Не в счет

40 минут до…

Серж смотрит на меня сквозь прищур длинных и фиолетовых ресниц, склоняет голову то вправо, то влево. И взгляд его до жути сосредоточенный и серьёзный мои нервы прожигает. Толкает поёрзать на архаичном диване, который лишь на двоих рассчитан.

Изогнут.

И «тет-а-тет» он называется.

Аурелия Романовна, услышав удивленное восклицание Ивницкой, ей об этом подробно рассказала, прочитала лекцию про мебель девятнадцатого века. Похвалила, что усадить нас с Гариным лицом к лицу во время интервью придумали.

Интересная задумка.

Особенно, если круг, снимая нас, описать.

Смонтировать.

И… и вдумчиво-оценивающий взгляд Сержа меня всё же нервирует. Чувствуется, что прикидывает он более медленный и мучительный способ убийства, которое за слегка подпорченный макияж и растрепанные волосы мне уже невозмутимо и мрачно пообещали.

Так и сказали, вырастая в мраморно-белоснежном и местами малахитовом огромном холле дворца браков: «Вскрою».

— Как думаешь, — тишину, тревожно давящую на мою голову и психику, я нарушаю первой, завожу глубокомысленный разговор, — все очень удивятся, если рассказать, что по не праздничным дням ты судебник?

Прям целый судебно-медицинский эксперт Сергей Иванович Леванидов.

Одногруппник и приятель Женьки, увлечение и хобби которого не подвергается насмешливым вопросам и критике ещё со второго курса. Вообще, сложно критиковать человека, имеющего чёрный пояс по джиу-джитсу.

— А им кто-то расскажет? — улыбаются мне ласково.

И нежно.

И пару рассказов из его работы я вспоминаю невольно. А распилить черепушку, предварительно сняв скальп, Серж и в прямом смысле слова может. И язык через раскрытую грудную клетку вот этими самыми ручками он спокойно вытащит.

Я видела.

Я знаю.

— Ну… — я тяну многозначительно, прикрываю глаза, чувствуя, как кисточкой, вгоняя в медиативное состояние, по лицу проходятся. — Надо же спасти друзей Савы от фатальной ошибки. А то они, соблюдая традиции русской свадьбы, хотят тебе в морду дать.

— Чего так?

— Да я сама не знаю, — нос, когда по нему легонько стукают уже другой кистью, я морщу выразительно. — То ль никакого понимания моды не имеют, то ль завидуют. Жутко. Пиджачку со стразами. Или столь чудесным накладным ресницам.

— Во-о-от как будто шесть лет и не закончились давно, — Серж отзывается с непередаваемой интонацией, в которой и ехидство, и ностальгия, и абсолютный флегматизм. — Та же язва, та же Женька.

— Родная кровь, — поддакиваю я ему в тон.

— Я бы сказал, что яд.

— И он тоже, — я фыркаю насмешливо, открываю глаза, когда от меня всё-таки отходят, решают, кажется, что вся красота восстановлена. — Почему, кстати, фиолетовые?

— А что я говорил про образ?

— Стилист должен эпатировать, — мудрую мысль, выданную много лет назад при знакомстве, я повторяю с его же назидательной интонацией. — Причём, эпатировать он должен с расстояния дальнего, но точного. И наповал. И чтоб всем сразу было ясно, кто тут корона стиля и жертва последней моды.

— Гарин, не женись на ней, — Серж, оглядываясь на вошедшего в комнату невесты Саву, советует великодушно и скорбно, размышляет с полным знанием дела. — Язвы, как известно, у всех есть. Просто у кого-то желудка или кишки, а у кого-то она женой зовется. Уверен, что тебе последнюю надо?

— Уверен.

Гарин отзывается без сомнений.

Только бровь чуть удивленно ломает, смотрит, усаживаясь на своё место, вопросительно и на меня. И объяснения, ставя локоть на идущую между нами волной спинку и подпирая подбородок, я выдаю злорадно:

— Это он из личного опыта. Делится.

И жалуется.

Ибо жена — прима-балерина — это личность, конечно, талантливая и творческая, но трудная. Настолько, что даже Енька предпочитает обходить её по широкой дуге, попутно вздыхая, что подобный уровень стервозности простым смертным недоступен.

— Вы тут всё? Готовы? — Рада, заглядывая к нам, интересуется строго.

А вырастающий поверх её головы Егор ещё и на часы, вытягивая руку, выразительно показывает.

Тикает время.

Приближает, оставляя мне всего… сколько? Полчаса? Или на пару минут больше? В любом случае, совсем немного.

Так мало, что дыхание на миг перехватывает и кровь, вызывая ледяной холод напополам со слабостью, в жилах стынет.

От волнения.

Да.

Не от сомнений, которые все эти часы, все эти последние дни, меня терзали и разрывали, а теперь вот куда-то пропали. Не выдержали жадного собственнического взгляда тёмно-серых глаз, тепла и касания тяжёлых рук.

Шёпота-обещания, что едва слышим и только для меня:

— Я тебя удержу.

Я верю.

Я так хочу верить ему. Хочу сказать, что вот эти три слова куда важнее, чем все признания в любви, которые столько раз он мне говорил. Я хочу, чтоб все куда-то делись, исчезла бы вся эта суета и суматоха, весь мир с его вопросами и сложностями, а я бы просто смогла перегнуться через разделяющую нас спинку, перебраться на его колени.

Ощутить не дразнящее и легкое прикосновение прохладных губ к щеке, а… как в Индии, в Аверинске или где угодно, когда одни мы остаемся.

— Ну… мы начинаем? — Ивницкая, грациозно падая на стул, вопрошает ворчливо.

Нетерпеливо.

Ибо право помучить нас вопросами отвоевала себе именно Полина Васильевна, отбила эту возможность у Женьки, самой младшей сестры Гарина и — это надо было видеть! — у Аурелии Романовны. То, что стать журналистом она всегда мечтала, Ивницкая, удивляя и меня, и Артёма, тогда тоже объявила.

Просто нам о своей мечте она никогда не говорила, да.

— Давай уже.

— Ну наконец-то! — ногу на ногу Полька закидывает картинно, сцепляет руки на коленке, и спрашивает она нас с деланной бодростью и живостью. — Алина, Савелий, в этот удивительный и неожиданный для всех нас день, я хочу спросить только одно… Как вы до такой жизни докатились, дорогие мои⁈

— Ивницкая!

— Ну, хорошо-хорошо, — соглашается, поправляя волосы и сверкая улыбкой, она легко, спрашивает уже нормально и даже сурово. — Итак, первый вопрос нашего короткого и свадебного интервью. Ребят, как вы познакомились?

— Мы знакомились два…

— Три, — Гарин перебивает меня быстро и уверенно, смешливо. — Мы знакомились три раза. Но самый первый раз я увидел Алину шесть лет назад. В тот день у неё был выпускной, а у Женьки с Васькой экзамен, после которого им срочно потребовалось оказаться в Аверинске. Мне как старшему брату пришлось везти.

— Ты не рассказывал.

— Ты мне тогда не понравилась.

— Первое впечатление в Индии было аналогичным.

— … а вот нам и дают сразу ответ на второй вопрос…

— Охотно верю, учитывая, что ты мне даже «доброе утро» цедила сквозь зубы. Это было… поразительно. И непривычно.

— Для внуков и прочих потомков так и запишите, их дед был тот ещё баб… ой… Казанова.

— А бабка их ведьма, — Гарин парирует иронично, смотрит не в объектив камеры или на Польку, а на меня. — Я… я в её глазах уже при знакомстве пропал, всё время искал, чтобы снова посмотреть, а потом пытался забыть. А на выпускном она просто далеко была, я не разглядел. Иначе уже тогда бы влюбился.

Это говорится без иронии.

Это говорится уже серьёзно, без улыбок, из-за которых тонкие линии морщин от уголков глаз разбегаются.

И улыбаться, смотря в тёмный омут глаз, уже не получается.

Пусть и неправда это, пусть и поверить в это сложно, ведь после Индии своей жизнью он вполне нормально, как и я, жил. Или… не совсем нормально? Или всё-таки и у него, и у меня в ту осень были не просто воспоминания?

Не забывался никогда тот курортный роман, заверенный устным договором?

Когда мы обманываем себя и друг друга?

Сейчас или тогда?

— Алина, — Полька, хватая и вытаскивая из круговорота суматошно-острых вопросов, обращается так вовремя, — а что ты больше всего любишь в Савелии?

— Надёжность, уверенность, щедрость. Ум и умение быть несерьёзным, — я говорю не задумываясь, я столько раз перечисляла Ивницкой его плюсы. — Он всегда на моей стороне. А ещё он марципан терпеть не может, поэтому все конфеты мои.

— Сава, а что тебе больше всего нравится, может, даже поражает в Алине?

— Она головы варит, — Гарин выдает трагично, уточняет, скашивая глаза на камеру, с непробиваемо-невозмутимой физиономией. — Человеческие.

— Там не так всё было, — я глаза закатываю не менее показательно.

Куда можно добавить, что жених у меня злопамятный?

И вообще, сочинитель небылиц.

— Ну-ну, бывшая Стёпы до сих пор под впечатлением.

— Своей вины не признаю, — я протестую надувшимся хомяком, складываю руки на груди. — Она сама…

— Вот судье мы так и рассказывали.

— Гарин!

Хохочем мы вместе.

И в семейные легенды тот вечер точно войдет. И усмехающийся Егор, ловя изумленный взгляд Рады и подмигивая, ей точно расскажет эту историю на банкете. И смеяться, забывая о том, что после того вечера поссорились-разбежались, мы станем.

— Она настоящая, — Гарин, переставая веселиться, бухает внезапно и слишком… откровенно.

Режет, взрывает, бьет.

Честностью.

Тем, что раздеть за эти месяцы смог не только тело. Он обнажил, что куда более страшно и непостижимо, душу.

— Алина… — он медлит, но говорит, и слушать надо не произнесенные вслух слова, а то, что узнать и разгадать меня смогли, — она… ёжик. Искренний ёжик, у которого всегда торчат иглы, но если их убрать, то открываются новые грани. Она горой за тех, кого считает своими. Она добрая, пусть и орёт вечно об обратном, а ругаться умеет так, что собственный словарный запас кажется… скудным. Она умная. Она авантюрная. Она… необыкновенная.

Если бы не видео, если бы не министерство, если бы не виски, то выходку Измайлова удалось бы замять. Ограничились бы строгим выговором, рассказом про то, где и что можно говорить, и указательным пальцем Макарыча.

Последним погрозили бы перед носом.

А так…

— А что нам ты прикажешь делать? — Макар Андреевич, пойманный на лестнице ГУКа, олицетворял собой непривычную грозовую тучу. — Калинина, он в академию явился пьяным!

— Он не…

— Алина, — возразить, прибивая к полу мрачным взглядом, мне не дали, — его видели в стенах вуза с бутылкой виски. Он перебил выступление ректора, сорвал его, а оно, между прочим, снималось. И выложить особо деятельные и молодые его сразу успели. Сказать сколько просмотров? Ещё министерство.

О да, министерство, от которого кто-то, благосклонно кивая в такт словам Арсения Петровича, был и выкрутасы Измайлова видел.

И хуже всего это было.

Или нет.

Пожалуй, самой тяжеловесной причиной для карательных мероприятий было именно видео, которое просмотров набрало почти миллион. И в беседу популярные кадры Катька переслала, завалила вместе с остальными вопросами, на которые Глеб Александрович, увиливая от конкретики, ответил привычным сарказмом.

Шуточками.

И про угрозу академа или отчисления он ничего не сказал.

И я тоже.

Я промолчала, не рассказав даже Польке, про отца и модельное агентство. Это была не моя тайна, не моя история, которой, если бы хотел, Глеб давно бы поделился. Только он не хотел, а я не имела привычки трезвонить чужое.

Пусть потом, когда всё же узнала, Ивницкая и не могла мне этого долго простить.

— Нам уже позвонили, — Макарыч продолжал сердито, оглянулся, но никто, кроме нас, в половину четвертого в главном корпусе уже не ошивался, — и очень по-доброму спросили, почему наши студенты позволяют себе подобные… представления. Похвалили, что хотя бы матом не ругаются. Интеллигенты.

Последнее прозвучало, как самая отборная ругань.

Не комплиментом.

И будь на месте Макарыча декан или сам ректор, то приставать с расспросами и разговорами я бы дальше не стала, я бы вообще с ними только поздоровалась. Но вот Макар Андреевич… он был своим.

Это он возился с нами.

Часто ругался, редко расщедривался на похвалу, а ещё умудрялся отчитать, запугать отчислением и мотивировать на исправление всех долгов одним предложением. И потому соваться к нему, хватая за рукав пиджака и не замечая раздраженности, было можно.

— Так что… — вопрос, похожий на ведро ледяной водой, я спросила, вылила и на себя, и на него, — Измайлова отчисляют?

Они ведь могут.

За нарушение дисциплины, которая строгой у нас всегда была, и за ту же обсценную лексику объяснительные влегкую не раз писались. Или ещё по какой причине, которую красиво и умно найти и написать не так и сложно.

Вполне можно.

— Ну что ты… — Макарыч протянул язвительно, — мы погладили его по голове и напутствовали продолжать в том же духе.

— Макар Андреевич!

— Что Макар Андреевич? — он проворчал хмуро, посмотрел как-то так, что вся усталость, морщины и седые виски в глаза враз бросились. — До лета погуляет, пока всё не успокоится. А там оставшиеся циклы с иностранцами пройдет. Потом же… У вас на шестом курсе экспериментальная субординатура будет по профилям. Вот и пойдет, к Валерию Васильевичу.

— Куда?

— Вы заявления писали, кто по терапии или хирургии более плотно заниматься хочет?

— Ну… — я, припоминая что-то подобное, отозвалась неопределенно.

И терапии, и хирургии, а также гинекологии, которая шла третьим направлением, мне хватало и в тех объёмах, в которых давали. Приобщаться ещё ближе и плотно желания не возникало. Тем более у всех, написавших заявление, смотрели средний балл, то есть набирали на дополнительные занятия, как мы логично заключили с Ивницкой, только умных.

Мы же к таким никогда не относились.

Вся наша группа, за исключением Златы, подавшей заявление на гинекологию, тоже не причислялась, поэтому то объявление замдекана мы вполне дружно пропустили мимо ушей и забыли.

— Ну и вот, — Макарыч, наблюдая мою работу мысли, усмехнулся понимающе. — С сентября из зачисленных сформируем три новые группы по профилям. Валерий Васильевич будет курировать хирургов. Он согласился взять к себе Измайлова под личную ответственность. Из уважения к Александру Львовичу, так сказать.

Однако… это было неожиданно.

Так странно, что то, что от нас уходит и Злата, дошло только через несколько дней.

Тогда же…

— Макар Андреевич, а где сейчас Глеб? — я, переваривая удивительные новости, спросила потерянно и запоздало.

Поняла, что, кажется, не успела.

Пока с пары, затянувшейся дольше обычного, ехала.

Пока бежала.

Пока вот тут, на лестнице, разговоры вела.

— Минут пять назад ещё был у Арсения Петровича, — Макарыч, взглянув на часы, отозвался с тяжёлым вздохом. — Но сейчас, может, уже и вниз спустился. Они заканчивали, когда я уходил.

— Спасибо, — я отозвалась машинально, круто разворачиваясь, и вниз, пропуская ступеньки, опять побежала. — До свидания!

Попрощалась, вспомнив в последний момент и прокричав через два пролета, я вежливо. Пролетела куда менее вежливо и молча мимо охраны, чтобы из здания вывалиться и Измайлова, идущего к машине, увидеть.

— Глеб!

— Алина?

Мы не виделись.

Эти два дня, тянувшиеся так медленно и мучительно, мы даже не разговаривали. В тот снежно-синий вечер, бросив машину у ГУКа, Измайлова дошёл со мной до остановки. На ней же на разные стороны мы молча разошлись.

Только то, что на пары не придет, он на прощание бросил. Не объяснил, как и всегда, чем занят так сильно будет.

А я не стала допытываться.

Не смогла.

— Ты… куда сейчас? — я спросила нелепо.

Растерянно.

Я… я понятия не имела, какие вопросы и как в такой ситуации задавать было бы правильно и умно!

— И… вообще, как?

— Нормально, — плечами он пожал безразлично.

Так знакомо и привычно, что стукнуть, вспыхивая за секунду, захотелось. Захотелось разнести вдребезги его невозмутимость. И ещё врезать за то, что с бестолковым нашим диалогом он мне не помогал.

Только стоял и смотрел.

Ждал терпеливо и равнодушно, когда ещё что-то я скажу.

— Измайлов, да будь ты хоть раз человеком! — наверное, я не выдержала, наверное, нервы всё-таки сдали, ибо перчатка в него полетела, врезалась в грудь и на землю упала. — Поговори со мной нормально!

— А я с тобой как разговариваю?

— Никак!

— Никак — это молчание, Калина дуристая, — усмехнулся он снисходительно. — А мы с тобой как раз… беседы ведем.

— О да, содержательные!

— Очень.

— Ты невыносим, — смотреть на него дальше было невозможно, тянуло прибить, а потому глаза, пытаясь успокоиться, я закрыла. — Глеб, кто я для тебя? Кто для тебя Полька, Артём? Ты никогда ничего нам не рассказываешь! Ты пропадаешь, пропускаешь пары, а потом приходишь как ни в чём не бывало и ничего не объясняешь! Это твои показы или что-то ещё? Ты вроде рядом, но при этом так недостижимо далеко и в неизвестности. Я… я даже про Валюшу знаю больше, чем про тебя. А ты… какие у нас отношения, Измайлов?

Глаза, выдыхая последний вопрос, я всё-таки открыла.

Выдержала его взгляд, в котором было что-то незнакомое и непонятное, неподдающееся какому-либо определению. И смотреть, пытаясь разгадать значение, я продолжала упрямо, пусть… в светло-серой ртути и тонулось больно.

Проваливалось, царапая сердце, с каждым его ударом всё глубже.

А он молчал.

Не отвечал так долго, что застыть от холода и сырости ледяных луж я успела.

— Ты мой друг, Калина, — он всё же заговорил.

А я забыла, что задавая вопросы, надо быть готовым услышать ответы. Я оказалась вдруг не готова к таким вот простым и, в общем-то, логичным словам.

Действительно, друг.

Кто же ещё?

— А то, что почти случилось в коридоре… я прошу прощения.

Ещё раз, действительно.

И он забыл сказать, как полагается и принято, что сожалеет и больше такого никогда не повторится.

Моей бы фразой тогда стало, что охотно верю.

— Значит… значит, общаемся дальше по-дружески? — ветер, ещё зимний и колюче-злой, забрал и мой голос, и подлую дрожь в нём, дёрнул, приподнимая и бросая в глаза, непослушные пряди у лица. — Видимся теперь по выходным и праздникам? Встречаемся после нашей учебы и твоей работы?

— Я улетаю завтра в Москву, — отвечать, проверяя на прочность мой последний натянутый нерв, Измайлов продолжал неторопливо, не сразу. — Вернусь недели через две, а там… почему бы и нет? Я ухожу из группы, но ведь общаться можно и вне её. Можно сходить в кино.

— Можно.

— Вы с Ивницкой в веревочный парк ещё хотели.

— Хотели.

— И на батуты.

— И на батуты, — я согласилась послушно, колко, как бьющие в лицо единичные снежинки. — Ты Польке с Артёмом только расскажи всё и сам, пока они со стороны от кого-нибудь не узнали. Если… если они тоже друзья.

— Я расскажу, — Измайлов кивнул серьёзно, поднял и протянул мне перчатку. — Тогда… пока?

— Удачной поездки.

У меня вышло попрощаться, не подвела выдержка, которой Аурелия Романовна могла бы гордиться. И обнять себя вежливо и равнодушно я дала.

Улыбнулась даже.

Мы ведь не расстаемся насовсем, а просто прощаемся.

Недели на две.

Подумаешь, мы больше никогда — всё, закончилось! финиш, баста, навсегда! пусть и куда раньше, чем я думала! — не будем учиться в одной группе.

Подумаешь, мне больше не с кем будет играть в «крестики-нолики» или морской бой на особо заунывно-скучных и нескончаемых парах. Подумаешь, больше никто не станет сидеть рядом и тыкать в ответ на особо удачно сказанную гадость в бок ручкой. Подумаешь, мы больше не сможем показательно порицать Ивницкую за просмотр сериалов на лекции и пересмотренный в десятый раз шедевр с Серканом Болатом. Подумаешь, мы больше не будем стартовать первыми в перерыв в сторону буфета или автомата, чтобы успеть раньше всех и в очереди не стоять.

Подумаешь, подумаешь, подумаешь…

Я ускорялась на каждое из этих подумаешь. Шла в сторону дома, лавируя между людьми и по механической привычке тормозя на светофорах, пешком. Я прошла мимо всех остановок, ибо ехать в транспорте, в замкнутом пространстве, вот сейчас было никак невозможно.

Я бы задохнулась там.

Так же… не хватало лишь воздуха.

И больно было.

А ещё не замечалось ничего вокруг, а потому как оно получилось ни тогда, ни потом я так и не поняла. Просто… просто в ноги будто Рэмыч, как раньше, с разбегу и всей дури боднул, влетел привычно.

И на асфальт от неожиданности я столь же привычно села.

Упала.

— Девушка!

— Ой, мамочки, что средь бела дня делается! Сбили!

— Девушка, вы как с… Алина⁈

— А ты что не видишь⁈ Задавил её!

— Да вы что⁈ Она сама под колёса полезла! Ходят, ничего не видят, никуда не смотрят! Вот пошла нынче молодежь!

— Алина?

— Гарин?

Руки, ощущая плотный вакуум, через который все звуки и голоса пробивались с опозданием, я оттирать от грязи перестала, подняла голову на забыто-знакомый глубокий голос. Моргнула, чтоб убедиться и собственным глазам поверить.

Или телу, плечам, за которые меня схватили и вверх потянули.

Савелий Гарин — реальный, а не из моих снов — был тут, в холодном мартовском Энске, а не в далёкой, ставшей давно красочным сновидением, Индии. Он, настоящий, хмурил брови и с корточек, не отпуская меня, вставал.

От него пахло, как и там, в летней сказке, дымом и хвоей, его собственным запахом, от которого спокойно и одновременно, наоборот, так правильно волнительно и нетерпеливо-жадно всегда становилось.

— Ты как?

— Сногсшибательно, — хихиканье, звучащее истерично, вырвалось само, перешло в громкий и жалкий всхлип. — Извини.

— Да ты тоже… — Гарин хмыкнул невесело, отряхнул, отбирая перчатки, мои руки сам, окинул придирчивым взглядом с головы до ног, которые сквозь порванные на правой коленке джинсы теперь немного даже видно было. — Я обычно не имею привычки сбивать своих любовниц.

— А я не кидаюсь под колёса бывшим.

— Ну да, — он согласился непонятно.

Подхватил, не обращая ни на кого внимания, меня на руки. И мои же шипящие вопли про мокрые и грязные джинсы он проигнорировал, затолкал в свою машину. Вернулся на своё место, пока в окно я смотрела, осознавала, что столкнулись мы у торгового центра.

Выезжал с подземной парковки Гарин.

А я… мимо шла.

Дошла, называется.

— Тебе в больницу надо, — это, трогаясь с места и выруливая наконец на дорогу, Савелий Игнатьевич объявил первым делом и безапелляционно.

Покосился с беспокойством.

Отчего показать язык, ещё больше съёживаясь в кресле, захотелось. Толкали на подобные неуместные глупости расшатанные нервы.

Точно они, а не природная дурость.

— Нет, — я, сдерживая душевные порывы, отозвалась не менее категорично. — Высади меня где-нибудь тут.

Ибо толпа охочих до зрелищ и скандалов уже осталась за поворотом.

Разошлась.

— Высажу я тебя в больнице, — свои коррективы в мои планы Гарин внес невозмутимо и вежливо до моих сжавшихся кулаков. — Или, что точнее, вынесу. И до врача донесу. С тобой так надежнее.

— Да будет тебе известно, заливать вавку-ранку хлоргексидином или перекисью я к концу пятого курса и сама научилась, — невероятным открытием я поделилась желчно, не замолчала, чувствуя, что уже несёт и не тормозится. — Допускаю, что в это сложно поверить. И в таком трудном деле требуется немалый опыт, изрядная сноровка и отменный профессионализм, да и вообще это высокие технологии, но я справлю…

— Что у тебя случилось? — он спросил неожиданно.

Поставил в тупик.

И с открытым ртом оставил.

— Язвить без меры ты обычно начинаешь от… расстроенных чувств, — Гарин, поражая-восхищая словарным запасом и литературной подкованностью, а заодно меткостью суждений, свой вопрос пояснил в лучших традициях позапрошлого века.

Это там додуматься до фразы про расстроенные чувства только могли.

Я уверена.

— Ничего, — на Савелия Игнатьевича, отворачиваясь от окна, я посмотрела из вредности, вспомнила какого насыщенно-тёмного оттенка у него глаза.

Графитные.

Иль антрацитные.

— Но если доставить тебя в больницу, — усмехнулся он догадливо, а потому раздражающе, — ты там всех покусаешь, так?

— Только тебя, — оскалилась я вполне так дружелюбно-кровожадно, в лучших традициях графа Дракулы и Брэма Стокера.

— Меня кусать можно, — это мне разрешили интимно.

Так, что щеки под его взглядом загорелись сами.

И… вспомнилось тоже само.

— Если не хочешь высаживать тут и облегчать себе жизнь, то отвези домой, — я, сдуваясь враз и даваясь первой, попросила тихо. — Пожалуйста.

— Хорошо, — он согласился, кажется, через силу, уступил всё же, чтобы, перестраиваясь в другой ряд, тут же уточнить. — Дом остался тот же, что и у Женьки был?

— Да… а ты…

— А я сбился со счёта, сколько раз увозил Василису Игнатьевну к Евгении Константиновне, — на мой незаконченный вопрос Гарин улыбнулся понимающе. — Или Женьку мы завозили после их походов по клубам. Как у неё дела, кстати?

— Нормально, — я, узнавая такие подробности студенческой жизни сестрицы, хмыкнула удивленно, огорошила заодно и его. — Замужем, двое детей.

— Чего⁈ — на светофоре в последний момент от таких новостей Гарин затормозил резко. — Она же вот…

Ну… да.

Ещё зимой, в декабре, Енька как личность свободная и независимая просто жила с Жекой. Не задумывалась про свадьбу, собиралась, споря по поводу подарков, на Новый год в Питер, ругалась привычно на пациентов.

Рассуждала ещё ехидно, что Жеку, перестав гадить, приняли даже наши кошки и в особенности Рыжий, который, оправдывая своё имя, рыжая и наглая котяра. А ежели он принял, то Аурелия Романовна тем более примет Князева.

Так всё привычно у нас и шло.

Пока в самом конце декабря не умерла Таня, свидетельство о смерти которой Енька подписала лично. Она спросила и узнала, что девочек отдадут в детдом. Рассказала это за одним из ужинов нам с Жекой.

И дальше мы, как и всегда, жили.

Только улыбалась все эти зимние длинные праздники Женька натянуто. И эту её натянутость Жека выдержал только до февраля. Он сказал в один из вечеров, не находя лучшего времени и заходя к ней в душ, что семью всегда хотел большую.

Так что пошли того, жениться.

И удочерять.

И это всё, пока мы ехали до моего-Женькиного дома, я Гарину и рассказала коротко. Или длинно, потому что про беспокойство и сомнения мамы на это их решение я тоже сказала. Про то, что Аурелия Романовна, вынося высшую оценку и неожиданно вставая на их сторону, заявила про Жеку, что этот сдюжит.

Не бросит через полгода-год с двумя детьми.

Впрочем, справляться и учиться жить с детьми приходилось обоим нашим Жень-Женям. Дети — это всё-таки сложно.

— Так… ты поднимешься? — вопрос, крутившийся в голове во время всей дороги, я всё же задала, спросила, когда у ворот дома мы остановились и ремень я уже отстегнула.

Не вышла, не зная, что более уместно сказать.

Стоит ли приглашать?

— На кофе? — Гарин уточнил насмешливо.

— Или зелёный чай, — альтернативу я предложила не менее насмешливо, пропустила мимо ушей всю двусмысленность давно заезженной фразы. — Женька тут недавно покупала и оставила. Надо же мне возместить дорогу, твои нервы и, должно быть, попорченный капот машины. Или что, пришлешь чек за ремонт?

— Ты переоцениваешь свою весовую категорию, — заверили меня иронично, развернулись ко мне и сощурились. — Машина не пострадала, но от кофе я не откажусь.

— Хорошо.

Из машины меня вынесло первой.

Но дойти до квартиры, добавляя новую сплетню соседям, мне не дали. Догнали у калитки и на руки, собирая взгляды прохожих и охранника, подняли.

— Гарин, я могу ходить.

— Сначала коленки свои покажешь, потом решим, можешь или нет.

— Может тебе ещё что-нибудь показать?

— Можно, — разрешили мне благодушно.

И… и материться, драться и впиться в его губы злым поцелуем хотелось одновременно и очень сильно.

Не думалось ни о чём другом.

Ни о ком не думалось, ведь с Измайловым мы просто общаемся. Дружеские, как он сам сказал, у нас отношения.

А раз так, то…

…кофе, пока я возилась с ссадинами, Гарин сам себе неплохо сварил. Объявил, заглядывая ко мне в ванную, страдальчески и разочарованно, что ничего съедобного и нормального в моём холодильнике не водится.

Не удивил.

— Для себя одной готовить неинтересно, — я, сидя на краю ванны, отозвалась рассеянно, дуя на коленку, что разбитой оказалась прилично. — И вообще, терпеть не могу готовку. Если хочешь, то можно что-нибудь заказать.

— Потом, — Гарин, удивляя ответом, с горизонта не исчез.

Втиснулся вместо этого окончательно ко мне, уселся рядом на бортик. И поинтересовался, получая убийственный взгляд, заботливо:

— Очень больно?

Мою ногу у меня же отобрали, пристроили, рассматривая, на своих бедрах. Провели едва ощутимо пальцами, но… искры под кожей вместе с током под двести двадцать словно пустили, они добежали до сердца.

Оно же, замерев на миг, ухнуло.

— Не больно. Пусти, — я, дёргая конечностью, буркнула сердито.

Не соврала.

На душе, которая требовала выкинуть что-то этакое, было куда хуже и поганей, больнее. Толкало от этой боли на ещё большие глупости. И к Гарину меня тянуло, просто притягивало с невозможной силой, которой так трудно сопротивлялось, именно от этой боли.

Я была уверена.

Я думала так.

А ещё я знала и помнила, как целовать он может, как умеет, стирая все мысли, прикасаться, выбивать сильными толчками их напрочь из головы. И сейчас мне это всё было надо снова и очень.

Чтоб больно, обостряя ощущения, было от намотанных на кулак волос.

От укусов.

От пальцев, что в бедра вопьются или сожмут, не давая трогать и заводя за голову, запястья. И тогда останется только просить и требовать, ругаться и выгибаться, потому что внутри тоже будет больно и пусто.

Но это всё будет спасающая боль.

— А если не хочу? — Гарин, поднимая на меня глаза, спросил хрипло.

Вкрадчиво.

Так, что… думать дальше не вышло. Куда-то пропали правильные рассуждения о том, что любить одного, а спать с другим, как минимум, некрасиво. Исчезли невысказанные и далеко запрятанные обиды за то, что после Индии он даже не написал.

И боль, правда, отступила.

Пришла иная.

Та, что забыто-радостная, заполняющая и тянущая. Она оживляла, будила, будто все эти полтора года я и не жила.

Или спала.

А теперь вот… к жизни вернули, раскрасили её заново. Пусть местами и в красные полосы, которые на широкой спине я не специально оставила. Он, в конце концов, тоже… И нежности, неторопливости, как когда-то первый раз в Индии, тут не было.

Скорее, наоборот.

Вымещались без слов все обиды и претензии, что права на жизнь, пожалуй, не имели, мы обговаривали их не иметь. Забывались фотографии, которые, чувствуя склонность к мазохизму, я эти полтора года время от времени смотрела, видела каждый раз Гарина с новой девушкой. Переплавлялись в дикую страсть все разрывающие на части эмоции.

Они выплескивались в жалящих поцелуях, в стонах, в нетерпении, с которым одежда рвалась и отбрасывалась.

Перекатывалось по дивану.

И внутри с каждым движением, с каждым вдохом и рваным выдохом менялось… что-то, чему определения не находилось.

Только лежалось, не шевелясь и глядя в потолок, после.

Не ощущалось больше ни боли, ни обиды, ни… ничего, кроме почти звенящей лёгкой пустоты. Она же кружила голову, скользила по губам улыбкой и рождала незыблемую уверенность, что жалеть о случившемся я ни за что не стану.

Даже если Гарин вот прямо сейчас, в эту секунду, соберет свои вещи и уйдет навсегда, то всё равно это было правильно, нужно мне.

И с ним.

Только уходить, останавливаясь на пороге балкона и приваливаясь к дверному косяку, он не спешил. Рассматривал, держа зажженную сигарету, с прищуром меня. И спрятаться под одеялом, желательно с головой, от его взгляда тянуло, только поздновато было. И глупо. И нелепо вспоминать про скромность после всего, что было.

Пусть треклятые щеки и пылали сами.

— Целоваться за это время ты научилась лучше, — интересный вердикт, чуть запрокидывая голову и выпуская дым, Гарин вынес с непередаваемой интонацией.

Почти ревнивой.

Пожалуй.

Если допустить, что ревновать меня он вообще с какого-то хрена вдруг стал бы.

— У меня был хороший учитель, — я хмыкнула иронично.

От души, потому что всё это время я училась совсем другому. Как-то вот всё больше шкалы то переломов, то риска кровотечений или — прости господи! — критерий Стьюдента я учила эти полтора года.

А единственным и, правда, хорошим учителем по предмету поцелуев и секса у меня за это всё время был сам Гарин.

Только чёрта с два я собиралась ему в этом признаваться.

Обойдется.

— Один?

— Гарин, ещё один вопрос, — протянуть получилось очень даже ядовито, можно было собой гордиться и ехидно улыбаться, пока три шага ко мне, потушив сигарету, делали, — и я решу, что ты ревнуешь.

— Решай, — это мне в очередной раз разрешили.

Не дали продолжить, затыкая уже бессчетным жадным поцелуем и…

…и до утра, заказав ближе к ночи, на мой взгляд, недельный запас еды, Гарин остался. Он одевался тем утром, вызывая непонятное и странное чувство чего-то нового и необычного, почти диковинного для моей квартиры, перед зеркалом, от которого, сооружая прическу, теснить его пришлось.

Пришлось сопротивляться, но всё одно смеяться, когда к холодной глади меня прижали и поцеловали. Пристроили и сжали руки на заднице, которая за эту ночь многострадальной стала. И кофе в этом доме первый раз убежал не только у меня.

Первый, но не последний раз.

В тот день, узнавая новые места города, Гарин подбросил меня до поликлиники. Попался на глаза Ивницкой, которая полпары, косясь одним глазом на препода, а вторым на меня, объяснений и подробностей требовала. И на первой же секунде перерыва она меня за локоть в сторону ближайшего безлюдного закутка утащила.

— Ну! И живо! Это кто был⁈ Калинина, вы целовались! Я видела! Почему я до сих пор ничего о нём не знаю⁈ И как Измайлов? Ты же с первого курса по нему страдаешь!

— Настрадалась, — усмехнулась, съезжая на пол и обнимая коленки, я криво. — Мы друзья. Он вчера сам это прямо сказал. Всё, можно не выяснять.

— И что? Ты с горя пошла с первым встречным е…

— По-о-оль…

— … спать.

— Он не первый встречный.

— В смысле?

— Это Гарин. Тот самый, который был в Индии.

— Пи…

— По-о-оль…

— … сец, — закончила Ивницкая чинно и чопорно, села рядом со мной, чтобы ногой пихнуть и спросить растерянно. — И чего у вас с ним теперь? Одноразовый перепих? Или второй договор а-ля «вторник-пятница в моём плотном графике работы»?

— Не знаю, — плечами я пожала столь же растерянно.

Ни написать, ни позвонить, ни увидеться снова Савелий Игнатьевич мне не пообещал.

Он не сказал ничего.

А я, помня наш разговор ещё в Красном форте, ничего не стала спрашивать. У нас с ним, в конце концов, сразу повелось, что секс без обязательств и звонков на следующий день. И если в Индии это был просто курортный роман, то сейчас, как выразилась Ивницкая, видимо, правда, был просто одноразовый перепих.

Случайная встреча, безумная ночь.

Короткое замыкание мозга.

Случается.

И потому вечером, поминая добрым словом всю ревматологию, но упрямо заставляя себя дочитать хотя бы артрит, зазвонившему домофону я удивилась.

Открыла… Гарину.

Он же явился с двумя огромными пакетами еды, задался, кажется, целью откормить меня, о чём, пропуская в квартиру, я ему и сообщила. Так и не смогла в тот вечер сосредоточиться и вернуться ни к артритам, ни к остеоартрозу.

Сложно было вникнуть, что там «серо» позитивно и негативно, а заодно где какая картина на рентгене, когда… когда позитивно шипело мясо на сковородке, резалось что-то на разделочной доске, а сам Гарин негативно разговаривал чужим официальным и сухим голосом с кем-то по телефону, распоряжался прийти к нему завтра к десяти со всеми документами.

К чёртовой бабушке была послана эта вся ревматология, когда я окончательно запуталась и перестала что-либо понимать в собственной жизни.

И вопрос, практически повторяя слова Ивницкой, про второй договор после ужина и вымытой посуды, прислоняясь спиной к столу, я язвительно задала:

— В Индии у нас был курортный роман и договор. А сейчас что? О чём договоримся, Савелий Игнатьевич?

— О сексе?

— Без обязательств?

— Ну почему? Спать ты будешь только со мной.

— Чудесно. А ты?

— И я тоже, — Гарин, подходя и нависая, ухмыльнулся с порочностью дьявола. — Только с тобой. Я хочу, чтоб мы попробовали… всерьез. Без обязательств у нас уже было, Алина. И договоров с тобой я больше не хочу.

— А для всерьез ещё не прошло пять лет, — его же слова я припомнила почти мстительно, скрестила руки на груди, пряча за ухмылкой растерянность.

Он вытащил, дал пережить вчерашний день, и спасибо большое ему за это было. И сама бы, должно быть, всё-таки попав под машину или просто упав и больше не встав, я бы не справилась.

Но… попробовать и так, чтобы не на раз?

Не коротким романом?

А… вот так, как сегодня? С ужинами, вопросами про мой день и вежливые, ответные, про его работу, про развёрнутый к себе мой ноутбук, в котором даже два абзаца методы, ужасаясь непонятным словам, он осилить не смог?

Вызвал этим улыбку.

— Там было про женитьбу, — к столу, расставляя руки, меня приперли окончательно, и голову, чтобы видеть его глаза, пришлось запрокидывать, — а тебя я пока вроде в загс и не позвал…

Не позвал.

Только на стол усадил, провел губами по шее, выбил, доводя до грани, такими нечестными способами и согласие, и обещание.

И список Гаринских девушек я официально пополнила.