Наваждение

Меня все успокаивают и пробуют лечить нетрадиционной медициной, а я бестолковая продолжаю верить. Да, надеюсь и верю. Вот и опять вчера иду после работы домой и вдруг в толпе выхватываю лицо моего деда. Скажите и что в этом такого? Да ничего, кроме того, что его нет с нами уже двадцать семь лет. Бросилась в погоню за миражом и конечно потеряла. Иду домой, сердце бешено стучит, вся дёрганая, сама себе противна. Позвонила маме, рассказала о своём видении. И что? Выслушала о том, что такое бывает, что пора его отпустить, столько лет прошло, сама уже не девочка. Не могу этого сделать, люблю, скучаю, помню.

Дед был замечательным человеком, заменивший мне родителей. Нет, ничего подобного, я не сирота. Просто они развелись, когда я была совсем маленькой, и устраивали свою жизнь, место в ней мне не нашлось. Да не бросали меня! Подарками заваливали, по театрам, циркам водили, школу получше, техникум по престижней всё их заслуга, но происходило это наскоками. А дедуля всегда рядом. Бывало, с ним вдвоём в лес на велосипедах за грибами махнём, и на рыбалку за десять километров от дома сходим. Приятно вспомнить врёмя счастливого детства. Раньше наша семья жила в частном доме, дрова рубили, уголь таскали, воду зимой на санках возили, летом на коромысле носили. Вечно что-то пилили, строгали, строили. Хорошо. Бабуля только мне пряжу в руки со спицами сунет или к плите готовить пристроит, дед тут как тут — «Самой делать нечего!» Хватит меня за руку и вон из избы тащит, ворчит — «Тут работы непочатый край, а она вон, что удумала. Забор править надо, завалинку просмолить, да мало чего».

Появилась я на белый свет, когда дедушке шёл пятьдесят первый год. Родилась в конце лета начала шестидесятых годов. Не так давно отгремела Великая Отечественная война, раны на земле и в душах потихоньку затягивались. Люди были не столь бессердечны, как сейчас. Помнили добро, умели быть искренне благодарными, радовались каждому мирному дню. Деда Гоша, а для всех Георгий Иванович, фронтовик, войну прошёл вдоль и поперёк. Началась она для него на много раньше, чем для других. Сразу, как окончил саратовскую школу разведчиков, в тридцать шестом году. Когда только успел сострогать троих ребят. Я так предполагаю, отпуск великая сила. Дети появлялись строго каждые пять лет. Трезвый, никогда ничего не рассказывал. Но вот после посиделок, с приятелями в день Победы, по обрывкам фраз, приятным воспоминаниям, можно было строить предположения. Иногда дедуля вспоминал, какую-то женщину, спасшую ему жизнь в годы войны. Я думаю, в её честь меня и назвали Домашкой, по паспорту Домна. Хотя, может и в честь бабулиной двоюродной сестры Домны Алексеевны, проживавшей в селе Воронежской области. Я её ни когда не видела, но про неё много рассказывали, была она большой шутницей и очень отважной женщиной. Как сейчас говорят, смогла откосить от армии, точнее от рытья окопов. Не потому, что не хотела, а потому, что сгоняли всех, кто мог копать, а ей не с кем было оставить своих двойняшек годовалых. Завидев, что идут по домам, собирают всех, кто мог держать в руках лопату, она разделась догола, распустила волосы. И как только зашли военные к ней в хату, давай меж них скакать нагишом и строить кривые рожицы. Покрутив пальцами у виска, сборщики народного ополчения ушли. Говорят, долго прорыдала в ту ночь Домашка в сарае, но себя, своих детей и малышей соседских спасла. Всех взрослых забрали дня на три строить оборонительные рубежи, а вернулись они только через месяц. Без нашей бабки Домны, оставшиеся на селе глубокие старики и малолетние дети, погибли бы. Никого не интересовала их судьба, главной была Война. На работы угоняли всех, неповиновение — расстрел на месте по законам военного времени.

В те трудные, страшные дни, фашисты рвались захватить город Воронеж. И у них это слегка получилось. Тот сорок второй год был необычен. Весной и в начале лета случилось сильное половодье на реке Дон, и во впадающей в него речке Воронеж, на которой стоит город с тем же названием, наблюдалось обратное течение воды. Старики вещали: «Не к добру это». Чего ж доброго могло быть, кругом война. Фашист захватил левобережную часть Воронежа и рвался на правый берег. Дулю им! Не прошли. Двести километров не дошли немцы до села, где проживали мои родные, где все друг другу брат, сват и кум.

Так. О чём же это я? О! Вспомнила к чему весь этот разговор. Как же мне в тот день не хотелось идти по настоянию мужа и матери к насосу по выкачке денег. Если не поняли, то насос — это очередной ведьмак. Сходила. Теперь иду, бреду под мелким дождичком, второй час пешком прогуливаюсь, после неадекватного всезнающего экстрасенса. Посидела перед шарлатаном с закрытыми глазами, помахали надо мной руками, облили водой. Всё! Эффект наступит непременно завтра утром. Достали, пора за себя браться самой, хватит за призраками прошлого бегать. А как хочется ещё раз прижаться к сильным морщинистым рукам дедушки. Заглянуть в глаза не по-стариковски весёлые, с пляшущими чёртиками. Посмотреть последний раз в такое дорогое лицо с лучиками морщинок возле глаз. Эх, да что тут скажешь. Пойду-ка я до дому до хаты. Свернула в парк сороколетия Победы над фашистской Германией, через него ближе всего до моего дома, точнее до девятиэтажки, в которой я живу с мужем и двумя сыновьями подростками.

И вдруг, этот пресловутый вдруг. Справа хлопок, земля вздыбилась от взрыва. Меня волной отбросило к ближайшим ёлкам. Я не только больно приложилась спиной к деревцу, но испытала не передаваемые ощущения остроты иголок зелёной красавицы. Слева, в отдалении от меня раздавался надрывный лай собак, загоняющий дичь. Лежу себе, пошевелится, боюсь. Только переломов для счастья не хватает. Господи! Избавь от террористов. Не уж то и до нас эта зараза докатилась? Лежу на боку, руки с дамской такой внушительной сумочкой к груди прижала и ничего не понимаю. Деревьев много, гуще, и это похоже не наш парк с чистыми аллеями и памятниками в небо высотой. В стороне между деревьев вижу мужиков в немецкой форме, касках, с автоматами. Ролевики? Ну, ничего себе! Один из них с овчаркой на поводке. Рукава у солдат закатаны, ворот военных кителей расстегнут, проглядывают белые майки, блестят часы на запястьях, смеются, доносится гортанная речь. Из всего их общения друг с другом поняла только одно слово «швайн» — свинья. Я в школе учила английский, но по фильмам и от приятелей изучавших немецкий язык знала, что в Отечественную войну, немцы всех кто не истинный ариец обзывали этим животным. Глюки!? Доходилась к знахарям. Спятила! Шорох.

— Дура! Что лежишь? На! Обсыпь себя табаком, и поползли отсюда.

Ну, ни фига себе! Кино и немцы! Сначала натуральные немцы, а теперь на меня смотрят такие дорогие, такие родные глаза деда с лица моего, всего перепачканного в земле и траве, ровесника и как бы говорят — Не отставай, давай за мной.

Чаша терпения и удивления треснула, голова мягка кружась, канула в темноту. Пробуждение супер, тело всё затекло, замёрзла, одеревенела полностью. Темно. То, что ночь поняла, вот только, что под деревом делаю. Не уж то так всех в семье достала, что на помойку выбросили. Глаза постепенно привыкают к окружающей среде. Попробовала пошевелиться. С трудом, но сдвинулась. Зрение сфокусировалось. А ночь чудная, комар звенит, грызёт безжалостно, сквозь ёлочные лапы вижу сияние звёзд на безоблачном небосклоне. Навестила память по старой дружбе, подкинув воспоминания возвращения домой. Да, дела. Ни луны освещающей путь, ни понимания ситуации. Шорох ели слышный и тихий родной шёпот в темноте, которому привыкла доверять в таком далёком детстве:

— Очнулась? Двигаться можешь? Уходить надо. С рассветом немцы вернутся.

Поднялась, ощупала себя с ног до головы. Думаю, что кроме нескольких синяков, которые в теперешней обстановке значения не имеют, я здорова. Рядом стоит давешний глюк — деда, мой деда. Ага! Я в прошлом. Ля-ля-ля! Зря грешила на последнего мага, всё сработало.

— Звать то тебя как, красавица?

— Как и раньше Домашкой.

— Ты местная?

— Нет. Возвращаюсь домой, беженка я, деда.

— Какой же я тебе дед? Ровесники вроде бы. Гришка я. Вот и познакомились. У тебя куска хлеба не найдётся, три дня не ел.

Слёзы сначала тонкой струйкой, затем полились потоком. Мой ты родной! Я сейчас, я быстро. Где-то тут моя сумка крокодиловой кожи, за одну её стоимость в двухтысячные годы, в сороковые наверно можно было всю армию танками снабдить. Нашлась. Какое счастье, что после экстрасенса меня заносило ещё в пару магазинов. Руки дрожали, небольшие свёртки продуктов к завтраку моим сыновьям грамм по двести триста падали на землю, а я всё доставала и доставала продукты. Смеялась и плакала, не видя от потока слёз ничего. Ешь, ешь, дедушка мой любимый. И он не выдержал, отобрал у меня и сумку и продукты. Смотрела на него заплаканной, но счастливой дурёхой. Вот же он молодой и живой. Спасибо, спасибо, боженька!

— Домна, успокойся. Испугалась ты видно сильно. Сама-то будешь? — Отрицательно верчу головой, говорить из-за комка в горле ещё не могу. Достав из кармана солдатского галифе не первой свежести белую тряпицу, Гоша присел на корточки, расстелил салфетку на коленях, подобрал часть пакетиков с земли, развязывает целлофан с колбасой, сыром, вскрывает пакет с нарезанным батоном, и набрасывается на еду. С набитым ртом спрашивает не разборчиво — Будешь?

Какое будешь, кусок в горло не лезет. Ел торопливо, подбирая все хлебные крошки, не переставая щупать пакеты, в которые всё упаковано:

— Кто ты? Откуда это у тебя?

— Украла. — Да, вру. Вы не забывайте, какое время, шлёпнет из своего маузера или что там у него и мявкнуть не успею — Одежда на тебе странная.

— Жить захочешь и воровать, и носить, что попало, будешь. — Для этих лет джинсы, кроссовки и футболка цвета морской волны, думаю, выглядят на женщине странно и неприлично.

— То так.

— Возьми меня с собой. Пропаду одна.

— Да куда уж тебя бросишь, кругом немец, сама не местная, сгинешь не за грош. Стрелять умеешь. — Надо же, какой покладистый, а ещё разведчик, от смазливой рожицы поплыл.

— Дед учил.

Хи-хи сам учил, ещё и спрашивает. Вот только, как быть дальше? Пойду с ним, наши к стенке сразу поставят, а то и Гулаг мне обеспечен. А то, как же! Раз на захваченной фашистами территории находилась, всё враг народа. Или стенка или лагеря лет на двадцать, если выживешь после допросов. Хорошо б здоровой вернутся к мужу и детям.

— Смешная попутчица попалась, то ревмя ревёшь, то смеёшься. Ты потише, враг не дремлет. Собираемся, держи пистолет ТТ. Видела такой? Держись за спиной, ступай осторожно, нам нужно до следующей зари перейти колхозные поля.

— А другая дорога есть? — Что такое поле, я по походам за грибами помню. Радости в жизни топать по ним оно мне не добавит.

— Лесом можно быстрее на немцев нарваться?

— По полю лучше? На виду будем, из того же леса шмальнут мало не покажется.

— Ничего, сейчас травы высокие, пересидим в них, если что. И подойти к нам незаметно не получится.

Безголовый мальчишка. В лесу каждый кустик переночевать пустит. Да! С мужиком спорить — себя не уважать. Только дура настаивает на своём, умная в процессе всё по — своему перевернёт. И мы пошли. Дед дважды похвалил меня, хорошо хожу тихо и аккуратно. За нами оставалась слегка примятая трава, которая через час должна подняться. Я старалась. Вспоминала всё, чему он меня в детстве учил, приговаривая, вырастишь, это тебе обязательно пригодится. Как в воду глядел. Какое глядел, он знал. Фу, на сердце полегчало, значит, я обязательно вернусь домой. С чего такие выводы одному богу известно. Зато понятно, почему дед любил меня больше всех внуков.

Поплутав около часа по лесу и небольших берёзовых околков, мы вышли к полям, не прячась, продолжили свой путь под звездным и безлунным небом лета сорок второго. Не разговаривали, звуки ночью далеко разносятся. Сколько шли, не знаю, в каждой лесополосе отделяющей одно поле от другого отдыхали не больше пяти минут. Казалось, конца и краю нет, этим не вспаханным полям. Идти на полусогнутых ногах вровень с травой очень тяжело. Через десять минут такой ходьбы заболели мышцы ног. Дед в нескольких местах за нами, обсыпал землю и травы какой-то размолотой смесью. Спросила, что делаешь. Ответил табаком и перцем сбиваю след собакам. За полями, за лесами на востоке просыпалось солнышко — счастье и радость для всех, кроме разведчика, идущего по глубоким тылам. Откуда-то ветер донёс тошнотворный трупный запах, чем дальше мы шли, дышать становилось труднее. Дед пёр прямо на вонь с упрямством осла. Небо становилось всё светлее, запел жаворонок над нами. Стрекотали кузнечики, первые бабочки отправились в полёт, припозднившиеся ночные комары, догрызали бедную меня. Дышать от смрада было просто не возможно, сильно хотелось пить. Достала из сумочки влажные салфетки, предложила дедуле. Если и удивился, виду не подал, раз сумку украла, то мало ли что там может быть. Ароматную салфетку приложила к носу. Над нами стали кружить большие зелёные помойные мухи, настолько обнаглевшие, что прихлопнув одну, другая севшая от первой в пяти сантиметрах, улетать, не думала. Вдали раздался гул приближающихся грузовиков, и он всё нарастал. Мы прошли примерно середину, когда Георгий приказал бежать к невысоким земляным насыпям в конце очередного поля. На последних метрах взбегая на насыпь, глянул вниз, схватил поднимавшеюся на бугор меня за руку:

— Закрой глаза и прыгай.

Я подчинилась. Удушающий, мерзкий запах трупных разложений ударил в нос и по нервам. Открыла глаза и заорала бешеным голосом. Дед заткнул мне рот ладонью, а меня начало выворачивать наизнанку. Рвало долго, желудок скрутился в тугой узел, над ухом гудел, весь не пойми в чём, Гошка, чтоб его приподняло и шлёпнуло. Разгребая руками и ногами разлагающиеся трупы, по которым ползали жирные опарыши и зелёные толстые помойные мухи. И вот с такой гадостью, опарышами, мой муж ходит на рыбалку. Вернусь домой, убью гада! Мой измученный организм требовал убраться из этой ямы поскорее и где-нибудь на свежем воздухе прилечь и сдохнуть. Возможность мне такую предоставили.

— Домна, на капризы времени нет. Это гестапо, каратели с собаками, натасканных на поиск людей, нам не уйти. Мне надо добраться до своих, любой ценой. Струсишь или заорёшь, задавлю. Ложись, я тебя закидаю. Старайся не дышать и лежи не подвижно. Я рядом. Так надо. Родина твоего подвига не забудет.

Но и не вспомнит. Я так хотела лишиться сознания, счастья такого даровано не было. Дальше, извините, личный кошмар, вспоминать не хочу, просто не могу. Пристрелю первого, кто спросит, как это было. Подъезжают машины, остервенелый лай немецких овчарок, слышится женский плач, испуганные крики маленьких детей. Я дёрнулась, дед, как клещ вцепился в меня, прижал к себе и жарко зашептал в ухо.

— Терпи, мы погибнем сами и им не поможем. Слово даю, отомстим.

Я, двигая осторожно руками к голове по миллиметру, наконец-то зажала ими свои уши. Чтоб хоть немного приглушить весь этот кошмар. В школе вредно хорошо учиться, знать и любить уроки истории. Я понимала, что сейчас произойдёт. Хотите вам, что помню, стихотворение «Варварство» Великого татарского поэта Муса Джалиля расскажу:

Нет, больше не могу! Душа требует хоть одну эту нацистскую тварь стереть с лица земли. Пусти меня, пусти. Руки деда сомкнулись на моём горле. «Терпи», — как трепет крыльев бабочки звучит едва слышный, скорее угадывающийся приказ. А над головой эти недочеловеки расстреливают и ржут, ржут, как кони. В яму падают мертвые и раненые люди, ещё больше нас заваливая. Сколько продолжался расстрел я не знаю, не помню. Расстрельные команды закончились, фашисты редко перебрасываются лающимися словами. Я молилась, чтоб они поскорее ушли, может, удастся спасти кого-нибудь. Звучит команда и в братскую могилу, шевелящуюся, стонущую ранеными людьми, спрыгивают немцы и начинают добивать прикладами и автоматными очередями детей, женщин, стариков. Только бы не заорать. Над головой звучит автоматная очередь, и по ноге резануло острой бритвой. Боли почти не чувствую из-за переживаемого ужаса. Десять минут, шевеление и стоны прекращаются, звучит отбой, машины уезжают.

Немного выждав, дед, осторожно разгребая тела, выглядывает наружу. Повезло, не заметили. Первое, что он видит, кольцо гестаповцев, стоящих спиной к яме и сидящие, рядом с ними, собаки на поводке. Стерегут, чтоб ни кто не выжил и ни кого не спасли. Это длилось бесконечно долго. Губы от жажды потрескались, шелохнуться нельзя, опасно. Жара. Температура под сорок пять градусов. Старые трупы под палящем солнцем раздуваются, и их разрывает от бурлящих газов. Кишмя кишат вокруг меня черви, тучи разных насекомых лезут в рот, лицо, под одежду. Человек живуч, можно ко всему привыкнуть и к этой вони, останкам тоже, если жить охота. Когда совсем изнемогаю, временами впадаю в кому беспамятства. Наши тела затекли, но повернуться нельзя, боимся. К вечеру, когда оцепление сняли, я не чувствовала себя в мире живых. Немчуры, погрузившись в приехавшие за ними машины, уехали. Поверить тому, что выжили в кромешном аду трудно. У нас не сразу, получается, выбраться из братской могилы. Ползём по телам, руки не держат мой вес, соскальзываю, периодически утыкаясь лицом в чьи-то ноги, руки. Мухи выбивают мои поражённые коньюктивитом глаза, из которых течёт зеленый гной. Стараюсь его вытереть изнанкой своей блузки и проваливаюсь в очередной раз меж тел. Безразличие полное ко всему происходящему. Это ни я и всё это происходит не со мной. Помогая друг другу, наконец-то выползаем изо рва. Стряхиваем с себя насекомых и ошмётки сами знаете чего. Порывы ветерка наполняют лёгкие свежим сладким воздухом. Шатаясь, опираясь друг на друга, добредаем до лесополосы и падаем без сил. Над нами кишмя кишат насекомые от мух, комаров до чёрт знает ещё чего. Онемевшие тела плохо слушаются, весь организм сводит судорогами. Не вынеся мучений, наконец-то проваливаюсь в беспамятство. Открыла глаза уже глубокой ночью. Гриша сидел с прикрытыми очами, прислонившись к белоствольной берёзке. Не открывая глаз, сказал:

— Возьми свою сумку. Вот одежда переодевайся, она относительна чистая. Пойдём по полосе до леса, дальше будет видно.

— Ты её снял с убитых? — Кивок головой.

— Им уже всё равно, а нам надо выжить. Понимаешь, надо! Домаша, у тебя больше нет красивых каштановых волос, ты…ты абсолютно седая.

— Не ори. Спешу тебя обрадовать, сам лунь седой. Ладно. Переоденемся и пошли скорей отсюда. Смотри, в сумке целая нетронутая пачка салфеток. Давай поделим поровну, оботрёмся. Сумку брать не будем. Ладно?

Вот и поговорили. Нагрубили друг другу, а ведь не хотели. Общаться дальше не было желания. Расписать красоту ночи средней полосы России? Или наши душевные муки? Человеком себя не чувствовала. Говорил и двигался зомби. Воспалённые глаза и треснутые губы, пересохшее горло, въевшийся запах, не очень приятный стимул для поэтических бесед. Я тупо шла за дедом. Болела распухшая, покрасневшая нога оцарапанная фашисткой пулей. Сепсис вполне может иметь место. К рассвету послышались отдалённые раскаты грома. Дождь это хорошо. Подождав, когда я подойду, Георгий, указав куда-то вправо, произнёс:

— Там линия фронта. С собой не имею права тебя брать. Здесь меня не ждут, будут лупить и свои и чужие.

— Я всё равно пойду с тобой.

— Хорошо. Когда как можно ближе подойдём к фронту, я пойду на разведку.

Шла след в след за дедушкой, уперев свой взгляд ему в спину, с одной мыслью, что хотите со мной делайте, только не отбирайте его у меня. Как мечтала с ним пообщаться, поговорить о том, о сём, а теперь рот пересох, язык, как тёрка, поплакать слёз нет. Идём, идём, идём. Пробовали жевать траву и листья, чтоб смочить немного губы и рот. Всё бесполезно, одна горечь, всё сухое, лето не весна. Свалившись без сил, заснули в берёзовом колке под кустом. Очнулись в полной тишине и в сумраке. Вечер или раннее утро кто его разберёт. Время покажет. Идём, идём, идём. Светает. Выпала роса. Ползаем по траве, собираем языком бесценную влагу, промокли. Иссохший организм впитывает капельки воды, как губка. Были просто грязные, теперь вдобавок мокрые, местами зелёные. Какое счастье! Наткнулись на крохотной полянке на крупную землянику. Глядя на ягоду, я плакала, гладила её листики и благодарила лес батюшку. Умыл, напоил, накормил. Спасибо. Дальше идём бодрее. Перед нами показалась неказистая деревенька. Пустые глазницы домов, размётанные, а где и перекошенные заборы, сараи. Постепенно вернулись ощущения жизни, подсохшая одежда стала колкой и не милосердно натирала наши тела. Крадёмся, где ползком, где перебежками. Мирного населения не видно. Машины, мотоциклы, фашисты снуют туда, сюда. Забрали сильнее влево, обходим деревушку стороной. Далеко за деревней, у края дороги, за леском наткнулись на столбик с дощечкой перед огромным полем. Залегли в высокой траве. Гриша пополз к надписи. Вернувшись, дедушка перевёл написанное предупреждение:

— Домна, за этим минными полями, наши. Выхода нет, как стемнеет, будем пытаться их перейти. Вот тут, в вороте рубахи донесение, если… Ты должна дойти. Прошу тебя. — Проинструктировал куда, кому и где. — Попадёшь к немцам, уничтожь, в воротник зашита капсула с ядом.

— Сам всё отдашь. Я знаю, с тобой ничего не случится. Не переживай. Поползли в лес, может, повезёт, ягод поедим.

— Не спугни удачу. Сейчас бы только на гестапо с собаками не наткнутся, перец и табак кончились давно.

— Я знаю, ты наш запах пытался перебить и собачкам нюх испортить. Ты только представь, как мы сейчас пахнем, от такого амбре любая собака загнётся. Животные боятся смерти, уходят, а если не имеют возможности, тоскливо воют. Прикинемся мёртвыми, пройдут, мимо, не останавливаясь. Поползли.

Зажглись первые звёзды, и луна на небе показала свой нарождавшийся рожок. Подобравшись ползком к краю поля, перекрестились, обречённо вздохнули и поползли. Атеистов на войне нет. Двигались, извиваясь, как удавы. От сапог Гриши не отрывалась больше, чем сантиметров на пятнадцать двадцать. Пару раз уткнулась лбом, в подошву дедовых сапог, когда он останавливался. Сколько ползли, не знаю. Со стороны наших рубежей вспыхнули прожектора, луч одного из них скользнул по нам. И тут же заработали миномёты. Мы поднялись, пригибаясь к земле, петляя, как зайцы, бросились к нашим позициям. Совсем рядом взорвались мины или снаряды, я не специалист, меня швырнуло на землю, обожгло всю правую половину лица. Отнялись ноги, глаза сами собой закрылись. Это конец. Ещё почувствовала, как сильные руки подхватили меня подмышки, и капли дождя упали на лицо. Как не странно очнулась в звенящей тишине. Кругом всё белое и эту тишину я спросила — На каком я свете?

Раздался негромкий смех, и я увидела своего дедушку с забинтованной рукой от локтя до плеча. Подошёл, погладил меня по щеке:

— Мы это сделали. Думал, уеду, а ты так и не очнешься. Ты давай держись, тебя пока затишье переправят в госпиталь.

— Ты как?

— Да вот только осколок в левом предплечье застрял. Врачи говорят, если осложнений не будет, этот осколок, застрявший в кости, останется на всю жизнь. Если его тронуть, удалить, останусь калекой на всю жизнь. Тебе очень больно?

— Нет, не переживай. Всё хорошо. — Хотелось ещё поговорить, но деда позвал суровый мужской голос за натянутые со всех сторон простыни. Слух у меня всегда был хороший, даже сейчас, когда голова в бинтах, сумела разобрать тихий шёпот.

— Капитан, мы её не довезём. Черепно-мозговая травма, большая потеря крови, лекарств, кроме спирта и бинтов нет.

— Сколько ей осталось?

— Утром её с нами уже не будет.

Шевельнулась занавеска и Гоша подошёл ко мне. Такая тоска застыла у него в глазах!

— Гоша, Георгий Иванович! Вы не переживайте, мы с вами обязательно встретимся. Наклонитесь как можно ниже ко мне. Не перебивай, слушай внимательно. У тебя в апреле этого года родилась дочка Любушка. Я твоя внучка, её дочь. У тебя куча внуков и правнуков. Моего старшего двенадцатилетнего сына зовут Григорий. Мы ещё встретимся, дедушка. До свиданье! Не надо, не плачь.

Свет медленно померк в моих глазах.

— Девушка, вставайте, давайте я помогу вам подняться. Вы ж так и насмерть убиться могли. Мы с внучкой идём по аллее за вами, смотрю, спотыкаетесь и прямо лицом со всего маху об бордюр. Ну, думаю, разбилась. А вы ничего. Запачкались только маленько. Давайте, мы вас до больницы проводим. Вставай, милая. Вот хорошо! Дай отряхну и пошли потихоньку. Тут недалече. Настенька, подыми тётину сумку.

Прощай, мой самый любимый на свете дедушка Гоша. Теперь уже, вряд ли встретимся. Жизнь человеку даётся только раз.

КОНЕЦ