Навстречу смерчу

Хмелинский П. В.

Навстречу смерчу

Автор: ...О кошмарном июне 1941 года и о поразившем мир договоре о ненападении между Берлином и Москвой 23 августа 1939 года написано множество серьезных трудов. Однако по ходу работы над этой книгой я все больше убеждался, что главный промах был совершен нашим правительством вовсе не в 1939 году, а к подлинному своему краху политика Сталина пришла не в 1941-м. На мой взгляд, то, что случилось 22 июня 1941 года, не было трагической случайностью, следствием одного грубого просчета. Только так и могла начаться эта война. Именно к такому, и ни к какому другому, началу войны долгие годы шло дело.

Содержание

Предисловие

Тирании бывают разные

Образ будущей войны

Образ страны социализма

Искусство террора

Материя первична

Оценка своих сил

Ненападение

Финская катастрофа

Навстречу смерчу: последние месяцы

Заключение

Предисловие

Однажды осенью, за пять лет до войны, в Белоруссии проводились крупные маневры в присутствии наркома обороны Ворошилова и иностранных наблюдателей. Ключевым моментом учений была высадка большого парашютного десанта численностью в 2 тыс. человек. Впоследствии журнал "Крокодил" не без гордости описывал разговор об этом десанте, состоявшийся между "первым красным маршалом" и французскими военными, подошедшими к нему с вопросом:

" - По какому принципу командование устанавливает в приказе, кто должен прыгать? Товарищ Ворошилов ответил, что прыжки эти производятся на добровольных началах, никто никому не приказывает.

Французские офицеры не поверили наркому. Несмотря на общепринятые правила вежливости, они стали спрашивать приземлившихся товарищей... Бойцы отвечали оживленно, в один голос: - Никто не приказывал. Прыгает тот, кто хочет. Но мы любим парашютный спорт, поэтому столько желающих..." {1}

Вряд ли иностранцы и на этот раз поверили, будто в Красной Армии "никто никому не приказывает". Для чего же понадобилась Ворошилову эта маленькая, но явная ложь? Чтобы скрыть наши принципы отбора парашютистов? Но тогда вообще не следовало приглашать иностранцев на маневры, так как квалифицированный офицер способен и без подсказок, не задавая вопросов "в лоб", подсмотреть неизмеримо больше и сделать более глубокие выводы, чем сообщит ему чужой командующий открытым текстом. Французы, скорее всего, просто проверяли степень искренности нашего командования по отношению к нашему потенциальному союзнику - Франции. Если это так, то они получили в тот день от Ворошилова ясный отрицательный ответ: на доверительность рассчитывать не стоит. Про эту крохотную дипломатическую оплошность французская сторона, вероятно, скоро забыла; а советская сторона, вероятно, даже не осознала ее как ошибку. Но, как мне кажется, этот мимолетный эпизод - 1941 год в миниатюре; пока бескровный и нестрашный, он содержит просчет сам по себе, без трагических последствий. Ниже мы еще вернемся к этому краткому диалогу.

...О кошмарном июне 1941 года и о поразившем мир договоре о ненападении между Берлином и Москвой 23 августа 1939 года написано множество серьезных трудов. Однако по ходу работы над этой книгой я все больше убеждался, что главный промах был совершен нашим правительством вовсе не в 1939 году, а к подлинному своему краху политика Сталина пришла не в 1941-м. На мой взгляд, то, что случилось 22 июня 1941 года, не было трагической случайностью, следствием одного грубого просчета. Только так и могла начаться эта война. Именно к такому, и ни к какому другому, началу войны долгие годы шло дело. В процессе принятия главных решений, в "телосложении" армии таилась предрасположенность к катастрофе. Для установления истины необходим "медосмотр" политики и идеологии, системы командования и управления. Бесполезно описывать причины происшедшего в двух словах. Это - история болезни. Но чтобы охватить ее одним взглядом, нам с читателем придется пройти извилистый, неблизкий путь, заглядывая не только в 30-е, но и в 20-е годы. Это похоже на подъем по узкой винтовой лестнице во мраке догадок и вопросов - и вдруг попадаешь на площадку, с которой открывается широкая и четкая панорама: как "страну огромную" вели прямиком навстречу смерчу фашистского нападения и неописуемого фашистского геноцида. Так, спустя полвека вели пассажирский теплоход "Адмирал Нахимов": за минуту до столкновения на капитанском мостике поняли, что сейчас произойдет, засуетились, пытаясь что-то сделать, но было поздно. Нос тяжелого сухогруза неотвратимо надвинулся и ударил, убив ни в чем не повинных, ничего такого не ожидавших людей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

{1}Крокодил. 1938 No5. с.11.

Тирании бывают разные

Кто и как определял военную политику в СССР в довоенные времена? Не ответив на этот вопрос, мы не сможем начать поиски причин поражений 1941 года. Общих представлений недостаточно. Попытаемся определить с максимально возможной точностью организации и лица, принимавшие главные решения. Оказывается, это не сложно сделать. Так уж сложилась история.

1 июня 1928 года Бухарин, тогда еще не исключенный из Политбюро, еще лидер партии и признанный теоретик, а не "японо-немецкий шпион", написал письмо Сталину. В нем, среди прочего, были и такие слова:

"Мы ни разу, даже в самой узкой среде, даже в понедельник, ни разу, повторяю, не обсуждали общих вопросов политики... Мы и вся партия не имеем никакого целостного плана... У нас нет ни линии, ни общего мнения... Мы даже перестали говорить на эти темы... Но если разрушена даже центральная мыслительная лаборатория, если между собой без боязни и заподозриваний по совести нельзя обсудить важнейшие вопросы политики, тогда положение становится опасным... У нас нет обдумыванья..." {1}

Итак, за много лет до нападения Гитлера руководство компартии и страны как будто не имеет никакой линии? Так ли это? Решения вообще никто не принимает? Время показало, что в данном случае Бухарин был не прав. Сталин отлично сознавал значение долгосрочного планирования, и читать ему нотации на этот счет не стоило. Здесь не имеются в виду всем известные государственные пятилетние планы. Я говорю о тайном, для себя, планировании шагов и действий.

Работавший перед войной в Генштабе М. В. Захаров передает со слов тогдашнего начальника Генштаба Б. М. Шапошникова такой разговор его со Сталиным:

"В ходе доклада, рассказывал Б. М. Шапошников, он намекнул И. В. Сталину о своей большой загруженности текущими делами. Выслушав доклад, И. В. Сталин слегка усмехнулся, а потом заметил, что начальник Генштаба обязан спланировать свою работу так, чтобы текущие дела не занимали у него более четырех часов в сутки. Остальное время он должен лежать на диване и думать только о будущем"{2}.

Эта фраза, очевидно, заинтересовала собеседника вождя, раз она дошла до нас. "Обдумывание", как видим, имело место, но пряталось в извилинах мозга Сталина. Да и как можно обсуждать "линию" с людьми, которых она приведет к стенке? Ведь Сталин не только физически уничтожил большинство членов ЦК партии и Политбюро 20-х годов; даже пережившие все волны репрессий "ближайшие соратники" висели на волоске. Одни из них могли считаться, строго говоря, "членами семьи врага народа", так как у них были репрессированы ближайшие родственники (Молотов, Каганович, Калинин); других Сталин в разное время всерьез обвинял в предательстве (Молотов, Микоян, Ворошилов). Лазарь Каганович, находясь на пенсии, в частном разговоре как-то признался, что при Сталине боялся по ночам уличного визга тормозов. Вряд ли в 20-е годы все они согласились бы на такое будущее для самих себя. Подлинная (а не рекламируемая) генеральная линия, вопреки впечатлению Бухарина, существовала, но она была строго засекречена ото всех. Достаточно полное представление о ней имел только один человек на свете. Сталин много раз противоречил сам себе, круто менял курс категорически опровергал назавтра то, что категорически утверждал позавчера; выступал против своего же "культа личности". Но нигде и никогда он не формулировал свои настоящие замыслы от "а" до "я". Рискну предсказать: рассекречивание каких угодно архивов не даст нам в руки документа, в котором бы Иосиф Виссарионович откровенно излагал свои концепции и свою политическую стратегию. Он вел себя, как зверь, запутывающий следы, или как футболист-нападающий, обводящий соперников каскадом финтов и ложных движений. Быть может, секретность и блеф присутствуют в той или иной дозе в политическом стиле всех деятелей всех времен, но Сталин начиная с 1937 года вообще избавил себя от необходимости кому-либо всерьез объяснять свои решения и поступки. Многочисленные мемуаристы, описывающие довоенные совещания в Кремле, не приводят, насколько мне известно, ни одного случая живой дискуссии, настоящего обмена аргументами между Сталиным и кем-либо из присутствовавших. Обычно хозяин кабинета прохаживался, не мешая гостям высказываться и спорить, а в какой-то момент (порой внезапно) объявлял свое решение. Он часто задавал вопросы выступающим, но очень редко мотивировал свои окончательные приговоры. И мотивировки эти были предельно краткими. Так, он в один прекрасный день прекратил строительство многобашенных танков (которое до тех пор поддерживал), сказав: "Нечего делать из танка "Мюр и Мерилиз" (название крупного московского универмага со множеством башенок на крыше). Он хотел, чтобы исполнили его волю, но не хотел, чтобы поняли его мысли. С этой целью он время от времени устраивал домашний театр абсурда: например, на одном из послевоенных заседаний Политбюро вышел из кабинета, сказав, что хочет позвонить Мао Цзэдуну и попросить сто миллионов долларов взаймы, а вернувшись, заявил, что Мао дать в долг согласен, но мы брать не будем. Пересказывавший эту сцену Хрущев счел ее проявлением старческого маразма, между тем как такие действия Сталина хорошо согласуются со сказанными им однажды словами о том, что в политике одной логики мало, для достижения успеха нужны и парадоксы. По свидетельству работавшего в Кремле переводчиком Н. Т. Федоренко, "Сталин вообще редко смотрел на собеседника. Его взгляд обычно был обращен куда-то в сторону... Сталин искусно носил маску, за которой скрывалось нечто непостижимое... Весь его облик, манера держаться, беседовать как бы говорили окружающим, что власть должна быть таинственной, ибо сила власти в ее неразгаданности... Достаточно было появиться Сталину, как все будто переставали дышать, замирали. Вместе с ним приходила опасность" {3}.

С этим описанием перекликаются слова маршала Г. К. Жукова: "Я старательно пытался досконально изучать Сталина, но было очень трудно понять ею. Он очень мало говорил и коротко формулировал свои мысли" {4}.

Констатировать, что Сталин тиран, а его политический режим - тоталитарный, недостаточно. Это все равно, что сказать про какую-либо машину: "Она не относится к числу плавающих, передвигающихся по суше или неподвижных; она летающая". Очевидно, летательные аппараты бывают разные. Это может быть космическая ракета, а может быть вертолет. Их возможности и потребности совершенно разные.

Тираны и тирании тоже бывают разные. Гитлер выступал перед своими генералами на закрытых совещаниях с подробными обоснованиями и описаниями планов завоевания мирового господства. Каждый следующий его внешнеполитический или военный акт не был сюрпризом для приближенных. А начальник советского Генштаба Б. М. Шапошников, например, узнал о войне с Финляндией в 1939 году, находясь в отпуске, из газет. По словам В. Новобранца, приехав в Москву и узнав подробности, Шапошников "потрясенный, схватился за голову, бегал по кабинету и с болью в голосе восклицал:

- Боже! Что наделали! Ай-яй-яй! Осрамились на весь мир! Почему же меня не предупредили!" {5}.

Такая сцена в германском Генштабе была в то время абсолютно исключена, что не делало режим Гитлера менее тоталитарным. В Москве же никто, кроме Сталина, не знал наверняка, что будет (и чего не будет) делаться завтра, а главное зачем, с какими целями это будет. Тот же В. Новобранец, опытный работник разведки, называет в своих мемуарах финскую войну "личным капризом Сталина", вызванным "неясными причинами". А адмирал Н. Г. Кузнецов, занимавший в 1939 году пост наркома Военно-Морского Флота, пересказывает по-своему замечательный диалог, состоявшийся тогда на даче у Сталина:

"За ужином зашла речь о Балтийском театре. Я высказал свое мнение относительно линкоров - не о том, нужны ли в принципе такие корабли, а конкретно, следует ли их строить для мелководного Балтийского моря, где линкоры легко могут подрываться на минах.

Сталин встал из-за стола, прошелся по комнате, сломал две папиросы, высыпал из них табак, набил трубку, закурил.

- По копеечке соберем деньги, а построим,- чеканя каждое слово, проговорил он, строго глядя на меня.

Я подумал, что у него есть какие-то свои планы, делиться которыми он не считает нужным..." {6}.

Казалось бы, с кем же делиться "какими-то" замыслами, связанными с флотом, как не с наркомом этого самого флота? Но Сталин, очевидно, строит эти планы только сам, в своем воображении, а молодой нарком не решается настаивать и выспрашивать. И такая ситуация сложилась не только в связи с линкорами. Н. Г. Кузнецов констатирует: "Мы, к сожалению, как и Наркомат обороны (курсив мой.П. X.), не имели четких задач на случай войны. Все замыслы высшего политического руководства хранились в тайне" {7}. Под "высшим руководством" здесь может подразумеваться только лично Сталин, так как без него никто не решал вопросы ВМФ. Причем при переходе от мира к войне тайна не рассеивалась: "До Великой Отечественной войны, как известно, нашей стране пришлось участвовать в нескольких военных кампаниях... Нарком обороны на деле не был Верховным Главнокомандующим, а нарком Военно-морского Флота не являлся Главнокомандующим флотами. Все решал Сталин. Остальным предоставлялось действовать в соответствии с принятыми им решениями... Работа военного аппарата в такой обстановке шла не планомерно, а словно бы спазматически, рывками. Выполнили одно распоряжение - ждали следующего... Случалось, мы узнавали о намеченных операциях, когда и времени на подготовку почти не оставалось" {8}.

Сталин принимал все ключевые решения единолично, и мотивы их никому не были в точности известны. Прочие руководители, подобно историкам или журналистам, могли лишь строить догадки на этот счет с той или иной степенью достоверности. Приведем свидетельство Н. С. Хрущева, доказывающее, что личная монополия на принятие решений и на знание их причин и истоков в равной мере распространялась на оборонную промышленность: "Сталин стремился сосредоточить в своих руках руководство производством вооружений и механизированной техники на наших заводах, а это, в свою очередь, вело к тому, что никто толком не знал, в каком состоянии находится наш арсенал... В 1941 году Сталин... сказал мне, что дизельные двигатели производятся на Харьковском паровозостроительном заводе. Я, естественно, знал этот завод, но от Сталина впервые услышал, что на нем производят дизели... Сталин позаботился о том, чтобы никто, кроме тех, кто был непосредственно связан с этой работой, не совал на завод свой нос. Даже я, первый секретарь украинского Центрального комитета, ничего не знал..." {9}. Добавим, что Хрущев был тогда и членом Политбюро ЦК ВКП(б).

Режим единоличного немотивируемого принятия решений Сталиным устанавливался постепенно, поэтапно, в разное время включая одну область государственной, партийной или общественной жизни за другой. В философии этот режим установился в 1930 году, в истории - в 1931-м, в вопросах сельского хозяйства несколько раньше, в 1929 году. Что касается армии, флота и оборонной промышленности, у нас есть возможность определить момент перехода к режиму неограниченного волюнтаризма достаточно точно. С ленинских времен главные решения по обороне оживленно обсуждал и принимал Революционный Военный Совет (РВС). В 30-е годы этот орган собирался, как правило, в декабре, подводил итоги года в армии и на военном производстве и разрабатывал планы на будущее. Исключением стало заседание РВС в начале июня 1937 года, созванное Сталиным для обсуждения сфабрикованного дела "восьми шпионов" - Тухачевского, Якира и некоторых других высших руководителей Красной Армии. Эти дни стали концом РВС как органа руководства. Вот что вспоминает о заседании РВС его участник, генерал-лейтенант К. Полищук: "В течение двух дней заседаний наблюдались прямо дьявольские происшествия: из зала заседаний наяву исчезал то один, то другой военачальник. Обнаруживалось это обычно после перерывов в заседании. До перерыва рядом с вами сидел кто-нибудь из командиров, а после перерыва вы его уже не могли обнаружить в зале. Все понимали, что это значит: тут же, на наших глазах агенты НКВД хватали того или иного деятеля и перемещали его из Кремля на Лубянскую площадь. Все мы понимали, что происходит, в кулуарах фамилии исчезнувших шепотом перекатывались волнами, но в зале все молчали, с ужасом ожидая, кто следующий. Особенно крупная утечка начальников произошла между заседаниями, в ночь с первого на второе июня. Состав пленума потерял за это время около половины своих членов... Все следили за перешептываниями Ежова со Сталиным, все думали:

"Пронеси, Господи!" Над всеми царил дух обреченности, покорности и ожидания... Сталин был очень бодр, уверен в себе и, я бы сказал, весел" {10}.

Заметим следующее: арестовывать командиров Сталин мог и поодиночке, в разных городах, на местах их службы. Это было даже безопаснее и надежнее. Но он пошел на преднамеренную демонстративную наглость: в зале постоянно, не стесняясь, толпились и расхаживали люди Ежова. Судьбы серьезных и немолодых мужчин, прошедших огонь и воду, с издевательской прямотой решались у них на глазах. Он как бы подставлялся: "Вы же видите, что с вами делают и кто это делает. Вы же не можете не видеть. Ну так лезьте на рожон, плюньте мне в лицо..." И каждый выступавший не просто с фальшивым пафосом требовал казни "врагов". Каждый оратор должен был не заметить творившейся у него на глазах и грозящей ему самому расправы. Вся соль заключалась в том, что не заметить этого было нельзя, и каждый знал это и знал, что это знают все вокруг. То есть каждым своим словом говоривший должен был унижать себя сам. В этом заключался смысл экзамена.

И если до того дня многие руководители Красной Армии резко и настойчиво спорили с маршалом-марионеткой Ворошиловым (а в 1936 году даже требовали его отставки), то начиная с июня 1937 года Сталин мог делать и делал в армии и военной промышленности все, что хотел, никому ничего не объясняя.

Итак, долгосрочные сталинские планы и основные концепции прятались в мозгу у автора и никогда не излагались на бумаге в сколько-нибудь полном виде. В этом первая их особенность. Вторая особенность состоит в том, что долгосрочное планирование Сталиным своих действий и своей политики тем не менее действительно имело место; и планы эти шаг за шагом, год за годом неуклонно проводились в жизнь. При ретроспективном взгляде это последовательное, неторопливое, поэтапное продвижение в промышленности и в сельском хозяйстве, в идеологии и в охоте на "врагов", в подготовке к войне и в руководстве наукой нельзя не заметить. Куда в действительности вел он страну, правильно ли сформулировал и выбрал цели - вопрос другой. Но сам факт, что Кремль не просто реагировал на события, а действовал в соответствии с твердыми убеждениями и определенным общим замыслом, на мой взгляд, несомненен.

Еще в 20-е годы в партии никто не сомневался в том, что в сравнительно недалеком будущем предстоит грандиозное военное столкновение с миром капитала. Уже одно это предполагало постановку таких задач (экономических, социальных и др.), выполнение которых заведомо не могло уложиться в один-два года. Однако при всем значении, какое придавалось подготовке к войне, военное планирование Сталина было, как мы увидим ниже, подчинено соображениям невоенным, более широким. Сталин претендовал на руководство всей жизнью общества, и не только советского. Он назначал лидеров зарубежных компартий и давал им инструкции, присутствовал на очных ставках арестованных и редактировал тексты приговоров, утверждал архитектурные проекты и раздавал квартиры артистам, лично определял форму штыка для винтовки и форму диска для автомата, вправлял мозги философам и устанавливал оклады дипломатам... При столь сильном желании и готовности влезать не в свои дела, в которых участие главы государства излишне и странно, при столь обширных, пестрых и поверхностных интересах он просто не мог руководствоваться какими-либо рациональными соображениями. В этих разнородных и мелочных (для его положения) занятиях он неизбежно должен был следовать за своими пристрастиями и предрассудками. Избавив себя от труда обосновывать свои решения перед другими, он избавился и от необходимости обосновывать их перед самим собой. Напряженно рассуждать, ломать голову было ни к чему - можно было просто делать то, что казалось интуитивно очевидным. Диктатура Сталина в значительной степени была диктатурой его подсознания, интуиции, прихоти. Еженощные бдения многих тысяч управленцев по всей стране - наиболее яркая иллюстрация тому. Люди работали до 4-5 часов утра, потому что к такому режиму был приспособлен организм Хозяина. Но точно так же и принципиально важные решения принимались под воздействием его эмоциональных импульсов и впечатлений.

Музыкант Юрий Елагин, много раз выступавший перед Сталиным, замечает: "Анализ сталинских музыкальных вкусов дает картину поразительного и полного соответствия с официальной музыкальной доктриной Советской власти, носящей столь объективную маску "социалистического реализма в музыке". Доктрина эта обоснована политически, философски и исторически. Сотни глубокомысленных статей и книг написаны на эту тему, придуманы эстетические теории, проведены исторические изыскания, введена точная терминология... А на деле все это сводится к тому, что любит Сталин и чего он не переносит" {11}.

.Вот таким образом - на вкус, на цвет - производился выбор и в других, не связанных ни с музыкой, ни с каким-либо еще видом искусства случаях.

Все решения Сталина (а значит, и вся общественная жизнь страны) основывались на совершенно иррациональной базе. Интуитивный, в сущности, характер мышления и поведения вождя еще более усугублялся в силу того, что Сталин никогда и нигде не обучался рассуждать строго. Ни церковная семинария, ни марксизм не могли научить его думать на научном уровне точности. Как справедливо замечает доктор философских наук С. А. Эфиров, "марксизм - не строго аналитическая концепция, а "рационализация" идеалов, существовавших до концептуальных построений" {12}. Недисциплинированность мышления не помешала Сталину прийти к власти, так как борьба за власть не более научна, чем уличная драка. Интуитивность и непредсказуемость здесь могут быть и козырями, а не минусами. Но долговременное руководство государством, развитием страны совсем другое дело. Оно никак не сводится к борьбе между людьми и требует интеллектуальной культуры, которой у Сталина не было и в помине. Приведем еще одно высказывание С. А. Эфирова: "Логика" в работах Сталина, подкреплявшаяся многочисленными схемами, перечислениями, повторами, риторическими вопросами, подчеркиванием выводов и т. п., фактически оборачивалась темным, самодовольным фантазированием самого дурного сорта..." По мнению С. А. Эфирова, мышление Сталина представляло собой "причудливую и зыбкую образную систему, в жертву которой приносились страна, люди, наука, культура" {13}.

Я вижу свою задачу в том, чтобы вскрыть и расшифровать эту засекреченную и нелогичную образную систему Сталина, целиком определявшую всю жизнь страны и всю политику государства с 1937 по 1941 год. Следует оговориться: эти четыре года оказались уникальным временем во всей сталинской эпохе. Впоследствии война заставила децентрализовать управление, выковала и выдвинула новое поколение военных и гражданских руководителей, знавших цену себе и другим. После 1945 года больной, пресыщенный и вялый Сталин занимался делами намного реже и меньше. Но предвоенные события и страшный день 22 июня 1941 года мы не поймем, не вывернув наизнанку, не вскрыв упрятанный от глаз образный мир человека, решившегося определять все за всех.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

{1}Бухарин Н. И. Проблемы теории и практики социализма. М., 1989. С. 299.

{2}Захаров М. Н. Генеральный штаб к предвоенные годы. М., 1989. С. 124

{3}Проблемы Дальнего Востока. 1989. No1. С.152, 156.

{4}Правда. 1989. 20 января.

{5}Знамя. 1990 No 6. С. 171.

{6}Кузнецов Н. Г. Накануне. М., 1989. С. 301-302.

{7} Там же. С. 330.

{8}Там же. С. 324.

{9}Молдавия литературная. 1989. No 10. С. 69-70.

{10}Знание - сила. 1990. No 5. С. 31.

{11}Огонек. 1990. No 40. С. 23.

{12}Вестник АН СССР. 1990. No 4. С. 107.

{13}Там же. С. 108.

Образ будущей войны

В 1938 году главный партийный журнал "Большевик" писал в редакционной статье: "Основная функция социалистического государства в условиях эпохи победы социализма на одной шестой части земли... организация победы над капиталистическим окружением" {1}. (Курсив мой.- П. X.)

В тот год заявление такого характера в таком журнале уже никак не могло появиться, минуя Сталина. Следовательно, мы имеем право без натяжек заключить, что будущую победоносную войну против капиталистического мира вождь считал ГЛАВНЫМ своим делом, и итогом такой войны должна была стать "мировая коммуна", "мировая диктатура пролетариата" (привычные понятия для пропаганды 20-30-х годов). И будто нарочно, дабы никто не сомневался, что это именно его мысли, Сталин обратился к теме будущей войны в своем знаменитом "Кратком курсе истории ВКП(б)", вышедшем в том же 1938 году. В характерном для него тяжеловесном и неуклюжем стиле, без конца повторяясь и путаясь в словах, он настойчиво внушает всем и каждому: "Меньше, чем на мировое господство, я не согласен". Вот его слова:

"Чтобы уничтожить опасность иностранной капиталистической интервенции, нужно уничтожить капиталистическое окружение". На этой фразе можно было бы и остановиться, но этот автор, как всегда, разжевывает до последней крошки: "Конечно, советский народ и его Красная Армия при правильной политике Советской власти сумеют дать надлежащий отпор новой иностранной капиталистической интервенции так же, как они дали отпор первой капиталистической интервенции в 1918- 1920 годах. Но это еще не значит, что этим будет уничтожена опасность новых капиталистических интервенций. Поражение первой интервенции не уничтожило опасность новой интервенции, так как источник опасности интервенции - капиталистическое окружение - продолжает существовать. Не уничтожит опасности интервенции и поражение новой интервенции, если капиталистическое окружение будет все еще существовать" {2}.

То есть ни о каком мирном сосуществовании с остальными государствами не может быть и речи до тех пор, пока они не будут переделаны по нашему образу и подобию. Это в общем-то ни для кого не было секретом. Например, в 1937 году во ВГИКе на совещании кинематографистов, посвященном фильму С. Эйзенштейна "Бежин луг", Д. С. Марьян говорил: "После мировой гражданской войны, после того, как кончится пролетарская революция во всем мире, после того, как власть придет к нам (очевидно, во всем мире.-П. X.), после установления бесклассового общества, когда начнется последний, окончательный бой человека с природой и человек будет одерживать победу за победой - мы будем воспевать только одно человека" {3}. Таковы были самые обычные, широко распространенные представления. Они внушались и пропагандировались официально. Прогрессивная мысль о мировом господстве не являлась изобретением лично Сталина. Не только в 30-е, но и на всем протяжении 20-х годов вся партия была уверена, что текущий мирный период - лишь передышка, за которой последует всемирное сражение за уничтожение капитализма. Тут не было ни разногласий, ни дискуссий с оппозициями и уклонами. Разберем для примера очень важную и интересную статью одного из главных политических соперников Сталина - Г. Зиновьева, опубликованную журналом "Большевик" в 1929 году {4}. Автор к тому же моменту уже потерял всякую власть в партии и государстве, но его статус старого партийца и теоретика пока не оспаривался, и статья носила программный характер. По привычке делать выводы не из жизни, а из цитат "классиков" Зиновьев начинает со слов Ленина, оказавшихся последним, предсмертным указанием Владимира Ильича по вопросам внешней политики: "Обеспечить наше существование до следующего военного столкновения между контрреволюционным империалистическим Западом и революционным и националистическим Востоком, между цивилизованнейшими государствами мира и государствами по-восточному отсталыми, которые, однако, составляют большинство" {5}. В 20-е годы эта цитата приводилась весьма часто, и лишь со временем, когда вся сила ленинского предвидения стала очевидной, про нее постарались забыть. Но и в словах Ленина нет хотя бы оттенка, который бы позволил заподозрить намерение предотвратить войну. Речь идет лишь о выжидании этой войны и, очевидно, о подготовке к ней. И Зиновьев в 1929 году понимает международную обстановку все так же; время, проведенное у власти, не продиктовало ему новых идей и оценок: "Мы обязаны готовиться к худшему для нас варианту. Ленин считал, что на очереди второй тур войн именно против нас, против Советской власти... Нам надо каждую минуту "передышки" использовать для лучшей подготовки нашего социалистического отечества на случай войны" {6}

В контексте этих установок так называемая "борьба за мир" оборачивается чистейшей воды пропагандой - она не может определить политический курс, ибо война неизбежна и, более того, нужна для уничтожения капиталистического окружения, каковое уничтожение - не больше, не меньше как наша "основная функция", основная цель на данном историческом этапе. "Борьба за мир" призвана лишь внушать массам мысль о нашем миролюбии. В точности так и представляет ее себе Зиновьев. "Наша политика есть политика мира... Мы должны вести себя так, чтобы эту истину поняли рабочие, крестьяне, все трудящиеся не только СССР, но и всего мира; так, чтобы в этом не могло быть сомнения ни у одного честного труженика; так, чтобы это было аксиомой, непреложной истиной для всего международного пролетариата"{7} Автору не приходит в голову, что мы должны вести себя так, чтобы войны не было; или там - "сделать все от нас зависящее", чтобы ее не было... Нет, мы только дадим понять народам, что мы за мир, а на самом деле в глубине души мы реалисты, знаем, что предстоит решающая схватка на уничтожение и готовимся к ней.

Такое видение мира было стереотипным для всей партии. Не будем далеко ходить: в том же номере "Большевика", что и статья Зиновьева, были опубликованы следующие рассуждения И. Мингулина: "Банковско-монополистическая плутократия... все усиленней развивает и развязывает все чудовищные фурии всемирной (курсив мой.- П. X.) и небывалой бойни. Никакие пацифистские разговоры и планы не способны затушевать этот основной факт. Бешеная подготовка этой бойни стала уже ясной и конкретно и практически решенной задачей для ее основных империалистических партнеров, а безответственность и мишурный характер пацифистской болтовни настолько очевидной и всеми этими партнерами молчаливо принятой формой прикрытия военно-политической подготовки и ее орудием, что мы в последнее время являемся свидетелями лихорадочной конкуренции и в изобретении всяческих "самых лучших" пацифистских планов" {8}. Эмоциональный, исполненный ненависти стиль, возложение всей (до последнего грамма) ответственности за будущие трагедии исключительно на других, недопущение даже мысли о возможной собственной вине или неправоте - все это, однако, лишь подтверждает факт: человеку с таким мышлением никакие пацифистские (то есть мирные) планы и замыслы вообще не нужны. Он их отбрасывает заведомо с порога.

Советские военные деятели также сделали много ответственных и совершенно недвусмысленных заявлений в этом духе. Еще в 1925 году М. В. Фрунзе говорил о Советском Союзе: "Мы имеем перед собой государство, которое находится в глубочайшем, совершенно непримиримом противоречии с остальным окружающим нас капиталистическим миром... В будущих военных столкновениях нам придется иметь против себя объединенную силу всего империалистического лагеря... На нас, на военных работниках, лежит задача подготовки именно к такому военному столкновению... Ограниченных целей войны уже ставиться не будет. Дело будет идти не о том, чтобы оттянуть у противника ту или другую территорию, тот или другой кусок земли... Война будет идти не на живот, а на смерть столкнувшихся между собой сторон"{9}.

А вот слова Буденного: "Будущие неизбежные войны явятся последними схватками труда с издыхающим в судорогах капиталом" {10}. Нет расхождений с таким мнением и у Ворошилова. Он говорит: "Сосуществование двух миров, двух друг другу противоположных политико-экономических систем до бесконечности продолжаться не может, и угроза войны будет постоянно висеть над нами"{11}

Единодушная вера в неизбежность тотальной мировой войны между "нами" и "остальными", совпадение в оценках целей и характера будущего кровопролития, почти не скрываемое презрение ко всему, что кажется "пацифизмом",- настроение по-своему естественное. Такой образ войны был одной из несущих конструкций официальной идеологии еще в гражданскую.

Сталин мыслил в том же русле, что подтверждают его слова, сказанные 1 октября 1938 года на закрытом обсуждении "Краткого курса" о большевиках: "Они вовсе не против наступления, не против всякой войны. Все государства маскируются: с волками живешь, по-волчьи приходится выть. Глупо было бы все свое нутро выворачивать и на стол выложить. Сказали бы, что дураки" {12}. Как мы убедимся ниже, "по-волчьи выть" означало для него по-волчьи планировать. Пока же можем констатировать, что наш неистовый газетный пацифизм 30-х годов, к несчастью, нельзя принимать всерьез, ибо его не принимали всерьез (и не руководствовались им в своих действиях) сами его духовные отцы и организаторы. Доля искренности в нашей "борьбе за мир" появилась лишь с XX съезда, на котором впервые после 1917 года был отброшен миф о неизбежности новой мировой войны и твердо заявлено, что в принципе война предотвратима. Это - еще одна огромная заслуга Хрущева. Но вернемся к статье Зиновьева. Он пишет: "Раз иностранные хищники объединяются, то наша задача использовать любое противоречие между ними и в то же время 1) организовывать наши силы в их собственных государствах и 2) абсолютно обеспечить свой собственный тыл правильной, т. е. строго классовой внутренней политикой" {13}. Обращает на себя внимание идея создания наших сил в ненаших государствах. Термин "невмешательство во внутренние дела" был к 1929 году уже давно изобретен, и Зиновьев не мог его не знать. Но и в этом случае мы имеем дело не с фантазией одиночки, а с устоявшимся и общепринятым в партии мнением. Под "нашими силами" подразумевались зарубежные компартии, входившие в Коммунистический Интернационал (КИ). Его деятельностью руководил Исполком Коминтерна (ИККИ), находившийся в Москве. Компартии разных стран обычно называли "секциями Коминтерна" - "Русская секция", "Французская секция" и т. п. Само это слово наводит на мысль о несамостоятельности этих партий. В действительности положение иностранных секций Коминтерна было сложным и переменчивым: не слишком богатый Кремль финансировал и поддерживал их, но вместе с тем нередко принимал за них и без них ключевые решения, которые зарубежные коммунисты должны были, в идеале, безропотно проводить в жизнь. В большинстве партий существовало стремление к самостоятельности, что вызывало бесконечные конфликты и дискуссии с Москвой на протяжении 20-х и в начале 30-х годов. Для нас же важно, что Москва и не мыслила иностранные секции Коминтерна как самостоятельные организации, с независимым мышлением и политикой. Иноземная компартия представлялась не союзником, не равноправным партнером, но послушным взводом своих солдат. Так, в сентябре 1927 года Сталин, полемизируя со своими внутрипартийными оппонентами, нарисовал прямо-таки неприличную картину: "Одна часть оппозиции требовала в апреле 1927 года немедленной организации Советов в Китае для низвержения гоминдана в Ухане (Троцкий). Одновременно с этим другая часть оппозиции требовала тоже немедленной организации Советов для поддержания гоминдана в Ухане, а не его свержения (Зиновьев). Это называется у них линией!{14} Сталина не удивляет и не шокирует странное положение, в которое поставлены китайские коммунисты: они, вероятно, тоже имели мнение насчет того, что именно нужно организовать у них на родине и с какой целью.

И китайская компартия не была исключением. Например, в уже цитировавшейся выше статье И. Мингулина об американской компартии говорилось так: "Наша коммунистическая партия в Америке работает на аванпостах борьбы с мировым империализмом... Напряжение, с которым партия должна проводить большевизацию своих рядов, должно быть поэтому значительно большим. Большевистские требования к партии должны быть удвоены... Эта линия должна с особой непримиримостью проводиться в американской партии. Наша американская партия... есть глаз и слух Коминтерна в этом решающем месте" {15}. Американцев то инструктируют, как маленьких детей, то сердито отчитывают на языке не совсем русском ("ошибки хвостистского порядка" и тому подобные перлы присутствуют у Мингулина в изобилии). Дело доходит до обвинений просто анекдотических: "При ясной линии Коммунистического Интернационала партийное руководство в одной части фактически грубейшим образом извращает линию КП, а в другой делает оговорки в американском вопросе"{16} Ну что за наглость: американская партия позволила себе оговорки в американском вопросе. Под критические стрелы попадает американский коммунистический лидер товарищ Пеппер, написавший после одного из московских пленумов Исполкома Коминтерна, давшего оценку ходу событий в мире: "Резолюции пленума о повороте объективной ситуации и в тактике ИККИ относятся ко всем главным странам, за исключением Америки" {17}. Невольно вспоминается ироническая повесть Фазиля Искандера "Созвездие Козлотура", в которой абхазский председатель колхоза говорит корреспонденту газеты, что навязываемое ему "сверху" животное козлотур - "хорошее начинание, но не для нашего климата".

Осознание неуместности армейской дисциплины в межпартийных отношениях имело место и внутри ВКП(б). Один из лидеров "рабочей оппозиции" Сергей Медведев писал в 1924 году своим единомышленникам в Баку: "Во всех... средне-европейских странах... из общей массы организованных сил пролетариата были вырваны силы коммунистической частицы его". Эти попытки приводят буквально к дезорганизации рабочего движения... насаждению материально немощных "коммунистических" секций и к содержанию их за счет того достояния российских рабочих масс... которое для себя они использовать не могут... На деле создаются оравы мелкобуржуазной челяди, которая за русское золото изображает себя самих за пролетариат и представительствует в Коминтерне как более "революционные рабочие" {18}.

Иностранные компартии то и дело норовили выйти из-под опеки, и в 1937-1938 годах Сталин "прополол" Коминтерн с той же тщательностью, что и советские парткомы всех уровней: подавляющее большинство иностранных товарищей исчезло, и тогдашний глава Коминтерна Георгий Димитров писал письма в НКВД, пытаясь доказать, что они не шпионы.

Рисовавшийся Сталину образ будущей мировой войны представлял собой трансформированный образ мировой революции, в пришествии которой большевики были уверены еще в первые годы XX века. Теперь, правда, она должна была стать менее стихийной: революция не просто назревала сама по себе, ее готовили "наши силы" - секции Коминтерна. Будущая война представлялась как цепь восстаний во вражьем стане и войн с отдельными капиталистическими странами, завершающаяся всемирной победой социализма. Ее не только не собирались предотвращать, но рассчитывали, при удобном случае, и начать по собственной инициативе. В уже упоминавшейся выше речи о "Кратком курсе" был и такой элемент: "Сталин, говоря о позиции большевиков по вопросу о войне, разъяснял, что они не просто пацифисты, которые вздыхают о мире и потом начинают браться за оружие только в том случае, если на них напали. Неверно это. Бывают случаи, когда большевики сами будут нападать"{19}. Надо сказать, такая установка весьма разумна и даже неизбежна, если всех ближних и дальних соседей по земному шару считать "хищниками" или "волками". Планы войны логично и естественно следовали из оценки ситуации.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

{1}Большевик. 1938. No 20. С. 60.

{2}Там же С. 62.

{3}Искусство кино. 1988. No 8. С. 77 -78.

{4}Большевик. 1929. No 2. С. 50

{5}Там же. С. 54-55.

{6}Там же. С. 60.

{7}Там же. С. 62.

{8}Там же. С. 49.

{9}Красная звезда. 1925. 1 марта.

{10}Там же, 1925, 28 марта.

{11}Известия. 1930. 17 июня.

{12}Вопросы истории КПСС, 1990. No 5. С. 95.

{13}Большевик. 1929. No 2. С. 61

{14}Коммунистический Интернационал. 1927. No 41. С. 19.

{15}Большевик. 1929. No 2. С. 46.

{16}Там же. С. 49.

{17}Большевик. 1929. No 2, С. 54.

{18}Правда, 1926, 10 июля.

{19}Вопросы истории КПСС. No 5. С. 95.

Образ страны социализма

Итак, у нас нет сомнений, что наедине с собой Сталин осуществлял долгосрочное планирование своих действий, и его политика никогда не была просто экспромтом. Также не приходится сомневаться, что еще в середине 20-х годов он вместе со всей партией предвидел будущую грандиозную войну и сознавал необходимость подготовки к ней страны и армии. Очевидно, эта задача в его воображении не отделялась от задачи создания (построения) социалистического общества. Но для того чтобы из года в год на протяжении достаточно долгого времени что-то строить, надо иметь хоть какой-то образ конечного результата-пусть не детальный, но все-таки устойчивый и ясный.

По-моему, не стоит искать желанный образ страны социализма, каким он виделся Сталину в воображении, в официальных пятилетних планах: во-первых, он сам начинал ломать их в сторону "повышения", "ускорения" и т. д. на второй день их жизни; во-вторых, эти планы слишком многословны, подробны и широки, а цель, которую человек сам себе ставит, обычно проста и легко представима.

Какой же образ общества - принципиально нового, самого сильного и передового, "готового к труду и обороне", мог носить в себе Сталин?

Образ социализма был, как и все основные представления Сталина о мире, полуинтуитивным, основанным на эмоциональных впечатлениях и иллюзиях, кажущихся очевидной истиной. Какими могли быть эти иллюзии и представления? Естественно предположить, что они сложились у Сталина еще до прихода к власти, Сталин родился, рос, формировался в эпоху, когда ощущение происходящего прогресса не могло миновать никого, за исключением разве что монастырских, ушедших от мира, братьев и сестер. О прогрессе можно было даже не говорить, жизнь даже могла становиться не лучше, а хуже,- но ощущение прогресса и предчувствие наступающей новой эпохи, неведомой и захватывающей, все равно было, потому что в будни и в праздники раз за разом вторгалась невиданная чудесная техника, будто шутя разрешавшая неразрешимые проблемы, делавшая невозможное возможным. Для детей и взрослых (и не только провинциалов) впервые увиденная электрическая лампочка или железная дорога становились потрясением на всю жизнь. А щедрое время преподносило все новые и новые сюрпризы: телефон, трамвай, самолет, радио... Постепенно рос и укоренялся бессознательный, спонтанный культ машины. Все живое, естественное, рождающееся и растущее само собой казалось слабым и обреченным на вымирание. Все сделанное искусственное, изобретенное "от" и "до" рисовалось могучим, устремленным в будущее. Паровоз несравненно сильнее и полезнее лошади. Самолет неизмеримо лучше птицы. Отсюда возникло безотчетное ожидание нового машинообразного общества и машинообразного человека. "Идея правильной организации бытия пронизывала духовную атмосферу того времени",- замечает доктор философских наук Г. С. Батыгин{1}. Нетрудно обнаружить такие настроения и в литературе 20-х и 30-х годов. Для этого не обязательно обращаться к механистическим фантазиям Маяковского и других футуристов. Восторженное уподобление живого человека чему-то сделанному, какой-то машине или детали встречалось сплошь и рядом. Язык оккупировали словосочетания типа: "железный нарком", "железная дисциплина", "железный конь".

Забытый ныне поэт Петр Орешин метко сформулировал господствовавшее настроение: "Вся земля пьяна железным хмелем". Это слова из его стихотворения "Через сто лет", описывавшего будущий 2024 год:

Под Москвой - стеклянные туннели,

Поезда - как вольные стрижи.

Вся земля пьяна железным хмелем,

Спят в железе зданий этажи.

Шумный город вспыхивал в тумане

Золотым прожекторным крылом.

А в Кремле, железном и стеклянном,

Заседал, как прежде, Совнарком.

Выше я уже цитировал с энтузиазмом произносившиеся слова об "окончательном бое человека с природой", Бухарин открыто объявлял, что советскую интеллигенцию новая власть будет штамповать, как фабричную продукцию. Поэт Луговской писал:

Наполни приказом мозг

И ветром наполни рот,

Возьми меня переделай

И вечно веди вперед...

"Переделай меня" - звучит, если вслушаться, дико, по-мазохистски. Однако это было в духе времени и мало кого удивляло. Самые разные граждане и гражданки со страниц газет пели на одной ноте: "Я хочу быть винтиком..." И Сталин впоследствии назвал их винтиками без издевки. Переделай меня - ибо человек не рождается деталью машины, и необходимо совершить насилие над ним, чтобы сделать винтиком. И сам Ленин, не задумываясь, употреблял в своих работах выражение "государственная машина", хотя система, состоящая из людей, мертвой машиной не бывает - это всегда живой организм, и не учитывать эту тонкость опасно.

Если мы предположим, что Сталин задался целью построить общество-машину, то сразу становятся объяснимыми многие поразительные странности его политики и террора: он резал по живому, надеясь переделать ногу - в колесо, руку - в ковш экскаватора, сердце - в "пламенный мотор", как пелось тогда в одной песне. Убивая, он пытался устранить разницу между живым организмом и мертвым механизмом. В чем эта разница состоит? Приведем краткий набор наиболее очевидных отличий и спроецируем их на картину террора 30-х годов.

Человек всегда обладает полным проектом машины. Говоря упрощенно, ему о ней все известно или все может быть известно. У влаельца есть чертежи, на которых указаны все детали, все сцепления между ними. Машина не может содержать никаких неизвестных человеку связей и узлов. Организм же, напротив, не познан до конца, он хранит в себе до поры незамечаемые реакции, ресурсы, резервы.

Зачем надо было с крайней жестокостью уничтожать кружки эсперантистов и филателистов? Зачем запрещать художникам стоять на Красной площади и рисовать Спасскую башню? Анна Ахматова вспоминала, что люди дарили друг другу книги без надписей: любая дружеская связь могла быть поставлена в вину как "контрреволюционная организация". Почему? Зачем требовали публичных отречений от родителей и друзей, от жен и от любовниц - не только арестованных, но и просто выходцев "не из тех слоев"? Почему брались под подозрение домашние театры и бесшабашные литературные компании?

Потому, что в обществе должны были остаться только санкционированные сверху связи: зарегистрированные браки, трудовые коллективы и т. д. Это было нереально, но этого добивались с тщетной беспощадностью. Общество не имело права преподнести никакую неожиданность, оно все насквозь должно было быть предсказуемым. Иначе оно было бы плохой машиной.

Все живое дышит, то есть постоянно обменивается атомами с внешним миром, с окружающей средой. Машина, наоборот, может существовать без обмена веществами со своим окружением. Те атомы, те материалы, которые составляют ее механизм, в принципе можно четко и однозначно отделить от остального мира. Для живого существа это невозможно.

Сталин как раз и пытался четко отделять тот человеческий материал, который составлял его государство-машину, от прочего человечества. В 1937-1938 годах он организовал массовое уничтожение заграничных резидентов советской разведки, вызывая их для этого в Москву и арестовывая. Это кажется мировым рекордом абсурда, не поддающимся объяснению. В действительности в данном случае рациональные основания были: он стремился раз и навсегда отсеять "чужих" от "своих". Главную проблему при этом представляла масса людей, которых, как всегда бывает в жизни, трудно причислить к друзьям или к врагам. Кстати, "неопределенным" людям Сталин посвятил несколько враждебно-презрительных фраз водной из своих речей 1937 года {2}. Он на всякий случай убивал "неопределенных", рассчитывая оставить только заведомо своих, абсолютно, немыслимо надежных. Говоря словами Александра Галича,

Ты же честный, ты же честный, как кристалл,

Начал делать, так уж делай, чтоб не встал...

Слова "кто не с нами, тот против нас" в 1937 году наши газеты, не стесняясь, выносили в заголовок. Сталин ликвидировал своих же разведчиков, так как не доверял человеческим атомам, которые организм страны "выдыхал" в силу служебной необходимости за границу - и затем "вдыхал" обратно. Он относил их к "неопределенным". Машина не должна дышать. Если же она все-таки дышит - тем хуже для тех, кем она дышит, кто выступает посредником между нею и внешним миром. Как известно, после войны, обвинений в шпионаже не избежали даже Молотов и Микоян - министры иностранных дел и внешней торговли соответственно, члены Политбюро. И дело могло закончиться для них трагически, если бы не смерть Сталина.

Каждый винтик машины функционирует одновариантно, он крутится, и все. Крутится быстрее или медленнее - но без всякого выбора. И именно к такому существованию и к такой работе Сталин стремился принудить всех и каждого. В романе Н. Нарокова "Мнимые величины" можно прочесть крайне интересный диалог, касающийся этой темы. Автор сам прошел через тюрьмы и лагеря 30-х годов и, по-видимому, мучительно пытался постичь смысл ежовщины - небывалого спектакля абсурда. Беседуют два героя романа, сотрудники НКВД:

"-...Я чуть ли не два десятка разных объяснений выслушал и в конце концов вижу: если сейчас самого Ежова или Сталина спросить, зачем они этот погром устраивают, то они и сами ничего объяснить не сумеют. Потому что тут не разум и не план, а вроде как бы инстинкт.

- Что же? Сам-то ты как понимаешь?

- Я-то? Я так понимаю: послушание. А еще вернее - подчинение.

- Подчинение? - переспросил Супрунов.- Чье подчинение? Кому?..

- Вообще! Не чье, а вообще... Скажем, возьмем стахановщину." Ты думаешь, ее для повышения производительности труда ввели? Повышение, конечно, правильная цель, но", не настоящая! Настоящее, Павлуша, в том, чтобы рабочий знал: должен он работать вот так-то, то есть по-стахановски, а не как-нибудь иначе, не по-своему. Надо ему в башку вбить, что никакого "по-своему" у него нет и быть не может, совсем нет, никогда нет. Настолько нет, что никакое "по-своему" ему и сниться не должно... А дальше ничего и нету, все. Но только в этом уж подлинно все. Настоящее, оно в том, чтобы 180 миллионов человек к подчинению привести, чтобы каждый знал: нет его!.. Настолько нет, что сам он это знает: его нет, он пустое место, а над ним все"{3}.

Как мне кажется, Нароков точно угадал и инстинктивный характер террористической политики, и ее подлинный смысл. Принимая решение, Сталин не просто доводил его до исполнителя, но и норовил поставить последнего в безвыходное положение, не оставляя ему никакого простора для выбора, никакой свободы рук, никаких запасных вариантов. И он хотел, чтобы в таком режиме работала вся страна до последнего человека. Многие гости СССР (в том числе Андре Жид) отмечали, что у нас по любому вопросу раз и навсегда установлено одно мнение, и все так называемые дискуссии сводятся к выяснению, уклонился ли такой-то товарищ от "священного" взгляда на вещи или нет. Безальтернативными надлежало быть и речам, и мыслям, и практическим делам. Иногда называют проявлением безумия поступки Сталина, продиктованные на самом деле как раз желанием не оставить подчиненным запасного варианта действий, на который они могли бы хотя бы рассчитывать в глубине души. Так, в конце 1939 - начале 1940 года, после передвижки западной границы и утверждения плана строительства укрепленных районов (УР) вдоль новой линии границы, было приказано разоружить и демонтировать старую линию укреплений, проходившую примерно на 300 км восточное. Я слышал и читал много возмущенных оценок, но не встречал рациональных объяснений этого действительно сумасшедшего указания, обернувшегося в 1941 году большой трагедией. Между тем объяснение как будто напрашивается само: Сталин лишал военных строителей возможности, наряду с постройкой новых укреплений, тратить (может быть, тайком) материалы на достройку старых, а кроме того - в будущей войне лишал войска надежды на отступление к старой линии, за которую можно было б зацепиться: командующие должны были сознавать, что у них за спиной других укреплений нет, значит, лучшая позиция - на границе, здесь и нужно биться, "не отдавая ни пяди" своей территории. С точки зрения здравого смысла подобные соображения нелепы, но в нелогичную логику Сталина вписываются хорошо, ибо вращаются вокруг все того же требования об одновариантности действий людей. В начале войны некоторые командующие отдавали приказы, запрещавшие рыть окопы и укрытия: ведь мы должны наступать, а не обороняться! {4}

Это - истинно сталинский стиль руководства.

Машина имеет только один пункт управления (место шофера, машиниста, пилота), тогда как живой организм (и человеческое общество) управляется из множества различных центров, координирующих свои команды. Выше мы уже убедились, что в этом отношении Сталин почти привел страну к машинному идеалу. Во всяком случае, он сделал все, что мог, дабы никто другой, с южных гор до северных морей ничего не решал и ничего не значил.

Сделаем вывод: есть основания полагать, что Сталин последовательно и твердо, не останавливаясь перед кровопролитием, переделывал страну и народ в какую-то машину. Не исключено, что образ конечной цели был не до конца осознанным, частично - бессознательным. Может быть, он зрительно представлял себе общество как пароход или автомобиль.

Но считал ли он свое строительство успешным? Безусловно - да. Как мы увидим в одной из следующих глав, он чрезвычайно высоко оценивал степень готовности страны и армии к войне в 1936-1939 годах.

А пока попробуем установить оценку Сталиным своих успехов в строительстве нового общества как такового в целом. Для сравнения вспомним брежневское руководство. В нем в 70-е годы, видимо, нарастало ощущение и сознание тупика, но широкой публике преподносились фальшиво-оптимистические оценки результатов политики. Вдруг начинали праздновать нечто неожиданное: какой-то непрошеный "развитой социализм", который вроде бы не собирались строить, но построили; "решающие" и "определяющие" годы пятилеток и т. п. Бодрячество никого не увлекало, фальшь и неуверенность били в глаза. Совсем иное впечатление оставляют самооценки Сталина. Мало кто помнит, что в конце 30-х годов вождь собрался строить коммунизм в одной, отдельно взятой стране. В 1936 году он официально заявил, что социализм у нас уже построен, А Ленин, как известно, называл социализм первой фазой коммунизма. Подставляя, как при решении уравнений, один символ на место другого, получаем в итоге такие оценки обстановки (из редакционной статьи журнала "Большевик"): "Теперь, когда уже построена в основном первая фаза коммунизма, вопрос о построении высшей фазы коммунизма в одной нашей стране имеет не только теоретическое, но и величайшее практическое значение-.. Эта проблема встает перед нами уже как практическая задача" {5}. В эмоциональном отношении утверждение о том, что "построена первая фаза коммунизма" звучит еще ярче, чем слова "построен социализм", хотя предполагалось, что по смыслу они идентичны. После смерти Сталина ни одно руководство не позволяло своим идеологам подводить итоги сделанного столь оптимистично, ибо это слишком много обещало слушателю в будущем и соответственно могло спровоцировать слишком большое разочарование, когда обетованное будущее не придет. Сталин таких опасений не ведал - вероятно, как раз потому, что искренне оценивал результаты своих трудов как блестящие и в будущих "сияющих высотах" сомневался еще меньше, чем Хрущев.

Тот же журнал "Большевик" 1938 года с завидной уверенностью утверждал: "То обстоятельство, что разгромлены и ликвидированы враждебные социализму классы внутри нашей страны... делает задачу перехода от социализма к коммунизму более легкой, чем разрешенные ранее задачи социалистической индустриализации и коллективизации сельского хозяйства" {6}. Что это означает? Индустриализация, согласно общепринятому на тот момент взгляду, была осуществлена менее чем за 10 лет; коллективизация - еще быстрее. Если построение коммунизма, как ожидается, пойдет еще легче и скорее, то, надо так понимать, уж во второй-то половине 40-х годов оно будет завершено. "Возможно при этом,- сообщал "Большевик",- что капиталистическое окружение будет уничтожено раньше, чем будет полностью осуществлена высшая фаза коммунизма. Но возможно и другое положение, когда высшая фаза будет полностью осуществлена, а капиталистическое окружение не будет еще окончательно побеждено, уничтожено" {7}. Таким образом, не предрекая будущего чересчур категорически, Сталин, как видно, допускает возможность уничтожения капитализма на планете в конце 30-х - начале 40-х годов. Причем всенародно объявлялось, что при коммунизме ("свободное развитие каждого... свободное развитие всех") сохранится не только постоянная армия (Марксу такое и не снилось), но и НКВД {8}. Как и по другим удобным и неудобным поводам, подтверждалось: никаких других вариантов, никаких других идей нет и быть не может: "Товарищ Сталин разработал вопрос о государстве при коммунизме в условиях капиталистического окружения... Он разрешен в форме, не допускающей никаких искажений"{9}.

Во всем сквозит ощущение успеха. Заявление о том, что социализм уже построен, а скоро будет построен и коммунизм, было ведь, в сущности, политически рискованным. Быт советских граждан был крайне тяжелым, уровень жизни - очень низким, и назвать существующее положение вещей социализмом (а тем более коммунизмом) означало на практике лишиться пропагандистских козырей, манящих образов будущего. И эта идеологическая авантюра не была вынужденной, подобно вялым заигрываниям Суслова и Брежнева с "развитым социализмом". В 30-е годы можно было полностью переключить внимание масс на непридуманную опасность войны и отложить вопрос о построении коммунизма в долгий ящик. Это не было сделано, следовательно, Сталин искренне воспринимал свою деятельность как успешное построение социализма и рассчитывал и дальше наращивать народное счастье в бешеном темпе. Его представления были оторваны не только от экономической реальности, но и от идеологической ситуации. Один из молодых специалистов 30-х годов вспоминал: "Вы не представляете, какое шоковое впечатление произвело на мое поколение заявление Сталина в 1936 году о том, что социализм у нас в основном построен. Лично я, человек отнюдь не мягкий, плакал навзрыд... Я тогда только вернулся из моей вятской деревни, заброшенной в глуши лесов, отрезанной бездорожьем от мира. Там в избах - грязь, тараканы, из-за отсутствия керосина пришлось вернуться от лампы к лучине. Но я вроде бы ничего этого не замечал - ведь нам впереди светил маяк, светлое будущее, которое мы строим своими руками. Пусть нам придется трудиться с напряжением всех сил еще пять, десять лет, все равно мы своего добьемся! И вдруг оказалось: то, что меня окружает,- это и есть социализм, правда, построенный лишь в основном. Никогда - ни до, ни после - не переживал я такого разочарования, такого горя" {10}.

Итак, Сталин не только строил машинообразный социализм, но и счел его построенным к концу 30-х годов. То, что этот вывод был сделан вопреки очевидным фактам, не должно нас удивлять. Большевистское руководство вообще было "фактоустойчивым". Идеи и выводы Сталина, как правило, не являлись обобщением фактов, он занимался не этим - он внедрял свои фантазии в жизнь: "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью". В процессе этого, как пишет Г. С. Батыгин, "сама реальность становится утопией, она играется, как дети играют в воображаемую войну".{11} Но когда-нибудь столкновение с неразыгранной реальностью должно было произойти. До бесконечности так продолжаться не могло.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

{1}Вестник АН СССР. 1989. No 10. С. 26.

{2}См.: Известия. 1937. 12 декабря,

{3}Дружба народов. 1990. No 2. С. 34-35.

{4}См.: Изаков Борис. Летучие годы, дальние края... М., 1988. С. 194"

{5}Большевик. 1938. No 20. С. 56.

{6}Там же. С. 54.

{7}Там же. С. 62.

{8}Там же. С. 60.

{9}Там же. 1939. No 17. С. 72.

{10}Правда. 1988. 28 июля.

{11}Вестник АН СССР. 1989. No 10. С. 18.

Искусство террора

Общепризнано, что без 1937 года нельзя понять год 1941-й; на мой взгляд, верно и обратное: не учитывая встававший впереди 1941 год, нельзя понять 1937-й. Связь между ними - двусторонняя, хотя ни одно из этих двух кровопролитий не оправдывает другого, скорее наоборот. Разговор о сталинских репрессиях идет давно, и соображений на этот счет приведено более чем достаточно. Но то, что происходило от лета 1936 года до лета 1938-го, стоит особняком в длинной череде страшных событий.

Окинем взглядом то, что иногда называют Большим Террором. Четких временных границ у этого явления нет. Условно можно его очертить: от первого московского процесса (Зиновьев - Каменев, август 1936) до замены Ежова Берией (июнь 1938). Итого около двух лет. На всем их протяжении регулярно повторяется идеологическая артподготовка все новых и новых волн арестов и казней: проходят четыре шумных московских судебных процесса (три открытых, один закрытый), причем интервалы между первым и вторым процессами (5 месяцев) и вторым третьим (4 месяца 11 дней) примерно одинаковы. После каждого судилища Сталин сетует, обращаясь к различным аудиториям различными средствами: "прошляпили", "прозевали", "отстали в разоблачении" и т. д.

Необычную траекторию описала карьера Ежова. С его назначением наркомом внутренних дел в сентябре 1936 года (т. е. вслед за окончанием первого московского процесса) произошло первое в данный период расширение масштаба террора как в отношении рядовых людей, так и в отношении органов управления, включая наркоматы и партийные комитеты разных уровней. Ежов не был абсолютно новой фигурой: он давно уже являлся секретарем ЦК, а 28 февраля 1935 года сменил Л. М. Кагановича на посту председателя Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б). Исполнив наиболее кровавые дела и выслушав в своей адрес самые высокопарные похвалы в стихах и прозе, приблизившись по влиянию и объему власти к Молотову, Кагановичу, Ворошилову, а частично в этом отношении и сравнявшись с ними, Ежов был устранен с политической сцены и казнен удивительно тихо, даже сообщения о снятии его с последнего из его постов наркома водного транспорта - не последовало. До Ежова всех деятелей такого уровня либо с почестями хоронили, либо с позором судили. Согласно двум этим вариантам сложились и судьбы его предшественников - Менжинского и Ягоды. Тишина вокруг исчезнувшего Ежова прозвучала особенно отчетливо в контрасте с недавними неумеренными благодарностями и клятвами.

Многозначителен и тот факт, что еще в августе 36-го, в дни первого из процессов, были предприняты подготовительные шаги для третьего (арестованы комкоры Примаков и Путна) и четвертого (начато, но тут же закрыто следствие по Бухарину) процессов. Все это, на мой взгляд, позволяет считать Большой Террор не просто "волной" и не только особым черным временем, но заранее спланированной единой акцией.

По целому ряду параметров эта акция уникальна и не имеет аналогов в истории сталинщины.

Центры власти - объект удара. Именно в это время, особенно в 37-м году, под удар попали практически все органы управления в стране - политические, военные, хозяйственные, культурные. Потери больше половины руководящего состава, по-видимому, имели место повсюду, в том числе в ЦК партии и Коминтерне, а во многих случаях руководство уничтожалось все поголовно, включая инженеров и техников на заводах.

Универсальность охвата. Если коллективизация направлялась против деревни, борьба с "левой" оппозицией в 20-х годах - против членов партии, так или иначе солидаризовавшихся с Зиновьевым и Троцким, выселение целых народов в 40-х годах тоже имело конкретных, хотя и безвинных, адресатов, то Большой Террор направлялся против "врагов" вообще и прокатился с одинаковой беспощадностью по городам, селам и поселкам, по партийным и беспартийным, военным и гражданским, грамотным и неграмотным, по всем национальностям, включая переехавших на жительство в СССР иностранцев.

Масштаб репрессий. Коллективизация, вероятно, превосходит Большой Террор по числу сосланных и умерших от голода. Однако 1937 год и примыкающие к нему месяцы 1936 и 1938 годов, насколько можно судить, превосходят коллективизацию по числу расстрелянных и арестованных, а также по масштабам применения пыток.

Организация. "Шахтинское дело", процесс "Пром-партии" и т. д. были отдельными, слабо связанными между собой акциями. Московские процессы 19361938 годов связаны в единую, неразрывную цепь. Кроме того, в отличие от 20-х начала 30-х годов здесь обвиняемыми являются руководители государства, партии, армии. В дальнейшем такая цепочка процессов никогда не была повторена.

Подрыв авторитета страны. По-видимому, никакое из предыдущих действий Сталина не подорвало в такой степени доверие к СССР за рубежом. Несмотря на то что этот отрицательный эффект стал очевиден уже при расстреле Зиновьева и Каменева, вся цепочка процессов была доведена до конца.

Отсутствие видимой цели. При коллективизации на селе внедрялась новая структура управления, из деревни выжимали ресурсы. Большой Террор не разрешал каких-либо задач такого рода и на первый взгляд выглядит как террор ради террора.

В самом деле, многие весьма разумные аргументы, объясняющие сталинские репрессии в целом на всем их протяжении от 20-х до 50-х годов, мало подходят к периоду 1936-1938 годов.

Возьмем, к примеру, гипотезу о превентивном характере репрессий и подозрительности Сталина. Как представляется, Сталин действительно стремился задушить потенциальные заговоры в зародыше и подозревал эти заговоры повсюду. Но это было постоянным элементом его политики. Подозрением в заговоре можно пытаться объяснить казнь Тухачевского, но невозможно объяснить рост числа арестов по политическим обвинениям в 1937 году в сравнении с 1936 годом (тоже невеселым) в 10 раз.

Другое объяснение террора - возможность поставлять дармовую рабочую силу в ГУЛАГ. Но все же начавшиеся в 37-м году массовые расстрелы в лагерях, уничтожение заключенных в газовых "банях" - это изъятие рабочей силы из ГУЛАГа, а не поставка ее. Тысячи и тысячи людей расстреливались до лагерей сразу после ареста или по окончании следствия. В 37-м их буквально не успевали хоронить. Все места заключения были не просто заполнены, а переполнены и еле переваривали хлынувший туда людской поток.

Почему подобная акция никогда не была повторена? Зачем потребовалось спрессовать столько арестов и смертей в относительно короткий отрезок времени? Не говоря о морали и сострадании, зачем было перенагружать похоронные службы? Зачем переполнять тюрьмы? В конце концов, все эти жертвы можно было бы провести той же дорогой без такой спешки - например, растянуть дело до конца 1939 года.

И еще: почему старт был дан именно в августе 36-го? Зиновьев и Каменев арестованы сразу после убийства Кирова. "Ленинградский процесс" над ними проведен в начале 1935 года. Зачем было тянуть полтора года до нового процесса?

Итак?

Как раз около 37-го года Сталину зачем-то потребовалось убить и арестовать очень-очень много людей во всех слоях и группах общества, во всех уголках страны, не добиваясь при помощи этого каких-либо организационных, социальных, экономических или других целей адекватного масштаба. Зачем - непонятно.

Попробуем зайти с другого конца. Спросим не о том, почему Сталин это сделал, а что он в результате получил? Замаскированное намерение Сталина надо искать где-то среди реальных результатов террора. Акция охватывала весь Союз значит, ускользающая от нас цель Сталина тоже должна иметь всесоюзный масштаб. Каковы же были результаты? Людские потери. Дезорганизация и падение производства. Рост числа аварий и самоубийств. Рост пьянства. Ослабление обороноспособности страны. Падение ее престижа за рубежом... Все это не могло быть целью Сталина. Это - побочные эффекты. Некоторые из них Сталин предвидел и, вероятно, считал приемлемой платой за искомый результат. Часть побочных эффектов он, возможно, вообще не сознавал. Но в чем же цель?

А если цель - сама атмосфера страха?

Как кажется, это единственное правдоподобное подозрение. Самое простое, лежащее на поверхности.

Но разве мало было страха в 1933-м, 1935-м годах? Много. Зачем же его удесятерять? Чтобы удержать власть? Нет. Власть Сталина всегда опиралась на террор, но масштабы 37-го года для ее удержания не были нужны ни до, ни после. Тогда зачем же? Какая еще большая и трудная задача стояла перед ним?

Одна: война!

В 1936 году Германия нарушила Версальский договор. В 1936 году началась война в Испании. И тогда Сталин нажал на кнопку и начал процесс Зиновьева Каменева, начал избивать свой народ так, чтобы в приближающейся битве люди боялись его больше, чем противника. Для этого и понадобилась немыслимая, предельная концентрация смертей и арестов в сравнительно небольшом периоде. Пугать так пугать. Он всегда действовал "с запасом". Это была как бы смазка всех деталей государственной машины - смазка страхом.

Связь кровопролития 1937 года и будущей войны открытым текстом подтверждена в выступлении Молотова на февральско-мартовском пленуме ЦК: "Мы должны радоваться тому, что разоблачили врага в момент, когда идет подготовка к новым боям, еще до начала этих боев. Мы должны торопиться (курсив мой.- П. X.) доделать это дело, не откладывая его и не проявляя колебаний"{1}.

Большой Террор никогда не повторился потому, что был непосредственной подготовкой к войне, и хронологически Сталин все рассчитал и предусмотрел правильно: он завершил свою инъекцию страха в армию и народ как раз к мюнхенским соглашениям 1938 года. Если бы люди действительно были простыми исполнителями, самая запугацная в мире армия была бы и самой сильной. Если бы винтикам предстояло только вертеться, то страх, конечно, побуждал бы их вертеться быстрее. Но винтикам предстояло, когда дойдет до дела, принимать самостоятельные решения, а об этом он не подумал, и именно этот процесс принятия решений исказил и деформировал акцией 1936-1938 годов, придав ему уродливые, гротескные, совершенно неэффективные формы. Впрочем, он этого не сознавал,

Но если наша догадка верна и террор 1936-1939 годов - это сталинский метод морально-психологической подготовки к войне, которую Сталин ожидал в 1938 году - ив этом отношении был абсолютно прав, ибо балансирование на грани войны именно в этом году и началось,- то тогда по завершении "акции" должна обнаружиться какая-то перемена в официальных оценках ситуации.

Так оно и было.

На октябрьские праздники 1938 года Ворошилов в своем традиционном выступлении заявил: "Не потому ли, что всем (!) предателям нашей родины пришел конец, некоторые хозяева этих негодяев проявили в истекшем году явное беспокойство" {2}. В те же дни Молотов, выступая в Моссовете, констатировал: "К двадцатилетию Октябрьской революции (т. е. к концу 1937 года.- 77. X.) сложилось прочное моральное и политическое единство нашего народа" {3}.

Схожие мотивы имеются в выступлении Л. 3. Мехлиса на партактиве Киевского особого военного округа в апреле 1939 года. Выступление содержит множество принципиальных оценок и заявлений, которые заведомо не могли быть отсебятиной. Проанализируем эту речь {4}.

"Под сталинским руководством партия и рабочий класс расправились с врагами народа и в корне ликвидировали заговор". За такие слова Мехлис в 1937 году мог бы получить пулю в затылок. Почему это "расправились" - в прошедшем времени? Весь 1937 год все ораторы по любому поводу подчеркивали, что разоблачение врагов еще предстоит, сколько их ни вылавливай.

"Процессы над троцкистско-зиновьевскими и рыковско-бухаринскими бандами были могучими ударами сталинского молота по шпионам и изменникам родины".

Почему "были"? Значит, больше не будет? И ведь действительно - больше не было. Причем аресты и расстрелы продолжаются, но теперь не с максимальной интенсивностью, а с обычной, средней. И эти будничные "разоблачения" не вызывают у сталинского руководства желания напомнить людям, что враги еще есть; никому уже не приходит в голову: а вдруг будет раскрыт еще один жуткий заговор? Все знают: не будет. И Мехлис знает; акция завершена. И подводит ее итог:

"Наше молодое поколение учится и знает, как надо быть беспощадным к врагам Родины и шпионам, как самоотверженно надо защищать дело социализма" {5}.

Три процитированные фразы следуют в речи Мехлиса одна за другой и обнаруживают, что цель завершившегося Большого Террора - воспитательная. Срыв планов вражеских разведок даже не упомянут. Такой подход явно перекликается с упоминавшимся выше требованием Зиновьева в 1929 году "абсолютно обеспечить свой собственный тыл". Замечательно, что Зиновьев опередил будущих исследователей и наперед объяснил все репрессии 30-х годов - и как раз в связи с ожидавшимся "последним и решительным боем" против мирового капитала: "Представители подрастающей новой буржуазии поднимают голову... Они сознают и чувствуют себя частицей мировой буржуазии. Рабочий класс СССР достаточно силен, чтобы использовать буржуазную интеллигенцию, но лишь при условии, что мы не откроем "им" ни малейшей "щелочки", что мы будем беспощадно рвать все нити классового врага". Это касается руководящих работников, инженеров, преподавателей и т. д. А вот о крестьянах:

"По мере того, как дело будет приближаться к новой войне, кулак при прочих равных условиях будет становиться все более активным, и вражда его к пролетарской диктатуре будет возрастать... Систематическая борьба против кулачества уже сейчас есть часть нашей политической подготовки на случай войны"{6}.

Чем не объяснение коллективизации и Большого Террора?

По мрачной иронии судьбы "частью подготовки на случай войны" стала казнь самого Зиновьева. Точно так же массовое уничтожение командных кадров Красной Армии в 1937-1938 годах не было жестоким капризом Сталина, внезапным промахом или результатом интриги. Резня в армии неминуемо должна была предшествовать войне. Таков был политико-психологический расчет. Такова была логика террора. Связь между всесоюзными репрессиями и предстоящей войной не просто декларировалась открыто, но и на все лады подчеркивалась и акцентировалась.

В середине 1937 года, на самом гребне репрессий, журнал "Большевик" писал: "Вскрытые факты диверсионной и вредительской деятельности троцкистских предателей являлись лишь началом осуществления чудовищного плана подрыва обороноспособности Советского Союза. Это была лишь проба сил, репетиция. Именно в тот период, когда социалистическая родина советского народа должна была бы напрячь все свои силы для отражения натиска врага,- именно в этот период предатели и изменники из лагеря троцкистов по команде германской и японской контрразведки предполагали организовать массовые диверсии на наших оборонных заводах, крушения поездов, пробки на железнодорожных узлах, перебои в снабжении хлебом городов, отравление рабочих и т. д. Показаниями разоблаченных врагов народа - троцкистов - установлено, что нападение германских и японских агрессоров намечалось не в отдаленном будущем, а в 1937 году"{7}.

Показания врагов оказались впоследствии фальшивками. Но прямая связь между тактикой, стратегией и идеологическим обеспечением террора, с одной стороны, и видением будущей войны - с другой, достаточно очевидна. Кажется, в головах "вождей" знаменитая формула Клаузевица "война - продолжение политики... другими средствами" была поставлена задом наперед: "политика - продолжение войны другими средствами". А на войне как на войне. Не надо удивляться, что развитие промышленности, науки, сельского хозяйства сопровождается стрельбой и человеческими жертвами. Что касается подготовки к настоящей войне, то тут без потерь в живой силе и подавно не обойтись.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

{1}Архитектурная газета. 1937. 23 апреля.

{2}Красная звезда. 1938. 10 ноября.

{3}Там же.

{4}См.: Известия. 1939. 6 апреля.

{5}Там же.

{6}Большевик. 1929. No 2. С. 61-62.

{7}Большевик. 1937. No 5. С. 53.

Материя первична

При изучении документов и свидетельств иногда вдруг начинает казаться, что Сталин вообще не интересовался подготовкой страны к войне. Маршал Жуков, как известно, за все предвоенные месяцы, что он успел поработать начальником Генштаба, так ни разу и не получил возможности сделать обстоятельный доклад Сталину о состоянии обороны страны. Нарком ВМФ Кузнецов, по его словам, не мог добиться приема у Сталина месяцами. Находившихся в таком положении руководителей в шутку называли "беспартийными". В отличие от большинства своих "соратников", вождь никогда не бывал на маневрах, что не мешало, впрочем, художникам-соцреалистам писать картины "Товарищ Сталин на маневрах в Белорусском военном округе" и т. п.

Впечатление, будто Сталин мало уделял внимания обороне, безусловно, обманчиво. Приведем такую сцену. Директор Ижевского оборонного завода В. Н. Новиков приехал в Москву, к своему наркому Ванникову, чтобы обсудить проблемы, возникшие с одним из пулеметов.

Новиков пишет: "Ванников при мне соединился со Сталиным и попросил срочно его принять. Сталин встретился с Борисом Львовичем в тот же день"{1}. Значит, нарком вооружений запросто звонит в Кремль и добивается приема в тот же день, а нарком Военно-Морского Флота не имеет такого веса и значения и вынужден ждать аудиенции неделю за неделей. Вот свидетельство самого Ванникова о Сталине: "Авиационной промышленностью он занимался повседневно. Руководивший тогда этой отраслью А. И. Шахурин бывал у него чаще всех других наркомов, можно сказать, почти каждый день. Сталин изучал ежедневные сводки выпуска самолетов и авиационных двигателей, требуя объяснений и принятия мер в каждом случае отклонения от графика" {2}. Итак, еще один "привилегированный" нарком, и снова - руководитель промышленности. Не тратя лишнего времени на армию как таковую, Сталин щедро уделял его оружейникам. При разработке авиационного пулемета "Шкас", например, Сталин взял на себя непосредственный контроль соответствующих работ конструкторского бюро и заводов. Он вызывал представителей промышленности и авиации, лично разрешал возникавшие между ними разногласия {3}. Значительная (а может быть, и наибольшая) доля всех мемуарных свидетельств о Сталине - это рассказы о его участии и выступлениях на совещаниях, посвященных оснащению армии материальной частью. Возникает ощущение, что он бессознательно (и некорректно) переносил марксистский постулат "материя первична, сознание вторично" на подготовку страны к войне. Первичность материи проявлялась в данном случае в сравнительной маловажности (на взгляд Сталина) обучения войск и выращивания грамотных и опытных командных кадров, разработки уставов и планов, теоретической работы и дискуссий. "Что нужно, чтобы действительно победить?" - спрашивал Сталин в одной из речей и отвечал: "Для этого нужны три вещи: первое, что нам нужно,- вооружение, второе - вооружение, третье - еще и еще раз вооружение"{4}. Он распределял свое внимание и время в строгом соответствии с этой установкой.

Между тем с не меньшими основаниями можно утверждать: чтобы победить, нужно учиться, учиться и учиться. Или вести, вести и вести дипломатические переговоры, искать союзников. Конечно, роль вооружений в войне переоценить невозможно. Но при нерациональной концентрации власти в одних руках, сложившейся у нас в 30-е годы, увлеченность лично Сталина делами оружейников предопределяла неминуемый застой и запустение в других важных для обороны областях работы.

Обучение войск. Служивший перед войной на западной границе Л. М. Сандалов так описывает положение в сухопутных силах: "До осени 1940 года в тактической подготовке войск... преобладали условности. Наступление стрелковых подразделений и частей обычно условно поддерживалось батальонной, редко полковой артиллерией, обозначенной одним орудием, а иногда и указками. Дивизионные артиллерийские полки... в совместных действиях со стрелковыми войсками не тренировались. Танков в стрелковых дивизиях не было. На тактических занятиях иногда танковые группы поддержки пехоты обозначались тракторами или броневиками... Минных полей не ставили, траншей и ходов сообщения не создавали, а производили или обозначали отрывку так называемых ячейковых окопов, которые в последующем во время войны применения не нашли... Командный состав и штабы всех степеней... не умели управлять войсками при помощи радио и не любили этот вид связи... На учениях главное внимание обращалось на правильность принятого решения, его формулировку и оформление. Управление войсками на основе принятого решения отрабатывалось слабо..."{5}. В боевых действиях 1936-1940 годов в Испании, на Дальнем Востоке, в Китае, в Финляндии и других местах огромные пробелы в обучении Красной Армии обнаруживались постоянно, но адекватных мер для их устранения, как правило, не следовало: предпринять что-либо серьезное без ведома Сталина было нельзя, а доложить ему о крупных упущениях - опасно; да и сам он не проявлял особого интереса к вопросам обучения войск. Вот пример последствий такого невнимания: летом 1938 года, при нападении японских войск на советскую территорию (высота Заозерная) у озера Хасан выявилось вопиющее неумение наших войск владеть гранатой. Свидетельствует С. Горбатовский: "Привезли патроны боевые, гранаты и рубашки к ним. Но никто не знал, как обращаться с гранатами, даже офицерский состав полка. После боев на Хасане было подобрано очень много гранат. Они не взорвались. Либо во время броска не открывали чеку, либо не ставили гранату на "синий огонь". Я спросил одного комбата, почему не только солдаты, но и офицеры не все знали, как зарядить гранату. Вот его ответ: "С целью экономии нас учили на деревянных болванках"{6}.

Как видим, и тут "материя первична". Главный же вывод из истории с гранатами сделали... поэтический. Поэт Виктор Гусев написал песню о гранате:

...Расскажу я вам, ребята,

Про хасанские края.

Как сражалась там граната,

Птичка быстрая моя.

Как японцы отступали,

В страхе прятались в кусты,

Их гранаты провожали

С Заозерной высоты.

Мы оружием владеем,

Нам отчизна дорога.

На "отлично" мы умеем

Бить гранатою врага...

В целом по Красной Армии никаких выводов из горького опыта Хасана сделано не было, и полтора года спустя после начала войны с Финляндией оказалось, что войска по-прежнему не умеют обращаться с гранатой. Никаких сдвигов не произошло. У одних красноармейцев гранаты взрывались в руках, другие после этого сами тайком выбрасывали их в снег. В ходе затянувшейся неудачной войны с Финляндией истинный уровень боеспособности войск стал очевиден для всех сверху донизу. Ворошилову пришлось уйти с поста наркома обороны. При передаче дел новому наркому С. К. Тимошенко отмечалась "особенно слабая полевая практическая выучка комсостава"; констатировалось, что "широкое применение системы условностей в обучении и воспитании войск создало в войсках неправильное представление о суровой действительности войны" {7}.

Связь. При нападении 22 июня 1941 года она вышла из строя первой. Работавший в то время в Генштабе С. М. Штеменко вспоминал: "Узким местом в нашей работе оказалась связь с фронтами, в первую очередь с Западным. Она была очень неустойчивой... К каким только ухищрениям не приходилось прибегать! Помню, однажды нам никак не удавалось установить положение сторон на одном из участков Западного фронта. Линии боевой связи оказались поврежденными. Тогда кто-то из операторов решил позвонить по обычному телефону в один из сельсоветов интересующего нас района. На его звонок отозвался председатель сельсовета. Спрашиваем: есть ли в селе наши войска? Отвечает, что нет. А немцы? Оказывается, и немцев нет, но они заняли ближние деревни... В итоге на оперативных картах появилось... положение сторон в данном районе"{8}.

Система связи была настолько плохо подготовлена к войне, что ее паралич в первый период боевых действий был предрешен. Складывается впечатление, что Сталин уделил в предвоенное время больше внимания какой-нибудь винтовке или пулемету, чем целому роду войск, без которого нормальное командование просто невозможно и действия армии неминуемо принимают нескоординированный, хаотичный характер. В отношении связи не просто что-то не успели. Все факты указывают на то, что ее вообще не готовили к войне всерьез. Например, даже профану ясно, что подземный кабель разрушить (и обнаружить) труднее, чем воздушную проводную линию, навешенную на столбы; у нас же в стране магистральных кабелей не то что было слишком мало - их не было проложено к началу войны ни одного. Подземных узлов связи не было ни одного, даже у Генштаба, и в первые недели войны Сталин или Жуков связывались с фронтами через Центральный телеграф на улице Горького. Одна удачная бомбежка фашистов могла, образно говоря, лишить Главное Командование слуха и зрения. Счастье, что этого не случилось. Все воздушные линии связи проходили вдоль дорог - железных, шоссейных или грунтовых. В мирное время это было удобно для эксплуатации и ремонта; но во время войны противник, отбомбившись по железнодорожной станции или походной колонне, заодно каждый раз нарушал и связь. Своих линий связи армия не имела, приходилось обходиться гражданскими. Не было заблаговременно сформировано ни одной восстановительной части, а война заставила их создать уже на десятый день.

К началу войны на Северо-Западном фронте имелось только 10 процентов фронтовых и армейских частей связи от количества, положенного по расчету военного времени. А в резерве Главного Командования частей связи не было совсем {9}.

Пренебрежение связью было всепроникающим. Отсутствие радиостанций на танках и самолетах, отсутствие в приграничных дотах даже полевых телефонов можно объяснить только невниманием к этой стороне дела. В войсковых штабах радиостанции также практически отсутствовали. 14-й механизированный корпус, расположенный на западной границе, имел только шесть радиофицированных танков и одну рацию; совершенно не имел проводных средств связи {10}. Перечисленное выше далеко не исчерпывает список трагических упущений по этому роду службы. Безусловно, многие связисты сознавали ненормальность положения, но при отсутствии внимания лично Сталина ничья инициатива не могла принести столь необходимых изменений.

Военный транспорт также находился где-то на периферии внимания Сталина. Более высокая мобильность немецкой пехоты в 1941-1942 годах объяснялась несложно: вермахт был в большей степени насыщен грузовиками, чем Красная Армия. О положении, сложившемся к началу войны в Киевском особом военном округе, сообщает И. X. Баграмян: "Во всех наземных войсках нашего округа больным местом были транспортные средства. Имелось не более 25-30 процентов нужного количества автомобилей и тракторов. Даже в дивизиях, находившихся у границы, их не хватало. В подавляющем большинстве мехкорпусов пехота, считавшаяся моторизованной, могла передвигаться только пешим порядком, а значительная часть дивизионной и корпусной артиллерии оказывалась неподвижной из-за отсутствия средств тяги"{11}. Киевский округ, расположенный на западной границе, не зря назывался особым и обеспечивался не хуже, а лучше других. Служивший в то время рядовым в Прибалтике Г. Федоров вспоминает: "Наш полк сделали из стрелкового мотострелковым. Выразилось это в том, что возле бараков на столбиках водрузили громадные ящики, видимо имитирующие кузовы грузовиков и бронетранспортеров (настоящих не было и в помине)... Мы должны были многократно запрыгивать в эти ящики и выпрыгивать из них" {12}. Проблемы военного транспорта были не просто сложны и трудноразрешимы для развивающейся страны; они были запущены. Как и в случае со связью, нуждами транспортников пренебрегали.

Выразительный, хотя и частный, пример представляет собой работа воздушной трассы Алма-Ата - Ланьчжоу, созданной после нападения Японии на Китай в 1937 году. По воздушному мосту из СССР в Китай шел значительный поток военных грузов. Самолеты преодолевали огромные пространства безжизненных гор и пустынь Синьцзяна. Но для нужд самой трассы не было выделено ни одного самолета. Обслуживающий персонал, который должны были разбросать по трассе, сидел без дела на советской территория, в Кульдже. Экипажи поднимались в воздух на свой страх и риск, не имея представления о погоде на всем протяжении маршрута. В одних случаях приходилось возвращаться с полпути, понапрасну прожигая горючее; в других случаях люди и машины пропадали где-то на трассе, и их не на чем было искать, все самолеты по-прежнему были заняты на грузовых перевозках {13}.

Кстати, военно-транспортные самолеты в СССР в 30-е годы вообще не проектировались: перед конструкторами забыли поставить такую задачу, хотя она была вполне разрешима. Десантникам приходилось прыгать с парашютом либо из самолетов пассажирских, либо из тяжелых бомбардировщиков.

Службы тыла, видимо, уже одним своим "трусливым" названием гасили всякий интерес к себе и, как представляется, выглядели в глазах Вождя чем-то уж совсем маловажным, а может, и вовсе невоенным. В 1939 году на XVIII съезде партии Ворошилов, подробно рассказывая о росте и развитии различных родов войск Красной Армии, все-таки сказал пару слов о связистах, но о службе тыла не упомянул вообще. Тыловые части и подразделения были крайне слабо укомплектованы, а некоторые звенья управления их попросту не имели. Остро не хватало складов. Большое количество оружия и боеприпасов хранилось на открытом воздухе. Мало было и тары под горючее, бензовозов и средств заправки, что неминуемо должно было сказаться в первые же дни войны. В учениях тыловики практически не участвовали; даже по боевой тревоге, когда она давалась, лишь "обозначали погрузку". Устав тыла был так засекречен, что с ним не были знакомы сами командиры, обязанные им руководствоваться {14}. Это была, видимо, самая слабая подсистема Красной Армии, причем никаких особых мер для ее совершенствования не предпринималось и не предвиделось.

Перечисление напрочь забытых Сталиным сфер оборонной деятельности можно было бы продолжить. Но сказанного, наверное, достаточно для подтверждения лежащей на поверхности мысли: при такой концентрации не только власти, но и всех решений в одних руках огромных пробелов в подготовке страны к войне было не избежать. Невозможно было направлять и контролировать столь необъятное по масштабам дело в одиночку. Кроме "вооружения, вооружения и вооружения" имелось еще множество проблем, а они были преданы забвению.

Но образцов оружия и боевой техники тоже требовалось слишком много единоличное управление процессом их конструирования и производства не могло быть эффективным. Сталин физически не мог рассмотреть и утвердить все те сотни разновидностей оружия, которые были необходимы для ведения войны. В области вооружений образовывались также зияющие пробелы, как и в целом в подготовке к войне. Так, в 1939 году, перейдя финскую границу, наши войска наткнулись на многочисленные минные поля, и оказалось, что у Красной Армии нет ни одного миноискателя. Опытный образец миноискателя ленинградские инженеры создали за один день, и это доказывает, что непреодолимых технических проблем с ним не было {15}. Подвела элементарная забывчивость. Другой пример. Л. М. Сандалов свидетельствует: "Артиллерия и танки имели в своих боекомплектах ничтожно малое количество бронебойных снарядов, а стрелковые войска совершенно не имели противотанковых и противопехотных мин" {16}. Причем мины не только отсутствовали в войсках. Их производство в Союзе вообще не было налажено. Существовали лишь опытные образцы.

Сталинскую систему управления можно определить как тоталитарный склероз. По какому принципу он отбирал для себя то оружие и те вопросы, на которых следует сосредоточиться? Прикинем: он старался вникнуть в проблемы, связанные с винтовками, автоматами, пулеметами, самолетами, пушками, танками, крейсерами. И пренебрегал проблемами создания командных пунктов, медицинских инструментов (раненым, случалось, хирурги пилили кости ножовкой), проводов и кабеля, уставов и наставлений. Возникает ощущение, что он инстинктивно ориентировался на зрительное представление о бое; то, что не попадало "в кадр" при воображении им будущей войны, имело все шансы на забвение и отсталость.

Но рядом со многими видами вооружений, производство которых искусственно тормозилось, отставало или находилось на нуле, были и другие, по которым Советский Союз занимал ведущие позиции в мире. Это прежде всего танки, артиллерия, боевые самолеты. Как ни странно, официальная история впоследствии сетовала на "отставание" именно по этим, лучше других разработанным, производившимся в огромных количествах системам оружия. Небольшая доля истины, имеющаяся в этих сетованиях, заключается в том, что Сталин активно вмешивался и в принятие технических решений. Его примеру следовали Молотов, Маленков, Жданов и другие технически безграмотные партийные лидеры, что могло привести к положительному эффекту лишь по счастливой случайности.

На технический уровень наиболее развитых у нас систем оружия большое влияние оказало сталинское понимание качества. Будь на его месте подготовленный специалист, мы бы, вероятно, имели к 1941 году несколько десятков лучших в мире образцов различных видов оружия. Но Сталин истолковывал понятие "качество" примитивно. Он радовался, что в диске советского автомата помещается на два патрона больше, чем у финского (71 и 69 соответственно), тогда как при таких размерах диска и таком количестве патронов в нем автомат становился в бою тяжел и неудобен, а главное - диск заедало при стрельбе, и опытные бойцы заполняли его патронами лишь на четверть. Таким образом, Сталин радовался попусту. Здесь проявилась характерная для него тенденция: он был склонен оценивать сложные технические системы по какому-то одному параметру и добивался от конструкторов создания устройств-рекордсменов. Это в корне неверный подход. Хорошее оружие обладает оптимальным сочетанием качеств не обязательно рекордных, но хорошо соответствующих условиям боя и технологии производства. Сталин выжимал из конструкторов оружие, более подходившее для состязаний, выставок или парадов, чем для войны. Официальный взгляд на качество выражал журнал "Большевик":

"О качестве наших летчиков и самолетов свидетельствуют завоеванные ими мировые рекорды". При этом с нескрываемым удовольствием подчеркивалось, что рекорды "достигнуты не на специально сконструированных спортивных самолетах" {17}, а на серийных боевых машинах. Но акцент на одном - рекордном - свойстве системы неминуемо губит другие необходимые для боя качества. Можно сказать, что где-нибудь в Древнем Риме Сталин организовал бы выпуск самых длинных в мире копий, которые бойцам трудно было бы поднять, или самых тугих в мире луков, которые нельзя было бы натянуть. Во всяком случае, Красную Армию он стремился вооружить как раз на такой манер.

Описание положения, сложившегося в нашей авиации, можно найти в мемуарах конструктора А. С. Яковлева. Сначала об истребителях: "Некоторые увлекались тогда хорошей маневренностью наших истребителей, считая это основным качеством. При этом упускали из виду основную задачу истребительного самолета. А она заключается прежде всего в том, чтобы догнать противника и затем его уничтожить. Для этого нужны не только маневренность, но в первую очередь скорость и мощное оружие... В воздушных боях наши истребители, несмотря на хорошую маневренность, оказались хуже немецких, уступая им в скорости и особенно в калибре оружия и дальности стрельбы" {18}. Итак, что касается истребителей, объектом поклонения была маневренность. С бомбардировщиками картина иная: "На тяжелых самолетах военный летчик А. Б. Юмашев и другие установили множество мировых рекордов грузоподъемности. Эти рекорды характеризовали наши тяжелые самолеты как самые грузоподъемные и произвели большое впечатление в авиационном мире. Однако задача бомбардировщика заключается не только в поднятии бомбового груза, но и в доставке его к цели в этом смысл. Но для этого наши бомбардировщики были слишком тихоходны и дальность полета их была недостаточна... Нашумевшие рекордные самолеты и самолеты-гиганты никак не могли заменить того, что требовалось в условиях надвигавшейся войны" {19}. Кроме того, и в авиации из-за некомпетентности Сталина и чрезмерной централизации принятия решений обнаруживаем, как и в других областях подготовки к войне, зияющие пустоты. Яковлев отмечает: "Удивительное пренебрежение к самолетам поля боя, самолетам взаимодействия с войсками... сформулировал нарком обороны... в выступлении на XVIII съезде ВКП(б) в марте 1939 года. Нарком как о достижении доложил съезду, что выпуск легких бомбардировщиков, штурмовиков, разведчиков сокращен в два раза" {20}.

О том, как оценивали независимые специалисты сталинскую рекордоманию в технике, можно судить по разговору Сталина с французским летчиком в 1944 году. "Он спросил Пуйяда, доволен ли тот своими "яками"... Из них состояла эскадрилья "Нормандия - Неман". Пуйяд стал расхваливать "яки"... Сталин обратился к Пуйяду с вопросом:

- Вы уверены, что пушка на вашем самолете является достаточно мощной?

- Вполне,- ответил Пуйяд,- это 20-миллиметровые орудия.

- Да, но я мог бы предложить вам самолеты, оснащенные 40-миллиметровыми орудиями.

И вот по этому поводу между французским полковником Пуйядом и Сталиным началась дискуссия. По мнению Пуйяда, единственной разницей между двадцати-и сорокамиллиметровыми орудиями было то, что с помощью первых можно просто подбить самолет противника, а с помощью вторых разнести его вдребезги, но с военной точки зрения это ничего не меняло.

В запальчивости Пуйяд, не сдержавшись, негромко бросил:

- Да он просто невежда!

Этого, разумеется, никто Сталину не перевел..." {21}.

Странный подход к технике действовал не только в авиации. В танковых войсках положено было поклоняться другому идолу - скорости. Свидетельствует артиллерийский конструктор В. Г. Грабин: "Сотрудники аппарата АБТУ (Автобронетанковое управление.- П. X.) восхищались танком БТ-7, особенно его высокими ходовыми качествами. По шоссейной дороге, с восторгом говорили они, на танке БТ-7 можно обгонять даже легковые машины. Мои попытки объяснить, что танк должен обладать еще и огневой мощью, отбрасывались собеседниками как нечто второстепенное, не заслуживающее внимания... Того же взгляда придерживался... и начальник АБТУ комкор Павлов... он сказал, что калибр и мощность пушки влияют на габариты и вес танка, а следовательно, на уменьшение его скорости... Начальник АБТУ не допускал и мысли, что на поле боя кто-то почему-то сможет помешать ему влететь со своими конями-танками на позиции врага и там все проутюжить гусеницами... а на мое утверждение, что наши танки со слабым пушечным вооружением бесперспективны, он и вовсе не отреагировал" {22}. Конструкторское бюро Грабина еще в начале 1939 года создало мощную 76-миллиметровую танковую пушку, "вписавшуюся" в танк БТ-7. Позднее эта пушка стояла на знаменитых Т-34. Но перевооружением БТ-7 так никто и не занялся.

С тяжелыми танками вышла другая крайность: сначала, максимально увеличивая огневую мощь, их делали многобашенными; журналисты вдохновенно писали о "сухопутных крейсерах". У внушительных на вид гигантов была очень слабая броня, так как весь допустимый вес "съедали" орудия. Затем, когда Сталин все-таки отказался от этих машин, он так нарастил огневую мощь хорошего тяжелого танка КВ, поставил на него такую крупную пушку, что вес и габариты танка выросли сверх допустимого предела, и Отечественная война его отсеяла.

Но самая трагическая и зловещая черта ситуации заключалась в том, что Сталин ничуть не сознавал глубокую порочность своей технической политики. Ведь главные ее изъяны таились как раз в тех аспектах проблем и на тех направлениях работы, на которые он не хотел, не умел или не имел времени обратить внимание.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

{1}Новиков В. Н. Накануне и в дни испытаний. М., 1988. С. 45.

{2}Знание-сила. 1988. No 1. С. 138.

{3}Там же. С. 144.

{4}Большевик. 1939. No 3. С. 14.

{5}Сандалов Л. М. Первые дни войны. М., 1989. С. 38. 41

{6}Советская Россия. 1988. 22 июля.

{7}Известия ЦК КПСС. 1990 г. No 1. С.199.

{8}Штеменко С. М. Генеральный штаб в годы войны. М., 1968. С. 29, 31-32.

{9}Подробнее см.: Пересыпкин И. Т. Связь в Великой Отечественной войне. М.. 1973. С. 11-46.

{10}Сандалов Л. М. Первые дни войны. С. 50.

{11}Баграмян И. X. Так начиналась война. М., 1971. С. 7.

{12}Даугава. 1990. No 1. С. 77.

{13}См.: Рытов А. Г. Рыцари пятого океана. М., 1970. С. 16, 78-79.

{14}См.: Известия ЦК КПСС. 1990. No 1. С. 203.

{15}См.: Мерецков К. А. На службе народу. М., 1968. С. 183.

{16}Сандалов Л. М. Первые дни войны. С. 44-45.

{17}Большевик. 1937. No 5-6. С. 56. 48

{18}Яковлев А. Цель жизни. М., 1969. С. 176, 179.

{19}Там же. С. 176.

{20}Там же. С. 179.

{21}За рубежом. 1989. С. 18.

{22}Грабин В. Г. Оружие победы. М., 1989. С. 341-343.

Оценка своих сил

Вся довоенная политика сталинского руководства обычно рассматривается как попытка догнать лучше нас подготовленные к войне страны (прежде всего Германию) и, с другой стороны, оттянуть начало войны, выиграть время. Все это имело бы смысл только в том случае, если бы Сталин воспринимал свою страну как действительно отставшую в военной гонке, как слабейшую сторону. Это сомнительно уже потому, что Германия до середины 30-х годов вообще не могла всерьез развивать оборонную промышленность, будучи связанной Версальским договором, а Япония вовсе не была в те времена таким мировым экономическим гигантом, как ныне.

Итак, считало ли советское руководство свою армию и страну отсталыми в военном отношении? В какое-то время - безусловно да. В 1924 году общепризнанной считалась истина, что Красной Армии как боеспособной силы не существует. В 1927 году Ворошилов заявлял, что "вопросам подготовки государства к обороне мы стали придавать актуальное значение только с весны текущего года". У него уже появились оптимистичные нотки: "В случае войны мы сможем развернуть оборону на своей промышленной базе"{1}. Но ни Ворошилов, ни кто другой не заикается о нашем превосходстве, непременной победе и т. д. В 1931 году Сталин заявил, что

нам нужно за 10 лет пробежать путь длиною в 100 лет, иначе нас сомнут. Значит, самооценка оставалась трезвой и не слишком высокой. Но затем, с ростом вооруженности происходит разительная перемена в настроении руководства. В 1936 году Ворошилов объявляет: "Теперь, когда наши силы удесятерились, мы вовсе и не ставим вопрос, победим ли мы врага или нет. Победим безусловно. Сейчас не в этом уже дело. Сейчас вопрос ставится так: какой ценой, какими усилиями, какими жертвами мы победим? Я лично думаю,-так думает т. Сталин, так думает т. Орджоникидзе, так думает весь наш ЦК и правительство, - что мы должны победить врага, если он осмелится на нас напасть, малой кровью, с затратой минимальных средств"{2}.

С этого момента ни о каком отставании не было и речи. На мой взгляд, это важнейший факт, ключ к предвоенным событиям: в 1937-1939 годах советское политическое руководство рассматривало СССР как сильнейшую страну в сравнении с потенциальными противниками в будущей войне. Сталин утверждал: "Наша Красная Армия имеет все основания быть лучшей в мире армией"{3}. Журнал "Большевик" подчеркивал отсутствие легкомыслия в таких оценках: "Эта уверенность в победе не является результатом переоценки своих сил и недооценки сил противника. Наша уверенность в победе вытекает из объективного анализа соотношения сил, из учета всей совокупности обстоятельств, характеризующих положение в лагере наших врагов и в рядах борцов за социализм"{4}. Существуют косвенные улики, указывающие на то, что профессиональное военное руководство не разделяло этого безбрежного оптимизма. Так, журнал "Военная мысль" 1937 года практически не содержит аналогичных "обоснованных" оценок и прогнозов. Эйфорией было охвачено прежде всего сталинское политическое руководство, мало смыслившее в военном деле, а не командный состав Красной Армии. Правда, большинство командиров тоже смотрело в будущее без особой тревоги. Командир танковой бригады И. В. Дубинский рассказывает о настроении в зале во время выступления Ворошилова перед командирами и политработниками в Киеве осенью 1936 года: "Никто не сомневался в добром исходе будущей великой схватки. Думаю, что у всех в зале, как и у меня, разгорелось желание поскорее разделаться с фашистской угрозой" {5}. Тем не менее опытные и квалифицированные командиры сознавали масштаб предстоящих трудностей и жертв лучше, чем партийные лидеры или замороченные шапко-закидательской пропагандой рядовые граждане.

Одновременно с заявлением Ворошилова о нашей готовности к отпору врагу в конце 1936 года на советского человека хлынул поток фильмов, романов, пьес о будущей войне. Историки обычно упоминают два таких произведения из большого их количества: фильм "Если завтра война", роман Шпанова "Первый удар". Но в 1939 году, например, "оборонные" фильмы составили четверть всех выпущенных на экраны: 6 из 24. Вот газета "Кино" пересказывает забытый ныне оборонный фильм "Война начинается"; "Мощное соединение вражеских танков пересекло советскую границу. Враги уже готовятся торжествовать победу... Но еще мгновение, и танки взрываются на минных полях. В бой вступают самолеты. Двое советских отважных летчиков попадают на вражескую территорию. Проявляя смелость и находчивость, умело маскируясь, они проникают в секретный укрепленный вражеский район и сообщают о его расположении красному командованию. Враги подвергаются беспощадному разгрому" ''. Как известно, Сталин смотрел все кинокартины, выпускающиеся в Советском Союзе. Он очень любил кино...

Один из деятелей распущенной в 1932 году Ассоциации пролетарских писателей - Киршон успел, прежде чем погибнуть с клеймом врага, опубликовать фантастическую пьесу "Большой день" - о войне с фашистской Германией. В начале 1937 года это была пьеса номер один. Она шла в 68 городах страны, тогда как "Любовь Яровая" и "Отелло" - в 27 городах, а "Гроза" Островского - в 22 городах. Наша победа выглядит у Киршона так. Немецкий штаб, не предчувствуя худого, руководит войной, как вдруг раздается стук в дверь.

"Мизенбах. Да! Кто там? Входите!

Дверь открывается. Входит очень спокойный, с маузером в руке, в синем комбинезоне, Кожин).

Кожин. Благодарю вас. Между прочим, предупреждаю, что за оружие хвататься не стоит. (Входят трое десантников с ручными пулеметами). Сигнализацию тоже не надо трогать - застрелю на месте. Понятно?..

Мизенбах (отступая). Нет, нет... Что это, Грауденц? Призрак?

Кожин. Так точно. Призрак коммунизма в составе одного десантного полка, при шести орудиях и ста восьмидесяти пулеметах..."{7}.

Не напоминает ли эта театральная победа над фашистской Германией ночной визит сотрудников НКВД в простую советскую квартиру? Стук в дверь... Ошеломленный враг... Победная издевка непрошеных гостей... В жанре прозы первооткрывателем этой темы стал Н. Павленко, чей роман "На востоке" был опубликован в журнале "Знамя" накануне нового, 1937 года. Начиная с января отрывки из этого романа стали печататься во многих изданиях - центральных и местных, взрослых и детских. Публиковались авторитетные положительные рецензии.

В этой "замечательной" книге описывалось, как ранней весной 193... года Япония нападает на СССР. Однако, на Советском Дальнем Востоке сооружено "etwas" - "нечто", как переводила это слово наша печать - об него и разбивается нападение. Впрочем, поначалу японцы наступают, стреляют и вообще явно на что-то рассчитывают. Перелом наступает в главе третьей, которая называется "Москва вступает в войну". Вступление Москвы в войну заключается в том, что на вечере в Большом театре произносит речь Сталин. Это сразу меняет дело: "Заговорил Сталин. Слова его вошли в пограничный бой, мешаясь с огнем и грохотом снарядов, будя еще не проснувшиеся колхозы на севере и заставляя плакать от радости мужества дехкан в оазисах на Аму-Дарье.

Голос Сталина был в самом пекле боя. Радиорупор в разбитой снарядами хате Василия Луза долго еще сражался... Сталин говорил с бойцами в подземных казематах и с летчиками в вышине. Раненые на перевязочных пунктах приходили в сознание под негромкий и душевный голос этот..." {8}.

Все атаки японцев превращаются в продвижение в заранее приготовленные им ловушки.

А вот что происходит в воздухе:

"Бомбардировщики Сано, врасплох захваченные красными крейсерами и окруженные истребителями, выходили в ту ночь к Георгиевке уже не той компактной массой, которая способна родить катастрофу...

Стальные тросы аэростатов воздушного заграждения, подготовленные на высоте 7 и 8 тысяч метров над Георгиевкой, надвое разрезали наткнувшиеся на тросы машины первой волны, и вторая волна, растерянная этой неуловимой, невидимо висящей в воздухе опасностью, произвела свой залп раньше срока.

Третья волна, наиболее плотно атакованная красными истребителями, превратилась в беспорядочную стаю машин-одиночек..." {9}.

Зато красная авиация уничтожает Главный штаб японцев в Токио. В Китае, Корее и Японии вспыхивает восстание. Побеждает Народный фронт. Война кончается. И, наконец, на Советском Дальнем Востоке пленные строят интернациональный город Сэн Катаяма {10}, по ходу дела перевоплощаясь в "строителей новой жизни" и "пропагандистов новой, социалистической эры человечества". Труд заключенных оказывается дорогой в будущее, дорогой к счастью.

Л. Ровинский в "Правде" подчеркивал, что "Павленко не приукрашивает войну, не рисует ее как легкую военную прогулку Красной Армии". Критик сетовал, что в Советском Союзе это лишь первая книга о будущей войне, тогда как Япония завалена такими романами. В адрес советских маститых литераторов следовал полуупрек-полупризыв: не отставать "по валу" от зарубежных бульварных дешевок {11}.