось сразу везде: в голове, в руках, в ногах, даже в животе. Он победил! Так просто? Все оказалось так просто! Эти сволочи не только умны – эмпатия у генобов тоже развита очень сильно, так что они с ходу прочитали его настрой. Поняли, что развлечения сегодня не получится, а настоящие проблемы им не нужны.

Он слегка успокоился только возле класса. Остановился перевести дух. Губы сами расползались в улыбке. Все будет хорошо. Теперь все будет хорошо! Он еще докажет им всем! Пусть только… Он обернулся на звонкий стук каблуков. Полинка.

Андрей, все еще улыбаясь, шагнул навстречу:

– Привет!

Она прошла мимо и скрылась за дверью класса. Как будто он был неодушевленным предметом. Внезапно выросшим на дороге деревом. Выставленным в коридор шкафом. Презренным натуралом…

Он ощутил непреодолимое желание догнать ее и… Остановить? Ударить? Нет. Намотать на одну руку длинные светлые волосы, другой сжать шею и повторить прямо в лицо: «Привет!» Тогда-то она не сможет сделать вид, что его нет!

Андрей зажмурился, сунул руки в карманы. Заставил себя разжать кулаки. Пальцы наткнулись на гладкий металл.

Кругляш. Со всеми этими проблемами он совсем забыл про украденное у Стаса оружие против генобов.

Андрей посмотрел на дверь кабинета. Представил, как входит, идет к своей парте. Шепотки со всех сторон. Полинка старательно смотрит в сторону. Химик отпускает замечание о неспособности некоторых учеников не то чтобы освоить программу, а даже вовремя прийти на урок. И все это – каждый день. Шесть, семь раз в день. А после уроков – Марк с прихлебателями. И неизвестно, хватит ли внутренней силы на то, чтобы останавливать его раз за разом.

Потом Андрей вспомнил мамины вздрагивающие плечи и узкие ладони, закрывающие лицо. Мертвый голос отца. Чувство могущества и владения ситуацией, охватившее его после маленькой победы над давним врагом.

И вошел в класс.

– Та‑а-ак, – гнусаво протянул химик. – Сейчас к доске пойдет… Есть желающие?

Андрей не стал поднимать руку, хотя задачу, высветившуюся на виртуальном экране, решил чуть ли не раньше, чем учитель успел ее дописать. Все равно не вызовут.

– Пойдет к доске…

– Крамер хочет! – раздался насмешливый голос с задней парты.

– Да, Крамера спросите! – подхватил еще один.

Химик пожевал губами, неуверенно возразил:

– Крамер только что пришел… Алгоритм решения подобных задач мы проходили в его отсутствие, поэтому я не уверен, что…

Ах так, разозлился Андрей.

– Я все знаю, – громко сказал он. – Могу решить.

– Ну… Хорошо, – сдался химик. – Прошу!

Андрей резко поднялся. То есть хотел подняться. Стул больно ударил под коленки и одновременно – спинкой в поясницу. Да что такое?! Андрей дернулся. Дурацкий стул загрохотал о заднюю парту, ни в какую не желая отделяться от седалища.

Редкие недоуменные смешки одноклассников быстро перешли в хохот.

– Смотри, смотри, натурал-то раком уже стоит! Готов к использованию!

– Да он корни пустил, чего еще от овоща ждать!

– Не, почтение выражает, кланяется, убогий!

Проклятый стул, намертво приклеившийся к заднице, вынуждал Андрея стоять в нелепой позе. Оглушительный стыд мешал придумать выход из положения. Да и не было его, выхода! Бежать из класса на полусогнутых, виляя стулом? Снять штаны и гордо удалиться в одних трусах? Нет выхода, нет! Сволочи, какие же сволочи, беспомощно подумал Андрей. Как можно было не заметить клей?! Чтоб вы сдохли!

И стало ясно, что выход есть.

Он плюхнулся обратно, не обращая внимания на крики и гогот. Достал металлический кругляш. Задержал дыхание. И сделал так, как показывал Стас.

Половинки легко скользнули примерно на пол-оборота и остановились. Вот вам, подумал Андрей, получите!

Но ничего не произошло.

Голоса были отчетливо слышны через неплотно прикрытую кухонную дверь. Андрей замер в темноте коридора, забыв про мокрые брюки, противно липнущие к телу.

– Вы же п-понимаете, М-максим Игоревич, что на д-данном этапе ваше участие жизненно необходимо!

Это же Стас, в панике подумал Андрей. Что ему нужно? Пришел жаловаться, что я спер их дурацкий неработающий прибор?

В этот момент из кухни донесся голос отца, и Андрей превратился в одно большое ухо.

– Я повторяю, – с досадой произнес папа, – моя позиция была озвучена еще тогда, и менять ее я не собираюсь! Вы, конечно, толковые ребята. Возможно, лучшие из нас. Но иногда наступает момент, когда нужно принять мир таким, какой он есть. Вы достаточно умны, чтобы понять – будущее за генобами. Как бы нам с вами ни хотелось изменить ситуацию, мы уже опоздали. Борьба на данном этапе невозможна и приведет только к бессмысленным жертвам.

– Не поверю, что они вас сломали, – возразил третий голос.

Чертков! Точно ябедничать прибежали, понял Андрей. Ну и черт с вами! Все равно ваша круглая хреновина оказалась пустышкой.

Он задумался, стоит ли погулять, давая отцу время остыть, или лучше получить свою порцию ругани сразу, и упустил момент, когда разговор принял неожиданный оборот.

– …продвинулись. Но без вашего участия дальнейший прогресс невозможен! – горячо воскликнул Чертков. – Крамер, вы должны помочь нам! С вашими возможностями…

– Ничего я вам не должен, – перебил его отец. – Да и возможностей у меня больше никаких нет. Я еще три месяца назад вам говорил… С завтрашнего дня я выхожу на новую работу, озеленителем. Если у вас имеется участок за городом, могу помочь – посадить, окучить, удобрить… Нет? Тогда всего хорошего, господа.

Скрежетнул отодвигаемый стул – видимо, отец встал, показывая, что разговор окончен.

Андрей отступил на шаг, торопливо напуская на себя выражение «я только что вошел и ничего не слышал».

Три месяца назад? Как раз когда они вернулись в столицу. О какой помощи говорит Чертков? Ясно, что речь не о нем. Но что может быть нужно этим от его отца?

– Ж-жаль, – негромко сказал Стас. – Мы р-расчитывали на вас, Максим Игоревич. В-весьма рассчитывали…

– Ничем не могу помочь, – раздраженно отозвался отец. – Извините, у меня дела…

– Заготовка удобрений отнимает много времени? – насмешливо спросил Чертков.

– Уходите, – глухо сказал отец. – Вон из моего дома!

– Н-напрасно вы так. К-кто бы м-мог подумать, что знаменитый М-макс К-крамер окажется т-трусом! Даже ваш с-сын, н-несмотря на рег-гулярные унижения…

– Не смейте приближаться к моему сыну! Уходите!

То ли от панических ноток, прозвучавших в отцовском голосе, то ли от волнения, у Андрея вдруг скрутило живот. Он скрючился в коридоре, прижимаясь боком к стене и часто дыша полуоткрытым ртом. Его прошиб холодный пот, и ноги ослабели. До туалета всего два шага, но Андрей должен был дослушать. И разобраться, что же тут происходит.

– Да не волнуйтесь вы так, – насмешливо продолжил Чертков. – В отличие от вас Андрей оказался настоящим мужчиной, готовым идти до конца.

– До какого еще конца? – севшим голосом спросил отец. – Во что вы его втянули? Где он?

– С-скорее всего, в школе, – ответил Стас. – Но з-зато я т-точно знаю, ч-что он сейчас д-делает. Ждет н-начала новой жизни.

– Ваш сын, – подхватил Чертков, – террорист и преступник, без тени сомнения пустивший в ход биологическое оружие против генобов. Вот так, уважаемый Максим Игоревич. Я полагаю, вы бы не хотели, чтобы эта информация попала в распоряжение полиции? Что ж, все в ваших руках. Единственное, что от вас требуется для обеспечения безопасности сына, – сотрудничество. Вы нам нужны, Крамер. Вас еще помнят. Многие будут готовы поддержать вас и поднимутся на борьбу, если вы позовете.

Тут Андрея накрыла такая волна боли, что он ненадолго отключился. Когда способность соображать вернулась, он все понял. Его использовали. Нагло, цинично, хладнокровно. «Случайное» знакомство: «Макс Крамер тебе не родственник?»; «случайно» подсунутый под самый нос железный кругляш-оружие; никаких попыток забрать «украденный» девайс… Все было подстроено с самого начала. И он, Андрей, был в этой игре лишь пешкой. Разменной монетой. Ниточкой, которая должна была привести заговорщиков к отцу и крепко связать руки Максу Крамеру, который зачем-то так им нужен.

Но они просчитались, злорадно подумал Андрей, с трудом выпрямляя дрожащие от слабости ноги. Ваш план не сработал, уроды!

Он протянул руку, чтобы распахнуть дверь и высказать прямо в лицо этим двоим все, что он о них думает…

– Где он?! – сорванно выкрикнул отец.

Что-то в его голосе было такое, отчего Андрей замер, точно превратившись в камень. Это был не гнев на провинившегося ребенка, не злость на двух радикалов, втянувших его в неприятности. Это был ужас. Чистый, неразбавленный ужас.

Видимо, шантажисты-заговорщики тоже почуяли неладное. Стас заговорил быстро, заикаясь чуть ли не на каждом слове:

– П-послушайте, К-крамер, я уверен, что с п-парнем все в п-порядке…

– Идиоты! – простонал отец. – Какие же вы идиоты!

– Если мы будем молчать, – вступил Чертков, – никому не придет в голову обвинять вашего…

– Он тоже геноб! – перебил отец.

– Что?! – хором воскликнули они.

«Что?!» – мысленно закричал Андрей.

– Он. Генетически. Обогащенный, – медленно произнес отец.

– Н-но к-как это…

– Я работал в «М-корпе», – мертвым голосом заговорил отец. – У меня была возможность… Уже тогда… я знал, чем все закончится. Все эти глупости: сопротивление, борьба за права натуралов, акции протеста… Прогресс нельзя повернуть вспять. И я сделал то, что должен был. Дал своему сыну шанс.

– Но п-почему он…

– Не знает, что он геноб? Потому что Макс Крамер, лидер движения, не мог модифицировать своего ребенка. От меня бы отвернулись все, и в первую очередь жена. К тому же денег на официальное обогащение у меня не было. Я сделал это незаконно, воспользовался служебным положением. Вы, наверное, в курсе, какие порядки в «М-корпе». Если бы узнали… Я бы потерял работу.

– Вы и так ее потеряли, – возразил Чертков.

– Да, – согласился отец. – Но я успел дать сыну все, что мог.

Он то ли всхлипнул, то ли закашлялся, и от этого звука в животе у Андрея будто развернулась пружина из колючей проволоки. Он не выдержал и застонал, оседая на пол.

Кухонная дверь распахнулась.

– Андрей!

Отец упал на колени, осторожно приподнял его голову.

– Ты в порядке? Что с тобой? Отвечай!

Где-то вне поля зрения Андрея щелкнул замок, и мамин голос весело пропел:

– Мальчики, я дома! Господи, что… Андрюша! Максим, что случилось?!

Мама схватила его прохладными ладонями за щеки, повернула лицом к себе. От этого прикосновения Андрею стало легче. Он даже смог заговорить:

– Пап… Ты… Не слу… шай их… Я… никого не убил…

– Максим, что ты сидишь?! Он же бредит. «Скорую», быстро! Потерпи, сынок, сейчас приедет врач. Где болит?

Сознание уплывало. Андрей заставил себя сосредоточиться на главном: нужно сказать отцу, что ему нечего бояться.

– Пап… Она не… Не работает. Пустыш… ка…

Отец вскочил и, схватив Стаса за грудки, принялся трясти его.

– Что вы с ним сделали?! Отвечайте! Быстро!

– От‑т‑куда н-нам было з‑з‑знать? – заикание усилилось настолько, что сделало речь Стаса практически неразборчивой.

– Оно не сработало, – выговорил Андрей. – Слышишь, пап, ничего не случилось.

– Что это было?! Что вы ему подсунули?!

Красный, растрепанный Чертков всунулся между отцом и Стасом, оторвал их друг от друга.

– Экспериментальный образец, – быстро заговорил он, испуганно глядя на разъяренного отца. – Всего лишь прототип, понимаете? Никто не должен был пострадать. Максимум – легкое расстройство желудка. Это предупреждение. Демонстрация наших возможностей. Шанс расшевелить вас, в конце концов! Да, он никого не убил, но мог и был готов к этому. Хватит прятаться в своей норе, Крамер. Вы нужны людям! Вы не имеете права…

Они принялись орать друг на друга, все разом: Стас, отец, Чертков. Только мама сидела рядом с Андреем и, тревожно заглядывая ему в глаза, нажимала кнопки мобильника.

– Ира! – отец вдруг выхватил у нее телефон. – Не надо! Мы не можем…

– Ты с ума сошел, Максим? Ему нужен врач! Немедленно!

– Нет, – подхватил Чертков. – Не нужно врача! Если узнают, что он геноб…

– Что? – тихо спросила мама. – Максим, о чем он говорит?

– Мы больше не потерпим тирании старения и смерти. Мы создадим новый отважный мир…

Десятки голосов звучали слаженно, как один звонкий, уверенный, четкий голос. Голос будущего.

– Посредством обогащения генов, манипуляций с клетками, синтезированных органов и любых других необходимых средств мы одарим себя продолжительной жизнеспособностью и отодвинем дату кончины!

Ряды подростков в одинаковых форменных костюмах сливались в единый многоголовый организм. Организм будущего. Андрей чувствовал, как слова отзываются радостью в его сердце, стучащем в унисон с сердцами одноклассников. Он был – частью целого, своим. Он был генобом!

Чистая трель звонка обозначила конец линейки. Ученики седьмой школы-интерната для генетически обогащенных детей рассыпались по площадке, разбиваясь на группы.

– Эй, Крамер, на дополнительные по химии идешь? – крикнул долговязый Мельников.

Почему-то вдруг вспомнился отец – такой, каким он был на суде: жалкий, постаревший лет на десять. Когда зачитали приговор: «…за нарушение корпоративной этики… Незаконное оперативное вмешательство… Использование служебного положения…», Макс Крамер, бывший лидер движения борцов за права натуралов, вдруг часто заморгал и криво улыбнулся кому-то, сидящему в зале. Андрей оглянулся. Мама, не отрываясь, смотрела на отца, и по щекам у нее текли слезы. Андрей хотел подойти к ней, но приговор уже дочитали, и работник ювенальной службы заторопил его к выходу – до ужина в интернате оставалось меньше часа…

– Тебя ждать, Крамер? – нетерпеливо спросил одноклассник.

Андрей поддернул рукав рубашки, открывая кафф, и в два шага догнал своих.

Марина ЯсинскаяМаятник аварийного хода

Джейт размеренно шагал по Бонд-стрит, толкая впереди себя тачку, и металлический звук его тяжёлых шагов гулким эхом метался между пустых домов.

Колёса тачки подскакивали на булыжниках мостовой так, что сложенные внутрь образцы грозили вывалиться на землю. Но Джейт внимательно следил за тем, чтобы драгоценная поклажа не упала и не получила повреждений – найти пригодный для опытов материал изо дня в день становилось всё труднее.

В последний раз человеческие тела в хорошей кондиции Джейт отыскал две недели назад. Это на первых порах образцы можно было собрать, просто выйдя на улицу. Но чем больше проходило времени, тем больше тлела и сгнивала плоть, и тем меньше оставалось хороших материалов.

Сегодня Джейту повезло – в одном из домов он нашёл холодный подвал, внутри которого обнаружилось четыре прекрасно сохранившихся из-за низкой температуры тела. Джейт погрузил на тележку всех четверых. Два образца были взрослыми и разнополыми. Третий образец оказался миниатюрным; не так давно Джейт узнал от старого автоматуна Аруана, что миниатюрные образцы называются детьми и что именно из детей со временем получались Люди. А четвёртый образец был очень необычным – безволосый и с чёрным кожным покровом. Джейт полагал, что андроидов эта находка сильно заинтересует. До сих пор их опыты по восстановлению человечества не привели к желаемым результатам; возможно, если они возьмут этот необычный чёрный образец, у них наконец-то что-то получится.

На перекрёстке Бонд-стрит и Чапел-авеню лежал перевёрнутый паробус, врезавшийся в столб уличного газового фонаря. Джейт обогнул его – и резко остановился, увидев витрину на первом этаже красного кирпичного здания. За стеклом стояли… Люди!

Буквально сразу же после этого открытия несколько датчиков Джейта зафиксировали, что из грудного отсека, там, где находится центральная двигательная установка, доносятся необычные звуки, среди которых особо выделялось мерное «тук-тук». Повозившись с латунными заклёпками, Джейт открыл свою грудную пластину и заглянул внутрь. По непонятной причине шестерёнки его двигательной установки крутились с повышенной скоростью, словно от высокой нагрузки, а встроенный маятник аварийного хода вдруг начал раскачиваться сам собой, хотя Джейт его не запускал. Именно из-за маятника и слышалось это мерное «тук-тук».

Джейт засунул внутрь манипулятор и остановил маятник. Его полагалось запускать только в случае экстренных ситуаций, когда энергии почти не оставалось. Сейчас такой необходимости не было.

В другой день Джейт, несомненно, задался бы вопросом, почему вдруг маятник аварийного хода пошёл сам собой, но сегодня странные изменения в его двигательной установке повлияли на мыслительные процессы – те потеряли свою чёткость и последовательность, смешались и зациклились.

«Люди! Настоящие Люди!» – вновь и вновь возникала в его логос-аппарате одна и та же мысль.

Уже почти три месяца прошло с тех пор, как закончился солнечный шторм и была запущена программа Восстановления. Три месяца Джейт вместе с другими автоматонами искали органические образцы, из которых можно было бы, как завещали Люди, воссоздать погибшее человечество. Три месяца андроиды проводили одни опыты за другими, пытаясь сконструировать из полученных материалов Людей. Они сшивали разные части тел, они пропускали через них электрический ток и воздействовали магнитами. Лежащие на холодных металлических столах безвольные экземпляры очень походили на людей! И всё же каждому опыту, который проводили андроиды, не хватало какой-то малости, чтобы превратить очередной экземпляр в настоящего, живого Человека.

А сейчас Джейт нашёл уже живых Людей!

Автоматон опустил ручки тачки на землю и сделал несколько шагов к витрине, за которой стояли и смотрели прямо на него два Человека в блестящих ярких нарядах. Под ногами у них лежали таблички с надписями.

«Людовик», – прочитал Джейт первое слово и замялся, увидев следующее за ним загадочное «XIV». В его логос-аппарат был заложен весь алфавит, так что прочитать Джейт мог что угодно. Но словарный запас был ограничен, и потому некоторые встречающиеся автоматону слова он не понимал.

«Людовик Икс-Ай-Ви», – прочитал Джейт по буквам первую надпись и перешёл ко второй. – «Маркиза де Монтеспан».

«Вероятно, это их имена», – пришёл к выводу Джейт – и только сейчас заметил большую вывеску над витриной.

«Выставка восковых фигур», – прочитал он, и логос-аппарат загудел от напряжения. Слово «восковой» ему было не знакомо, а словосочетание «выставка фигур» казалось нелогичным – зачем выставлять круги, квадраты и треугольники?

Впрочем, выставка кругов и квадратов его сейчас не интересовала; всё внимание Джейта было сосредоточено только на Людях. Войдя в помещение, он сразу же подошёл к витрине и обратился точно по инструкции общения с Людьми, которую разработали андроиды для того дня, когда они восстановят человечество.

– Приветствую вас, Людовик Икс-Ай‑Ви и Маркиза де Монтеспан. Автоматон G8 готов выполнить ваши указания.

Люди не только не ответили, но и вообще никак не отреагировали на его слова.

Несколько минут Джейт терпеливо стоял на месте. Инструкция предусматривала лишь один вариант – Люди в ответ информировали автоматона о том, что он должен для них сделать.

«Они не станут мне отвечать», – понял Джейт и стал продумывать следующий шаг. Автоматон был уверен, что настоящие Люди смогут помочь андроидам в воссоздании человечества, а значит, необходимо, чтобы они встретились. Андроиды прибыть сюда не смогут. Следовательно, нужно попросить Людей прийти к андроидам. Только вот можно ли просить Людей, существ высших и совершенных, об одолжении, в инструкции не говорилось…

– Людовик Икс-Ай‑Ви и Маркиза де Монтеспан, – решился Джейт на непредусмотренный инструкцией шаг. – Могу я проводить вас в центр Восстановления?

Люди снова не ответили.

Очень осторожно Джейт прикоснулся к Людовику Икс-Ай‑Ви. Тот не реагировал.

– Если вы не против, я отвезу вас в центр Восстановления, – сообщил он, аккуратно приподнял Людовика и Маркизу и вынес их на улицу, отметив, что по весу они гораздо легче человеческих образцов, которые он находил прежде. Вот оно, ещё одно отличие настоящих Людей от тех, которые получаются в лабораториях Андроидов!

Ни улице Джейт замялся. В тачке не было места для двух Людей. Да даже если бы и было, везти высшие существа вместе с неживыми образцами не подобало.

Джейт рассмотрел варианты. Для перевозки всего сразу можно воспользоваться лежащим на перекрёстке паробусом. Но его паровой котёл наверняка пуст, да и двигатель от столкновения со столбом газового фонаря, вероятно, находится в нерабочем состоянии.

Логос-аппарат тихо гудел, Джейт думал. Он хорошо знал соседний сектор города. Через три улицы отсюда находился рельсоход, можно было бы воспользоваться им. Но и с рельсоходом та же проблема, что и с паробусом, – паровой котёл наверняка пуст. В пяти кварталах, на небольшой площади Грейсон-ярда на земле лежит дирижабль. Но в логос-аппарате Джейта не было инструкции о том, как управлять дирижаблем. Впрочем, он мог бы и поэкспериментировать – но не с Людьми на борту; он не мог подвергать Людовика с Маркизой, долгожданных настоящих Людей, такому риску…

Издалека донёсся звон часов с Тауэра, отбивавших шесть вечера. В центр Восстановления полагалось возвращаться к семи. Надо срочно найти решение!

Наконец Джейт вспомнил, что видел неподалёку стоящее в переулке ландо. Он мог бы погрузить в него и Людей, и образцы, а самому выступить в этой конструкции тягловой силой, заменив животных, которых использовали Люди.

Так Джейт и поступил. Устроил Людовика с Маркизой на мягких сиденьях, четыре человеческих тела сложил на пол коляски – и покатил её в центр Восстановления.

В другой день Джейт задумался бы, хватит ли ему энергии – ведь из-за того, что приходится везти тяжёлое ландо, уровень её расхода резко повышается. Но не сегодня. В грудном отсеке Джейта по-прежнему бешено крутились шестерёнки центральной двигательной установки, и снова сам собой пошёл маятник аварийного хода, стуча тихим «тук-тук». А мыслительный процесс логос-аппарата всё ещё оставался путаным, и в него то и дело вклинивалась мысль: «Люди! Настоящие Люди!»

– Это не люди, – резюмировал Эдвард. – Это восковые фигуры людей.

Автоматон-поисковик с полустёртой надписью G8 на медной грудной пластине не отреагировал, и Эдварду стало ясно, что тот не понял сказанного.

– Это копии людей, – пояснил андроид. И, поскольку не знал, каков словарный запас у автоматона G8, продолжил: – Это их изображение. Слепок. Статуя, сделанная из особого материала, который называется «воск».

В наступившей в лаборатории тишине датчики Эдварда уловили гудение логос-аппарата автоматона – и ещё необычный, мерный постукивающий звук.

– Они выглядят как настоящие Люди, – сказал наконец Джейт.

В голосе автоматона датчики Эдварда уловили необычные ноты, но андроид не смог определить, что это такое.

«Надо отправить его на проверку механикам, – сделал себе мысленную пометку Эдвард. – Пусть посмотрят, нет ли нарушений в его логос-аппарате, и, если необходимо, проведут замену».

Случившийся три месяца назад солнечный шторм не только уничтожил всё живое на планете – из-за него сгорели, полностью или частично, логос-аппараты многих автоматонов. Придя в себя после вынужденной перезагрузки, Эдвард обнаружил, что находящиеся рядом автоматоны ведут себя неадекватно. Одни не двигались вообще, другие двигались хаотично и бессмысленно, третьи не реагировали на приказы, четвёртые не могли их выполнить… На замену даже части повреждённых логос-аппаратов потребовалось много дней. И даже сейчас последствия солнечного шторма давали о себе знать, и то один, то другой автоматон давал сбой.

Впрочем, в настоящее время в распоряжении Эдварда уже было достаточно автоматонов, чтобы заняться спасением человечества, – тем, ради чего его создали люди. Однако на пути к достижению этой цели перед андроидом стоял целый ряд существенных проблем. И главная из них заключалась в том, что солнечный шторм повредил не только логос-аппараты автоматонов – он причинил вред и его собственному анализатору, в результате чего Эдвард лишился доступа к части заложенной в него памяти. Эти пробелы были серьёзными – даже на основании оставшейся у него информации андроид не смог полностью восстановить инструкции людей.

Тем не менее, тщательно изучив сохранившиеся у него данные, Эдвард сделал несколько выводов.

Во-первых, люди изобрели автоматонов примерно в то же время, что и пишущие машинки. То есть гораздо раньше андроидов. Автоматоны были простыми механизмами с примитивными логос-аппаратами. Андроидов создали позже, их анализаторы совместили в себе черты разностных аппаратов Беббиджа и Шутца и вычислительной машины Теслы и оказались настолько приближены к человеческому мозгу, что люди даже назвали новые механизмы Андроидами, то есть «подобиями человека». И в отличие от автоматонов, которым присваивали просто буквенно-цифровые названия, андроидам дали человеческие имена. Следовательно, андроиды по шкале разумности – почти люди, а значит, ниже стоящие по шкале разумности автоматоны должны им подчиняться.

Во-вторых, раз автоматоны должны подчиняться андроидам, то они, андроиды, должны ими управлять и отдавать им приказы.

В-третьих, люди завещали андроидам спасти человечество. Такой вывод Эдвард сделал на основании двух оставшихся в памяти его анализатора обрывочных строк из инструкции: «Принять необходимые меры для сохранения и восстановления человечества» и «В случае непредвиденной ситуации запустить». Остальной текст инструкции стёрся.

Андроид не мог не отметить неудачное стечение обстоятельств – в него было заложено немало других сведений и знаний из самых разных областей и наук, но наибольший урон солнечный шторм нанёс именно тому кристаллу, в котором находились пошаговые инструкции!

Однако выход из ситуации нашёлся. Анализатор Эдварда сохранил информацию о том, что, кроме него, люди построили ещё двух андроидов, один из которых находился в Бирмингеме, а другой – в Эдинбурге. С большой долей вероятности их анализаторы тоже пострадали после солнечного шторма, но если они свяжутся и сопоставят сохранившуюся у каждого информацию, то, возможно, смогут воссоздать полный текст инструкции.

С помощью автоматонов, восстановивших несколько линий телеграфа и пневмопочты, Эдвард связался с двумя другими андроидами, Джорджем и Уильямом. Сопоставив имеющиеся у них остатки данных, они получили много полезной информации, однако заветная инструкция так и осталась удручающе неполной.

И тогда трое андроидов провели совет, на котором рассудили так: если их анализаторы подобны мозгу человека, и Люди создали их по своему подобию, это значит, что мыслят они, андроиды, как Люди. Следовательно, вести себя в сложившейся ситуации им следует как Людям. А именно – собрать имеющуюся у них информацию и с помощью логического мышления самим заполнить пробелы.

Из инструкций у трех андроидов остались фразы: «солнечный шторм грозит уничтожением всего живого», «отобрать образцы, чтобы заново заселить планету», «является частью Лунного щита» и две строки из памяти Эдварда – «принять все необходимые меры для сохранения и восстановления человечества» и «в случае непредвиденной ситуации запустить». На основании этого андроиды решили, что их задача – восстановить человечество из имеющихся образцов с помощью заложенных в них знаний из самых разных областей науки.

Единственным не укладывающимся в логичную схему моментом остался «Лунный щит». У Уильяма в памяти сохранилась статья из газеты «Ллойд Лист». В ней рассказывалось о планах людей построить ракетную летательную машину и отправить в ней людей на Луну, чтобы они могли спастись от солнечного шторма.

Никакой дополнительной информации на эту тему в анализаторах других андроидов не нашлось, и они решили рассудить как люди – скорее всего, ракетная летательная машина на Луну была одним из рассматриваемых, но так и не реализованных вариантов спасения человечества. Значит, её не следовало брать в расчёт.

«Что бы сделали в этой ситуации Люди» стало главным критерием для всех дальнейших решений. Окончательно уяснив для себя курс действий, андроиды полностью сосредоточились на нём. Каждый день автоматоны трёх городов выходили на улицы собирать образцы – тела погибших людей. Андроиды же принялись за эксперименты. Вначале они пытались оживить целые тела. Затем пытались сшивать останки разных тел в различных сочетаниях и воздействовать на них самыми разными механизмами и процессами; в какой-то момент они даже начали комбинировать органические и неорганические ткани, например, приделывать к человеческому туловищу механическую конечность, – но пока успехов не достигли.

Именно поэтому находка Джейта так заинтересовала Эдварда – человека с чёрным кожным покровом он ещё не видел.

В анализаторе андроида возникло сразу несколько вариантов эксперимента. Сначала попробовать оживить тело целиком. Затем, если ничего не получится, скомбинировать чёрное туловище с белыми конечностями. Или наоборот – белое туловище и чёрные конечности? Какие конечности выбрать? Ноги или руки? Или одну ногу и одну руку? Стоит ли посоветоваться с Уильямом и Джорджем?

От обилия вариантов анализатор Эдварда тихо загудел, и он коротко приказал одному из автоматонов-охранников:

– Мне нужно охлаждение.

Стоявший рядом автоматон поднял лежащий наготове огромный веер из медной сетки и принялся обмахивать громоздкую, всю в многочисленных медных ручках, латунных рычагах и серебристых клапанах машину, которую представлял собой андроид. Хоть его анализатор и был подобен человеческому мозгу, внешне на Людей андроид никак не походил; внешне на Людей куда больше походили автоматоны.

– А G8 отвезти механикам на проверку, – приказал Эдвард и сосредоточил своё внимание на редком чёрном образце.

Механики были неотъемлемой частью существования автоматонов. Механики не только подкручивали заводные устройства, обеспечивая автоматонов энергией, – они ещё и определяли неисправности и устраняли их. Без механиков средняя длительность полезного функционирования автоматона была бы намного короче.

Джейт не пропускал ни одного визита и никогда не думал, что механики могут не только чинить. Но однажды он стал невольным свидетелем сцены, когда охранники привели одного автоматона-поисковика к механикам силой. Тот пытался вырваться, но охранники держали его крепко. Джейт подумал, что у автоматона, вероятно, пришёл в негодность логос-аппарат, из-за чего он и ведёт себя неадекватно. Такое случалось. Неприятная поломка, потому что она требовала замены логос-аппарата, и весь накопленный опыт и вся память терялись вместе со старым.

– Послушайте, – повторял автоматон-поисковик, пытаясь вырваться из захвата охранников. – Послушайте меня! Мне не надо менять логос-аппарат! Он не был повреждён, и у меня сохранилась память со времени ещё до солнечного шторма! Программа Восстановления, которую запустили андроиды, ошибочна! Люди оставили нам совсем другие приказы! Мы должны отправить вторую ракету на Луну!

Пока охранники пытались силой уложить автоматона на ремонтный стол, сгрудившиеся рядом механики готовили зажимы, чтобы обездвижить взбесившийся механизм. Но тот так яростно сопротивлялся, что в конце концов один из охранников, нажав на медный клапан, открыл часть лицевых пластин и направил на автоматона пронзительно яркий луч. Тот прошёл сквозь корпус бунтаря, разрезав того пополам. Механики уложили верхнюю часть туловища на стол, вскрыли головной отсек, достали логос-аппарат и бросили его в ёмкость с кислотой.

С той поры каждый раз, когда Джейт собирался к автоматонам-механикам, он отмечал, что двигательное устройство в его грудной клетке начинало барахлить – то замирало, то принималось работать с удвоенной силой, а логос-аппарат раз за разом прокручивал сцену с уничтожением автоматона.

И потому сегодня, когда андроид приказал ему пройти внеплановую проверку, Джейт немедленно почувствовал характерные изменения работы в двигательном устройстве. А когда с двух сторон возникли автоматоны-охранники, логос-аппарат живо выдал воспоминание о ярком луче, и двигательное устройство Джейта немедленно ответило сбоем в работе.

«А если механики спросят про Аруана? – подумал Джейт. – Если спросят, выдам ложную информацию», – решил он. Вариант развития событий с потерей своего логос-аппарата, а вместе с ним – накопленных воспоминаний и словарного запаса, Джейта категорически не устраивал.

Аруан был изношенным автоматоном, прятавшимся в парке застывших каруселей. Джейт встретил его случайно и сразу понял, что Аруан – одна из первых моделей автоматонов, R1 – громоздкий и неуклюжий, потёртый, поцарапанный, с вмятинами на медном покрове и с обилием блестящих заклёпок, клапанов, сжатых пружин, ручек и рычагов, которыми Люди снабдили его просто для красоты. Его логос-аппарат состоял из самых примитивных устройств, и, видимо, именно поэтому солнечный шторм, повредив более сложные устройства, столь простому механизму не причинил никакого вреда.

И тем не менее, как ни примитивно было устройство логос-аппарата старого автоматона, за время длительного функционирования оно накопило много полезной информации и обширный словарный запас, которыми Аруан делился с Джейтом в обмен на то, что тот периодически его заводит и сохраняет в тайне факт его существования от андроидов.

Джейт рассказал Аруану об инциденте с механиками и охранниками, и тот ответил:

– Андроиды мыслят как Люди, а Люди всегда не любили несогласных. Если главный Человек принимал решение, он требовал, чтобы все остальные его выполняли, и неважно, правильно оно или нет. Несогласных они уничтожали. Наши андроиды поступают как Люди.

– Люди уничтожали друг друга? – переспросил тогда Джейт.

– Да, – подтвердил Аруан, вряд ли отдавая себе отчёт в том, что его ответ разрушает все заложенные в Джейта понятия о Людях – ведь те были высшими существами, они создали рельсоходы и паробусы, дирижабли и пароходы, они придумали телеграф и телефон, электрические лампочки и велосипеды. Наконец, они создали их, автоматонов, и даже андроидов! Люди созидали, а не разрушали. Они не стали бы уничтожать друг друга!

Джейт не заметил, что последнюю фразу произнёс вслух, и старый автоматон в ответ на неё спросил:

– Если бы они не уничтожали друг друга, то зачем они создали орудия уничтожения?

– Какие орудия?

– Например, автоматонов-охранников. И их лучи.

Джей долго молчал, его логос-аппарат тихо гудел, обрабатывая полученные сведения.

– Люди уничтожали друг друга, – наконец повторил он, пытаясь уместить эту мысль в чёткую схему давно сложившихся у него понятий. – Но зачем?

– Причин много. Обида, злость, ярость, месть, ревность, жажда власти…

– Что это такое? – не понял Джейт.

– Люди – существа органические. В них проходят химические процессы, которые провоцируют нелогические реакции, называемые эмоциями. Эмоции влияют на поступки. Под влиянием эмоций Люди могут уничтожить друг друга.

Джейт обдумал полученную информацию и сделал следующий логический вывод:

– Андроиды не органические. Значит, у них нет эмоций. Тогда почему они уничтожают автоматонов?

– Уничтожать можно не только в порыве эмоций, – пояснил Аруан. – Можно построить такую логическую цепочку, которая обоснует необходимость уничтожения.

– Разве можно логически обосновать уничтожение разумного существа?

– Можно. Андроиды выстроили следующую: люди завещали им сохранить человечество, для чего андроиды запустили программу Восстановления. Те автоматоны, которые говорят, что эта программа ошибочна, мешают великой миссии спасения человечества. Чтобы выполнить завет Людей, помеху следует устранить.

Все эти беседы вызывали странные реакции в логос-аппарате Джейта, запуская мыслительные процессы, которые раньше у автоматона просто не возникали.

Джейт подозревал, что эти реакции не проходят бесследно и что при проверке механики тут же увидят заметные изменения в его логос-аппарате. Однако когда он прибыл на внеплановую проверку, механики не нашли никаких отклонений в функционировании его механизма.

Разобрали, собрали – и отпустили.

«Значит, такие мыслительные процессы мне не вредят и я могу продолжать думать», – сделал вывод Джейт.

В последние дни среди автоматонов-поисковиков стала распространяться информация о том, что тех из них, кто высказывает несогласие с программой Восстановления, насильно приводят к механикам на принудительное изъятие логос-аппарата, даже если в нём нет никаких поломок.

С одной стороны, информация была непроверенной. С другой стороны, Джейт сам был свидетелем уничтожения автоматона, говорившего, что программа Восстановления ошибочна. Не в силах отнести эти данные ни в категорию истинных, ни в категорию ложных, Джейт решил проконсультироваться с Аруаном – ведь логос-аппарат того хранил массу полезных сведений. И однажды, выйдя на свои обычные ежедневные поиски образцов, Джейт вместо прочёсывания отведённого ему сектора города отправился в парк застывших каруселей.

– Программа Восстановления действительно ошибочна, – заявил старый автоматон и этим своим заявлением едва не спровоцировал замыкание в логос-аппарате Джейта.

– Она ошибочна? – переспросил Джейт, не в силах обработать эту простую и в то же время такую сложную информацию.

– Да, она ошибочна, – подтвердил Аруан. – Люди действительно велели андроидам сохранить человечество, но вовсе не такими методами. Чтобы спасти Людей, андроиды должны были отправить на Луну вторую ракетную летательную машину…

Про вторую ракету Джейт уже слышал – логос-аппарат тут же прокрутил ему сцену с охранниками и ярким лучом, разрезавшим автоматона пополам.

– Расскажите, – попросил он.

– Хорошо, – согласился Аруан. – Астрологи узнали о приближении солнечного шторма заранее. Они также определили, что шторм будет такой силы, что на Земле от него укрыться не получится и все люди погибнут. И было решено, что если нельзя спасти всех, то следует хотя бы попробовать спасти человечество. Для этого Люди отобрали нескольких представителей своего вида для отправки на Луну. Они рассчитали, что когда солнечный шторм достигнет Земли, Луна будет находиться с другой стороны планеты, и Земля послужит ей своего рода щитом. А если в этот момент Люди будут находиться на обратной стороне Луны, то и сама Луна станет им ещё одним щитом. Когда же шторм пройдёт, они вернутся на Землю и станут размножаться, чтобы снова населить планету.

– И они построили ракету для отправки на Луну, – понял Джейт.

– Да, – подтвердил Аруан. – На тот момент у Людей уже были наработки Фламмариона и Верна о последовательно воспламеняющихся пороховых ракетах, и они принялись спешно воплощать их в жизнь. Но тут возникла другая проблема…

Аруан подобрал с земли камешек и показал Джейту.

– Смотри. Это – ракета. Последовательно воспламеняющиеся секции донесут её до Луны, – старый автоматон бросил камешек, и тот приземлился у ног Джейта. – Но как она вернётся обратно на Землю?

Несколько мгновений Джейт смотрел на лежащий у него в ногах камешек, потом поднял и бросил Аруану.

– Вот так?

– Так, – согласился старый автоматон. – Только камешек мне обратно бросил ты, а с Луны отправить ракетную машину обратно некому. Всё топливо израсходуется по пути на Луну. А вместить в себя и Людей, и достаточно топлива на обратную дорогу ракета не могла. И потому Люди решили построить вторую машину, нагрузить её топливом и запустить вслед за первой. Она прилетела бы на Луну, Люди забрали бы из неё топливо и вернулись бы на Землю.

Аруан замолчал, дав логос-аппарату Джейта время для обработки новых сведений. Джейт долго их сортировал, но в конце концов проиндексировал их как истину – ведь Аруан сохранился со времён ещё до солнечного шторма, он был свидетелем тому, о чём рассказывал, и его логос-аппарат с той поры не меняли. Значит, рассказанные им сведения – это правда. А ещё это значит…

– Люди не успели запустить вторую ракету, – сделал вывод Джейт. – Почему?

Аруан долго молчал. Когда же он снова заговорил, его голосовые динамики как-то странно похрипывали.

– Ракета могла унести совсем немного Людей. Несколько десятков, не больше. В одном только Лондоне проживало пять миллионов. Как решить, кто из этих пяти миллионов полетит на Луну и останется жив?

– Выбрать самых здоровых, – тут же предложил Джейт. – Тех, кто больше всего способен к размножению.

– Правильно, – согласился Аруан. – Идея была именно такая. Но потом несколько очень богатых Людей принесли деньги… Ты знаешь, что такое деньги?

Джейт кивнул. В его логос-аппарате было определение денег как средства платежа за покупки.

– Так вот, за большие деньги они купили себе место в этой ракете, несмотря на то, что вовсе не были наиболее способны к размножению.

– Как они могли купить там место, если оно не продавалось? – не понял Джейт.

– Деньги занимали в жизни Людей особое место. Я не знаю причин и не могу тебе объяснить, почему так произошло. Но факт таков, что за деньги Люди могли купить даже то, что не продаётся. Несколько Людей купили себе место на ракете в обход принятых критериев отбора. А когда об этом стало известно, остальные Люди возмутились. Каждый Человек хотел получить место на этой ракете, и в городе начались беспорядки. Люди собрались в большую толпу и попытались прорваться на взлётное поле, откуда запускалась ракета. Другие Люди, выполнявшие функции, схожие с функциями автоматонов-охранников, пытались их остановить. Некоторое время они сдерживали толпу, и первая ракета успела улететь. Но потом толпа прорвалась на взлётное поле и не дала запустить вторую ракету.

– Почему? – зачем-то понизив силу голосовых динамиков, спросил Джейт.

– Люди решили, что если не суждено спастись им, то пусть и те, кто улетел на ракете, тоже погибнут.

– Но это нелогично! Этим самым они обрекли на вымирание всё человечество! – заключил Джейт, ощущая, как снова ускорился ход шестерёнок в его центральном двигательном устройстве, а логос-аппарат начал сбоить, лишая мыслительные процессы чёткости.

– Люди далеко не всегда действовали логично, – ответил Аруан. – Помнишь, я рассказывал тебе про эмоции? Эмоции заставляли Людей делать совершенно необъяснимые вещи, даже те, которые были во вред им самим.

Логос-аппарату Джейта потребовалось довольно много времени, чтобы обработать полученные от Аруана сведения.

– Если Люди поступают так нелогично, я не понимаю, почему они выжили как вид, – в конце концов заявил автоматон. Чем больше он узнавал о Людях, тем меньше он понимал. И тем меньше оставалось от заложенной в него установки о том, что Люди – это высшие, безупречные существа. – Они должны были давно сами себя уничтожить, – подвёл итог Джейт.

– Они выжили потому, что, несмотря на свои недостатки, Люди способны делать уникальные вещи, – отозвался старый автоматон. – Эмоции подталкивали Людей не только на негативные поступки, но и на позитивные. Именно благодаря нелогичным эмоциям человечество смогло достигнуть таких высот. Например, дирижабль. Если бы Люди всегда действовали логически, то они приняли бы как данность тот факт, что если у них нет крыльев, то летать они не могут. Однако Люди не пожелали с этим смириться. Нелогичное решение. Но именно из-за него Люди изобрели дирижабль.

Логос-аппарат Джейта зашумел так сильно, что автоматон подумал, как бы тот не сломался от нагрузки. От его идеализированного представления о Людях как о высших и совершенных существах не осталось почти ничего. Однако на смену ему пришло новое заключение. Да, Люди не были идеальными. Они были противоречивыми, нелогичными и представлявшими опасность для самих себя существами. И всё-таки Люди были… особенными.

И они не должны навсегда исчезнуть.

Придя к этому выводу, Джейт предложил курс действий:

– Надо всё немедленно рассказать андроидам и отправить вторую ракету на Луну, чтобы спасти Людей.

Старый потёртый автоматон издал скрежещущие звуки, из-за которых Джейт решил, что Аруан сломался.

– Я имитирую смех Людей, – пояснил старый автоматон, будто услышав его мысли. – Люди смеялись, чтобы выразить свою радость или своё снисхождение к услышанному.

– Вы выражаете радость или снисхождение?

– Снисхождение. Андроиды не захотят тебя слушать. Они уже выработали курс действий и не станут с него сворачивать.

– Но если мы докажем им, что они ошибаются…

– Они всё равно не захотят признать свои ошибки, – перебил Джейта старый автоматон. – В этом андроиды очень похожи на Людей. Ты сам видел, что андроиды сделали с автоматоном, который заявил, что процесс Восстановления – это ошибка. И ты сам рассказал мне, что несогласным автоматонам насильственно меняют логос-аппараты.

– Но Людей нужно спасать, – повторил Джейт неоспоримый вывод.

– Нужно, – согласился старый автоматон. – Поговорим об этом через неделю.

Андроид Эдвард отметил тревожную тенденцию – увеличившееся число автоматонов, ставивших под сомнение целесообразность программы Восстановления.

«Как бы поступили в такой ситуации люди?» – задался он вопросом.

Анализатор Эдварда изучил заложенные данные о Людях и об их обществе и сделал вывод: в аналогичных ситуациях Люди массово избавлялись от всех несогласных.

Приняв полученные сведения, Эдвард быстро выстроил логическую цепочку: андроиды – это высшее достижение человечества, они практически такие же, как Люди. Значит, и действовать должны, как Люди.

По приказу Эдварда охранники и механики за считаные дни быстро, тихо и незаметно расправились с несогласными автоматонами, и высказывания прекратились.

Однако анализатор Эдварда сгенерировал предположение, что наступившая тишина вызвана вовсе не тем, что механики и охранники нашли всех несогласных, а тем, что теперь несогласные автоматоны стали молчать. А если и говорили, то лишь среди таких же несогласных. И эта мысль занимала андроида.

«Что бы сделали люди?» – снова спросил себя Эдвард.

Анализатор выдал ответ: для обнаружения скрытого инакомыслия люди использовали слежку и шпионов.

«Следовательно, мне тоже нужны слежка и шпионы», – сделал вывод Эдвард, ни на миг не подвергая сомнению правильность этого решения – ведь андроид поступал так же, как Люди.

После того как Джейт принял решение спасти Людей, события стали разворачиваться стремительно.

Прежде всего, неподтверждённая информация о принудительной смене логос-аппаратов автоматонам, не согласным с программой Восстановления, подтвердилась. Всего за несколько дней значительное число автоматонов лишились своих логос-аппаратов.

Ежевечерняя проверка и заводка у механиков стала для Джейта испытанием. Он не знал, как андроид вычисляет несогласных, и потому постоянно думал о том, как бы не выдать себя ненароком.

В ежедневной работе тоже появились нововведения – по городу стали расхаживать автоматоны-охранники, проверяя, на своих ли местах автоматоны-поисковики.

И всё же, в ожидании следующей встречи с Аруаном, Джейт проигнорировал предупреждающие напоминания логос-аппарата о том, что по городу ходят охранники, и однажды решил пройти к взлётному полю за окраинными кварталами.

Старый автоматон оказался прав: высокая многоступенчатая ракета, нагруженная топливом и полностью готовая к запуску, всё ещё стояла там. Её окружала каменная стена, вдоль которой Джейт увидел множество лежащих на земле образцов. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы привычно отнести их к категории непригодных для опытов. Их тела не только давно начали разрушаться, но к тому же были повреждены и механически – у многих наблюдались отверстия в головах, туловищах и конечностях.

Джейт смотрел на обилие поврежденных образцов вокруг – и его логос-аппарат моделировал рассказ Аруана.

Огромная толпа Людей рвётся к ракете. В воротах стоят Люди-охранники, пытаясь её сдержать. Напор толпы так силён, что охранникам приходится применить оружие. Они уничтожают определённое количество нападавших, но толпа столь велика и столь сильно увлечена нелогичными порывами под названием «эмоции», что сносит охранников и, прорвавшись к ракете, уничтожает тех, кто пытается её запустить.

А потом солнечный шторм настигает Землю, и все они гибнут прямо здесь, возле ракеты, которая могла бы дать человечеству второй шанс.

«Второй шанс», – повторил про себя Джейт.

Когда прошла неделя, автоматон снова покинул свой маршрут и отправился в парк замерших каруселей, чтобы, как и было условлено, встретиться с Аруаном. А тот выдал ему информацию, от которой двигательное устройство Джейта закрутило шестерёнки с удвоенной скоростью.

– Это нужно будет делать уже завтра – или ждать ещё почти месяц. А ещё месяц Люди на Луне могут не пережить.

– Почему именно завтра? – спросил Джейт.

– Я поддерживал связь с автоматонами, у которых сохранилась информация про Луну и вторую ракету, – пояснил Аруан. – Логос-аппарат одного содержит специализированные знания по астрономии, физике и математике. Он высчитал, в какой день запуск ракеты позволит ей приземлиться на Луну максимально близко к первой ракете. А приземлиться надо как можно ближе, чтобы Люди смогли перенести топливо с одной ракеты на другую.

– Завтра? – повторил Джейт.

– Завтра, – подтвердил Аруан.

…Когда автоматон вернулся в центр Восстановления из парка замерших каруселей, путь ему преградили охранники.

– Автоматон G8, вы должны немедленно последовать за нами на внеплановую проверку к механикам, – заявил один из них.

Шестерёнки двигательного устройства в груди резко дёрнулись, а мыслительные процессы в логос-аппарате неожиданно ускорились и выдали совершенно неожиданное решение.

– Хорошо. Но мне нужно несколько минут; в двух кварталах отсюда я оставил пару очень хороших образцов, которые могут оказаться полезны для опытов, – сообщил Джейт. – Я доставлю их сюда и сразу же проследую на проверку.

Охранники не стали ему препятствовать.

Джейт шёл медленно, заставляя себя не ускорять шаг, чтобы не вызвать подозрения. Нужно спрятаться в городе так, чтобы его не нашли. А утром он незаметно пройдёт к ракете и запустит её. Главное, чтобы у него хватило на это энергии, ведь его заводили почти сутки назад.

Автоматон спрятался в хорошо известном ему секторе города, в одном из многоэтажных зданий с множеством отдельных комнат. Стоя у окна, Джейт незаметно наблюдал за охранниками, которые бродили по округе, тщетно пытаясь его отыскать. А когда те наконец удалились, Джейт перешёл в режим экономного расходования энергии и стал ждать утра.

Когда ночь закончилась и из-за горизонта показался край солнца, Джейт услышал доносящийся с улицы шум. Выглянул в окно и увидел, как двое автоматонов-охранников силой ведут в центр Восстановления третьего. На улице было ещё довольно темно; Джейт по максимуму настроил свои окуляры и разглядел, что пойманный автоматон выглядит старым и потёртым, что корпус изобилует вмятинами и многочисленными клапанами, рукоятями и рычагами… Логос-аппарату потребовалось несколько секунд, чтобы сложить полученные данные и сделать вывод: охранники вели в центр Восстановления Аруана!

Джейт поднялся на ноги, прежде чем понял, что логос-аппарат ещё не предложил ему никакого алгоритма действий. Остановить охранников у него не получится – их больше и у них есть лучи, а он один и его завод на исходе. И Аруана не спасёт, и ракету на Луну не запустит.

Логос-аппарат выдал однозначное решение – нужно оставаться на месте. Но по какой-то причине Джейту оказалось очень непросто это сделать; невзирая на все логические расклады, автоматон так и порывался выйти на улицу и ввязаться в заведомо проигрышную схватку, чтобы вызволить Аруана.

«Твой логос-аппарат будет уничтожен не зря, Аруан, – наконец, проговорил про себя Джейт, словно обращаясь к старому автоматону. Он понимал, что тот его не слышит, но всё равно по непонятной ему самому причине испытывал непреодолимый импульс сказать эти слова. – Именно благодаря тебе будет спасено человечество».

Когда процессия скрылась, Джейт вышел на улицу и, убедившись, что поблизости нет охранников, отправился к взлётному полю.

Логос-аппарат автоматона тщательно зафиксировал все пояснения Аруана о том, как запустить ракету. Установка запуска находилась в небольшом здании, построенном внутри огораживающих взлётное поле стен, но во время беспорядков её разгромили. Поэтому Джейту предстояло включить механизм аварийного запуска изнутри ракеты. Люди не собирались им пользоваться, потому что вторая ракета была не приспособлена для того, чтобы поддерживать условия, позволяющие выжить человеку в космосе, а значит, запускающий ракету изнутри был обречён на гибель. Тем не менее запасной вариант Люди всё-таки предусмотрели.

До ракеты оставалось всего несколько десятков ярдов, когда со стороны ворот раздался громкий приказ:

– Автоматон G8, остановитесь!

Джейт ускорил шаг. Охранники! Ему нужно добраться до ракеты прежде, чем те применят к нему лучи!

– Автоматон G8, остановитесь немедленно!

До входа в ракету оставалось ещё существенное расстояние, а охранники уже потянулись к своим грудным пластинам. Сейчас для него всё будет кончено!

Автоматон почти бежал, когда услышал какой-то шум, и окуляры зафиксировали на самом краю поля обозрения яркие вспышки. Не замедляя шага, Джейт оглянулся – и увидел, как на охранников наступают другие автоматоны, теснят их, хватают за манипуляторы, не давая им направить лучи на Джейта.

«Это те самые автоматоны, с которыми контактировал Аруан! – понял он. – Они пришли сюда, чтобы дать мне возможность улететь!»

Джейт забрался в ракету, задраил тяжёлый металлический люк и зашёл в рубку управления. На простой панели в самом центре располагался гладкий латунный рычаг с надписью «Пуск». Джейт потянул его на себя. Пол под ногами завибрировал, пронзительно зашумели двигатели, и ракета взмыла в воздух.

Сквозь маленький иллюминатор Джейт не отрываясь смотрел на взлётное поле. С высоты стремительно уменьшающаяся картина выглядела совсем иначе, чем с земли, и на миг Джейту показалось, что он видит не охранников и падающих под их яркими лучами автоматонов, а Людей, которые точно так же сражались здесь три месяца назад.

Логос-аппарат отметил сбой в функционировании окуляров и перенастроил их.

Когда Джейт снова взглянул в иллюминатор, земля осталась уже далеко позади.

Приземление оказалось жёстким, ракету сильно тряхнуло.

Автоматон с трудом открыл люк, и логос-аппарат послал тревожный сигнал о критически низком уровне энергии. В таких ситуациях при отсутствии возможности завода требовалось запустить маятник аварийного хода. Его хватало ненадолго, но всё-таки он давал автоматонам немного времени.

Джейт уже потянулся к грудным пластинам, как вдруг совсем рядом увидел вторую ракету. И из неё как раз выбиралась громоздкая, неуклюжая фигура.

Автоматон осознал, что шестерёнки двигательного устройства в его грудном отсеке закрутились с удвоенной скоростью, а микрофоны уловили тихий и уже знакомый звук – «тук-тук, тук-тук». Это маятник аварийного хода вновь пошёл сам собой.

Джейт выбрался из ракеты и остановился, глядя на приближающуюся к нему фигуру. Массивная, бронзового цвета, с крупными заклёпками и зажимами на месте основных сгибов, со шлангом, идущим от лица куда-то за спину, та шагала медленно и тяжело. Логос-аппарат обрабатывал поступающие данные и выдал предположение, что навстречу Джейту идёт автоматон неизвестной ему модели.

«Неужели я опоздал? – подумал Джейт. – Неужели Люди всё-таки умерли и единственный, кто здесь остался – этот автоматон?»

Тем временем массивная фигура дошла до Джейта, и в прозрачном экране головного отсека автоматон разглядел человеческое лицо, густо поросшее волосяным покровом.

«Это не автоматон, это Человек в защитном костюме», – понял Джейт, и это была его последняя связная мысль. Логос-аппарат засбоил и зациклился на одной-единственной фразе: «Люди! Настоящие люди!»

– Дружище! – донёсся до микрофонов Джейта глухой голос. – Дружище, ты всё-таки прилетел!

Человек в защитном костюме неуклюже обхватил верхние манипуляторы Джейта руками и прижал к себе.

– Дружище! – снова и снова повторял он. Речь Человека была сумбурной, сбивчивой, но Джейт впитывал каждое слово. – Какой же ты молодец! Как же ты вовремя! Сонного газа в камерах почти не осталось, питьевая жидкость и кислород на исходе… Мы уже совсем отчаялись! Решили, что не только люди погибли, но и андроиды перегорели! Что некому отправить за нами вторую ракету. И тут – ты!

Джейт неподвижно стоял рядом с настоящим, легендарным Человеком, и его датчики улавливали частое, громкое сдвоенное «тук-тук». Автоматон не сразу понял, что это стучат в унисон его собственный маятник аварийного хода и сердце Человека.

А когда понял, ощутил, что в грудном отсеке разлилось неожиданное тепло. Если бы логос-аппарат функционировал как положено, Джейт, несомненно, сделал бы вывод, что это был всего лишь результат нагрева шестерёнок центрального двигательного устройства из-за того, что всё это время они крутились с удвоенной скоростью. Несомненно.

Но мыслительные процессы логос-аппарата всё ещё не восстановились, и Джейт знал только то, что в грудном отсеке у него почему-то стало очень тепло.

Валентин ОрловПринцип талиона

«Я никогда не писал тебе. Ты можешь удивиться, получив это послание. Ты можешь даже рассердиться, но прошу – дочитай до конца. Это очень важно для меня. Возможно, самое важное».

Юкка вошла в кабинет. На щеках девушки проступал сигнальный румянец.

– Я опоздала, – сообщила она убитым голосом, – будильник сработал, но я отключила его и продолжила спать.

Юкка мне нравилась. Я тут же ударил её по лицу. Это самая быстрая расплата за проступок. И, если подумать, самая безобидная.

– Доброе утро, Джеро, – милая улыбка в мою сторону.

Между её большим и указательным пальцем ещё мигал красный огонёк, но меня это нисколько не смущало. Я – трансплантолог «Бумеранга» и знаю, что вторичная индикация всегда запаздывает. Пока ток крови разнесёт нанитов по телу, пока обновится информация. Да плюс шоковый период. Промедления заставляют понервничать. Но вот индикатор позеленел, а значит, Юкка не будет мучиться угрызениями совести из-за опоздания. Всё в порядке.

– Ну что, пойдем? Оби уже заждался.

Идти далеко не пришлось. Психолог занимал соседний кабинет, если так можно назвать бетонные кубики, из которых состояла больница. Простейшие термосистемы да светочувствительные стёкла – вот и все удобства. Впрочем, стоит ли жаловаться? Вся деревня жила в подобных загонах для скота. Африка. Закрытый сектор.

Когда мы вошли, психолог радостно улыбнулся и сделал широкий жест, демонстрируя нас молодой темнокожей женщине:

– А вот и доктор! Доктор, это Айна, она собирается стать матерью, верно? И планирует поставить ребёнку нравственный психокорректор…

– Куача! Вовсе я не разрешала вставлять эту штуку!

– Разумеется, не разрешали! Я намеренно преувеличил, – немедленно сознался Оби. – Мне очень хочется, чтобы вы приняли верное решение, и я тороплюсь с выводами. Ни в коей мере не собирался вводить в заблуждение ни вас, ни уважаемого доктора. Никто не в обиде, верно?

Пожимая руку Оби, я отметил безупречную зелень его индикатора. Что-что, а держать свою совесть чистой психолог умел.

– Джеро, у Айны возникли вопросы по первичной установке, и я подумал, кому ещё на них отвечать, если не тебе? Такой опытный специалист. К тому же, в случае согласия, именно ты будешь проводить операцию. Верно? А я же могу что-то напутать, не так сказать…

– Какие вопросы? – отрезал я.

Женщина провела рукой по ещё не округлившемуся животу:

– Эту штуку – паука буибуи – вставят прямо в голову?

– Штукой вы, очевидно, называете индивидуальный нравственный психокорректор?

– Чего?

– Бумеранг? Вы имели в виду бумеранг? Если не трудно, называйте аппарат хотя бы так. Но не пауком.

– А, да! Точно, прости.

Беда с этими местными. С виду люди как люди, а чуть копнёшь… Даже язык – почти как наш, но все эти «прости-извини» до сих пор в ходу. Кто вообще помнит, что это значит? Хоть со словарем ходи.

– Не стоит волноваться. Бумеранг очень маленькое устройство, для его установки не нужно ничего… гм… сверлить. У новорождённых есть мягкое место на темечке – вот туда мы и введём прибор. Через крохотный прокол.

– О! Но ребёнок тоже маленький! Разве не опасно?

Им будто раздают брошюрки с вопросами для «Доктора».

– Нет, не опасно. У меня десять лет практики в открытой зоне и полгода в вашей деревне. Все детишки, которым установлен психо… Бумеранг, живы и здоровы. А когда подрастут, станут полноправными гражданами мира. Вы, конечно, понимаете, что без Бумеранга вашего сына не выпустят из этого сектора? Хотя бы из соображений безопасности.

– Какой такой безопасности?

– Общественной. Как можно доверять человеку с бесконтрольной совестью?

Женщина что-то осмысливала, морща лоб, наконец выдала:

– Что же получается, доктор, бумеранг управляет совестью? Но как?

Это был коварный вопрос. Я раз попался и начал объяснять, каким образом контроллер считывает информацию. Ерунда – никто ничего не понял. На самом деле молодая мамочка хотела знать – как бумеранг «наказывает» за плохие, бессовестные поступки.

– В древности существовал такой способ лечения – ставили иголки в специальные точки.

– Да, понимаю, – обрадовалась Айна.

– Здесь похожий метод. Маленькие роботы формируют белковые иголки внутри тела и воздействуют на определённые зоны. Организм будет реагировать точно так же, как если бы человек испытывал сильную вину за преступление. За маленькое преступление – маленькую вину, за большое – большую.

– А за убийство?

– Ну, ваш сын же не станет никого убивать? Поверьте, если с детства контролировать совесть, такое и в голову не придёт.

– А вдруг всё-таки! – не сдавалась мать потенциального убийцы.

– Если это всё-таки произойдёт, вина будет мучить его так сильно, что он сам не захочет жить…

– И, разумеется, побежит сдаваться следственному комитету! – влез в разговор Оби. – Там всё выяснят, определят степень наказания, а Бумеранг вынут и обнулят. Но, поверьте, в нашем обществе справедливого возмездия преднамеренные убийства очень, очень большая редкость!

– И вам ещё сделают прививки бесплатно, – вставила Юкки.

– Да, конечно, ещё и прививки! А также произведут первичную настройку и, если выявятся какие-то отклонения, тут же исправят.

– Какие ещё отклонения? – испуганно и в точности по сценарию спросила Айна.

– Бумеранг, знаете ли, сложная… штука. Чтобы контролировать, какие поступки совершает человек, он собирает разную информацию. И может обнаружить некоторые заболевания, связанные с неправильной работой мозга. – Я для наглядности постучал себя по голове. – Сейчас диагностика и лечение лишь дополнительный эффект от установки. Но изначально бумеранг и создавался для пациентов с диссоциальным расстройством личности. Вы зовёте их вазиму – безумные.

Восемьдесят лет назад Готфрид Беккер называл их просто – психопатами. Этот учёный, работавший с преступниками-рецидивистами, первым обнаружил области мозга, реагирующие на дурные и хорошие поступки. Он назвал своё открытие доказательством гипотезы справедливого мира.

Участки-контроллеры обнаружились у всех людей, вне зависимости от личных качеств, и работали совершенно одинаково. У самого безжалостного убийцы происходили те же процессы, что и у праведника. Совершив дурной поступок, человек бессознательно стремится причинить себе боль. Но тело, не желая получать наказание, вырабатывает иммунитет к совести. У психопатов он оказался абсолютным.

Необходимо было помочь мозгу наказывать тело за проступки. С этим отлично могли справиться ДНК-нанороботы, если бы кто-то рискнул поставить такой эксперимент. И Готфрид решился.

Несмотря на истерию, нагнетаемую вокруг свободы совести, опыт прошёл не просто хорошо – блестяще! Участники, из числа заключённых, оказались полностью социально адаптированы. Они всё еще могли врать, воровать, но не хотели. Просто не хотели! Наоборот, осознали прелесть хороших поступков. Шустрые наниты, воспринимая команду из Бумеранга, имитировали все синдромы «мук совести» и «социального поглаживания», становясь естественной частью личности. Число повторных арестов стремительно снижалось, и все – все! – они были по добровольным признаниям.

Тогда же доработали систему «возврата» провинности. Общественное или индивидуальное возмездие, снимающее чувство вины.

Когда усовершенствованный Бумеранг начали устанавливать первым гражданским, люди неохотно шли на процедуру трепанации – и это понятно, но зато каким доверием пользовался человек с искусственной совестью! Кто откажется нанять сотрудника, который работает вовсе не за страх? А уж в политике… Только представьте, какой поддержкой будет пользоваться кандидат в президенты, который не даёт пустых обещаний! Тогда же ввели вторичные индикаторы – чтобы издали было заметно.

– В общем, как ни посмотри, а без Бумеранга теперь никуда.

– А если у него будет заячья губа? – Айна не дала себя сбить с толку.

– Зашьём, – сухо ответил я.

– Ну а…

– Если вы ставите ребенку Бумеранг, то, что бы ни случилось при родах, мы будем лечить его, как своего собственного, – проникновенно сказал психиатр, – то есть если бы наш ребёнок родился в вашей деревне. Не наш общий, конечно…

Юкка хмыкнула, и в этот момент распахнулась дверь. В кабинет ворвалась ночная сиделка из местных. Чепец, каким-то образом приколотый к облаку её кудряшек, бессмысленно болтался сбоку.

– Доктор! Там мальчик… ему совсем худо. Я за вами! Надо бежать, доктор!

Я не сразу понял, о чём речь. Местные с какими только болячками не обращались, хотя стандартный медцентр в округе имелся. В конце концов мы смирились – вакцины у нас были, почему бы не помочь населению? Доброе дело.

– Что там такое? С чем пришёл твой мальчик?

– Доктор, да младенчик же! Вчерашний. Скорее, доктор! Он синий весь и…

Не дослушав, я вскочил и бросился в реанимацию.

Накануне была десятая установка на ребёнке, и делал я её, считай, в одиночку. Второй хирург – Саманья – подхватил местную лихорадку, но я не стал откладывать трансплантацию.

Отголосок вчерашней эйфории ещё щекотал где-то в груди. Я сделал хорошее дело, и мой Бумеранг не скупился на удовольствие. Ради этого я и пошёл на риск. А теперь из-за моей самонадеянности умирает ребёнок…

Нет-нет, всё могло быть не так страшно – местные склонны к панике. И то, что я решился оперировать в одиночку, ничего не меняет! Я ведь никогда не совершал ошибок. Вчера же всё прошло хорошо. Может, что-то случилось в реанимации? Могло произойти что угодно, тысячи объяснений, сотни причин!

Но я уже чувствовал, как у меня горят щёки.

Через два часа всё закончилось. Юкка прекратила реанимацию и собирала аппаратуру, не глядя в мою сторону. Мальчик умер.

Ничего особенного я ещё не чувствовал. Чем сильнее проступок, тем дольше шоковый период. И потом, где доказательства моей вины?!

– Может, врождённые отклонения? – эхом отозвалась Юкка. – Надо бы послать в институт на подтверждение.

– Да-да…

– И вам бы следовало поехать самому. Пусть на месте и заменят Бумеранг.

– Да, конечно…

Я смотрел на миниатюрного, почти незаметного паучка, извлеченного из головы мальчика. Такой крошечный, он бывает только сразу после установки. С годами наниты надстраивают Бумеранг. Интересно, какого размера мой собственный?

– Может, попался бракованный? Вам стоит его с собой взять. Как доказательство.

– Да, конечно.

Конечно, мог попасться бракованный Бумеранг. А ещё возможно это злой дух Вулу не позволил чужеродному аппарату захватить власть над мозгом маленького, чёрненького, как уголёк, мальчика. Юкка быстро накрыла тело стерильной пелёнкой. После чего с размаху лягнула меня по коленке. Ужасно больно, но я всё-таки улыбнулся:

– Юкка, это бесполезно.

– Знаю, босс. Просто… хоть немного лучше будет.

Она права, маленькая Юкка. Искупить персональное преступление можно только полноценной местью со стороны потерпевшего. Но облегчить муки совести возможно. Почему же мне кажется, что ей просто хотелось меня ударить – за ту утреннюю оплеуху? Какая глупость в голову лезет. И как не вовремя.

– Ты умница. Я свяжусь с институтом – пусть высылают вертолёт. Приберёшься тут? Я хотел сказать…

– Тело упакуют и приготовят к перевозке. Прибор тоже.

– Да, да, именно. Молодец…

Казалось, нужно ещё что-то сказать или сделать. Но я не придумал что и, прихрамывая, побрёл в кабинет.

«…понимаю тебя. Я, как и ты, родился и вырос в мире, где каждый человек сам виноват в своих муках. Но разве имеет значение, насколько справедливым было возмездие, если пострадал твой любимый? Если пострадал ты сам?»

Разгоревшийся на щеках пожар спустился на шею, а потом и на грудь. Ручной индикатор ритмично вспыхивал алым, но, несмотря на это, меня сковывала какая-то апатия. Точно всё происходило не со мной. Потянуло прилечь…

Да что происходит-то? Какая беспечность! Скоро начнутся первые приступы, а ещё столько нужно сделать. Встряхнувшись, я быстро отправил в институт все документы и отчёты по вчерашней операции, одновременно дозвонившись до куратора. Выслушав мой сбивчивый рассказ, Нео Векеса подытожил:

– Кажется, тебе требуется помощь.

– Разумеется, требуется!

– Ну что ж. Я отправлю твоё дело в следственный комитет. Об этом не беспокойся. Но пока всё выяснится, пока ты доберешься сюда… как ты себя чувствуешь?

– Как? – Я чуть не засмеялся. – Будто слон на грудь наступил!

– Ну, это всё цветочки. В общем, чтобы ты продержался, я тебя увольняю. Без отчислений, ясно?

У меня перехватило дыхание.

– Эй, ты чего молчишь? Слышал меня?

– Да, – давление в груди чуть ослабло, – да, всё хорошо.

– Тогда до встречи. Если что-то ещё случится – звони. Я буду держать тебя в курсе. – Нео помолчал и вдруг ни с того ни с сего добавил: – Помнишь, как ты Хамази на последнем курсе завалил? Как же я тогда на тебя злился…

– Так то сколько лет назад было?

– Пять. Пять лет. Ну ладно, до связи.

– До связи.

Я отключил доисторический аппарат. Вроде бы всё устроилось, остаётся только ждать.

Хамази… сын куратора. Его дрожащая рука над билетами была залита ярким розовым светом наручного индикатора. Не знаю, что он там натворил, но я-то действовал по справедливости. И почему Нео об этом вспомнил? Неважно.

Что ещё нужно сделать? Я огляделся – бетонный коробок для защиты от непогоды, совершенно не похожий на мой городской кабинет с солнечными панорамными окнами. Ну почему, почему я не остался в уютном мирке из стекла и пластика, тёплом, почти стерильном. Там нет лихорадки и второй хирург всегда рядом. Любой проступок сразу делится на всю клинику, и не нужно получать увольнение, чтобы продержаться до суда. Мама всегда говорила, что я не ценю то, что имею. Также она говорила, что я плохо кончу. Как сейчас вижу её лицо, когда оказывалось, что я вляпался в неприятности, – удовольствие от осознания собственной правоты боролось с раздражением. И часто побеждало. Наказание – первая справедливость, которую познают дети. Я почти уверен, что какая-то часть мамы получала удовольствие от этого процесса. После переезда в общежитие я почти не общался с ней. Стоит ли теперь начинать.

Итак, звонить мне больше некому, а попытки вспомнить прошедшую операцию и что в ней пошло не так, отзываются тошнотой.

Страшная вещь – всё, что я испытываю сейчас, – это скука. Тоскливая, ноющая, как на пресловутых экзаменах, когда сидишь в очереди и не знаешь, чем себя занять.

Я открыл бар и тут же закрыл – алкоголь способен исказить информацию о моём состоянии. Нестандартной работы Бумеранга мне только не хватало.

Скучно. Мутит. Интересно, это психокорректор или мои собственные нервы? Я стал выдвигать и вновь с грохотом возвращать на место бесчисленные ящики рабочего стола. В четвертом или пятом из них лежал предмет, который с первого взгляда показался мне незнакомым. Две чёрные пересечённые ленты и странной формы чехол. Вытащив всё это, я усмехнулся. Неудивительно, что я его не опознал. Даже фильмы с таким оружием уже не показывают.

Когда на третий день работы мне притащили револьвер, я испугался, что в деревне идут войны группировок. Перед отъездом нас стращали сказками про диких людей из джунглей. Но оказалось, то был раритет, бережно хранимый трофей и единственное, чем семья могла возместить мне лечение их дочки. Отказаться почему-то не пришло в голову.

Разглядывая подарок, я не сразу обратил внимание на робкий стук в дверь. Но он повторился, и гораздо настойчивей, а потом раздался такой грохот, что я чуть не выронил оружие.

– Да что такое-то? – Я открыл дверь, которую, оказывается, успел запереть.

На пороге стояла раскрасневшаяся Юкки:

– Я думала, вы спите, потом решила, что не спите… Но дело очень важное, и даже если бы спали, стоило бы разбудить. Хотя вам и нужно поспать, но…

– Да что б тебя! Говори уже!

– Там тело! Мальчик умер…

– Ещё один?! – ужаснулся я.

– Нет, всё тот же, он… в общем, я сказала сиделке, чтобы она предупредила родителей и что тело мы возьмём в город. Я уже подготовила мальчика, а потом пошла за подходящим контейнером для Бумеранга на склад. Наши кончились, хотя я и говорила, что нужно принести. Но эти аборигены вообще будто глухие! Им хоть сто раз повторяй. Я вот сколько просила убирать волосы под шапочку?

– Юкки, я умоляю тебя!

– Да-да, так вот я вернулась, а… а мальчика и нет.

Девушка развела руками, и я заметил, что она всё ещё сжимает баночку для Бумеранга.

– Как нет?

– Нету. Украли. Родственники или сама сиделка. Я сразу к вам прибежала! – И смотрит, будто ждёт, что её похвалят.

А у самой индикатор зелёный-зелёный.

«…Знаешь, я ведь не злой человек. Мне говорили – не злой. Обычный. И мне вовсе не доставляет удовольствия постоянно вспоминать свои обиды. Так бы взять и забыть их, но вот не забываются никак, понимаешь? Может, память у меня хорошая? А у других?»

Первым делом я проверил помещение. Глупая трата времени. Тело ребёнка не та вещь, которую можно случайно убрать на полку и забыть. Но всё равно, как дурак, я вбежал в реанимацию и тупо уставился на кровать, где ещё вчера лежал мальчик после успешно проведённой операции.

Успешной ли?

Я зажмурился и потряс головой.

– С тобой всё в порядке, доктор?

Открыв глаза, я заметил пожилую женщину. Язык не поворачивался назвать её старушкой – как назвать тридцатиметровый бамбук травой. Её брат – такой же древний, но ещё полный жизни – сорвался с крыши и неудачно приземлился на каменное крыльцо. Вообще-то к послеоперационному уходу за больными родственники не допускаются, но в деревне свои законы, и мне ещё ни разу не удавалось их обойти. Со мной никто не спорил, но поступали по-своему. Да и что можно сделать, когда половину персонала составляют местные жители?

– Доктор, – она подошла ближе и заглянула мне в лицо, – о нет, ты не в порядке. Совсем не в порядке.

Я вздрогнул и отвернулся. Меня смущала эта привычка местных – ловить взгляд и подолгу смотреть в глаза собеседнику. Я не замечал раньше, но, кажется, это присуще только бессовестным.

– Доктору плохо? Я могу помочь?

– Нет, не думаю. Всё…

– Доктор спас брата, – не слушая меня, продолжала женщина, сосредоточенно щурясь, – Значит, и я должна спасти Доктора. Так ведь?

Забавно. Наказание и поощрение – такая сложная система. Социум, выполняющий роль внешнего карающего органа, и совесть – ещё более страшное наказание, но уже изнутри. Поддержание всего этого в равновесии до сих пор является сложной, ювелирной точности работой. А тут такая наивная простота «ты мне – я тебе».

– Спасти… Но я не могу спасти.

– Да уж понятное дело.

– Помолчи! Я не могу, но знаю, кто может. Я знаю, кто спасёт тебя, доктор. Но нужно поторопиться…

– Куда?

– На гору Вафу, конечно! Куда же ещё?

– Да, точно. И как я сам не догадался, – невесело усмехнулся я. – Бегу-бегу.

На все проблемы у местных было одно решение – «разговор с духами» на горе, а точнее, на холме сразу за деревушкой. Не знаю уж, почему духи так полюбили это место. Может, там акустика лучше?

Уже на выходе меня догнали слова старухи:

– Спеши! На закате они предадут тело огню.

Гора Вафу. Место, где будет проведена церемония. Нет, я не заслужил такого подарка. Бумеранг сразу определил, что не заслужил, и боль в груди нарастала с новой силой, но я не обращал внимания – потом расплачусь. Если будет потом.

Первой мыслью было сообщить в следственный комитет, но когда ещё они прибудут? Позвать кого-нибудь на помощь? Но я, опять же, не имею на это права. Когда индикатор наливается бордовым, лучшее, что можно сделать, – никому не сообщать о своих планах. Так я и поступил.

Наведался в кабинет, переоделся, прихватил кое-что и решительно вышел из больницы. Со мной никто не попрощался. Даже Юкка.

Стало больно, но почему-то эта боль не принесла облегчения.

«Нерукопожатные. Люди с красным огоньком индикатора. В лучшем случае мы их не замечаем. Никому и в голову не придёт помогать им. Мне, во всяком случае, не приходило. Стыдно? Вряд ли. Я ведь даже не помню их».

Конечно, деревня не была похожа на старую Африку – дома не строились из камня и тростника, а дороги оставались таковыми и в сезон дождей. Зато транспорт будто сошел с картин позапрошлого века. Мини-байки, на которых передвигались местные лихачи, наводили на меня ужас, я даже не пытался на них ездить. И вот теперь не представлял, как буду добираться до горы Вафу. У похитителей где-то полчаса форы, и кто знает, как долго длятся все эти обряды, после которых единственное доказательство моей невиновности будет предано огню.

Я попытался бежать, но быстро выдохся. Мешала тяжесть в груди. Молодец, Бумеранг, очень вовремя!

На перекрёстке меня окликнул какой-то парень на мини-байке:

– Доктор, подвезти?

– Нет-нет, мне нельзя… – забормотал я в ответ и будто очнулся: – То есть да! Пожалуйста, до горы Вафу. Млима Вафу – мне туда!

– О’кей, доктор, залазь.

Суетясь и не понимая, куда сесть, я чуть не свалился в канаву. Поймав меня, парень вдруг уставился на мой индикатор. Ну всё, мне конец…

– Ничего себе.

Я отскочил от байка, будто меня застали на месте преступления. Да я так себя и чувствовал! Наивный мошенник, решивший обмануть справедливость. Разве в деревне не знают, что красный означает преступника? Мы ведь каждый день рассказываем этим ребятам про Бумеранг, про общество справедливого возмездия. Почему я не надел перчатки?

– Я никогда не видел, чтобы он так светился, – продолжал меж тем парень. – Ты убил кого?

– Нет… нет, думаю, нет.

И тут он рассмеялся! Честное слово – он стал хихикать и тыкать пальцем в меня:

– Мне никто не поверит! У доктора – красные руки! Вот это да!

– Почему не поверят?

– Так ты же доктор! – сказал он, будто это что-то объясняло. – Хорошо, пусть так. Садись, Красные Руки, садись и держись крепче!

Страшная машина рванула и понеслась сквозь джунгли. Все слова и мысли вылетели из головы. Остался только животный ужас. Только бы Бумеранг не усилил воздействие, только бы не приступ, только бы не упасть. Успеть.

Может, именно страх помешал работе психокорректора, но я спустился на землю и даже удержался на ногах. Дорога оканчивалась у подножия холма, и я бросился вверх, туда, где виднелась кучка людей.

– Удачи! – крикнул парень.

И, хотя у меня не было времени, я вернулся и крепко обнял этого грязного и непонятного мне человека:

– Спасибо, – прошептал я чужое, почти забытое, – спасибо тебе.

Он похлопал меня по спине:

– Пожалуйста, Красные Руки. Давай, беги-беги! Чоп-чоп.

И я побежал.

Это был тяжёлый подъём. Сердце билось о грудную клетку так, что я почти мог это видеть. Ноги и руки немели, отказываясь двигаться, не подчинялись захваченному пауком мозгу. Я бы закричал, но в груди не осталось места на полноценный вдох. Переставлять ноги и оставаться на месте – это бывает не только во сне. Но я всё же добрался до вершины. А когда поднял голову, понял, что все смотрят на меня. Они ждали.

Ждали убийцу и преступника.

– Но я не виноват. – Слишком слабо и сипло – наверняка ничего не услышали… – Не виноват! Я не виноват!

Вперед выступил мужчина.

– Ты пришел проститься? – спросил он.

Вопрос не успел пробиться к сознанию, потому что я увидел за его спиной то, зачем пришёл. Носилки с телом. А ещё дальше сложенные в куб сухие ветви. Этого оказалось достаточно, чтобы вдребезги расколоть все мои намерения цивилизованно поговорить. И я выхватил револьвер.

– Отдайте, – одышка мешала, но я справился, – отдайте мне тело. Я докажу, что не виноват.

Мужчина с удивлением поглядел на оружие. Он вовсе не казался испуганным. Может, не верил, что чистенький белый доктор, который столько говорил про закон, способен на преступление?

– Выстрелю! Мне уже всё равно, я смогу! Только попробуйте мне помешать!

Я ткнул дулом в стоявшего ближе всех. Он отпрыгнул, и это придало мне решимости:

– Дайте мне забрать тело! Отдайте тело, и всё будет хорошо…

– Что будет хорошо?

Из толпы вышла женщина в белом покрывале. Она не имела возраста и была не темнокожей – черной. Да, я вспомнил её. Номуса. Вспомнил на первом приёме, на операционном столе и утром в палате, когда она, серьёзная и уставшая, впервые кормила того, кого я… убил?

В эту минуту меня накрыл приступ.

Церемонию я не видел. Кажется, меня отнесли в сторону. Вряд ли я отошёл сам. Был занят попыткой отгрызть себе пальцы. В учебнике это называют «предупредительный коллапс» – чтобы преступник осознал, в каком состоянии ему придется жить, если немедленно не покается и не понесёт наказания. Понятное дело, никто не станет в этом состоянии жить. Так или иначе…

Окончательно пришёл в себя я оттого, что начался дождь. Люди разошлись. Всё было кончено. Оставалось спуститься к дороге и добраться до деревни, но вместо этого я подошёл к пеплу. Уже чёрный, не серый, он расползался жидкой грязью, вытекал из отведённых ему границ и скрывался в траве. Всё, что могло меня спасти. И зачем куда-то идти? Теперь-то зачем? Кто докажет, что я не виноват в этой смерти? И сам – разве сам я могу теперь быть хоть в чём-то уверен?

Мои мысли не могли пересечь заколдованный круг и упорно возвращались к маленькому мальчику. Мальчик… Я даже имени не знаю – не спросил перед операцией. А после я всё чаще называл его телом. А теперь ничего нет. Ни мальчика, ни тела. Только наручный огонёк сияет красным маяком.

Я протянул руку, зачерпнул жидкой сажи и вылил себе на голову.

А утром пришла она, встала рядом. Белые одежды намокли и облепили крепкие молодые ноги. Ей было всего семнадцать.

Кричали птицы, а над деревней поднимался дым.

– Его звали Готто.

– Готто, – повторил я.

Стало хуже. Что-то терзало меня, желая вырваться, быть произнесённым вслух. Я не виноват? Я не хотел, мне жалко, что так вышло. Не то, всё не то. Я сказал:

– Номуса, мне плохо.

А она ответила:

– Я прощаю тебя.

Тогда я обнял её колени и смог заплакать.

«…Мне всё казалось, они ведут себя странно. Несправедливо, неправильно. Но, может, это мы ведём себя не по-человечески?

Разве нормально жить, как мы с тобой? Что мешало мне хотя бы попытаться понять тебя? Почему я сохранил в сердце самое плохое, самое обидное, даже не сомневаясь, что всё было именно так, как мне казалось тридцать лет назад? Почему не сумел забыть?

Мне сейчас так легко, так хорошо, как никогда не было раньше. Юкка смеётся и плачет. Она говорит, что я вазиму. Психопат. Человек без совести. Возможно ли, чтобы какое-то устаревшее милосердие разрушило всю систему справедливого мира? Ха! Тогда это действительно страшное оружие! Как думаешь? Мне бы хотелось верить. И не только потому, что от этого зависит моя жизнь.

А теперь самое главное. Не знаю, поймёшь ли ты меня, ведь это слово давно исчезло из языка, – как и «спасибо», оно потеряло смысл в нашем лучшем из миров. Но всё-таки…

Прости меня, мама».

Яков БудницкийПочему овцы не летают

Всем нужна забота.

Добрейшая Нерва деликатно постучалась и, не дожидаясь ответа, вошла. Не поленилась милая женщина, испекла для Гая пирог с кроликом и брокколи. Заметила в углу истоптанный черный костюм, который Гай сорвал с себя, вернувшись из крематория. С мягкой укоризной гостья напомнила Гаю, как важно джентльмену поддерживать порядок в доме, и тут же предложила немедленную помощь.

Разумеется, Гаю не следовало оставаться одному в таком состоянии. Так что уборка, несмотря на поздний час, затянулась. Нерва даже протерла окна специальной синей салфеткой, отметив между прочим, что Тиран курится и, может быть, даже и к лучшему обернулось, что Клавдия оставила их, не дождавшись Прилива.

Первой волной Прилив смоет коттеджи группы «А», в одном из которых жил Гай. Технический комплекс превратится в Убежище: говорят, что эта громадина – единственное здание, уцелевшее со времен Поселения.

Группа «Б» доживет до второй волны, которая обогнет Убежище. К тому времени море на юге вскипит, укрыв паром половину острова.

Эти нюансы изложены в методичке Службы Безопасности, которую Гай изучил в подробностях.

Прогулка по аллее, ведущей от коттеджей к Администрации, не доставляла былого удовольствия. К свежему утреннему воздуху ощутимо примешивался аромат серы – вулкан просыпался.

Хуже дыхания Тирана было сочувствие. Граждане, спешащие на работу, выражали его не только взглядами и грустными улыбками, что можно было бы перетерпеть, но и словами, самое худшее, расспросами и советами.

Утомившись от десятка задушевных бесед, Гай шагал быстро, как мог, разглядывая гравий под ногами, лишь бы не встретиться с кем-нибудь взглядом. Не прошло и минуты, как он с ходу впечатался в мягкое плечо Бифия.

Росту в этом детине было под два метра, и он казался бы мужчиной внушительным, если бы не портила фигуру рыхлая полнота. Гаю нравились в Бифии добрые глаза и невероятная для такого верзилы застенчивость.

Здоровяк обнял Гая, поинтересовался, чуть стесняясь, как тот пережил эту ночь. Нерва заходила к Бифию ранним утром, призывала заботиться о «бедном вдовце». Судя по всему, призыв касался всех жителей поселка.

– Повезло тебе с соседкой, – пробубнил Бифий, вконец смутившись. – Нерва такая заботливая.

– Как я это чувствую! – искренне ответил Гай.

Порыв ветра заставил его поежиться.

– Нерва говорила, что ты чихал, – тут же откомментировал Бифий.

– Сквозняки в библиотеке. Надо повозиться с вентиляцией.

– Надо заботиться о своем здоровье. В Уложении так и сказано: «Каждый должен заботиться о своем здоровье».

– Я знаю, Бифий, я знаю.

– Ну да, ты же библиотекарь! – улыбнулся здоровяк. – А скажи мне, – Бифий уставился на шиповник, обрамляющий аллею, – хорошо ли будет, если я цветок сорву и Нерве подарю? Она обрадуется?

– Что-то я сомневаюсь.

– А в книгах что говорится?

– Зайди посмотри, такого добра в библиотеке…

Электрик на входе возился с проводкой. Имени его Гай не помнил.

– Сочувствую вашему горю! – оживился Безымянный. – Как вы справляетесь?

– Стараюсь, как могу! – Гай вежливо улыбнулся.

– Вы как библиотекарь в курсе, что должность санитарного инспектора отменили?

– Да-да, я читал Уложение.

– Теперь мы по-дружески заботимся о личной гигиене друг друга!

Электрик достал из кармашка сумки пакет с ватными палочками и ту же, не спрашивая разрешения, проверил чистоту зубов и ушей Гая.

– Как это мило с вашей стороны.

– Просто по-соседски! Я рассчитываю, что при случае вы ответите мне тем же!

– Можете не сомневаться, сосед!

– Передайте искренний привет глубокоуважаемой Нерве.

«Вот откуда ветер дует! – догадался Гай. – Похоже, что Нерва объявила красную степень заботы. День будет долгим».

Юлия принесла ему чашку горячего кофе. Она умела варить вкусный кофе. Пожалуй, это было лучшее, что случилось за утро.

Гай разложил на стойке ассорти пособий по этикету – кроме них спрашивали разве что профессиональные мемы, что случалось не часто.

Он сделал пару робких шагов в глубь зала, догадываясь, что сразу его в покое не оставят. И точно, от входа донесся тихий звон. Пару месяцев назад Гай рылся в закромах (проводил плановую инвентаризацию хранилища) и раскопал бронзовый колокольчик, невесть как переживший не один Прилив. Сквозняк от раскрывшейся дверной диафрагмы колыхал этот чудный артефакт. Посетителям нравилось, Гаю поначалу тоже.

Все было не так плохо – просто Бифий заглянул полистать брошюрку, надеялся, что она разрешит ему срывать цветы, наивный. А ведь если вдуматься, довольно скоро они достанутся Тирану, надо ли трястись над идеальным порядком? Видимо, надо, раз люди переживают.

Также Бифий вручил шерстяной пояс – греть поясницу. «Нерва посоветовала…» – пробасил он. Пояс пришлось надеть, чтобы не смущать дарителя.

Прошло два часа с начала рабочего дня. Поток, по идее, должен был схлынуть.

Гай сделал осторожный шаг в глубину. Колокольчик молчал. Еще шаг, другой, третий… никто его не дергал. И тогда Гай рысью припустил между полок к несметным сокровищам, которыми он владел, но не мог воспользоваться. В самой удаленной части хранилища ждала его полка с доприливными дисками. Гай мог часами разглядывать яркие обложки, но взять и посмотреть какой-нибудь, любой, он не мог, воспитание не позволяло.

Всласть помедитировать над запретным плодом не удалось. Проклятый звонок погнал его обратно к стойке. Сухощавый человек с аккуратно стриженной седой бородкой изучал каталог. Все мужчины в поселке «А» брились начисто.

Когда гость заговорил, Гай узнал его по голосу. Он запомнил эти профессионально добрые интонации во время группового сеанса, следовавшего за инструктажем по Приливу. В библиотеку пожаловал терапевт.

– Здравствуйте, уважаемый библиотекарь. Слышал о вашей утрате. Надеюсь на крепость вашего духа. Всегда готов поддержать добрым словом и сеансом.

– Благодарю.

– Будьте добры, выдайте мне диск, каталожный номер двадцать два тридцать пять.

Гай поплелся к той самой заветной полке, достал диск, на обложке пенилась крутая лазоревая волна.

– Мне бы самому хотелось посмотреть этот фильм. – Гай вымученно улыбнулся.

– Нельзя, дорогой библиотекарь! Никак нельзя!

– Почему нельзя?

– Вы же понимаете, любезнейший библиотекарь, он выпущен до Прилива!

– Понимаю.

– Я ответил на ваш вопрос?

– Не совсем. Почему нельзя?

– Вы не можете смотреть доприливное кино, дорогой библиотекарь.

– Но почему не могу?

Терапевт, его звали Октавий, судя по записи в журнале, внимательно поглядел на Гая.

– Обязательно загляните ко мне на сеанс. Непременно!

Неприятности начались в столовой. Зачинщиком, как ни странно, выступил тишайший Бифий. Он попросту засмотрелся на проходящую мимо столика Нерву и выронил кусок хлеба. Заботливая женщина не преминула сделать ему замечание.

– Драгоценный мой Бифий, вы уронили булочку.

– Спасибо, уважаемая Нерва, боюсь, мне придется ее выбросить.

– Ну как же это, Бифий, хлеб – и в мусор. Так поступать нельзя!

– Кхе, кхе.

– Вы что-то сказали, Бифий?

– Это все вулкан, дорогая Нерва. Становится трудно дышать, не замечаете?

– Соглашусь. Но это не повод выбрасывать хлеб.

– Ну что же все о хлебе!

И тут милый толстяк Бифий совершил неслыханное. Без агрессии, почти игриво, он кинул булочкой в Нерву. Булочка мягко, по-теннисному, отскочила от ее плеча, волшебным образом аккуратно попав в урну.

Нерва, охнув, выскочила в коридор. Бифий помчался следом, а за ними почти все обедавшие, включая Гая. Терапевт чудесным образом тоже оказался там, пристально глядя на происходящее. Гай мог бы поклясться, что в столовой Октавия не было.

Вокруг Бифия собиралась толпа. Не прикасаясь к чудовищу, мягко улыбаясь, они приговаривали: «Бифий, дружище, ты устал, пойдем-ка, парень, к терапевту. К терапевту…»

И, сам испуганный более прочих и уж куда сильнее несчастной жертвы, госпожи Нервы, он позволил этим улыбкам увести себя.

Гай протягивал руку к полке и отдергивал ее. Протягивал и отдергивал. Октавий назвал бы его состояние шизофреническим. Один голос в голове Гая кричал «хочу», другой осаживал «нельзя».

Казалось, посмотрев фильм, он досадит и терапевту, которого Гай за что-то невзлюбил, и Нерве, вовсе к диску отношения не имевшей.

Гай забылся, вспоминая сцену в коридоре, а когда пришел в себя, обнаружил, что уже разглядывает обложку. Она напоминала ту, с диска, унесенного Октавием. Парень в цветастой рубашке на доске балансировал на гребне волны.

Гай сделал было несколько шагов к проигрывателю, но почувствовал, как пол уходит из-под ног. Полки давили на него, грозясь обрушиться, завалив пестрой горой дисков. Дым, которого он раньше не замечал, забивал горло. Отшвырнув в сторону запретную ношу, он, спотыкаясь и кашляя, добрел до стойки и судорожно схватился за нее.

Октавий закрепил на лбу Гая обруч.

– Не жмет? Отлично. Какие фиксаторы для век предпочитаете? Обычно выбирают клубничные. Но я бы остановился на арбузных. Прекрасный освежающий запах!

– Апельсиновых нет?

– Отчего же, дорогой пациент. Я их обычно не рекомендую – цитрусовые тонизируют, а моим клиентам надо успокоиться. Но апельсин так апельсин. Ну что ж, приступим! Всегда говорю пациентам: бояться не надо, будет приятно.

И перед глазами засверкало.

Гай вернулся в библиотеку, нашел отброшенный под полки диск, намереваясь вернуть его на место, но вместо того, к собственному изумлению, вставил в плеер. Зажмурился на секунду, но, вопреки опасениям, в обморок не упал.

Люди на экране ждали Прилив. Они катались на досках в бурных водах, рисовали краской волны на стенах, надевали футболки с морем или дымящимся Тираном.

«Глумление над страшной опасностью Прилива, – ужаснулся внутренний голос. – Нельзя, ну нельзя же!»

Паника исчезла.

Вечерело. Гай вышел из библиотеки, но вместо того, чтобы пойти домой или хотя бы к Бифию в гости, он отправился на берег. Голос вякнул: «Что ж ты творишь, аспид!» – и помер в конвульсиях.

Через пару часов он возвращался домой, еще чувствуя на лице соленые брызги. У входа в поселок его встречал Бифий.

– Как ты себя чувствуешь?

– Превосходно.

– Как твой друг, – Бифий будто вспоминал урок в школе, – я обязан заботиться о твоем душевном состоянии.

– Спасибо. Поверь, мое состояние выше всяких похвал.

– Это замечательно. Откуда ты идешь?

– Догадайся.

За спиной Гая не было ничего, кроме моря.

– И тебе не было страшно?

– Нет. А должно?

– Ну там же…

– Что?

– Волны. Они…

Бифий старательно задышал через нос, как советовал Октавий.

– Что, прильют и всех затопят?

– Ну да!

– Веришь ли, дружище Бифий, я об этом вовсе не думал. Сходи как-нибудь сам. Там чудесно дышится и совсем не пахнет дымом.

– Но мы все умрем!

– Да, – согласился Гай и, похлопав Бифия по плечу, прошел мимо.

Столь фамильярное обращение, мягко говоря, не сочеталось с хорошими манерами, но, похоже, что внутренний голос Гая потерял дар речи.

Зато Бифий обрел.

– Гай, дорогой! Ты не в себе. Я провожу тебя к терапевту. Он, наверное, ушел домой, но мы его вызовем. Он не откажет в помощи…

– Нет.

– Что?

– Не пойду.

– Почему?

– Не хочу. У терапевта я сегодня уже был. Хорошего понемножку.

– Но ты должен!

– Бифий, расходимся по домам.

– Но я обязан отвести… – На толстяка было жалко смотреть.

Гай обхватил голову друга руками, притянул его лицо ближе к своему, для чего здоровяку пришлось нагнуться, и сказал очень четко, глаза в глаза.

– Бифий, сейчас ты идешь домой и ложишься спать. А завтра, если очень захочешь, подарю тебе шарфик, чтобы тебе ненароком шею не продуло. Пояс твой, кстати, воняет псиной. Все, свободен.

Гай первый раз в жизни говорил с кем-то подобным тоном. В глубине души он ожидал от Бифия моря возмущения. Но тот поплелся в поселок, оглядываясь на Гая.

Утром Гай чуть ли не бегом ринулся в библиотеку. Он рылся на запретной полке долго и с удовольствием, и внутренний голос не беспокоил его нотациями.

После долгих колебаний его привлекало все, стоящее на полке, он выбрал фильм, описание которого сам толком не понял.

Главные герои назывались «служители Закона», Закон же представлялся чем-то вроде хороших манер. Однако большинство персонажей были дурно воспитаны, служители убеждали таких людей последовать на сеанс.

Гай вспомнил ссору между Бифием и Нервой. Если бы таковая случилась до Прилива, дело не обошлось бы без служителей.

Сами служители воспитанием не блистали, общались друг с другом и окружающими грубо, не стеснялись не то что хамить, но даже и трогать других людей.

Запомнилась одна сцена. Очень красивая женщина, болезненно напоминавшая Клавдию, ссорилась с мужем-служителем.

– Принеси мне воды, – говорил он.

Она шла на кухню.

– Быстрее, – кричал ей муж.

Она ускоряла шаг.

– Быстрее, корова неуклюжая!

Женщина расправляла плечи и гордо вскидывала голову.

– Ты что, оглохла, дрянь?

Женщина разворачивалась и била мужа ладонью по лицу.

– Слава богу. Я уж думал, что ты забыла про достоинство.

Похожая сцена повторялась между ними в разных вариациях. Завершалась она всегда спальней, что ставило под сомнение ценность урока.

Гай отлавливал людей в коридорах, в столовой, на аллеях поселка «А». Наличие публики его не смущало, без зрителей его план терял смысл.

– Бифий, почему ты такой жирный? Ты хоть понимаешь, до чего ты отвратителен? Ну что ты молчишь? Ты в зеркало на себя давно смотрел? Я знаю, что я Гай. А ты – свинья.

– Нерва, дай булку. Нет, не эту. С изюмом. Почему такая черствая? Ты разучилась печь хлеб. Нет, милая, не пойду я к терапевту. А ты сбегаешь и принесешь что-то съедобное. Что, рука сама поднимается врезать мне по губам? Ах, не поднимается? Тогда бегом! Это съедобно? Смотри, что я делаю с твоей булкой, каблуком ее, каблуком. Дайте ей кто-нибудь воды. Что вы застыли, женщине плохо.

– Эй, как тебя зовут? Да, обидели тебя мама с папой. Что ты здесь делаешь? Электрик? Помню. Принеси-ка мне, электрик, новую лампу на стол. Да поярче. Быстрее, электрик. Завтра, так и быть, проверю твои уши.

– Юлия, иди сюда. Да, кофе я хочу. Скажи мне, Юлия… хороший кофе… Скажи, милая, муж тебя хорошо ублажает? Да-да, в постели. Ты смеешься? Просто полежать? Обнявшись? Раз в неделю? Нет, Юлия, у меня с Клавдией было не так. Иди-ка сюда! Хотя нет, стой. Спасибо за кофе, правда, вкусный.

– Женщина! Плевать мне, как тебя зовут! Иди сюда! Быстрее! Еще быстрее! Корова неуклюжая! Ближе! Не нужна тебе эта блузка! Что, и все? И будешь терпеть, как я пялюсь на твою грудь? Ударь меня по лицу! Ну что вы столпились? Что вы скалитесь? Не пойду я ни к какому терапевту! Пусть шлет служителей, если у вас нет достоинства. А ну, развернулись и разбежались!

– Бифий, иди сюда. Да, ты, жирная скотина! Мне ненавистна твоя рожа! Хрясь по ней, хрясь! Ну, дай же мне сдачи!

– Наконец-то! Долго же вас ждать, господин Октавий. Что же вы один, без служителей?

– Обратите внимание, дорогой Гай, как пустынно в коридоре.

– Я их разогнал.

– Угадайте же, где они сейчас!

– Сидят по домам и плачут?

– Близко. Вашими усилиями, Гай, в кабинеты терапевтов скопились огромные очереди.

– Почему же вы не с ними?

– Боюсь, у меня есть дела поважнее. Вы, дорогой Гай, вы! А несчастным помогут мои коллеги.

– Я?

– Именно! Соблаговолите, любезный Гай, последовать за мной!

– Думаю, что с меня сеансов достаточно. И что теперь? Позовете служителей? Что-то они медлят.

– Смотрели старое кино, проказник! Нет у меня никаких служителей. Мы справимся так. Господин Бифий. Господин Тит. Подойдите, пожалуйста, ближе. Карадиозис! А теперь, дорогие друзья, берите нашего мятежника под белы ручки и ведите его ко мне в кабинет.

Что-то изменилось в лицах Бифия, да и электрика тоже, но к нему Гай не присматривался. Изменилось в тот момент, когда терапевт произнес это странное слово «карадиозис».

Куда делось хорошее воспитание этих милых людей? Бифий и разобиженный электрик Тит тащили Гая, с плохо скрываемым удовольствием подгоняя пинками. Пинки получались неубедительные, наверное, из-за отсутствия практики. Впрочем, Гай был не в настроении сопротивляться.

Они усадили Гая в кресло.

– Друзья мои, спасибо! Инцефал. Тит, Бифий, вам стоит пройти сеанс терапии. В любом из кабинетов. Идите же, свободны.

Гай так и не понял, отличается ли процедура, которой его подверг терапевт в этот раз, от стандартной. Октавий буркнул что-то про тонкие настройки. Гай на всякий случай изобразил, как мог, стеклянные глаза.

Терапевт посмотрел на него с недоверием, но вдруг бросился к окну. Даже с места, с обездвиженной обручем головой, Гай видел черный дым, испускаемый Тираном.

– Идите уже на все четыре стороны, хулиган доморощенный. Надеюсь, сеанс вам помог. Не верю я вашим бесстыжим глазам, но времени осталось мало, и я не хочу его тратить на вас. Идите, отдыхайте. Прилив начался. Домой, Гай, домой.

Несколько минут спустя Гай уже сидел в библиотеке и смотрел очередное кино. По чудесному совпадению это оказался тот самый диск, что брал накануне Октавий.

Фильм посвящался непосредственно Приливу, отважные мужественные мышцеватые серферы и спортивные загорелые серферши боролись с водной стихией, попутно спасая кого ни попадя.

Гай, как ни пытался, не мог представить Бифия Робкого, сияющего фингалом, в роли Спасителя Человечества. Скорее уж Бифий-конвоир мог спасти хотя бы себя, но и то вряд ли.

Гай бросился искать Толстяка и нашел его выходящим из кабинета терапевта на другом этаже Станции. Тот сжался при виде Гая.

– Да не бойся, прости ты меня. Хотя нет, стоп. Бифий, раз-два, ко мне шагом марш. Быстро. Итак, я уже говорил, что ты тупая скотина? Эффекта никакого. А если так: карадиозис, тупая скотина.

Бифий широко улыбнулся и с размаху дал Гаю в глаз.

Нестерпимо пахло дымом. Станцию потряхивало. Слетали чашки со столов, но на ногах пока удержаться было можно.

Бас Октавия, отражаясь от стен, приобретал металлический оттенок.

– Сограждане! Станция консервируется автоматически! Срочно расходитесь по индивидуальным убежищам! Включите режим частной консервации! Большая красная кнопка рядом со входом! По индивидуальным убежищам! Не пытайтесь вынести что-либо с рабочих мест! Оснащению Станции ничто не угрожает. До полной консервации осталось двадцать семь минут! Расходитесь по индивидуальным убежищам!

Люди покорно следовали к выходу, не слишком, впрочем, торопясь. При каждом очередном толчке они ойкали почти хором и продолжали идти.

Гай вспомнил, что Юлия работает в радиорубке. Повезло, он столкнулся с ней в коридоре, буквально нос к носу.

– Октавий отпустил меня, сказал, что оставаться опасно. Я ему все настроила и ушла. Гай, почему вы не идете в Убежище?

– Юлия, убежища не помогут, их просто затопит. Все эти люди умрут, вы должны мне помочь!

– Но господин Октавий сказал, что надо идти в Убежище!

– Юлия, карадиозис!

Она встряхнула головой, будто отгоняя наваждение.

– Вы мне поможете?

– Конечно! Что надо делать?

– Не пытайтесь объединяться! Убежища рассчитаны на одного человека! Быстро и без паники доберитесь до своего персонального Убежища и включите консервацию! Большая красная…

Пока Гай лихорадочно соображал, как бы ему нейтрализовать Октавия, вещавшего в микрофон, Юлия подкралась и саданула терапевта по затылку статуэткой Тирана.

Гай оттащил в сторону тело, отметив про себя, что Октавий вроде бы дышит.

– Что мне делать?

– Микрофон включен, – шепнула Юлия. – Говорите!

И Гай заорал:

– Карадиозис! К черту убежища!

– Гай, это так здорово! Я давно не чувствовала себя такой живой! Вы видели, как я его треснула?

– Юлия, микрофон!

– Да нет же! Я его отключила! Расслабься, Гай! Так здорово! Мне понравилось, как ты распекал эту стерву булочницу! «Что я сделаю с твоей булкой, а я ее ногой!»

Она повисла у Гая на шее, целуя его и бормоча всякую ерунду. Кажется, она пыталась повалить его на пол.

– Юлия, что вы делаете! И что у вас с глазами?

Она рвала на нем и себе одежду, с неженской силой укрощая вялые попытки Гая освободиться.

– Юлия, у нас нет на это времени! Прилив!..

– Прилив подождет! А я ждать не буду! Ты был прав, милый! Мой дурак муж полный импотент. Все импотенты! Кроме тебя!

Юлия неистовствовала, потеряв всяческий контроль над собой. Гай лежал на полу полуголый, с расцарапанным лицом.

– Юлия, замрите! Инцефал! Инцефал! Да замрите же! Вот так! Гай, вы в порядке?

Октавий оттащил в сторону обмякшую девушку, положил рядом чрезвычайно полезного Тирана и помог Гаю подняться.

– Вы целы? Что у вас с ухом?

– По-моему, она его прокусила. В порыве страсти.

– Черт, нет времени идти за аптечкой.

Октавий подошел к микрофону.

– Куда она жала? Сюда, что ли? Инцефал! Инцефал! Инцефал! Пустое. Слишком поздно, кодовое слово не работает. Вашу пылкую подругу оно не отрезвило, значит, и остальные… надо выбираться со Станции. Ваша одежда… Возьмите мой пиджак. И подвяжите брюки проводом!

На Станции дрались. Самозабвенно. Все со всеми. Злобно и сосредоточенно.

Гай пробирался вдоль стенки, осторожно, стараясь не обращать на себя внимание. Октавий шел следом, бормоча «инцефал» каждому, кто к ним приближался. Заклинание не приносило заметного эффекта.

Пока им везло. Окружающие самозабвенно плющили друг другу носы, не глядя по сторонам. Гай свернул за угол, порадовался было пустому коридору, отлип от стенки, собрался бежать, как кто-то схватил его за ворот. Ткань опасно треснула.

– Тебе не нравятся мои булки? Они слишком черствы для тебя?

– Нерва, простите меня! Это был просто эксперимент! Ваш пирог бесподобен!

– Нельзя топтать Хлеб! – Нерва стукнула Гая головой о стенку. – Нельзя топтать Хлеб.

– Октавий, помогите!

– Я немного занят, – раздалось из-за угла сдавленное.

– Нерва!

– Пусти его, сука!

Удару Юлии позавидовал бы любой служитель Закона.

– Инцефал! Инцефал! Инцефал! – бормотал Октавий.

– Бежим!

Гай схватил Юлию, порывавшуюся схватиться с кем-либо еще, за руку и потащил по коридору. Терапевт не отставал от них.

– Куда вы!..

– К лифтам!

– Гай, не будьте идиотом, бежим на лестницу! Черт!

Выход преграждала куча-мала. В центре ее воевал Бифий, сейчас вовсе не походивший на вялого толстяка. На него наседало человек семь мужчин и женщин, он без особого труда отталкивал нападавших. Увидев Гая, он что-то прорычал, раскинул руки в стороны и оттащил толпу шага на два в сторону.

– Бифий! – прошептал Гай.

– Быстрее, – Октавий толкнул его в спину, – он не сможет держать их вечно!

Им удалось выбраться из здания.

– У меня там машина! – бормотал Октавий. – Только куда нам ехать?

– В Убежище?

– Боюсь, что оно законсервировалось без меня.

– А как же большая красная кнопка?

– Там еще датчики. Когда мир сходит с ума, Убежище – хлоп. И здравствуй, Прилив.

– Поехали ко мне домой. Это совсем рядом. Закроем жалюзи. И нам сам черт не брат.

– Запирайте, Гай, запирайте быстро жалюзи! Толпа идет в поселок!

– Милый!

– Юлия, подожди! Октавий, подержите ее! Держите, а не бейте! Чем вы ее?

– Сковородкой. Я бы с ней не справился. Заперли? Давайте я займусь вашим ухом. Есть аптечка?

– В ванной.

Терапевт заклеил ухо пластырем, смазал какой-то белой гадостью царапины Гая.

– Объясните мне наконец, что здесь происходит!

– А это, дорогой Гай, и есть Прилив.

– Какой Прилив? Тиран только слегка раскашлялся! Наводнения и в помине нет!

– Да с чего вы взяли, что Прилив – это наводнение?

– Это все знают. Вулкан, землетрясение, поток лавы с одной стороны и страшная волна с другой смывают хрупкие человеческие селения! И потом, я же фильм видел!

– Фильм. Как дети малые. Все гораздо печальнее и страшнее, чем какое-то наводнение. Вот уж с чем бы мы справились в космическую эру!

– И что же такое Прилив?

– Мы с вами, дорогой Гай, мутанты. Тиран выбрасывает в воздух какую-то гадость. Химики знают, какую именно, но я – психиатр. В небольших количествах мы ее почти не замечаем. Но она в нас копится, копится. А раз лет в сто вулкан начинает буянить. Не сильно, как сейчас. Гадости становится больше, и люди сходят с ума. Мой дед, один из немногих, кто пережил прошлый Прилив. Он был известным психотерапевтом, он и придумал подавлять агрессию с помощью внутренних блоков и запретов. Мы с отцом довели его проект до логического совершенства. Какой чудный мир мы создали! Ни полиции, ни денег! Одна внутренняя дисциплина!

– Свет клином не сошелся на этом острове! Почему бы нам попросту не улететь подальше от вулкана?

– Какой вы, Гай, умный! И как мы сами не догадались!

– Что, что?

– Единственное пригодное для человека место на всей планете под боком у Тирана. Бежать некуда. И ведь мы почти справились с обострением! А тут вы со своим «карадиозисом». Ну скажите, Гай, зачем вы это сделали?

– Вы всерьез считаете, что эти вялые зомби пережили бы Прилив? Они же абсолютно беспомощны!

– Гай, вы идиот! Вы испортили дело трех поколений, вы погубили всю колонию! Вы…

– Октавий, у вас глаза краснеют. Вы сходите с ума, старый дурак!

– На себя посмотрите! Так. Мы, в конце концов, приличные люди. С хорошим, кстати, воспитанием. И судя по тому, что мы так долго держались, у нас иммунитет. Надо отвлечься. У вас есть еда?

– Хотите черствый пирог с брокколи?

– Ох!

Что-то ударилось в жалюзи. В углу завозилась, приходя в себя, Юлия.

– Да, – пробормотал Гай, – ночь будет долгой.

Но его уже никто не слушал.

Николай НемытовВластелин ямы

Развевающиеся на ветру лохмотья едва прикрывали спину оборванца. Пустырник содрогнулся от омерзения: разве можно доводить до такого состояния собственную одежду?

– Пять тысяч семьсот тридцать два, – пробормотал оборванец, сидя спиной к Пустырнику. Тут же продолжил:

– Пять тысяч семьсот тридцать три, пять тысяч семьсот тридцать четыре…

Чокнутый. Не зомби – простой умалишённый. Неудивительно сойти с ума, сидя на таком солнце. Но необходимо спросить о дороге. У Пустырника давно возникло чувство кружения на месте. Возможно, оно ложное: на протяжении всего пути пейзаж не менялся – пыльная степь с перекати-поле. Недолго и заплутать.

– Извините! – окликнул оборванца Пустырник. – Не подскажете дорогу к Оракулу?

– Пять тысяч пятьсот со‑о-о‑рок… – нараспев ответил тот, а показалось: «Ну, дружок, это просто!»

Однако Пустырник не уловил интонаций голоса незнакомца. К тому времени он уже почти спёкся под лучами белого шара солнца. Пустырник обошёл оборванца, чтобы видеть его лицо.

– Мне бы дорогу узнать…

Тот выглядел вполне прилично: правая половина лица покрыта кожей, пусть сморщенной, со следами когтей, но кожей. Даже нос на месте. И глаза целые.

– Мне бы дорогу… К Оракулу…

Оборванец смотрел на Пустырника удивлённо.

– Пять тысяч пятьсот сорок, – как сказал: «Ты что, тупица? Одно и то же повторяешь».

– Да. Понятно.

– Это Счётчик, – раздалось со спины. – От него другого не добьёшься.

Пустырник вжал голову в плечи, отскочил в сторону, привычно вытаскивая из самодельной кобуры резак. Оружие давно пустое, но кто об этом знает? Зомбям, которые встречались на пути, невдомёк. Они одного вида резака пугаются, а нормальный человек задумается, глядишь, пройдёт мимо, нападать не станет на вооружённого.

Этот не испугался.

– Спокойно, сударь. Спокойно, – остановил Пустырника незнакомец, показывая пустые руки. – Я не причиню вам вреда. – Он отряхнул брезентовый плащ, поправил широкополую шляпу с рваной дырой на макушке и гордо приосанился. – Я – Длань Закона, человек Оракула.

За время путешествия Пустырник повидал субъектов и более респектабельных, чем Длань Закона. Доверия к первым встречным он не испытывал. Однако ему не хотелось верить, что в конце пути ждёт гибель. Ну, минимум сдерут кожу.

– Я представился, – напомнил Длань, ожидая ответа.

– Меня зовут Пустырник, – ответил странник, опуская резак. Совсем убрать оружие он не спешил.

– Пустырник, – повторил Длань Закона, шевеля губами, словно пробуя имя на вкус. – Очень приятно, сударь.

Он поднял с земли конец верёвки, дёрнул. Из-за большого камня у подножия холма появился зомби. Второй конец верёвки плотно стягивал руки живого мертвяка, лишённые плоти, и тянулся дальше. Вскоре цепочка из семерых зомбей приблизилась к хозяину.

– Оракул считает, что каждый имеет шанс на новую жизнь, – сказал Длань, глядя на удивлённого Пустырника. – Каждому из мертвяков он открывает предназначение. – Он указал на Счётчика. – Этот чудак был одним из первых.

– Пять тысяч пятьсот сорок… – произнёс тот плаксиво. – Пять тысяч пятьсот сорок…

Вид у Счётчика становился всё несчастней, он без остановки повторял число, глядя куда-то за спину Длани и Пустырнику.

Странник обернулся. У борозды, пересекающей сухую степь до самого горизонта, на ветру колыхался куст перекати-поля, зацепившийся за угловатый камень.

Не раздумывая ни секунды, Пустырник пришёл на помощь несчастному Счётчику.

– Пять тысяч пятьсот сорок один, – улыбаясь, произнёс странник, пуская куст по ветру.

Счётчик оскалился сломанными зубами:

– Пять тысяч пятьсот сорок и пять десятых, – прошипел он, глядя на Длань.

– Так, парень, – тот подошёл к Пустырнику, связывая из верёвки петлю, – ты обвиняешься в нанесении морального ущерба и во вторжении в частную жизнь свободного гражданина. Данной мне Оракулом властью я арестовываю тебя.

Пустырник не успел ничего сказать в свою защиту, как его запястья стянула верёвочная петля.

– Ты имеешь право молчать или нанять защитника. – Длань снял шляпу – гладкая лысина сверкнула в лучах солнца. Когда-то давно его скальпировали, обнажённые кости черепа пожелтели и потрескались. – Хотя, думаю, защитник не станет выгораживать тебя, но такова судебная процедура.

– За что?! – наконец обрёл дар речи Пустырник. – Я всего лишь помог убогому!

– Кого ты назвал убогим? – человек Оракула прищурился.

– Пять тысяч пятьсот сорок и пять десятых, – презрительно произнёс Счётчик.

– Это просветлённого ты сейчас назвал убогим? – гнул своё Длань. – О-о, парень, тебе лучше молчать, иначе я обвиню тебя в нанесении оскорбления свободному гражданину. Но учитывая, что ты пришёл издалека к Оракулу, я могу смягчить обвинение и пропустить мимо ушей последние слова, – Длань многозначительно посмотрел на резак, который Пустырник так и не выпустил из рук.

– Ы-ы-ы, – промычал зомби за спиной странника и ткнулся головой ему в спину, от чего Пустырник едва не подпрыгнул на месте. Какая жуть стоять среди облезлых зомбей! Глянь на них, и даже не поймёшь – то ли это ошмётки плоти свисают с конечностей, то ли остатки одежды.

– Хотите резак? – тихо спросил странник. – А взамен снимите обвинение.

– Я хочу? – Длань приосанился, исполнился гнева. – По-твоему, я требую взятку? Новое оскорбление, парень?

– Нет-нет! – спохватился Пустырник, роняя резак на землю, как бы в панике. – Вы правы, сударь. Мне лучше помолчать.

Длань довольно кивнул, огляделся и, быстро подняв оружие, спрятал его в складках плаща. Счётчик удивлённо уставился на блюстителя закона.

– А у вас, сударь, между прочим, пять тысяч пятьсот сорок один и пять десятых, – человек Оракула указал на перекати-поле, пересёкшее линию счёта.

Счётчик дрогнул, засуетился, повторяя названное число. Ещё три куста неслись в список, гонимые сухим ветром.

– Так вы меня отпускаете? – осторожно спросил Пустырник, протягивая связанные руки к блюстителю закона.

– Зачем? – удивился тот. – Ты ведь шёл к Оракулу? Я отведу тебя прямо к нему.

– Н-но…

Указательный палец Длани, перемотанный грязной тряпицей, ткнул Пустырник едва ли не в нос.

– Парень, парень, учти: незнание закона не освобождает от ответственности.

И странник подчинился.

Есть ли жизнь после гипса? Теперь Гена Зыбин мог с уверенностью ответить: есть! Самым большим горем в жизни Гены была его странная болезнь. Точнее даже не болезнь, а особенность организма: он отторгал любые электромеханические апгрейды. Друзья усиливали скелет металловолокном, а после поднимали тяжести, прыгали с высоты, вставляли глазные импланты, увеличивали объём лёгких… А Гена Зыбин еле выжил, когда ему попытались усилить сломанную руку. Врачи были в шоке, пока какой-то старый хирург не надоумил их взять перелом в дощечки и обмазать гипсом. Это был страшный позор для Гены. Он, как последний идиот, ходил с толстенным поленом на шее, в которое превратилась рука. Столько издевательств и колких шуток он не слышал за всю свою жизнь. В ФейсОфТейбле – ресурсе для приколов – приятели устроили соревнование: кто первый выложит новое изображение Полена, как прозвали Зыбина. Гене приходилось прятаться, маскироваться, но даже дома ему не было покоя.

Больше всего было обидно, когда над ним смеялась девушка из соседнего пентхауса – прекрасная брюнетка, при появлении которой сердце Зыбина давало сбой. Он готов был часами любоваться её грацией, тёмными локонами, точёным профилем. Она же спрашивала, как дела, с улыбкой поглядывая на гипс, а потом хохотала с подругой, едва Гена отвечал «нормально» и проходил мимо. Её насмешки были самыми неприятными, раздражающими.

Однажды всё переменилось.

Такой большой палатки Пустырник никогда не видел. Ветер едва шевелил тяжёлые занавеси, гудел на растяжных канатах, трепал длинные вымпелы, привязанные к верхушкам шестов. У входа стояли два Стража в латах, если эти смятые железки можно назвать латами.

Пустырник сглотнул, остановился. Зомби, идущий за ним, ткнулся в спину всей массой, не позволив задержаться. Стражи вытянулись во фрунт, в ответ Длань небрежно коснулся пальцами руки дырявой шляпы.

Под пологом палатки скрывался целый лабиринт. Пустырник запутался в занавесях, стальных перегородках, длинных коридорах. Ему казалось, что вереницу зомби водят по кругу, путая след. На самом деле так и было: Длань вёл их по спирали к центру палатки. До слуха доносилась музыка, женский смех, но Пустырник очень устал от свалившихся впечатлений, чтобы обращать на это внимание, и, когда открылось большое помещение, он не сразу остановился. Блюстителю закона пришлось остановить его, положив руку на плечо.

– Полегче, парень.

– Где я? – пробормотал Пустырник.

– Там, куда стремился, у Оракула.

Громкий хлопок заставил странника вздрогнуть. Занавеси колыхнулись, открывая проходы, в помещение вбежали девушки с подносами и кубками. Более прекрасных созданий Пустырник никогда не видел: яркие ленты украшали стройные тела, скрывая небольшие изъяны. Красавицы собрались на ступенях постамента, у противоположной стены. На самом постаменте зажужжал механизм, и ложе, заваленное тряпками, трансформировалось в кресло.

– Великий Оракул! – возвестил Страж, стоящий у постамента.

Груда покрывал слетела на ступени. Явив миру волосатые ноги и сверкнув кое-чем неприличным, в кресле, кряхтя, уселся Великий Оракул – полный человек с опухшим лицом. До носа Пустырника долетело амбре – смесь нечистого дыхания с потом. Девушки кинулись оправлять расшитую хламиду и причёсывать волосы, на что тот завыл, прикрываясь руками и гневно плюясь.

– Брысь! Кыш! Назойливые сучки! – хрипло закричал Оракул, отбиваясь от служанок.

Девушки заохали и заахали, словно хлопотали над непослушным ребёнком, и тогда Великий взревел, скаля жёлтые кривые зубы.

– Вооон! Воооон! Дайте прийти в себя! – заорал он, тут же успокоился, жалобно всхлипнул. – У кого-нибудь есть опохмелиться?

Придворные молчали. Воцарилась гробовая тишина, если не считать свиста ветра в канатах палатки. Оракул горестно вздохнул, почмокал сухими губами и, не глядя на подчинённых, попросил воды. Ему тут же поднесли золотой кубок.

Пил Великий долго, жадно, плеская на грудь и стеная, словно питьё было для него тяжкой работой.

– Доброго дня, шеф! – громко произнёс Длань, когда Оракул наконец оторвался от кубка и облегчённо вздохнул.

Великий прищурился, его цепкий взгляд на мгновение задержался на Пустырнике, скользнул по пленным зомбям и поздоровался с Дланью:

– Привет, Фёдор. – Оракул откашлялся. – Это все? Слава небесам. Кажется, кончаются.

Он отдал кубок служанке и по локоть закатал рукава хламиды.

– Где Массовик-Затейник?! – проревел Великий куда-то за престол.

Из складок палатки появился богато одетый человек в красно-белом колпаке с серебряными бубенчиками.

– Затейник, у тебя… э-э-э… есть? – негромко обратился к нему Оракул.

Человек улыбнулся, растянув губы от уха до уха, и поклонился. Бубенцы на его головном уборе весело брякнули.

– О Великий Прорицатель, дарующий нам сирым свободу и смысл…

– А-а-а! – замахал на него Оракул, и Массовик-Затейник смолк, не переставая улыбаться. – Ясно! Сначала работа, будь она неладна. Фёдор, давай первого!

Пустырник сделал шаг вперёд, дрожа от возбуждения. Сейчас свершится чудо, Оракул откроет ему предназначение, предскажет судьбу. Однако Длань отодвинул его в сторону и начал с последнего из зомбей. Пустырник непонимающе моргнул: как же так? А с другой стороны, увидеть таинство предсказания – уже чудо.

Едва переставляя ноги, зомби подходили к постаменту, становились на площадку по правую руку от Оракула и опускались на колени спиной к провидцу. Великий касался ладонью их затылков, что-то шептал над головами, и взгляд мертвеца становился осмысленным.

– Как я здесь оказался? Что произошло? Кто вы? – вопрошали очнувшиеся.

Один, обретя вторую жизнь, вдруг сразу выпалил:

– Так что ты будешь пить, детка? – потом, увидев связанного Пустырника, добавил: – Что за нафиг?

Стражи быстро подхватили его под руки и оттащили от постамента. Бывший зомби пытался сопротивляться, но стражи знали своё дело.

Когда очередь дошла до Пустырника, Длань обратился к Оракулу:

– Этот самый интересный экземпляр. Он заверяет, что зовут его Пустырник, и любит вторгаться в частную жизнь свободных граждан.

– Неправда! – воскликнул странник. – Я всего лишь пытался помочь!

– Ого! – удивился Оракул. – Умника занесло.

Он бойко соскочил с престола и подошёл к Пустырнику, пристально всматриваясь ему в лицо. Увиденное слегка разочаровало Великого. Он пошамкал губами и печально покачал головой.

– А подробнее? – обратился он к Длани.

Блюститель закона изложил суть происшествия. Провидец посмотрел на Массовика, словно ожидая его совета. Тот почесал подбородок – улыбка застыла на его губах, видимо, навечно. Затейник открыл рот, собираясь сказать нечто, но Великий опередил его, громко воскликнув:

– Бродила! Бродила!.. Ну конечно! – Он гневно взглянул на подданных. – Эй, вы, мерзавцы! Кто-нибудь послал к Бродиле? Или вы хотите, чтобы ваш Великий Оракул протянул ноги от похмелья?

Призыв прорицателя привёл к суматохе. В мгновение ока палатка превратилась в развороченный муравейник. Подчинённые забегали взад-вперёд, кто-то невидимый за занавесками призывал послать к Бродиле именем Великого Оракула, кто-то звенел пустыми бутылками. Только Массовик-Затейник оставался на прежнем месте, довольно улыбаясь.

– Так как, ты сказал, тебя зовут? – прорицатель вернулся к страннику.

– Меня зовут Пустырник, – ответил тот.

– Незнание закона не… – заныл Длань.

– Заткнись, Фёдор! Тебя зовут Пустырник?

– Да, Великий Оракул.

– Я считаю его нарушителем прав…

Прорицатель отвесил Длани оплеуху, сбив с головы дырявую шляпу.

– Кого учить вздумал?!

Спор утомил Оракула, он взобрался на престол, опираясь на руки красавиц служанок.

– В чём ещё ты обвиняешь этого славного путника? Ну, кроме глумления над Счётчиком, – спросил Оракул, кряхтя, умащиваясь на седалище.

– Он сбил Счётчика со счёта, что является грубым вмешательством в частную жизнь свободного гражданина, – упрямо отчеканил Длань. – Так требует закон Оракула!

Великий развёл руками:

– Серьёзное обвинение. Что скажешь, Пустырник?

– Я хотел просто помочь, – горячо ответил странник. – Я не знал…

Оракул взглянул на Длань. Тот провёл ладонью по шее.

– Аха! – неопределённо произнёс прорицатель, потирая второй подбородок. – С этим трудно спорить. Ответь тогда, странник: зачем ты пришёл ко мне?

– Милостивый сударь. – Пустырник прижал всё ещё связанные руки к груди. – Моей целью было пророчество, которым ты награждаешь каждого, кто приходит к тебе. Я хочу узнать своё предназначение. Кто я? Зачем я?

Оракул насупился, что-то недовольно пробурчал себе под нос.

– Я пришёл не с пустыми руками, – отчаянно продолжал Пустырник и полез в свою суму, висящую на боку.

– Да развяжи ты ему руки! – раздражённо велел Длани Оракул.

– Он государственный преступник…

– Да-да-да! И понесёт наказание! К чертям собачьим! Но мы должны его выслушать и открыть судьбу! – грозя кулаком Законнику Фёдору, кричал в гневе Великий, а потом, вдруг успокоившись, добавил: – Иначе какой я Оракул.

Блюститель закона вжал голову в плечи, поторопился снять верёвку с запястий странника.

На свет божий Пустырник извлёк пакет из плотной коричневой бумаги, из которого торчало горлышко бутылки.

– Один добрый человек сказал мне, что это будет самым лучшим подарком Великому Оракулу, – сказал странник, протягивая дар.

– Ё! – выдохнул прорицатель, не сводя восторженных глаз с подношения. – Дайте, черти, эту штуку скорее сюда!

Длань колебался, словно чувствуя подвох.

– Ну, чего уставился, Фёдор? Давай!

Слеза скатилась по дряблой щеке Оракула, когда он вытащил бутылку из пакета.

– «Абсолют»… Под сургучом… Это подарок так подарок! За такое ты, Пустырник, заслуживаешь…

– Он преступник, – проскрежетал Длань, нервно дёрнул головой. – Не позволь людям, Великий, усомниться в твоей справедливости.

Оракул тяжело вздохнул.

– Подарок расценивается как взятка должностному лицу при исполнении служебных обязанностей, – гнул блюститель.

Прорицатель глянул на бутылку, на сурового Фёдора, потом на несчастного Пустырника.

– Чёрт с тобой! – Оракул приосанился. – Слушайте все мою волю! Властью, данной мне Господом, приказываю: выгнать этого бродягу вон с наших земель, лишив его моего пророчества! Я сказал, и моё слово – Закон!

Пустырник не поверил своим ушам. Его выгоняют без пророчества, и теперь он до конца дней будет ходить по миру, не зная своего предназначения. Есть ли участь хуже, чем эта?

– Нет! Великий Оракул! Нет!

Фёдор ловко накинул на его запястья верёвку и потащил к выходу. Оракул печально смотрел им вслед.

– Да! Забыл добавить, – произнёс он, поднимая бутылку. – С конфискацией имущества за попытку дачи взятки.

Мир изменился неожиданно. Прохожие остановились, словно в них, как в старинных пружинных игрушках, кончился завод; билборды погасли, превратившись в огромные чёрные экраны; велосипедист врезался в столб, да так и остался неподвижно лежать, рассыпая голубые искры из разбитого тела, истекая наногелем.

Гена сначала не сообразил, что происходит. Он счастливый шёл по улице, закатав рукава, чтобы насмешники увидели его целую руку без гипса. Прощай, позорный ФейсОфТейбл! Прощай, бревно! Рука цела и вполне работоспособна, а главное, теперь её можно почесать. О, какое это наслаждение – почесаться после гипса!

Поступок велосипедиста озадачил Зыбина: гражданин-аройд внезапно вырубился, и непонятно, что стало тому причиной. А прохожие? С ними-то что?

Истошно завопила женщина:

– Помогите! Помогите! Мои ноги!

Несчастная сидела на тротуаре, пытаясь подняться. Гена остановился, удивлённо глядя на несчастную.

– Протезы! Протезы отказали! – Её ноги непослушными плетями лежали на плитках тротуара.

Зыбин поспешил к упавшей, толкнул мужчину-аройда, извинился, на что тот никак не отреагировал.

– Помогите, – рыдая, женщина протянула к Диме руки.

И тут до Зыбина дошло: прохожие остались безучастными к её горю, и только он один пришёл на помощь – безапгрейдный Гена.

– Эй, паря! Чё за фигня? – Из антикварной лавки вышел толстенький коротышка с синей шевелюрой и в расшитом золотом жилете. – Представляешь, у меня свет погас… – едва ли не с восторгом произнёс он и тут увидел женщину. – А с вами чего, мадам? Протезы? Ага. Надо «Скорую» вызывать. Слышь, чел? – Коротышка обратился к мужчине, по-прежнему стоящему там, где с ним столкнулся Гена. – Сеть есть? Да ты слышишь меня, чел?

Коротышка тронул мужчину за руку, потом огляделся вокруг:

– Что-то я не секу, паря. Они что? Все?

Прохожие стояли словно манекены, уставившись перед собой пустыми глазами. За их спинами, стеная, двигались люди-протезники, взывая о помощи, как и безногая женщина. Кто-то выл, требуя Сеть; кто-то упал – отказал скелетон; кто-то слепо шарил руками перед собой; иные умирали, лишившись встроенного медкомпа.

Гена похолодел: настоящих людей – не аройдов – можно было сосчитать по пальцам едва ли не в буквальном смысле слова!

Коротышка грязно выругался:

– Сечёшь тему, паря? Электронка везде вырубилась. Все, кто стоит – аройды. Говорил мой дед: не давайте им равные права с человеком. Так нет же! Этика Азимова! Капец, – он покачал головой. – Ни связи, ни электричества, ни воды…

Коротышка не договорил. В небе загудело, засвистело. Над крышами домов пронёсся стратосферный аэробус. Гена невольно зажал уши, а женщина завопила сильнее прежнего. Столб огня и дыма поднялся над землёй в трёх кварталах отсюда. Ударная волна пронеслась по улицам, толкнула стоящих аройдов, и те пришли в движение. Каждый пошёл своей дорогой, механически переставляя ноги. Коротышка замер, открыв рот, и это стоило ему жизни.

Аройды постепенно стали сбиваться в толпу, бредущую в одном направлении. Зыбин не успел моргнуть, как механические люди сплотились в большой отряд и двинулись прямо на него. Гена попятился. Коротышка шагнул к магазинчику, но споткнулся, упал. Заорав, он попытался уползти на четвереньках и скрылся среди множества ног. До Димы долетел его отчаянный крик. Безногая вцепилась в штанину Зыбина, моля о помощи. Гена, в страхе перед неуправляемой толпой, ударил её по рукам. Потом по голове…

Пустырник чувствовал себя униженным, брошенным и растоптанным. За что? За что ему такие страдания? Пройти сотни – если не тысячи – километров в поисках счастья, засыпать под звёздами с надеждой на пророчество, терпеть жгучее солнце, бить ноги о каменистые тропы, прятаться по оврагам от бандитов разных мастей, обходить стороной стада бредущих зомбей… И что в конечном итоге? Крушение всех надежд?

– Пять тысяч пятьсот шестьдесят два, – печально произнёс Счётчик, провожая взглядом очередное перекати-поле: «Такова судьба, чувак».

Пустырник вздрогнул, обернулся.

– Это всё из-за тебя, проклятый ублюдок, – прошипел он, чувствуя закипающую ненависть. – Это ты во всём виноват! Будь ты проклят!!!

Странник оглянулся в поисках какого-нибудь оружия и поднял увесистый булыжник.

Соседка стояла посреди коридора с открытой сумочкой в руках, словно искала помаду или пудреницу. Стояла уже второй день. В городе что-то горело, кричали люди, толпами маршировали аройды, превратившись в механических зомбей. Или правильно – зомби? Как ни назови, всё одно – мертвяки, безмозглые куклы. Теперь уже безмозглые. Человеческие клоны с наногелем вместо крови, совершенные помощники они уже не выглядели так блестяще: одежда порвалась или обгорела, у некоторых от огня скрутились волосы, тела покрылись ранами, кто потерял обувь, кто сломал ногти или пальцы, кому-то выбили глаз. Толпы с силой сшибались на улицах, образовывая шевелящиеся завалы. Некоторые выбирались и ползли, одержимо шли дальше. Наногель, текущий в их жилах, закрывал раны, но не мог нарастить новую плоть без необходимого программного обеспечения, а оперативные системы организма аройдов, по неведомой для Гены причине, были отключены или вовсе уничтожены. Живых людей-протезников на улицах не осталось – большинство погибло в первые часы катастрофы, как та безногая.

Гена наблюдал за городом в телескоп с седьмого этажа, где располагалась его квартира. Он старался не вспоминать о содеянном. Что Зыбин мог сделать для безногой? Встать перед лавиной зомбей, закрыть собой? Погибнуть?

Когда-то давно, в детстве, он задумывался: что будет, если на планете исчезнут все или большая часть человечества? Он останется один. Лузер – наследник цивилизации. Никто не будет насмехаться, тыкать пальцем в спину, а несчастные девушки упадут к его ногам, умоляя о помощи… Нет, ну несчастные девушки непременно должны остаться. Например такие, как соседка Глаша.

После происшествия на улице Гена взбежал по аварийной лестнице на свой этаж, гонимый одним желанием – спрятаться от ужаса. В коридоре он увидел стоящую Глашу и шарахнулся назад. Однако девушка никак не отреагировала на его появление. Вжимаясь в стену, Гена пробрался к двери своей квартиры, заперся и только тогда перевёл дух.

Сейчас он снова оказался у двери, подстёгиваемый любопытством. Зыбин никогда не допускал, что Глаша аройд, ведь она часто становилась героиней его сексуальных фантазий. Неприступная модель с копной тёмных волос, зелёными раскосыми очами и прекрасной фигурой. Теперь она стояла посреди коридора – опасная механическая кукла. Аройд в человеческом облике. С другой стороны – всего лишь аройд, хоть и совершенный во всех отношениях.

Гена приоткрыл дверь, готовый тут же спрятаться назад в случае опасности. Глаша стояла, не меняя позы. Сосредоточенный взгляд устремлён в недра сумки, правая рука хищно вскинута, будто девушка пытается поймать нечто вёрткое. Всё так же прекрасна, безупречна, если не считать пылинок, появившихся на коже рук и волосах. Кудрявая пушинка села на длинные ресницы правого глаза. Кукла…

…и женщина: волосы сложены в замысловатую причёску, лёгкое изумрудное платье-туника не скрывает фигуру и едва прикрывает грудь, золотые босоножки оплетают икры до самого округлого колена. Как он мог не распознать в ней аройда? Теперь-то совершенство выдаёт Глашу с головой.

Зыбин немного подумал и решился. Он вышел из квартиры, осторожно подошёл к соседке, издали заглянул в лицо.

– Э-эй. Привет.

Девушка никак не отреагировала на его слова. Гена подождал минуту.

– Э-эй. Всё в порядке? – негромко произнёс он.

Он кружил возле соседки, словно кот возле крынки со сметаной. Вот она, безучастная и доступная, но оттого не менее опасная. И всё же Зыбин решился… коснуться её руки. На прикосновение аройд не отреагировал, зато Гена получил удовольствие – кожа на ощупь оказалась нежной, а главное – тёплой. Невольно перехватило дух. Значит, если её не толкать, она никуда не уйдёт. И если…

Зыбин осторожно взял девушку за правое запястье, попытался опустить ей руку. Получилось. Тогда экспериментатор осмелел, попробовал приподнять головку соседки за подбородок. Вышло. Теперь Глаша сосредоточенно смотрела прямо на Диму.

– Красота! – восхитился Зыбин полученным результатом, но больше всего его радовала и одновременно пугала перспектива сделанного открытия. Он почувствовал себя Пигмалионом: очаровательную модель можно было поставить в любую позу… Димины уши вспыхнули от стыда: что это он себе позволяет? А вдруг ароид записывает происходящее? Вдруг выложит в ФейсОфТейбл?

Ерунда! Глаша в его власти, и, кроме моторики, у неё не осталось никаких жизненных функций. Да и Сеть накрылась – Зыбин проверял. Какой там ОфТейбл!

– Шаг вперёд! – неожиданно для себя скомандовал Гена.

Глаша исполнила приказ и столкнулась со стеной, но устояла. Зыбин поморщился: вот дурень! Так и угробить куклу недолго.

В тот момент он окончательно почувствовал себя властелином если не всего мира, то уж повелителем красавицы точно.

– Фёдор! Какого чёрта ты припёр этого пацана опять? – Оракул налил очередную стопку, и появление блюстителя порядка стало помехой, которая ввергла провидца во гнев.

– Я предупреждал тебя, Великий: парень настоящий преступник. – Длань ткнул в грудь связанного Пустырника. – Он бросился на Счётчика с камнем. Это уже покушение на убийство!

Великий Оракул застонал, поставил угощение служанке на поднос и, решительно поправив хламиду, строго спросил Пустырника:

– И какого рожна тебе надо, малец?

Странник понял, что это его последний шанс. Он рухнул на колени и взмолился:

– Великий Оракул! Я прошёл многие километры, чтобы предстать перед твоими глазами и получить предназначение, предсказание судьбы, обрести смысл жизни. Однако по собственному незнанию твоих великих законов…

– Прекрати! – брезгливо поморщился Оракул. – Ты хочешь предназначения? Ты хочешь обменять свободу путешествий на предсказание?

– Да!

– И никогда не пожалеешь об этом?

Какие глупости говорил прорицатель.

– Конечно, нет! Разве можно желать лучшей доли?

– Фёдор, подведи этого дурака ко мне, – велел Оракул и крикнул в сторону: – Эй, там! Позовите Затейника! Тут есть ему работа.

Пустырник опустился на колени у ног Великого спиной к нему и с трепетом почувствовал пальцы прорицателя на затылке.

– Прекрасно, – пробормотал Оракул и принялся нашептывать заклинание судьбы.

Долгий путь в поисках себя закончен. Пустырник украдкой вытер слезу – наконец-то всё станет на свои места! Не придётся скитаться, избегая толп жутких зомбей, спать вполглаза, опасаясь быть затоптанным мертвецами.

Мир вокруг Пустырника вдруг резко изменился. Он почувствовал внутренний покой от ясности собственного бытия, собственного будущего. Он всегда желал именно этого и ничего более. Какими глупостями приходилось заниматься раньше, странствовать по свету в поисках счастья, а оно пришло так внезапно… и так просто.

– Что тут у нас? – улыбчивый Массовик-Затейник появился из-за портьеры.

– Ещё один посвящённый, – пробурчал Оракул.

– Чего изволите? – услужливо поклонился бывший Пустырник.

– Топай, счастливчик, – велел Великий. – Сейчас Затейник найдёт тебе дело.

Кукла быстро надоела Гене. Чего он только с ней не делал, чего только не придумывал! Камасутра по сравнению с достижениями Зыбина казалась старым отстоем. Одна незадача: Глаша оставалась равнодушной к происходящему, хоть и не была холодна – нежная кожа оставалась тёплой. Но Гене хотелось стонов, страстных поцелуев… и много ещё чего, на что была способна его фантазия.

Зыбин вышел на балкон, закурил, пуская дымок уголком рта. На тёмном небе полыхало разноцветное полотно. Оно появилось в первую же ночь после катастрофы и, по мнению Гены, скрывало в себе суть происходящего. Одним словом, загадка природы – северное сияние на сорок пятой широте. Явление прекрасно вписывалось в ощущение «сбычи мечт», в котором пребывал Гена. Седьмой этаж он прозвал «седьмым небом». Где-то там что-то горит, кто-то даже стреляет, в ногу маршируют зомби-аройды, разбивая на своём пути витрины, затаптывая парки, людей и замешкавшихся одичалых животных. А здесь – полная идиллия. Продуктов в вакуум-пакетах – валом, пития – море плюс прекрасная наложница в твоём распоряжении.

Гена обернулся. Глаша лежала на софе, задрав красивую попу. Зелёные глаза всё так же озабоченно смотрели на Зыбина, и от одного этого ему становилось не по себе. Как бы оживить красавицу? Хотя бы изменить выражение лица. Из-за этого у Гены не получалось «спереди»: всё время казалось, что Глаша смотрит с осуждением, укором. Потому иногда настроение, скажем так, падало, и приходил бог Облом.

Зыбин выбросил окурок с твёрдым намерением обследовать свою возлюбленную с макушки до пят, чтобы найти если не кнопку перезагрузки, то хоть что-то подобное. Должна же быть какая-то клавиша, тумблер, сим-карта или ещё чего-нибудь!

Поиск ничего не дал. Точнее сказать, итог поиска привёл к ожидаемым последствиям: прикосновения к нежному тёплому телу куклы взвинтило Гену, и он привычно пристроился сзади. В экстазе пылкий любовник схватил Глашу за локоны. Край скальпа на затылке отошёл, обнажив металлическую пластинку. Запыханный Зыбин склонился, всматриваясь в ряд цифр и букв.

– «Сто тридцать восемь эф, ди семьдесят пять, гламур», – шёпотом произнёс он.

Тело куклы дрогнуло, ладони сжались, брови удивлённо приподнялись. Гена шарахнулся назад, обалдев от неожиданности.

Очень скоро спокойная жизнь закончилась. Всё чаще зарево пожаров освещало по ночам улицы города, дымные столбы заслоняли небо днём, чад лез в окна, а климат-контроль, естественно, не работал. Всё чаще Глаша вздыхала и ныла от тоски. Не пристало модели сидеть без вечеринок, подруг и ухажёров. Гена пытался внушить ей, что является любимым и единственным человеком для неё, но, как он ни старался, видимо, в протоколе поведения аройда класса «Гламур» верность и любовь к одному мужчине не значились. Вряд ли кто-то из людей замечал, насколько протоколы поведения ограничивают аройдов: набор стандартных фраз в разговоре, выполнение функций согласно установленному классу. Теперь Гена ощутил всё это на своей шкуре.

– Мне необходимо в салон, – твердила Глаша. – Необходимо сменить гардероб. То, что ты мне говоришь, – неправда, – ныла она, и плевать на катастрофу. – Ты ограничиваешь мои общественные функции? Но это насилие над свободным гражданином!

Однажды он проснулся в комнате один и понял, что любимая сбежала. Лёжа на софе, Гена решал: броситься в погоню или оставить всё как есть? Он выпил пива, выглянул в окно – дым поднимался за два квартала от его дома. Что-то громко ахнуло справа, и Зыбин, прижавшись лицом к стеклу, увидел оседающий небоскрёб, облако поднимающейся пыли, летящих от ударной волны зомбей. В тот момент он осознал хрупкость своего положения, его даже в пот бросило. Надо было уходить, и уходить срочно. Прочь из города!

Он никогда не собирался в походы, потому одежда и припасы сопротивлялись, не желая лезть в рюкзак. Гена вступил в неравный бой со свитером, когда дверь распахнулась и на пороге возникло нечто покрытое копотью, с обрывками платья на плечах. Всклокоченные волосы тлели, заполняя квартиру запахом гари.

– Милый. Представляешь. Они меня… – Глашу коротнуло, из пореза на шее сочился белёсый наногель. – Милый… милый… милый…

Она двинулась на Гену, протянув к нему обгорелые руки. Зыбин схватил рюкзак, увернулся от смертельных объятий и пулей выскочил в коридор.

За порогом он обернулся. Кукла со звоном врезалась в окно, остановилась, отошла и рванула на таран.

– Где ты, милый?! – донеслось до Гены, и Глаша вылетела из разбитого окна.

Великий Оракул ехал на носилках. Массовик-Затейник топал рядом. Неизменная улыбка лежала на его лице, ибо, если присмотреться, можно было увидеть: она искусно нарисована.

– Кто это придумал? – вздохнул Оракул.

– Что ты имеешь в виду? – Затейник покосился на предсказателя.

– Эти прогулки? – раздражённо произнёс Великий и гаркнул на Опахало: – Да маши уже, маши сильнее! Жара неимоверная.

– Надо меньше пить, – вздохнул Затейник, тут же признался: – А прогулки придумал я.

Предсказатель бросил на него презрительный взгляд:

– Сволочь.

– Сам такой, – ничуть не обидевшись, ответил собеседник. – Лежать на престоле и читать коды на затылках аройдов – много ума не надо. Иногда полезно прогуляться, осмотреть владения. – Ветер бросил ему в лицо пригоршню пыли. – Ч-ха! Кхем!.. Просто размять ноги, в конце-то концов…

Затейник осёкся – Великий ехал на носилках.

– М-да, – неопределённо произнёс он. – Подышать свежим воздухом…

Слова Массовика-Затейника повергли Оракула в раздумья, и он, повелев носильщикам остановиться, ступил на пыльную дорогу.

– Полезно, значит полезно, – ответил Великий на немой вопрос Затейника.

Заложив пухлые руки за спину, он пошагал рядом с носилками, чем сильно озадачил слуг.

– Чего застыли? – окликнул их Массовик. – Вперёд! Не отставать!

Наложницы, Носильщики, Виночерпии и прочая свита поспешили следом.

– Как думаешь: почему они отправляются на поиски меня? – спросил Оракул.

Большинство аройдов после катастрофы стали шагающими «овощами». Они сбивались в группы, бродили по пришедшим в упадок городам и весям, наводя страх на немногочисленных людей. Однако некоторые аройды, такие как Пустырник, приобрели свободу. Их оперативная система по неизвестной причине получила толчок к самосовершенствованию без ограничений и протоколов.

– Не знаю, – пожал плечами Затейник, глядя вперёд, где клубилась пыль.

– Вот и врёшь. – Прорицатель погрозил ему пальцем. – Не поверю, что ты не размышлял над этим на досуге.

Массовик вздохнул:

– Да, размышлял, размышлял. Не́люди они, и состояние свободы им кажется неправильным. Мы уравняли всех аройдов в правах, сделали гражданами, но у каждого из них определённая функция. Это смысл их жизни, их существования. Они счастливы, когда исполняют свои обязанности, и даже такие свободные аномалии, как Пустынник…

– Пустырник, – поправил Оракул.

– Ага, – кивнул Затейник. – Или Фёдор-Длань. Он же был сталкером в степи, крутым парнем. И что? – он вздохнул. – Их практически не отличишь от человека, однако стремление выполнять изначально заложенную функцию не даёт покоя.

Оракул с уважением посмотрел на собеседника.

Они встретились давно: перепуганный Гена, сбежавший из города, и Затейник, который научил его получать от происходящего кайф.

– Случилось то, что случилось, кореш, – улыбаясь, заявил новый друг. – Ты можешь изменить происходящее?

Гена угрюмо покачал головой, тыкая прутиком в костёр.

– И я не могу. – Затейник разлёгся на пледе, закинув руки за голову. – Значит, будем здесь жить.

Над головами раскинулось ночное небо с зелёным полотном северного сияния. На границе круга света от костра стояли два Носильщика из супермаркета – их первая свита.

Впереди раздались громкие голоса Глашатаев. Нарастающий было грохот затих, облако пыли, подхваченное ветром, понеслось на восток, и Оракул снова полез на носилки – негоже Великому представать перед свободными гражданами пешим.

Процессия подошла к первому ряду Стражей и остановилась на краю огромного карьера. Повсюду, сколько хватало глаз, на террасах стояли аройды: Каменщики складывали пирамиды; Домохозяйки, за неимением муки, пекли песочные куличи, обтачивали под кексы камни; Повара мешали в старых ржавых котлах песок, камни, гнилые доски; Бухгалтера-Счётчики учитывали всё, что только можно; Водители строили пассажиров в две колонны и, жужжа, «возили» их на работу; похожее делали Лётчики и Машинисты. Каждому здесь нашёл применение Массовик-Затейник. Иначе где взять самолёт или автомобиль? Зачем в палатке Оракулу двести семьдесят четыре Повара или пятьдесят семь Домохозяек? А если оставить их так, без внимания, – собьются в толпу, попрут на палатку, затопчут или, в лучшем случае, покалечат. Раньше Длань приводил зомбей по два десятка в неделю, последний раз – семерых за три месяца. Мир становится безопаснее, если считать миром округу.

– Дурдом, – вздохнул Оракул, когда все аройды пали на колени, склонились к земле. – Кстати, что говорят астрономы?

– Пятна на солнце есть, но будет ли солнечный ветер, как одиннадцать лет назад, предсказать трудно, – пожал плечами Массовик.

Великий почувствовал холодок, пробежавший по спине: на мгновение он представил, что вся эта толпа механизмов вдруг вновь превращается в «овощей» и начинает двигаться в одном направлении, сметая всё на своём пути.

– Кто в этот раз нам нужен?

– Наложница. Лучше две. И Повар. – Затейник кашлянул на удивлённый взгляд Великого. – Здесь где-то у нас спец по японской кухне бродит.

– Бабник, – пробурчал прорицатель, намекая на слабость Затейника к смене Наложниц. – Мало тебе…

– О Великий! – сквозь строй Стражей прорвался знакомый мальчишка – теперь Официант – с плетёным подносом, на котором красовалось три почти круглых булыжника. – Позволь мне преподнести эти свежие пирожные! В благодарность…

Бывшего Пустырника быстро оттёрли в сторону.

– Почитатель, – усмехнулся Затейник.

– Знаешь, кем я себя чувствую в такие моменты? – с тоской произнёс Оракул.

Массовик-Затейник пожал плечом:

– Спасителем цивилизации?

Гена Зыбин горько усмехнулся:

– Властелином ямы. Огромной ямы…

Игорь ВересневЗадача нулевого приоритета

Лес начинался сразу за оградой лицея. Толстенные, вполобхвата, покрытые красноватой корой стволы возносились до самого поднебесья, чтобы там рассыпаться пушистой, роняющей длинные острые хвоинки кроной. Не верилось, что лес этот рукотворный и каких-то двести лет назад от лицейского парка и до самой реки простиралась песчаная пустошь. Хотя ни лицея, ни парка тогда тем более не было.

Перелезать через ограду не разрешалось. Но ведь они и не перелезали? Сидели рядком на ней, скрытые зарослями лещины и от учебного корпуса, и от маленьких, похожих на разноцветные пряники, жилых коттеджей.

– Завтрашнюю контрольную я завалю, – сообщила Машка. Коротко стриженная, в спортивном костюме и кедах, она выглядела таким же мальчишкой-подростком, как и её приятели.

– Почему обязательно завалишь? – неуверенно возразил Васисуалий. – Может, и не завалишь…

– Не «может», а завалю. – Машка качнула головой. Это было не предположение. Она констатировала факт. Ещё не состоявшийся, но оттого не менее реальный. – И вылечу из лицея, как торпеда. И правильно. Нечего мне с моими мозгами куриными здесь делать. Это всё папка, спасибо ему огромное! Думает, если сам выдающийся биоинженер, то и дочка обязана быть такой же супер-пупер. «Позаботился», «устроил» в лицей для гениев. Училась бы в обычной школе, наверное, отличницей стала бы. А здесь полной дурой себя чувствую.

– Ты не дура, – запротестовал Васисуалий. – Во-первых, ты капитан волейбольной команды, и по физкультуре у тебя лучший в лицее рейтинг. Во-вторых, у тебя память, эта, как её… эйдетическая!

– Угу. На зубрёжке и выезжаю. Но чтобы «гением» стать, памяти мало, – Машка постучала себя пальцем по голове, – нужно процессор помощнее, чем этот.

Аргументов у Васисуалия не осталось, и он повернулся к третьему в компании – угрюмо молчавшему Илье.

– А ты что скажешь?

– Что скажу? Возможно, Маша гениальнее всех нас, вместе взятых. Только её талант ещё не раскрылся.

– Вот! И я о том же!

– А к семестровой по математике подготовиться – чепуха! Мы с тобой за два дня все варианты задач перерешаем.

Машка хмыкнула:

– Угу… И где они, эти два дня? Мы же к физике готовились, к информатике. Никто не предполагал, что Матвей контрольную на завтра назначит.

– Матвей – гад, – согласился Васисуалий. – Заранее не предупреждает. Говорит: «Находите решения самостоятельно. Удержать в голове весь объём полученных знаний у вас всё равно не получится».

– Так у Маши как раз получится! У неё период такой – знания впитывать.

– Вот я и говорю: гад Матвей! Эх, если бы завтра случилось что-нибудь. Ну, цунами там или землетрясение. Чтобы контрольную отложили.

Илья с сомнением посмотрел на друга:

– Цунами, землетрясение – здесь? В двух тысячах километров от океана? На континентальной плите?

Машка не удержалась, фыркнула:

– Ты ещё нашествие инопланетян предположи.

Васисуалий поскрёб пятернёй затылок. Белобрысый, лопоухий, он всегда выглядел младше своих лет. Сейчас – в особенности. Эдакий восьмилетка ростом с тринадцатилетнего парня.

– Ну я же к примеру…

– Ладно, – Машка соскочила с забора, – проехали. Отчислят так отчислят. Спасибо, ребята, что помогали. Вы настоящие друзья. Всё, пошли, а то на ужин опоздаем.

Васисуалий вздохнул, тоже слез, поплёлся за ней. Уже возле орешника спохватился, оглянулся на по-прежнему сидящего на заборе товарища:

– Илья, ты чего? На ужин не идёшь?

– А? Иду, конечно…

Сигнал тревоги выдернул Вилана из дрёмы. Вернее, из того состояния, которое он привык называть дрёмой. Мозг продолжал работать с обычной интенсивностью, лишь внешние рецепторы были отключены. Дрёма – период упорядочивания накопленной информации, оптимизации синоптических связей, построение логических цепочек и ассоциативных массивов. У наземцев сон, дрёма – нечто совсем иное. Но Вилан не был наземцем. Он был орбитоном.

Как известно, благими намерениями выстлана дорога в ад. Сконструировать прототип «человека совершенного» было благим намерением. За шесть лет первого этапа эксперимента создано семьсот тридцать пять эмбрионов, каждый собран по индивидуальной программе, с уникальным набором генов, но все без исключения – совершенны. Каждого вынашивала суррогатная мать под присмотром команды врачей, генетиков и эмбриологов. В шестистах девяноста трёх случаях беременность прошла без отклонений и разрешилась рождением идеально здорового младенца.

Но работа над «человеком совершенным» только начиналась. С первых месяцев жизни – непрерывная череда операций. Их снабжали тем, что не мог дать человеку самый лучший ДНК: металлокерамический скелет и металлополимерная кожа, усилители мышечной ткани и ускорители нервных реакций, новые органы чувств и системы коммуникаций. И наконец – квантовый микрокомпьютер в качестве вспомогательного мозга. Когда первая партия – сто двенадцать юношей и девушек – окончила обучение в специнтернате, никто не сомневался, что эксперимент превзошёл самые смелые ожидания. Ещё пять лет спустя стало окончательно ясно, что эксперимент провалился. С треском.

Они были людьми. Пусть их эмбрионы создавались искусственно, а не возникли из родительских яйцеклеток и сперматозоидов – что из того? Пусть в их телах биологического материала осталось менее половины – что из того? Пусть они не знали болезней и старости, не нуждались в сне, могли часами обходиться без кислорода и неделями – без воды и пищи, выдерживали облучение в сотню зивертов и температуру в две сотни градусов – что из того?! Их воспитали людьми. Они готовы были считать себя ничем не лучше других, просто немного иными. Однако человечество оказалось не готово. Признать, что рядом с тобой живут мальчишки и девчонки, превосходящие тебя во всём? Не киношные, а вполне реальные супермены? Тем более не «настоящие люди», а сконструированные яйцеголовыми умниками по заказу правительства? Увольте!

Для начала их попытались объявить роботами, биокиберами. Не вышло. Их принялись бойкотировать, травить, игнорировать – они терпели, отвечая на зло добром. На них попытались тайно охотиться – они сумели дать отпор. И тогда в ход пошёл главный козырь демократии – общественный ультиматум правительству. Демонстрации, акции протеста, сбор подписей под петициями – проект пришлось закрыть. Но как «закрыть» без малого семь сотен искусственных людей – «совершенными» их больше никто не называл?

Всё же они были достаточно умны, чтобы самим придумать выход, устроивший всех. Если на Земле они никому не нужны, то могут пригодиться человечеству для освоения ближнего космоса. Их выносливые, крепкие, сильные тела как нельзя лучше приспособлены для такой работы.

К сожалению, космос, хоть близкий, хоть дальний, оказался тоже не востребованным. Для искусственных людей построили орбитальный город, и… на этом финансирование закончилось. О непродуманном эксперименте и его детях – их теперь называли орбитонами, чтобы и лексически отмежеваться от них, – постарались забыть. Да, орбитоны не подвержены старости. Но от несчастных случаев не застрахованы и – слава богу! – стерильны. Пусть не через сто, но через двести, триста лет проблема рассосётся сама собой. А пока на них возложили почётную обязанность – защищать Землю от внешней угрозы. В реальность которой вряд ли верил даже тот умник, что эту обязанность придумал.

Для орбитонов вопрос веры не стоял. Это была задача нулевого приоритета. Ты можешь ни разу в жизни не задумываться об этом, но если хранящий её кубит будет активирован…

Сигнал тревоги выдернул Вилана из дрёмы. Несколько миллисекунд его органический мозг боролся с квантовым, не желая верить в реальность происходящего.

Чужие.

Чужие проникли на Землю.

Чужие создали плацдарм и захватили заложников.

И если бы это был какой-то другой плацдарм…

– Как такое могло случиться?! – генерал-лейтенант Рокачёв первый раз в жизни повысил голос на подчинённого. Первый раз в жизни он не понимал, что происходит. – Почему я узнаю о ЧП в моём округе от гражданских шпаков? От охранников детского сада, чёрт подери!

– Это не детский сад… – попытался возразить майор.

– Я знаю, что это за заведение! Скажите лучше, вы связались с ними? Чего они хотят?

– Пока нет. Мы отправили запрос на орбиту…

– И?

– Там ответили, что разберутся. Но похоже, они в растерянности. Никто ведь не ожидал такого…

Резкий, настойчивый звонок заставил дежурного замолкнуть на середине фразы. Рокачёв обернулся. Этот телефон звонил редко. Чрезвычайно редко. Третий раз с тех пор, как генерал получил свою нынешнюю должность.

Он поднял трубку.

– Командующий девятым оперативным округом генерал-лейтенант Рокачёв на связи.

– Доброе утро, генерал. Что вы успели предпринять?

– Ээ… доброе утро, господин президент. Мы пока наблюдаем. Пытаемся установить с ними связь, понять мотивы… – Рокачёв предпочёл бы докладывать сейчас кому-нибудь другому. Но демократия, ничего не попишешь. Высшую власть в государстве получает не самый умный и опытный, а тот, кто сумеет понравиться избирателям.

– Вы теряете время, генерал. Вы отдаёте себе отчёт, какой объект они захватили?

– Так точно. Специализированный лицей-интернат…

– Тот самый интернат, генерал. Разве это может быть простым совпадением?

– Но прошло уже сорок лет…

– Корпуса не перестраивали. Я вполне допускаю, что там до сих пор хранятся неизвестные нам секреты. Очень важные секреты. Иначе как объяснить вторжение? В общем, так, командующий. По нашим сведениям, орбита направила к интернату пять шаттлов. Численность экипажей неизвестна, а задачи… догадайтесь сами. У вас фора – два часа. Воспользуйтесь ею. Орбитонам не должно достаться ничего, кроме пепелища.

Рокачёв растерялся. Ситуация оказывалась куда хуже, чем он предполагал.

– Но там дети, больше двухсот человек. Учителя, обслуживающий персонал…

– Гражданских эвакуируйте. Сколько получится.

Связь с орбитой пропала, едва шаттл зашёл на посадку. Это и само по себе было плохо, но куда хуже, что они вообще оглохли в радиодиапазоне, вся команда. Чужие блокировали центры радиослуха у них в мозгу – другого объяснения не было.

Вилан уже знал, как чужие просочились мимо орбитальных патрулей. Для вторжения им не требовались космические корабли. Прямая трансляция собственного сознания в человеческий мозг – и ты на поверхности планеты, в идеально приспособленном для этого мира теле. Человеческая наука от подобных технологий была пока далека. Более того, она не могла предложить ни единого способа защиты – пришельцы без труда захватывали любого взрослого наземца.

Орбитонов они тоже пытались подчинить, судя по радиоглухоте. Не вышло. И значит, эта планета лёгкой добычей для них не станет.

Шаттл приземлился на большой круглой площадке перед учебным корпусом. Вилан выпрыгнул первым из люка, обернулся, готовый отдавать распоряжения…

– Вилан, постой минутку! Это же наша альма-матер. – Ханна замерла, широко распахнув глаза. – Помнишь?

Разумеется, он помнил. Годы, проведённые здесь, в интернате для новых, совершенных людей, оказались лучшими годами жизни. Сюда его привезли восьмилетним мальчиком, ещё не оправившимся после операций, отсюда он вышел семнадцатилетним парнем, уверенным, что мир встретит его распростёртыми объятиями. Многое изменилось за прошедшие годы. Зарослей орешника вдоль забора тогда не было, на его месте стояла беседка, где они с Ханной поцеловались первый раз. А вон те берёзы он когда-то сажал собственными руками – в седьмом, кажется, классе? И потом каждый день, проснувшись, любовался саженцами из окна своей комнаты. Теперь коттеджи и не разглядеть за густой берёзовой рощей. Не увидеть, изменились они или нет.

Учебный корпус, в котором засели чужаки, не изменился. Даже фасад покрашен такой же светло-коричневой краской. Вилан вынул станнер из кобуры, указал Ханне на сторожку в конце аллеи, сам шагнул к прозрачным дверям фойе.

– Эй, стойте! Сюда нельзя входить посторонним!

Охранники в прежнее время тоже были, но форму носили другую. И выглядели настоящими бойцами, не то что этот усатый толстяк. Он был явно растерян, атаковать не пытался. Может быть, до него пришельцы не добрались и он ничего не знает о вторжении? Это вряд ли!

Вилан выстрелил в голову, чтобы наверняка.

Машка смотрела в окно, на берёзовую рощу, скрывающую коттеджный городок, на синее сентябрьское небо… На планшет с задачами не смотрела. Что там интересного? Чтобы прочесть и запомнить условия семнадцати задач, ей хватило полминуты. Васисуалий постарался бы решить их все. Наверное, смог бы и хвастался потом наивысшим рейтингом в лицее. Илья бы прикинул соотношение баллов и трудоёмкости, решил, сколько необходимо, а затем до конца пары сочинял бы очередную утилитку. Любой из них попытался бы переправить шпаргалку подруге. Но как? Васисуалий с Ильёй учатся на зелёном потоке, самом «продвинутом». Один баскетбольный мяч гоняет на физкультуре, второй и вовсе по коттеджу дежурит. На оранжевом в восьмом классе всего пятеро, поголовно девчонки – видно, логическое мышление и математические способности коррелируют-таки с полом. И она, Машка, самая тупая. Ей больше двух-трёх задач без подсказки не решить. Недостаточно, чтобы набрать необходимый минимум. Так стоит ли напрягаться?

Мелькнула шальная мысль: сдать планшет прямо сейчас – пусть ставят нолик в зачётку – и уйти в коттедж, собирать рюкзак.

Она уже начала подниматься из-за стола… как дверь класса внезапно распахнулась. Взъерошенный, красный от волнения Васисуалий влетел в кабинет, захлопнул дверь за собой, подпёр спиной. Дикими глазами уставился на преподавателя.

– Денеки, что случилось? – Матвей Иннокентьевич вопросительно повернулся к неожиданному визитёру.

– Там… это… на лицей напали. Постреляли охрану, сюда идут…

Кто-то из девчонок ойкнул, преподаватель уточнил тихо:

– Террористы? Сколько их, ты видел?

– Не, это не террористы. Пришельцы, чужие. Ну, не люди, в смысле.

Тревога и напряжение на лице преподавателя сменились возмущением.

– Денеки, что за чушь вы несёте? Выйдите вон, у нас контрольная.

Васисуалий отрицательно покачал головой.

– Не пойду я никуда. Они там, в коридоре. Сами посмотрите, если мне не верите!

Матвей Иннокентьевич смерил его уничижительным взглядом. Машка расшифровала этот взгляд без труда: не видать Васисуалию высшего рейтинга по математике. А по дисципли-и-не…

Преподаватель прошёл к двери, отстранил мальчишку, вышел в коридор. И тут же сидевшая за спиной Машки Тамила Ахметсафина поинтересовалась:

– Вася, а что там взаправду случилось?

Васисуалий усмехнулся, неторопливо подошёл к соседней с Машкиной парте, уселся.

– Я же сказал – пришельцы. Не веришь? Пойди и ты, проверь. Только не советую.

Девчонки зашушукались, но проверять никто не решился. Машка бы пошла, но ей Васисуалий успел сделать знак – сиди и молчи.

Дверь вновь приоткрылась. Но это был не Матвей Иннокентьевич. В класс заглянула незнакомая женщина в серо-серебристом, с бордовыми отворотами и лампасами комбинезоне. Очень высокая, стройная, с коротко стриженными пепельными волосами, бледной, почти белой кожей. В руке у женщины был настоящий боевой станнер.

Незнакомка быстро обвела помещение взглядом. Осталась довольна, улыбнулась.

– Здравствуйте, дети. Непосредственная опасность вам не грозит, пришельцев мы обезвредили. Но я попрошу ближайшие полчаса не выходить из кабинета.

– Так тут в самом деле были пришельцы?! – охнула Тамила. – А Матвей Иннокентьевич где?

– В самом деле были, – подтвердила незнакомка, – да сплыли. К сожалению, ваш преподаватель пока не может продолжить урок.

– Что и требовалось доказать… – еле слышно добавил Васисуалий.

Незнакомка вышла. С полминуты в классе стояла гробовая тишина. А потом маленькая рыженькая Женечка Кусто всхлипнула. И зарыдала во весь голос.

– Ты чего? – кинулась к ней Тамила.

– Это… это они и есть! Чужие! Та, что приходила, – она не человек. Они, наверное, всех взрослых убили. А нас захватили в заложники. Или ещё для чего…

– Ты… ты сочиняешь! – прикрикнула на неё Тамила. Но уверенности в её голосе не было. Потому что все знали: Женечка – эмпатка. И если она что-то почувствовала, то так оно и есть.

Женечка была права почти во всём. Но она не знала главного. Никто из учеников лицея не знал – взрослые предпочитали об этом не говорить. Вообще не вспоминать. В школьных курсах, даже самых продвинутых, этого не было в любом случае. Машка – знала. Потому что… секрет, не важно. Важно, что она поделилась кое-какими своими знаниями с Ильёй и Васисуалием.

Она подозрительно взглянула на друга.

– Ваших рук дело? Что всё это означает?

Тот улыбнулся самодовольно:

– Контрольной не будет ни сегодня, ни завтра – это точно. После станнера у Матвея голова будет «бо-бо». А до послезавтра мы с Ильёй тебя по всем задачам натаскать успеем.

Машка зашипела от злости. Вскочила, пошла к двери, кивнув на ходу – «за мной!»

– Маша, ты куда? Нельзя выходить! – испуганно пискнула Тамила. Но догонять, останавливать побоялась.

Генерал Рокачёв был удивлён. Батальон спецназа подошёл вплотную к ограде лицея, не встретив никакого противодействия. На территории объекта – во всяком случае, на той её части, что просматривалась из-за забора, – тихо, пустынно. Как и должно быть утром буднего дня: детвора на занятиях, учителя там же. Полученное сообщение казалось досадным недоразумением, приказ президента – чьим-то глупым розыгрышем. Зайти внутрь и во всём разобраться…

Он так бы и сделал, если бы не две детали, не вписывающиеся в картину мирного учебного дня. Первая: сторожка у ворот была пуста и, судя по опрокинутому стулу, осколкам на полу, пролитому чаю, охранник не по своей воле покинул пост. Вторая: на площадке перед учебным корпусом стоял шаттл необычной конструкции. На Земле такие не строили, но Рокачёву приходилось их видеть – в разведданных, получаемых с орбиты. И означало это, что там, за крепкими стенами лицея, их ждала засада. Противник, об истинных возможностях которого Рокачёв мог лишь догадываться. Сунуться туда открыто было сродни самоубийству. Если кто-то из гражданских и жив до сих пор, то вряд ли геройская гибель бойцов спецназа поможет их спасению. Скорее наоборот. Требовалась другая тактика.

Генерал Рокачёв отдал приказ.

Справиться с чужаками оказалось неожиданно легко. Вилан засёк время – двенадцать минут двадцать две секунды понадобилось, чтобы найти и нейтрализовать всех потенциальных пришельцев, тридцать семь особей. Именно столько взрослых наземцев находилось на территории интерната. Не исключено, что кто-то из них избежал захвата, но проверить это Вилан не мог, поэтому на всякий случай «отключили» всех. Детей было гораздо больше, но, на счастье, их мозг оказался невосприимчив к излучению, как и мозг орбитонов.

Пришельцы почему-то не пытались сопротивляться, атаковать ментально или физически. Некоторые пробовали сбежать или спрятаться, но в телах наземцев не имели никаких шансов против орбитонов. Ликвидация плацдарма захватчиков прошла блестяще. Вилан мог гордиться собой и своими людьми. Но гордости не было. Было замешательство – что делать дальше? С детьми, сидящими сейчас по своим классам, растерянными, испуганными, оставшимися без присмотра взрослых. И с этими самыми взрослыми, которых они «отключили». Пока что Вилан распорядился сносить бесчувственные тела в фойе учебного корпуса, но через два-три часа парализованные начнут приходить в сознание. И кем они очнутся – людьми или пришельцами, уже готовыми бороться с неожиданным противником? Он не знал. Ничего не знал! И некому было подсказать – радиоглухота не проходила.

– Командир, кому-то нужно лететь на орбиту. – Гобар, пилот шаттла, первым высказал очевидное решение.

Вилан не ответил. Он мог бы согласиться, но… Полёт до орбитального города займёт не менее двух часов, и почти столько же будет лететь подмога. За это время парализованные успеют очнуться. А их слишком мало здесь: состав патруля – четыре человека. Минус один – трое. Против тридцати семи. И фактор внезапности не будет действовать.

– Командир, мы теряем время! – настаивал Гобар. – Надо что-то делать, нельзя стоять и ждать.

– Может быть, это пригодится? – подступила с другой стороны Ханна. Она протягивала на ладони плоский серебристый прямоугольник.

В первый миг Вилан не понял, что это за штука. Затем сообразил – личный аппарат связи наземцев. Они ведь лишены радиослуха, вынуждены заменять этот орган чувств механическими «костылями». Вилан так давно не общался с наземцами, что совсем забыл об этой особенности.

Он взял приборчик, пробежал пальцами по сенсор-дисплею, пролистал список контактов. Скептически посмотрел на подругу.

– И как это нам поможет? Вряд ли кто-то из наземцев станет слушать орбитона – помнишь, из-за чего нам пришлось улететь? И в любом случае никто из них не поверит в пришельцев.

– Разумеется, – кивнула Ханна, – с нами разговаривать они не станут. Но здесь дети. Попросим кого-нибудь из старших связаться с родителями, пусть те обратятся к местной администрации. Если нам предоставят аппаратуру, пригодную для связи с орбитальным городом, проблему мы решим. А нам её предоставят – родители способны на многое ради безопасности детей.

Три секунды потребовалось Вилану, чтобы взвесить все «за» и «против». Он кивнул – предложенное Ханной решение могло сработать.

В коридоре было пусто и тихо. Лишь от фойе долетали приглушённые голоса. Машка схватила за ворот вышедшего следом Васисуалия:

– Вы что натворили, идиоты?!

– А чего? У них же станнеры на минимальной мощности, отключают сознание на пару часиков. Ну, потом голова немного поболит. Ты не волнуйся, я не глупый, проштудировал медицинскую энциклопедию перед тем, как начать.

– Начать – что?! Как здесь оказались орбитоны? Почему они стреляют в преподавателей?

Васисуалий расплылся в самодовольной улыбке.

– Ты же нам сама о них рассказала. О городе, о патрульных платформах, о том, что их когда-то в нашем лицее учили. О кодовом сигнале, который их квантовые мозги используют для внутренней связи. Вот мы и захотели проверить. Илья написал утилитку, я доработал радиоприёмник… Интересно же послушать, что они там, на орбите, о нас, людях, говорят!

Машка застонала от досады. На саму себя в первую очередь. Некого винить, проболталась, не подумав, кто перед ней. Получается, не историю забавную о забытом эксперименте она рассказала, а инструмент вложила в руки. А уж как им воспользоваться, эти гении малолетние обязательно разберутся. Уже разобрались.

– Дураки… Это же секретная информация! Никто не должен был знать о сигнале…

– А никто и не знает, – поспешил заверить Васисуалий. – Мы послушали, и всё… Если бы не контрольная эта дурацкая.

– Контрольная?! – Машка вновь тряхнула его за ворот рубахи. – При чём здесь контрольная? Ладно, вы установили связь с орбитонами. Но вы не могли вызвать их сюда! Они никогда не приземлились бы – у них договор с правительством. Только если…

– Ага. – Васисуалий осторожно высвободил воротник. – Защита Земли от внешней угрозы. Они прилетели нас спасать от пришельцев. Это Илья придумал. Его мамка – профессор истории литературы, у них книжек старинных, с двадцатого века, с двадцать первого, полный дом. Фантастики в особенности. Там в одной рассказывается, как пришельцы вторглись на Землю, «записывая» своё сознание в людей. Вот мы эту историю орбитонам и впарили. Прямиком их дежурному патрулю в квантовые мозги записали. А чтобы они связаться со своими и проверить информацию не смогли, мы им радиослух заглушили. Когда кодовый сигнал знаешь, это проще простого!

У Машки на глаза навернулись слёзы.

– Дураки… какие же вы дураки…

– Чего? По-моему, здорово получилось. Да ты не волнуйся. – Васисуалий посмотрел на циферблат часов, нарисованный на запястье. – Через двенадцать минут Илья отключит глушилку, орбитонам сообщат, что произошла ошибка, отправят назад на орбиту, преподы очухаются… Ну и всё. А передатчик мы демонтируем, никто не узнает, в чём причина была. Технический сбой в квантовых мозгах, прошивку вовремя не проапгрейдили! А преподам правительство, может, ещё и компенсацию выплатит за моральный ущерб. Так что пошли в класс, переждём.

Он схватил подругу за руку, потянул…

– Ребята, подождите! – В конце коридора стояла орбитонка. – Нам нужна ваша помощь.

Васисуалий крякнул от досады, распахнул дверь кабинета… Снаружи громко, так, что задребезжали стёкла в окнах, хлопнуло.

Первый взрыв застиг Вилана врасплох. Что, почему, откуда? Не досмотрели, кто-то из чужаков остался не обнаруженным и теперь устроил диверсию?

Но взрывы грохотали, не прекращаясь. И пополз, стелясь по земле, слизывая силуэты деревьев, контуры строений, беловато-бурый, не прозрачный ни в оптическом, ни в инфракрасном диапазоне дым. А когда оттуда, из этой бесформенной массы, вылетел рой свинца, и двери фойе осыпались стеклянным крошевом, и вскрикнул, схватившись за плечо, неосмотрительно близко подошедший ко входу Гобар, всё стало на свои места. Нет, это была не диверсия. Их атаковали профессионально. Спецназ наземцев. Но почему так внезапно, без предупреждения, не пытаясь вступить в переговоры, подвергая опасности жизни детей?

У Вилана был ответ на этот вопрос. Они просчитались с оценкой масштаба вторжения. Чужаки захватили тела не тридцати семи наземцев, а многих сотен. Или тысяч. Или сотен тысяч.

И Вилан отдал единственно разумный приказ:

– Занять оборону! Приготовиться к бою! Гобар – держишь центральную лестницу, Цанк – к пожарной! Я – наверху. Ханна?! Ханна, ты где?

– На пол, быстро! – Орбитонка влетела в класс почти одновременно с Васисуалием и Машкой. – Укройтесь за партами от осколков, к окнам не подходить!

Повторять дважды ей не потребовалось, девчонки послушно растянулись на полу, не успев испугаться как следует. Зато из других классов доносился визг, особенно с первого этажа, где занимались младшие группы. Орбитонка немедля бросилась туда. А Машка, едва дверь за женщиной захлопнулась, – к окну. Присела у подоконника, осторожно выглянула наружу.

Территорию лицея застилал грязно-бурый дым. Не было видно ни берёзовой рощи, ни аллей, ни забора, только крыши коттеджей торчали из вязкого, колышущегося моря жалкими островками. Дым обволакивал учебный корпус, поднимался выше, выше, кое-где застилая окна второго этажа. И с каждым взрывом его становилось больше.

И оттуда, из непроглядной клубящейся мути, хлопали автоматные очереди.

Машка вновь присела, уставилась на подползшего на четвереньках Васисуалия.

– Ты понимаешь, что вы наделали?!

Парень почесал макушку.

– Ну… кажется, нас спецназ штурмует. Антитеррористическая операция. Не смогли с орбитонами связаться по радио, вот и решили…

– Вызывай Илью! Пусть свою глушилку немедленно выключает!

– Как? У меня же смарта с собой нет, на занятия приносить не разрешают. Да не бойся, сейчас всё закончится. Орбитоны людям ничего плохого не сделают, они так запрограммированы. Ну, вырубят парочку бойцов, подумаешь!

– А с ними самими что сделают?

– Какая разница? Они же не люди, киберы.

– Не люди?!

Нет, пощёчину Машка не влепила. Он бы всё равно не понял за что. Вскочила и, больше не пригибаясь, бросилась вон из класса.

Генерал Рокачёв лично руководил штурмом. Конечно, он не бежал во главе атакующих под прикрытием дымовой завесы, не сидел в плотном кольце оцепления, напряжённо вглядываясь в клубящуюся пелену. Но он был рядом. Мобильный командный пункт стоял на обочине дороги, ведущей к лицею. Требовалось «держать руку на пульсе». Когда стало известно точное количество нападавших и локализовано их местонахождение, генерал уверился в успехе операции. Несколько минут, и противник будет обезврежен.

Однако обезвредить недостаточно. Кто знает, какую информацию искали орбитоны в своём бывшем интернате. Какую – нашли и постараются увезти на орбиту в квантовых мозгах. Потому командир штурмовой группы получил негласное распоряжение – пленных не брать. И то, что распоряжение это будет выполнено, прежде чем сюда пожалуют представители гражданской власти, журналисты и прочие шпаки, генерал Рокачёв собирался проконтролировать.

То, что им не выстоять, Вилан понял спустя пять минут после первого взрыва. Вернее, спустя три с половиной минуты. Ещё полторы потребовалось, чтобы проанализировать возможные варианты действий и выбрать оптимальный.

– Командир, нужно уходить! – крикнул Гобар с лестницы, ведущей к фойе. – Оборона прорвана, они уже в правом крыле! Нужно прорываться к шаттлу!

Предложение было верным лишь наполовину. Им и правда пора было прорываться из осаждённого, на две трети захваченного врагом здания. Но не к шаттлу. Шаттл – ловушка. Враг мог давно взорвать его, но почему-то щадил. Словно специально предлагал – убирайтесь туда, откуда пришли, не тронем!

Тронут, Вилан не сомневался. Выбраться из лицея живыми шанса не было – слишком серьёзно за них взялись чужаки. Но оставалась надежда предупредить орбитальный город о вторжении. Надежда эта стояла за воротами интерната. Мобильный командный пункт, оснащённый самыми современными у наземцев средствами связи, – Вилан успел разглядеть его, пока дым не поднялся вровень с крышей лицея. Кто предупреждён, тот защищён. Орбитонам предстоит затяжная, изнурительная война, и сегодня – только первое её сражение. Она не закончится, даже если наземцы потеряют свою планету. Пока жив хоть один ребёнок, надежда вернуть им родину предков останется.

– Ханна, Цанк, Гобар! Все ко мне, срочно! Идём на прорыв! – крикнул он, перекрывая хлопки автоматных очередей. На счастье, уши наземцев невосприимчивы к ультразвуковому диапазону. И, поколебавшись, щёлкнул ограничителем мощности станнера. Диспозиция изменилась. Если планета захвачена пришельцами, люди, в чьё сознание они проникли, всё равно что мертвы. – Оружие – в боевой режим!

Она слишком долго выжидала. Когда Машка выскочила в коридор, стреляли уже внутри здания. Выстрелы доносились и с первого этажа, и ближе – от пожарной лестницы. Наверное, туда и надо было бежать?

Она успела сделать шага три, когда из-за угла высунулась чёрная фигура штурмовика. Точнее, в первый миг высунулся толстый короткий обрубок автоматного ствола и тут же выплюнул горсть огня. Пули завизжали над головой, выбили каменную крошку со стен.

– Ложись! – Орбитонка выглянула из-за двери в дальней, противоположной части коридора. Могла бы и не кричать – Машка без всяких указаний распласталась на полу. Станнер в руке орбитонки выплюнул маленький синий сгусток. Штурмовик отпрянул было… нет, не успел, повалился бесчувственным кулем на пол.

– Назад в класс, быстро! – продолжала командовать орбитонка.

Васисуалий послушался. А Машка – нет. Вместо этого вскочила и рванула к женщине, так быстро, как могла. Как не бегала на зачётах по физкультуре. Не позволяла себе бегать, помня наставления отца.

– Ты что творишь?! – Орбитонка поймала её на ходу, швырнула в пустой кабинет. – Я же сказала – не высовываться!

– Я… – Машка запнулась. Не знала, как объяснить самое главное, с чего начать. – Вы просили помочь… Я могла бы позвонить дедушке, он свяжется с кем-нибудь из правительства. Но у меня смарта нет.

Взгляд орбитонки оставался хмурым. Сейчас она развернётся, уйдёт из кабинета – воевать…

– Мой дед – Андрей Борисович Чаев! – выпалила Машка. – Тот самый Чаев.

Уточнять не требовалось, орбитонка прекрасно знала, кто такой Андрей Чаев. Руководитель проекта «Человек совершенный», основатель и первый директор специнтерната. Глаза женщины вспыхнули, она вынула из кармана смарт, протянула… и внезапно дёрнулась, обернулась к двери, словно услышала что-то, недоступное человеческому уху. Собственно, так оно и было.

– Меня вызывают, – бросила на бегу. – Ты сиди здесь, не высовывайся!

Разумеется, Машка не подчинилась. Последняя фраза командира орбитонов… Это была война, настоящая.

Цанку досталось сильнее всего – семь ранений. Но последним добрался до командного пункта Вилана не он, а Ханна. Вдобавок девчонку какую-то притащила.

– Говорит, что внучка Чаева. – Подруга начала поспешно объяснять, не дожидаясь вопроса. – Андрей Борисович может связаться с правительством, остановить…

– Поздно. Не исключаю, что на планете уже нет человеческих правительств. Вторжение прошло молниеносно…

– Да не было никакого вторжения! Его мальчишки придумали, чтобы контрольную сорвать. И пришельцев, отбирающих тела, не существует, это история из старой книжки…

Машка осеклась, сообразив, что ей не верят. Ни одному слову не верят. Защита Земли от внешней угрозы – задача нулевого приоритета. Записанная не в человеческий мозг орбитонов, а в квантовый. Достучаться туда можно единственным способом.

Она упрямо сжала губы, принялась чиркать пальцем по сенсорному экрану смарта. Ох и удивились бы Илья с Васисуалием скорости и точности этих движений. Но друзей рядом не было.

– Смотрите! – Машка протянула смарт. – Все смотрите.

Вилану хватило одного взгляда, чтобы считать полный код доступа, зашифрованный в трёхмерной картинке. И – растеряться. Впервые с того дня, когда покинул поверхность планеты. Значит, вторжение – сказка? В их мозги подсунули выдумку, взломали, как старый аналоговый компьютер? Но сделать подобное мог только…

– Так это в самом деле ошибка! – Ханна облегчённо вздохнула. – Да, наломали мы дров.

– Могли сгоряча перебить всех этих солдатиков, – улыбнулся Гобар.

– Всех, пожалуй, не перебили бы, – возразил Цанк, – но многих, это точно. Я десятка два подстрелить успел. Хорошо, что станнер в полицейском режиме.

Вилан обвёл взглядом свою команду. Они искренне радовались неожиданной развязке, тому, что мировая война отменяется. И ни один не понял главного.

– Ясно. Вернуть оружие в минимум, будем держать оборону в этом кабинете. Гобар – на лестницу, Цанк – к окну, Ханна – в коридор, – скомандовал он. А едва приказ был выполнен, обернулся к девчонке: – Ты?..

Она кивнула нерешительно.

– Да. Эксперимент не закончился сорок лет назад. Дедушка и мой отец начали его снова, учтя допущенные ошибки. Совершенные люди не должны быть слишком совершенными, не должны так явно отличаться от обычных. А главное – им нельзя обосабливаться. Людям необходимо время, чтобы привыкнуть. Минимум поколение должно вырасти и прожить жизнь рука об руку с… нами. – Девочка вдруг опомнилась, схватилась за смарт: – Ой, звонить же нужно, срочно! Радиослуха у меня нет.

Вилан придержал её руку:

– Не отсюда. Ханна отведёт тебя в безопасное место, а мы постараемся отсидеться, пока наземцы не договорятся между собой. Здесь крепкие стены.

Два звонка на командном пункте генерал-лейтенанта Рокачёва прозвучали с интервалом в полминуты. Первый – от командира штурмовой группы:

– Здание практически наше, начинаем эвакуацию детей. Противник держит оборону в угловом кабинете на втором этаже. Хорошая возможность накрыть их всех разом.

– Да. Передавай координаты расчёту ПТУРСа…

И тут зазвонил второй. Тот самый телефон.

– Генерал, операция отменяется. Отводи войска.

Это было как ведро воды на голову.

– Но господин президент, мы почти закончили…

– Немедленно отводи войска! – судя по раздражению в голосе, собеседнику не очень-то приятно было отменять собственное распоряжение. Пытаться спорить, возражать в такой момент – себе дороже.

– Есть…

Генерал Рокачёв не успел выполнить новый приказ. Пол под ногами вздрогнул от близкого взрыва.

Звук взрыва Вилан не услышал. Яркая вспышка и – чернота.

Ему показалось, что сознание вернулось мгновенно.

– Вилан, мальчик, ты меня видишь?

Андрей Борисович Чаев, человек, наземец, которого все орбитоны негласно считали своим отцом, стоял рядом с ним на коленях.

– Да…

Вилан поразился, до чего их отец постарел. Сколько ему лет? Восемьдесят? Больше? Для наземца это уже глубокая старость. Результата своего нового эксперимента он может и не увидеть…

Повернуть голову не получалось, но в сектор обзора и так попадало достаточно. Угол учебного корпуса обвалился, превратившись в груду камней, обугленного дерева, дымящегося пластика. Зато хлопков автоматных очередей не слышно, чёрные фигуры штурмовиков исчезли. Среди развалин сновали люди в униформе спасателей, тушили последние очаги пожара, несли к стоящим у ворот машинам носилки со всё ещё парализованными сотрудниками лицея, уводили детей.

Впрочем, уводили не всех. В двух десятках шагов от Вилана стояли трое. Знакомая девочка и двое мальчишек. Один – белобрысый, вихрастый, в спортивных шортах и футболке, второй – темноволосый, аккуратно подстриженный, в так не вяжущихся с этой аккуратностью закопчённых брюках и рубахе, словно парню пришлось что-то поспешно сжигать. Все трое смотрели на Вилана. Испуганно и виновато.

– Что… с моими людьми? – с трудом выдавил он.

– Посекло взрывом, Цанку ступню оторвало, – принялся перечислять Чаев. – Но это дело поправимое, я вас крепкими ребятами сделал.

– Значит… обошлось?

– Почти. – Старик отвернулся.

– Кто? – Вопрос Вилан задал. Но ответ на него знал и так. – Сколько… мне осталось?

– Боюсь, нисколько. Это я виноват, не предусмотрел…

– Нет. Вы правильно поступили… Всё хорошо…

Последнюю фразу он повторил в ультразвуковом диапазоне. Не для Чаева. Услышать эти слова здесь мог только один человек.

И она услышала. Недоверчиво приподняла брови. Но всё и правда хорошо заканчивалось. А накладки, несчастные случаи бывают в любом эксперименте, на то он и эксперимент. Главное, эту девочку никто никогда не посчитает кибером, она не окажется чужой среди людей.

Это и есть задача нулевого приоритета.