Настоящая женщина

— Возьму тебя в ученики, — сказал боцман Прохор Петренко молодому матросу Володе Строкину. — Смотреть на тебя жалко, ведь пропадешь. Ты ведь кто? Деревня! На море без году неделя. А морская судьба штука категорическая — или ты ее, или она тебя. Значит, выход один — ты ее!

Разговор этот происходил в кубрике СРТ «Тюлень», вечером, после высыпки сетей. Надо было спать, а Володя сидел над письмом жене Наде, мучительно подбирая недающиеся слова. Письмо сочинялось вторую неделю, но дальше начала не шло. Володя искал фразы понежнее, иные, чем в еженедельных радиограммах, радиограммы читал радист, а через него, скажи что по своему, становилось известно всему экипажу. Только в письме он мог развязать душу. Но от усталости хорошие слова не подбирались, Володя написал два раза «любимая», один раз «самая дорогая», еще по разочку: «так я по тебе скучаю, сил просто нет» и «Наденька, ну здорово же хочется повидаться» — и весь запас выражений был исчерпан. Прохор из-за плеча разглядел, над чем терзается Володя, и пожалел товарища. Володя до армии жил в лесу, действительную службу провел на юго-западной границе, там же работал потом в совхозе, а в океанские рыбаки нанялся всего год назад и, хоть уже не салажонок, с морем ладил еще не вполне.

— Первое правило запомни — никаких писем! Письма для рыбака слабость, а мужчина должен быть сильный. Женщина обожает силу, вот тебе главный закон жизни. Радиограмму разок в месяц — и все! Эх, рано ты женился! Пацан ведь был, мужского опыта не набрался!

— А Надя каждую неделю радирует, — попробовал спорить Володя.

— Правильно. Ее женская обязанность — кричать по радио, что любит и помирает от тоски. А ты солидно помалкивай, так лучше. Ты на каждую радиограмму отвечаешь? Зря. Отвечай на пятую, на шестую — и без сусала, можно и со злостью, тоже неплохо. Как у тебя сварганена последняя радиограмма?

— Ну, как? — сказал Володя, краснея. — Я уже всего не помню… «Спасибо, что не забываешь, у меня все в порядке, чего и тебе желаю». Ну, еще… Чтоб берегла себя.

— Вот, вот! — с торжеством объявил боцман. — Никчемность — такими словечками разбрасываться: «Спасибо, что не забываешь, береги себя!» Не ублажать по радио, а подергать за нервишки, тебе здесь не сахар, пусть и ей будет несладко, без этого она тебя не поймет! Они без нас с жира бесятся, а мы еще утешать их? Следующую телеграмму составим вместе. Штормовую, с угрозой, у меня, мол, все в порядке, а как у тебя, приду из рейса, досконально разберусь. Я с моей Катькой иначе не признаю. Мне трудно, так пусть и она от моей муки изопьет чашечку. На этой прочной базе и растет наша любовь. Полная взаимность терзаний и радостей, рот какая штука.

В разговор вступил пожилой тралмастер Никаноров. Он сидел на койке и чинил сеть. О Никанорове было известно, что его на свете интересуют только две вещи: уловы и заработки. И сейчас он свернул все жизненные проблемы к деньгам.

— Любовь! — сказал он со вздохом. — Подмолотим в рейсе, будет любовь, не подмолотим, за что тогда и любить тебя? А все эти радиограммки — говорня. Детей надо кормить, вот корень жизни. У тебя девчонка?

— Галочка, четвертый годик пошел, — похвастался Володя.

— Точно, Галка. Придешь домой, положи на стол пачку потолще — тебе, Надя, и тебе, Галочка, завтра накупим вам подарков — это, правильно, рыбацкий разговор. Тогда и требуй верной любви. А какие словечки отобьешь отсюда — пустая эксплуатация радиотехники!

На лице у боцмана появилось презрительное выражение. Он язвительно подмигнул на тралмастера.

— Брось, Алексеич! Не в деньгах счастье. Ты каждый вечер мусолишь карандашом доходы, а к чему? Наш рыбацкий заработок — всенародный почет, а не затрепанные твои бумажки. Шторма, ураганы, висим над бездной, по шесть месяцев не видим берега, вкалываем четыре через четыре, вообще без нормы! Соответственно муке — честь! Или споришь, что труд рыбака — особый?

— Труд особый, точно, — согласился тралмастер.

— Расхвастались! — добродушно посмеиваясь, высказал свое мнение моторист Кожемякин. Он жил на корме, но в свободное от вахт время часто приходил в носовой кубрик поиграть в подкидного дурачка или поболтать с друзьями. — Почет, особый труд! На берегу, стало быть, люди второго сорта? А чем не почетен труд шахтера? Или летчика? Не слушай их, парень! — сказал он Володе. — Они тебе такого наговорят! От плохого характера мстят женам за свое одиночество, а за что им мстить? Пожалели бы подруг, тем тоже не сладко.

— Мы их пожалеем, а они нас? — возразил Прохор. — Не знаешь ты женщин, отсюда твоя доброта. Повезло, нашел хорошую жену и навоображал себе, что все такие. Я женщин лучше тебя знаю, народ в основе своей ненадежный. Еще бы кое-что сказал, да не хочу ссориться.

Володя молча переводил взгляд с одного на, другого. Кожемякин только захохотал в ответ на отпор Прохора. Боцман сердито отвернулся от моториста. Маленький, очень подвижный, некрасивый моторист проигрывал рядом с высоким статным Прохором. Женщинам, конечно, должны больше нравиться такие лихие красавцы, как боцман, первый трудяга на судне, первый весельчак на берегу. И он, без сомнения, лучше разбирался в женской природе, чем споривший с ним моторист.

Володя порвал неоконченное письмо и вышел на палубу. Солнце погружалось в океан. Ветер дул с запада, на широких волнах вспенивались воротники: на темном востоке они казались белыми, а когда Володя смотрел на огненно-дымный закат, пена сверкала розовым. И сам океан, в той стороне, на закат, был уже не синим, а красноватым, он словно был подожжен изнутри. Володя полюбовался странными красками моря и повернулся к востоку. На темнеющем восточном небе одиноко сверкала Венера, крупная, очень яркая, ей одной не нужно было темноты, чтобы засветиться. Туда, на восток и на юг, протянулась линия буев, отмечавшая высыпанный порядок сетей. Набегавшие волны качали траулер. Володя присел на пустую бочку. Временами набрасывалась волна покрупнее и тогда лицо обдавало холодной водяной пылью. За частоколом буев, милях в шести, виднелся силуэт плавбазы «Северная слава», а вдоль горизонта, черточками и комочками, темнели другие траулеры — на иных уже зажигались огни. Куда Володя ни поворачивал голову, везде были видны суда: казалось, что их траулер находится в самом сгущении рыбацкого флота.

К Володе подошел возвращавшийся с кормы Прохор и сказал, зевая:

— Чудак, спать надо, капитан поднимет затемно. Чем нашел любоваться?

Володя объяснил, что его удивляет, сколько собрали в этом месте судов. Боцман возразил, что судов видно не так уж и много, а всего здесь сконцентрированы десятки промысловиков и три плавбазы, их «Тюлень» вместе с «Северной славой» расположились на периферии флотилии, к северу судов понатыкано больше.

— Не туда смотришь, парень! — боцман показал на юго-восток. — Вон куда смотри. Промысловиков в той стороне поменьше, да там наш порт, а в порту сейчас что? Ночь! Схватываешь?

Володя не понял, зачем ему вглядываться на восток, если там ничего не видно. Боцман присел на соседнюю бочку. Ему хотелось спать, но надо было просветить темного парня. Он зевал и говорил между зевками:

— Ты Кожемяку не слушай, он тебя с правильной дороги собьет. Слушай меня, всегда укажу верный курс. Кожемяка ведь кто? Белорус, а это такие люди, сколько я их видал, — горячие и добрые. Покричит и вмиг остынет. С женщиной бери не криком, а характером. Твердым характером, только так!

— Ты говорил, что в той стороне ночь, — напомнил Володя.

— Правильно, ночь. А чем ночь разнится ото дня? Темно, а в темноте всякая кошка серая. Надежда твоя, к примеру: что она сейчас? С кем? Ты тоскуешь о ней, а она душу с другим отводит. Не скажу — обязательно, а возможно. Женщины — жуткий народ, радости от них много, а еще больше горя. Баба, что кошка, кто ее погладил, тому она и замурлыкала. Вот Катька моя — не жена, а знакомая, ну, само собой, в жены набивается. Может, и поженимся, пока не решил. Придет встречать, думаешь, сразу полезу целовать? Раньше разузнаю у соседей, как вела себя в мое отсутствие, потом и целоваться будем, если заслужила. Такой у меня подход к женщине — и правильней его нет, можешь не сомневаться. Говорю тебе — Кожемяку не слушай!

Володя молчал, понурив голову. В словах многоопытного Прохора был резон. Вечер был хороший, а на душе у Володи — скверно. Боцман ушел, а Володя все сидел на палубе. Четыре года они прожили с Надей душа в душу, в совхозе не то, что на день, на часы не разлучались — работали на одной ферме. То было в лесной Белоруссии, а здесь — океан, Северо-Западная Атлантика. Надя была за тридевять морей — и как она держит себя в своем далеке, отсюда не увидеть!

После нескольких недель хорошей погоды с севера накрутился циклон. За бортом бесновалось море. Крен достигал тридцати градусов. Всей мощи двигателя хватало лишь на то, чтоб держать судно против волны. О промысле нечего было и думать: по радио, вместо сводок о выловленной сельди, летели извещения траулеров, как штормуется, и тревожные запросы с плавбаз, не нуждается ли кто в срочной помощи. Команда третьи сутки спала не раздеваясь, в такую погоду и во время сна надо было сохранять готовность к авральному выходу наверх.

Вероятно, лишь кок Никодим Кабанюк радовался буре. Хороший шторм был для него равнозначен отпуску от камбуза: горячей пищи в эти дни никто не требовал — кастрюли и бачки по лягушачьи прыгали по плите — миски в руках тоже не удержать, — а нарезка колбасы и сыра времени много не занимала. И впервые за рейс кок вылезал в салон принять участие в карточной игре и общей «травле». Игра удавалась лишь очень умелым: карты не ложились степенно на стол, козырями на сереньких, а взлетали увертливыми птицами и, бывало, серенькие сшибали в воздухе козырей. «Травля» становилась главным занятием всех свободных от вахт в непромысловые часы. И любимыми темами неизменно были страшные истории, пережитые очередными рассказчиками, и женщины, оставленные на далеком берегу.

Кока на траулере любили, Никодим был человек незлобивый, дело свое знал, а если жаловались, что еда не по вкусу, не огрызался, а выправлялся — особенность редкая у судовых куховаров. К тому же над ним можно было подшучивать, он не лез сразу в бутылку, а сам старался отшутиться.

Больше других к коку приставал боцман. Прохор все интересовался, почему Никодим не женится и с женщинами не дружит. На судне он хоть среди братвы, а на берегу один да один. И волку одиночество надоедает, а чем кок хуже волка? А если невесты никак не присмотрит, так дело это поправимое. Сойдем на берег, кину глазом направо, налево, разок, другой свистну, пожалуйста, получай полдюжину невест первой статьи. Все будет на месте, что требуется — ручки, ножки, туфельки, помада на губах, перманент с маникюром…

— Не надо! — рубил Кабанюк. Он был маленький, толстенький, беловолосый, светлоглазый и с таким густым басом, что, услышав его впервые, кто пугался, а кто хохотал: кок не говорил, а гудел как из бочки. — Знаю твоих невест. Оторви да брось. Мне не подойдут.

— А какие подойдут? Нездешних красавиц ищешь?

— Красоты особой не ищу.

— Тогда чего тебе надо? — приставал Прохор. — Объяви свои требования в смысле разных там женских кондиций…

— Настоящей женщины ищу — одно требование.

— Настоящей женщины? — ужасался боцман. — Побойся хоть морских чертей, если бога не боишься! Никодим Кабанюк — и настоящая женщина! Да одними нарядами она тебя пропечет, допечет и упечет! Тощим дымком в трубу уйдешь! Бери стоящую, а не настоящую. Разница невелика, я как эксперт по этой части вполне гарантирую…

— Не балабонь, — остановил боцмана тралмастер. — Дай человеку по хорошему высказаться. — Никаноров любил разговор обстоятельный, без перескакиваний и выкриков.

— Да пойми, чего он ищет? — не унимался боцман. — Парню под тридцать, скоро его седина прошибет!

— Неважно, что седина, — постановил тралмастер. — Седина в бороду, а бес знаешь куда? Давай, Никодим, выкладывай, что это за народ такой — настоящие женщины?

Кок с готовностью изложил свое понимание женщины. Провести себя он не даст. Подведенные бровешки, да рыжий перманент, да бюст на четыре кило — этим его не возьмешь! Вот пусть она так полюбит, чтобы и дня без него не могла прожить, тогда другой поворот. Только при такой любви и будет она ему настоящей женщиной.

Кабанюк говорил со странной для него запальчивостью. Кок словно спорил со всеми и нападал на всех. Никаноров, при каждом случае доказывавший, что основой семейного счастья являются хорошие заработки мужа, лишь шумно вздохнул — крыть было нечем.

Прохор пробормотал:

— Так, конечно, кто же спорит? Но где найти хорошую женщину? Всякие по тротуарам ходят, по личикам не разглядеть, кто она по натуре.

Кок согласился, что по тротуарам ходят всякие женщины и что по лицам, тем более по нарядам, не узнать женской сущности. Но у него, оказывается, был точный метод поиска настоящей женщины. Он с торжеством изложил его слушателям. И хоть говорил Кабанюк с прежней серьезностью и убежденностью, его прерывали насмешливыми репликами. «Травля», прерванная на время душевным признанием, снова возобновилась.

Метод кока был доступен каждому. На берегу Никодим брился, мылся, надевал праздничный костюм и шагал в парк. Здесь в аллее выслеживал косячок девиц, подсекал под локоть крайнюю — крайние посмирнее центровых, те слишком красивые — и, естественно, языком работал, как рыба хвостом. Вечерок проходил коллективно под танцы и мороженое. А на другой день планировалось самостоятельное свидание с новой знакомой, кино, снова прогулочка и ресторан. В ресторане, между двумя рюмками с портвейном или другим, что послаще, Никодим начинал объяснение: надоело одиночество, хотел бы жениться на полную жизнь до старческого гроба, да ни одной пока не попадалось настоящей, вы первая, затронувшая мое сердце. А девушки, с торжеством объявил кок, все без исключения такой конструкции, что вмиг слабеют при словечке «женитьба», а когда еще слышат, что на всю жизнь, так вообще еле дышат. И тут надо брать быка за рога. Выйдя из ресторана, крепче прижимай к себе ее руку и начинай генеральное испытание: Танечка или Манечка, или, короче, Катенька тянуть резину не будем, завтра с утра в загс, а в обед подаю заявление, чтобы навечно списали на берег. И тут она раскрывается, какая есть.

— При всем народе бросается тебе на шею? — насмешливо поинтересовался боцман.

— Пока не бывало, — не стал врать кок. — Но зачем же на берег, говорит. На что жить будем? Береговые, сами знаете, сколько подмолаживают. Ах, так, говорю, вам от меня, стало быть, аттестат нужен да всякие подарочки, юбочки, чулочки, кофточки? А есть я самолично или нету меня возле вас, вам горести мало? Нет, говорю, любовь на этой основе получится мелкая, а не глубинная. И, естественно, расстанемся.

— Метод хороший — чтоб ничего не вышло, — констатировал при общем хохоте боцман.

— Еще получится, — предсказал кок. — Зато и жену добуду свою, а не для приятелей. Чтоб только меня знала, а я только ее.

После разговора о женщинах стали крутить картину. Володя еще не приобрел морской привычки по десятку раз смотреть один и тот же фильм. Цепляясь за леера, он пробрался по качающейся палубе в кубрик и повалился на койку. В каюту заглянул Кожемякин и спросил:

— Один, что ли?

— Сам, по-моему, видишь, что больше нет никого, — хмуро ответил Володя.

Кожемякин уселся за стол и вздохнул.

— Погода! И сколько еще такая шебутня продлится? В дурачка сыграем?

— Не хочется.

— Тогда иди в салон. Одному на койке валяться — самое гиблое дело.

— В салоне «Насреддин в Бухаре». Сколько раз уже видел!

Кожемякин внимательно посмотрел на молодого матроса.

— Сдавать ты что-то начал. Похудел, лицом темнеешь. Может, нездоров?

— Здоров, как бык.

— Значит, затосковал. Обычное наше дело, особенно к концу рейса. Одно скажу — крепись. И Прохору с Алексеичем не поддавайся, они тебе душу на бок свернут.

— Никому я не поддаюсь, — вяло возразил Володя. — И не вижу, чем конец рейса отличается от начала. Может, разъяснишь?

Кожемякин разъяснил, что для неопытного рыбака весь рейс на один цвет, а тот, кто поисходил меридианы с широтами, различает оттенки. Послушать ребят в начале рейса — о чем только не говорят! И о политике, и о литературе, и какое у кого дома хозяйство, и как проводили отпуск, и как сдавали экзамен, если кто заочник, и какое место займет «Балтика» в футбольном чемпионате, и кто самый сильный в мире шахматист… А месяца через три все разговоры вокруг двух вопросов — какой за рейс заработок привезем на берег и что на берегу поделывают наши подруги.

— Не вижу плохого в таких разговорах.

— Смотря как разговаривают, Володя.

— Разговаривают как надо, Трофимыч. Что кого интересует, о том и толкуют.

Кожемякин улыбнулся И снова покачал головой. От долгой разлуки с семьями ребята дуреют. Тоска так за душу берет, что всякая блажь одолевает. Постоянно думаешь о своих на берегу, воображение разыгрывается. А если кто хорошее чувство сохраняет, так высказать боится — еще засмеют! Ведь вот странность: кто сквернословит о женщинах, страхи насчет наших подруг расписывает — того не одернут, чуть не молодечеством это считается. А попробуй сказать нежное, ласковое, любовное о том, кого любишь — вроде бы оголяешься при посторонних, самому как-то стыдно. А по душе рыбаку одно дорого — вера в подругу, в ее любовь, ее верность, в то, что соединены не от рейса к рейсу, а навечно — пока живы. И не будь такой веры, кто бы пошел в моря, на долгие разлуки, на тяжкую работу.

— Ладно, Трофимыч, — сказал Володя. — Все это философия. Философии я не люблю. Я спать буду. Ты уж меня извини.

Кожемякин ушел. Из салона возвратились Прохор и Никаноров. Володя притворился, что спит, чтобы не вступать в новые беседы’ Боцман и тралмастер улеглись на свои койки и дружно захрапели. К Володе сон не шел. Дело было не в буре, швырявшей судно. Плохая погода случалась и раньше. Володя за три океанских рейса привык засыпать в любую морскую шебутню, так презрительно именовали на судне затянувшиеся штормы. Он лежал на своей койке и думал о опоре боцмана с коком. И у того и у другого был свой метод обращения с женщинами, но оба они не нравились Володе. Еще меньше привлекала теория пожилого мастера — сводить все к деньгам. В рассудительных объяснениях моториста Володя не хотел и разбираться. У Кожемякина все было заранее светло и благопорядочно. В душу Володи вползла темная тревога, такую тревогу, порожденную долгой разлукой и нехорошими беседами с товарищами, тепленькими уговорами не усмирить. «Сладок больно, голубенький какой-то!» — раздраженно думал Володя о мотористе.

Ворочаясь на койке, Володя вспоминал три года, проведенные в совхозе. Как все было там просто, никаких расставаний, никаких опасений! Он спросил себя — а, может, бросить море? Списаться навечно на берег, как намеревается кок? Он молчаливо запротестовал против этой мысли. Море бросить он не мог. С раннего детства он стремился в океан, только здесь был простор душе. Он вспомнил слова их капитана: «Море — это широкое поле нашей деятельности». Да, но тогда остается неразрешимой извечная моряцкая проблема: он — здесь, Надя — там. Он — то нашел дело своей душе, а Надя? Не надоест ли ей вечное одиночество? Она молода, молодость требовательна. Может, и прав Прохор? Непрерывно дергать за нервы, угрозой ухода держать возле себя — вот его метод, скверный, конечно, но есть ли более надежный? Кок ищет настоящую женщину, коку под тридцать, никого он не нашел. И, возможно, не найдет. И тогда прав боцман, а не он. И уж, во всяком случае, не моторист!

За переборками бушевало море. Траулер клало то направо, то налево. Рев ветра заглушал все звуки. Вещи прыгали в штормовых загородках, как испуганные мыши. Володе казалось, что кто-то хватает его за ноги и тащит вниз, то, натужась, бросает вверх, стараясь ударить головой в подволоку. Все это были мелочи, обычная морская жизнь — пустяки в сравнении с непогодой на душе.

Траулер возвратился из рейса в июне. На пристани, среди встречающих, Володя увидел Надю. Она держала за руку Галку, в другой руке были цветы. Володя Галку расцеловал, цветы не взял. Надя поглядела округлившимися глазами на мужа, даже побледнела от неожиданности.

— Володенька, что с тобой? — опросила она со страхом. — Здоров ли? Не понимаю, почему?.. И какая странная была твоя последняя радиограмма!.. Вроде бы сердишься…

Он много раз репетировал в уме встречу с Надей в порту. Она обязательно должна была спросить, что с ним. И на это он ответит ворчливо и недовольно, словно знает о ней что-то плохое. Он так и сказал, как заранее намеревался:

— Ладно — почему да отчего? Наш морской обычай: раньше дознайся, как вела себя дома жена, потом и целоваться будем.

Он поспешно отошел с Галкой на руках, чтобы слезы, заблестевшие в глазах Нади, не разжалобили. Мимо прошел Кожемякин с красивой женой — ома была почти на голову выше его, — за Кожемякиным плотной кучкой двигалась семья тралмастера: в центре Пикадоров с — чемоданном в руке, оправа — жена и сын-школьник, слева — взрослая дочь с двумя внучатами. В толпе, шумевшей на пристани, прохаживался одинокий Прохор. Володя спросил, где его Катя. Прохор счастливо захохотал:

— Не пришла, характер выдерживает. А сама, понимаешь, дома в тряпочку хнычет. И, конечно, трясется — приеду к ней, не приеду? Вот же повеселимся, когда завалюсь — ужас!

В такси Надя молчала, словно чужая, еще не было у них таких встреч после рейса. «Не иначе, что-то у нее произошло!» — думал Володя, стараясь сохранить твердость, но вместо твердости росли тревога и смущение. Он уже раскаивался, что начал с подозрений. Все плохие мысли о Наде сразу рухнули, как он ее увидел. Говорил он сурово, только чтобы выдержать характер; так убеждал вести себя Прохор и так он пообещал Прохору держаться. Объяснить это Наде сейчас было нельзя, она еще пуще рассердится. Она всегда такая — все сразу выкладывает. Еще поссорятся при Галке, лучше сидеть и молчать. Зато Галка тараторила за троих.

Дома Володя хотел обнять Надежду, она не далась. В первый раз в их жизни она так его отталкивала.

— Что-то раньше времени целоваться захотел! — сказала она. У нее нехорошо блестели глаза.

— Самое время, — сказал он великодушно. Это тоже было обдумано заранее: сперва вроде бы укорять и обвинять, потом, если плохое не подтвердится сразу, вроде бы и простить.

Разговор упорно шел по иному, чем намечался.

— Проверь раньше, как вела себя! — Она швырнула цветы на пол, он нагнулся, поднял. Она еще злей схватила их, швырнула в угол. Она тяжело дышала. — Спроси у соседей, у шпионов своих поинтересуйся… Может, они расскажут, как я ночи о тебе мечтала, как радиограммы твои целовала, каждую строчку. Даже вот эту, даже эту!.. — Она достала из ящичка последнюю его радиограмму, он писал ее по подсказке Прохора, и швырнула к цветам. Она продолжала, чуть не задыхаясь: — Что же такое? Чем не угодила? Даже днем, чуть вспомню тебя, слезы на глазах… Как ждала, сколько втихомолку слов говорила! Иди дознавайся, чего стоишь!

Он подумал, что надо бы все-таки извиниться, но вспомнил, как Прохор расписывал мужскую рыбацкую гордость, и удержался. Встреча окончательно получилась плохой. Поворачивать назад было поздно. «Обойдемся без извинений, — подумал он. — Замнем происшествие потихоньку!»

— Давай без скандала! — посоветовал он. — А что до проверок, так, чудачка, это же морское правило: доверяй и проверяй!

Надя распахнула дверь.

— Иди! — закричала она с рыданием. — И пока не дознаешься и не попросишь прощения, к себе не пущу, так и знай!

Володя постоял у дома, подумал и побрел к Прохору. Надо было самому успокоиться да и Наде дать время прийти в себя. Поплачет и пожалеет, что с такой яростью встретила. Ну, и я, конечно! — думал Володя. — Неладно получилось, не выходит у меня по-морскому!

Прохор уныло сидел в пустой комнате.

— Бросила меня Катька, — сказал он. — Что я тебе о бабах говорил. Вот их награда за нашу рыбацкую муку — подыскала себе дружка, пока я в Атлантике вкалывал. Записку на столе оставила: «Миша тебя человечней!» Каково, а? А Кабанюк настоящую женщину ищет. Нету таких и не бывало!

Узнав, как у Володи получилось с женой, Прохор одобрил его поведение и осудил Надю.

— Научился держать себя, молодец! Сейчас мы выпивку оборудуем, компанию позову… У настоящего рыбака на берегу, как в отпуску. Каждый день — праздник! Не тушуйся, погуляем правильно! А насчет дома — и не смей туда. Ты, я вижу, засомневался. Помни: прощения должна просить она. Вот отыщет тебя Надя, поклонится по хорошему — дурило, кто же держать будет! Я же о ней ничего плохого, может, и правильно вела себя, пока были в рейсе. А рыбацкую душу ей понимать надо. На берегу рыбакам все прощается!

Гуляли два дня, а на третий Володя приплелся домой, прикидывая по дороге, как оправдаться перед Надей и в ссоре, и в гульбе после ссоры. Но дома не было никого. Надя с Галкой переехала к теще, так она извещала в письме. Володя промучился часа два в опустевшей квартире и возвратился снова к Прохору.

У Прохора дым стоял коромыслом. Кто приходил, кто уходил, выпивка не переводилась, закуска не иссякала. Рейс оказался прибыльный, к рыбакам льнули знакомые и незнакомые. «Даем жизни, пусть сухоброды знают, что за народ моряки!» — хвастался Прохор. Ему за умелый труд на судне выпала, к общей выработке, еще премия — он щедро расшвыривал бумажки. Володя три четверти заработанных денег послал с дружком на квартиру к теще, но Надя денег не взяла и дружка выставила за дверь.

В порту вахты на траулере отстаивались по расписанию. У начальников служб, кроме расписанных общих вахтенных часов, были и свои дела по ремонту оборудования, приемке промвооружения и припасов, проверке механизмов и приборов. Не было дня, чтоб на судне не собиралась половина команды.

Володе не хотелось сидеть одному в пустой квартире, он с охотой стоял и свои, и чужие вахты — узкого было неотложное дело на берегу, тех он заменял без долгих уговоров. Кожемякин, занятый ревизией двигателя, — тоже не приходилось строго считаться с вахтенным расписанием, — заметил, что молодой матрос слишком уж много времени проводит на палубе.

— Дурак ты! — сердито воскликнул моторист, когда Володя рассказал, как поссорился с Надей. — Наслушался скверных разговоров, прохиндею Прохору поверил. Характера у тебя не хватило — всякую нечисть в душу не впускать.

— Характер как раз и хотел показать, — уныло возразил Володя. — Строгость соблюсти…

— Не характер это, а бесхарактерность — без причины подозревать, по пустякам придираться. Наломал, наломал дровишек! Теперь надо поискать выход. Бери курс на примирение.

— Не вижу, как проложить такой курс, Трофимыч.

— Пойди к Наде, попроси прощения.

— Еще прощения просить!

— Без этого теперь нельзя.

— Не знаешь ты мою Надю. Она обиду всегда глубоко принимает…

— Вот видишь, сам признаешь: «Моя Надя». Точно, твоя. И молодец, что не разрешила обижать себя! В общем, скажу тебе так. Случай нелегкий, но плоха твоя любовь, если трудности не переборет. Это, знаешь, будет увлеченьице, легонькая связь, как у твоего дружка Прохора — слегка рванул и вмиг порвалось. От настоящей женщины настоящего мужчину легко не оторвать. Любовь штука железная, держит крепче сизальского троса.

— Никакой Прохор мне не друг, — с досадой сказал Володя. — Соседи по кубрику, не больше. И в мыслях не держу особенно дружить с ним. Иногда захожу к нему — и все дела…

Вечером этого дня, появившись на палубе, тралмастер ошеломил всех сообщением, что кок Кабанюк списался на берег.

— Нашел-таки свою настоящую! — с воодушевлением рассказывал тралмастер. — Вначале, братва, и поверить нельзя было, так он ее расписал — фифочка и только, наряды да гулянки, ничего другого на уме. Фигура, говорит, просто из киножурнала, а насчет главного, так пока были танцы да мороженое, а завтра устраиваю «генералку» и тогда выяснится, какая моя суженая по душе.

— Ну, и как прошла «генералка?» — спросил Прохор, уязвленный. Ему не верилось, что коку могло так посчастливиться в любви. Тралмастер со смехом развел руками.

— После «генералки» пропал Никодим. А сегодня в управлении капитан узнает: по семейным обстоятельствам, в смысле неотложной свадьбы и последующего устройства на берегу, увольняется Кабанюк из рыбацкой флотилии.

— Неужто и свадьбу утаил? — с негодованием воскликнул боцман. — Ну, там кого искал, кого нашел — его личное дело. А свадьба — публичное мероприятие, свадьбу от общественности утаивать не по-товарищески.

Никаноров вздохнул. Он был скуповат и домашних празднеств не поощрял. Исключения составляли лишь дни рождения и свадьбы. На эти торжества тралмастер шел с охотой и на подарках не экономил.

— Накрылась для нас рядном его свадьба! А что бы стоило пригласить друзей! Мы с Матреной Николаевной вполне могли бы его поздравить!

Дня через два Володя забрел в «Океанрыбу» и в коридоре повстречал Никодима.

— Черт малосольный! — загудел бывший кок, огрев Володю пятерней. — Слыхал обо мне? Со мной — точка! Живу там же. Приходи.

— Значит, нашел, что искалось? — Володя крепко потряс руку ликующего Никодима.

— Все, нашел! — объявил, немного успокоясь, Кабанюк. — И даже больше, чем заказывал. Жена — чудо! И поговорить, и погулять с ней по улице, и на люди вывести. Настоящая женщина, понял! Единственная на свете! Ну, может, еще одна где-нибудь похожая в Сибири или на Дальнем Востоке, ближе не найдешь. Любовь у нас — смерть! До гроба и за гробом — единогласно постановили.

— Генеральное испытание выдержала?

— Чудак, отчего же я на берег списываюсь? Будем вместе гнездышко устраивать — квартирку отремонтируем, меблировочку накупим, мальчонку спроектируем, чтоб месяцев через девять человечество стало выше на одну пацанью голову. Имя уже подобрали — Евгений.

— А если девочка будет?

— Тогда — Евгения. Имя-то выворачивается по любому!

— Так и собираешься трудиться на берегу?

— А вот это нет. Месяца два убью на хозяйственные дела, а потом опять в море. И знаешь куда? В китобойную флотилию. Сегодня как раз нанялся. Они уходят в Южную Атлантику осенью, к тамошней весне. Мне это подойдет.

Володя удивился.

— Ты же грозился, что с женой расставаться не будешь! А рейс китобоев не чета нашему — все восемь месяцев.

— Нельзя, нельзя! — сказал Никодим. — Женщина, пойми, настоящая, надо и с ней по-настоящему. Всякие там подарочки, юбочки, чулочки, кофточки… Приходи с Надеждой. Она у тебя хорошая. Тралмастера повстречаешь, пусть тоже со своей Матреной приходит. Я теперь семейный, холостых компаний не одобряю, а с женами — пожалуйста!

— Придем, — без энтузиазма пообещал Володя.

В этот вечер Прохор организовал выход в «Балтику». В ресторане группка сослуживцев отмечала уход на пенсию высокой седой женщины. Среди людей, сидящих за длинным банкетным столом Володя увидел Надю — женщина, уходившая на пенсию, была из учреждения, где Надя работала.

Надя, увидев Володю, переменилась в лице. Он сел к ней спиной, но в зеркале было видно, как она попеременно то бледнеет, то краснеет. У Володи у самого вмиг пропал интерес к веселью. Зато Прохор разошелся — вытребовал коньяку и закусок на всех, кто сидел за его столиком.

Когда провожальные речи у соседей закончились и оркестр заиграл танцы, Володя подошел к Наде, но его опередил один из гостей — развязный, с усиками паренек, повыше и покрасивей Володи.

— Простите, я уже пригласил даму, — сказал паренек, не подпуская Володю.

— Нет, я занята, — сказала Надя парню и пошла с Володей.

Полтанца они протанцевали молча, а потом Надя мстительно выговорила:

— Навеселился? День и ночь гуляете? Ненавижу твоего противного боцмана! Вечно ты с ним!

— Он не противный, а трепливый — разница! В остальном человек как человек. И хуже его попадаются. Но ты тоже время не теряешь. — Володя кивнул на усатого паренька, танцевавшего с другой женщиной.

— В первый раз его вижу. Но можешь не сомневаться: раз у меня такой муж, времени терять не буду!

У Володи вконец испортилось настроение. Он боялся смотреть на Надю. Она и так была красивей других, а сейчас, от возмущения, еще похорошела.

Танец закончился, и мужчины повели своих дам к их столикам.

Володя задержал Надю.

— Давай убежим! — сказал он, волнуясь. — Честное слово, давай!

Надя дышала, словно после долгого бега. Она опять побледнела, на глазах ее появились слезы.

— С ума сошел! — сказала она шепотом. — Я же в гостях! Что обо мне подумают? Ольга Семеновна всегда хорошо ко мне относилась. Без нее я бы на новом месте не справилась, так она мне помогала!

— Убежим! — настаивал он, ухватив ее за руку. — Походим по улицам! Не хочу никого видеть, только с тобой хочу быть!

Она поглядела на компанию за длинным столом и заторопилась в вестибюль. Володя еле поспел за ней.

У гардероба их нагнал рассерженный Прохор.

— Значит, так, — сказал он, отводя Володю в сторону. — Учил тебя, дурака! Она виноватая, а ты перед ней извиняешься?

— Еще не извинился, — разъяснил Володя хладнокровно. — Но извинюсь обязательно, в этом не сомневайся!

— Учил тебя! — с горечью повторил Прохор. — Мужскую рыбацкую честь под ноги бросаешь!..

— Иди ты!.. — произнес Володя и указал такой адрес, что Прохор, ошарашенный, отскочил.

Вечер выдался сырой, пришлось не столько ходить по улицам, сколько забегать в парадны©. Володя выбирал парадные без освещения. Здесь, тесно обнявшись, они молча целовались с Надей, потом опять бежали под моросящим дождем, пока не встречалось новое темное парадное. Ввалившись на лестницу своего дома, Володя поднял Надю на руки и понес на третий этаж.

— Глупый, не надо! — шептала она, прижимаясь. — Тебе тяжело. Глупый, глупый!

У дверей квартиры Володя на минуту опустил Надю, а за порогом снова схватил на руки.

— Зажжем свет, — сказала она. — Ничего не видно, ты упадешь!

Он не зажег света, крепче прижал ее к себе. Он закрыл глаза, так даже легче было идти в темноте.