Не надейтесь избавиться от книг!

Каждая напечатанная сегодня книга — это пост-инкунабула

Ж.-Ф. де Т.: Эта беседа представляет, вероятно, тем больший интерес, что вы являетесь не только писателями, но и библиофилами, и потратили немало времени и средств на собирание редких и дорогих книг… В чем состояла логика их отбора?

Ж.-К. К.: Прежде чем ответить, расскажу историю, поведанную мне Питером Бруком. Во время Первой мировой войны Эдвард Гордон Крэг[162] — великий театральный режиссер, Станиславский английского театра — оказывается в Париже и не знает, чем заняться. У него небольшая квартирка, немного денег, и в Англию он, разумеется, вернуться не может. Чтобы развлечься, он ходит к букинистам на берег Сены. Как-то раз он купил там две вещи: первая — перечень улиц Парижа времен Директории со списком людей, живущих по тому или иному адресу, вторая — относящийся к тому же периоду дневник обойщика, продавца мебели, который записывал в нем свои визиты к клиентам. Крэг положил рядом перечень и дневник и два года потратил на то, чтобы восстановить точные маршруты обойщика. На основе этих данных, невольно предоставленных мастером, он сумел воссоздать некоторые любовные истории и даже случаи супружеских измен времен Директории. Питер Брук, который хорошо знал Крэга и представлял, насколько тщательной была его работа, говорил, что эти всплывшие истории были совершенно очаровательны. Так, чтобы добраться от одного клиента к другому, мастеру требовался час, а если он затратил вдвое больше времени, то, вероятно, где-то останавливался: спрашивается — для чего?

Как и Крэг, я люблю покупать книги, принадлежавшие до меня другим людям. Особенно мне нравится народная французская литература XVII века, гротесковая и бурлескная, — как я уже говорил, она до сих пор не в почете. Однажды я нашел одну из таких книг, с переплетом, изготовленным в эпоху Директории (то есть почти через два века), из настоящего сафьяна: большая честь для столь дешевого по тем временам издания. Стало быть, во времена Директории жил человек, разделявший мои вкусы, и это в эпоху, когда подобная литература не была интересна ровным счетом никому.

Лично я нахожу в этих текстах некий блуждающий, непредсказуемый, ни на что не похожий ритм, радостность, дерзость, всю ту лексику, которая была изгнана классицизмом. Французский язык был изуродован такими евнухами, как Буало: они его отфильтровывали в соответствии со своим представлением об «искусстве». Пришлось дожидаться Виктора Гюго, чтобы возвратить хоть малую часть этого отнятого народного богатства.

А еще у меня есть книга писателя-сюрреалиста Рене Кревеля[163], принадлежавшая Жаку Риго[164] и подписанная для него автором. Оба они покончили жизнь самоубийством. Эта книга — и, пожалуй, только она — создает некую тайную, призрачную и вместе с тем кровавую связь между двумя этими людьми, которых таинственным образом сблизила смерть.

У. Э.: У меня есть книги, ставшие ценными не столько благодаря содержанию или раритетности издания, сколько благодаря следам, которые оставил на их страницах какой-нибудь известный человек — подчеркивая текст, иногда даже разными цветами, или ставя на полях пометки… Так, у меня лежит книга Парацельса, каждая страница которой похожа на кружево, и кажется, будто пометки читателя сплетены с печатным текстом в один узор. Я всегда говорю себе: да, конечно, нельзя подчеркивать слова или писать на полях в старинных, дорогих книгах. И в то же время, представьте себе экземпляр старинной книги с пометками, сделанными рукой Джеймса Джойса… Тут моим предубеждениям наступает конец!

Ж.-К. К.: Для некоторых все книги делятся на две категории: те, которые пишет автор, и те, которые приобретает читатель. Для меня также интересен и тот, кто владеет книгой. Это то, что называют «происхождением», когда говорят, что такая-то книга «принадлежала тому-то». Если у вас есть книга из личной библиотеки Мазарини, вы владеете кусочком королевской власти. Знаменитые парижские переплетчики XIX века не брались переплетать невесть какую книгу. Один тот факт, что книга переплетена Мариусом Мишелем[165] или Трауцем-Бозонне[166], даже в наше время является доказательством, что она имела в их глазах определенную ценность. Это похоже на то, что я рассказывал об иранском переплетчике, который всегда читал книги и делал их конспекты. И главное: если вы хотели переплести свою книгу у Трауца-Бозонне, ждать иногда приходилось по пять лет.

У. Э.: Я являюсь владельцем первопечатного издания «Молота ведьм»[167], этого великого и злополучного учебника для инквизиторов и охотников на ведьм, переплетенного неким «Моисеем Корню»[168] — иначе говоря, евреем, который выполнял работы только для цистерцианских библиотек и ставил на каждом переплете свой знак (что само по себе редкость для той эпохи, то есть конца XV века), изображающий как раз Моисея с рогами. Это настоящий сюжет.

Ж.-К. К.: Проследив историю книги, можно восстановить историю цивилизации — вы прекрасно показали это в «Имени розы». В эпоху религий Писания[169] книга служила не только вместилищем, сосудом, но и «широкоугольным объективом», позволявшим все видеть, все описывать, может даже, обо всем делать выводы. Книга была отправной и конечной точкой, она являла собой картину мира и даже конца света. Но вернемся на миг в Иран, туда, где жил Мани, основатель манихейства[170], христианский еретик, которого маздеисты[171] почитают за своего. Главный упрек Мани Иисусу состоял в том, что тот ничего не написал.

У. Э.: Лишь однажды, на песке.

Ж.-К. К.: Ах! Если бы Иисус писал сам, — говорил он, — вместо того чтобы перекладывать это дело на других! Вот это был бы престиж, авторитет, слово, против которого не попрешь! Ну что ж, Иисус предпочитал говорить. Книга еще не была тем, что мы привыкли называть книгой, а Иисус не был Вергилием. Кстати, к вопросу о предшественниках книги, о римских свитках (volumina): я вернусь на секунду к проблеме адаптации, которой требует нарастающий технический прогресс. Здесь есть еще один парадокс. Когда мы прокручиваем текст на экране, не напоминает ли это то, что проделывали когда-то читатели свитков, volumina, которым приходилось раскручивать текст, намотанный на деревянный носитель? Такие приспособления до сих пор встречаются в некоторых старых венских кафе.

У. Э.: Только свитки разворачивались не вертикально, как у нас в компьютерах, а горизонтально. Достаточно вспомнить синоптические Евангелия[172], представленные в виде сопоставленных друг с другом колонок текста: они читались слева направо по мере разворачивания свитка. А поскольку свитки были тяжелыми, их приходилось класть, например, на стол.

Ж.-К. К.: Или разворачивать свиток поручали паре рабов.

У. Э.: Не забывайте, кстати, что до Святого Амвросия[173] читали только вслух. Он первым начал читать, не произнося вслух слова. Это повергло Святого Августина в крайнее замешательство. Почему вслух? Если вы получаете письмо, написанное от руки, да еще неразборчивое, вам иногда приходится помогать себе, проговаривая его. Я часто читаю вслух, когда получаю письма от французов, — они последние в мире пишут письма от руки.

Ж.-К. К.: Неужели мы правда последние?

У. Э.: Да. Здесь есть влияние определенного воспитания — этого нельзя отрицать. Впрочем, нам советовали делать так еще давным-давно. Письмо, напечатанное на машинке, сродни деловой переписке. В других странах принято считать, что для лучшего чтения и понимания необходимо писать удобочитаемыми буквами — в таком случае компьютер наш лучший помощник. У французов иначе. Французы продолжают слать вам письма, написанные от руки, которые невозможно расшифровать. За исключением редчайшего примера Франции, люди повсеместно утратили не только привычку писать от руки, но и читать написанное таким образом. В былые времена типограф был способен распознавать каллиграфические начертания со всего света.

Ж.-К. К.: Единственное, что по-прежнему пишется от руки — и то не всегда, — это медицинские рецепты.

У. Э.: Общество придумало фармацевтов, чтобы расшифровывать их почерк.

Ж.-К. К.: Если переписка от руки исчезнет, исчезнут и целые профессии. Графологи, общественные писари, коллекционеры и продавцы автографов… Чего мне не хватает, когда я использую компьютер, так это черновиков. Особенно когда дело касается диалогов. Мне не хватает зачеркиваний, набросков на полях, этого первичного хаоса, стрелочек, расходящихся во все стороны, этих признаков жизни, движения, еще смутного поиска. И еще одно: видения общей картины. Когда я пишу сцену для кино и мне нужно шесть страниц, чтобы ее рассказать, я предпочитаю держать эти шесть страниц перед глазами, чтобы оценить ритм, чтобы на глаз выявить возможные длинноты. Компьютер мне этого не позволяет. Я должен распечатать все страницы и разложить их перед собой. А что еще вы пишете от руки?

У. Э.: Записки для секретаря. Но не только. Я всегда начинаю писать новую книгу с рукописных заметок. Я делаю наброски, схемы, которые непросто сделать на компьютере.

Ж.-К. К.: Проблема черновиков вдруг напомнила мне об одном приезде Борхеса в 1976 или 1977 году. Я тогда только что купил дом в Париже, и там шел ремонт, царил беспорядок. Я зашел за Борхесом в его гостиницу. И вот мы подходим к дому, идем через двор, он держит меня под руку, поскольку почти ничего не видит, мы поднимаемся по лестнице, и, не замечая своей оплошности, я счел уместным извиниться за кавардак, которого он, разумеется, не мог видеть. А Борхес мне отвечает: «Да, понимаю. Это черновик». Всё, даже дом, в котором идет ремонт, навевало ему мысли о литературе.

У. Э.: По поводу черновиков: я хотел бы упомянуть об одном ярком феномене, который связан с культурными изменениями, вызванными появлением технических новшеств. Набирая текст на компьютере, мы распечатываем все подряд как оголтелые. Ради создания текста в десять страниц я распечатываю его раз пятьдесят. Тем самым я гублю дюжину деревьев, тогда как до появления в моей жизни компьютера я губил, наверное, всего лишь десяток.

Итальянский филолог Джанфранко Контини[174] занимался тем, что он называл «критикой scartafacci»[175] — изучением различных фаз, через которые проходит произведение, прежде чем обрело свой окончательный вид. Как продолжать изучение этих вариантов с приходом компьютера? Так вот, против всякого ожидания компьютер не сокращает промежуточные этапы, он умножает их количество. Когда я писал «Имя розы», то есть в тот период, когда у меня в распоряжении не было текстового редактора, я поручал кому-нибудь перепечатать исправленную мной рукопись. После чего вносил правку в новую версию и опять отдавал в перепечатку. Но так не могло продолжаться до бесконечности. В определенный момент я был вынужден рассматривать версию, имевшуюся на руках, как окончательную. У меня больше не было сил.

С компьютером, напротив, я распечатываю, исправляю, вношу исправления, снова распечатываю и так далее, — то есть умножаю количество черновиков. Таким образом можно получить двести версий одного текста. Вы прибавляете филологу работы. И, тем не менее этот список вариантов будет неполным. Почему? Всегда будет существовать некая «фантомная версия». Допустим, я пишу некий текст А на компьютере. Распечатываю. Правлю на бумаге — это уже текст В. Вношу исправления в файл. После чего я снова распечатываю и полагаю, что на руках у меня текст С (именно так будут считать филологи будущего). Но на самом деле речь идет о тексте D, потому что пока я вносил изменения в файл, я наверняка сделал множество дополнительных поправок. Так что между В и D, между исправленным мною текстом и версией, вобравшей в себя эти исправления в компьютере, есть еще одна, фантомная версия, которая и есть настоящая версия С. То же самое можно сказать и о последовательных исправлениях. Так что филологам придется восстанавливать столько фантомных версий, сколько было переходов от экрана к бумаге.

Ж.-К. К.: Пятнадцать лет назад один американский университет, готовящий литераторов, восстал против использования компьютера под тем предлогом, что еще не доработанный текст появляется на экране уже напечатанным — то есть наделенным неким авторитетом. Из-за этого его якобы становится труднее критиковать и править. Экран придает ему вес, авторитет уже изданного текста. Другое учебное заведение для писателей, напротив, считает, что компьютер предоставляет, как вы говорите, возможность бесконечно исправлять и улучшать.

У. Э.: Ну да, разумеется, поскольку текст, который мы видим на экране, уже чужой. Так что вы можете обрушить на него всю ярость своей критики.

Ж.-Ф. де Т.: Жан Клод, вы говорили о книге до появления книги, даже до появления кодексов[176], то есть о папирусах, свитках. Наверное, это та часть истории книги, о которой нам известно меньше всего.

У. Э.: В Риме, например, наряду с библиотеками существовали лавки, где книги продавались в виде свитков. Какой-нибудь любитель заходил в книжную лавку и заказывал, скажем, экземпляр Вергилия. Книготорговец просил его зайти через две недели, за которые книга переписывалась специально для покупателя. Возможно, какое-то количество экземпляров самых востребованных книг имелось на складе. Мы имеем весьма приблизительные представления о процессе покупки книг, даже в период после изобретения печатного станка. Первые печатные книги покупались, однако, не в переплетенном виде. Необходимо было сначала приобрести листы, которые отдавались затем в переплет. А разнообразие переплетов коллекционируемых нами книг — это одна из причин, по которой мы получаем от библиофилии такое удовольствие. Благодаря переплетам два экземпляра одной и той же книги могут существенно разниться в глазах как любителя, так и антиквара. Первые книги, продаваемые уже в переплете, появляются, по-моему, только в период между XVII и XVIII веками.

Ж.-К. К.: Это так называемые «издательские переплеты».

У. Э.: Те самые, что стоят на полках у нуворишей, погонными метрами закупленные у букинистов дизайнерами по интерьеру. Но был и еще один способ персонализировать печатные книги: не печатать начальные заглавные буквы каждой главы, чтобы позволить художникам-миниатюристам убедить владельца в том, что он и в самом деле обладает уникальной рукописью. Вся эта работа, разумеется, делалась вручную. То же самое, если книга содержала гравюры: каждая гравюра раскрашивалась.

Ж.-К. К.: Надо также уточнить, что книги были очень дорогими, и только короли, князья, богатые банкиры могли их приобрести. Цена этой небольшой инкунабулы, которую я захватил из своей библиотеки, была, когда ее только напечатали, наверняка выше, чем сегодня. Подумайте, сколько телят нужно убить, чтобы создать такое произведение, где все страницы напечатаны на веленевой бумаге, то есть на коже мертворожденного теленка. Режи Дебре[177] задавался вопросом, что было бы, если бы римляне и греки были вегетарианцами. У нас не было бы ни одной из книг, оставленных нам в наследство античностью, которые писались на пергаменте — на крепкой, выдубленной коже животного. Это были очень дорогие книги. Но наряду с ними существовали, причем уже начиная с XV века, книги, распространявшиеся бродячими торговцами, без переплетов, напечатанные на плохой бумаге, и продавались они за несколько су. Эти книги путешествовали по всей Европе в заплечных корзинах бродячих торговцев. А некоторые ученые мужи пересекали Ла-Манш и Альпы, чтобы добраться до какого-нибудь итальянского монастыря, где хранилась очень редкая книга, в которой у них внезапно возникла надобность.

У. Э.: Известна прекрасная история о Герберте Орильякском, римском папе Сильвестре II[178], жившем на рубеже первого и второго тысячелетий. Он как-то узнал, что некий человек, владеющий копией «Фарсалии» Лукана[179], готов ее продать. В обмен папа предложил армиллярную сферу (сферическую астролябию)[180] из кожи. Но, получив рукопись, он обнаружил, что не хватает двух последних песен. Он не знал, что Лукан покончил с собой, так и не написав их. Тогда в отместку он послал только половину армиллярной сферы. Этот Герберт был ученым и эрудитом, но также и коллекционером. Рубеж тысячелетий часто представляют как какой-то неандертальский период. Конечно, это не так. И здесь мы имеем тому подтверждение.

Ж.-К. К.: Также неверно думать, что на африканском континенте не было книг, как будто книги — отличительная особенность нашей цивилизации. Библиотека Тимбукту[181] на протяжении всей своей истории обогащалась книгами, которые студенты, встречавшиеся уже начиная со Средних веков с черными мудрецами Мали, привозили с собой в качестве разменной монеты и оставляли здесь.

У. Э.: Я был в этой библиотеке. Я всегда мечтал побывать в Тимбукту. По этому поводу могу рассказать историю, которая, вероятно, не имеет никакого отношения к нашей теме, зато кое-что говорит нам о силе книг. Именно во время поездки в Мали мне довелось познакомиться со страной догонов, чья космология описана Марселем Гриолем[182] в его знаменитом труде «Бог воды». Однако злые языки утверждают, что Гриоль многое выдумал. Но если вы сегодня спросите старого догона о его религии, он расскажет вам точно то, что писал Гриоль, — иными словами, написанное Гриолем стало исторической памятью догонов… Когда вы туда приезжаете и забираетесь на самую высокую скалу, вас тут же окружают дети и засыпают вас всевозможными вопросами. Я спросил одного из этих детей, является ли он мусульманином. «Нет, — ответил он, — я анимист». Однако чтобы анимист мог сказать, что он анимист, он должен четыре года отучиться в ЕРНЕ[183], потому что анимист попросту не может знать, что он анимист, как неандерталец не знал, что он неандерталец. Вот пример устной культуры, которая отныне формируется книгами.

Но вернемся к старинным книгам. Мы говорим, что печатные книги больше циркулировали в образованных кругах. Но они, несомненно, были распространены гораздо более, чем рукописи, то есть чем предшествовавшие им кодексы, а значит, изобретение печатного станка, без всякого сомнения, представляет собой настоящую демократическую революцию. Невозможно представить Реформацию и распространение Библии без печатного пресса. В XVI веке венецианскому печатнику Альду Мануцию[184] даже пришла в голову великая идея сделать книгу карманного формата, которую гораздо легче возить с собой. Насколько я знаю, более эффективного способа перемещения информации так и не было изобретено. Даже компьютер со всеми его гигабайтами должен быть включен в сеть. С книгой таких проблем нет. Повторяю: книга — как колесо.

Ж.-К. К.: Кстати о колесе: это одна из великих загадок, которую еще предстоит решить специалистам по доколумбовым цивилизациям. Как объяснить, что ни одна из этих цивилизаций не изобрела колесо?

У. Э.: Может быть, потому, что большинство этих цивилизаций сидели так высоко в горах, что колесо не могло конкурировать с ламой.

Ж.-К. К.: Зато в Мексике есть огромные равнины. Это действительно интересная загадка, ведь там изготавливали игрушки, в которых есть колесо.

У. Э.: Вы знаете, что Герон Александрийский[185], живший в I веке до нашей эры, был отцом множества невероятных изобретений, так и оставшихся на уровне игрушек.

Ж.-К. К.: Рассказывают даже, что он придумал храм с автоматически открывающимися дверями — как двери современных гаражей. Чтобы еще больше повысить авторитет богов.

У. Э.: Только в те времена было проще заставить трудиться рабов, нежели воплотить в жизнь эти изобретения.

Ж.-К. К.: Поскольку Мехико на четыреста километров удален от обоих океанов, существовали курьерские эстафеты, которые доставляли на стол императора свежую рыбу меньше чем за сутки. Каждый из гонцов бежал изо всех сил четыреста-пятьсот метров, затем передавал свою ношу. Это подтверждает вашу гипотезу.

Вернусь к вопросу о распространении книг. К этому, как вы говорите, «совершенному колесу знания». Необходимо напомнить, что XVI и даже уже XV век были в Европе временами весьма беспокойными, когда те, кого мы назвали бы сейчас интеллектуалами, поддерживали между собой постоянные эпистолярные отношения. Они переписывались на латыни. А книга в эти непростые времена — это предмет, который имеет хождение повсюду, без преград. Она является одним из средств сохранения знаний. Точно так же на закате Римской империи некоторые интеллектуалы удалялись в монастыри, чтобы скопировать все оставшееся от гибнущей (они это чувствовали) цивилизации, все, что еще можно спасти. Это происходит практически во все эпохи, когда культура оказывается в опасности.

Жаль, что кино не знало этого принципа сохранения. Вам знакома книга, вышедшая в США, под красивым заглавием «Фотографии утраченных кинолент»? От этих фильмов осталось только несколько кадров, на основании которых мы должны попытаться восстановить сам фильм. Это немного похоже на историю про иранского переплетчика.

Скажу больше. Новеллизация фильмов, то есть иллюстрированная книга, сделанная на основе фильма, — прием уже не новый. Он восходит к эпохе немого кино. До нас дошли некоторые из таких книг, тогда как сами фильмы исчезли. Книга пережила вдохновивший ее фильм. Таким образом, уже сейчас существует археология кино. Наконец, задам вам вопрос, на который я не нашел ответа: можно ли было войти в Александрийскую библиотеку так же, как мы входим в нашу Национальную библиотеку, сесть и почитать книжку?

У. Э.: Мне это тоже неизвестно — и вряд ли известно хоть кому-нибудь. Сначала нам надо задаться вопросом, сколько людей умело тогда читать. Мы даже не знаем, сколько томов насчитывала Александрийская библиотека. Мы гораздо более осведомлены о средневековых библиотеках, но все равно мы знаем гораздо меньше, чем нам кажется.

Ж.-К. К.: Расскажите мне о вашей коллекции. Сколько у вас инкунабул в точном смысле этого слова?

Ж.-Ф. де Т.: Вы уже много раз упоминали об инкунабулах. Насколько мы поняли, речь идет о старинных книгах. Но о каких именно?

У. Э.: Один итальянский журналист, человек, впрочем, весьма начитанный, написал однажды по поводу одной библиотеки в Италии, что в ней находятся инкунабулы XIII века! Часто думают, что инкунабула — это рукопись, украшенная миниатюрами…

Ж.-К. К.: Инкунабулами называются все печатные книги, изданные начиная от изобретения печатного станка до полуночи 31 декабря 1500 года. «Инкунабула» — от латинского incunabula — это «колыбель» печатной книги, иными словами, это все книги, напечатанные в XV веке. Принято считать, что наиболее вероятной датой выхода печатной 42-строчной Библии Гутенберга[186] (в которой, к сожалению, не указано никакой даты в колофоне, то есть в записи, содержавшей выходные данные, которая находилась на последней странице старинных книг) был 1452–1455 год. Последующие годы и являются этой «колыбелью», периодом, завершением которого принято считать последний день 1500 года, поскольку 1500 год принадлежал еще к XV веку. Точно так же 2000 год является еще частью XX века. Вот почему, заметим, было совершенно неуместно праздновать начало XXI века 31 декабря 1999 года. Надо было отпраздновать его 31 декабря 2000 года, в день действительного окончания века. Мы говорили об этом во время нашей предыдущей встречи[187].

У. Э.: Достаточно сосчитать на пальцах, не так ли? 10 входит в первую десятку. Значит, 100 входит в сотню. Нужно дождаться 31 декабря 1500 года — 15 раз по 100, — чтобы начать новую сотню. То, что была произвольно выбрана эта дата, это чистейший снобизм, ибо ничто не отличает книгу, напечатанную в 1499 году, от книги, напечатанной в 1502. Чтобы подороже продать книгу, которая, к несчастью, была напечатана лишь в 1501 году, антиквары весьма ловко называют ее «пост-инкунабулой». В этом смысле даже эта книга, которая получится из наших бесед, будет пост-инкунабулой.

А теперь отвечаю на ваш вопрос: у меня есть всего около тридцати инкунабул, но, несомненно, из разряда «обязательных», например, «Hypnerotomachia Poliphili»[188], «Нюрнбергская хроника»[189], оккультные книги в переводе Фичино[190]: «Arbor vitae crucifixae»[191] Убертина Казальского, ставшего одним из персонажей моего романа «Имя розы», и так далее. Моя коллекция имеет очень четкую направленность. Я собираю «Bibliotheca Semiologica Curiosa Lunatica Magica et Pneumatica», иными словами, коллекцию, посвященную оккультным и ложным наукам. У меня есть Птолемей, заблуждавшийся насчет движения Земли, но нет Галилея, который был прав.

Ж.-К. К.: Значит, у вас наверняка есть труды Атанасиуса Кирхера[192], человека энциклопедического склада ума, что должно быть вам близко, и распространителя многих ложных идей…

У. Э.: У меня есть все его книги, кроме первой, «Ars magnesia», которой нет в продаже, хотя это всего лишь маленькая книжка без картинок. Вероятно, она была напечатана всего в нескольких экземплярах, поскольку в те времена Кирхер еще не был известен. Эта книжка была настолько лишена привлекательности, что никто всерьез и не подумал о том, чтобы хранить ее. Но у меня еще есть труды Роберта Фладда и нескольких других мыслителей-чудаков.

Ж.-Ф. де Т.: Не могли бы вы сказать пару слов об этом Кирхере?

Ж.-К. К.: Это немецкий иезуит XVII века, долго живший в Риме. Он автор тридцати книг, в том числе по математике, астрономии, музыке, акустике, археологии, вулканологии, о Китае, о Лации[193], — прочих не буду перечислять. Иногда его рассматривают как родоначальника египтологии, хотя его понимание иероглифов как символов было полностью ошибочным.

У. Э.: Тем не менее Шампольон[194] смог осуществить свой труд лишь потому, что опирался не только на Розеттский камень[195], но и на репродукции, опубликованные Кирхером. В 1992 году в Коллеж де Франс[196] я читал курс лекций о поисках совершенного языка и посвятил одно из занятий Атанасиусу Кирхеру и его толкованию иероглифов. В этот день служащий университета сказал мне: «Господин профессор, будьте осторожны. В зале собрались все египтологи Сорбонны, они сидят в первом ряду». Я решил, что пропал. Я был осторожен, не стал высказываться по поводу иероглифов, а изложил лишь позицию Кирхера. И тогда я понял, что египтологи никогда не занимались Кирхером (о котором они слышали только как о сумасшедшем). Они здорово повеселились. Так я познакомился с Жаном Йойотом[197], который передал мне ценную библиографию по теме утраченного и вновь найденного ключа к иероглифам. Сейчас, когда мы чувствуем, что над наследием всемирной культуры нависли новые угрозы, исчезновение языка древних египтян, несомненно, интересует нас как пример.

Ж.-К. К.: Кирхер также был первым, кто опубликовал нечто вроде энциклопедии о Китае, «China monumentis illustrata».

У. Э.: Он первым заметил, что китайские идеограммы имеют иконическое происхождение.

Ж.-К. К.: Нельзя не упомянуть и о его восхитительном «Ars magna lucis et umbrae», где содержится первое изображение глаза, глядящего на движущиеся картинки сквозь вращающийся диск: это делает Кирхера изобретателем кино — на чисто теоретическом уровне. Впрочем, говорят, что именно он ввел в европейский обиход волшебный фонарь. Это значит, что он оказал влияние на все области знания своего времени. Кирхер, можно сказать, был своего рода ранним Интернетом, то есть он знал все, что только можно знать, и эти знания на 50 % были истинными и на 50 % ложными либо фантазийными: пропорция, вероятно, близкая к тому, что мы сегодня можем почерпнуть с наших мониторов. Добавим (и за это мы его тоже любим), что он придумал кошачий оркестр (когда котов тянут за хвосты) и машину для чистки вулканов. Он заставлял целую армию иезуитов спускать его в огромной корзине в гущу дыма, поднимающегося из Везувия.

Но коллекционеры гоняются за Кирхером прежде всего потому, что его книги необыкновенно красивы. Мне кажется, мы оба являемся поклонниками Кирхера, во всяком случае его столь великолепно изданных книг. У меня не хватает единственной, пожалуй, одной из самых значительных — «Œdipus aegyptiacus». Это, как считается, одна из самых красивых книг в мире.

У. Э.: Для меня самая любопытная его книга — это «Arca Noe» со сложенной во много раз вставной гравюрой, изображающей Ковчег в разрезе со всеми животными, включая змей, прячущихся в глубине трюма.

Ж.-К. К.: А еще там есть великолепная гравюра, на которой изображен потоп. И конечно же его книга «Turris Babel»: в ней он показывает, основываясь на расчетах ученых, что Вавилонская башня не могла быть достроена, потому что, если бы это, к несчастью, все же случилось, она, в силу своей величины и веса, сдвинула бы Землю с оси.

У. Э.: На этой картине вы видите опрокинувшуюся Землю и башню, торчащую из ее бока горизонтально, наподобие мужского полового органа. Гениально! У меня также есть работы Гаспара Шотта[198], ученика Кирхера, еще одного немецкого иезуита, но я не буду хвастаться всеми своими приобретениями. Мы можем спросить себя, какими мотивами руководствуются библиофилы при выборе тех или иных предметов коллекционирования. Почему мы оба собираем работы Кирхера? Есть несколько соображений, которые обычно принимают во внимание при выборе старинной книги. Это может быть просто любовь к книге как объекту. Есть коллекционеры, которые, владея книгой XIX века с неразрезанными страницами, ни за что не согласятся их разрезать. Идея в том, чтобы хранить объект ради самого объекта, сохранять его нетронутым, чистым. Еще есть коллекционеры, интересующиеся только переплетами. Им безразлично содержание книг, которыми они владеют. Есть и те, кто интересуется определенным издателем и старается приобрести все книги, напечатанные, например, Мануцием. Некоторые питают страсть только к какой-то одной книге: они хотели бы приобрести все издания, например, «Божественной комедии». Другие ограничиваются какой-либо областью знаний: скажем, французской литературой XVIII века. Есть также и те, кто собирает библиотеку по какой-то одной теме. Это как раз мой случай: как я уже говорил, я собираю все, что имеет отношение к ложным, необычным, оккультным наукам, а также к несуществующим языкам.

Ж.-К. К.: Не могли бы вы объяснить этот странный выбор?

У. Э.: Меня притягивают заблуждения, заведомый обман и глупость. Я убежденный флоберианец[199]. Как и вы, я обожаю глупость. Я уже описывал в книге «Борьба за ложь»[200], как ходил по американским музеям, где размещены репродукции известных произведений искусства (в том числе там есть восковая Венера Милосская с руками). В книге «Пределы интерпретации»[201] я выработал теорию фальсификаций и фальсификаторов. И наконец, если брать мои романы, «Маятник Фуко» был навеян образом оккультистов, фанатично верящих во что угодно. Что же касается «Баудолино», то там центральным персонажем является гениальный фальсификатор, который, в конечном счете, оказывается благодетелем человечества.

Ж.-К. К.: Вероятно, еще и потому, что ложь — это единственный путь к истине.

У. Э.: Подделка ставит под вопрос любую попытку создать теорию истины. Раз подделку можно сравнить с вдохновившим ее подлинником, значит, существует и способ узнать, подделка это или нет. Гораздо труднее доказать, что подлинник — это подлинник.

Ж.-К. К.: Я не настоящий коллекционер. Всю жизнь я покупал книги просто потому, что они мне нравились. Больше всего в собрании книг я люблю разнородность, соседство разных предметов, противоречащих друг другу, борющихся между собой.

У. Э.: Мой сосед в Милане, как и вы, собирает только книги, которые он считает красивыми. Так, у него может быть книга Витрувия[202], первопечатное издание «Божественной комедии» и альбом какого-нибудь современного художника. В моем случае все совершенно по-другому. Я уже говорил о своем увлечении Кирхером. Чтобы обладать всеми этими книгами, чтобы приобрести, к примеру, этот экземпляр «Ars magnesia» — без сомнения, самый невзрачный в моей коллекции, — я готов заплатить целое состояние. Кстати о моем соседе: оказывается, у него, как и у меня, есть экземпляр «Hypnerotomachia poliphili» или «Любовное борение Полифила», может быть, самая прекрасная книга в мире. Мы смеемся, потому что напротив нашего дома, в замке Сфорца, есть знаменитая библиотека Тривульцио, в которой хранится третий экземпляр «Hypnerotomachia», что, безусловно, должно представлять наивысшую концентрацию «Hypnerotomachia» в радиусе пятидесяти метров! Разумеется, я говорю о первопечатном издании 1499 года, а не о последующих переизданиях.

Ж.-К. К.: Вы продолжаете пополнять свою коллекцию?

У. Э.: Раньше я рыскал по всему миру в поисках редких вещей, теперь ограничиваюсь короткими поездками. Меня интересует качество. Либо же я стараюсь восполнить пробелы в opera omnia[203] какого-либо автора — как в случае с Кирхером.

Ж.-К. К.: Зачастую коллекционер скорее одержим стремлением заполучить редкую вещь, нежели тем, чтобы ее сохранить. На этот счет я знаю одну удивительную историю. Существовало два экземпляра книги, легшей в основу всей бразильской литературы, романа «Гуарани»[204], изданного в Рио около 1840 года. Один экземпляр хранился в музее, а другой где-то бродил. И вот мой друг Жозе Миндлин, крупный бразильский коллекционер, узнает, что книга находится у одного человека в Париже и тот готов ее продать. Он берет билет на самолет Сан-Паулу-Париж, заказывает номер в отеле «Риц» и летит на встречу с этим коллекционером из Центральной Европы, владельцем вожделенного экземпляра. Вдвоем они на три дня запираются в номере отеля «Риц», чтобы договориться о цене. Три дня напряженных переговоров. Наконец, согласие достигнуто, и книга переходит в собственность Жозе Миндлина, который немедленно садится в самолет и улетает. В полете он имеет возможность обстоятельно ознакомиться с только что приобретенным экземпляром и, с некоторой досадой, обнаруживает, что сама по себе книга не представляет собой ничего необыкновенного. Но он этого ожидал. Он вертит ее в руках и так и этак, ищет какую-нибудь примечательную деталь, особенность, а потом кладет рядом. По прибытии в Бразилию он забывает ее в самолете. Как только он приобрел вещь, она тут же перестала для него что-либо значить. По чудесному стечению обстоятельств, служащие «Эр Франс» заметили книгу и отложили ее. Миндлин смог ее забрать. Он говорил, что, в конечном счете, ему от этого было ни жарко, ни холодно. И я тоже это подтверждаю: в тот день, когда мне пришлось расстаться с частью своей библиотеки, я не особенно огорчился.

У. Э.: У меня тоже был подобный опыт. Настоящего коллекционера больше интересует погоня, нежели обладание, так же как настоящего охотника в первую очередь увлекает охота и только потом — приготовление и поедание убитых им животных. Я знаю коллекционеров (причем, заметьте, люди коллекционируют все, что угодно: книги, почтовые марки, открытки, пробки от шампанского), которые всю жизнь тратят на то, чтобы собрать полную коллекцию, а собрав ее, тут же продают или даже дарят какой-нибудь библиотеке или музею…

Ж.-К. К.: Я, как и вы, получаю огромное количество книжных каталогов. Большинство из них — это каталоги книжных каталогов. «Books on books»[205], как их называют. Есть аукционы, где продаются только книжные каталоги. Некоторые из них были изданы еще в XVIII веке.

У. Э.: Мне приходится избавляться от этих каталогов, которые нередко являются настоящими произведениями искусства. Но место для книги тоже имеет свою цену, мы об этом еще поговорим. Теперь все эти каталоги я приношу в университет, где руковожу магистерской программой для будущих издателей. Естественно, там есть курс истории книги. Я оставляю себе только некоторые каталоги, если они касаются тем, которые мне особенно дороги, или если они чертовски красивы. Некоторые из этих каталогов сделаны не для настоящих библиофилов, а для нуворишей, которые хотят вложить деньги в старинные книги. Этих больше интересуют книги об искусстве. Если бы такие каталоги не рассылали бесплатно, они стоили бы целого состояния.

Ж.-Ф. де Т.: Не могу удержаться, чтобы не спросить вас, сколько стоят инкунабулы. То, что вы являетесь владельцами нескольких из них, делает вас богатыми людьми?

У. Э.: Смотря каких. Есть инкунабулы, которые в наше время стоят миллионы евро, а другие можно купить всего за несколько сотен. Радость коллекционера еще и в том, чтобы найти редчайший экземпляр и заплатить за него половину, а то и четверть цены. Правда, это случается все реже и реже, поскольку рынок сжимается, как шагреневая кожа. Однако еще вполне возможно провернуть несколько удачных сделок. Иногда библиофилу удается даже совершить покупку по сходной цене у какого-нибудь известного, а значит, очень дорогого антиквара. В Америке книга на латыни, даже очень редкая, не заинтересует коллекционеров, потому что они не читают на иностранных языках, а тем более на латыни — особенно если этот текст можно найти в крупных университетских библиотеках. Скорее они будут фанатично гоняться, например, за первым изданием Марка Твена (причем за любую цену). Однажды в Нью-Йорке у Крауса, антиквара, придерживавшегося традиций (к сожалению, он закрыл магазин несколько лет назад), я нашел «De harmonia mundi» Франческо Джорджи[206], удивительную книгу, изданную в 1525 году. Я видел такую в Милане, но она показалась мне дороговатой. Благодаря тому, что в больших университетских библиотеках она уже имелась, а для рядового американского коллекционера книга на латыни не представляет никакого интереса, у Крауса я купил ее в пять раз дешевле, чем она стоила в Милане.

Еще одна удачная покупка была у меня в Германии. Однажды в одном аукционном каталоге, где были тысячи книг, разбитых по темам, я почти случайно взглянул на список изданий под рубрикой «Теология». И вдруг я обнаруживаю там название «Offenbarung göttlicher Majestät» Алоизиуса Гутмана[207]. Гутман, Гутман… Это имя мне о чем-то говорит. Я быстро навожу справки и обнаруживаю, что Гутман считается вдохновителем всех манифестов розенкрейцеров, но по крайней мере за последние тридцать лет его книга ни разу не появлялась ни в одном каталоге по этой тематике. Стартовая цена, за которую она предлагалась, была равна нынешним ста евро. Я подумал, что эта книга может и не попасть в поле зрения заинтересованных коллекционеров, поскольку должна была быть представлена в разделе «Оккультизм». Аукцион проходил в Мюнхене. Я написал своему немецкому издателю (он как раз из Мюнхена), чтобы он сходил на аукцион, но не предлагал больше двухсот евро. Он купил ее за сто пятьдесят.

Эта книга не только является абсолютной редкостью: на полях каждой страницы содержатся пометки готическим шрифтом красного, черного и зеленого цвета, что делает ее уже произведением искусства. Но помимо этих неожиданных удач, в последние годы аукционы побили все мыслимые рекорды по присутствию на них покупателей, совершенно не разбирающихся в книгах: им просто сказали, что старые книги — хороший объект для вложения денег. Это совершеннейшая неправда. Если вы купите бон казначейства за тысячу евро, через некоторое время вы сможете продать его либо по той же цене, либо с небольшой или даже большой прибылью, просто позвонив по телефону в ваш банк. Но если вы купите книгу за тысячу евро, завтра вы не сможете продать ее за такую же цену. Книготорговец тоже должен получить прибыль: он потратился на издание каталога, на содержание магазина и так далее, — кроме того, если он еще и нечестен, то постарается отдать вам меньше четверти от рыночной стоимости. В любом случае, чтобы найти хорошего покупателя, нужно время. Вы заработаете деньги только после смерти, доверив продажу своих книг аукционному дому «Кристи».

Пять-шесть лет назад один миланский антиквар показал мне чудесную инкунабулу Птолемея. К сожалению, он запросил порядка ста тысяч евро. Это было слишком дорого, по крайней мере для меня. Вероятно, если бы я ее купил, мне было бы чрезвычайно трудно продать ее за те же деньги. Однако через три недели такой же Птолемей был продан на публичном аукционе за семьсот тысяч евро. Так называемые инвесторы с удовольствием поднимали цену. И с тех пор я проверял каждый раз, когда эта книга появлялась в каталоге: дешевле ее не предлагали. При такой цене книга ускользает от настоящих коллекционеров.

Ж.-К. К.: Она становится объектом финансового оборота, продуктом, и это довольно печально. Коллекционеры, настоящие любители книг, в массе своей — люди не очень богатые. Когда книга проходит через банк под ярлыком «инвестиция», она, как и все прочее, что-то теряет.

У. Э.: Прежде всего, коллекционер не ездит по аукционам. Эти аукционы проводятся во всех концах света, и нужны средства, чтобы присутствовать на каждых торгах. А вторая причина в том, что книготорговцы буквально уничтожают торги на корню: они между собой договариваются не поднимать цену на аукционе, после чего собираются в отеле и распределяют купленное по-свойски. Чтобы приобрести книгу, которая вам нравится, иногда приходится ждать по десятку лет. Еще раз скажу: одну из своих самых удачных сделок я совершил у Крауса: пять инкунабул в общем переплете, за которые просили, по моему мнению, явно дороговато. Но всякий раз, заходя в магазин, я шутил по поводу того, что книги до сих пор не проданы — признак того, что цена завышена. Наконец хозяин магазина сказал, что моя преданность и настойчивость должны быть вознаграждены, и уступил мне книги примерно за половину той цены, которую просил ранее. Через месяц в другом каталоге всего одна из этих первопечатных книг была оценена примерно в два раза выше, чем я заплатил за все пять. И в последующие годы цена каждой из пяти только продолжала расти. Десять лет терпения. Забавная игра.

Ж.-К. К.: Как вы считаете, страсть к старинным книгам не исчезнет? Это вопрос, который задают себе, не без тревоги, порядочные книготорговцы. Если среди их клиентов останутся одни банкиры, их ремесло утратит смысл. Многие книготорговцы, которых я знаю, говорят, что среди молодежи все меньше настоящих ценителей.

У. Э.: Нужно помнить, что старинные книги неизбежно являются предметом уходящим. Если я владею каким-нибудь очень редким драгоценным камнем или полотном Рафаэля, после моей смерти семья его продаст. Но если у меня хорошая коллекция книг, в завещании я, скорее всего, укажу, что не хочу, чтобы она оказалась разделена, потому что я всю жизнь ее собирал. И тогда она либо будет подарена какому-нибудь государственному учреждению, либо куплена через аукцион «Кристи» крупной библиотекой, вероятней всего, американской.

В этом случае все эти книги навсегда исчезнут с рынка. Бриллиант возвращается на рынок каждый раз, когда его очередной владелец умирает. Но инкунабула будет отныне числиться в каталоге Бостонской библиотеки.

Ж.-К. К.: И там останется.

У. Э.: Навсегда. Так что, помимо ущерба, который наносят так называемые инвесторы, каждый экземпляр старинной книги становится все более редким, а стало быть, и все более дорогим. Что же касается новых поколений, я не думаю, что они утратили страсть к старинным книгам. Скорее, мне кажется, ее у них никогда и не было, поскольку старинные книги всегда были молодым людям не по карману. Но нужно также сказать, что, если человек действительно чем-то увлечен, он может стать коллекционером и не тратя больших сумм. У себя на полках я нашел двух Аристотелей XVI века, купленных по молодости из любопытства: каждый стоил (судя по цене, написанной карандашом букиниста на титульном листе) что-то около сегодняшних двух евро. С точки зрения антиквара, это, очевидно, совсем не дорого.

У меня есть друг, который собирает маленькие книжки из Всемирной библиотеки Риццоли (BUR), эквивалента серии немецкого издательства «Реклам». Эти книги выходили в 50-е годы и стали большой редкостью благодаря своему очень скромному оформлению, а также потому, что они не стоили почти ничего и никто их не берег. Тем не менее восстановление полной серии этих книг (почти тысяча названий) — весьма увлекательное занятие, которое не требует ни крупных средств, ни визитов к дорогому антиквару — разве что исследования блошиных рынков (или нынешнего е-Вау). Можно быть библиофилом задешево. Еще один мой друг собирает скромные старинные издания (не обязательно оригинальные) своих любимых поэтов, потому что, как он говорит, стихи, которые читаешь в печати той эпохи, имеют совсем другой «вкус». Является ли он библиофилом? Или просто любителем поэзии? Повсюду есть развалы старых книг, где можно откопать издания XIX века и даже первые издания XX века по цене квашеной капусты в ресторане (если только вы не ищете первое издание «Цветов зла»[208]). У меня был студент, который собирал только путеводители по разным городам, самые старые, и ему их отдавали почти даром. Тем не менее на их основе он сумел написать докторскую диссертацию о том, как менялось представление о городе на протяжении десятилетий. Затем он опубликовал свою диссертацию, сделал из нее книгу.

Ж.-К. К.: Могу рассказать, как однажды приобрел полное собрание Фладда в единообразном переплете того времени. Случай уникальный. Эта история начинается с богатого английского семейства, владеющего ценнейшей библиотекой. В этой семье много детей, и среди них, как это часто бывает, только одному вéдома истинная ценность этих книг. Когда отец умирает, этот знаток небрежно бросает своим братьям и сестрам: «Я возьму только книги. С остальным делайте что хотите». Все обрадовались. Им достались земли, деньги, мебель, замок. Но новый владелец книг, когда они переходят к нему, не может продать их официально, иначе члены семьи всполошатся и, увидев результаты торгов, поймут, что «только книги» — это не пустяк, а совсем наоборот, и что их обвели вокруг пальца. Тогда он принимает решение, ничего не говоря семье, тайно продать книги каким-нибудь куртье[209], которые зачастую бывают людьми очень странными. Фладд достался мне через посредство одного куртье, который передвигается на мотороллере с висящим на руле полиэтиленовым пакетом, и в этом пакете он порой таскает настоящие сокровища. Я четыре года расплачивался за это собрание книг, но никто в той английской семье так и не узнал, в чьих руках оно завершило свой путь и за какую цену.