Не конец света

Говорят, конец света — это когда погаснет солнце. А оно жарит изо всей силы: вот я, все видят? И на него можно сколько угодно смотреть.

Когда я была маленькой, мама показывала нам с Мишкой затмение. Дед дал нам закопченное стеклышко и сказал, чтобы мы его не потеряли — оно у него уж не знаю сколько хранится. Чуть ли не с его, дедова, детства. Оно ему как-то там дорого.

И он говорил это вдогонку нам, пока мы не вышли на улицу.

Затмения редко бывают, и мы не хотели его пропустить.

Мы пошли за угол дома, где другие дома не мешают смотреть на небо, и все прохожие просили у нас тоже посмотреть в стёклышко, и все радостно повторяли:

— Во, во, щербатое солнце!

И мама объясняла моему брату Мишке: вон там, сбоку — видишь? Как откусил кто кусочек!

А сейчас никакого затмения нет. Солнце круглое, и смотреть на него можно без всякого закопчённого стекла — в воздухе столь дыма, что он сам по себе закоптился. Я не вижу соседних домов. Они — как в густом-прегустом тумане. Только туман бывает мокрый, а дым сухой. Это леса горят вокруг нашего города. Дым от них поднимается к самому солнцу, и там в этом дыму на него гляди сколько хочешь, какое оно кругленькое, красненькое.

В дыму всем трудно дышать. Особенно моему брату Мишке. У него астма. Мишка носит с собой такой флакончик. Врач научила его: когда становится плохо, нужно быстро снять крышку и нажать особую кнопочку. Из флакончика вырвется облако мелких капель — надо их все вдохнуть, и тогда твои лёгкие снова задышат.

Мишке всё время требуется это лекарство. И маме тоже. Мама говорит, что это от неё у Мишки астма. Плохая наследственность. А по-моему — ерунда. У меня ведь тоже наследственность, а я — хоть бы что. Я даже во дворе могу играть сколько угодно. Дед кричит на меня, что когда горит лес, надо сидеть дома. Тем более, дома прохладнее. На улице 39 градусов, а дома только 34. Но ведь друзья-то у меня на улице!

Наташка хвастается — её папа поехал тушить пожар. Добровольцем.

По радио передавали — их, добровольцев, он нашего города — тысяча человек. И вот оказывается, один из них — дядя Серёжа, Наташкин папа. Выходит, её папа — герой? Кто бы подумал? По вечерам дядя Серёжа сидит на лавочке в вислых шортах и в маечке и вытирает тряпкой мокрую лысину, и ведёт с другими соседями неспешные беседы. И он, выходит, у Наташки — герой? Он может погибнуть на пожаре и больше никогда к нашему подъезду не вернуться? Меня охватывает странное чувство, точнее, сразу много чувств. И страх, и жалость, и восхищение, и стыд — ведь раньше я думала, какой Наташкин папа лысый и некрасивый. Подумаешь там папа! Если бы у меня был папа — он разве бы такой был?

И чтобы справиться со всеми чувствами, я говорю:

— Если бы у меня был папа, он бы тоже героем был! Он бы вообще был лётчиком, и тушил бы пожары сверху.

Мишка, вообще-то, давно решил, что если бы у нас с ним был папа, он был бы водителем Камаза, и я с ним не спорила. А теперь думаю: много он понимает!

На скамейке вместо дяди Серёжи и других соседей, приятелей его, теперь расположились старушки. Марина Петровна с верхнего этажа сетует: до чего же плохо ей в эту жару. А я думаю: как — плохо? Она же человек. Мама говорила, животные страдают гораздо больше. Они же не понимают, что происходит. Жили себе, жили — и тут…

Вот мы с мамой идём как-то по городу, а воробей у нас под ногами прыгает по асфальту — и не боится же! Того и гляди, кто-нибудь наступит. Наперерез нам скачет воробей — чик! чик! — прямо к к водосточной трубе, и — прыг в желоб! Носом стучит по сухому железу: чик? чик? Должна же здесь быть вода!

— Надо напоить его!

Мы, люди, в такую жару всегда носим с собой бутылку воды. Но пока мама достаёт её и открывает крышку, воробей оказывается уже на другой стороне улицы. И там он тоже исследует водосточную трубу. Помнит, что когда-то здесь была вода. А теперь нет. Он летит дальше в город.

Нет бы догадался повернуть к реке! Там же воды — пей не хочу.

Мама вздыхает:

— Нет, не догадается. Дым-то из-за реки идёт. Птицы спасаются от дыма…

Дворовым кошкам я выношу попить, и дед ворчит, что я все крышки от банок на улицу перетаскала. Жалко ему, что ли?

Муся — трёхцветная, тоненькая, изящная, точно пантера. И у неё котёнок — весь белый, замшевый, в коричневых носочках на всех четырёх лапках. Мордочка у котёнка узкая. Моя мама говорит, папа у него был сиамский кот. А мама — трёхцветная кошка Муся. Вот и получилась такая красота. Этого котёнка обязательно кто-нибудь возьмёт домой. У нас дед не любит кошек, а то бы мы сами взяли. Но такая красота не пропадёт. Подкормит его Муся — и заберут его.

Муся кормит его прямо на крыльце. Замшевый котёнок ростом почти с маму. Они лежат у всех входящих-выходящих на пути, животики вздуваются. Из Муси молоко в котёнка переходит. И оба дышат тяжело — дыма же полно. А рядом невзрачный тощенький котёнок вертится, больной, в коросте, и глаза гноятся.

Все жалеют этого котёнка. Кто-то принёс его и захотел подкинуть Мусе, а может, котёнок сам решил прибиться, да не получилось. Муся подкидыша и знать не хочет. Он только приблизится к ней — она шипит, а может ещё и когтистой лапой стукнуть. Бабульки на лавочке жалеют котёнка, глазки бы, говорят, кто промыл ему? Погибнет ведь. Идёшь мимо подъезда — только и слышишь каждый раз: ах, кто бы промыл!

Тут я и вспомнила — Мишке зимой промывали глазки, когда он простудился. Нашла лекарство — срок годности ещё не закончился. Думаю, надо использовать его. Ваты взяла, налила в миску воды — и бегом из дома, пока дед не видел, что я в аптечке рылась.

Котёнку не нравится глаза промывать, он вырывается, царапает меня слабой лапкой — и следов не остаётся. Я думаю: надо бы ему дать награду за мучения. Тогда и в следующий раз потерпит. Будет знать: сначала ему глаза промоют, а потом чем-нибудь вкусным угостят. И стала я носить ему сосиски. Мы с Мишкой встаём — варим себе сосиски. Деду не надо — он раньше нас встаёт и один завтракает. Или с мамой, я точно не знаю. Мама рано уходит на работу. А мы варим сосиску и котёнку заодно. Он поджидает меня у крыльца, лезет к сосиске — ан нет, надо сперва глазки промыть.

Муся с сынком вертятся под ногами — им тоже сосиски хочется. Но Муся не пропадёт, её весь подъезд подкармливает. А малыша она ведь сама кормит! Я иной раз ей отломлю кусочек, а ей всё мало. Только сиротка приблизится к сосиске, а она — хлоп его когтистой лапой по лбу. Он и в нокауте — как сидел, так и заваливается на спину, все лапы кверху. А Муся, не тратя времени, — к сосиске. Тут я спохватываюсь, топаю на неё, цыкаю — она в сторонку. Я поднимаю больного, снова сажаю его перед сосиской — он и не понял, что произошло. Но видит — сосиска перед ним. Значит, опять начинает есть.

А Муся поодаль сидит, смотрит: ешь, мол, ешь. Вот, гляди, Катька уйдёт — уж тебе достанется.

Это я — Катька. Звери, думаю, нас как-нибудь да узнают. Котёнок-малыш из кустов только ко мне и выбегает.

Вроде бы, они видят плохо. Они нас по запаху чувствуют. Я читала про это. Но сейчас дым, в нём — какие запахи? Но котёнок всё равно меня знает.

Вот сейчас я выйду к нему — дед, конечно, вдогонку кричит:

— Лучше бы матери помогала! Лучше бы дома уборку сделала!

Выскакиваю на крыльцо — а котёнок ко мне не выбегает. Я зову его, зову… Потом начинаю искать в кустах у подъездов. Нигде его нет. И назавтра нет. И напослезавтра. Мама говорит:

— Может, кто-то забрал его домой?

Как бы не так! Я вижу, мама утешает меня. Кто его заберёт? Мусю-красавицу не забрали и её замшевого ребёнка, а этого взяли — клочкастого, облезлого, с больными глазками…

Так и не увидела я больше беднягу. А Мусиного любимца увидела на следующий день. В мусорном ящике. Это когда дед мне сказал ведро вынести. Только, говорит, аккуратно, не рассыпь мусор. Чтоб сразу в ящик. Я встала на цыпочки, гляжу, а в ящике — замшевый бок и коричневые носочки на лапках. Я вниз опустила ведро, трогаю им котёнка, шевелю — без толку. Я заплакала и пошла домой. Дед говорит:

— В такую погоду люди не выдерживают, а ты по котёнку плачешь.

От людей только и слышишь, что они не выдерживают. Но котёнок-то и вправду умер. А я-то думала, с Мусей он не пропадёт. Муся теперь осталась одна. Худая, точно каркас в кружке «Умелые руки». Бывают такие каркасы из проволоки, один чуть-чуть обмотали тряпками, только начали — и получилась Муся, бывшая кошка-пантера.

— Котята пропали у неё — ишь, убивается! — чуть не плачет Марина Петровна.

Вторая бабушка говорит:

— Я вчера думала — сама пропаду. Уж дыма-то, дыма было…

— И верно, — сегодня меньше, — соглашаются с ней. — Сегодня как будто и меньше дыма. А вчерась — так ни дать не взять — конец света…

— Во-во! — кивает Марина Петровна. — Я думала, не иначе сейчас начнётся погибель наша. Дымно-то было так, что и с кровати встать не могла.

Видать, думаю, у неё тоже астма. Надо было вдохнуть лекарство. А она, оказывается, что сделала? Она рассказывает товаркам:

— Ну всё, приготовилась помирать. Легла поудобнее, чтобы дышалось, пока дышу. А потом думаю: как это я перед смертью в церковь-то не сходила? Собралась с силёнками, оделась. Идти страшно, когда впереди плохо видно. Ан нет, гляжу — купола-то виднеются. Только вошла я в храм, и вдруг такая жалость меня охватила ко всей нашей Земле. Как, думаю, не иначе всё разом кончится? Правнучка школу закончить не успеет…

Во, думаю, бабушка — кто про что, а она — про школу. Правнучку-то её, Ленку, я знаю. Мы в одном классе. Учится Ленка еле-еле, а в прошлом году целую неделю пропустила просто так. У её родителей в школу вызывали. Да будь Ленкина воля — она бы в школу вовсе не ходила.

Но я, конечно, ничего не говорю. Спорить со взрослыми — себе дороже. Да и жаль их. Ленкина прабабка говорит — чуть не плачет:

— И такие слёзы у меня в церкви потекли! Плачу и не могу остановиться. Женщина подошла, говорит: «Да у вас раздражение, вам от дыма глаза промывать надо!» А я плачу, и не в том дело, что меня дым заел, а в том, что не хочется мне конца света… Проплакалась я, вышла из храма, и чую — вроде бы, меньше дыма… И думаю: может, конец света ещё не сейчас?

При этих словах её лицо светлеет. Товарки глядят на неё с надеждой. Носами двигают, чтоб убедиться — верно, меньше дыма.

Никто не хочет, чтобы наступил конец света. Потому что, вроде бы, тогда мы все умрём, и некоторые говорят, что после начнётся какая-то ещё совершенно непонятная жизнь. Мы её даже представить сейчас не можем. Но всем дорога наша, понятная жизнь — кто знает, вдруг после конца света тебя разлучат с мамой, с Мишкой, с дедом, который хотя и вечно ворчит, но всё равно он мой дед, и я помню его, сколько себя саму помню. А Ленкина прабабка Марина Петровна не хочет расставаться с Ленкой. У её товарок, верно, тоже кто-то есть, кого они успели запомнить как следует. Вот они и молятся, чтобы не наступил конец света. А кошка Муся думает, что он уже наступил. Ведь у неё не стало сыночка-белыша. И приёмыша, которого она лапой била, тоже не стало.

Муся сидит под сухими ветками дерева. Оно не даёт прохлады. Листья на нём пожелтели и опадают. Они сворачиваются трубочками. И я думаю: на что-то это дерево сильно похоже. Потом вспоминаю: на Благодарное Растение. Мы так его называем. Я не знаю, как оно называется на самом деле. Это цветок, который мы случайно чуть не засушили. Он стоял за занавеской, его было не видно, и я забывала поливать. Мама спрашивает:

— Ты полила цветы?

Я отвечаю:

— А как же!

И только про один цветок я забывала. А после мама решила помыть окно, и вытащила в горшке засохший кустик. Ветки его с хрустом ломались, стоило их задеть, а листья вот так же свернулись в трубочку. Дед сразу же стал кричать, что мы убили растение, что нам ничего доверить нельзя, а мама потащила цветок в ванную, под струю воды. Дед говорил, что это без толку, я плакала — так жалко мне стало цветок.

И что вы думаете? Он ожил. Ветки налились соками, и выросли новые листья.

Мама всё говорила:

— Ну до чего благодарное растение, как оно откликается на заботу.

Мы его так и зовём теперь — Благодарное Растение.

И вот мне пришло в голову: а интересно, большие деревья поливают?

Спросила дома у деда. Он поглядел в окно и говорит:

— На такое дерево — так ведра два надо, как минимум.

— А-а, — говорю.

Пошла в ванную за ведром, а дед за мной идёт.

— Во-во, — говорит, — правильно вспомнила. Возьми-ка воды и протри полы в кухне и в комнатах.

Интересно, при чём тут это?

— Зачем? — спрашиваю.

А дед объясняет:

— Летом надо почаще влажную уборку делать. Тогда жара легче переносится.

Я ползаю под шкафами с тряпкой, Мишке говорю:

— Давай, помогай!

Он сразу, конечно:

— Что это я? Ты, Катька, сама виновата. Не надо было у деда спрашивать!

— А я что? — говорю. — Я ведь только про деревья спросила.

Мишка отвечает:

— Ты что, деда не знаешь? У него хоть про что спроси — он тебе работу придумает.

Вымыли мы полы. Надо, думаю, поскорей выходить на улицу, пока дед ещё что-нибудь не придумал. И Мишка вышел со мной. Во-первых, скучно ему, а во-вторых, я велела ему тоже взять ведро воды. Вышли мы с вёдрами на крыльцо, и что-то мне боязно стало, как бы старушки не заругали нас. Всё же я ни разу не видела, чтобы кто-нибудь поливал деревья.

— Извините, пожалуйста, — говорю, — можно мы польём вот это дерево?

Они тут все засуетились:

— Конечно, конечно! Вот молодцы, мы, если мешаем, и пересесть можем вон к тому подъезду…

А одна бабушка говорит:

— Вы и у меня под окном деревцо полейте. Пойдёмте, я налью вам воды. Я живу на первом этаже, вам будет удобнее…

Марина Петровна тоже говорит:

— Тогда и шиповник полейте, вдруг он оживёт.

Мишка толкает меня в бок:

— Дурочка, зачем ты спросила? Мне вовсе нельзя тяжёлые вёдра таскать. У меня астма. Я только одно ведро с тобой вынести хотел.

— Ну, иди домой, — говорю. — Я сама, как-нибудь.

И тут гляжу — из-под дерева, от воды, кверху такая свежесть идёт, точно никакого конца света и не предвидится. До чего хорошо! Вот говорят, кошки не любят воды, а Муся улеглась на мокрую землю, вытянулась — мрр!

Ещё бы! Один шаг от засохшей земли, да полшага всего — а точно в другую страну попала.

Так понравилось мне поливать, что я бы и сама, без Мишки, всё сделала. Но он ходил поливать вместе со мной, хотя и ворчал, что у него астма. У бабульки на первом этаже мы наследили, но она сказала, что сама всё уберёт, и ещё дала нам по яблоку. Мишка яблоко на тумбочку положил и говорит:

— Я сейчас. Ещё один раз кустик полью…

Выходим опять с вёдрами, а там мама идёт. И сразу, конечно, ко мне:

— С ума сошла? Почему Мишка на улице, у него астма!

И к Мишке:

— Ты что, забыл, что тебе нельзя тяжести поднимать?

Мишка говорит:

— Это не я, это Катька придумала поливать деревья. А если девочка поливает, а мальчик нет, это же нехорошо…

Оказывается, это он потому, что мальчик, мне помогает.

Маме, конечно, ответить нечего — а всё-таки она начала:

— Да ведь испарится всё через пару минут…

Солнце-то и верно — какое… Мама от остановки еле дошла. Тем более, у неё астма.

Вдохнула она влажного воздуха, села на лавочку. Бабульки ей говорят, какие дети у неё молодцы, она молча кивает — дышит.

Кажется, в таком воздухе и дым меньше чувствуется. Точно уже кончается дым. Точно Наташкин папа с другими добровольцами уже потушили пожар. Теперь солнце увидит, что ему не надо продираться сквозь дым, и не будет так жарить землю, а будет только нежно гладить её своими лучами.

Мама отдышалась на лавочке — и мы вместе стали подниматься по лестнице. В квартиру, которую мы с Мишкой недавно вымыли, чтобы легче было переносить жару.