Научная биография с воспоминаниями о прошлом

ПРОИСХОЖДЕНИЕ И РАННИЕ ГОДЫ

Кратко о себе. Родился 23 декабря 1915 г. в с. Голубовка Бузулукского уезда Самарской губернии (ныне Сорочинского района Оренбургской области). Отец, Конарев Григорий Васильевич, крестьянин, участник Первой мировой и гражданской войн. Будучи в рядах Красной Армии, получил семилетнее образование. После демобилизации заочно окончил при Тимирязевской сельхозакадемии техникум, затем при Оренбургском педагогическом — Учительский институт. Какое-то время летом работал агрономом, зимой — школьным учителем, потом преподавателем биологии в средней школе.

Мой дедушка — Василий Яковлевич — коренной крестьянин, попутно — охотник на пушного зверя, рыбак и мастер, как о нем говорили, «на все руки». До сих пор помню изготовленные им тарантас и красивые проездные санки. Образования он, фактически, не имел. Когда ему приходилось поставить подпись на бумаге, он часто сокрушенно произносил: «Эх, мне расписаться! Да для меня лучше было бы целый день на току цепом хлеб молотить!» Я часто бывал с ним в поле и слышал от него много интересного о повадках зверей, птиц и рыб. Забавно, что дедушка ловил очень много рыбы, но сам ее не ел. Охотничья страсть передалась от него мне — через поколение; отец мой к охоте был равнодушен. Я стал охотником и имел охотничий билет уже с 12 лет. Когда я был юношей и собирался ехать в институт, дедушка сокрушенно говорил: «Эх, Василей! Вот и ты будешь книжки читать, а кто же работать-то будет?» Естественно, свой труд, как и любой крестьянин, он ценил намного выше, чем труд интеллигента.

По рассказам отца, в молодости дедушка ловил волков. Верхом на лошади он гонял волка до утомления, временами постегивая его плеткой, затем спускал на него двух волкодавов. Они прижимали волка к земле, дедушка соскакивал с лошади, одевал на волка намордник, вскидывал его на седло и отвозил помещику Дурасову. Тот хорошо ему платил и давал щенков-волкодавов, а живых волков отвозил в Сорочинск или Бузулук, где сдавал их в зверинец. Однажды, во время осмотра капканов на лис и хорьков, на дедушку напали волки. Он ехал на дровнях, к ним был привязан волкодав, который так рвался на волков, что сани ходуном ходили. Наконец привязь оборвалась, и волкодав кинулся на нападавших. Это спасло дедушку — он благополучно вернулся домой. Через какое-то время прибежал весь искусанный волкодав. Прошло много лет, этому волкодаву было уже за двадцать, когда я, двухлетний, свалился на него, отдыхавшего, с высокой коридорной лестницы. Он только встал, облизнул меня и лег рядом. Так волкодав спас нас двоих — дедушку и меня.

Мой прадед — Конарев Яков Филиппович — из села Конарева Курской губернии. Сотрудник Крымской опытной станции ВИР Халиков, уроженец этого же села, как-то сказал мне, что в нем половина жителей — Конаревы. По рассказам стариков, когда-то из Белоруссии на луга реки Сейм пришли с большими табунами лошадей люди — конники, которые потом получили название «Конари», затем «Конаревы». Так возникло село Конарево. Мой прадед из этого села в 1861 году (в год раскрепощения крестьян) отправился с семьей обозом на поиск лучших и свободных земель в Сибирь. Объехал ее всю, побывал даже на границах с Китаем и Маньчжурией, но, не найдя ничего подходящего, вернулся в Россию — в Оренбург. В течение нескольких десятилетий был оренбургским казаком Нежинской станицы. В конце 1890-х или начале 1900-х годов он построил в селе Голубовка (точнее, на ее окраине — «Расшиперенке») три добротных полутораэтажных дома с благоустроенными (сараями, конюшнями, коровниками, погребами, банями и т. д.) дворами для трех своих сыновей: Федора Яковлевича, Сидора Яковлевича, Василия Яковлевича и по жребию разделил одну свою большую семью на три. Сам он остался жить с семьей младшего сына — Василия Яковлевича. С детства помню, что во дворах Конаревых все было одинаково. Даже рукомойники во дворе.

При большом пожаре в селе 6 сентября 1924 года наш дом сгорел. Стояла жара, и сильный ветер принес клочья горящей соломы с крыш соседних домов. Оставшихся два дома Конаревых при раскулачивании отобрали, разобрали и куда-то увезли. Конаревы рассеялись «по миру» кто куда и кто как. Из молодых некоторые стали врачами, учителями и инженерами.

Вспоминаю дедушку Федора Яковлевича — высокого, статного, с окладистой бородой, умного законника, всеми уважаемого, бессменного старосту села Голубовки. Последние дни свои он провел, как и многие раскулаченные, в подвале своего бывшего дома.

Как я понимаю, от раскулачивания нас «спас» этот пожар. Хотя опасность этого, как я понимаю, грозила нам еще много лет. После пожара примерно год жили у родственников по линии бабушки — Гончаровых, затем, купив дом, переехали жить на хутор Солоновка. Начиная с 4-го класса начальной школы моя жизнь во время учебы проходила на квартирах и в общежитиях; дома бывал только летом во время каникул.

Но вернусь к главной линии повествования.

Как уже писал, родился я в конце декабря 1915 года — в начале Первой мировой войны. Летнюю страду этого года провели мама и дедушка — отец был на фронте. Много всяких неприятных перекосов было на жизненном пути, но приятных и радостных намного больше. К тому же природа наделила нас свойством помнить больше хорошее, чем плохое, и мы вспоминаем о нем лишь в мемуарах, но только для того, чтобы оно, плохое, никогда не повторялось.

А мама для меня, как и для всех, — самое дорогое, что только есть на свете: в таких тяжелейших условиях она донесла меня до жизни!

Я очень любил также свою бабушку, при которой находился все мои детские годы, но, к сожалению, иногда, в силу своей непоседливости, приносил ей немало забот и даже тревог: то по воротам заберусь на крышу дома, то уйду к реке Урану купаться. Однажды, когда мне было три с половиной года, ушел в соседнее село к одному дедушке-мастеру заказывать себе балалайку. Задержался по дороге на мосту, увидев стаи плавающих уток. Смотреть на них было так интересно, что я, видно, про балалайку-то и забыл. Меня подобрал шедший мимо кунак нашей семьи Менгужа из соседнего села Бабышкино. Посадив на плечо, он принес меня домой. Бабушка так обрадовалась, что испекла блины и угостила Менгужу, а заодно и меня. Как потом рассказывала бабушка, Менгужа попросил у нее хлеба и, обернув его блином, стал есть, приговаривая: «Уж очень вкусные блины, одними ими разве наешься!» Мамы в это время дома не было, она с дедушкой и родственниками находилась на «страде» — убирали хлеб. Отец был на фронтах гражданской войны.

Где-то к осени 1919 года «красные» отступали от «белых», от Сорочинска в нашу сторону. Смутно помню (больше из рассказов бабушки), как отец примчался верхом на лошади, взял буханку хлеба, что-то сказал бабушке, поцеловал меня и с другими всадниками поскакал из села на выгон, куда летом коров и овец гоняют на выпас. Бабушка с ухватом в руках стояла у печки, я сидел за столом спиной к окну, когда в дом вошли два бородатых казака и спросили ее: «Где твой сын?» Почти плача, она ответила: «Как ушел на германский фронт, так до сих пор о нем ничего не знаем». Тогда один из них повернулся ко мне и спросил: «А ну-ка скажи, малый, где твой отец?» Я не очень хорошо понял, что сказала бабушка, но кое-что слышал об этом и, не оборачиваясь к окну, махнув туда рукой, ответил: «Он с другими солдатами поскакал в тот переулок, чтобы в Бузулуке от казаков прятаться». От испуга и огорчения бабушка так и села на скамью у печки. Потом она сказала: «Казаки-то оказались хорошие — нас не тронули, только уходя пригрозили: «Передай сыну: сто лет воевать будем, но «красных» победим!» Теперь я понимаю, что это был тяжелый эпизод и от большой беды судьба нас оградила.

По рассказам бабушки, бывали у нас и красноармейцы. Эти, в основном молодые веселые парни, иногда шутили со мной. Один раз одели на меня саблю, и я с гордостью, волоча ее по полу и прохаживаясь вокруг стола, за которым они сидели, громко, под их хохот, заявлял: «Я казак!»

Был и такой случай. За водой обычно ездил на реку Уран с бочкой племянник бабушки Миша. Меня, трехлетнего, он сажал на лошадь верхом. Как-то, при выезде с переулка на улицу, дорогу перебежала свинья. Испугавшись, лошадь рванула вправо, я «кубарем» полетел влево, отделавшись легкими ушибами. С тех пор в жизни с лошади ни разу не падал, хотя возможностей таких было немало. Особенно хорошо запомнилась одна из них.

Мне было шесть с половиной лет, когда, сидя верхом на лошади, я боронил вспаханное поле. Когда закончил, борону должен был отвезти на другое место. Не снимая постромок (для упрощения), ее перевернули вверх зубьями, и я поехал. Валек стал бить лошадь по задним ногам, и она меня понесла, как говорят, «во весь дух» — только стоявшие у дороги шалаши и телеги мелькали! Позади меня угрожающе (вверх зубьями) подскакивала борона. Вместо узды на лошади оказался недоуздок, управлять ею стало невозможно. К тому же лошадь была монгольской породы, «норовистой». В одном месте ей преградили путь, и она, перепрыгнув оглобли сеялки, помчалась в сторону от дороги. И тут ее под уздцы подхватил могучий сосед Литвинцев по прозвищу «Курун» (антипод «Курунчику» — его малорослому соседу). Он, мой спаситель, крепко выругав того, кто меня отправил так неумело, перестегнул валек на бороне и помог привести перепуганную лошадь на место. Это произошло в первые годы образования ТОЗ — Товарищества по обработке земли.

Мы, крестьянские дети, рано начинали нашу трудовую жизнь. В 12 лет я с отцом на тройке лошадей осенью пахал озимый пар. Вечерами, после ужина, улегшись под телегу и глядя на небо, мы иногда подолгу беседовали. Потом отец как-то говорил, что в те вечера я особенно много расспрашивал его о небе: «А что выше луны, выше солнца, выше звезд, а еще выше?» И никак не мог понять, что мир бесконечен. Отец вставал рано, пахал, варил завтрак, кормил лошадей, затем будил меня. После этого отец ложился отдыхать. Во время его отдыха я пахал. В один из таких моментов произошло памятное для меня событие.

Поле было из-под подсолнечника, и под плуг нередко попадали остатки его корней — «будылья». В один из них крепко впился отрез, и плуг выскочил из земли. Почувствовав облегчение, лошади рванулись вперед, да так, что я догнал их только в конце поля. Остановить их помогли ехавшие по дороге в тарантасе два начальника нашего Сорочинского района — кустовой агроном Быстров и председатель Райсовета (его фамилию не помню). Они очистили плуг, завернули лошадей на новую борозду и успокоили «плачущего пахаря». Скоро подбежал и мой встревоженный отец. Как оказалось, они были хорошо знакомы. «Пахарю» на память о нашей встрече агроном подарил перочинный ножичек, один из наконечников у которого был костяной — «кочеток», для садовых прививок. Я долго и бережно хранил его, но где-то все же потерял, о чем чрезвычайно сожалею.

Я также очень люблю свое родное село Голубовку. Оно расположено между рекой Ураном и цепью холмов, за которыми множество лесных околков: березовых, ольховых, осиновых, дубовых и других, красивых и таинственных, богатых ягодами и грибами. Здесь я часто бродил с моим Шариком. Особенно нравились мне ковыльные степи и холмы, причем — в любое время суток. Поэтому нередко во мне душевной музыкой моей родины звучит строфа из стихотворения Алексея Кольцова, моего любимого крестьянского поэта 19-го века:

В село с холмов спускается небольшая речушка «Голубовка». На площади села — светло-голубая (под цвет неба) деревянная церковь. Сверху, с холмов, она выглядела воздушной и прекрасной. У ее ограды стояла начальная школа, где я учился. С восточной стороны села раскинулся окаймленный красноталом зеленый сосновый бор, куда мы ходили за грибами.

Это — моя Родина.

В 1929–1932 годах учился в Сорочинской школе колхозной молодежи (ШКМ). Очень трудное и неустойчивое для крестьян было это время — проходила массовая коллективизация, и прокатилась большая волна раскулачивания или, как тогда говорили, «ликвидация кулака как класса». Все это делалось поспешно, непродуманно. В кулаки попадали труженики, умевшие хорошо вести свое хозяйство, и даже «середняки», которые иногда получали название «подкулачника». По этой причине мой отец всегда напоминал, чтобы в анкетах и автобиографиях я писал не просто «середняк», а «маломощный середняк». В плохо организованных колхозах лошади от бескормицы дохли, резко упал уровень жизни крестьян, да и всего населения страны. Понимал это и ее руководитель Иосиф Сталин, написавший тогда статью «Головокружение от успехов». Все это произошло потому, что во главе хозяйств на селе в основном стояли крестьяне-бедняки, не умевшие вести даже свои хозяйства.

Учась в ШКМ, иногда, во время перемен, сидел на заборе школы с другими учениками, высматривавшими своих отцов в толпах раскулаченных, которых вели на железнодорожную станцию для отправки на рудники Северного Урала. До сих пор перед глазами широкая грязная дорога и толпы «кулаков» в лаптях и зипунах — кормильцев государства. Кстати в «кулаках» оказались братья моей мамы — честнейшие труженики, никогда не имевшие наемных работников.

Вспоминаю Андрюшу Воропаева — моего друга, односельчанина и одноклассника, самого способного ученика в нашем классе. Его отец погиб на фронте, мать умерла при раскулачивании. Андрей жил с дедушкой в подвале «раскулаченного» дома. Вернувшись из ссылки по болезни, дед оказался под угрозой новой ссылки. На заборе мы иногда сидели вместе с Андрюшей.

Помню «бригадный» метод обучения. Это было в ШКМ. Учебный класс поделили на бригады. Бригадиром одной из них был избран я. Случилось так, что одну из бригад возглавил также Конарев — мой троюродный брат (внук брата моего дедушки, который жил на хуторе «Березовка» — километрах в пяти от моей «Голубовки»). О прочитанном и изученном по учебнику обычно отчитывался бригадир за всю бригаду. Помню, как вызывал нас учитель математики: «Конарев Березовский!» Или: «Конарев Голубовский! К доске!» Так что я уже давно «Конарев-Голубовский».

После окончания ШКМ недолго учился в Сорочинском животноводческом техникуме. Здесь попутно я увлекался игрой на мандолине, чему научил меня когда-то живший в нашей квартире школьный учитель. Освоил нотно-цифровую систему для мандолины, балалайки, домбры и гитары и организовал любительский струнный оркестр. По вечерам мы иногда играли (по приглашениям) в сорочинских городских радиопередачах, сопровождали «немые» кинокартины в кинотеатре и т. д. В техникуме я впервые познакомился с «биохимией», а однажды в магазине увидел толстую красную книгу с таким названием и купил ее за 10 рублей, которые недавно дал мне отец «на всякие расходы». Прочтя ее, я узнал много интересного и неожиданного для себя. Например, даже вода — это не просто Н₂О, а сложный, меняющийся, в зависимости от условий, состав из молекул с названиями: «моногидрол», «дигидрол» и др. И я задался целью поступить в такой институт, где эта наука представлена. Оставив техникум в начале 1934 г., отправился в Куйбышев (Самару). На мое счастье, там оказался педагогический институт, имеющий химико-биологический факультет и только что объявивший прием на подготовительные курсы для поступающих. Так с 1 сентября 1934 г. я стал студентом Куйбышевского госпединститута.

Но не обошлось без неприятного события. Когда после 10-дневных каникул перед началом занятий я вернулся в институт и прежде всего посмотрел вывешенный список принятых на химико-биологический факультет из окончивших подготовительные курсы, то себя не нашел. Какими мерами можно было тогда измерить мое огорчение, смешанное с удивлением?! Ведь все вступительные экзамены после подготовительных курсов я сдал на «отлично»!

Понурив голову, я шел в канцелярию института, когда встретил моих друзей-однокурсников, поступивших на физмат. Они радостно поздравили меня с поступлением на тот же факультет. Я обрадовался и понял, что оказался в другом списке. К огорчению и удивлению друзей (физмат и тогда считался факультетом наиболее притягательным, а биологов называли «лягушатниками») я попросил дирекцию зачислить меня студентом химикобиологического факультета, согласно моему заявлению.