Небесное дитя

Остров

Мы шагаем под небесами цвета стали, иногда их пронзает восхитительный резкий свет.

В утренней дымке на горизонте появляются очертания. Остров приближается, цвета более резкие, и у меня дух захватывает от скал цвета охры, склонов, поросших травой и спускающихся к самому морю. Гид уточняет, что это место называется Бакафалл и что в популярной шведской песенке «Девушка из Бакафалла» речь идет о девушке, которая стоит на вершине скалы и просит волны вернуть возлюбленного-моряка.

Вен впереди словно выныривает из моря.

Селиан

На корпусе нашего кораблика написано «Йеппе», так звали карлика, друга Тихо Браге. Мы одни на палубе. Когда мы проплываем мимо танкера, ветер поднимает мамину юбку. Накануне путешествия мама подарила мне бинокль, и я рассматриваю морских тварей. Внезапно из-за скалы высовывается лисья мордочка. Мама! Скорее! Смотри!

Когда мы приплываем в порт Беквикена, нас встречают смеющиеся чайки и Сольвейг, высоченная блондинка, которая изо всех сил сжимает мне руку, приветствуя.

На плотину рыбаки вываливают ящики со свежей треской. Во времена Тихо Браге это были тропические рыбы, экзотические растения и разноцветные птицы…

«Селиан, ты идешь?»

Сольвейг приехала за нами на машине, но и местные жители, и туристы здесь перемещаются на велосипеде. Она показывает нам эти желтые велосипеды — повсюду. Ехать недалеко, она останавливается во дворе и знакомит нас с длинношерстной французской овчаркой, спящей перед дверью: «Локи, это хозяева».

В моем воображении север всегда ассоциировался с каким-то ясным воздухом, прозрачной атмосферой, словно и дух можно очистить ветром и картинками суровых пейзажей.

Мы с Селианом выбрали пансион, увидев его на одном сайте. Там была фотография сада с тысячей растений. Домик, построенный на песчаной равнине, между морем и лесом, еще красивее, чем мы ожидали. Большая деревянная постройка, двухэтажная, с низкими потолками, серыми и зелеными комнатами. Мягкие оттенки, приглушенные тона, отдых для глаз.

Сольвейг распределила между нами комнаты, сообщающиеся через полукруглую дверь. Пока Селиан осваивается, я ложусь на пол, в лучах солнца, осматриваю комнату: перед окном стол из красного дерева, в противоположном углу — кровать с вышитыми простынями, на них цветы боярышника; шкаф и стул со сложенным одеялом.

Селиан входит и плюхается на паркет передо мной. В мерцающих лучах его глаза кажутся очень светлыми. Он говорит: «Нам будет здесь хорошо».

В первое утро, открывая ставни окна, которое выходит на пляж, я думаю о той сцене в фильме «Сезар и Розали», где Роми Шнайдер открывает ставни своего заброшенного дома. Вспоминаю, какое счастливое у нее было лицо. Мне хочется прикоснуться к этим необъятным водным пространствам, пока море в дымке еще принадлежит одним лишь птицам. Но Селиан зовет меня. Иду…

Мы завтракаем в саду, еще один столик занят. Сольвейг говорила, что сейчас пусто, живет постоянный клиент, специалист по Шекспиру, университетский профессор, а так — только одинокие велосипедисты иногда.

Селиан выбирает столик поближе к лесу. Летят восхитительные синицы, надеются поймать крошки. В этом фосфоресцирующем свете, который сеется на стол сквозь листву, все так спокойно.

Воображаемый остров не так уж отличается от реального, море повсюду, природа буйствует.

Лес вокруг пансиона точно такой, в каком я прогуливалась в своих снах этой зимой, но еще это лес моего детства. Такая же посеребренная листва берез на фоне чистого неба, те же сияющие созвездия, те же лужайки, те же лучи солнца, согревающие мох. От одного запаха к другому моя память набирает обороты. Я вспоминаю себя девочкой с запутанными волосами и оцарапанными руками — много лазала по деревьям, пробиралась сквозь колючие кусты, надеясь скрыться, подобно диким животным, — пока лето не заканчивалось, отбирая у меня игры и свободу.

Достаточно было попасть в скандинавские леса, чтобы все жители моего воображаемого леса последовали за мной, возродились из пепла: молчаливый сельский полицейский, болото, бурлящее крохотными жизнями, крики лесных сов и соек…

Как быстро прошло это детство, испещренное разочарованиями и ранними испытаниями. А может, и нет. Может, потерянный рай до сих пор во мне. Может, именно там я и живу.

Лес Вена источает сильный сладкий запах. За его огромными деревьями не слышно звуков, только листья падают тихо-тихо, кружатся, иногда птица машет крыльями — но эта музыка нисколько не портит магию момента. Я бы вошла в высокую траву, я бы потерялась на этих землях…

Но снова мои мысли перебивает свет, появляется Селиан, а за ним славный карамельного цвета пес — теперь они неразлучны. Жизнь зовет меня, и я шагаю под ветвями, они все реже, и вот уже голубое небо. И мой сын рядом.

По вечерам, перед тем как Селиан ложится спать, мы раскладываем карту острова на полу в его комнате. Пальцем мы ведем по контурам острова, по дорогам, читаем странные названия деревень и белых пляжей.

Сегодня мы пойдем по дороге над пропастью вдоль моря, а потом свернем и попадем в центр острова. Мы на месте. Оставляем велосипеды и робко шагаем по земле, на которой когда-то стоял дворец, земля воображения. «Ураниборг»: слово промелькнуло у меня в памяти, после чего замаячило перед глазами на всех табличках, в каждой брошюре, на стене красной церкви, в которой теперь музей.

На входе я перечитываю историю, которую знаю наизусть. Посол Франции в Дании Шарль де Данзе положил первый угловой камень замка восьмого августа тысяча пятьсот семьдесят шестого года — благоприятная с точки зрения созвездий дата — когда-то Тихо Браге вплоть до минуты высчитывал дату основания Багдада, караулил идеальную встречу Юпитера с восходящим солнцем. Все должны были на рассвете подплыть к берегам на плоту.

Затем архитектор построил морскую крепость, напоминающую церкви Леонардо да Винчи, крепость, размерами которой Браге отомстил всем высокомерным людям, считавшим его шарлатаном. На этом астроном не остановился: ему нужны были галереи с настенными часами и мраморные статуи, венецианские черепичные крыши, сказочные кружевные башни, арборетум, типография, химическая фармакологическая лаборатория для создания лекарств… Он любил все красивое: рисунки знаков зодиака, шелк, вино и золото, алхимию растений, и, создав идеальный город, где воплотились все его увлечения, Браге исполнил свою мечту в мельчайших деталях. Когда работы были закончены, несмотря на снежную бурю и страшный ветер, Браге устроил грандиозный бал. Ему было чуть за тридцать, а он умудрился возвести на неизвестном острове самую большую обсерваторию Запада.

В музее гид показал нам макет Солнечной системы. Селиан крутит планеты на орбитах, словно жемчужины на ниточке, и вдруг спрашивает: «Почему все так восхищаются Тихо Браге, если он не верил в революционные идеи Коперника?» Молодой швед ему улыбается: «На самом деле он принял его идеи, когда занимался своей гео- и гелиоцентрической системой, однако под вопросом остались некоторые античные модели, подразумевающие, что на Птолемее все заканчивается. Браге не любил догматы, он предпочитал наблюдать, так он выстроил современную астрономию, понимаешь?»

Я мысленно благодарю этого гида с обворожительным акцентом. Идеальный собеседник для Селиана, которому всегда нужна тысяча уточнений.

Гид продолжает: в тысяча пятьсот семьдесят втором году Тихо Браге открыл новую звезду в созвездии Кассиопеи, ее никогда не отмечали на картах, хотя она ярче Венеры. Он месяцами изучал великолепный оттенок этой удивительной звезды, растворяющейся в лазури. В дневнике он писал: «Седьмой день месяца марта 1574: новая звезда потерялась в бесконечности. Свежий ветер, деревья слегка покачиваются, ночь светла; Кассиопея обрела свой привычный облик. Новая звезда стерлась, вероятно, навсегда».

Браге не знает: то, что он наблюдал за семь тысяч пятьсот световых лет от нас, — послесвечение исчезнувшей звезды, и те самые изменчивые оттенки — следы ее взрыва. Браге не предполагал, что таким образом, измерив звезду с помощью самолично изобретенного секста, докажет подвижность надлунного мира, его способность меняться, которую на протяжении более двух тысяч лет отвергали.

Спустя пять лет изучение траектории кометы заставит его понять, что планеты вовсе не расположены на знаменитых хрустальных сферах Аристотеля…

«Прозрачный», «хрустальный», «небесный» — всякий раз я поражаюсь тому, какие это гармоничные слова. Может быть, античные ученые думали, что звезды обитают в идеальном вечном мире.

Одна дата на стене вызывает у меня дрожь. Смерть Джордано Бруно, преданного инквизиции, казненного, сожженного на Кампо-деи-Фиори в Риме семнадцатого февраля тысяча шестисотого года за гилозоизм и многое другое. После Магеллана, совершившего кругосветное путешествие, Коперника, сместившего центр пространства, и Браге, чьи теории поставили с ног на голову всю науку, Небеса простерлись повсюду, а Церковь со своими постулатами начала дрожать мелкой дрожью.

Перед смертью Джордано Бруно написал эпитафию, и каждое слово осталось в истории:

Выходя из музея, я думаю о том, сколько препятствий преодолел Тихо Браге в юности, когда решил посвятить себя небесной науке. Я сажусь на скамейку рядом с Селианом и возвращаюсь к идее этой слабости, странности, ставшей силой. Он не отвечает, но сжимает мою руку. Два пожатия означают: я тебя люблю. А затем: «Пойдем дальше?»

В нескольких метрах от орлиного гнезда Браге строит «звездный замок» Стьернеборг — подземную обсерваторию, чьи инструменты помогут нарисовать еще более подробную карту неба, поправить ошибки предыдущих астрономов, совершенные, в частности, из-за неустойчивых столов и несовершенства оборудования, которые со времен Античности не сильно менялись. В эту лабораторию вел подземный ход, а над ним возвышались медные купола, будто грибы. В подземной обсерватории, защищенной от всех ветров, Браге установил бронзовый глобус, на котором было видно расположение звезд, еще там имелись азимутальный круг, астролябия, секстанты, огромный настенный квадрант и латунные сферы. Три вида часов показывали часы, минуты, секунды, поскольку ничто в мире не интересовало великого астронома так, как время.

Эти гигантские инструменты, барочная фантазия двух замков, остров, трансформированный в Ноев ковчег… У Селиана своя теория: Браге так любил Вен, потому что мог делать там все, что захочет, вдали от королевского двора, семьи и общества. «Здорово быть по-настоящему автономным и ни от кого не зависеть».

Я переворачиваю карту, пишу: «автономные следующие за собой, прислушивающиеся к собственным правилам».

Селиан

Длинношерстный Локи напоминает собаку-няню из «Питера Пэна».

Мама говорит, что мы на острове сирот.

Хорошо иметь нового друга, надеюсь, он не перепугает других зверей, когда я пойду гулять. Сольвейг говорит, что Локи не двинется с места: «Это пастушья собака, она очень умная, даже если так и не выглядит». Мы веселились, когда пес бегал на кухню и радостно показывал нам пустую миску.

Сегодня утром море сверкает. Весь остров словно горит. Мне ужасно не терпится все осмотреть.

Сольвейг дочка и внучка рыбака. На этом острове почти все рыбаки. В начале прошлого века ее дед построил пансион, лодочный ангар, сваями уходящий прямо в море, деревянные лестницы на берег, переходный мостик, террасу за домом прямо над водой. Здесь я каждый вечер вдыхаю йодированный небесный воздух, в котором солнечные лучи растворяют лиловую дымку.

Селиан ушел играть на пляж, он чертит линии на песке. Я редко видела, чтобы люди так проводили время в одиночестве, но ему нравится.

Мой ум работает в режиме волн. Селиан только что сказал, что хочет стать фотографом и снимать животных. Не просто фотографом, а именно таким, который будет созерцать природу.

Мысли прерывает невидимый постоялец, тот самый университетский профессор, о котором говорила Сольвейг, он несет бутылку вина и два бокала.

— Можно присоединиться?

Этот элегантный мужчина в белом, очень бледный — сразу же напомнил мне Жана дез Эссента, — оказывается приятным и не лишенным чувства юмора.

— Откуда ваш безукоризненный английский?

— Я наполовину британка. Моя мама из Соммерсби.

— Ах, Теннисон! От него ваше имя? «Мэри, любительница приключений, полетов и детских игр!»

Я смеюсь и сама удивляюсь своему смеху. Солнце освещает стену, увитую козьей жимолостью, я, в брючном костюме, с бокалом в руках, удобнее устраиваюсь в кресле. Выбирая шведский остров, я совсем не задумывалась о том, что заново обрету там, среди чужеземцев, родной язык.

«Милан Кундера в „Бессмертии“ ошибается, когда пишет, что о Браге никто ничего не помнит, кроме того, что он сам виноват в своей смерти, поскольку из вежливости не решился покинуть праздник и встать из-за стола, когда безумно хотел в туалет. Вы же знаете эту забавную историю про лопнувший мочевой пузырь… Нет, на самом деле никто о нем не забыл, и доказательство — то, что мы с вами здесь, на острове. Кое-кто предполагал, что его отравили. По легенде, сам король Дании Кристиан Четвертый хотел, чтобы Браге исчез, потому что астроном якобы был его сыном. Многие тогда думали, что королева София и Браге состояли в связи…»

К тому времени Селиан вернулся с пляжа и стал внимательно слушать профессора. Он был так опечален, узнав о смехотворной кончине нашего героя, что не успокоился, пока я не перечислила других жертв подобной насмешки судьбы: Эсхила, Барбароссу, Люлли… Селиана заинтересовала версия возможного убийства Тихо Браге.

Профессор повернулся к нему: «Браге всю жизнь боялся, что у него украдут тысячи данных, которые он собирал, пребывая в звездном городе, и некоторые думают, что Кеплер мог его убить. Это меня расстроило бы еще больше…»

Мой тигренок понимающе кивает. А несравненный рассказчик тихим голосом продолжает. Мол, кости Тихо Браге в тысяча девятьсот первом году эксгумировали, и анализы подтвердили отравление ртутью, однако в две тысячи десятом новые анализы опровергли предыдущие и показали естественную смерть. «И вот прошли века, а смерть так и остается загадкой. Мы знаем не больше, чем до эксгумации, но, может, это не так уж плохо?»

По крайней мере, профессор уверен в том, что судьба Тихо Браге вдохновила Шекспира на «Гамлета».

Это утверждение звучит на второй вечер, который мы проводим в компании профессора. Еще светло, но уже смеркается, и мы никак не ожидаем подобных слов, я не скрываю удивления. Он привык к подобной реакции, уточняет: «Я прочел километры глупых теоретизирований, просмотрел все пьесы Шекспира и уверен, что ключ в этом. Возможная связь между астрономом и писателем стала навязчивой идеей, я могу говорить на эту тему часами, остановите меня, если больше не сможете слушать».

Но мы с Селианом хотим, чтобы он продолжал.

Часть вечера мы провели, слушая профессора, пока на соседнем лугу ласково блеяли бараны. Селиан в итоге уснул, опустил голову мне на колени, а я накрыла его шерстяным покрывалом, которое принесла Сольвейг. Вернувшись домой и уложив Селиана, я не могу сомкнуть глаз, сижу в темноте, думаю о новых открытиях. Включаю свет и перебираю бумаги на столе. Дез Эссент — уже не могу называть его иначе — дал почитать статью, которую опубликует осенью: «Всем знакома история „Гамлета“, но уточним некоторые детали: короля Дании отравляют дурманом, его брат Клавдий узурпирует трон и женится на королеве Гертруде. Покойный возвращается в замок Кронборг в Эльсиноре и просит своего сына Гамлета отомстить за него».

Согласно диссертации, опубликованной в тысяча девятьсот девяносто шестом году, пьеса Шекспира является аллегорией ссоры Тихо Браге с другими астрономами. Так, Браге, предполагаемый любовник королевы Софии, мог стать прототипом Клавдия, а имя Клаудиус было выбрано как отсылка к Птолемею. И согласно гипотезе, с точки зрения которой в пьесе отражены законы, управляющие Вселенной, Шекспир мог поддерживать революционные научные идеи. Описание звездного неба — «Я мог бы заключиться в ореховую скорлупу и считать себя королем необъятного пространства, если бы не злые сны мои» — напоминает словарь Коперника: ореховая скорлупа олицетворяет сферу старой аристотелевской модели. И когда Бернардо в первом акте говорит: «Прошедшей ночью, в дивный час, когда // Вон та звезда, от полюса на запад, // В пути своем часть неба озаряла, // Где и теперь горит…»[1] — похоже на новую звезду, открытую Тихо Браге.

Университетский профессор из Страсбурга расшифровал дневник кузена Тихо Браге, хранившийся в национальных архивах Стокгольма. И для него не было сомнений: именно кузен отравил Тихо по приказу короля Кристиана, которым манипулировал Йон Якобсен, защитник коперниковских теорий, родившийся на острове Вен. И Йон Якобсен стал источником вдохновения для Шекспира — получилась старая датская легенда, насыщенная аллюзиями на современную политику.

Ночь пронзает крик птицы. За окном ярко сверкают звезды. Воздух свежий. Даже если некоторые звезды и взорвались или постепенно погасли, я все равно созерцаю то же небо, что Тихо Браге, то же небо, что вдохновило Шекспира, вечное, неизменное небо.

На секунду я кладу руку на простыню, задумываюсь, затем прочитываю заключение статьи: «Мы, разумеется, никогда не разгадаем загадку написания трагедии и не найдем доказательств совпадениям с биографией Тихо Браге. Но я точно знаю, что призрак отца Гамлета — это близнец, преследовавший Тихо до самой смерти».

Пьер часто отправлял мне сообщения и фотографии в самый непредвиденный момент. Необъяснимые поступки. Всякий раз, когда мне удавалось отстраниться от обстоятельств, он находил способ меня достать. Нежно, дружественно, проверяя свою власть надо мной, проверяя, жива ли до сих пор моя рана, кровоточит ли она.

Меня так подавляла странность этого мужчины, который держался от любви подальше, но в то же время у самой кромки, словно аист у воды, и бесконечными экивоками затуманивал наши отношения до такой степени, что у меня голова шла кругом. Постепенно я все принимаю, не ищу объяснений жестокому поступку, полному предательству доверия. Пьер навсегда оставит меня с жалким подобием своей правды, которую я не смогу проверить.

В ту ночь — нас не было уже десять дней — он просто написал: «Где ты?» И прислал фотографию розы из ботанического сада. Старая роза моего любимого оттенка пудры. Фотография слегка размытая, лепестки бархатные, на них видны капельки воды, и мне это кажется очень чувственным.

Здесь тоже идет дождь.

Я знатно экипируюсь, чтобы все-таки выйти из дома, Селиан остается, ему нравится изучать библиотеку в гостиной. И его абсолютно не смущает, что тексты на шведском, он часами рассматривает книги по ботанике и орнитологии, сравнивает ветви, листья, клювы.

У моря я расстегиваю пальто, поднимаю голову, подставляю лоб брызгам, вдыхаю йодированный воздух полной грудью. В чисто вымытом небе парят две водоплавающие птицы, чьих названий я не знаю. Я думаю о том, что Пьер в это время шагает где-то по Парижу. Затем ветер уносит его лицо.

Я все еще не понимаю, зачем приехала. Про Селиана понятно, а я? Если правда, что страдающий человек вечно пребывает в состоянии ожидания, то на что я, собственно, надеюсь? На то, что спокойствие этого острова сотрет воспоминания о лжи и боли?

Я иду вдоль пляжа, промокла. Сольвейг встречает меня с полотенцем, улыбается, я вытираю воду, капающую с волос. Из холла мы слышим Селиана, который возится на кухне с Локи. Вместе с Сольвейг они нарезали клубнику, а собака с превеликим удовольствием ее пожирала.

Я беру чашку кофе с молоком, пробую пирожное. Я практически не могу есть, постоянно делаю вид, что очень вкусно, восхищаюсь, а сама раздракониваю еду и оставляю на тарелке. Меня тошнит и от фруктов, и от орехов, от всего.

Сольвейг говорит, что посидит с Селианом, если я захочу прогуляться в одиночестве. Он бы помог ей починить гнезда и смастерил бы что-нибудь в студии, он ведь любит работать руками.

Когда речь идет о моем ребенке, я напрягаюсь. Я вечно настороже и постоянно страдаю от материнской неполноценности. Я уже хочу вежливо отказаться, но слышу покашливание: Селиан все слышал, и предложение его вдохновило.

Селиан

Время здесь другое, скользящее.

В холле пансиона есть деревянные часы. Я тайком касаюсь маятника всякий раз, когда прохожу мимо. Он напоминает мне о бабушкиной сказке про часы, которые бьют после полуночи — тринадцатый час…

В саду я присоединяюсь к Сольвейг. Она сажает помидоры прямо возле сирени, я поливаю. Сосед, с которым Сольвейг дружит, собрал две сотни видов сирени. Я говорю, что бабушка тоже любит редкие растения. Мне обещают дать семена, чтобы я посадил в горах Марвана, но предупреждают, что уход за растениями — битва. Сольвейг поднимается и вытирает руки о фартук. Меня поражает ее огромный рост.

Она прижимает палец ко рту и делает мне знак: не двигайся. С лесного бука по стволу головкой вниз спускается белка. Смотрит на нас маленькими черными глазками и вдруг исчезает за широкой веткой. Ее рыжий хвост промелькнул как молния. Сольвейг показывает мне буковые орешки, оставленные белкой на земле: «Для твоей коллекции».

С Сольвейг беседует высокий блондин, они стоят перед корабельным ангаром, где мы оставляем велосипеды. Она представляет мне своего кузена из Стокгольма, который сколько-то проживет с нами в пансионе. Бородач большого роста на мое приветствие вежливо кивнул, но едва посмотрел в нашу сторону.

Мы с Селианом едем на дальний пляж, полоска такая узкая, что кажется, остров утопает в море. Становится жарко, скоро лето. Я прикладываю руку козырьком: на понтонном мосту кричат дети, они толкают друг друга в море. В ледяную воду спускается деревянная лесенка. Селиан тоже прыгает в море, кричит вместе с остальными, смеется, дивясь своей смелости.

Дети тянут нас за собой, они хотят научить нас ловить крабов, которые живут на песчаных берегах Вена. Пирс Норреборга и окружающие скалы идеальны для волшебной рыбалки. Базовая экипировка: ракушка, привязанная к бурым водорослям. Пока Селиан упражняется в рыбалке, я сажусь и наблюдаю камни, сверкающие блестками слюды, — их так много, они словно звезды, освещающие остров.

Мы возвращаемся с дикого берега. Повсюду редкие кусты можжевельника, которые ветер, будто скульптор, выгибает, как ему угодно, и лиловые венчики на лужайках — это хатьма, эмблема Вена.

Мы идем вдоль поля с колосьями молочного цвета и останавливаемся в тени яблони, чтобы попить. В абсолютной деревенской тишине слышится лишь хруст веток под ногами. Внезапно появляются два зайца, мой сын сияет. Я дую на одуванчики, и крохотные перламутрово-серые зонтики летят в небо и там исчезают. Я загадала желание.

Склонившись над тетрадью, Селиан взял карандаш, затем выпрямил спину. Думает.

Мы на террасе, и это губительно для учебы, поскольку вид морского пейзажа вдали постоянно отвлекает.

Внезапно на другом конце стола появляется радужная ящерка.

— Смотри, какие невероятные цвета, мам!

— Ты не мог бы с тем же энтузиазмом изучать историю? Сосредоточься…

Глава про индустриализацию, крестьян, «Анжелюса» Милле. Селиан читает внимательно.

— Мама!

— Да, дорогой?

— Ты знала, что на острове Вен больше всего в Европе прытких ящериц?

С нежностью и досадой я вздыхаю. И замечаю, что он опять надел футболку наизнанку.

— Ладно, на сегодня с тебя достаточно, гуляй.

Прямо перед путешествием отец Розали посоветовал мне книгу коллеги. Мне там очень понравился один фрагмент: «Особо одаренные люди перенаселили литературу, они повсюду, и у Чехова, и у Шекспира: они переживают боль, страсть, у них нет кожи, они болезненно чувствительны к проявлениям несправедливости и разбросаны по всей литературе от „Сирано“ до „Гамлета“».

Я думаю о том, что Тихо Браге тоже наверняка был сложным ребенком. В одном из своих дневников я прочла слова Рильке, обращенные к Марине Цветаевой: «Ты уже слышала историю молодого Тихо Браге? Когда ему еще не давали изучать астрономию, он уже знал ее будто наизусть и однажды, лишь посмотрев на небо, открыл новую звезду». Слова «будто наизусть» особенно меня трогают в связи с раздумьями о Селиане.

Передо мной вилла с обветшалыми стенами. Не знаю, чем притягивает меня это место, но я толкаю калитку и вхожу в заброшенный сад.

Вдоль главной аллеи растут розы вперемешку с диким кустарником. Цветы явно не подрезали давным-давно, и они частично теряются в высокой траве. Я шагаю под дубами и вижу в глубине сада хижину. Четыре деревянных стены, окна, разделенные на маленькие квадратики, островерхая крыша с черепицей, поросшей лишайником. Внутри пусто, голо. Я снимаю сандалии, чтобы почувствовать тепло ступенек, и сажусь на крыльцо, завороженная зеленым светом, пронизывающим листву и пляшущим на моей коже.

Внезапно я вспоминаю другой остров. Единственное настоящее путешествие, в которое мы с Пьером ездили вместе. Несколько дней в Коре, античном городе под облаками. Любовь в белом городе. Твой город, Пьер. Ты снял старый домик на склоне скалы, дверь пряталась за бугенвиллеями. На втором этаже вместо кровати просто лежал матрас, еще стояли стол и стул, сидя на котором ты смотрел на горизонт и писал. Однажды утром я нарисовала тебя за работой. Помню разбросанные карандаши, воду, смешанную с акварелью. Я тебя отвлекла, села на колени, ты противился, но обнимал меня и смеялся, затем толкнул на пол, и мы занимались любовью в этой светлой комнате, наслаждаясь запахом льняных простыней и розмарина. Утром я проснулась и обнаружила на полу надпись кривыми буквами: «На диком острове мы были вместе, в море. // Познала негу ты, и удовольствие, и крепкий сон. Не знала горя…»

Я оставила дубы и воспоминания о прошлом. В пансион я вернулась к обеду и проследовала через кухню, благоухающую пряностями. Пока я помогала Сольвейг накрыть на стол, я рассказала об утреннем открытии. Оказалось, что заброшенная территория принадлежит ее кузену, он унаследовал ее зимой после смерти отца и решил переехать из Стокгольма, чтобы все здесь восстановить. Я не устаю прислушиваться к музыке чужого языка: какое красивое имя Бьёрн (означает «медведь») и как подходит этому человеку.

Селиан

Я рассказал маме, что дез Эссент помог мне с домашним заданием.

Она спросила:

— Надеюсь, ты его так не называл?

— Почему нет?

— Это неловко… Как он воспринял?

— Думаю, ему понравилось.

Она вроде успокоилась.

В ящике прикроватной тумбочки я спрятал листок, на котором профессор кое-что для меня написал, когда я сказал, что люблю расшифровывать послания:

Селиан только что нырнул. При контакте с водой он раскрывается как кувшинка, его охватывает радость, мой малыш, дитя волн.

Я на понтоне одна, с волос еще капает вода, ложусь животом прямо на доски, утыкаюсь лицом в сложенные руки. Закрываю глаза и слышу вдали голоса, меланхоличные мысли, подобно облакам, проплывают в голове, а сквозь полуприкрытые веки я вижу мерцающий свет.

Внезапно передо мной возникает силуэт. Медведь.

— Сольвейг сказала, что вы осматриваете остров. Хотите, я вам завтра кое-что покажу?

Кажется, высокого блондина немного смутило свое собственное предложение. Я с удовольствием соглашаюсь.

Я оборачиваюсь и за окном веранды вижу дез Эссента в плетеном кресле, на нем, как всегда, безукоризненный костюм, а в руках книга. Кажется, он заметил, как я разговаривала с Бьёрном. Я обратила внимание, что присутствие кузена Сольвейг ему не по душе, он вечно его избегает.

Селиан молниеносно выскакивает из воды и отряхивается прямо надо мной: «Я был там, и внезапно он появился совсем рядом. У него такая лебединая шея, и он просто опускает ее в воду, а потом внезапно выныривает с рыбой… Сольвейг, Сольвейг! Я плавал с бакланом!» Он бежит к Сольвейг, а я смеюсь над его воодушевлением. Глядя в небо, я тоже чувствую себя ребенком.

Утро солнечное, однако в небе грозные тучи, на горизонте гроза. Я иду по аллее, ощущаю листья под ногами, иногда попадаются желтые, золотистые. Я собираю их и складываю в дневник, чтобы позже нарисовать.

Бьёрн показывает мне средневековую церковь, построенную на вершине в Киркбакене, самом красивом порту на острове. Оттуда на континенте можно увидеть очертания замка Кронборг, который контролирует вход в Балтийское море и чьи башни, фонтаны, сообщающиеся королевские комнаты были перестроены тем же архитектором, что возводил Ураниборг, по планам… Тихо Браге.

В романтической дымке, которая так идет скандинавским замкам, я вспоминаю теорию профессора: «Действие „Гамлета“ происходит не в Эльсиноре, а на острове Вен. Доказательство: призрак появляется „на скалы бесплодной вершине, // Что там, склонясь, глядится в океан“. А ведь в Эльсиноре нет никаких утесов, он расположен у воды и совсем плоский. Гамлет видит восходящее над холмами солнце из обсерватории Ураниборг, в Кронборте это невозможно».

Небо над темным кладбищем снова поменяло оттенок, закапал дождь. Я прикасаюсь ко мху, покрывшему могилу, о которую я оперлась. Мох обрамляет буквы, фамилии погребенных здесь людей, нежно-зеленые слова — красиво, необычно.

Мох всегда напоминает мне о Пьере, его цитрусовых с бергамотом и ветивером духах. Все в жизни когда-нибудь порастет мхом.

Когда я поднимаю голову, Бьёрн смотрит на меня сверху. В этот момент ощущение, что он одно целое с берегами, скалами и лесом. Словно остров его создал — могущественным, одиноким, с прозрачными глазами.

Деревья изогнулись под шквалом ветра, пришедшего с моря, дождь полил тонкими струями, из которых вскоре выстроилась плотная стена. Мы побежали к маленькой белой церкви, чтобы спрятаться, пока ливень не утихнет. В этом сокрытом от людей и всех времен месте мы впервые разговариваем.

Селиан

Есть одно микроскопическое животное, похожее на медвежонка, которое выдерживает все: холод, жару, его даже отправляли в космос, и оно возвратилось живым. Я слышала по радио, что оно бывало на Луне. И через миллиарды лет, когда мы исчезнем, исчезнут жители острова и всей Земли, оно по-прежнему будет здесь. Оно повелевает Вселенной.

Вчера, пока Сольвейг с Бьёрном занимались лодками, я был на пляже. Одна из лодок отвязалась под силой волны. Я закричал, чтобы их предупредить. Бьёрн поблагодарил меня и показал на облака в форме перьев: «Надо поторопиться, скоро польет». Я подумал о том, что, даже сидя на песке, мы уже в небе.

Остров. Бьёрн знает все дороги, все секреты. Постепенно я тоже его узнаю, тропинку за тропинкой.

Однажды утром он показал мне порт восточного берега, куда рыбаки сбрасывают креветочный улов.

Сидя на солнечном берегу, морщинистый человек чинит петли сетей. Бьёрн приветствует его и что-то говорит. Человек мне улыбается. Открывает нам двери своего ангара, а там среди рыбацкого инвентаря целая коллекция буколических картин. Пахнет водорослями, сухой рыбой, и здесь этот человек нарисовал десятки пейзажей, всю флору острова. Всякий раз, когда деревня на сваях мокнет под дождем и люди греются в барах, он рисует.

Через мутное стекло квадратного окошка мы видим мачты, шлюпки, я говорю, что он мог бы рисовать корабли. Его голубые глаза сияют, и Бьёрн переводит: он рисует то, чего ему не хватало все эти годы в море: растения, их резкие запахи, теплые тона. Прежде чем вернуться к спокойной работе, старый рыбак угощает нас пивом — кружки с изображением викинга, — и мы пьем, наблюдая за парусниками, которые качаются на воде.

Вместо того чтобы идти вдоль моря, Бьёрн ведет нас в обход, тропа с двух сторон выложена камнями и упирается в деревню, где изготавливают водку под названием «Призрак Вена».

Мы бродим среди разноцветных домиков и устраиваемся за столом центрального кафе напротив белого здания перегонного завода, который светится яркими огнями. Бьёрн заказывает свеже-выловленного в Эресунне лосося и две стопки водки. Он закуривает, и я чувствую его взгляд. Во время предыдущих экскурсий я успела поведать про тяжелые месяцы, Селиана, его желание стать Робинзоном. Бьёрн сказал, что у него есть идея для следующего дня, которая должна мальчику понравиться. Пока он говорит, его рука меня слегка касается, и я трепещу. Он запевает свою песенку: «Ты ничего не съела. Поешь».

На его руке огромная татуировка. Я смотрю на зеленые цветы и геометрические фигуры, разбросанные по всему предплечью. Я смущена близостью его тела.

Идея такая: одолжить у Сольвейг кораблик. Бордовые паруса, кремовый кливер и темно-синее море вокруг. Приключение.

Селиан устраивается на корме, смотрит на белый хвост морской пены позади.

Остров плывет вместе с нами. Сначала пляжи, окаймленные морскими травами, затем груда скал, невероятное творенье ветра и соли. Чуть дальше, на краю острова, растительность спокойнее. Известняковые скалы, из которых волны вылепили свои скульптуры, голые, голые и розовые в утреннем свете. Бьёрн указывает на Селиана с нимбом из ярких лучей: «У тебя очень красивый сын».

К нам приближается стая крачек, они пронзительно кричат. А затем вода будто вскипает: это киты радостно, молниеносно сопровождают парусник. Селиан лежит на спине и в восторге наблюдает.

Бьёрн, как настоящий островитянин, отлично управляет судном. Он держит руль так, словно делал это всю жизнь, ловко маневрирует даже при сильных порывах ветра, огибает мыс и на удивление небесам резко останавливается в солнечной бухте. Когда он бросает якорь, я чувствую камфорный запах можжевельника. Поскольку нас качает, кажется, остров будто танцует. Под водой во тьме проплывает стая рыб. Парни достают удочки, я оставляю их и нагибаюсь, чтобы потрогать спокойное море. Пытаюсь отогнать мысль о том, что счастье сиюминутно.

Прежде чем вновь присоединиться к Бьёрну, я укладываю Селиана спать. На кухне мы взяли бутылочку вина, открыли ее в саду и сели на каменных ступеньках. Постепенно сад погружался в сумерки, и в темноте растения выглядели сказочными, ненастоящими. Бьёрн сделал самокрутку, которая меланхолично сгорела голубым огоньком в исчезающем мире.

Внезапно его голос стал громче: «Со смертью отца я понял, что значит быть сиротой. У меня не было жены, теперь нет родителей, никого близкого, никакой опоры. Иногда я неделями не разговаривал ни с кем, кроме коллег, и мне казалось, что больше я в жизни ничего не захочу. Я ошибся. Вернувшись на остров, я понял, что дорожу жизнью и людьми больше, чем думал».

На последних словах у него слегка перехватило дыхание. Спустилась ночь. Теперь я вижу лишь его сияющие в темноте глаза.

«Тебе холодно? Давай вернемся».

Наверху, перед дверью моей комнаты мы какое-то время неловко топчемся на месте. Он целует меня в лоб и быстро уходит.

Дождливый полдень. Дез Эссент сопровождает к пансиону загадочного посетителя. Встретив нас в гостиной, он как бы по секрету объясняет, что не только изучает Тихо Браге и «Гамлета», но еще и ведет исследование о реальной личности Шекспира, мол, по этому поводу у литературоведов вечно разногласия. Выйдя на пенсию, дез Эссент всецело посвятил себя изысканиям. Марк Твен, Диккенс, Эмерсон, Генри Джеймс, Фрейд, Борхес… всех интересовал Шекспир. С девятнадцатого века было предложено семьдесят кандидатур, в их числе известный граф из Оксфорда, однако ни одна гипотеза не подтвердилась. Но у дез Эссента есть более серьезное предположение и более интересный кандидат.

Сольвейг идет по гостиной с охапкой белых лилий, смотрит на нас, пожимает плечами: «Старая песня… но если вас это развлекает… А почему бы нам всем вместе не поставить спектакль?»

Мы реагируем стремительно, начинаем говорить на зашифрованном языке, переодеваемся под руководством профессора. Локи с трудом переносит костюмы, поэтому его роль постоянно приходится менять, невзирая на недовольство нашего спонтанного режиссера. Селиан, конечно, Пак, хитрый эльф, который запутывает путешественников в ночи. За цветком любви он идти отказывается, но веселится на всю катушку: «Ладно, а кем был Уильям Шекспир?» Дез Эссент треплет его по голове: «Эй, не теряй нити…» И внезапно меняет сюжет: «Вы знаете, что спутники Урана назвали Ариэль, Титания, Оберон и Пак в честь духов и сказочных персонажей Шекспира?»

Профессор показывает нам гравюры «Сна в летнюю ночь», а потом идет в свою комнату и возвращается со шкатулкой, обтянутой японской тканью.

Селиан копается в коробке, и оттуда выпадает фотография блондинки со странно знакомым лицом. Я подшучиваю: «Это Титания?» — «Нет, моя первая любовь». Я думала, что он гомосексуалист, а он словно прочел мои мысли, улыбается: «Жизнь полна сюрпризов, моя девочка…»

Как-то ночью я проснулась от криков с пляжа. Во время полнолуния все животные особенно активны, на острове беспокойно. На потолке моей комнаты вырисовываются отражения волн, и я несколько секунд качаюсь на них, пока свет снаружи не притягивает меня окончательно. Мне хочется выйти, пройтись.

Любители повеселиться испарились. Ногой я зарываю в песок кем-то выброшенный окурок и сажусь на камень, кладу голову на колени и смотрю вниз — на устрашающую темную гладь. Я одна на краю острова, и это идеальное место, чтобы выпустить остатки боли и грести наружу. Второй персонаж этой любовной истории исчез, стер себя сам, не с кем разделить воспоминания об отношениях, известные лишь нам двоим.

Я тяну руку к воде, темная масса морщится подобно коже слона и смазывает мое изображение. Прожитые моменты, все, что было, вчерашний мир, — исчезают. Я больше ничего не вижу. Я ступаю в ночь.

Дремлющие воды напоминают мне о призраке печальной Офелии и фатализме дез Эссента, полагающего, что «все, кто раздумывал о происходившем в Эльсиноре столетия назад, в итоге многое переосмыслили и вернулись к точке отправления».

Помимо вечных загадок, связанных с Гамлетом, я знаю, что еще меня трогает в этой истории вернувшегося за местью духа, не желавшего быть забытым: он преследует, подобно погибшим страстям или близнецам, которых мы никогда не вернем. Тем, кого нам не хватает…

На самом деле, наверное, нас с Пьером разделило не столько сомнение или отсутствие любви, сколько разница в восприятии потери или страдания. Вся эта мука, прячущаяся в ночи, прошлое, которое никак не распутать.

По пляжу навстречу мне кто-то идет. Бьёрн.

В молчании мы дошли до понтона, облокотились о деревянные перила. Мы стояли рядом, пока наши мысли плавали в волнах. Его рукав касался моего голого плеча.

Затем он склонился ко мне. Прижался губами к моему затылку. Я издала слабый звук, похожий на стон. Он поцеловал меня между лопатками, в плечо, взял меня за руку и поцеловал в запястье, прижал к перилам, продолжая целовать. Я почувствовала у себя под юбкой, между ног, его твердый член, он вошел в меня, чтобы меня исследовать.

Вскоре мы отправились в его комнату на последнем этаже, держась за руки. Закрыв дверь, он расстегнул мою блузку, снял аметистовый кулон, погладил мой живот: «Ты такая худенькая, невозможно себе представить, что ты уже родила ребенка, тело как у девочки».

На рассвете меня разбудило пение дрозда. Я смотрела на спящего Бьёрна, и меня трогало спокойствие его лица. Я прижалась к конопатой спине и положила руку на цветочную татуировку, которую впервые видела целиком. Примерно час я тактично выждала, затем стала его целовать, он засмеялся, он опять меня хотел, несмотря на то что мы занимались любовью почти всю ночь. В перламутровом свете летнего дня жизнь казалась такой простой.

Селиан

Я слушаю ночную тишину, когда все вокруг спит — даже корабли.

Меня окутывает дымка. Я иду по невидимой тропинке, следуя за звездами, которые сияют между ветвями.

Внезапно я вижу его. Лося Тихо Браге.

Он рассматривает меня золотистыми зрачками.

Зверь, вышедший из мечты.

Что он мне скажет?

Движение птицы на дереве рассеивает видение.

Начинается день. В конце тропинки меня ослепляет сияние моря.

Я оставляю магию и возвращаюсь в пансион, в свою постель.

Я целый день не видела Бьёрна. А за ужином у него был отсутствующий вид, его развлекали двое немецких велосипедистов. После ужина я присоединилась к Сольвейг под стеклянным потолком веранды, отражающим огоньки свеч. Ее доброжелательный взгляд и виски неимоверной давности, а также мое подходящее расположение духа толкнули меня на откровенность.

Эта добросердечная, внушающая доверие женщина выслушала рассказ о мучительном разрыве с Пьером, о моем страхе будущего. Бокал покачивался в ее руке, и коричневая жидкость плескалась, как спокойное море. Сольвейг медленно произнесла: «Когда пережил настоящую любовь, помнишь о ней всю жизнь. И все-таки я думаю, тебе надо отрезать последние ниточки, связывающие тебя с Пьером. Прояви благоразумие: ни прошлое, ни пережитая любовь не возвращаются».

Она много говорила о страхе, о пустоте, сопровождающей печаль, и в моей усталой голове все перемешивалось. Я вздохнула: «Ненавижу страдать». Она засмеялась: «Ладно тебе, ты такая молодая. Ты надломлена, но стержень крепок. Ты дикарка, „девушка с каштанами из Арденнского леса“, как сказал на днях наш профессор. Ты со всем справишься, включая меланхолию. Я за тебя не волнуюсь».

Шум моря постепенно убаюкивает меня, и я засыпаю. Этой ночью знакомые привидения оставят меня в покое, и кошмаров не будет.

Когда я просыпаюсь, небо покрыто облаками, стало прохладнее. Я открываю окно — вдыхаю свежесть утра. Улыбаюсь, видя мельницу, которую Селиан сделал из бумаги и поставил на краешек стола из светлого дерева.

Он уже спустился в холл и радуется запаху кофе и тостов. Играет у напольных часов, держит в руках пухлый конверт. Я спрашиваю, что там такого ценного. Он шепчет: «Корень мандрагоры, листья дурмана, кораллы, метеорит, зуб нарвала». Мир Тихо Браге определенно заразителен, все эти истории об алхимии будут завораживать целые поколения детей…

Это мне напоминает один из фрагментов профессорского исследования, который меня озадачил: во время эксгумации тела астронома, конечно, не нашли следов яда, но в его волосах была масса золота. И это последняя, главная загадка его кончины.

Селиан

Мама дала мой портрет Сольвейг. На нем она изобразила, как я читаю. Раскрасила стул красным, а мои волосы желтым.

Когда я был в садике, она всегда волновалась, что я не рисую снеговиков. И цветы. Я сказал, что не знаю, какой цветок выбрать, и мама ответила, что я прав, мол, и не надо рисовать безликие кружочки с лепестками. Глупое небо с солнцем ее тоже не радовало.

Она купила мне комикс для раскраски. Обычно я рисую всякие забавные штуки: машины для корма барсуков в норах или монстров, разбивающихся в лепешку… С тех пор, как мы на острове, я придумываю планеты: такую, где мир вырастал бы под землей, планету аксолотов с водорослями повсюду. А еще планету Маленького принца, съеденного огромной рыбой. Я не люблю Маленького принца. Но мне не хочется, чтобы мальчика в конце жалила змея.

Я предложила Селиану устроить пикник под открытым небом на холме над хижинами порта Кирк-бакен.

Мы уплетаем чернику, купленную на обочине, я открываю пиво и прислоняюсь к белой церкви. Мы столько раз любовались отсюда бесконечными закатами и удивительно чистым небом. Тихо Браге тоже, наверное, смотрел на созвездия с холма, и, может быть, Бьёрн, будучи подростком, а перед этим его мать с дез Эссентом, как все влюбленные в острова, прибывшие сюда летом на праздник солнцестояния или во время звездных дождей.

Мы ждем, пока солнце исчезнет, молчим, завороженные магией этой минуты. Когда красный диск погружается в море, а небо усеяно тысячами звезд, над островом царит королевское спокойствие. После этого горизонт еще долго будет чист, немного размыт, «словно золотая пыль, шлейф ночи».

Селиан лежит рядом со мной на спине и не может оторваться от Млечного Пути. Я говорю обо всех этих космических мирах, наводняющих Вселенную. Они невообразимы, но их движение заметно. Ночь бесконечна, ее архитектура для всех секрет, как и погаснувшие звезды, чей свет до сих пор нам сияет. Селиан отвечает, что больше всего его восхищает не сверкание звезд, а кусочки темного пространства между ними.

Этим утром Селиан, склонившись над низкой веткой над ручьем, пустил свои бумажные мельницы по воде. Я рассказала ему, что Тихо Браге прорыл десятки прудов, чтобы мельница, построенная для нужд типографии, работала. Четырехметровые лопасти колеса поражали своим размером. Мы инстинктивно подняли головы к вершинам ольхи, чтобы представить себе масштабы.

В этот момент к нам присоединился Бьёрн. Робко улыбнулся. Я ощутила легкое замешательство. Как только мы оказались вне поля зрения Селиана, который побежал за Локи, он меня обнял. Мы засмеялись, услышав, как Селиан декламирует строки из Гамлета — вероятно, дез Эссент научил: «Быть или не быть? Вот в чем вопрос! //Что благороднее: сносить ли гром и стрелы // Враждующей судьбы или восстать // На море бед и кончить их борьбою? // Окончить жизнь — уснуть, // Не более!..»

Затем Бьёрн рассказал, чем занимался в последние дни. Зимой, вернувшись в родной дом, он был поражен накатившими воспоминаниями. Он повидал мир, набрался опыта, но осознал, что на самом деле все главное — там, где он это покинул: на острове. Все предметы остались на своих местах, Бьёрн помнил их в деталях. Но больше всего ему не хватало запахов.

После того, как мы вместе провели ночь, он хотел увидеться. Бьёрн не выходил из дома два дня и две ночи. На третью ночь он пошел прогуляться по берегу острова. Разделся и бросился в холодную воду. Пришлось сражаться с ледяными волнами до изнеможения.

Упав на песок, он дышал и дышал, пока не пришел в себя. Он смотрел на звезды, на маяк и на корабли в волнах. Небо при свете луны напоминало ему обо мне, «такой переменчивой, таинственной, разочарованной, никогда ничего не договаривающей».

Он прибавил, что изгиб моих плеч будто материализовался в сумерках и он ощутил, как сильно ему не хватает моего тела.

Огромный холл заполнился тенями, я слушала бой часов, прежде чем открыла двери в сад. Пройдя сад и мокрую песчаную равнину босиком, я села у рябины на опушке леса, чтобы вдохнуть запах земли, еще не растерявшей ароматы ночи. Я растворилась в росе.

Первые лучи солнца согревают скалы на пляже, легкий бриз ласкает мою кожу, позади меня в лесу какие-то шорохи и скрипы. Я закрываю альбом для набросков, нам с Селианом пора завтракать.

Даже если он и занимает мои мысли постоянно, на этом острове я отпускаю его на волю, и он всецело отдается тайной вселенной своего детства. Он бродит туда-сюда со своим биноклем, не думая о времени. Наконец-то ему хватает пространства. Он может днями исследовать папоротниковые поля или любоваться ласточками на берегу. Он бродит среди скал во время отлива — дует ли ветер, идет ли дождь, — ищет перья гаги или яйца чаек. В его комнате полным-полно этих удивительных морских штуковин, собранных на берегу: кусочки дерева, веревка из пеньки, ракушки, пластик — со всем можно играть. Еще я часто вижу его говорящим с рыбаками, по вечерам он сидит на понтоне, думает о жизни подводного мира, о преломлении света в воде. Больше, чем энциклопедические знания, меня восхищает его невероятная способность устанавливать потрясающие связи между вещами с помощью поэзии.

Сольвейг рассказала, что, когда Селиан ходил в мастерскую в глубине ангара, он сразу заметил уздечку, прикрепленную к горшочкам со смолой и мастикой. Он очень остро чувствует природу вещей и исключительно внимателен к миру в целом. Оказалось, что уздечка принадлежала дедушке Бьёрна и Сольвейг, исчезнувшему в море возле Лофотенских островов в одной пучине с «Наутилусом» из «Двадцати тысяч лье под водой».

Целый час Селиан помогал пемзой шлифовать корпус судна. Ему рассказывали о разных рыбах, выловленных рыбаками острова. Один из рыбаков предупредил Селиана, что здесь стоит следить за тем, что ешь, и Сольвейг подтвердила, что Балтийское море, хоть и закрытое, весьма загрязнено. Шведское правительство устроило санитарную проверку. «Если все останется как есть, это море превратится в гигантское кладбище». Видя, как помрачнело лицо Селиана, она быстро сменила тему.

Когда я вернулась, сын на меня практически набросился: «Ты знала, что Балтийское море появилось раньше, чем планета? И что желтый янтарь его песчаного дна называют слезами морских птиц?»

Бьёрн попросил меня проводить его до виллы родителей. Как и в первый раз, ступая по тенистой аллее, я ощутила прилив сил, словно оказалась в знакомом месте, которое меня давно поджидало. Тем не менее я продолжаю ощущать смутную ностальгию. Этот заброшенный дом станет реальностью, заживет в настоящем: Бьёрн скосил сорняки, высокую траву, подстриг розы, покрасил облупившиеся ворота, и вот уже очарование пропало.

Я толкаю входную дверь. Свет озаряет деревья в саду, рисует на пыльной земле пятна. Из холла, выложенного каменными плитами, ведет дубовая лестница, направо гостиная, налево кухня. Бьёрн начинает с этого помещения, оно производит впечатление жилого. Он опустошает шкафы и ставит на стол две кружки с зазубринами, свидетелей потерянного счастья, а еще кладет пачки сахара и кофе, мыло, завернутое в полосатую бумагу. Достает железную коробочку и смотрит на пейзаж, нарисованный на крышке. Я отворачиваюсь, чтобы он побыл наедине со своими воспоминаниями.

Я беру с буфета фотографию в серебряной рамке: портрет ребенка, которого я с легкостью узнаю, и женщины в теннисной форме. Я стараюсь скрыть волнение.

— Это ты со своей мамой? Вы похожи.

— Да, это все говорят. Она умерла пятнадцать лет назад. Мои родители не были идеальной парой, но после маминой смерти отец превратился в тень. Его больше ничто не интересовало — ни дом, ни он сам.

Он открывает стеклянную дверь кухни и выходит в сад. Пусто. Я снова смотрю на фотографию. То же лицо, просто старше, чем на фотографии первой любви профессора.

Я поднялась к дез Эссенту, принесла букет полевых цветов: фиалок, зонтиков, чтобы как-то оживить комнату. Ставя цветы в вазу, я сказала, что знаю о матери Бьёрна. Профессор не удивился, жестом предложил мне сесть напротив, с другой стороны стола. Он поведал о том, как встретил Линнею, когда приехал на остров во время летних каникул, как они влюбились друг в друга в двадцать лет. А потом каждый вернулся к своей жизни: он — к учебе и друзьям в Лондоне. Сначала он ей писал, потом все реже, затем узнал, что она помолвлена с отцом Бьёрна. И все закончилось практически незаметно. Спонтанная история из юности. А может, они всегда знали, что эта любовь эфемерна и должна принадлежать острову.

Профессор предугадал мой вопрос: нет, он больше никогда не видел ее. Он не возвращался на остров до пенсии, до исследований о Тихо Браге. Может, он и начал заниматься астрономом, чтобы вернуться на остров. Спустя пятьдесят лет. Девушки здесь больше не было, никто не распахнул для него объятий, прошептав: «Наконец-то…» Он произнес это почти равнодушно, но я почувствовала, что за иронией прячется грусть.

Встретить ее сына было шоком: у него ее глаза, это невероятно. Вечный упрек, удар уходящего времени, неизлечимая рана.

— Но Бьёрн-то ни в чем не виноват, почему вы его избегаете?

— Вы его так защищаете. Уж не влюбились ли в славного викинга?

— Не знаю. Я не задавалась этим вопросом.

— А надо бы. Потому что прогулки по лесу и закаты — это прекрасно, но когда вы окажетесь с этим дровосеком у камина, нос к носу, в мертвый сезон, во время бурь и штормов… не заскучаете ли вы? — Заметив мою обиду, он смягчился: — Я жуткий сноб, простите меня. Да и не мое это дело, вы взрослая девочка.

Мне больно оставлять его одного. Я представляю его одиночество, комнату, где он с трудом поднимается, чтобы открыть окно, немного подышать, подумать о прошлом, которое я разворошила.

Селиан

Раньше остров был голым.

Он родился из пены Северного моря. Самый прекрасный остров в мире.

На нем жили только три существа: лось, лохматая птица и очень умный мальчик (несмотря на небольшие трудности в школе).

Небосклон над красным островом округлился, чтобы планетам было удобнее вращаться. Коперник, и Птолемей, и вообще все ошиблись: именно остров — центр Вселенной.

Несколько капель. Неужели рапсовые поля, за которыми я, Робинзон, столько лет ухаживал, погибнут в потопе?

Я забираюсь на мокрое миндальное дерево.

И думаю том, что

между травой и дождем

нет — ничего.

После отъезда Тихо Браге дворец полностью разрушили по приказу фаворитки Кристиана Четвертого, которой не терпелось избавиться от легенды. Ураниборг теперь лишь груда разрозненных камней, молчаливых фронтонов, в которых до умопомрачения можно искать крупицу гения Браге, знак, который он мог нам оставить и который ждал нас все это время. И тем не менее романтика руин продолжает пленять.

В тысяча шестьсот семьдесят первом году французский астроном, засланный Академией наук, провел раскопки, чтобы обнаружить фундамент обсерватории. Он обнаружил часть крепостных стен того времени, составлявших четырехугольник, каждый угол которого соответствовал кардинальному числу. Еще можно различить очертания внутреннего двора замка и то, что осталось от подземных тюрем. Часть парка была восстановлена вместе с зелеными лабиринтами, где Селиан играл в прятки: массивные блоки в форме звезд, маленький квадратный садик, в котором пахнет лимонами, анисом и мятой.

Младшая сестра Тихо была садоводом. В глубине сада, известного во всей Скандинавии, Софи устроила химическую лабораторию, где разрабатывала лекарственные препараты.

Я всегда думала, что, может быть, она увлеклась лекарственными растениями и алхимией из-за травмы брата — в надежде изменить ход вещей, что-то исправить. Она часто приезжала повидать Тихо, сосланного на далекий остров, подальше от человеческих страстей, помогала ему приучать деревья к новой среде, приводить в порядок луга, ассистировала в астрономической обсерватории.

Я читала, что в конце жизни она обосновалась в Кронборге, в переделанном братом замке, — и меня даже не удивляет, что все в этой истории ведет к «Гамлету»… Софи продолжала заниматься ботаникой. Эта талантливая самоотверженная сестра, наверное, гуляла по лужайкам стоявшего на воде укрепления напротив острова Вен, где Ураниборг уничтожали камень за камнем, и у нее щемило сердце: Тихо, Галилей, Кеплер, все, кто были Небесами, отныне станут лишь тенями…

Я думаю об этой странной судьбе, о горьком привкусе вербены на губах.

«Софи Браге вызывает у меня восхищение — ее забота о больных, ее исключительные познания в области растительного мира. Ее брат вызывает у меня куда меньшее восхищение, что бы ни говорил профессор…»

Мы с Сольвейг вытащили на понтон два шезлонга, пока Селиан брал уроки рыбалки у новых друзей. С чашкой кофе в руках и Локи в ногах Сольвейг объяснила, почему местного героя обходят молчанием: она часто слышала от дедушки, что Тихо Браге, живя в своем отдельном королевстве истории, с вассалами обращался как деспот. Это проливает свет на то, что я уже читала о роли подземных тюрем и сложного строения замка, когда мы ходили в музей. Для современной науки возведение Ураниборга — поле для важнейших исследований, но для рыбаков и крестьян Вена приезд астронома означал двадцать лет каторжного труда.

Сольвейг говорила спокойно, без капли язвительности, как бы смирившись с тем, что общество устроено несправедливо и сила побеждает. Она вглядывалась в темно-голубую линию, отделявшую море от неба и постоянно отдалявшуюся. Они с Бьёрном, как и все родившиеся на острове, постоянно смотрят на горизонт.

«По-моему, нам с тобой надо поговорить. Что это за история про тиранию?»

Я внимательно смотрю на импозантные усы Тихо Браге, навеки запечатленные в сером камне памятника, воздвигнутого в его честь напротив музея. Ни тени сожаления в этом горделивом лице суверена Ренессанса — ни по поводу бедных крестьян, которых эксплуатировали, чтобы превратить песчаный остров в райский уголок, ни по поводу заключенных в волшебном замке. До приезда на остров я знала лишь легенду о великом человеке, о выдающейся личности, создавшей центр революционных исследований на своей собственной Атлантиде, романтический, фантастический, притягательный образ. С тех пор образ изменился — жестокий Тихо Браге с манией величия нравится мне все меньше. Он, словно Луна, скрывал свою обратную сторону…

Я села на велосипед, который оставила при входе в ботанический сад у куста в форме звезды, и подумала, что путешествие заканчивается сплошными сюрпризами. В детстве я представляла крепость Ураниборг как укрытие. Теперь мне известна его поэтическая, нереальная составляющая. Как бы ни был сложен Браге и густа мгла, застилающая его победное сияние, он навсегда останется человеком, который однажды попросил в подарок остров, чтобы проживать жизнь своей мечты. На берегу моря, в лесу, под звездным небом, которое Браге созерцал ночь за ночью, мы с Селианом обнаружили трещину — трещину в биографии астронома. Я изо всех сил выжимала педали, подгоняемая ветром, летела по склону вниз, и морской воздух меня опьянял. Наконец мне понятно, о чем рассказывали на занятиях по философии: приключение — это не просто изменение хода событий или путешествие к волнующему и неизведанному, а новое самоощущение во времени.

На этот раз палец Селиана остановился на одном из пяти маяков на карте острова. С этой развалины, возвышающейся над проливом Эресунн, свидетельницы стольких кораблекрушений, каждый день видно, как проходят сотни кораблей.

На следующий день, сидя на ступеньках маяка, я почувствовала головокружение, осознав, что мы в точке острова, за которой больше ничего нет, лишь пустота, морские глубины, тонны и тонны воды. На северном берегу Вена в скалах множество пещер, и в них постоянно вонзается лезвие воды. Волны бьются о камни, морская пена играет солнечными лучами, все вокруг нас белым-бело.

Я поворачиваюсь ко внутреннему горизонту. С этих высоких скал открывается несравненный вид на пастбища, поля, которые тихонько колышутся. Я охватываю взглядом долину, наполненную силой настоящего мгновения. Селиан отдыхает в траве, внизу. Мы одни в мире, окруженные абсолютным спокойствием, который не нарушает даже монотонный шум волн. Мы так далеко от Парижа и от всех забот.

В конце дня не удалось избежать ливня. Но Селиан как я: его ничто не смущает — ни поднявшийся ветер, ни пронизывающая сырость. Он тоже любит это мрачное небо и нежный пейзаж после дождя.

Дез Эссент всегда готовит себе ужин примерно в пять утра, перед сном, а я в это время просыпаюсь. Он как-то сказал: «Мы с вами разделяем ночь». К полудню, когда солнце в зените, он завтракает, всегда одинаково — яйца всмятку и чай. Обычно Селиан в это время трудится за кухонным столом, и это повод прервать его пытку.

Их разговоры просто счастье. Иногда, слушая их, я смеюсь от души, иногда мечтаю. Как-то Селиан рассказал профессору, что его ужасно достает школа, а профессор после паузы ответил, что эти часы тоже надо ценить: «Потому что, мой мальчик, время может казаться длинным, но мне, старому человеку, жизнь видится очень короткой…» Интересно, какие воспоминания у Селиана останутся об этих разговорах, ведь они помогают ему взрослеть не меньше, чем воздух и солнце острова.

Пока я диктовала Селиану глаголы для спряжения, а дез Эссент втихаря подсовывал ему тосты, вошел Бьёрн. Дез Эссент подмигнул мне и предложил Бьёрну прогуляться по пляжу.

Позже профессор заявил, что сказал викингу, мол, надо обо мне позаботиться. А еще, мол, он за нас рад. Старость сделала его сентиментальным… Иногда его подводила память. Пока он все не позабыл, надо рассказать мне кое-что, что меня позабавит.

Во-первых, Вен изначально назывался Венузия.

Во-вторых, лорд Теннисон всегда утверждал, что его стихотворение «Мэри» — это маленький «Гамлет».

На вилле начались строительные работы: крыша, электричество, покраска деревянных панелей, которыми облицевали дом. Новый цвет, голубовато-серый, цвет зимнего неба, сработал — дом ожил. Бьёрн, однако, говорит, что ему сложно переделывать интерьер, особенно комнаты наверху: там даже стены связаны со счастливыми воспоминаниями. Его детская прямо под крышей, обои оранжевого цвета. Я дотрагиваюсь до плаката с Джеффом Бакли, до гравюр с Ураниборгом. На этажерке с книгами — альбом по астрономии, точно такой, какой Селиан нашел у мамы, англоязычная версия. Я говорю, что этот альбом напоминает мне о моем детстве.

— Ты поэтому сюда приехала? Чтобы себя найти или чтобы частично избавиться от детских воспоминаний?

Я не отвечаю, и он не настаивает, но многое угадывает интуитивно. Нас держит за горло меланхолия одного происхождения.

Он полулежит на бархатном диване у окна и курит, смотрит вдаль. Я подхожу к нему, чтобы разбить стену нашего одиночества, он притягивает меня к себе, кладет голову мне на живот. Я глажу его по волосам, сопереживаю, разделяю его чувство покинутости, на секунду мне даже кажется — он плачет. Его рука скользит под моим платьем, кончиками пальцев очерчивает контур грудей. Он обнимает меня за талию. Снимает мои трусики, просовывает голову под платье. Я кусаю сжатый кулак.

Пока мы занимались любовью, прошел ливень. Выйдя из дома, я потянула Бьёрна за собой в сад. Упала в траву и вдохнула аромат свежей перегнойной земли: «Иди ко мне…»

Утром я спустилась за кофе и в холодном свете холла увидела дез Эссента и Сольвейг. Он держал ее за руку, она плакала.

Я пробормотала: «Простите». Мне было неловко вторгаться в личное пространство. Но дез Эссент заговорил: «Ладно, Сольвейг, мне жаль, что я тебя этим расстроил, вытри слезы, а то Мэри решит, что я тебя побил».

Он провожает меня на веранду. На сей раз я ничего у него не спрашиваю. Он никогда ни с кем не обсуждал мою личную жизнь, я только от Бьёрна знаю, что, когда они беседовали о своих призраках, дез Эссент вел себя очень трогательно.

Разговор заходит о времени. Можно ли спасти прошлое? Надо ли вообще этого хотеть? Как о нем забыть? Иногда мне кажется, что я стою на месте… «За два месяца вы, сами того не подозревая, проделали огромный путь… А вот о хитрости памяти никто не написал лучше Пруста: „Чтобы достичь безразличия, надо в обратном направлении пройтись по всем чувствам, по которым ступала любовь. Но процесс забывания хаотичен^“».

Пролетает ангел. Мы созерцаем море с застекленной веранды. Отражения волн создают движущиеся пейзажи, белые парусники отдаляются и приближаются, повинуясь световым вибрациям горизонта. Сидя в плетеном кресле, которое отныне будет у меня ассоциироваться с самым французским из университетских предметов мебели Англии, я ощущаю спокойствие. Это был бы идеальный момент для внезапного появления русалки на спине у дельфина…

«Если я вас помучаю, вы мне скажете имя того, кто мог быть Шекспиром?» Дез Эссент кивает. Мы вновь слышим, как Сольвейг в кухне что-то напевает. А профессор говорит, что в итоге, после многих лет исследований, он пришел к выводу, который меня порадует, хотя, конечно, для всех ученых Стэнфорда это очередная ересь, вселенский заговор, а для любого британца — просто-напросто пошлость, поскольку вывод основан на исследованиях по астрономии. Наконец-то найдены ключевые слова, скрытые в трагедии «Троил и Крессида», где Солнце описано выражением «Planet sol». То есть планета Солнце, которая вращается вокруг Земли: значит, Шекспир знал о модели Вселенной, созданной Тихо Браге… Говорят, что его космический театр подкреплялся дискуссиями с астрономом Томасом Диггесом, однако для дез Эссента история обретает смысл, если принять гипотезу о том, что Шекспиром был некий Джон Флорио, лексикограф, в чьих работах масса общего с произведениями Шекспира: итальянизмы, тема ссылки и особенно страсть к звездному небу. В монументальном словаре, созданном Джоном Флорио, Солнце тоже обозначается как «Planet sol». Флорио к тому же был гуманистом, поклонником Джордано Бруно, переводчиком Монтеня, чье влияние на поздние пьесы любителя приключений барда — неоспоримо. И вот к какому умозаключению пришел дез Эссент: Шекспир останавливался в Ураниборге.

Внезапно на профессора накатывает усталость. Я киваю и улыбаюсь. Значит, Джон Флорио.

Селиан

Бьёрн и Сольвейг ведут нас в лес. Они хотят что-то показать: розовые цветы, крохотные колокольчики, которые распустились за день.

Сольвейг говорит, что после летнего солнцестояния, пока бабушка собирает травы в Сен-Жане, лесной мох на всем острове на несколько дней становится розовым. Бьёрн прибавляет, что этот цветок всегда был его любимым, потому что его название совпадает с именем матери или скорее наоборот: линнея северная.

Я сажусь, чтобы посмотреть, как в подлеске распускаются колокольчики. Мама говорит, что сходит за акварелью, хочет нарисовать эти цветы.

Сольвейг показала нам на западном пляже скалы с доисторическими гравюрами. Некоторые островитяне утверждают, что при свете луны изображения древних богов сияют. Археологи толком ничего не знают о том, чья невидимая рука нарисовала эти странные неземные фигурки «на сумрачном потолке мира». Удивительное место, где человечество хранит свои тайны в огромном камне.

Вот мы и пришли. Тонкая песчаная полоска вдоль пастбищ и скал напротив моря. Я подхожу и кладу руку на гладкую плиту, отполированную ледниками. Прижимаюсь к ней. Мои губы касаются камня. Селиан гримасничает и спрашивает, как на вкус. Водоросли и соль, неудивительно. Он смеется. С другой стороны скалы он находит знак в форме солнца и другой, похожий на лошадь, а может, на созвездие? Близнецы?

Во время пикника заходит разговор о Солнечной системе. Все-таки странно, что Тихо Браге назвал свою мечту Ураниборгом, учитывая, что следующая планета, открытая два столетия спустя в созвездии Близнецов и символически связывающая его с братом, называлась Уран… Селиан считает забавным, что спутники газовой планеты были названы именами персонажей Шекспира: «Ураниборг — Тихо Браге — Гамлет — Уран — названия спутников… интересно, как все закольцовывается». Он просто болтает, прогуливаясь между скалами.

Вечером, с террасы глядя на свет в окне профессора, я думаю о постоянной связи между небом, островом и Шекспиром. Я думаю о том, фигурировал ли в каталоге Браге Уран, гигантская звезда, долгое время считавшаяся тусклой. Еще я не понимаю, почему ни я, ни профессор не обсуждали эти совпадения. Может, для того, чтобы озвучить очевидное, надо обладать детской непосредственностью.

«С тех пор, как мы приехали, ты как язык проглотил».

Я подтруниваю над серьезностью Селиана, а он смотрит на меня грозно: «Мама!» Ладно, прости, больше ни слова, обещаю.

С тех пор, как мы на острове, я поражаюсь спокойствию моего сына, способного часами сидеть, опираясь на локти, с биноклем — в ожидании зверя, появления которого никто не гарантировал. Вот уже несколько дней Селиан следит за неизвестной птицей, которая таскает веточки с соседнего поля. Если она появится снова, он ее сфотографирует, чтобы опознать. Когда мы останавливаемся, он шепчет: «Сейчас на нас смотрят глаза самых разных животных».

Мало кто из взрослых испытывает такую радость при встрече с природой: поэты, художники, ботаники и фотографы-анималисты, которыми Селиан увлечен… Я ложусь в траве на живот, чтобы узнать о мире флоры и фауны побольше и благодаря сыну почувствовать неразрывную связь с миром, которую чуть не утратила. Я лежу на животе и тоже жду птицу.

Видеть невидимое… Я годами думала о драматической судьбе Тихо Браге, целыми днями крутила педали в поисках сокровищ и обломков, которые всегда остаются после великих людей и связывают их с местами. И этот лес, простирающийся насколько хватает глаз в лучах Вена, и это лето, проведенное в компании Селиана, всегда будут в моей памяти местами Тихо Браге. Лишь пристально вглядевшись в события, в неподвижность пейзажа, я наконец поняла, что меня так привлекало в истории Тихо Браге, что завораживало меня больше, чем невероятный замок, золотой нос или научные открытия: он сумел увидеть в небе то, что никто не видел.

И я вновь представила себе этого большого тридцатилетнего датчанина в башне, с совой на плече, созерцающего никем никогда не замеченную голубоватую звезду, высчитывая ее точное расположение, прежде чем все записать на небесном глобусе, которому посвятил жизнь. Этот искалеченный человек с зияющей дырой внутри лучше других знал, что «видно, звезды, //Да звезды в небе нами управляют»[2].

Бьёрн сказал, что лучшие воспоминания о дедушке связаны с вечерами, когда тот возил его рыбачить при свете луны. Теперь островитяне больше не выходят в море ночью, и огоньки фонарей не притягивают рыб. Теперь на воде одни влюбленные.

Мы ждали подходящей ночи. Бьёрн идет мимо огромных корней деревьев, которые в сумерках кажутся чудищами. Фонарь на носу лодки освещает дымку на море. Приятные ночные запахи, Бьёрн тихо орудует веслами. Сквозь дрожащие ивовые ветви, склонившиеся над волнами, мелькают первые звезды, единственный свет на берегу — окно профессора. Мы плывем вперед, в открытое море.

В море свежо, Бьёрн дал мне толстый матросский свитер, и я в него укуталась. Наконец он опустил весла и взял зажигалку, сложил руку, закрываясь от ветра, — люблю этот жест. С сигаретой он сел возле меня, я положила голову ему на колени, посмотрела на небо, которое никогда еще не бывало столь необъятным, на завитки белого дыма в темноте. Он погладил меня по щеке, запустил руку под свитер. Ночь поймала нас в сети.

Селиан

Я удочкой пытаюсь поймать отражение луны на воде.

В Солнечной системе нашли сто семьдесят три луны. Млечный Путь содержит более двухсот миллиардов звезд. Если умножить, получится множество лун…

Первый каталог звезд служил морякам столетиями. Тихо Браге увидел и классифицировал тысячу, это было его сокровищем. Последний каталог называется «Тихо». «Лунный кратер тоже», — сказал Бьёрн.

Мне нравится, что его имя запечатлено на Луне рядом с Морем Спокойствия и Океаном Бурь.

Интересно, есть ли где-то имя Сирано.

На удочку опустилась стрекоза. Словно цветок. Другие летают над камышами. Они вылезли из воды, когда спустилась ночь. Астрономы могли бы дать имена животных спутникам. Хорошо бы звучало Луны Ламы, например.

Это должно было произойти, и это случилось: мы с Селианом в последний раз смотрим на «жемчужину Эресунна». На тропинке между лазурным берегом и домиками на сваях из красного дерева попадаются велосипедисты, прибывшие, как и мы, открыть этот другой Эдем, полурай, построенный природой для самой себя.

Сверху остров по форме похож на сердце, сетчатое — с рапсовыми полями и лесами, окаймленное пеной морской. Со времен, когда это была просто красная земля, болота, где на севере выживал только орешник, остался полевой хвощ в долине. Я молча рву сухой стебель цветка и не говорю Селиану о своих мыслях: если бы Тихо Браге был в агонии на своем острове, а не в пражском замке, эта планета со своим лекарственным потенциалом и благотворными для мочеиспускательной системы травами, возможно, спасла бы его.

Богатство флоры и фауны в этом заповеднике вызывает противоречивые чувства печали и горечи. Селиан вспоминает о прогнозируемом исчезновении куниц, жаворонков, пчел — всех, о ком скоро останутся лишь воспоминания. Мы уже реже, чем в детстве, видим светлячков и майских жуков, в каком виде мы оставим планету… Селиан задается вопросом. Всякий раз, когда Селиан убедительно говорит о мировом крахе, я чувствую себя потерянной: как защитить этого ребенка, такого пылкого, такого чувствительного… Я показываю ему маки на лугу — хитроумную картинку лета, знак сохранного места. А затем мы внезапно наблюдаем феерическое зрелище: море бабочек над льняным полем, словно снежные хлопья на бледно-голубых лепестках цветов, перевернутое зимнее небо. Селиан улыбается мне, в этом застывшем мгновении мы чувствуем одно и то же.

Чуть дальше, когда нас тормозит стадо баранов, я предлагаю оставить велосипеды перед лугом, чтобы сбежать вниз по склону. Лежа среди вьюнка и клевера, мы отчетливо понимаем, что, кроме пения ветра в ветвях деревьев, не существует ничего.

Вот уже несколько дней вся Скандинавия страдает от невыносимой жары. Для нашего прощального ужина Сольвейг сделала нечто особенное: стол и стулья поставили прямо у воды. Селиана привлекли к подготовке сюрприза, и он помогал расставлять на льняной скатерти свечи и раскладывать камни. На мою тарелку он положил «самый красивый», идеально гладкий, розовый, в полоску — кальцит. Я сидела и любовалась, чувствуя, как водоросли прилипают к ногам и отлипают. Бокалы наполнились, потекла беседа, я прижала ладонь к камню.

Стало совсем темно, и мы устроились на террасе, вдыхали аромат сирени и жимолости. Отрезанный от континента Вен дарит своим обитателям идеально черное небо, а затем поднимается луна. Бьёрн принес с чердака телескоп, чтобы показать Селиану кольца Сатурна. Он продемонстрировал нам Северную Корону, Вегу, Арктур, Лебедя, распускающего крылья на Млечном Пути… Сольвейг пошутила: «Вы все столько знаете. Мне порой кажется, что я живу очень скромно. У меня нет образования, я никогда не выезжала за пределы острова». Дез Эссент со всей серьезностью ответил: «Думаю, многие, напротив, позавидовали бы счастью, которое ты строишь каждый день, в гармонии с природными циклами, с ритмом волн…»

Вдруг Селиан говорит: «По крайней мере, я чувствую себя здесь счастливым». Мы смотрим на него изумленно. У него действительно счастливый вид: вечный бинокль на шее, он загорел, улыбается во весь рот.

Я укладываю своего натуралиста в кровать-корабль, сделанную дедушкой Сольвейг и Бьёрна. Прикроватная тумбочка завалена злаковыми, лишаем, гладкими стеклышками, аккуратно разложенными по цветам.

— Тебе не грустно возвращаться?

— Нет, было хорошо. Я рад, что мы сюда приехали, мама.

— Я тоже, дорогой.

— Ты мне сегодня прочитаешь страничку из твоей книги?

Я открываю сборник, листаю. Знаю, что выберу.

«Я представляю тигра, — написал Борхес, и в комнате со стенами цвета морской волны, которые во время чтения превращаются в загадочные джунгли, кажется, что дикий зверь потягивается совсем рядом. — Я следую за тобой и мечтаю о тебе, //тигр берегов Ганга».

Уставший Селиан засыпает под мой голос. Я глажу ребенка по нежной щеке и шепчу ему на ухо: «И я продолжаю // Искать, пока длится вечер, //Другого тигра, того, которого нет в стихах».

Я уеду до того, как наша с Бьёрном история развернется в полную силу. Мы обменялись телефонами, ничего друг другу не обещая, обещания не работают. Но у нас впереди целая ночь.

На пляже ни ветринки, светит луна. Когда серебристые лучи разбиваются в море, красота острова поражает.

Бьёрн притягивает меня к себе. Его пальцы расстегивают воротник моего белого кружевного платья. Только что, когда я смеялась, стоя в воде, он сказал, что я невообразимо желанна.

Я немного отстраняюсь. Снимаю трусики, не сводя с него глаз, а он поворачивается, чтобы медленно помочь мне сбросить платье.

Я расстилаю его куртку на песке и наслаждаюсь тяжестью его тела. Когда я переворачиваюсь, вижу на его коже голубоватые тени, а над головой чистое небо.