Не ходи в страну воспоминаний (СИ)

Предисловие

Почему никто из посетителей не обращает внимания на служебные двери?

Вообще странно себя ощущаешь, когда попадаешь в привычное место в непривычное время, например, в кинотеатр ночью, когда тот уже закрыт. Помещение, рассчитанное на массы людей, полное пустоты и тишины казалось нездешним, не из этого мира. Погасшее кафе, тусклые лампочки сигнализации, огромные, во всю стену, окна, глядящие на самую широкую и оживленную улицу города. И сквозь эти глаза я тоже смотрела на мир взглядом неработающего кинотеатра. Так в чем секрет запертых для посетителей дверей?

— Посторонним вход воспрещен! — заорала я во весь голос на всю возможную пустоту и ткнулась лбом в прохладное стекло.

Город жил своей жизнью. Здесь суматоху не было слышно. Мы вообще взаимно оставались глухи друг к другу, взаимно друг друга любя. Это была кровная связь, как у родителя и ребенка. Я дочь своего отца, я родилась у него на руках, я бегала по нему босиком и видела с каждым годом, как он взрослел и менялся, и мой город видел, как я взрослею и меняюсь. Нравились эти улицы и районы кому-то или нет, меня не волновало, казались кому-то холодными и серыми, мне тоже было все равно, - это мой город.

Когда я оторвалась от стекла, на нем остался овальный засаленный след ото лба. Внизу темные полотнища проспектов и площадей, расстегнутые ожерелья фонарей, красные и белые кровяные тельца автомобильных фар и сигналов. В отражении зажглась еще одна точка. Оранжевая. Кто-то, стоя за моей спиной, прикурил сигарету.

— Это ты? Как ты здесь оказался?

— Ты сама меня выбрала, не так ли? Вот он я.

— Мой герой, — я улыбнулась. — А ты знаешь, что за дверьми?

— Нет.

— Там то, о чем я не могу говорить…

— Так предоставь возможность говорить тому, о чем ты не можешь рассказать сама.

— Но тогда я не буду знать истории… будет говорить он, мир сов, но он тоже столько лет молчал и изъяснялся лишь знаками… страшно.

— Так узнаешь, когда будет поставлен последний знак препинания. Дерзай! Или заткни ему рот раз и навсегда. И никогда не вспоминай больше.

— Не могу не вспоминать!

Я обернулась, взглянула в лицо собеседнику, - понимает ли он? В темноте было не различить. За то белая дверь в стене с надписью “Посторонним вход воспрещен” почти засветилась, указывая на себя всеми силами. Рванувшись к ней, схватилась за ручку и распахнула настежь. И кинулась, как в омут. Как с обрыва…

I

Был дождь… очень поздний вечер, окраина и покореженная коробка оранжевой остановки. Машин не было, в немигающие очи дорожных фонарей утыкались пирамидки света, полные желтоватых дождевых струй и ветра. Набор расставленных по обочине конусов.

Кто я?

Джинсовое платье, хлюпающие ботинки, короткие, прилизанные водой волосы. Руки с тонкими запястьями, ноги с узкими щиколотками. Сумка на плече. Что еще можно узнать о себе самой, когда тебя вышвыривает в неизвестную историю без сценария?

Где я?

Судя по отсвету на небе по правую от меня сторону, там был город. А здесь, вокруг этого скособоченного приюта бомжей, был пустырь, изящные башни электропередач. Гудение недалекой трансформаторной будки и холм.

Где он?

Тот, кто призывал меня к дерзаниям, по каким-то должно быть очень важным причинам, рядом не оказался. Я одна, и это совершенно не прибавляло мне радости. Но он обещал быть, и, значит, будет. Мы встретимся, если не знакомы, или увидимся снова, если знакомы.

Что дальше?

Промокнув до дрожи, хлюпнула несколько шагов по тротуару взад и вперед. Куда идти, - не знала, что делать, - тоже. Оставалось немного подождать, и история сама подтолкнет к следующему шагу. Это закон. А там, колечко за колечко, звено за звено и цепочка события развернется от начала до конца, и я пройду по ней, как знаменитый герой по лабиринту. Где поворот? Куда выведет? За какой стеной притаилось в нападении чудовище? А вот обратно уже не вернуться. Выход теперь только “после последнего знака препинания”, то есть в конце.

Я размышляла так, потому что мне доводилось уже попадать в “приключение”, или наблюдать за чужими историями со стороны. Только в тех случаях я знала все обо всех и все обо всем. Раньше я была хозяйкой положения, а нынче хозяином был он… Тот, кто слишком долго молчал. Тот, кто родился вместе со мной и неразлучен до самой смерти. Тот, о ком мы говорили до входа в дверь. Мир сов. И сразу после упоминания мира на душе заскреблись коготками тревожные-тревожные чувства. Как бывает тревожно во сне, когда попадаешь ночью на безлюдное место, никто на тебя не нападает, никто не преследует, но явное ощущение чего-то огромного и необратимого рядом всей кожей осязаешь. Великое, могущественное, непознанное нависает над тобой куполом, трогает тебя за руку, гладит по голове, смотрит сверху вниз огромными вселенскими глазами. И даже вдыхать его приходится, так все вокруг пропитано атмосферой невидимой и разумной силы.

— Говори…

Дождь лопал на лужах пузырики с удовольствием ребенка, нажимающего пальчиками на шарики пупырчатого целлофана. Очень быстро, и не надоедливо.

Ничего не происходило.

— Говори!

Но мир сов отвык говорить. Он вообще не умел произносить слова. Сокрытый сам в себе, он изъяснялся косноязычно, не в полную силу и всегда с помощью знаков. Молчание было его вторым лицом.

— Говори! Я не побоялась вернуться! Говори-и-и!!!

Раздался гудок. Мне в спину ударили фары, и, обернувшись, я увидела, что это на пригорок шоссейной дороги выплыл автобус. С округлыми углами, дверьми-раскладушками, родной брат всех рыжих остановок. Он остановился возле меня с придыханием паровоза на перроне, а как только двери скрипучим рывком прижались к бокам, он заурчал всем машинным отделением: тр-р-р-рр-р…

— Ну что, заходить будем? — уставилась на меня кондукторша.

Все небольшие окна внутри светились тускло-бежево, как все салоны общественного транспорта по ночам, уютно, тепло и приветливо.

— Заговорил…

Как только я вскочила на площадку, автобус с размахом хлопка в ладоши ударил под лопатки дверьми и, тронувшись, перестал урчать. Они все, и троллейбусы тоже, когда начинают снова ехать, перестают трястись от витков работающего двигателя.

Знаки.

С первых минут пребывания здесь, я поняла, что они повсюду, - как направляющие, как путеводители по истории, чтобы не заблудиться и не зайти не туда. Город впустил внутрь автобус вместе со мной на борту, и по бокам стали разворачиваться знакомые улицы. Смутно знакомые. Планировка домов, цвета, названия, магазины, вроде бы очень известный город, но вместе с тем понимаешь, что ты здесь впервые. Словно некто сделал очень похожую копию, модель, где по мотивам прошлого времени создано пространство настоящего. А знаки… знаками было точное сходство.

Я соскочила с места и попросила остановить на остановке именно в тот момент, как узнала свой проспект и свою остановку. Она была воссоздана до мелочей, вплоть до потускневших букв названия магазина, и до погнутого дорожного знака под светофором. Здесь мой дом. Был когда-то, пока мы не переехали. По второй полосе улицы прогудел троллейбус, бодренько умытый дождем. К бордюру прибились зеленые проколотые билеты. Мир сов, кое-как начавший повествовать о себе, подавал мне шаг за шагом путеводные нити, и я уже знала, что я, не зная до сих пор, как я выгляжу, могла с уверенностью сказать, что нашла свой дом. Вон тот, стоящий чуть боком. Шестой этаж, светится окно кухни. Так, словно пролистывая невесть откуда взявшийся альбом с забытыми фотографиями, я узнавала и узнавала мои путеводные детали, и не могла удержаться чтобы не остановиться хоть на миг у каждого из них. Плевать на дождь и холод.

Вот лавочка, на которой я часто сидела, играя в подбрасывание мячика. Вот дерево, на которое я пробовала однажды залезть, но упала и сильно ударилась. Вот трещина в асфальте, которая всегда мне казалась похожей на лисью мордочку. Вот фонарь, единственный мерцающий из всей своей шеренги исправных собратьев. Подъезд с запахом сырости, погнутый почтовый ящик с номером моей квартиры, выжженная кнопка лифта, надпись внутри кабины жжеными спичками “Катя-дура”, наша входная, обтянутая черной клеенкой дверь…

— Неужели я столько всего помню?

Прежде я и не подозревала за памятью такой способности воскрешать мелочи. Воды утекло много, все стало туманным. До тех пор, пока мир сов не показал “старый фотоснимок”.

— Господи, я уже волноваться начала!..

На меня хлынул поток света и тепла. И очередное, совсем до боли знакомое окружение, дышит на меня со всех сторон, от каждой вещи в квартире, памятью пережитого. Обои в цветочек! Зеркало с наклеенной в уголке картинкой! Тапочки! Люстра!

— Извини, мам…

И незнакомая женщина в знакомом халате берет с плеча сумку… конечно.

Это право создателя играть различные шутки с чувствами, и мне не следует забывать, что я здесь не я, сколь бы похоже это на правду не было, и моя семья не моя, моя жизнь не моя. Это вымысел мира сов, который просто начал говорить после многих лет молчания и сокрытия.

Моя мама оказалась женщиной ухоженной, моложавой. С юрким вострым носиком, портящими ее бигуди на голове и великоватом халате.

— Бегом-бегом в ванную… мотаться под дождем черт знает сколько, это же надо. Замерзла?

— Немого, — я разувалась.

— Где была?

— Гуляла.

— Двенадцатый час!

— Ну, прости, не рассчитала со временем.

— Чай на столе, ужин сейчас подогрею.

И запахи. И цвета. И предметы. Все, как одно! Декораций на киностудии дефицит, вот и снимают художественное кино в тех же условиях, что и снимали документальное.

В ванной из зеркала на меня смотрела щуплая девушка с треугольным лицом и крашеными белыми волосами. Стрижка короткая, даже слишком. Круглые губы. Брови светлые. Взгляд какой-то растерянный, но это, наверное, как раз мой взгляд.

— Майя, давай быстрей!

— Здравствуй, Майя, — я сосредоточилась повнимательней на своем облике, и как только примирение с внешностью наступило, взгляд изменился. — Как жизнь? Нормально? И прекрасно. Подробности следуют.

— С кем это ты разговариваешь?

— Я говорю, что погода просто кошмар, как осенью! Слушай, а какое сегодня число?

— Пятнадцатое.

Душ зашумел, обдал счастьем горячей воды, и маму за дверью я уже не расслышала.

Сколько я уже здесь? Около часа? Начиная с того момента, как я оказалась на окраине города, за этот час меня поджидал не один сюрприз. Это выяснилось с шага за порог своей комнаты. Я, учитывая весь прошлый, пусть и короткий опыт, ожидала увидеть еще одну ретроспективу душещипательных вещей, которые были особенно близки моему сердцу: мебель, игрушки, рисунки, книги, да и многое… а оказалась внутри почти пустой бетонной коробки, где в окно была вставлена обветшалая серая рама, под потолком на проводе болтался черный патрон с лампочкой и посередине, на полу даже не застеленном линолеумом, стоял узкий диванчик со спинкой. Тюрьма. А то и хуже. Помещение, пропахшее плесенью и сырым цементом, пылью.

— Ма-а-м! — после душа я завернулась в полотенце, рассчитывая надеть сухую одежду вместо сырой, но оказалась не в состоянии решить такую простую задачу с таким сюрпризом, — у нас ремонт?

— С чего ты взяла?

— А где?..

— Я только сложила в наш шкаф чистое пастельное белье, постели на смену. И футболки твои тоже там, все отгладила.

— А комната?

— Я с самого детства не могу тебя приучить к порядку… сама превратила ее в бедлам, а теперь “мама”. Как уберешься по-человечески, так и сможешь не падать в обморок на пороге. Это же склад хлама, а не комната девушки, — и махнула рукой, указывая на мнимый беспорядок.

Хотя, это для меня он был мнимый, а моя мама понимала все правильно.

— Хорошо.

Что бы это значило? Первые загадки с самого порога, а ключиков с ответами пока нет. Рано еще. После ужина и теплого чая, села на убогий диван в своей комнате, поджала коленки и стала разбирать сумку. Вторая тайна, не затягивая долго с появлением, решила добить этот день странностями: я нашла письмо.

“Ты прости меня, но только после того, как я встретил нашего ангела, я понял о себе все. Что я трус, что я подлец, что я никогда уже не могу исправить содеянного и повернуть время вспять. Но она меня простила. Прошу и тебя об этом. Пойми.

Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых. А набраться смелости, чтобы встретиться с тобой и посмотреть тебе в глаза, у меня не получилось. Если вы когда-нибудь встретитесь, ты все поймешь.

Отец”.

Выходит я, Майя, наполовину уже сирота. Спасибо, милый мир, за “подарок”.

Утром, после звонка будильника в соседней комнате и торопливых сборов мамы, спешащей на работу, я поднялась, умылась, час бесполезно прошаталась по квартире, разглядывая вещи. На завтрак был чай, а ничего другого мне и не хотелось: я предчувствовала, что дома оставаться ни к чему. Приключения не постучатся в двери этой квартиры, не войдут и не накуролесят всякого. Дом для меня всегда был и остается оплотом спокойствия, тихой гаванью, той самой “крепостью”, где укрываются от бурь и волнений. Ждать здесь не имело смысла.

Как только стукнуло восемь утра, я нацепила джинсы с футболкой, сунула ноги в сандалии, деньги в карман, и вышла “на встречу”.

Пространства было много. Я так успела отвыкнуть от него, с тех пор, как город напичкали большими и маленькими постройками, магазинами, киосками, рынками и большими торговыми центрами. Каждый кусочек земли застраивали, притыкаясь к торцам жилых домов, снося спортивные и игровые площадки. А теперь пространства было снова много… полупустующие улицы были заполнены только транспортом и редкими пешеходами из разряда тех, кто по каким-то своим причинам не был на работе или в школе. Машин было мало. Красные и оранжевые автобусы в большом количестве, как дирижабли, проплывали от остановок до остановок. Между домами и дорогами огромные газоны с двумя рядами берез, высокая трава, запыленная у обочины. Вместо пустырей тоже газоны с пятачками забетонированных площадок, где, как в крохотном городке, по своему правилу располагались, - горка, карусель, лазилки, выгнутые верблюжьими горбами, стол для тенниса, где вместо сетки посередине была впихнута в щель доска, оторванная от одной из синих полинялых лавочек. Все в белых, почти отцветших одуванчиках, и подорожнике.

Много пространства. Майский воздух, а я достаточно быстро узнала, что он майский, плавал от сизоватых девятиэтажек к шоколадным шестнадцатиэтажкам, бегал пошустрее между еще молодых неокрепших топольков, и совсем уж застаивался в сорняках у заброшенных строек. Было в городе несколько таких зданий, которые начали строить, да потом и забросили до лучших и более денежных времен.

Больше “этого воздуха” я не могла вдохнуть нигде и никогда. Время прошло. Все потом станет новым. Многое изменится. А огромные-огромные, как крылья, пространства города не смогут больше прокатить на себе, с ветром в лицо и разлившимся солнцем. И крылья ему “подрезали”, и я выросла. Не поднять.

После долгой прогулки, ностальгии и томительных ожиданий, когда уже хоть что-нибудь случится, я почти отчаялась. Но новый знак, новая путеводная ниточка была подброшена в виде узнанной местности. Снова все до каждой детали было на месте, - и аллея, и двухполосная дорога, выходящая в кольцо, башня электропередачи на холмике… Через дорогу было поле с протоптанной дорожкой, потом длинная канава с выложенным самодельным мостом из строительного мусора. Вон и сама заброшенная стройка нового больничного корпуса, - выгорелая шлакоблочная коробка с черными проемами окон и торчащими сверху сваями. По правую сторону сосновый лес, основательный, не для вырубки под кварталы, перед опушкой рослая гора из песка и глины, творение все тех же строительных самосвалов.

— Не может быть… — я повторила это, уже добравшись почти до конца пути, своим давно забытым маршрутом, и стояла по колено в репейнике возле нескончаемого голубого забора. — Ты точно такой же, как был…

Знаковое место в моей жизни. Эти железные прутья, настолько частые, что сквозь них внутрь не протиснуться, высокие, холодные, а за ними сад медгородка. Ограда потому такая и бесконечная, что комплекс больничных зданий занимал немаленькую площадь, включая в себя и такие вот садики тишины и спокойствия, и все это было от внешнего мира отделено, ворота были одни и пропускали только персонал и родственников больных по спецпропускам. Оглядев парк, я отметила, что лавочки там все те же, - с крышами от дождя, на высоких ножках, яблони все в цвету с обещанием большого урожая ранеток, дорожки из кирпичной крошки, безлюдность и безмятежность.

Краем глаза я заметила вдалеке человека. Кто-то намного дальше от того места, где я была, сидел в траве, прислонившись к ограде спиной. За такими зарослями отсюда и не заметишь, что не одна, но человек пошевелился, и я повернула к нему голову. Белая рубашка, темные волосы…

Я должна была понять, еще вчера, что именно с этого места должно начаться все. Потому что ворота в мир сов именно здесь, а как еще войти в запретную для посторонних страну, если не через те же двери, что и прежде?

Ощутив легкую взволнованность от предстоящей встречи, шагнула вперед, набирая смелости для знакомства. А знакомы мы или нет, легко будет определить по первому взгляду. Но с первого же шага, я рухнула в заросли зацветающего репейника, не ожидав, что моя левая нога так и не сдвинется с места.

— Проклятье! Понаделают ловушек!

Старая детская пакость, завязывать траву узлом, расставляя такие зеленые капканы повсюду, лбы расшибать. Особенно коварны были такие, которые делали в проходах между кустами, когда выбегаешь с газона на тротуар, и всей силой об асфальт, так, чтоб на всю жизнь запомнилось.

— Куда, куда? — шикнул на меня низкий голос, и я, повернувшись, увидела, что ступню обеими ладонями к земле пригвоздил карлик, — рванулась, сахаринка, как на пожаре, еле успел остановить. Лежи, не высовывайся.

— Ты кто? Что тебе надо?

И спохватилась, что невежливо тыкать, обманувшись маленьким ростом человечка, и совсем не обратив внимания на его возраст. А он был не молод, - личико морщинистое на щеках, лоб большой, волосы с сединой на висках. Очень серьезный, даже хмурый, глянул на меня сверху вниз, выпустив лодыжку:

— Я Перу, страж на воротах. Пока ты не натворила глупостей, пора кое-что растолковать. Лежи! — он махнул на меня ладошками, при моей попытке подняться, и заговорчески зашептал: — Ты ведь сюда не даром пришла, знаешь, что это за место, да?

— Это было очень давно.

— О, годы! Что нам годы? Наш с тобой мир, крошка, мир сов, карамелька. Мир, в котором ты появилась на свет. О таком не рассказывают, сюда не стремятся, никто ничего не хочет ни слышать, ни знать! Так? Я прав? Кто сюда попал, - бегут. Кто сбежал, - страшится вернуться. Кто никогда не был, - сторонятся его, боясь, порой больше смерти.

— Но я не виновата…

— Что мир захотел говорить? Что он так и лезет со всех щелей, из каждого слова, из каждого воспоминания? Всего одна маленькая жизнь, Майя, с тебя не убудет, а на душе станет легче. Если ты пройдешь этот путь до конца, может тогда он не будет тебе сниться по ночам до конца жизни?

— А он тогда почему именно здесь, — я кивнула в сторону не видного за травой, человека, — что ему нужно?

— Не вздумай спрашивать об этом! Вот уж что не твоего ума дело, так это задавать ненужные вопросы и все усложнять. Знаешь правило, - все идет своим чередом. Что нужно будет, то и случится, что нужно будет узнать, то и узнаешь. В положенный тебе день и час.

— Я не привыкла…

— Привыкнешь. Я потихоньку буду тебе все объяснять, я для того здесь и поставлен, чтобы… я, конечно, всего не знаю, но что могу рассказать, то расскажу.

— Я слушаю.

— Ему нужно туда попасть.

— Куда?

— Сахарная вата, а не голова… в мир сов ему нужно попасть, а лучшего проводника не найти. И, к счастью, ты принесешь клятву верности без вопросов. Других добровольцев не сыскалось.

От этих слов я немного опешила, а Перу бесцеремонно ударил меня по подбородку своей ладошкой и заставил подобрать онемевшую челюсть. Я все еще полулежала в траве, опираясь на локти, а после этого легла навзничь.

— Приходи в себя, пряничная крошка. Кто ты в мире сов, ты помнишь?

— Да, — попытка смирения с этим фактом давалась трудно. — Я рыцарь.

— А кто он, догадываешься?

Я подумала и повернула к нему голову:

— Он король?

— А королям в наш мир вход воспрещен, и есть только один способ, - принять в свое подданство рыцаря, согласного служить верой и правдой, согласного дать присягу. А ты дашь, какая девушка не поклянется в чем угодно, глядя на такого красавчика, да, карамелька?

— Люди сов клятвами не разбрасываются.

Карлик кивнул, угомонил улыбочку, и глаза его стали немного виноватыми:

— Давай как раз об этом поговорим. Я знаю о тебе то, чего ты пока что еще сама о себе не знаешь. И прежде чем ты пойдешь туда, ты должна понять и уяснить одну вещь: это не твоя история. Тебя зовут Майя, ты работаешь продавцом в газетном киоске, у тебя есть маленькая квартира и мама, в конце концов, ты видела себя в зеркало… ты второстепенный персонаж. Да, мир сов - твой мир, но история все равно не твоя.

— Что? Что ты сказал?

— Смирись, сахаринка, здесь все как в жизни. Есть та, о которой пойдет речь, а твоя цель маленькая, - провести его сквозь прутья голубого забора, и все. Я предупредил тебя, и теперь ты знаешь, что тебе не положено много говорить и тем более много думать. Тянуть одеяло на себя нельзя по правилам.

— Комнаты у меня нет тоже поэтому?

— Нет, не поэтому. Много спрашивать тоже не рекомендуется.

— Где связь? Что за причина? Я не понимаю вообще ничего!

— Ты, видно, оглохла от счастья. Это я беседую здесь с тобой, потому что друзья по несчастью друг друга в беде не бросают.

— А кто она?

Страж тяжело вздохнул и буркнул:

— Поднимайся, ишь, разлеглась.

— Не встану, пока не скажешь, кто она.

— Она Оливия, настоящий ангел, очень красивая и смелая девушка, очень добрая. Да тебе все станет ясно, если я скажу тебе, что она оруженосец.

Я встала, осторожно глянув в сторону сидящего мужчины, закрывшего на солнце глаза и не замечающий нас с Перу. Не замечающий меня.

Мало миру сов. Мало! Некая прекрасная Оливия в один миг обокрала мою жизнь, и лишила будущего. Она, видите ли, главная героиня! Оруженосцы истинно достойные и прекрасные люди.

— Теперь можно идти, — карлик взял меня за руку в знак молчаливого понимания и сочувствия, — история начинается…

— А мне казалось, что история началась вчера.

— Так тебе только показалось, крошка. Мы те, кто мы есть.

Что полагалось в таких случаях? Говорить слова благодарности? Я кинулась в двери ради этого? Быть здесь, на Родине, декорациями к истории… Ну и где она, эта проклятая Оливия, которую мир сов выбрал вместо меня?

Оруженосец

Оливия сидела на узком карнизе восьмого этажа и ждала, пока в комнате никого не будет. Мама Георга сидела на краешке кровати и уговаривала сына немного поесть. В очередной раз она приготовила ему одно из его любимых блюд, но мальчишка только плотнее свернулся калачиком и уперся лицом в стенку.

— Поешь, солнышко. Нельзя совсем ничего не есть, ты и так худенький.

Он не ответил.

— Сколько дней не выходишь на улицу, такая погода замечательная…

Что делать с сыном, она не знала. С кровати он не вставал уже третьи сутки, с каждым разом ел все меньше и разговаривал реже. Больше спал, или, как она замечала, был скорее в каком-то забытьи, нежели во сне.

— Я оставлю тарелку здесь. Схожу в магазин, может, фруктов хочешь? Папа вечером с работы придет, хоть вынесет тебя на балкон воздухом подышать.

И вышла, поправив ему подушку и убрав мокрые волосы со лба. Накрывать покрывалом не стала, - слишком жарко было, даже открытое окно не давало прохлады. Оливия одернула тюль и спрыгнула на пол в комнате.

Она увидела то, что никому, кроме нее недоступно было увидеть. Ни мальчика, ни его кровати на месте не было. Прямо около стены было воздвигнуто каменное жерло колодца, на краешек которого была поставлена тарелка с вкусно пахнущим горячим обедом. Оливия заглянула внутрь. Так глубоко, что Георга и не разглядеть.

Для нее это была не проблема, — она всего лишь соскользнула вниз. Мальчишка лежал как раз свернувшись по форме круглого колодезного дна, в пыли, в духоте, без капли просвета. Как акробат, покручиваясь на невидимой опоре, она зависла над ним на расстоянии вытянутой руки.

— Так вот, куда ты спрятался, трус, — зло прошипела девушка, — решил сбежать, слюнтяй… жалкое ничтожество, слабак! Ну и сдохни здесь, раз ты этого хочешь!

— Что тебе нужно? — глухо произнес Георг, не поворачивая к ней лица и не открывая глаз.

— Пришла посмотреть на павшего воина. Нет, даже не павшего, ведь ты не участвовал ни в одном сражении. Ты сразу бежал, сразу сдался, раздавленный червяк, а не воин. Ненавижу слабых, бесхребетных, таких, как ты.

Оливия плюнула вниз, попав ему на рукав пижамы.

Георгу было двенадцать лет, но по росту он остался таким, как выглядел в десять. Он весь высох, кожа была, как папирусная бумага, - настолько тонкая, что просвечивали вены, и было видно, как медленно протекает в них жизнь, словно через силу. Оливия рассвирепела:

— Посмотри на меня немедленно!

Георг повернул голову, разлепил веки и увидел у кончика носа выставленный вперед клинок. При своем положении, Оливия предстала перед ним гигантской колонной, уходящей своим силуэтом вверх, - к крошечному свету далекой комнаты: плечи были покрыты стальным панцирем, который чешуйками облепил ей шею и щеку, одежда оплеталась в лоскуты бархата и кожи, с темными связующими их нитями. Дуновение невидимого ветра стало рвать белый воротник на шее, и извивать льняные волосы. В свободной руке она сжимала рукоятку длинного клинка, направленного на мальчишку, а перевязь от ножен пересекла грудь, как аркан.

— Да ты знаешь, кто ты такой, на самом деле, Георг? Ты знаешь, в каком ты мире?

Он слабо мотнул головой.

— А хочешь узнать? — ее голос смягчился. — Отвечай сейчас, потому что больше я не приду. Или ты остаешься здесь, или даешь мне руку и больше никогда не залезаешь в этот колодец.

Мальчишка сглотнул комок пыли с подступившими слезами:

— Я не сам. Меня столкнули.

— Кто?

— Не помню, человек в капюшоне. Он подошел ко мне и сказал “ты мертвец”, и я полетел вниз.

— Давай руку, — она подтянула его легкое тело, заставляя встать. — Обними меня за шею, мой маленький господин, и держись.

Подниматься было не нужно, - колодец сам терял свою глубину и начал осыпаться со стен. Когда они снова оказались в комнате, каменное жерло все еще зияло в полу, но вскоре его затянуло землей, потом деревом, потом паркетом, и едва Георг встал на ноги рядом с девушкой, как ему показалось, что он всего лишь поднялся с помятой продавленной кровати.

— Меня зовут Оливия, я твой оруженосец.

— Кто?

— Малыш, тебя успели свергнуть и смертельно ранить, запрятав в склеп. С такими противниками вообще нелегко сражаться, а с голыми руками тем более, так вот, я тот человек, который будет давать тебе в руки оружие, — с этими словами она спрятала свою рапиру в длинные ножны, — ты же воин.

Он очень боязливо сел обратно на кровать, от слабости плохо держали ноги. Но никуда больше не упал, все вокруг оказалось реальным, как и присутствие чудесного оруженосца.

— Будешь биться, да? — Оливия подмигнула.

— Да.

— Я верила, что другого ответа ты не дашь. Распрощайся с прошлым своим существованием.

Соратница у него была красивая, и грозная и добрая одновременно, и он сразу во всем ей поверил. И даже не посмел ослушаться, когда она, схмурив брови, поставила ему на колени тарелку:

— Ешь. Пока она не опустеет, мы не сделаем ни шага дальше.

Сил прибавилось, от еды ли, от вдохновения, но Георг почувствовал себя гораздо лучше уже через полчаса. Его оруженосец терпеливо ждала пока он придет в себя после долгой спячки.

— Переоденешься по дороге, — он кивнула на окно, — пойдем.

— А куда?

— Увидишь. Тебе многое еще предстоит узнать и о себе и о твоем новом мире. Он называется мир сов.

— Каких сов?

Вышли они так же, как входила она, - через окно. Мальчишка показал себя молодцом, - не испугался даже тогда, когда понял, что они уже не дома, и даже не в своем городе, а совсем в ином месте: карниз от земли оказался не выше, чем и от пола в комнате, и встретили нового воина и его слугу почти черные сумерки какого-то сада.

— Здесь недалеко, малыш, — тихо сказала Оливия. — Ты не против, если я иногда буду так тебя называть?

— Нет. А кто тебя прислал?

— Никто. Многое хочется спросить?

Георг шмыгнул носом, почувствовал ночную зябкость и поежился. Мама всегда предупреждала любой холод, укутывая его в теплые вязаные одежды, только бы он не заболел. Если простуда наложится на его недуг, он вполне может умереть, он это знал.

— Мне холодно.

— Сейчас пройдет. От ходьбы согреешься.

— А если я заболею?

— Эти страхи выбрось.

Георгу пришлось замолчать. Сам себе удивляясь, он понимал, что это не сон. И понимал, что он не сошел с ума, - прежде и человек в капюшоне, и колодец, в котором он пролежал целую вечность, доказали ему то, что существует в мире нечто иное, чем просто люди, комнаты, страны и континенты. С ним случилось нечто. И если нежданная спасительница поможет ему понять, - что, он будет только счастлив.

Она шла впереди, петляя по запутанным тропинкам с легкостью, а он лишь семенил следом. Даже не задыхался, как прежде с ним бывало на прогулках. И зябкость прошла.

— Тебе, пожалуй, понадобятся хорошие сапоги и плотная куртка. Оденешься, как подобает воину. Хочешь?

— Да.

— За чем дело стало?

Пижама с него исчезла, ноги обтянули плотные узкие штаны, а ступни и голени обхватила кожа с ремешками, такими удобными, что он и не почувствовал толком обуви. Рукава раздулись просторной тонкой рубашкой, окутались другими рукавами, - более плотной ткани, и нечто невидимое несильно стянуло застежки у него на груди.

— Здорово!

— Ты уже улыбаешься, это замечательно.

— Но ты же не видишь!

— Я чувствую.

Из просвета деревьев над головой путников вынырнула луна. Георг остановился от неожиданности и уставился на нее во все глаза. Она была огромна, как чертово колесо в парке.

— Не отвлекайся. Свою сказку рассмотришь после, когда мы посетим Темницу виноватых. Это очень важно, очень. Но пока мы не подошли к воротам, я должна рассказать тебе кое-что.

— Что? — он с трудом оторвал взгляд от лунного диска и нырнул в темноту за Оливией.

— Ты был одним из самых богатых королей своего мира, малыш. Но тебя свергли два года назад, догадываешься, о чем я?

Мальчишка нахмурился, два года назад с ним случилось только одно, - он тяжело заболел. Пытаясь отогнать это воспоминание, он переключился на ощупывание замысловатых пуговиц куртки и ее приятную шерстяную ткань.

— Я догадываюсь.

— Так вот, это были заговорщики. Ты же читал или видел в кино про историю, что рядом с королями всегда есть заговорщики?

— Да. А как это, - я король? Мне мама с папой ничего не рассказывали…

— Они тоже король и королева, только не совсем догадываются об этом. Большинство людей вообще не замечают этого, просто живут и тратят свое наследное богатство. И ты бы потратил, дожив до глубокой старости, но кое-кто тебе помешал.

— И у меня есть королевство?

— Было. Теперь нет. Я же говорю, тебя свергли. На трон тебе не вернуться никогда в жизни.

Что-то волшебное уплывало у Георга из души. Только появилось открытие, что он, оказывается, король, а теперь эта девушка сказала, что нет.

— Виновников ты приказал посадить в темницу.

— Я?!

— Да, ты сам. Сейчас мы на них посмотрим, и может быть… — она замолчала, прикусив язык.

— Что? Что может быть?

— Мы пришли, Георг. Доставай ключ.

— Какой ключ?

Он только сейчас заметил, что тропинка уперлась в невысокое здание из белого кирпича, где почти во всю высоту и ширину стены, огромной аркой, как перевернутый щит, зияли ставни двери.

— Ты слишком часто переспрашиваешь. Он у тебя в кармане, посмотри. Всегда хранишь его рядом с собой, как зеницу ока, а теперь хочешь меня убедить, что и не знаешь ничего о ключе.

Большой, длинной во всю его ладонь, ключ и вправду нашелся. Новенький, блестящий тусклым медным цветом. Он разглядел его получше у висячего фонаря, - заковыристый, как ветка старого дерева.

— Это он?

— Он. Открывай сам, мне не положено.

Вскинув глаза на широкие створки, Георг поискал скважину. На свежем, не так давно поморенном дереве, были еще видны следы рубанка, и оковка этих полуворот-полудверей была из начищенного металла, с новыми заклепками петлями, да и кольцевые ручки слепили серебряными искрами. Скважина тоже нашлась, - точно посередине.

Повернув лишь раз, дверь со щелчком и без скрипа отошла в сторону, и Оливия с Георгом вошли внутрь. Помещение темницы было похоже на помещение храма, в котором мальчишка был однажды, - длинная зала, впереди что-то вроде алтаря, только здесь, по бокам, высились стрельчатыми арками пустые ниши. В каждой из них стояла скамья, на полу валялись цепи, прикованные к стене, и миска. И больше никого не было, - никаких узников. Ниши не отгораживали даже решетки.

— Это так важно? — осмелился переспросить Георг.

— Да, — Оливия кивнула.

В свете трех развешанных фонарей, девушка стала казаться мальчику совсем не от мира сего. Очень сосредоточенная, вооруженная, с поджавшимися губами, - собранная, как для внезапной атаки. Даже костюм ее немного ощетинился лоскутками ткани и чешуйками металла у подбородка. Георг разглядывал ее, решив спросить ее как-нибудь потом: эта рваная кольчуга на шее, - одежда, или ее собственная кожа?

— А где заключенные?

— Сейчас появятся, — и сделала шаг назад, — будь готов.

Внезапно испугавшись, он тоже попятился.

— Нет, а ты должен остаться.

— Один?! Здесь?!

— Не один, малыш, но я в стороне. Мне вмешиваться нельзя.

Теперь уже, не смотря ни на какое одеяние, Георгу стало холодно. От страха. Он оторвался взглядом от оруженосца и стал хаотично вглядываться в пустые проемы. Вот как выскочит оттуда чудовище, что он и увидеть его не успеет, и сожрет его. Он и без этого страдал от своей немощности, а теперь вдвойне почувствовал ее, и осознал, какой он на самом деле маленький и болезненный, что ничего он не сможет сделать, даже побежать. Ноги от слабости приросли к каменному полу.

— Оливия!

Но та не ответила.

— Ваш сын самый выдающийся ученик в школе, — раздалось сзади, и Георг, обернувшись, узнал своего учителя. А рядом стояла мама, и он сам, — наша гордость и надежда на победу в летних соревнованиях.

В желании крикнуть, он только открыл рот, но не издал не звука. Все трое, как еле видимые призраки стояли в стороне, и освещал их не свет каземата, а те далекие школьные лампы под потолком, одна из которых так долго трещала после нагрева, пока ее не заменили. Угадывать-то было не нужно, - он прекрасно помнил этот день, когда переполнялся гордостью сам за себя, и купался в родительской похвале, уверенный, что он обязательно выиграет соревнования. Он бегал со скоростью кометы, и никто во всем городе, ни один его сверстник, не мог его обогнать ни разу.

— А ничего, что он пропустил две недели занятий?

— Он уже догнал программу, он смышленый мальчик. Нам очень нужно его участие.

— Мне необходимо еще посоветоваться с врачом, все-таки всего несколько дней прошло, как его выписали. Можно ли нагрузки?

— Георг, — учитель опустил взгляд на него, — если что ты готов посражаться за то, чтобы имя нашей школы зазвучало на всю страну? Я освобожу его от всех уроков, только бы готовился, тренировался. Ну?

Мама колебалась, а сын смотрел на учителя. Георг и это помнил, - что в ту минуту больше всего на свете хотел оправдать его надежды. Чтобы школа гордилась, и чтобы учитель гордился, потому что тот всегда выделял его среди других учеников. Он обязан был участвовать!

— Ничего страшного не произойдет, уверяю вас, — учитель продолжал гнуть свою линию, — сейчас это только пойдет ему на пользу. Физическая активность позволит быстро войти в привычный здоровый ритм, да и какие же это нагрузки? Легкая гимнастика, разминочка. Пара пробежек в день, и все, - а дальше домой и никаких уроков. Вы уж последите за его питанием.

— Ладно, — согласилась мама с улыбкой, — убедили.

— Георг! — тот снова зычно призвал мальчишку, — на тебя уповаем!

И растаяли. Георг с застывшим звоном в ушах смотрел на фонарь, - где секунду назад еще виднелся учительский профиль. Это была не пара пробежек, это были кроссы по стадиону для достижения определенного результата, а потом для закрепления его. Он гонял его изо дня в день, так что к концу каждой тренировки Георг падал в стриженый газон лицом вниз от изнеможения. Едва почувствовав, как прилив ненависти снова заполняет его, Георг услышал другой голос, уже с другой стороны.

— Обычное недомогание… — протянул скучный ленивый тон, — все показатели в норме… вот вы, мамаша, панику развели. Здоров ваш мальчик.

Врач прямо по плитам делал шаги, оставаясь недвижимым. И снова тут же была мама, - в темно-зеленом платье. Ей как раз его недавно отец подарил на день рожденье, они вместе ходили выбирать. Уже давно, но это он тоже помнил. Как по подсказке, в поле зрения снова появился он сам, идущий позади матери в нескольких шагах.

— Ну, одышка, ну слабость, — гундел доктор, просматривая свои бумажки на планшетке, — аскорбинку попейте, отдохните. Вы говорите, у него совсем недавно соревнования прошли? Так что ж вы хотели?..

— А кардиограмму вы сделали? Он иногда жалуется, что у него в груди колет.

— Показатели в норме, идите домой, мамаша, работы много. Если хотите, я вам справочку выпишу, чтоб от уроков денька на три освободить. Отдохнет хорошенько и все пройдет.

— Да, выпишите.

Георг закрыл глаза. А когда открыл, увидел перед собой окно. То самое, на которое он смотрел в течение двух долгих зимних месяцев. Даже снег за стеклом шел.

— Это ты виновата… — свой собственный голос не узнал. — Это ты виновата…

Рядом с окном появилась больничная койка, снова он и снова мама, сгорбленно сидящая рядом на стуле.

— Не надо было меня рожать. Я не хочу быть таким, это ты виновата…

— Не говори так, сынок. Все образуется, — у мамы были запавшие темные глаза, уже выплаканные неделями ожидания, а потом и ударом диагноза. — Сделаем операцию, и все поправится…

— Нет! Я не хочу, я не проснусь, я не выживу… они говорили, что так может быть, я сам слышал, когда они разговаривали с тобой!

— Родной, если не делать, то ты… ты взрослый уже, - слова ей давались с большим трудом, — ты понимаешь, да? Так нельзя, нужно делать то, что говорит доктор.

— Это ты виновата! Ты всегда делаешь то, что говорят другие!

— Георг… — Оливия, наконец, подошла к нему и тронула за плечо, — подойди к дальней стене.

Мальчишка был такой бледный и с такими распахнутыми глазами, застывший, как маленькая восковая куколка, одетая под пажа. У него дергались скулы, а брови сошлись, зарубив на лбу бороздку недетской ярости:

— Ненавижу… их всех ненавижу.

— Ты запер их здесь, в Темнице виноватых, мой воин, потому что они заговорщики. Ты вспомнил? Они свергли тебя, они лишили тебя короны, — девушка перешла на шепот, и говорила, стоя сбоку, прямо на ухо, а он не сводил взгляда с невидимой точки впереди. — Тебе никогда не вернуть себе трон… никогда. Это они виноваты!

От резкого выкрика он вздрогнул, а Оливия с силой толкнула его в спину, так что он, едва не упав, сделал несколько поспешных шагов вперед.

— Хватит держать их в тюрьме и кормить! Хочешь отомстить, - казни! Вот тебе твое первое оружие, Георг!

В руках у него затяжелело древко. А то место, что он принял сперва за алтарь, осветилось факелами, открыв для обозрения эшафот. Какая-то неясная фигура, он даже не успел разглядеть, кто, вывела к плахе связанного по рукам учителя Георга, и заставила преклонить колени. Мальчишка взглянул на руки, - он держал топор. Тяжелый, но в меру, он мог бы его легко вскинуть над головой…

— Что это… — Георг осип от ужаса.

— Расплата, — голос Оливии звучал так красиво и торжественно, как звон колокола, — каждого, кого ты винишь в своей болезни. Они отправили тебя в этот мир, они порвали тебе сердце и отняли силы, они поставили твою жизнь под угрозу смерти, так расплатись!

— Я не могу…

— Что?! — изумилась она. — Я привела тебя сюда, чтобы ты наконец-то убил заговорщиков! Я дала тебе в руки оружие возмездия! Ты воин, или трус!?

— Там мама… они же… я не могу. Так не бывает!

Девушка еще раз пихнула его в спину, так, что он подлетел к учителю.

— Он даже не смотрит тебе в глаза, чего ты боишься? Он виноват, ведь так?

— Да.

— И только пусти слезу, я тебя ударю! Мужчины не плачут, запомни.

— Я не могу!

— А что ты можешь? — она гневно взглянула на него сверху вниз. — Держать их здесь до конца жизни? Винить, ненавидеть, открывать заветным ключом двери и заглядывать внутрь, каждый раз вспоминая, как они свершили свое преступление? Ключик-то всегда при тебе, я говорила… убей, и все кончится. Ведь большим наказанием для них может быть только смерть, не так ли? Им нет прощения, Георг.

— Что мне делать?

— Мальчишка, я так и знала… в мире сов об этом не спрашивают. Это твоя жизнь, тебе решать.

— Но я не знаю?

— Ответ в твоих руках.

Он отшвырнул от себя топор так, как будто тот уже был перепачкан в крови. Несколько мгновений стоял, глядя на затылок своего преподавателя и на его связанные руки.

— Даже если они виноваты, то не так… не так, как ты говоришь… и мама не виновата. Она не виновата совсем, я не хочу, чтобы ее приводили. Она не при чем, она меня любит.

— И что это значит?

Вместо ответа Георг зашвырнул куда подальше и ключ.

— Я не понимаю тебя, — упрямилась Оливия.

— Пусть их освободят.

— Кто? Ты выстроил Темницу виновных, и ты их сюда посадил.

— Нет, ее больше не будет. Я не хочу виновных. Все равно уже…

— Трона тебе не вернуть. Ты это хотел сказать?

Георг кивнул.

— Тогда пошли отсюда.

И плаха, и нечастый преподаватель растворились, как осевшая пыль. Едва они преступили порог, как посыпались камни, и не успело здание даже пошатнуться, как вместо него встали стеной густые темные деревья, и опять выплыла над головой луна.

— Что чувствуешь?

Он промолчал. Ему было и тяжело от пережитого и легко одновременно, но сказать об этом вслух постеснялся. Мальчишку внезапно сковала робость, как бывает неловко при свершении первого взрослого поступка, и лучше бы тому совсем свидетелей не было…

— А сколько еще впереди… — вздохнула оруженосец. — Ты поступил благородно, - топор не оружие настоящего воина, тем более рыцаря. Кроме того, иные люди сажают сюда тех, про которых только думают, что они виноваты. Как ты свою маму, а потом, бывает, рубят с плеча. И летят головы. И легче не становится, а с годами, если Темницу не разрушить, она может превратить тебя в тюремщика до конца жизни. Эта участь ужасна.

— Я запомнил.

— Не нужно запоминать, нужно понять, но тебе это удалось. Я рада. Ты не устал?

— Устал, — признался Георг и сел прямо в темную прохладную траву.

II

— Привет, — я улыбнулась, пытаясь не думать о том, что это не та самая роковая, особенная, самая первая встреча нас, героев с большой буквы, — меня зовут Майя.

Он открыл глаза даже прежде, чем я поздоровалась, как только моя тень закрыла ему солнце.

— Привет, Майя, — вставать с земли он не торопился, пожал ладошку Перу и кивнул мне. — Рад познакомиться.

— Взаимно.

— Я Гарольд Галл.

Имя очень вписалось в то, как он выглядел: весь нездешний. Впрочем, он был таким, каким был при последнем и единственном нашем разговоре еще до прыжка в белую дверь. Настроение, судя по взгляду, у Гарольда было приподнятое и весьма боевое.

— Рад, что познакомились, — вставил реплику Перу. — Теперь нужно посвятить Гарольда в некоторые особенности мира сов, о которых он не знает.

Он поднялся с места и накинул пиджак на плечо. Странным образом, но никакого особенного волнения от встречи на меня никак не находило. Или сущность собственной второстепенности настолько меня охладила в чувствах, или обычное понимание, что “если я здесь никто…”, вдруг перевернуло в голове все верх тормашками, обозначив: “…то тогда какое мне до него дело?”.

— А что ты уже знаешь о мире сов?

— Ничего. Я прилетел с другого конца света только для того, чтобы побывать там.

— Так далеко не стоило забираться. Он существует повсюду.

— Да, но не везде есть те, кто согласны провести туда.

— Ладно, — карлик, кажется, намеревался ретироваться, — я удаляюсь. Жду вас обоих, если договоритесь, а я уверен в этом, вечером у этого забора. Пропущу его, Майя, только в двух случаях, - или твоя присяга, или… Третьего не дано.

— Нет проблем, — Гарольд отмахнулся на прощание рукой, а страж сгинул в траве, как нырнул. — Пойдем в город, посидим где-нибудь, и ты расскажешь мне все, что мне нужно знать.

— Хорошо.

Мы вернулись от пустыря к улицам, и недалеко нашли открытое маленькое кафе, напоминающее скорее вокзальный буфет на свежем воздухе, - столики высокие, у которых необходимо стоять, а ассортимент продуктов и напитков был настолько подозрителен, что мы ограничились соком в граненых стаканах. Наливали их из давно забытых конусных стеклянных емкостей с кранчиками внизу.

— Странно у вас здесь.

— На тебя тоже косо смотрят, слишком для такой провинции, как эта.

— Старался. Хотел произвести хорошее впечатление при встрече, но обычно я одеваюсь гораздо проще. На нашей половине так принято.

Я согласилась:

— И мы не дикари, по одежке встречают везде…

— Перу сказал, ты не возьмешь за свою услугу денег.

— Да. Это исключено.

— Ну, — Гарольд пригубил из стакана, отставил его в сторону и сложил на столешнице руки, — я внимательно слушаю.

— Ты хоть знаешь, что такое “сов”? Что это значит?

— Нет.

— Ладно, а кто такие короли, слышал?

Он только слово сказал, как я поняла, что понятие “королей” для него стандартное, понятие, не относящееся к сов ничем. Я перебила:

— Короче, не знаешь, не рассказывай дальше.

До чего же сильно меня подмывало спросить “зачем?”. Зачем тебе все это, Гарольд, если ты даже представления не имеешь, куда просишься? И преодолел такое расстояние непонятно для чего. Неужели ради этого мира? Это даже не пахнет романом, это пахнет нашатырем и стерильными бинтами, это режет глаза своим видом, это не весело, не смешно, не приятно, это слишком личный мир даже для того, чтобы пускать туда знакомых людей. Да и зачем? Не найдется ни одного, кто бы сказал, что ему нравится слушать рассказы о мире сов, о людях сов. Словами не передать, насколько все это невозможно для реальности.

— Этот мир так называется потому, что в нем существуют люди с ограниченными возможностями. Я рождена в нем, я принадлежу ему как к Родине. Ты вне, за пределами, - ты король. Мир сов сказка, и не сказка, хоть здесь, помимо рыцарей, есть еще белые и черные маги, наемники и демоны, оруженосцы и оружейники, воины… и нет ни одного короля. Они не могут здесь находиться просто потому, что одно исключает другое. Люди сов и монархи, как два полюса, как день и ночь, это закон. Монархи, по здешним представлениям, это всего-навсего здоровые люди. У них не то чтобы неограниченные возможности, это не совсем верное определение, но близко. Каждый человек при рождении получает от Бога, или от природы, как тебе больше нравится, богатство. Он наследует его по праву рождения, - возможности: свободно дышать, ходить, бегать, думать, управлять собой. Здоровье, одним словом. Кто-то быстро понимает цену ему, и старается не только укрепить свой трон, но и преумножить богатство, прилагая к этому массу усилий, и доживая до старости, если конечно, исключить всяческие несчастные случаи и прочее… о прочем потом. А кто-то тратит свое наследство бездумно, разоряется и становится нищим. Потому королю и не возможно попасть в этот мир, потому что здесь нет здоровых людей.

— А что о прочем?

— Да, об этом. Внезапный недуг, авария или любое другое происшествие в жизни, может раскороновать монарха.

— И он оказывается здесь?

— Нет, не всегда, в мире сов не собраны все инвалиды человечества. Он только для тех, кто хочет стать рыцарем.

— Как ты?

— Как я, — я кивнула и осмотрела улицу. — Только прежде чем им стать, нужно отвоевать себе такое право.

Впервые я так открыто говорила это вслух. Я прежде никогда не объясняла подобных вещей, некому было это истолковывать и некому слушать.

— Пояснять необходимо очень много, всего за раз не упомнишь и не расскажешь. Чего только стоит объяснить понятие “война”, “оружие”, “дракон”, нельзя так просто объяснить “закон цепей” и другие правила в этом мире…

А он слушал. И, будь он проклят, даже ни разу не посмотрел куда-нибудь в сторону, чтобы облегчить мне способность говорить. Любопытства тоже никто не отменял, и тайна “а кто он?” оставалась тайной. Перу меня посвятил в аспекты моей жизни, не затронув его ни словом, но, памятуя о предостережении не задавать лишних вопросов, я их и не задавала. Надо было еще почаще помнить о том, что думать в моем положении неуместно.

— Чтобы королю пройти туда, где ему не место по определению, и нужна клятва. Я приму твое подданство, как рыцарь, приму присягу и стану проводником. Я буду служить тебе, но не путай это со слугой.

— Сгоняй за бутылкой, принеси тапочки?

— Именно.

— Что потребуется от меня?

— Я не знаю, — тут я ответила вполне честно, — в зависимости от того, будет ли мир сов на тебя реагировать. Если да, то я постараюсь предупреждать тебя, если успею.

— Это опасно?

— И да, и нет.

— Что нужно брать с собой?

Не удержавшись от смеха, сказала:

— А как ты думаешь, что нужно человеку, когда он хочет посмотреть на мир другими глазами? Гарольд, — я перестала смеяться, — это не просто две недели гриппа, когда ты страдаешь от недомогания и чувствуешь себя больным и разбитым. Это не сломанная нога в гипсе, когда твои возможности ненадолго ограничены в передвижении… это… не туризм, чтоб ты знал, в мир сирых и убогих.

— Не хотел никого обижать, — он выставил вперед ладони, — глупость спросил.

— Там все тебе выдадут, — жестко отрезала я, — как баночку для утренних анализов.

— Я сразу начал лучше тебя понимать.

— И прекрасно. Больше пока мне рассказать не о чем.

Он сказал, что вернется в гостиницу, где остановился, и к восьми часам обещал быть на месте нашего знакомства, как условил Перу. Предложил, если мне будет угодно, заехать за мной и прибыть вдвоем, но я возразила, что лучше каждый сам по себе. И мы разошлись.

Путь оказался долгим. Дома меня ждала тишина, очень неуютная комната, непонятное письмо и записка от мамы, что она заскакивала на обед. “Сготовь что-нибудь к ужину. Задержусь на работе на пару часов. Мама”. Утреннее обследование квартиры помогла мне сейчас достаточно быстро сориентироваться и на кухне, тем более что большинство предметов лежало там, где привычно всякому. Негласные обычаи одной страны, - очень полезная штука. Кастрюлю на плиту, голову в отключку, и время до выхода из дома быстренько натикало на будильник.

— Как тебе, сахаринка, страшно? — Перу стоял близко ко мне, но говорить шепотом не стал, с его роста все равно не расслышать. — Не боишься, что там все время твоего отсутствия тебя дожидалось нечто новенькое?

— Нет, этого не боюсь.

— А холодок не пробегает от мысли, что снова придется посмотреть на то, что спряталось в памяти? Или снова взглянуть на то, что до сих пор гложет воспоминаниями?

— Нет.

— Умница, крошка. А клятва?

— Клятва есть.

Вечер был уже очень хмурый, готовый в любой момент коварно заглотить остатки солнца и погрузить мир во тьму. Мы трое, и больше никого рядом, стояли снова у голубого забора.

— Хорошо, дайте-ка ладонь, ваше величество.

Его величество переоделся в джинсы и футболку, и на ноги надел более удобную для долгой ходьбы или бега обувь, что-то похожее на кроссовки, только часы не сменил, - так и посматривал на циферблат, выворачивая себе руку. Кто знает, как его разукрасит мир сов, если того пожелает? Дать мне свою ладонь попросила я. Это было не обязательно, даже для ритуала, которого никогда не было, но мне самой захотелось схитрить и воспользоваться подобным моментом для создания торжественности. Очень походило все на церемонию клятвы двух брачующихся, где Перу сошел бы за святого отца, да союз между нами с минуты на минуту грозился стать союзом другого рода. И потому я пацанка с истинно рыцарской стрижкой “под шлем”, с мамой, на которую я не похожа, и работой, не требующей никакой профессии.

— Я, Майя, рыцарь мира сов, добровольно приношу присягу верности Его Величеству Королю Гарольду, и даю клятву отныне посвятить силы, время и знания своему господину, подчиняясь закону мира. Обязуюсь не раскрывать тайн, доверенных мне, не ждать наград, не уронив чести соратников по оружию. В этом, перед всеми присутствующими, и всеми, кто не видит и не слышит меня, клянусь, признаю и исповедую.

Я сжала его руку так крепко, насколько могла.

Как бы там ни сложилось, какая бы хозяйка истории не появилась на горизонте отныне нас связывала эта клятва. Это тоже чего-то да значило.

— Ну и вот! — закричал карлик. — Что было справа, стало слева!

Рукопожатие разомкнулось. Голубой забор был теперь за нами, за спиной. Его прутья пролетели сквозь, даже не коснувшись кожи. Как нитка в игольное ушко, - легко, вопреки всему физическому миру, вопреки физическим возможностям человека. И солнце погасло, а от горизонта, как подфутболенный мячик, взлетела луна.

— Мяч застрял в сетке, — Гарольд проследил ее полет глазами и застыл с запрокинутой головой, — кто-то почти забил трехочковый.

— А это ты прав, — снова от забора подал свой детский и низкий голос страж, — удивляться здесь нельзя! Здесь нужно смотреть и понимать.

Другой мир короля не преобразил, ни в чем, даже золотого ободка на лоб не надел, а вот я почувствовала, как левое плечо стягивает змейкой кожаный ремешок, а щиколотки ног плотно обматываются сапожными голенищами. О бедро ударились ножны шпаги, - старой боевой подруги, и когда Граольд опустил голову, то сказал “О”.

— Это оружие, — я взялась за эфес, — служит только мне. Не обольщайся, что при нападении на тебя я смогу встать на твою защиту, или ты сам сможешь воспользоваться им для обороны.

— Перу, дай мне тоже что-нибудь! Эта девушка грозит опасностями.

— Смеешься, да? Улыбка твое самое надежное оружие, и это я говорю серьезно.

— Пошли. Луне нельзя долго светить, сойдет на нет.

— Куда?

— Куда мир сов прикажет.

А мир сов повел по бездорожью. Больничный сад с кипами цветущих яблонь не желал растворяться, превращая начавшийся путь в романтичную прогулку под луной. То, что время встречи у забора выбрано именно на вечерний час, было не случайным. Если бы в обычном привычном пространстве, которое само теперь называлось “по ту сторону”, было утро, то здесь ночь. Был бы день, - здесь ночь. Начало всегда шло с темноты, и для меня было большим счастьем, что в свое время немалый кусок “черного периода” в своей жизни я прошла в неосознанном возрасте.

— У вас все больничные сады такие огромные?

— Забудь, теперь это совсем не то место, которое ты мог видеть со стороны стройки или пустыря. И смотри по сторонам внимательно, я могу не заметить того, что предназначено твоим глазам…

— Впереди здание.

Я остановилась, как вкопанная, а Гарольд сделал еще несколько шагов вперед.

— Это темница виноватых!

Неминуемая, она всегда строилась близко с воротами.

— Зайдем?

Около ржавых железных дверей кучей валялся мусор из почерневших листьев, зимующих здесь, наверное, не один год. Над порталом входа чадил фонарик, все стены были замусолены погодой и неопрятностью.

— Заперто, — он дернул за чугунное кольцо, а потом пригляделся, что под ним имеется скважина, — можно, конечно, через окно…

— Ключ поищи, должен в кармане заваляться.

Гарольд полуобернулся на меня, услышав уверенный тон, недоверчиво скосился темным глазом, но все же хлопнул себя по штанинам.

— Надо же… — достал маленький, как для секретера, ключик и свистнул в дырочку, — похож на тот, с которым я насвистывал первые мелодии в восемь лет.

— Наверняка он и есть.

Двери скрипнули так, что я едва не зажала уши. Вернее они протяжно застонали и настолько осыпались ржавчиной, как будто с них слезала обгорелая кожа. Подвальный сырой запах вырвался наружу и смешался с яблоневым.

— Не слабо придется платить владельцу этой темницы по счетам, - сто лет назад закрыл, а лампочку оставил, — и кивнул в сторону слабого внутреннего света.

— Это фонарь, а не лампочка, а хозяин тот, у кого ключ. Входи, посмотрим что там.

Шпага кончиком задела косяк, а каблук сапог стукнул по полированному плиточному полу, - ничего, кроме дальнего огонька было не разглядеть, а свет луны насколько мог, выцарапывал темноту с входа, как белая кошка у черной мышиной норки, так же безрезультатно.

— Хочешь сказать, это все принадлежит мне?

— Да. Ты даже сам ее построил, камень к камешку.

— Не могу вспомнить.

Уже внутри здания Гарольд по любопытству дал мне несколько очков вперед, - пока я заглядывала в одну нишу, он успевал обойти три, но каждая из них пустовала, даже не намекая на то, что кого-либо здесь прежде держали. И он первым добрался до фонарика. Судя по тому, как он замешкался там, я поняла, что один узник все-таки здесь запрятан.

Как выглядят заключенные, что собой представляют, молчат или говорят с тобой, - я не знала. Свою темницу я больше помнила снаружи, чем изнутри, и никаких огней внутри никогда не горело.

— Там кто-то есть?

Но Гарольд меня не услышал. Это меня разозлило, и вместо того, чтобы повторно сотрясать воздух, решила подойти. За королевской спиной не разглядеть было узенькой ниши, а сам он, чутко услышав меня за несколько шагов, развернулся и торопливо сказал:

— Здесь не на что смотреть, Майя. Пошли назад.

— А кто там?

— Какая разница, кто? Я понял, что это за место, теперь можно уходить.

— Постой, —Гарольд подталкивал меня за локоть по направлению к выходу, — но так нельзя… ты не можешь все оставить, как есть.

— Почему?

За пределами было заметно свежее, и даже появился легкий ночной ветерок, развивающий от косяка ошметки светящейся паутины.

— Ты должен что-нибудь сделать.

— Кому должен?

Он спрашивал абсолютно серьезно, а я не знала, как объяснить, что просто должен, и все.

— Зачем тогда приходить сюда? Себе должен, больше никому. Разрушь ее, сотри с лица земли и выкини ключ, или тебе нравиться быть тюремщиком?

— Нет-нет, ты неправильно поняла то, что правильно понял я. Тот, кто во всем виноват, обязан сидеть здесь. Его нельзя выпускать и нельзя прощать. Темницу нельзя разрушать ни в коем случае!

Двери захлопнулись сами по себе, и с таким грохотом, что мы оба от неожиданности пригнули головы. Мне стало нехорошо.

— Это неправильный поступок.

— Узнаю сам себя.

А я его не узнавала. Прежний веселый настрой куда-то исчез, уступив место непререкаемой воле.

— Как угодно.

— Идем дальше?

Дальше? Если нас пустят дальше…

От темницы из сада уже вела мощеная старинная дорога, и идти было легче. По некоторым признакам подступающего к сердцу могильного холодка, неподалеку было кладбище. А просачивающиеся сквозь темный воздух звуки собачьего лая и гонга колотушек, свидетельствовали о городе.

— Ты обо всем здесь знаешь, как правильно поступать?

— Нет.

— Расскажи. В чем я не прав, по-твоему?

Я немного подумала, прежде чем объяснить:

— Человек сов обычно всегда выстраивает темницу виноватых, и постепенно или сразу сажает туда тех, кого таковыми считает. И вместо того, чтобы тратить силы на свой путь, он остается на месте, остается жить там, внутри, вместе со своими заключенными и превращается в тюремщика. Если ее не разрушить, то и не обрести свободы. Человек сов навсегда сам становится пленником “тех, кто во всем виноват”…

— У тебя все получилось?

— Получилось.

— Всех простила и отпустила?

Усомнившись, я посмотрела на Гарольда:

— А тебе действительно интересно знать?

Обычно, в историях о других людях о себе не рассказывают. По всем правилам, он не должен был мне задавать этот вопрос.

— Интересно.

— Да, я выстроила ее. А потом ходила вдоль пустых ниш, рубила воздух, и все ждала, что хоть кто-нибудь появится. Очень хотелось вмазать кому-нибудь за все хорошее. И тюрьма стояла, стояла до тех пор, пока я там жила и пыталась заточить хоть одного узника, да не получалось. Каждый раз выходило, что никто не был виноват… как только я смирилась с мыслью, что мстить мне некому, стены рухнули и я вздохнула свободно. Я уверена, что тебе бы стало намного легче, если бы сейчас уходили с руин.

— У нас разные случаи.

Дальше мы шли молча. Садовая дорожка расширялась, превращаясь в парковую аллею, на которой кособоко разлеглись тополиные тени. Это начинался город.

Не думать я не могла, и, прежде всего, о том, что мир сов не разразился громом и молниями на королевское вторжение в свои пространства. Более того, - он даже повел себя так, как если бы Гарольд сам прошел сквозь прутья забора, а не моя клятва его провела. Конечно, обычные люди тоже строят себе тюрьмы, потому что страдают от переизбытка преступников: один виноват в том, что зарубили проект, другой в том, что брак неудачен, что работа не та, что профессию заставили получить не ту, какую хотелось. А по мелочам жизни, так и вовсе тьма виноватых. Но здесь! Здесь каземат мог быть только для определенных виновников…

— Ты болен? — осторожно спросила я.

Может, он потому и захотел побывать здесь, во что бы то ни стало, чтобы знать, к чему готовиться?

— Нет, а почему ты спросила?

— Это честный ответ?

— Конечно. Иначе мне бы не понадобилась ничья помощь для входа в твой мир.

Не сходились концы с концами. Слишком мало времени прошло, чтобы так сразу начать понимать происходящее. И особенно причины этого происходящего, как то письмо, что прислал мне отец. Остается только терпеть и ждать.

— Это кто здесь ходит по ночным бульварам? — медленным голосом, растягивающим почти каждое слово, раздалось впереди нас, и из темноты показался человек в сюртуке и плоской шапке. — Кого тут носит нелегкая?

— А что это за город?

— Город, как город, спят люди… не мешайте.

Мужчина достал из кармана молоточек, а из-за спины за медное ухо маленький колокол. Ударил молоточком о краешек и раздался мелодичный гулкий звон. Это и была колотушка.

— При таком звуке никто не уснет, — заметил Гарольд.

Тот перевел на него глаза, и предметы тут же исчезли из рук. Незнакомец обошел нас большим полукругом, и уже находясь на приличном безопасном расстоянии, так же растягивая слова, произнес:

— А тебя сюда никто не звал, ваше величество… а у тебя, если на то пошло, есть свой мир, мир рабов, мир невольников и самоубийц… так проваливай туда, и не суй нос к благородным рыцарям. Вон отсюда!

— Размечтался, — крикнула я, — сам проваливай!

— А тебе, девочка, это тоже чести не делает, — не унимался мужчина, — позор… позор…

Он неожиданно сгреб что-то из воздуха обеими руками, и размахнулся с таким трудом, словно швырял пудовую гирю. Возле меня тяжело ухнула земля, раскололась дорога и горячая воздушная волна ударила в грудь. Я оглохла на какое-то время, и только потом стала различать гудки машин.

Поднималась я с газона во дворе собственного дома. Голова от контузии немножко кружилась, но сообразить я смогла быстро, — нас нагло прогнали. Не знаю, куда отбросило Гарольда, но рядом его не было. Вероятнее всего, к ступеням гостиницы, но если этот колдун был сильно рассержен, то могло и занести к порогу собственного дома на том конце света.

Путешествие прервалось. Ни шпаги, ни кинжала на плече, ни сапог на мне больше не было, спина намокла от сырой травы, и мне осталось только пойти домой. Окно на кухне горело, и еще немного окон светилось по всему зданию.

Счастье, что мне удалось сегодня ответить хотя бы на один из вопросов: “кто я?”. Да, имя, да, внешность, да, биография… все это у меня было и вместе с тем я никто.

Никто.

Кладбище

Георг не заметил, что там, в траве, ночью он уснул. Он понял это только тогда, когда утром проснулся дома, в своей комнате. Чудесная майская погода врывалась через окно, даже прозрачную тюль надувала парусом, настолько солнечному свету и ветерку хотелось прорваться и заполнить собой все пространство прежде унылого помещения. Мальчишка сел в постели, осмотрел свою пижаму, в надежде увидеть другую одежду как доказательство, что ничего ему не приснилось.

— Проснулся? — В комнату заглянула мама, и буквально через секунду ее лицо также озарилось светом, как само утро. — Тебе лучше, сынок?

Она его ощупывала взглядом, а сев на краешек кровати, провела руками по волосам и плечикам, не веря в то, что ее маленький Георг наконец-то не лежит, свернувшись в комок, а пошел на поправку.

— Ты столько спал, что я и не знала, что делать… беспокоиться начала, доктора вызывала. Тебе лучше?

— Да, мам.

Мальчишка внезапно понял, как сильно он ее любит. Он вскочил на коленки, обхватил ее шею руками и крепко прижался к ней. Он не мог смириться с мыслью, что все это время считал ее преступницей и виновницей, что мог держать ее в тюрьме, что мог так плохо думать. Георг поклялся про себя, что отныне всю жизнь будет защищать и оберегать ее, как настоящий воин.

— Мальчик мой, солнышко! Пошли завтракать, порадуем папу.

Днем он неотрывно смотрел из окна на деревья и небо. Его грудь переполняло сердце, упиралось мягкой упругой стенкой в ребра, потом спадало, и вновь пыталось пробиться куда-то наружу, как нежный зеленый росток из почки. Это было немного болезненно, но вместе с тем мальчишке казалось, что его душа распускается, как бутон. Он представлял себе все именно так. От легкости.

Он успел по нескольку раз вернуться мыслями к тем сценам в темнице, которые видел вчера, и каждый раз не находил привычного чувства ненависти к учителю или к врачу. Георг никогда не ругался, как старшие школьники, просто язык не поворачивался, а теперь у него легко получилось послать всех этих виновников по давно известному адресу, и две кровососущих летучих мыши отцепились от его шеи с противным визгом.

— У меня начинается новая жизнь!

Добросовестно позавтракав утром, и не отказавшись от обеда, он так обрадовал родителей, что они позволили ему вечером немного погулять во дворе, когда жаркое солнце спадет, и воздух посвежеет. И теперь он дожидался этого вечера, как какого-то особенного события. На улице он не был сто лет, даже не помнил, когда последний раз.

— Только со двора никуда, чтоб я тебя видела.

— Конечно, мам.

Георг вышел, сел на лавочку, помахал маме, выглянувшей в окно, и осмотрелся. В свое время он настолько хорошо знал здесь каждый уголок, что при игре в прятки его никогда не могли найти. Сейчас одна большая компания разновозрастных детей, как раз спорила, кому все-таки начинать считать, а кому разбегаться прятаться. Пара возмущенных возгласов, и один мальчишка отвернулся лицом к дереву, а остальные кинулись врассыпную. Через час игра наскучила. Нашелся мячик, и “вышибалы” сменяла “лягушка” или “бордюрчики”. Настроение Георга начинало таять, как мягкое мороженое и соскальзывать с палочки. Ему с ними не бывать.

— Эй, ребята, Жорка вылез! — один из бывших знакомых заметил его на лавочке, накрытой густой тенью сиреневых кустов.

— Жорка, привет! Айда к нам!

Он посмотрел на окно квартиры, и решился покинуть свой пост.

— Привет, — прозвучало и радостно и робко.

— Че ты там засел, давай поиграем. Нам как раз не хватает для ровности в команде одного, — бойкий пацан из соседнего подъезда успел даже загореть. Он переехал сюда около трех лет назад, был старше Георга на год, и навсегда стал в дворовой компании лидером. — Будешь у них за “попрыгунчика”.

— Жорка, а ты уже выздоровел? Мне твоя мама сказала, что ты болеешь.

Георг удивился и весь потеплел: девчонка, ее звали Юна, спрашивала о нем. И даже знала, что он болеет. Немного поежившись, он безразлично двинул плечом, и сказал:

— Да так, ничего серьезного.

Они не знали, что он уже второй год не посещал школы. Все учились в ближайшей, а он из-за своих выдающихся спортивных способностей был записан в элитную, за несколько кварталов от дома. Здесь вообще мало о нем знали, да и в целом не так часто общались. У Георга постоянными друзьями были больше одноклассники, чем соседи по двору, но теперь он с радостью принял приглашение в игру. Ведь ему лучше, так он убеждал себя, он справится.

Тем более что у Юны были такие веселые глаза…

Через три прыжка он стал дышать в два раза чаще. А на пятом не успел увернуться от мячика, и его команда недовольно загудела, что он так мало продержался. На втором туре, после минутного перерыва, он не успел собраться с силами, и его вышибли на третьем ударе. После третьего тура, когда он превратился в практически неподвижную и легкую мишень, капитан команды решил:

— Слушай, вали обратно, на скамейку запасных. Ну, кто так играет?

Георг вернулся. В глазах темнело и хотелось повалиться на эту лавочку ничком, как трупом.

— Вот бы обратно, да? — раздался сзади знакомый голос и две ладони легли ему на плечи. — Не оборачивайся, малыш, просто ответь.

— Да.

— Хочешь снова уметь прыгать и бегать без устали, чтобы выигрывать всегда?

— А что в этом плохого?

— Ничего, — понимающе ответила Оливия, — это здорово. Чувствовать в себе силу, это любому нравится. Так и должно быть.

Георг вздохнул, потихоньку приходя в себя, а на оруженосца так и не посмотрел.

— Я помню, ты говорила вчера, что трона мне не вернуть, я помню. Я буду таким всегда, до самой смерти.

— Ты начал говорить, как взрослый, что так безрадостно, мой маленький господин?

Мальчишка ничего не ответил, даже всхлипнул немного. Почему ему было так хорошо утром, и так плохо стало вечером? Оливия, как прочитав его мысли, сама ответила на свой собственный вопрос:

— Ты сравнил себя с другими, да, Георг? Ты думаешь, что стал хуже и несчастливее? Им - жизнь, тебе - слабость?

— Да.

— Пригласи их поиграть на заброшенной стройке, Георг…

— Что? — от удивления он все-таки обернулся.

Оливия, в легком тонком платье, сама вся легкая и грациозная, как фея, стояла позади еще более скрытая в вечерней тени, чем он. Сегодня не было ничего воинственного в ней, словно обычная девушка остановилась поговорить с мальчишкой.

— Ты знаешь, где это, ты однажды гулял на пустыре рядом с ней вместе с одноклассниками. Недостроенный больничный корпус, неподалеку еще длинный голубой забор и лес. Пригласи их туда поиграть, они согласятся, я уверена.

— Мне нельзя со двора… и сейчас уже вечер, а мама…

— Делай, что я говорю, малыш.

Она сделала шаг назад, и ветки сирени захватили ее в объятия. Еще шаг, и она исчезла в них, как в зеленых волнах, с потонувшим в тишине приказанием.

Солнце, все красное, как накалившаяся в кузнице пластина, обжигала небо и, казалось, делала ему больно, такими бледными были облака, и такими розовыми подтеки света. У всех, кто увидел эту стройку на фоне заката, нехорошо засосало под ложечкой, но все равно покорно полезли за забор, через проломленную дыру, потому что интерес был сильнее страха.

— Круто!

Кучи строительного мусора, горы с песком, куча бетонных балок. Мелкая цветная плитка рассыпана сокровищем практически всюду. Непознанная опасная страна, которую можно было бесконечно исследовать, и где за каждым углом опасность щекотала более чуткий инстинкт самосохранения, не в силах молотом достучаться до глухого сознания. Никому не хотелось устраивать игр, само исследование закоулков превратилось в игру.

Темнело все быстрее, с каждой минутой, и Георг все чаще сидел на чем придется, чем ходил со всеми. Добраться сюда пешком уже было нелегкой задачей, но он с ней справился.

— Жорка, иди сюда! — позвала из темноты Юна.

Они были внутри корпуса, поднялись постепенно на пятый этаж, и пока мальчишка отдыхал на верхней ступеньке лестничного пролета, компания нашла нечто интересное. Сделав несколько трудных глубоких вдохов, Георг поднялся и пошел на голос.

— Смотри…

Кто-то из самых смелых подполз к краю обрушения и заглянул вниз, прочие держались на почтительном расстоянии. Но главное внимание было приковано не к тому, что внизу, а к тому, что было по другую сторону.

— Вон там, видишь, лежит что-то, — девочка шепнула ему на ухо, так что дыхание защекотало мальчишке волосы у виска, — наверное, сокровища.

На той стороне был такой же кусок пола и проем дверей, как и здесь. А за ним темный коридор и косой лучик последнего низкого солнца выхватывал из этой темноты блеск.

— Здесь бандиты золото спрятали, — предположил один. — Награбили, и на стройке прячут.

— Да, а как пробираются туда?

— Ход знают, понятное дело.

— Не, это что-то другое. Кинжал! Я вижу! Вон та штука со звездочкой, похожа на ручку.

Через десять минут в одной из соседних бетонных комнат отыскался узкий деревянный брус, который тащили впятером. Длинны его хватило, чтобы он превратился в мост на ту сторону, но рискнуть так сразу, и полезть по нему, смелых не нашлось.

— Это не годится, — здраво рассудил их рослый и главный товарищ, — брус слишком тонкий, в середине сломается. Видали, как пружинит?

Он отступил от края и надавил на него ботинком. Брус не спружинил, но это его не смутило:

— В середине точно прогнется и треснет. Надо найти побольше.

Но побольше они не нашли, а если бы нашли, то такой бы уже не подняли. Оставалось только развернуться и уйти, но Юнее пришла в голову глупая и вдохновенная мысль:

— А пусть Жорка слазит? Он маленький.

— Да, правда, ты вон какой тощий! Как пятилетний пацан! Все засмеялись, и она тоже. Георг сожмурился от обиды, что Юна назвала его маленьким, он не виноват, что остальные ровесники успели вымахать за два года, а он прибавил каких-то пару сантиметров. Мысленно он обозвал ее дылдой, но проявлять себя трусом все равно не захотел. Пусть эта девочка и не станет для него дамой сердца, раз смеется с остальными, но подвиги совершаются не только ради других.

— Запросто.

Высоты он не боялся, с равновесием всегда дружил. Он делал неторопливые шаги и не смотрел вниз, а брус к середине действительно начал под его ступнями немного уходить вниз, но не опасно, он чувствовал, что пройдет. Он легкий, почти невесомый.

— Ура! — Юна взвизгнула, а мальчишка запрыгнул в темноту.

Теперь из светлого проема двери он видел их всех, как зритель, смотрящий на сцену. А ребята вытянулись цепочкой, никто ни у кого за спиной не стоял, и вот-вот, ему казалось, должны были поклониться.

— Что там? Что там лежит?

Георг пнул ногой хромированный отрезок трубы, и разочаровался. Ни сокровищ, ни кинжалов, только еще один проем, - выход из коридора, и поворот к балкону.

— Жорка, ну?!

Он свернул, и остался один на один с небом.

На высоте царил такой ветер, что дух захватывало. И здесь его порывам не мешали ни здания, ни теснота, - был виден край города, лес и обширный пласт поросшего сорняком и репейником пустыря. Вечер обернулся ласковым ламповым огоньком, как зимнее окошко с домашним светом. Полукруглый оранжевый абажур на горизонте и зеленоватое небо сумерек.

— На это стоило посмотреть, — Оливия наблюдала за лицом мальчика, сидя недалеко от балкона на выступающем нешлифованном карнизе. — Очень красиво.

— Ага, — Георг мельком ответил ей взглядом и вновь заворожено обратился к картине заходящего солнца. — Красиво.

— А что ты здесь делаешь?

— Ты же сказала…

— А что я сказала? Я всего лишь попросила пригласить твоих друзей поиграть на стройке. Где они, кстати?

— Там, — он кивнул в сторону пустого коридора.

— А почему не с тобой?

— Там обвал.

— А ты, значит, умеешь летать? — усмехнулась оруженосец.

Георг улыбнулся. Он хотел уже бросить “скажешь тоже”, но запнулся на этом, и выговорил:

— Что-то вроде того.

— Чудеса.

Оливия прекратила расспросы. Судя по взгляду ее юного воина, он догадался о том, о чем ему следовало догадаться, и этому чувству, этой мысли нужно было время. Время понять себя и осознать, не как мираж, а как реальность: недуг не только отнимает, но и дает. Не иссуши болезнь его тело, не преврати его в подобие тени, и ему никогда бы не пройти сюда, как сейчас не пройти никому из сильных и здоровых детей. Он смог. А они нет.

— Поверь мне, люди сов, счастливые люди, как бы это странно для тебя ни звучало.

— Наверное. Это все, да? Конец пути?

— Почему ты так решил?

— Потому что я знаю, что все равно умру. Мама мне честно говорила, что с возрастом будет хуже… но теперь мне легче. Как было сегодня утром. Спокойнее.

— Мама сказала тебе не только это, малыш, ты забыл, — в миг оказавшись рядом с мальчишкой, она сурово сдвинула брови и придавила его взглядом с высоты своего роста. — Не мечтай, что легко отделался. Конец пути! — добавила она со зловещим смехом, и вокруг все враз потемнело. — Нам пора.

Схватив его за руку, она кинулась в проем, и Георгу пришлось бежать. Он чуть не закричал, когда девушка с такой же легкостью выскочила и к обвалу, но оказалось, что там теперь была мощеная дорога и деревья, а больничный корпус исчез.

— Скоро рассветет, — расслабленно произнесла Оливия, когда они неспешно шли по дороге, а огромная луна качалась, как маятник из стороны в сторону. — Видишь, как ей не терпится спрятаться куда-нибудь?

Георг думал о том, что теперь творится там, на стройке, и как его ищут по всему городу родители. Он исчез. Ребята, возможно, решат, что он провалился и погиб, но слазить на ту сторону обвала и проверить никто не сможет. Юна пожалеет сто раз, что предложила эту идею.

— А где мы сегодня?

— Мы на развилке.

Оруженосец по-прежнему была одета просто, без вчерашней экипировки, а вот он опять преобразился в костюм, в котором, он теперь был в этом уверен, ему делалось и спокойнее и надежней. Одежда будто бы придавала ему силы, - вон, сколько уже шли, а усталости не было.

— Сейчас дорога нас приведет к перепутью, раздвоится, как змеиный язык. Одна поведет к городу, а другая к кладбищу.

— К кладбищу?

— Жуть, и не говори.

— Там будет также, как в темнице виноватых?

— Откуда я знаю, — слукавила девушка.

Впереди вдалеке показалась фигура. Неспеша, почти таким же размеренным прогулочным шагом, как и шли они, приближался темный человек в сюртуке. Полы сюртука доставали до самых колен, широкие рукава белели краешками кружева в темноте, а на голове у незнакомца, как блин, красовалась плоская шляпа.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, — протянул он, подойдя ближе. — Вот так гости… искренне рад…

— Здравствуйте, — осторожно ответил Георг и из-за этой осторожности стал немного держаться за спиной Оливии.

— Проводить вас до города?

— А кто тебе сказал, что мы идем туда?

Шляпа качнулась вместе с его головой:

— Я вижу, как твоему доблестному воину хочется спать. В городе у нас хорошо, никого не тревожит никакой шум…

— Я не хочу спать, — возразил мальчишка.

— Глазки слипаются, и хочется лечь, так ведь? Ну, неужели вы пойдете на кладбище? Там одни покойники и смерть.

Он повел руками, и Георг заметил в одном из них колокол, а в другом молоточек. Мелодичный звон огласил ночь, и вдалеке, где-то справа, послышались ответные удары и собачий лай.

— Мы сами разберемся, — отрезала оруженосец. — Иди своей дорогой.

Недовольно пошаркав на месте, мужчина развернулся и пошел обратно, а Оливия удержала Георга за руку.

— Теперь послушай меня… у тебя два пути, малыш, сейчас только два. Та самая развилка. Но я не могу сказать тебе, какую выбрать, я не могу даже объяснить тебе, что в конце каждой тебя ждет. Ты должен выбрать сам. Сердцем.

Город, сама по себе, не грозил ничем страшным, а вот кладбище для Георга навевало очень тревожное состояние. Но говорить и выбирать он все равно не торопился, он знал, что в сказках так все просто никогда не бывает. И тем более, ему не понравился этот незнакомый человек.

— Хоть что-нибудь ты можешь сказать?

— Не знаю. Можешь попробовать спросить.

Он долго думал. Теребил пальцами пуговицы на своей курточке, смотрел назад, вперед, на саму Оливию, и не мог придумать вопроса.

— А почему этот дяденька сказал, что я хочу спать?

— Потому что это правда.

— Он добрый?

— Он не злой.

— В городе страшно?

— Нет.

— А на кладбище?

— Да.

Казалось, что вот-вот выбор решится сам собой, но внезапно Георг почувствовал вызов: он должен быть там, где страшно. Он хочет преодолевать сам себя и потому необходимо выбирать не там, где спокойно, а где страшно. Докажет, как при прыжке в воду, что он не боится ее и сделает все, чтобы научиться, наконец, плавать.

— Идем на кладбище.

Оливия сверкнула улыбкой:

— Храбрец!

После поворота налево, вдоль обочины потянулись больше кустарники, чем деревья, и вскорости они вышли в долину. Иначе Георг не смог это назвать, - темное сине-зеленое море невысокой травы застыло под ночным небом гигантскими волнами. Долина плавно поднималась гребнем до какого-то предела, потом так же плавно спадала; то там, то здесь, как выпрыгнувшие на поверхность дельфины, виднелись полукруглые кроны одиноких деревьев. На низинах этих “волн” оголялись светлые и темные камни, кое-где по склонам пробегали вытоптанные тропинки, настолько извилистые и запутанные, что вполне сошли бы за рисунок морской пены. Долина ветра, птиц и застывшего ураганного движения.

Мальчишка который раз почувствовал себя крошечным, и подумал, что недаром ему несколько минут назад вспомнилось именно то чувство преодоления, когда он учился плавать. Размах природы, нескончаемый горизонт и качающаяся луна над всем этим: она своим непостоянным светом создавала всплески теней.

— А вот и кладбище.

— Где?

— Камни видишь? Пошли поближе посмотрим.

Это не такое кладбище, которое представлялось ему в голове. Он однажды был на могиле у бабушки и дедушки, когда один раз отец взял его с собой в поездку в свой родной город. Там была теснота, плита к плите, низкие оградки, много полыни, жаркое солнце и железные нагревающиеся в полдень синие надгробия. Овальные таблички с разными лицами, венки, вороны, таскающие снедь с могил, пластмассовые стаканчики повсюду и засохшие букеты. А разве это - кладбище? Разве здесь хоронят людей?

Они подошли к первому камню, затонувшему в густой и шелковой траве наполовину. Камень был самым обыкновенным, только что надпись была. Мальчишка присел, разобрал имя, а фамилию нет, она поросла мхом. У следующего камня в нескольких метрах дальше, тоже самое. Пройдя несколько могил подряд, Георг удивленно позвал Оливию:

— Здесь похоронены только женщины с одинаковыми именами!

Он успел привыкнуть и к ощущению бескрайности этого места, и перестал вообще чувствовать какой-либо дискомфорт. Ничего страшного, одно только удивление странным совпадением имен. Оруженосец не подошла, она стояла и смотрела в землю, прямо себе под ноги. Когда Георг подошел сам, то увидел яму.

Черная дыра зияла, и оттуда пахло сыростью.

— Глубоко, — девушка задумчиво произнесла это и подняла маленький камешек, валявшийся рядом, кинула вниз.

— Сейчас принесут хоронить?

— Нет, наоборот, не так давно отсюда вытащили покойника.

— Зачем? — он ужаснулся.

— Следы видишь? Здесь был человек, и ему пришлось очень нелегко. Могила глубокая, я даже не услышала дна, а земля какая… уже как железо была, да о старости и по надгробию понять можно. Лет пятнадцать ему, или около того…

— И здесь тоже такое же имя.

— Какое имя?

— Как везде.

Она посмотрела на мальчика, а потом засмеялась, поняв, о чем он:

— На свете есть три слова, малыш, которые люди превратили в женские имена. Вера, Надежда, Любовь.

— А фамилии?

— Это не фамилии, — на камне разрытой могилы она счистила коричневый мох, — это не Надежда “какая-то”, это надежда “чья-то”. Здесь написано “Надежда Гарольда”.

— Какого Гарольда?

Оливия рассеянно обернулась, будто искала глазами и хотела сказать “да, вот этого”, но кроме них двоих в долине никого не было. Только луна и ветер.

— И я думаю, что это странно… странно, что эта могила попалась нам, когда не должно было ничего постороннего попадаться. И я тебе честно могу сказать, что не знаю “какого Гарольда?”.

— Это кладбище надежд?

— Не только, но чаще всего люди сов хоронят именно ее. Иди пока поищи свою, а здесь еще постою немного, мне надо подумать.

— Свою?!

— Иди, ищи. Тебе ведь не нужно объяснять, что должно быть написано на твоей могиле?

Ослушаться ее изменившегося тона Георг не посмел. Ушел.

— Я нашел…

Луна долетела по дуговой траектории до вершины, вздрогнула, и остановилась. Слегка поблекнув, дала проявиться на небе звездам, и на Георга помимо гигантских волн долины, сверху обрушилась вселенная. Он притих, присел в траву, и, как мышонок, в робком восхищении распахнул глаза. Даже галактики можно было рассмотреть и яркие туманности, - мерцал, похожий на перламутр, звездный змей, а диск луны внезапно стал не светящимся диском, а настоящей бледной планетой, - с рисунком кратеров, неровностей и пыльных серебристых пятен.

Тени успокоились, даже исчезли. Все притихло в мире.

— Нашел? Выкапывай.

Он моргнул, замотал головой и отполз от найденного захоронения подальше. Оливия хмыкнула:

— Червь… Убивать детей и хоронить мертвых легко! Никто не сопротивляется, и это не требует от могильщика усилий! Скажи спасибо, мой господин, что у тебя не было тирана. Тебе ни разу не попалась другая надпись?

— Нет.

— Здесь кладбище не только надежд, этих милых нежных созданий. Бывает, что люди сов приходят сюда, волоча на спине труп врага, который был тираном их жизни. Он высасывал им душу, он лишал их сна, он превращал в ад каждый день и сковывал по рукам и ногам. И его убивать трудно, не то, что надежду. Тиран силен, живуч, почти непобедим.

— Кто это?

— Это вопрос… и только посмей улыбнуться, счастливый мальчишка. Ты не задавал его, и потому не сможешь понять.

— Что за вопрос?

— Я не скажу. Так что не ползай по траве в страхе, а попытайся сделать то, зачем пришел сюда. Разрывай могилу! Чувствуешь, у тебя для этого есть все, что нужно.

Георг ощутил в ладони шершавую рукоятку. Сжал кулак, поднял руку и увидел, что держит маленький узкий кинжал.

— Тебе снова пора остаться одному…

— Оливия, не уходи! Оливия!

Он не хотел есть, не хотел пить, не хотел спать. В этом мир сов будто бы давал ему поблажку, щадя ребенка, придавая ему сил и заботясь о большем, чем потребности и без того требовательного и капризного больного тела. Но за то он захотел плакать.

Начав расковыривать дерн, выдирать траву, Георг все больше наполнялся кошмаром того, что делает. Разрывает могилу! Он уговаривал себя подумать, что это сказка, что там на дне не лежит никакого гроба и трупа, а есть надежда. Маленькая шкатулка с украшением, монетка или затерянная когда-то в песке формочка для куличика. Символ. Но как только начало пахнуть землей, как только он испачкал в жирном, как масляном, черноземе руки, он не смог избавиться от кладбищенского озноба.

Георг повторял и повторял, что внизу нет, и не может быть человека.

Лезвие было узким, на лопатку не походило, но все же давало помощь для раздробления комьев и выкорчевывания булыжников. Пальцы начинали ныть, спина тоже, а вырыта была только небольшая, как котелок, ямка. Камень “Надежда Георга” стал заваливаться, и его пришлось отодвинуть в сторону.

Вот тогда ему захотелось плакать. Как его оруженосец могла думать, что он может с этим справиться? Он никогда не видел, но точно знал, что могилы это глубокие ямы, их копают сильные мужчины, лопатами, и не один час. А что может он? У него сводило запястья, и он часто их тер, тыкал лезвием землю, снова выдирал траву, а результат был маленький. Пригоршни черного творога вычерпывал, сложа ладони, а кучка даже не росла, - рассыпалась в траве и сравнивалась.

— Я устал.

Но девушки рядом не появилось, никто не подошел ни подгонять его, ни приободрить его, он оставался на кладбище один.

Оливия сидела на ветке дерева, поджав колени к подбородку, и наблюдала за тем, как страдает ее воин. Это было не легко, но это был ее долг и призвание.

Взрослые падали без сил, иные копали по нескольку дней, и с таким рвением, будто вызволяли из гроба себя самих. У других на это могли уходить не дни, а годы. Случалось, что разворачивались и уходили, смертельно устав. А Георг всего лишь ребенок.

Девушка могла слышать не только каждое его слово, но и каждый вдох, каждый удар сердца, она вцепилась в ветви, предчувствуя то, чего боялась больше всего. Но мальчик продолжал, - останавливался на время и отдыхал, и еще не сдавался. Георг даже не знал, сколько времени он был один на один со своей работой. Коварная луна не шевелилась, а вот звезды медленным караваном уходили от него, и он понимал, что проходит вечность. Часы, дни, недели, — все померкло в его глазах, упорно смотрящих в землю, пока не потемнело и над ним.

Брезентовые полотнища облаков подтянулись с горизонта и сшили свои края молнией. Гром грянул, а за ним с шелестом капель в воздухе несся на долину дождь. Георг выполз наполовину из своей ямы, с наслаждением раскинул стертые грязные руки и уронил на примятую траву голову:

— Больше не могу… я не хочу ничего, я хочу домой, — он заплакал со всхлипами, с ревом, с захлебывающимся дыханием, — верните меня домой! Мама!

Оливия бесшумно опустилась напротив него, легла на живот в траву, лицом к лицу со своим воином. Он, - маленькая и темная часовая стрелка, она, - светлая и большая, и взгляды сошлись в серединке.

— Оливия, верни меня домой!

— Хорошо, — очень тихо сказала оруженосец, — но отсюда домой можно попасть только через город. Там по улицам ходят ночные сторожа и сторожевые собаки, охраняя покой и сон всех, кто решил уснуть. Ты разрушил темницу виноватых и перестал сравнивать. Ты простил других и смирился с собой, теперь на душе мир, правда?

Он кивнул, часто моргая от дождевых струй.

— Многие воины именно в эту минуту бросали оружие и уходили в город спящих. Не боролись, не надеялись, оставляли все как есть и жили во снах. Георг…

Ее голос дрогнул, а глаза стали такими печальными, что он на секунду забыл о себе. Если бы Оливия, как тогда в колодце, парила над ним, как фурия, ругаясь, плюясь и оскорбляя, или холодным и жестоким тоном приказала ему рыть, как приказывала в темнице отрубить голову, он бы не пошевелил и пальцем. А сейчас… может быть, это был дождь, но он подумал, что слезы:

— Георг, не сдавайся, малыш. Другие сложили руки и закрыли глаза. Если ты хочешь домой, то ты будешь дома: через секунду станет тепло, ты окажешься в своей постели, не будет ни тяжело, ни страшно. Но я прошу тебя, - не уходи.

Да кто она такая Георгу? Ни мама, ни сестра, так, - незнакомая тетка, поймавшая его за шиворот во дворе. Мальчишка представил себе свою уютную комнату, и больше всего на свете захотел оказаться именно там, а не здесь, - в траве и грязи, лежащий ногами в наполовину затопленной разрытой могиле. У сердца уже потеплело, запахло глаженой наволочкой и мамиными духами. Скрипнула дверь, - он слышит, и вот-вот родной до боли голос скажет: солнышко, с добрым утром…

Девушка скорчилась, видя, как смыкаются у него веки:

— Спокойной ночи, Георг…

— Мама, ты же должна была сказать “с добрым утром”… и про солнышко…

— Солнышка нет. И я не мама.

От мальчишки ушло все ощущение тепла, он задрожал от ночного холода, так и не вернувшись домой. Сполз обратно, как костлявый мешок, и почти по локоть опустил руки в густую земельную жижу. От кинжала не было проку, но он все вгрызался и вгрызался им в дно, делая воду все более густой, и ничего не вычерпывая наружу. Наконец металл стукнулся об плотную поверхность, он отпустил рукоять и пальцами стал выковыривать продолговатый короб из грязи.

Это был настоящий гроб, только детский. Длинной с его рост и тяжелый, так что вытащить его Георгу показалось еще трудней, чем выкапывать.

— Нужно его открыть.

Пришлось снова найти кинжал, поддеть им гвозди, приподнять на щелочку край…

— Там я сам мертвый, да? — он поднял измученные глаза на оруженосца, не решаясь увидеть труп, ни свой, ни даже чужой. — Или там мертвая девочка?

— Почему?

— Потому что надежда.

— Почему ты думаешь, что там кто-то мертвый?

Это недоумение его успокоило.

— Это ведь сказка, правда?

— Конечно, только подожди, — она продела ему под мышкой ремешок и закрепила на плече маленькие ножны. — Это для кинжала. Видишь, какая гравировка на лезвии?

— “Надежда Георга”!

— Для ближнего боя. Когда ничего больше не останется для защиты, а враг подойдет слишком близко, так, что будет дышать тебе в лицо, ты сможешь убить его им.

— Спасибо.

— Это твоя заслуга, мой господин.

Под крышкой было пусто. Один воздух. Оливия попросила его закрыть глаза, обняла ладонями за щеки, поцеловала в лоб, и раздался ласковый мамин голос:

— Солнышко, с добрым утром.

первым добрался до фонарика.он первым добрался до фонарика.ла, даже не намекая на то, что вперед, - пока я заглядывала в одну нишу, он успевал обой

III

Зря я вчера так погорячилась с собой. На это утро мое лицо не показалось мне таким уж безнадежно загубленным стрижкой. У меня было тонкое личико и легкие шелковые волосы, ну и что, что короткие?

Я умывалась в ванной, а мама за последние пять минут успела раз десять постучать и поторопить. Будний день, шесть утра, и мы обе собирались на работу.

— Мам, а ты знаешь, что с отцом?

— Почему ты спрашиваешь? — она ответила сразу, но лицо ее на миг исказилось, как помеха на телевизоре, не больше доли секунды.

— Когда ты последний раз говорила с ним?

— Говорила? С тех пор как он ушел, я никогда не говорила с ним и не видела его. Так почему ты спрашиваешь?

Значит, это не она простила его за некое нехорошее деяние. Не мама была тем ангелом, и не она все поняла. Тут я поперхнулась…

Оливия!

На всю историю ангел может быть одним, и я сотни раз готова повторить, что совпадений нет: в письме “ангел”, и Перу сказал: “ангел”.

Это Оливия… мой покойный отец и страж мира сов говорили об одном и том же человеке. Прекрасная Оливия. И имя-то какое, - в противовес моему, на таком фоне любая “Майя” звучит просто. Чертыхнувшись, я залпом допила свой чай, а мама уже начала махать ладонью перед моими глазами:

— Ты слышала, что я тебя спросила?

— А?

— С чего ты заговорила об отце, ты ведь никогда о нем не вспоминала?

— Мама, он умер на днях.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

— Ты виделась с ним?

— Нет. Просто знаю, и все. А сколько мне было лет, когда он ушел?

— Полтора года… ты спрашиваешь, как будто не знаешь.

— Я забыла. У него была другая женщина?

Мама прогладила меня таким стеклянным взглядом, словно напротив сидела не ее дочь, а забредшая в квартиру незнакомка. Как собственно и было на самом деле. Я что-то брякнула, отчего вела ее в ступор размышлений, но ее лицо быстро просветлело:

— Я понимаю, родная, ты, наверное, все еще вспоминаешь тот наш с тобой разговор… — она заволновалась, засуетилась, даже вскочила со своего места и чашку вместо раковины выкинула в мусорное ведро. — Ну, идем, а то опоздаем! Я опоздаю! Бегом!

— А тебе нравится моя комната?

— Очень нравится, дочка, очень. Забирай свои ключи и пошли… да не от дома, от киоска ключи не забудь, — она кивнула на крючок перед зеркалом, на котором висела небольшая связка разнокалиберных ключиков.

— Естественно!

Знать бы еще, где именно место моей работы. Но в этом мне тоже, сама того не подозревая, мама помогла. Мы дошли до угла, повернули в сторону остановки, она чмокнула меня в щеку, сказала “пока” и осталась стоять рядом.

— Будешь меня на автобус сажать? — она хихикнула с немногим нервозом, — или уже пойдешь открываться?

И тут мне на глаза попалась белая будка с жалюзи, где наверху красовалась надпись “Газеты и Журналы”. Настала моя очередь по-дурацки хихикнуть, попятиться и помахать маме ручкой. Хуже положения не придумаешь. Я начинала тревожиться, что чуткое материнское сердце рано или поздно поймет, насколько мы чужды друг другу, но, возможно, она спишет это на то, что ее родная Майя выросла незаметно для нее и живет своей жизнью. Такого понимания как прежде, между нами уже нет.

Ключи подошли. После четырех попыток поднять с витрин жалюзи, я нашла способ сделать это правильно, а пока я рылась в найденных под прилавком бумажках, приехала машина со свежей прессой и работа пошла. Запах типографской краски и новой бумаги мне нравился, как нравился и запах только что купленных книжек. Журналы все были, как на подбор, гладкие, непотрепанные, даже брала их очень аккуратно, чтобы не завихрились уголки и не помялась обложка. Вообще в этой кукольной коробочке было не так уж и плохо, даже теснота не угнетала. Окна были стенами, видно было всю улицу, прохожих, машины, остановку, подъезжающий транспорт. Кто-то останавливался у витрин и разглядывал продукцию, ни с чем уходя, а кто-то сразу подлетал, просовывал купюру в окно и тараторил названия газет. Дети могли по нескольку минут простаивать у нижних полок с раскрасками и игровыми брошюрками, прежде чем робко попросить посмотреть один, и естественно не купить, потому что нет денег.

— День добрый, Майечка, — в квадратный проем окошка попыталась зрительно втиснуться физиономия покупателя, — как прошли выходные?

— Нормально, — осторожно ответила я.

— Есть что-нибудь новенькое сегодня? Не пришел еще мой журнал?

— Какой именно?

Мужчина, судя по лицу, был немного разочарован:

— Вы как будто забыли старого друга, Майечка, уже восемь лет я хожу к этому киоску и каждую неделю беру “Мировое искусство”, я даже горжусь своей коллекцией.

— Простите, — улыбнувшись как можно более добрее, по крайней мере мне казалось, что улыбаюсь я именно так, нашла на полке нужное и протянула ему. — У меня сегодня странное что-то с памятью. Я немного рассеяна.

— Ничего-ничего. А в “Бульварке” что-нибудь интересненькое опубликовали?

— Не знаю.

— Майя, да вы и вправду не в себе. Вы же лучший консультант по журналам и газетам во всем городе, такого обзора прессы нигде не сыщешь. Не успели просмотреть новый привоз?

— Не успела.

— Тогда дайте, я сам гляну, — он вытянул номер “Бульварки” на улицу и развернул. — Ох, сплетни-сплетни… беру.

Не такая простая работа, как оказалось. Для хорошей квалификации нужно было быть не просто продавцом, но еще и обозревателем. Я закрылась на обед, полуопустила жалюзи и принялась изучать товар.

И я едва не выронила первый же журнал, что открыла наугад. На одном развороте был текст, на другом фотография Гарольда. “Куда исчезла птица Феникс?!” - крупный заголовок, заползающий негативом от статьи к верху большого снимка. Я впилась в строчки и читала откуда что вырвал взгляд, но потом, взяв себя в руки и, решив, что все равно так ничего не пойму, стала читать подряд.

Журналисты со всех сторон подходили к факту внезапного исчезновения “знаменитого композитора и музыканта, не побоявшегося даже прервать контракт с очень известной киностудией, что снимала многообещающий фильм…”, “…это похоже на повторение его прежних выходок, когда он ставил под удар всю свою работу…”, “…неужели когда-то очень меткое сравнение воскресшей славы Гарольда с птицей Феникс превратится в насмешку? Сгорел окончательно? Не исключено. Но будем надеяться, что за вновь полюбившемся всему миру талантом не захлопнулась решетка тюрьмы или наркологической клиники”.

Я перерыла все, и нашла еще несколько публикаций новостей с другого конца света об “исчезновении” знаменитой киномузы многих нашумевших фильмов, к которым он писал саундтреки. Названия мне ни о чем не говорили, я все равно ни одного не видела и не слышала, за то почти ни один из ведущих колонок не забыл вкратце затронуть биографию “того самого, печально известного”. Наркотики, штрафы, тюремные сроки по нескольку месяцев за хранение, клиники, срывы, - все это в течение последних двадцати лет его жизни шло параллельно с успешным творчеством, известностью и наградами музыкальных критиков. Не писал бы он музыку именно к фильмам, не стал бы так широко известен. Выходили отдельные диски, записывались клипы на сольные композиции. “Птицей Феникс” с легкого пера заправского журналиста он стал не так давно, после периода “тишины и забвения”, вернувшись в мир музыки новым творческим взрывом и статусом “не зависимый”.

Через два часа затянувшегося обеденного перерыва, я заставила себя вновь открыть свой киоск и продолжать работать, в мучительном ожидании того, когда же этот рабочий день закончится и наступит долгожданные восемь вечера.

До забора я смогла добраться только к девяти. Были уже сумерки, закат почти растаял, потому я не сразу заметила караулившего меня Перу.

— А вот и сахаринка, я так и знал, что придешь поздно…

— Скажи, Перу, — я протянула ему целый рулон прочитанной макулатуры, — ты знаешь, что это значит?

Он взглянул мельком, отмахнулся, и, не заглядывая в страницы, понял, о чем речь.

— Ты знал об этом?!

Лицо стража, и без того маленькое и морщинистое, сплющилось в удивленной и язвительной ухмылке.

— А ты нет?

Я зашвырнула журнальный ворох подальше

— Что же мне делать?

— Я уже говорил тебе, - что. Твоя задача здесь, - провести его в мир сов, и сопровождать его там, потому что без рыцаря король этого сделать не может. Гарольд уже два часа тебя дожидается, говорит, что выкинули вас вчера с дороги силой.

— Да. Ночной сторож из города.

— Какая бестактность, сахаринка.

— Умоляю, прекрати называть меня всеми этими сладкими местоимениями, меня скоро вырвет.

— А мне нравится.

— Диабетом не боишься заболеть?

Перу почти квакнул, а не проговорил:

— Одобряю, перевела обстрел на меня.

Еще вчера мне следовало все понять, понять своей тупой, ни на что не годной головой, когда я услышала про мир рабов, мир невольников и самоубийц. Гарольд не просто король, он человек из обратного мира, он антипод каждому человеку сов. Ничего ужаснее представить было невозможно.

Он снова сидел в траве, прислонившись спиной к решетке, и курил сигарету. Весь красивый, спокойный, одетый столь же просто, как и вчера, и все равно элегантный. Это было в породе, в крови, в чертах и движениях. Тридцать пять лет талантливой, безалаберной, избалованной и мучительной жизни.

— А ты, оказывается, знаменитость, — бросила я вместо приветствия.

Он улыбнулся, и его брови полукругами забавно взметнулись вверх. Недокуренная сигарета щелчком улетела в сторону пустыря.

— А ты разве не знала?

— Догадывалась, но поверить до сегодняшнего дня не могла. Много прочла интересного.

— Это хорошо, когда журналисты ничего не придумывают от себя, не обижаешься, что наврали. Почти все известные люди страдают от желтой прессы, кроме меня.

— Ты во всем видишь только хорошее?

— Да, — самоуверенно произнес он, — я особенный.

Мой саркастический тон его не пронял, как бегемота не пронял бы разозленный москит. Гарольд поднялся со своего места, готовый идти куда угодно и как угодно надолго, в прекрасном расположении духа и абсолютной невосприимчивости к удивительному.

— Если нас опять раскидает, давай условимся, что будем встречаться здесь. Или скажи, где тебя разыскивать в случае чего.

— Хорошо, посмотрим, — поискав глазами Перу, увидела его шагах в двадцати от нас, обрывающего верхушки незрелого репейника. — Перу!

— А?

— Пожелай нам удачи.

— Она всегда с вами, — ответил страж.

И железный забор, как вагоны сошедшего поезда, с гулом и скрежетом налетел на нас всей своей мощностью, вновь пропустив каждого сквозь близкие прутья и не задев даже кончика носа.

Нырнули в полдень. Солнце было в самом зените и после сумерек глаза заслезились. Пришлось зажмуриться ненадолго, и Гарольд рядом тут же вспомнил, как он не любит такую разницу часовых поясов.

— Неужели я дома? Только у нас сейчас может так палить, когда у вас вечер.

— Это я дома. А ты в гостях. Открыв глаза, увидела все ту же аллею, с которой нас так ловко выдворили. Злобный сюртук на ножках больше на пути не попался, хотя на этот раз я была на стороже и руки с эфеса не снимала, готовая при малейшей угрозе прогнать негостеприимных соотечественников с глаз долой.

— Куда тебя вчера занесло?

— В гостиницу. Прямо к порогу номера, так что пришлось спускаться к метрдотелю за ключом и удивлять его, что я прошмыгнул незамеченный.

Перу бы злился, узнав, что я опять с вопросами, но я не могла утерпеть, чтобы не поговорить хоть о чем-нибудь, и, помимо прочего, стала ломать голову про узника в темнице виноватых. Некто непрощенный и непокаянный, кто посадил его на иглу в свое время? И отпускать его нельзя, потому что для этой вины нет амнистий?

— Куда сегодня, направо или налево?

Мы остановились у развилки. Я на этом перепутье стояла много лет назад, и свой выбор сделала очень давно, поэтому Гарольд должен был спрашивать об этом себя. Я лишь сказала:

— Справа умирают живые, если они заснут, слева оживают мертвые, если их разбудят. К кому хочешь?

— Чувствую, весело будет и там и там. Ты к кому ходила?

— Я выбрала нужную дорогу, но кто знает, - ты не здешний, может, для тебя выбор не будет иметь никакого значения.

— Так налево или направо?

— Куда прикажет его величество.

Гарольд задумчиво прищурился, потом зажмурился, сомкнув в две единые линии свои длинные и черные ресницы.

— Умереть, засыпая, - в свое время я боялся этого больше, чем всего остального. Предпочитал быть трупом, но разбуженным во что бы то ни стало. Идем налево.

— На кладбище, — тихо произнесла я, придавленная жуткими доводами.

Долина была чудесной, - вся в цветах, бабочках, настоящая идиллия из рекламы шоколада или молока, только не хватало витающих фей и радуги над всем небосклоном. Дорожка петляла вкривь и вкось, вдалеке были видны надгробия и одинокие деревья, а ветер нежно проводил своей невидимой ладонью по верхушкам травы, будто бы поглаживал по шерсти домашнего любимца.

— Кто такие оруженосцы?

Мой беззаботный монарх шел чуть впереди прогулочным шагом, засунув руки в карманы, а зубами, вместо прежней сигареты, зажав сорванную травинку. Ничего с ним, проклятым, не было, а мне кожаная перевязь от жары стала натирать плечо даже через футболку.

— Это Перу уже тебе про оруженосца рассказал?

— Нет, а должен был?

Предвестники бури, - если Гарольду стала интересна эта тема, появление Оливии уже на горизонте.

— Оруженосцы, это спутники рыцарей. Их очень и очень мало, и к этому нужно иметь призвание или как минимум способности. Самая нелегкая служба.

— Я не совсем понимаю.

— Они в решающие моменты жизни, в началах, так скажем, поединков, подают необходимое оружие. Помощники.

— Например?

— С примером труднее… — я перевела дыхание. — Вот случается что-либо с королем, он теряет свой трон и становится человеком сов. Он сталкивается с проблемами и с трудностями, с которыми раньше дела не имел, и не знал даже об их существовании. Он может сразу смириться со своей участью, впасть в депрессию, сломаться и замкнуться. Но может и начать борьбу, тогда он становится в мире сов воином. А проблемы и трудности становятся его противниками, они могут принять вид черных колдунов, наемников, охотников, или обрести материальность в виде все той же темницы виноватых или этих могил. Но воин приходит сюда безоружным. Чаще всего случается так, что он сам находит оружие и учится им владеть, но в счастливом случае воину на помощь приходит другой человек. Оруженосец.

— Большая редкость, — понимающе подчеркнул Гарольд.

— Верно.

— И давно ты лишилась короны?

Я хмыкнула. Запреты на “болтать”, “думать”, “чувствовать” - имели свои исключения. Он задал вопрос. Не я.

Значит, это все-таки кому-нибудь нужно, чтобы второстепенный персонаж сказал правду:

— Я не рождена королевой. И никогда не носила короны.

— А оруженосец?

— Не было. Никто не рассказывал мне, как с этим жить, и как с этим бороться. В мире сов я долгое время была одна, но потом провидение меня пожалело, и я встретила оружейника.

— Кто это?

— Это тоже особенные люди. Правда, лично мы никогда не были знакомы.

— Расскажешь о нем?

— Если хочешь. Но не сегодня.

— Почему?

— Потому что мы пришли.

Он выплюнул травинку, остановился вместе со мной на дорожке, а я кивнула головой в сторону разбросанных по низине овальных камней.

— Хоронил здесь кого-нибудь?

Гарольд пожал плечами:

— Я здесь первый раз в жизни, но давай посмотрим.

Я подумала, что ведет он себя здесь, как у себя дома. Недаром оговорился у забора. Ничего не знает, если смотреть по сути, а удивляться и ужасаться тоже не торопится. И понимает все без переспрашиваний, недоумевать остается только мне.

Мы разошлись по разные стороны от тропинки, осматривая камни. Некоторые так заросли, что мне приходилось расчищать надписи, но его имя не попадалось. Густая трава оказалась в росе, у меня сразу намокли ботинки и брючины.

— Дождь что ли шел недавно?

Потом я наткнулась на следы и вышла к странному месту. Вокруг разрытой ямы было полно земли, разбросанной комьями как попало, утоптанная трава, отпечатки детских и взрослых ног и свернутый на бок камень с надписью “Надежда Георга”. Совсем все свежее, как будто рылись здесь накануне или даже пару часов назад, но успели уйти до нашего появления. Я оглянулась на Гарольда, - он уже не искал, а стоял, как я у одного места и смотрел вниз.