Небесное дитя

Неконтролируемое

Мы пересекаем реку и шагаем к саду Тюильри. Ветерок сдувает с деревьев пылинки, земля белая, будто светится. Мы улыбаемся друг другу, радуемся, что мы здесь, вместе, под листвой, и на дворе новый месяц.

Париж пустынный, скамейки стоят рядами среди лип и красных каштанов, лучи закатного солнца освещают статуи, ступени лестницы, где мы то и дело останавливаемся, целуемся: будущее принадлежит нам.

Спустя несколько дней я получу от Пьера сообщение: «Не хочу тебя расстраивать, но все кончено».

И убийственная фраза: «Я не могу заниматься любовью без любви».

Больше объяснений не последовало.

Селиан

Учительница сказала моей маме, что это капризы, жалкие оправдания и все такое, мол, я просто не хочу заниматься, никогда не слушаю.

Мама ответила: «Если он не может сосредоточиться, это не значит, что он болен». Учительница пожала плечами. Она уверена, что я не в себе, так она сказала вчера. А Розали передала своему папе-психиатру. Он сообщил моей маме, и она потребовала встречи с учительницей. Но это бесполезно.

Предыдущая учительница была ужасно милая. К тому же ее звали мадам Ренар. После первой же недели преподавания она спросила у меня, что я вообще люблю. Я назвал один мультик про смешных птичек «Шадоки». И в понедельник учительница раздала нам самодельные карточки с изображениями персонажей, чтобы учить считать. Еще она назначила меня ответственным в классе по гербарию. С тех пор мы с мамой делаем гербарии. Я собираю листья, узнаю, с каких они деревьев, мама раскрашивает.

Когда она достает карандаши и кисточки, я сажусь напротив и смотрю на нее через стакан, сквозь стекло. Когда мама окунает кисточку в воду, получается цветное облако, постепенно оно растекается.

Сегодня она рисует для меня бабочку. Чертит усики, делает ярко-синими края, округляет крылья, иногда пальцем помогает себе размазать краску. Получается прямо какой-то фазан аргус. Лети, лети, бабочка.

«У вас раньше бывало ощущение, что вас покинули?» — я вспомнила фразу Марселины, сидя на ступеньках над кладбищем родного города и сверху глядя на искусственное озеро и могилы.

Один друг убедил меня сходить к психотерапевту, хотя мне совершенно не хотелось, лежа на кушетке, изливать душу незнакомому человеку, который непременно начнет спрашивать о сыне и об отношениях с родителями.

На улице Паради надо было войти в подъезд, позвонить в домофон и представиться. В первый раз я повернула за метро не в ту сторону и прибежала запыхавшаяся, с опозданием. Я назвала себя в домофон, последовала тишина, затем собеседница закашлялась, сказала, что понятия не имеет, кто я, но, мол, заходите. На этаже дверь была открыта, я просто толкнула ее. «Смелее, смелее. — В гостиной стояла крохотная женщина с рыжими волосами и голыми ногами — ступни были деформированы, передвигалась она с трудом. — Входите же». Я снова повторила свои имя и фамилию. «Ах да, Мэри, надо было сразу назвать имя, я не запоминаю фамилии». Следуя за ней по комнатам, увешанным коврами и разными восточными вещицами, я гадала, сколько Марселине лет и почему она продолжает принимать пациентов. Судя по тому, как беспрерывно она кашляла и медленно соображала, ее ждала скорая смерть.

Во время сеанса я говорила о несчастной любви. Во время второго посещения мозгоправша попыталась расспросить меня о детстве и отношениях с родителями. Тут-то я и решила больше не возвращаться. Марселина закурила и снова принялась кашлять. Показалось, что она отбросит копыта прямо при мне, и стало ее жалко. Да, тогда я почувствовала, что не могу ее подвести.

На третьем сеансе я набралась смелости признаться в своем решении все прекратить и вернулась домой, удовлетворенная результатом, обещая себе отныне не впутываться в подобные истории. Надо было предвидеть, я же знаю эти фрейдистские штучки, мол, ваша неудачная любовная история объясняется тем, что в детстве вас рассоединили с вашими чувствами. Бесконечные поиски причин, которые скрыты в прошлом, приносят еще большую боль, чем любовная тоска. И все-таки надо признать, что помимо банальностей Марселина произнесла пару вещей, которые меня зацепили. Во-первых, я раньше не задумывалась о том, что Пьер, вероятно, в сложившейся ситуации тоже может страдать. И второе — вопрос, похожий на корабль, столкнувшийся с айсбергом: вы когда-нибудь уже чувствовали себя покинутой?

Я сделала глубокий вдох, прежде чем посмотреть вниз, на море слез, на могилу этого человека, моего отца, который одним махом покончил с собой и с моим детством, когда мне было семь.

Я с трудом отыскала его могилу, когда спустя несколько лет после его ухода решилась навестить. Она была рядом с могилами каких-то детей, у аллеи, на берегу озера. Я положила камень на розовый гранит. Я принесла ему круглые гладкие камни с пляжей всего мира. У меня в кармане пиджака или на дне сумки всегда есть какой-нибудь камень. Я становлюсь спокойнее, когда перебираю их, это возвращает к реальности или, наоборот, отвлекает.

Перед воротами я заглянула в закоулок, куда выбрасывают сухие цветы и разбитые вазы. Помню, в детстве мама всегда аккуратно подбирала сломанные вещи, треснувшие горшки, бутоны, стряхивала землю. После каждого визита на кладбище наш сад разрастался, цвели фиалки, примулы, георгины, будто против воли навязанные дикой земле. Я крепко держала горшок с маргаритками и смотрела на гладь воды.

Селиан

Мама. Я тебя очень люблю, ты это знаешь.

В твоей детской ничего не изменилось. Я ложусь под одеяло. Гляжу на зеленые полоски на стене, на ракушки, на коралловые штуковины, на твою коллекцию первых журналов «Сова», на жука-оленя в банке.

Я пролистал альбом «Открыватели Вселенной», который лежал на тумбочке у твоей кровати. Может, возьмем его в Париж? Моя любимая глава о Тихо Браге. Бабуля считает, это забавно, потому что ты тоже бредила этим ученым в моем возрасте. Кажется, ты хотела стать астрономом. Интересно, почему ты в итоге выбрала другую профессию.

Я знаю, кем хочу стать. И я не изменю свое намерение.

«Смотри, что я спасла». Мама, окруженная котами, поглощенная шитьем, поднимает глаза. Я протягиваю ей цветы. «Ты ходишь на кладбище, это хорошо». Тяжелое молчание. Затем ее веселый нрав берет верх: «Позовем Селиана и подсадим твои цветы к боярышнику?»

Сопровождая ее в сад, цветущий во все сезоны, я думаю о том, что жизненная сила цветов — лекарство от меланхолии. Ежедневное соприкосновение с этим простым чудом света, с этой благородной, щедрой природой — способ хоть как-то смириться с мирозданием.

Я показала Пьеру полароидные фото Сая Твомбли — маки, капуста, лимоны… Когда я спрашивала его о работе, он говорил, что ему стало тяжело писать. Мне было его жаль, но я пошутила, мол, всегда можешь сосредоточиться на поэзии или фотографии. Идея ему приглянулась. Однажды утром мы листали купленный мною каталог выставки Твомбли, любовались огромными розовыми лепестками, снятыми крупно в легкой дымке, — старые фотографии, будто воспоминание в духе Пруста.

Я призналась, что мне дико не хватает Морвана. Я задыхалась в этих бетонных стенах, меня оглушал уличный шум. Весной, осенью, когда в городах растения со страшной скоростью появлялись и исчезали, мне безумно хотелось оказаться в деревне, пройтись по траве… Пьер засмеялся: «Ты как собака, тебе нужна особая среда обитания, чтобы быть счастливой. А я скорее бродячий кот, мне плевать на среду».

Это было за месяц до нашего расставания. На несколько дней мы отправились на салон в Бургундию, где он подписывал свой последний роман. Пока Пьер фотографировал «Лейкой» покрасневшие виноградники, я собирала во вспаханной земле ископаемые: белемнитов и морских ежей для Селиана. В конце ряда я подняла виноградный лист и увидела гроздь, созревшую, забытую при сборе. Накануне что-то в атмосфере изменилось, наступила осень, золотой свет раздирал холодный туман, застилавший долину прямо перед нами. Позже Пьер прислал мне фотографию: я стою, застыв, глядя в никуда — в этом странном свете. Я обманываю себя. В тот момент я уже знала, что наши отношения заканчиваются.

Однажды вечером после работы я увидела, как Пьер входит в ресторан, где мы раньше частенько сидели вдвоем, с девушкой. Я знала, что это модная писательница. Ее манеры, смех, грудь — меня уязвляло все. Открывая перед ней дверь, Пьер положил руку ей на спину, и мне стало очень больно.

Была настоящая ледяная зимняя ночь. Я смотрела на город с Нового моста, и Париж казался мне великолепным, изящным, со своими османовскими фасадами, прикрытыми ветвями спящих деревьев. Изысканная архитектура, объемная. Когда проходящие корабли мутили воду, дома тысячекратно отражались в воде.

Я прошла несколько метров и спустилась на набережную. Воздух был оранжевым, плотным. Я увидела у платана обнявшуюся пару и отвернулась. Села на берегу, надеясь, что спокойствие Сены хоть немного меня утешит. Но когда я видела проплывающие туристические кораблики, словно призраки, ощущение, будто жизнь покидает меня, только росло.

Обратно я пошла по Севастопольскому бульвару, миновала Восточный вокзал, затем проследовала вдоль Северного вокзала. Бледная луна на небе освещала пустые бутылки из-под вина, составленные тут и там по углам, мертвых птиц, уснувших токсикоманов, грезящих о новой жизни. Вдали нарушало тишину наземное метро, зловеще скрипели вагоны, все громыхало. Я миновала это королевство без единой эмоции, чувствуя себя такой же приговоренной, оторванной от мира и лишенной любви. Париж был заражен моей печалью. И я не могла прийти в себя.

Селиан

Я смотрю на настенные часы. Отсчитываю и отсчитываю пятьдесят девять минут. Жду. Даже не могу передать, какие муки доставляет бессмысленная тетрадь. Иногда я пытаюсь не смотреть на часы хотя бы пятнадцать минут, но поднимаю голову и убеждаюсь в том, что прошло всего две.

Мне надо двигаться, это сильнее меня. Я убиваю резинки, грызу ручки, постоянно наклоняюсь, чтобы поднять тетрадь. Еще я сломал линейку. Мама не обрадуется.

У меня не выходит не скучать. Хотя я по-настоящему стараюсь. Другие ученики тоже, по-моему, скучают, но, видимо, не так сильно.

Я не понимаю, почему я здесь. Почему мы все здесь. Я предпочел бы гулять на природе, наблюдать за животными. Они счастливее нас. Они не ходят в школу, но они счастливее, это точно. Они катаются по траве, спят на солнце. У них нет часов.

Учительница задала мне вопрос, который я не услышал. Она нервничает, я вижу это по тому, как сильно сжимаются пальцы: «Думаешь, можно обойтись без моих уроков?» Я не отвечаю, и становится еще хуже. Она краснеет, подходит ближе и почти кричит: «Если ты такой умный, докажи. Я жду ответа, господин гений».

Я заплакал. Кто-то сказал: «Ах, бедный ребеночек…» Прозвонил звонок. Я вытер глаза: не хочу, чтобы мама видела следы слез. Каждое утро она меня наставляет, а я даю обещания. Ей было бы больно, если бы она знала. У входа в школу я бросаюсь ей на шею. Она смеется и запускает пальцы в мои волосы: «Все хорошо, тигренок? Хорошо прошел день?»

Говорят, Эмили Дикинсон замуровала себя живьем после разрыва с таинственным любовником, которого в стихах она называла «Хозяин». Сознательное существование взаперти, в одиночестве — все для того, чтобы оградить себя от страданий. Дорого заплатила за несчастную любовь, да и спокойствие вышло символическое: пустая комната, пустой свет, белизна стен. Эмили Дикинсон писала именно так, как жила: только для себя. Тысяча семьсот семьдесят пять стихотворений об утрате молодости и красоты, горечь, страсти.

Я вспомнила о ней, когда нашла убежище в горах Морвана. Мама приняла меня так, словно это нормально — свалиться ей на голову без предупреждения посреди рабочей недели. Она занималась Селианом, учила его пахать, долго гуляла с ним по лесу, учила новым английским словам. А мне готовила травяной чай из рогатого лядвенца, хрупкого желтого королевского цветка, который, говорят, лечит меланхолию. В старинных рецептах не уточнялось, сколько надо полей ромашки, валерианы и зверобоя, чтобы утихомирить мою боль.

Дни напролет, у окна моей комнаты, в компании старого кота, глядя на голубые холмы моего детства, я ощущала лишь пустоту и ужасную усталость. Моя жизнь утекала сквозь пальцы. Мне хотелось спать, забыться и быть забытой. Никогда больше не испытывать боли, никогда больше не любить.

Селиан

В горных лесах Морвана пахнет смолой и дроком. На поляне, усыпанной иголками, бабушка показывает мне цветущий куст. Я узнаю эти гладкие листочки, прямо волшебный лес из песенки. Какие ароматы!

Зимой природа дремлет, но звери здесь, прячутся в лесах, в чаще. Однажды мне показалось, что я увидел в дупле лягушку. Но когда я подошел к буку, она исчезла под слоем мха.

Даже в глубине этого темного леса я никогда не испытываю страха: мама сказала, что лес на самом деле втайне принадлежит детям.

Перед возвращением в Париж я плохо спала и встала до рассвета. Тихо спустилась по лестнице, надела пальто и сапоги поверх пижамы, вышла.

Горбатая луна освещала серые вершины вязов, там начинался лес, а передо мной тянулась тропинка, покрытая корочкой льда. Ледяная тень деревьев окончательно вырвала меня из сна.

С аллеи я наблюдала в ночи созвездие Орион и вспоминала этот самый сад летом тридцать лет назад. Последнее счастливое воспоминание об отце, который показал мне созвездия и рассказал о Тихо Браге: «Знаешь, Мэри, он первым запечатлел небо так точно. Он умер самым известным ученым своего времени».

Я всегда старалась не думать о детстве, но теперь оно само подступало к горлу, и я плакала, не понимая, на что надеюсь — может быть, на густоту тьмы, которая поглотит мои страдания.

Когда я вернулась, мама поила котов. Пять утра, наше время, время ведьм. Мы выпили кофе. Я включила радио. Голоса журналистов наводнили комнату, и ночная тьма постепенно рассеялась.

Прежде чем вернуться в комнату, я посмотрела на маму, она ждала, пока сад наполнится светом. Накануне она сказала мне, что я выросла очень самостоятельной и всегда казалась ей немного отстраненной, но теперь она совсем не понимает меня. Как я могу жить в таком большом городе? Ведь я привыкла к природе, к лесам и полям. Как я могу выносить бесконечные бетонные стены?

Маленькая серенькая кошечка потерлась о мою лодыжку и замурлыкала. «Пусси, Пусси…» Мама потрогала ее живот и вслух предположила, что кошка беременна: подозрительно толстая.

Такой же кошмар, как все прочие. Испытание ночью. Слова Пьера преследовали меня по ночам. Я просыпалась в поту. Я просыпалась без сил.

На камине рядом с моей акварелью висит, прикрепленный магнитом-подковой, рисунок. Я никак не соберусь с духом, чтобы его выбросить. Пьер нашел его в Ландах, подумал обо мне и привез. Это было нечто вроде амулета — как бы защитный рисунок. Странный поступок для отнюдь не суеверного мужчины. Для двуличного мужчины, ущербного мужчины, не способного на нежность. Он все путал, все забывал: наши слова, наши ласки — лукавая неверная память.

На день рождения он подарил мне книгу Жоржа Батая, в которой выделил одну фразу: «Любимый человек для любящего — это прозрачное стекло мира».

Я никогда ему об этом не говорила, но не думаю, что любовь имеет какое-либо отношение к отражениям, к прозрачности, к стеклу. Любовь не проясняет мир, а, напротив, показывает его смутные глубины, его тьму, его тайны. Загадки.

Этот человек, не поддающийся анализу. Человек с тысячью натур — иногда он все-таки показывал свое настоящее лицо. В самом начале наших отношений однажды ночью Пьер рассказал мне важный эпизод своего детства. Он признался: «Я доверился тебе как никому», и я приняла это за любовь. Теперь, после катастрофы, я начинала понимать причины его лжи, необходимость выдумывать, Пьер писал, следуя за своими призраками. Боль сближала нас. Мы узнали друг друга, мы куражились, но на самом деле не могли убежать от своего прошлого.

Я говорила о Селиане с отцом Розали. Мы возвращались после школьной вылазки, дети выходили из автобуса вприпрыжку, а мы как два дурака стояли на тротуаре. Все утро я притворялась, что все в порядке, и вдруг почувствовала огромный откат. Папа Розали, всегда обходительный и приятный, наверное, почувствовал мое настроение: «Пойдемте выпьем кофе».

Он сказал, что по опыту знает: особо одаренная личность это не только умный человек, а тот, кто не терпит фальши, фальшь для него невыносима. Он постоянно проверяет показания окружающих: недостоверные, неточные. Надо просто поговорить с Селианом об этом поиске правды, чтобы этот поиск не превратился в наваждение. Надо научить его переживать эмоции, не отстраняясь от них, превратить эмоциональную жизнь в свободу.

Он использовал образ человека, который плывет или потерялся посреди океана на паруснике: если постоянно бороться с течением и ветром, плыть невозможно, надо уметь все себе подчинить, под все подстроиться, и тогда корабль поплывет. Этому ребенку придется всю жизнь страдать за совесть своего поколения, главное — не утонуть в этом болоте.

Я поблагодарила его и решила не задавать вопросов о себе. Меня снова накрыла старая боль.

Я продвигаюсь вдоль стены. Кусок пути уже проделан: еще один поворот, один жест правой рукой — и все. Вокруг полно молодых, которые тренируются гораздо чаще меня. Их далекие крики, крики одобрения, искусственное освещение и громкая музыка выводят меня из себя. Сегодня воспоминания делают невыносимым каждое движение. Мы думаем, что если поднимемся над вещами, то защитим себя, но от памяти нет защиты.

«Ты как собака, тебе нужна особая среда обитания, чтобы быть счастливой». Внезапно я вспоминаю эту фразу, и она меня словно кусает, мешает сосредоточиться. Нога соскальзывает, я падаю.

На коврик падать не так уж и больно. Мне помогают подняться: «Все в порядке, ничего страшного». Я тоже себе говорю, что все отлично, просто будет красивая гематома. И все-таки, оставшись после скалолазания одна в раздевалке, я снимаю носки и плачу.

Я бы хотела, чтобы на мне остался какой-то отпечаток наших объятий, клеймо.

Однажды, возвращаясь после ночи, проведенной с Пьером, я заметила у себя на пояснице небольшой синяк — наверное, ударилась, когда мы занимались любовью. Тогда же я по иронии судьбы увидела в одной передаче про культуру писательницу, которая говорила о том, что оставила бы любовный шрам, напоминающий о возлюбленном. Интервью лет тридцать, но теперь я наконец-то понимаю эту женщину с глазами цвета изумрудов, о которой с тех пор все забыли.

По вечерам я рассказываю Селиану историю Тихо Браге.

Больше всего в его биографии поражает количество драматических событий, несмываемых черных пятен судьбы.

Астроном родился четырнадцатого декабря тысяча пятьсот сорок шестого года в Сконе, датской провинции, в очень богатой дворянской семье — таких осталось мало. Он считался одним из двух детей Отте Браге и Биттэ Билль, старшим, но на самом деле — и об этом он узнает лишь взрослым — у него был брат-близнец, который скончался во младенчестве. Это знание словно лишило его корней: погибший близнец стал для него источником страданий, его уязвимым местом.

Приключения в стиле Рокамболя продолжались: в возрасте двух лет дядя Йорен отобрал Тихо у родителей. Он был армейским адмиралом и растил Тихо до тысяча пятьсот шестьдесят пятого года, пока не исчез после прыжка в воды Копенгагена с целью спасти от гибели короля Дании Фредерика Второго.

То ли проклятый, то ли благословленный Небесами ребенок, потерявший приемного отца и брата, Тихо Браге сделал шаг вперед и женился на крестьянской девушке. Его изо всех сил пытались сводить с дамами высшего света, пытались навязать ему престижную карьеру, однако он предпочел сбежать подальше от королевского двора, почестей и обязательств, с головой погрузиться в астрономию, которую все считали недостойным занятием. Его младшая сестренка Софи очень его любила, она была его альтер эго и поддерживала, а вот семья бесконечно травила.

Продолжение Селиан знает, настоящая рыцарская история: двадцать седьмого декабря (день рождения Селиана) тысяча пятьсот шестьдесят шестого года Тихо подрался на дуэли с кузеном, прямо на немецком кладбище. И тот отрубил ему нос. И всю оставшуюся жизнь Тихо Браге скрывал две зияющие дырки золотым протезом.

Таков наш молодой человек двадцати лет. Его единственное убежище, как и подобает маргиналам и поэтам, — звездное небо.

У меня назначена встреча с учительницей. Сажусь напротив нее на низкий стул, она протягивает бюллетень с оценками за триместр. Я читаю: «ленивый ребенок» — черным по белому. И крупными буквами: оставить на второй год.

С кафедры учительница сообщает мне, что за всю карьеру не видела ничего подобного. И сложно поверить, что речь об особо одаренном ребенке. Конечно, он очень много знает, но и лакуны у него большие. Он не умеет писать. Он просто не пишет. Вообще. И помимо природы его мало что интересует. «Я думаю, что повторить всю программу за год было бы очень неплохо, потому что все понимаю, но, на мой взгляд, ваш сын, как я и написала, просто бездельник».

Я поднимаюсь и говорю, что этот ребенок самый интересный и самый заинтересованный в мире и что я категорически против того, чтобы оставлять его на второй год. Я даже не слушаю, что она там отвечает о слепоте родителей, о жалобах, у меня дрожат руки, когда я открываю дверь, и, кажется, я с трудом произношу слова прощания.

Я забираю Селиана, который ждет меня в пустом дворе под липой. Возвращаемся домой с тяжелым сердцем. Он сжимает мою руку и едва не плачет. Мне ужасно больно, когда он страдает. Все бы отдала, только бы он больше не испытывал этого стыда и страданий. Почему этого ребенка совсем не понимают?

Дома я заключаю его в объятия и говорю, что все будет хорошо. Жизнь. Его жизнь. Обещаю тебе, мой маленький тигренок.

Мы долго обнимаемся, а потом я предлагаю сходить за моим альбомом про Вселенную. Он знает его наизусть. Меня завораживает его способ мышления, слова, которые он выбирает. Иногда он кажется мне таким мудрым, а иногда — таким тревожным… Пока он маленький, я не буду говорить о том, как понимаю его страхи, ведь я, взрослая, такая же тревожная. Меня всегда упрекали в порывистости, чувствительности, в излишней восприимчивости к настроению других людей, шумам, мерцанию света. Я всегда прекрасно различала невидимую черту, отделявшую меня от остальных.

Фредерик Второй сказал: «Вся история Дании находит продолжение в изучении Небес».

Может, это потому, что приемный отец Тихо Браге спас ему жизнь, а может, потому что он так углубился в астрологические предсказания, что не мог без них обходиться. Король жертвовал астрономам много денег — целый процент от всей казны. Пуанкаре писал, что люди не понимают, насколько астрология полезна для человечества: «Если Кеплер и Тихо Браге имели средства на существование, то благодаря наивным королям, которые покупали предсказания звезд. Если бы короли не были такими доверчивыми, мы бы продолжали думать, что у природы нет законов, и незнание привело бы нас к краху».

Король дал астрономам остров. Остров Вен, «жемчужину» на полпути между Копенгагеном и Эльсинором в проливе Эресунн. Сегодня это шведский остров в Балтийском море. Сотни человек работали там под руководством Тихо Браге, который тратил огромные деньги на невероятный проект. Посреди острова построили фантастический дворец, откуда можно было беспрерывно наблюдать за звездами и заниматься их изучением.

Несмотря на суровое лицо, Тихо Браге обладал невероятным шармом. Он любил науку и магию и вел роскошную свободную жизнь на острове. Он оказался довольно властным человеком, в его дворце трудились сотни ученых, туда приезжали самые известные суверены Европы, а после смерти Фредерика Второго в тысяча пятьсот восемьдесят восьмом году, во время регентства королевы Софии Мекленбург, он стал вице-королем Дании и оставался в должности до коронования наследника. Кристиан Четвертый сперва продолжал традицию и поддерживал Браге, а затем прекратил из-за расследования дела о ереси. Королевскую пенсию отменили в тысяча пятьсот девяносто седьмом году, и вот-вот Тихо Браге собирались лишить всех благ. Тогда он взял жену, детей, ценные инструменты, газеты и сел на корабль.

После эпизода с островом Вен жизнь Тихо Браге — сплошные драмы, страдания и предательства. Но целых двадцать лет на острове он был абсолютно счастлив.

Селиан

Бумажные крылья, ножницы, камень. Невозможно спать.

Я думаю про Ураниборг, дворец, откуда Тихо Браге наблюдал за звездами. Чтобы отвлечься от собственных мыслей, я считаю: Каллиопа, муза поэзии, Клио — истории, Эвтерпа — музыки, Мельпомена, Эрато, Полигимния, Терпсихора, Талия и Урания — муза астрономии. Ураниборг. Девять букв, как девять муз.

Мама просовывает голову в дверь:

— Не спится?

— Нет. Слушай, можешь еще мне рассказать?

Она снова пересказывает приключения астронома: похищение ребенка, дуэль, золотой нос. И мою любимую историю, хотя и самую грустную: историю о лосе.

Для Браге этот лось был как человек. Он жил в собственных покоях во дворце, присутствовал на празднествах. Как и многие известные ученые, астроном любил окружать себя животными: свора собак, хищники, которые составляли ему компанию по ночам, пока он работал, а еще — ручной лось прямо из недр лесов. Однажды ночью лось слишком много выпил и упал с лестницы, которая вела в комнату. Разбился насмерть.

Я рисую портрет Тихо Браге на первой странице альбома. Картина в темных тонах: важная поза, большие рыжие усы, золотая цепь поверх одежды: ничто в этом высокомерном человеке не выдает, что его жизнь изобилует анекдотами. Помимо скандальной женитьбы на крестьянке, астроном отличился тем, что дружил с лосем-алкоголиком и карликом Йеппе, очень способным, острым на язык, интересующимся астрологией шутом. Говорят, карлик предсказывал будущее. Что бы Браге ни делал, он всегда отличался от нормальных людей. И несмотря на то, что написано о нем много, в работах масса противоречий, тайн, двусмысленностей. Так что Браге — неиссякаемый источник фантазий.

Рассказывая Селиану историю рождения Тихо Браге, я вспоминаю, как родился мой мальчик, мой рождественский принц.

Всю ночь шел снег, и когда на рассвете пришло время брать такси, город выглядел белоснежным. Десять лет минуло, а как будто вчера. Я прекрасно помню ощущение концентрированного счастья, белизну снега, бумажные сердечки на окнах в роддоме, обещание счастливого будущего для этой крохи, прижавшейся к моей груди.

Что случилось? В какой момент моя жизнь вышла из-под контроля?

— Розали, где Селиан?

— Идет, он с мадам Ренар, он плакал из-за драки.

— Что?

Я забираю сына, лицо у меня перекошено, во внутреннем дворе говорю с учительницей. Она мне улыбается: «Он вам объяснит. Давай, Селиан, я согласна, что твое наказание не очень справедливое, но деваться некуда. Завтра будет новый день». Прежде чем попрощаться посреди тротуара, она нежно касается его плеча: «Мне будет не хватать тебя в следующем году, когда ты пойдешь в коллеж».

Мы шагаем до сквера, садимся на скамейку, я достаю полдник. «Ну так в чем дело?»

Он снова начинает рыдать, рассказывает: одноклассники решили помучить кузнечика во дворе, Селиан стал возмущаться, все закончилось дракой, и всех наказали. К тому же кузнечика во время драки раздавили, и он умер, безутешно прибавил Селиан.

Моя первая реакция взрослого человека — заставить его не драматизировать: это всего лишь кузнечик, эти парни ничего не знают о природе, они не отдавали себе отчета… Но ведь Селиану так плохо именно потому, что издевались над ничтожным насекомым, над беззащитным. Я расплетаю руки, которыми он обхватил колени, он рыдает громче, да так горько, что я могу лишь целовать его, прижимать к сердцу, баюкать боль, пока в сквере смеркается.

«Планета» значит «блуждающая».

В шесть лет Селиан не мог запомнить дни недели. Он читал наизусть Рембо, но был не в состоянии запомнить ничего после понедельника, разве что сразу предлагал субботу, воскресенье или еще один понедельник. Я пыталась рассказывать о том, что первый день связан с Луной, пять дней — с блуждающими звездами, которые можно рассмотреть на чистом небе. Мы даже сделали специальные шарики для Солнечной системы — планеты, и он тут же запомнил названия планет, но… не дней.

Почти все шарики потерялись, но я нашла на дне старой сумки большой шар, представляющий Солнце, агат со спиралью, выбранный для Земли, и шар из красноватой глины: Марс, столь привлекательный для Тихо Браге.

Селиан не любит, когда истории заканчиваются, он нервно мнет бумажку, но я должна завершить свой рассказ о боге астрономии.

Когда Тихо Браге сослали с острова, его приютил Рудольф Второй, меланхоличный император Священной Римской империи, король Богемии и Венгрии. Этот суверен твердо верил в магию, в иррациональное и в то, что человек резонирует со Вселенной. Тихо Браге воспользовался его милостью и вместе с семьей устроился недалеко от Праги, в замке Бенатки, куда наведался в качестве ассистента Иоганн Кеплер и провел с ученым год, не предполагая, что этот год станет последним в жизни Браге. Говорят, что отношения между датским астрономом и молодым немцем были бурные, они частенько ссорились. Однако Браге доставало мудрости признать математический гений Кеплера, который как-то соединил интуитивные выводы Коперника, собственный талант, безумную космическую эпопею и сделался великим теоретиком.

Браге внезапно умер двадцать четвертого октября тысяча шестьсот первого года при неясных обстоятельствах. В агонии он умолял Кеплера: «Поработай как следует, чтобы и моя жизнь прошла недаром!» Кеплер впоследствии, став придворным математиком, опубликовал каталог Браге, составленный еще на острове Вен. Именно благодаря наблюдениям, сделанным на острове и записанным Браге, Кеплер установил три закона движения планет. И это было открытие всех времен.

Шестнадцатый век — эпоха астрономов. А еще Тихо Браге возвел гороскопы в ранг настоящего искусства. Суеверные короли его горячо поддерживали. Позже были найдены подсчеты, которые он вел, следя за звездами. Известно время его рождения вплоть до минуты: четырнадцатое декабря тысяча пятьсот сорок шестого года в десять часов сорок семь минут, Стрелец, родственный Водолею. Конечно, его доминирующая планета — Уран. Это планета первооткрывателей, квадратик посреди неба, она показывает карьеру и воплощение мечтаний, которые заканчиваются страданиями, изоляцией.

Астроном, увлеченный Божественными практиками, постоянно прокручивал в голове мысли о брате-близнеце. Была ли связана его смерть с Луной? Очевидно, что несколько минут задержки или, наоборот, спешки играют в Небесах огромную роль и не проходят даром.

Я не верю в фатализм и влияние звезд на нашу жизнь. И все-таки, когда мама предложила мне погадать на Пьера, я согласилась.

Селиан сидел в углу у камина. Бабушка рассказывала ему про Месопотамию и тысячи жизней, прочитанных по звездам. Интересно, как мой ботаник это воспринял? Но ведь знаки зодиака такие красивые, и все это очень поэтично, захватывающе, какое-то иное измерение!

Рука моей матери что-то чертит между планетами, намечает темную судьбу: «Плутон встречается с Юпитером — знак сильного человека с пророческим даром. Нептун противостоит черной Луне: жестокая смерть и вода. Прямо как в твоей истории, дорогая…»

Разве это будущее, мама? Разве не прошлое? Ты не помнишь, как маленькая девочка в ночной рубашке стояла у реки, а ты угрожала броситься? Неужели ты забыла? Теперь ты так спокойна, волосы заплетены в косу, Селиан частенько сидит у тебя на коленях, хотя ему это уже не по возрасту. А он сказал, что ему нравится твой запах: полыни и вербены. Ты выдаешь новые предсказания, но я уже не слушаю.

Селиан

Мама запрыгивает ко мне на кровать. Мы валетом ложимся под светящимся потолком моей комнаты, где воссозданы несколько созвездий: Кассиопея, Большая и Малая Медведица, Пегас, Дракон…

Я задаю волнующий меня вопрос: «Куда бы ты отправилась, если бы могла?»

— Ты имеешь в виду, о каком месте я мечтаю?

— Да. Если бы ты могла куда-то перенестись…

— Может, я бы перенеслась в хижину на берегу озера… Чтоб вокруг птицы летали. А ты?

— На необитаемый остров. Как Робинзон Крузо.

Я бежала, чтобы вовремя оказаться в хоровом зале школы. Я обещала Селиану прийти, к тому же меня радовало, что ему наконец-то интересно. Однако и в этот раз я вижу, что ему, как всегда, интересна только первая песня, дальше — скука. Вид отсутствующий. Его отвлекает то ли муравей, то ли какая-то мысль, то ли вид из окна на двор…

Не могу не улыбнуться, хоть и волнуюсь. Я понимаю, почему у него такой отрешенный вид: Селиан дует на перышко. Какое-то непонятное перышко летает туда-сюда в воздухе и никак не упадет. Селиан стоит в ряду других учеников, но его разум далеко, его мечты бесконечны.

Возвращаясь, я смотрю на собственное отражение в зеркале. Похудевшее бледное лицо. Темные круги, тусклый взгляд — никакой перспективы в этом взгляде.

Да у тебя депрессия, старушка.

Четыре утра. Встаю спокойная. Я приняла решение: попрошу отпуск, сниму квартиру, заберу Селиана из школы до наступления каникул, и мы уедем туда, где будет легче дышать. Даже если побег не вылечит ни детских ран, ни любовных, к черту, я больше так не могу — меня гнетет меланхолия. Я должна победить печаль хотя бы ради сына.

Я сознаю, что выдергиваю нас из привычной обстановки, словно мы спасаемся с тонущего корабля. И если бы я спросила совета, мне бы сказали, что я делаю глупость. Но я больше не хочу погребать себя под рекомендациями. Как часто мы делаем то, что действительно хотим?

Мы уедем на несколько месяцев. Я придумала это, вспомнив метафору парусника, плывущего против ветра, о которой мы говорили с отцом Розали, и о нашей беседе с Селианом. Пункт назначения очевиден.