Не там проснулся

Видный критик Иван Концов в последний раз подмигнул приятным сновидениям и открыл глаза. Из окна прямо в рожу ему светило нахально не сдерживаемое занавеской яркое солнце, и Концов зажмурился на мгновение, а уж потом прикрыл глаза ладонью и приподнялся на разоренном в неге ночных мечтаний ложе.

За окном царила полнейшая, окончательная, бесповоротная, категорическая весна, явление которой уже с неделю день за днем предрекали самые точные прогнозы самых массовых средств информации. И вот — свершилось. Произошло. Настало. Эва!

То есть не так, чтобы уж сразу настало — но к тому давно и упорно шло: капель всякая, деревья задышали, птички все резвее карабкаться стали на ветки кустов, чувствительные к важным жизненным процессам коты начали бегать уж с вовсе непростительно откровенными лицами, да и вообще — потеплело. Как из подъезда ни выйдешь, вечно бряк — ив лужу. Но вот чтоб такое солнце с утра пораньше, чтоб сразу синее небо — нет, подобного в этом году еще не выпадало. А сегодня — на тебе, пожалуйста. Душа просто поет.

И Концов внутренне возликовал, нет, более того — он возликовал внешне, то есть испустил полный живого огня пробуждающейся материи возглас и, стремительно отбросив одеяло, единым волевым прыжком покинул кровать.

Прелесть какая, думал он, разглядывая свой мощный, переживший еще одну изнурительную зиму организм в большом зеркале в ванной. Какой же я, в сущности, красивенький! Живот — ну и что, у всех живот, зато — какой волевой подбородок и в очах какая неугасимая воля к победе! Да, да, этого мне не занимать, определенно, да и у кого, если задуматься, занимать-то? Ну вот представим себе — вот приспичило мне, ха-ха, занять эту самую волю, вот не хватает мне, и к кому я пойду? К этому, что ли, или к вон тому? Коллеги… Даже не смешно. Спору нет, ребята кое-что могут, но до настоящего и крайне несгибаемого Концова им еще развиваться и развиваться. Пусть сначала полностью изживут в себе пристрастия, склонности и симпатии. Все. Навсегда. Категорически. А тогда — поговорим, да-да, тогда и поговорим.

Концов ополоснул зубную щетку и вернул ее на место в высокий пластмассовый стаканчик с надписью «AM Roemerwall» — сувенир, попертый им из гостиницы в городе Майнце, дававшей кров и легкий завтрак не самым зажиточным гостям франкфуртской ярмарки. Можно сказать, боевой трофей, а не стаканчик. Да-да. Правда, на ярмарке Концов вынужден был зарегистрироваться под своей настоящей, наследственной, родовой фамилией, а именно — Кончиков, но ведь вы никому не скажете, потому как должен же быть у великого человека хоть маленький, но секрет?

Прогулявшись до почтового ящика и вспугнув обуютившуюся у мусоропровода многоцветную облезлую кошку, Иван с газетой под мышкой вернулся в квартиру и в предвкушении прекрасного, исполненного работы дня устроился на кухне — дабы принять порцию утреннего питания (йогурт, бутерброд с сыром и чашка кофе) и уж потом с новыми силами наброситься на вышедший из-под пера очередного русскоязычного текстовика очередной роман, название и аннотацию которого ему вчера прислали из редакции по электронной почте. Судя по названию, романчик был вполне достоин бойкого пера Концова. Да что там, Концову всегда хватало названия. Что всуе мусолить мозг истинному таланту? Не будем писать много — так, пару абзацев, в генеральном ключе фирменного стиля: сначала про Гумилева, потом про Фоменко, а… надо еще про роман тоже, ладно, может, три их будет, этих абзацев, а внизу подпись: Иван Концов. (А представляете, если бы было написано: Иван Кончиков? Концов и — Кончиков. Ну? Чувствуете разницу? То-то!)

Покончив с йогуртом, а потом и с бутербродом, Концов вооружился сигаретой, вкусной такой сигаретой, с ментолом, и приступил к кофе. Легким, исполненным истинного изящества движением руки поднес к сигарете зажигалку, не прерывая движения, на лету прикурил и, неслышно уронив зажигалку на стол, прихватил дистанционный пульт от телевизора. Что у нас в мире делается?

А в мире — делалось.

— …Праздничные торжества по случаю выхода последнего, двести сорок пятого тома комментариев к академическому Собранию сочинений великого русского писателя Льва Николаевича Толстого, — ласково, легкой грустью акцентировав слово «последний», сообщила ему Маша Пашина, симпатичная ведущая новостей первого канала. И тут же ободряюще заулыбалась. — Как стало известно из сообщения пресс-центра Большой Академии русской литературы, всех истинных ценителей культуры еще ждет тридцать пять томов аннотированных указателей к комментариям, которые будут изданы в ближайшие полгода. — Концов замер, смотрел не мигая. Вкусная сигарета тлела в забвении. — Вчера поздно ночью на внеочередном заседании Государственной думы депутаты единогласно проголосовали за двенадцатую поправку к пятьдесят второй поправке к Закону Российской Федерации о Собрании сочинений Л.Н.Толстого. С репортажем из Госдумы наш специальный корреспондент…

— Что за хрень?.. — с трудом вымолвили онемевшие губы великого критика, утеряв при этом сигарету, и та, радостно дымя, упала на позабытую тапочку и начала тлеть и создавать очаг возгорания. — Что за хрень?! Не по-о-онял… Какой-какой закон?..

— …Который президент подписал еще ранним утром, — взахлеб делился с телезрителями новостью специальный корреспондент Иван Гайкин, ежесекундно поправляя на тонком носу невидимые очки и лучась неподдельным счастьем. — Как говорят в думских коридорах, президент сегодня ночью не ложился спать, ожидая решения думы по данному архиважному вопросу. Да, многие поволновались этой ночью…

Что за идиотские розыгрыши с утра пораньше?!

Чувствуя себя не совсем с собою, Концов судорожно ткнул пальцем в соседнюю кнопочку: второй канал.

— …Выстроенный за этот год на Воробьевых горах дворец-квартира Михаила Булгакова… — Незнакомый ведущий говорил исполненным глубокой гордости за себя и за страну голосом. — Ровно в полдень под залпы торжественного салюта из ста двадцати орудий президент лично перережет красную ленточку у входа в этот величественный храм культуры. — На экране появилось громадное, этажей в двадцать, блистающее огромными площадями окон и свежей позолотой лепнины величественное здание. Вокруг здания чинно росли аккуратно постриженные молодые дубки, а у широкой, мощенной мрамором подъездной дороги толпились нарядные зрители с плакатами неясного содержания и нестройно кричали хором здравицы. — Вы видите, как многочисленные москвичи и гости столицы заранее собираются, чтобы лично увидеть это дорогое для каждого жителя России событие…

— Стоп! — скомандовал себе и телевизору Концов и нажал на большую красную кнопку пульта. Телевизор мигнул и погас. Установилась тишина, нарушаемая лишь одуряюще счастливым чириканьем воробьев за открытой форточкой. Да одиноко тлела себе на полу, все больше самовозгораясь, тапка великого человека.

— Так… — Концов тупо посмотрел на струящийся к потолку дым, локализовал очаг и залил его остывшим кофе. — Я хренею… Это что такое? Или меня какой-то идиот подключил к кабельному телевидению… Да какое, нах, кабельное! Первый канал, фирменная бляшка ихняя у верхнем углу… Ну-ка. — Иван взялся за газету, развернул…

«Культура», — гласило название.

— Это в каком смысле? — спросил Концов у тапки, но та уже испустила последний дымок и теперь лежала совсем равнодушная, без огонька. Больше спросить было не у кого, и Иван, смирившись, перевернул газету жопкой, где обычно публиковалась программа главных каналов телевидения на день.

— Так, второй канал, двенадцать часов… Торжественное открытие дворца-музея… Дворца-музея!!! Булгакова!!! На Воробьевых горах!!!

Дальше второй канал предлагал тринадцатую серию «Преступления и наказания», «Амбивалентность русской культуры. Беседа с профессором Ноздреватым», игру «Своя книга», телемост с Чикаго под многообещающим названием «Мертвые души. Пятый том», передачу «Новые глыбы» (меленько разъяснялось, что ведущий Дубов сообщит зрителям о выходе в свет новых томов собраний сочинений Гоголя, Салтыкова-Щедрина и Маркеса), международное культурное обозрение, концерт по заявкам книголюбов, передачу для самых маленьких «Книжка за ночь», репортаж: с тридцать пятого всероссийского съезда молодых писателей в Чебоксарах и издательский круглый стол «Мир твоей свободы — НДС».

Программа первого канала была и того чище: «Русская идея в русской литературе», сериал «Лев Толстой как зеркало», Дисней-клуб «Уильям Теннесси и его друзья», итоги конкурса для старшеклассников «Почему мы любим книги», свежий американский боевик «Достать Апдайка» (режиссер П.Верхувен, в главной роли С.Сигал), ток-шоу «Читаем вместе» (ведущий В.Познер), «Золотые моменты книжного Сотби с»… Тут у Концова неожиданно закружилась голова, газета выпала из его ослабевших пальцев, в горле настала сухость: существенно не хватало воздуха.

Что же это? Что?! Розыгрыш? Провокация? Почему в почтовом ящике вместо привычного «Московского комсомольца» — какая-то, прости господи, «Культура»? Переворот?!. Догадки бились запертыми свободолюбивыми синицами.

«А нечего было на ночь Курицына читать, — вдруг пришла тяжелая, черная мысль, пришла и овладела бедным Концовым окончательно и бесповоротно. — Сколько раз давал себе зарок: не читать то, о чем пишешь!.. И вот — пожалуйста: глюки. И ведь не пил же ничего такого…»

Пробы ради Концов осторожно, нежно-нежно надавил на главную кнопку пульта и, как только телевизор мигнул, скоренько переключил на двадцать четвертый канал: там у него был евроспорт, принимаемый через спутниковую антенну.

— …Да, трудно, трудно будет нашим спортсменам одолеть команду соперника в нынешнем матче, — веско заговорил голос ведущего за кадром, а на экране забегали-запрыгали волейболисты. Концов вздохнул с облегчением, ощущая, как тягучий, страшный мрак предчувствия чего-то непоправимо ужасного на глазах отступает. — Китайский волейбол в последние годы стал очень сильным и жестким, но и наши не лыком шиты, ведь их генеральный спонсор — книжный концерн «Олма-Азбука», а «Олма-Азбука» — это триста двадцать пять томов собраний сочинений классиков в день… — Иван едва успел надавить на кнопку и провалился во мрак рассеяния.

…Очнулся Концов тогда, когда день уже клонился к закату, — он обнаружил себя на полу в кухне, а рядом валялся злосчастный пульт от телевизора, высохшая тапка и черная от кофе сигарета. Во всем теле царила какая-то вялость, от предвкушения радостного рабочего дня не осталось и следа, а в голове неясными облаками бродила тягучая муть.

— Ну и приснится же… — пробормотал Иван и уцепился за табуретку, поднимаясь. — Не, нах этого Курицына, где он там, в ведро его, в ведро! Где он, мерзавец? — Концов пробрался в спальню и, кряхтя, склонил мужественный торс к полу у кровати: принялся длинными пальцами шарить в темном углу, искать поганую книжку. — Сейчас мы его… Ага!

Ну точно — Курицын. Про матадора и все такое. Там еще ихние космонавты наших в гэобразной позиции прямо в скафандрах… Нет, ну вообще-то смешно, да-да, чистый постмодернизм, кондовый, домотканый, наш. Курицына кто ж обидит? Курицын говна не напишет. Так, может, не выкидывать? Мало ли чего приснится… Нет-нет, выкинуть-выкинуть! Такие глюки после него, будто грибов нажрался.

Концов извлек книжку на свет божий, перевернул лицом к себе…

«Вячеслав Курицын. Мой Пушкин»…

И ниже: «Модный журналист Курицын сделал всех на их же собственном поле, он показал и доказал, что нельзя знать про Пушкина слишком много или слишком мало, а главное — нельзя знать про Пушкина всего…»

Концов почувствовал, как холодный, мерзкий, противный пот сызнова струится по лбу.

Вчера! Тут! Был! «Матадор на Луне»!!!

Пушкин…

Видный критик Концов обессиленно опустился на разворошенную кровать и уставился на обложку.

Ладно. Предположим, я вчера съел чего-нибудь такого. Сволочи из «Кампомоса» подложили дерьмо какое-нибудь в колбасу, а сказали — сыр. Нажрался я этого сыра, и с утра у меня крыша поехала. Вижу фигню всякую, дворцы культуры и прочую хрень. Вон и Курицын — а туда же: мой Пушкин. Да… Хорошо, предположим. Значит, что? Значит — надо к людям! Люди увидят, что я какой-то не такой, и скажут: ну ты совсем рехнулся, мужик, у тебя, брат, не все дома. Люди — они подтвердят, они такие. Народ не даст соврать.

Надо сказать, что у видного критика Ивана Концова слова практически не расходились с делом. Концов был человек поступка. Поступка решительного и смелого. Он сам выстроил себя из совершенно никого, из простого, можно сказать, деревенского паренька с рабочей окраины, сам привил себе вкус к высокому, а уж потом и к постмодернизму, и если ниспровергал кого за бездарные писания, то решительно, бесповоротно и до конца. Не родился еще такой русскоязычный сочинитель, которого Концов бы не спихнул с прозреваемого пьедестала — уж коли за то взялся. Концову только дай, за глаза говорили знакомые. Редкий он человек, Иван Концов, эх, мало, по-настоящему мало еще у нас таких, как он.

Так и здесь: раз решил — кремень. Ноги в джинсы, руки в плащ, кепку на голову и вперед — к людям. К народу. Народ правду видит. Народ нутром чует.

Первые шаги за пределами родного подъезда давались Концову нелегко. Боязно было видному критику: а ну как кто из-за угла выскочит да и заорет что-нибудь про многотомные комментарии к записным книжкам Цветаевой или, не дай бог, выяснится, что посередь Москвы устроили заповедник «Тихий Дон» в натуральную величину. Глюки — они и есть глюки глюкавые. Рехнуться недолго.

Но нет, ничего, обошлось. Народ вокруг смирно спешил по своим делам, транспорт опять же исправно ездил туда и сюда, все выглядело привычно-обычно, ларьки у метро…

— А что, — подошел на пробу с вопросом Концов к румяному молодцу в аккуратной бороде, дежурившему рядом с заваленным книгами широким лотком, — нет ли чего из хороших, настоящих книжечек, ну там, «Больше Бена» или, скажем, «Низшего пилотажа»?

— Какого-какого пилотажа? — искренне заинтересовался торговец. — Если вам про авиацию, то вот есть про Талалихина подарочное издание, только с утра привезли пять штук, может, вы про эту? Или вот — «Пушкин в стратосфере». В коробочке и с тремя дивиди. Дорого, конечно, зато какая книга! Интерактивный Пушкин…

— Нет-нет, — безнадежным жестом остановил его Концов, — не надо интерактивного… — Пристально оглядел золоченые корешки солидных томов собраний сочинений и, заметив недоумение на лице румяного, срывающимся от отчаяния голосом подпустил туману: — А что, как там… дворец Булгакова, это… открыли? Вы… не знаете?

— А как же! — заулыбался торговец. — В лучшем виде! Президент был, Лужков, Селезнев, Жириновский… Да куда же вы?

Домой Концов возвратился крупной рысью. Сердце билось с перебоями, но видный критик, превозмогая пошлую немощь, единым духом взлетел к себе на пятый этаж и, лишь захлопнув дверь и прижавшись к ней спиной, позволил себе отдышаться.

— Талалихин… — бормотал он, закатив очи. — Пушкин… в стратосфере… Да у него даже Акунина нет ни одного! А Никитин?! Где Никитин? Куда делся?!.

Мир сошел с ума.

Концов, яростно сбросив плащ, ринулся к своим книжным полкам, стал хватать тома трясущимися руками.

— Ну пожалуйста… Ну хоть какая-нибудь Марини-на… Или Дашкова… Я же помню, было! Вот тут, за альбомом Дали прятал… Ну хоть листочек! Хоть что-то!

Но лишь ненавистная глазу великого критика мировая классика, такая простая и на раз понятная, во всех мыслимых и немыслимых обличиях сыпалась с полок, а посреди комнаты застыло, распластанное, роскошное издание Марка Шагала, раскрывшееся по злой прихоти судьбы на малоизвестной картине «Чехов в красном».

Но Иван Концов, как вы помните, был человек слова, стремительно переходящего в дело. И когда сумерки легли на город бледный, и утих весенний птичий гомон, и вдали стали так редки звуки автомобильных рожков победных, он, перекопав всю свою небольшую холостяцкую квартирку, нашел-таки на антресолях, в дальнем углу, траченный временем и забвением одинокий томик в потускневшей обложке, изображавшей выходящего из моря говна закованного в причудливую броню рыцаря с офигенной рыцарской принадлежностью в руках; томик, покрытый многолетней пылью и стародавней паутиной; томик, давно расставшийся со многими страницами; томик, каким-то невероятным чудом завалившийся между двумя потертыми чемоданами со старым и уже ненужным барахлом; томик — на обложке которого было написано: «Череп в голове».

Ночь Иван Концов встретил, глубоко зарывшись в одеяло. Он старательно жмурил глаза, призывая поскорее снизойти облегчающий сон, он жаждал чуда, и руки видного критика, еще слегка дрожавшие от напряженных поисков и волнения, крепко прижимали к груди книгу, в которой не было ни слова про классиков.

Иван Концов мечтал проснуться обратно.