Небо цвета крови. Книга вторая. Дин

Удел скитающейся тени – вечный страх и бегство от самого себя…

Среда, 25 ноября 2020 года

Миновали четыре страшные голодные зимы. На подходе пятая – тоже лютая, беспросветная, с метелями, с пеплом, с убийственными морозами. Дорога на север, по какой Дин Тейлор однажды слепо отправился настигать наболевшую мечту, оставив семейство Флетчеров, в конечном итоге пошла по кривой, круто извернулась, повела далеко прочь…

За время странствия в нем надломились порывы, светлые помыслы, вера. К сердцу подступили тревога, сомнения. Закачался весь уклад жизни, все естество. Позади – выцветшее прошлое, впереди – темный омут, зовущийся «будущем». С тем он, непримиримый, в испугах, и шел долгие годы невесть какими путями, куда глаза глядят. Рассветы встречал, где укажет Бог: в пустых берлогах, норах, катакомбах, засыпал в любой занюханной дыре, лишь бы не залезли звери и не отыскал человек. Охотился яро, безумно, ничем не уступая четвероногим хищникам. Часто ел сырое мясо, пил животную кровь, шкуры пускал на одежду, заплатки, теплые стельки. Во всем – полное затворничество, осмысленная дикость, борьба с собой, с природой, тупое желание выжить любой ценой.

Случалось, к нему прибивались такие же заблудшие «тени», но судьба, будто издеваясь, отбирала и их, жестко разнимала: Дина – к живым, а тех – к мертвым, к земле, к праху… И вновь невыносимое одиночество, пугающее молчание. Не с кем поговорить, а голос собственный противен, отвратителен, век бы не слышал. Так, сквозь недели, месяцы, часто сбиваясь со счета в днях, в помутнении рассудка, давал себе твердое слово, клятву: «Никаких больше напарников, никаких друзей, приятелей, компаньонов – только я и больше никого. Всех к черту!» И, пожалуй, суждено этим речам греметь в протестующей душе до последнего вздоха, но мать-удача во все зубы улыбнулась страдальцу: в пути повстречался странник по имени Саид, потерявший в кислотных дождях жену и маленького сына. В дружном тандеме, им, родственным натурам, лишенцам, удалось пересечь Ядовитую Реку и обосноваться в Заречье – глухом и свирепом крае, овеянным самыми жуткими слухами.

И с тех пор плечом к плечу бродят по этим проклятым пустым землям в непримиримом сражении за существование…

***

«Это все твоя вина, братец! Твоя! Ты – трус, жалкий трус…»

– Оливер, братишка… не надо!.. Грейс!.. Я искупил вину!.. Я… – в хрипоте сквозь дурной сон забубнил Дин ожесточившимся призракам, страшно напряг шею, взбрыкнулся – и какая-то сила за грудки вырвала из кошмара, надавала легких пощечин. Он вскрикнул – зажали рот. Заморгал, отодвигая дрему: ни Оливера, ни Грейс – один пожилой чернобородый Саид с ожогом на левой щеке строго смотрел карамельными бегающими глазами, ловил движения лица. За ним, со входа в затхлую пещеру, пластался туман, кровенела безоблачная заря и какой-то скользкий, в рези, рокот тащился сзади, сотрясая спящую округу. Отрезвев, Дин жестом попросил убрать руку, извинился: – Прости, Саид, опять ужасы покоя не дают. Уже виноватым себя перед тобой чувствую…

Саид отполз змеей, присел на застегнутый спальный мешок, встряхнул меховой капюшон и, зверьком насторожив уши, прошелестел восточным акцентом наперегонки с эхом:

– Хорошо, что здесь на ночлег остались. Орал бы так в лесу – конец нам: как собак бы зарезали! – и поучая: – Чтобы их души оставили тебя в покое и не приходили больше ночами, надо молиться, друг. С сердцем молиться каждый день. А ты не молишься и страдаешь, – неодобрительно закачал головой, что-то вставил на родном языке – и резко: – Давай поднимайся, Дин, уходить надо – идут за нами. Все-таки выследили… Пока ты спал, я выходил, на гору взбирался, смотрел, слушал: с востока плотный гул шел, яркий свет… Звери эти, каннибалы из той деревушки…

Дина до костей пробрал мороз, оторопь. Хотел ответить что-то длинное, толковое – предательски отсох язык. Промямлил по-пьяному:

– Они?.. Опять, что ли?.. – обошел затравленными глазами пещеру: на стенах – утренний иней, в углу темнел кострище, рядом походные вещи да огнестрельное оружие – ружье и карабин. Оба почти пустые. Потом прибавил: – Мы же ведь оторвались тогда?.. – и, как бы предугадывая ответ, с самоутешением: – Точно оторвались! Я же помню!.. – понизил голос: – Скажи мне, Саид, что обознался, ну померещилось тебе! Четвертый же день забегов не перенесу, копыта ведь, к черту, отброшу…

Глаза иранца почернели, брови – сдвинулись: нет, Саид не наводит жути понапрасну, опасность уже рядом. Близится продолжение жестокого преследования – без передышки, без оглядки, насмерть.

Гам снаружи нарастал со страшной силой, тишина трещала по швам.

Саид пуще заволновался, заторопил:

– Все! Живее уносим ноги, пока нас тут и не взяли…

Паковались впопыхах, как на самолет. Никакого перекуса, завтрака. Спальные мешки скрутили в скатки, пристегнули по-туристически к рюкзакам, натуго затянули шнурки, ремни, лямки. На лица натянули шерстяные подшлемники, поцарапанные горнолыжные маски, наглухо застегнулись, покрылись капюшонами, похватали оружие и – к свету, к широтам. Спасаться…

Держалось безветрие. Пустоши дремали в вязкой хмари. Тускло зеленели снега, выпавшие с середины осени. Впереди, уходя в неясную даль, – крутой склон, дальше – равнина. Справа темнели косогоры, холмы, усыпанные вековыми исполинскими валунами, виднелся лесок, слева – мглистая чаща, вся в головешках, в палых исковерканных деревьях. Там напорошило по колено да плюс валежник: увязнешь, переломаешься. Бежать куда-то еще – верная погибель.

Дин замер в двух шагах от Саида, боязливо оглянулся: вдалеке, на скосе, из серизны просеивались бельмастые фары снегоходов, гремели двигатели, грубо скрежетали гусеницы. Кажется, слышались голоса, но их перебивало расстояние, общий шум. Шли цепью, не меньше дюжины. Каких-то минут пять-десять и – настигнут. Что такое машина против ног? Смех…

– Бензином запаслись как в экспедицию… – пробасил Дин, волнительно хмыкнул, поглядел на напарника. Тот, отставив карабин, дергал правой ногой, пыхтел, выдувая пар, всем видом показывал, что надо сейчас же уходить. И продолжил, торопливо рассуждая: – По склону, Саид, нельзя – забьют налету, а по камням… – ткнул на холмы, – сам понимаешь…

– Через чащобу! – мигом скомандовал Саид и резво взял старт. Потом уже на ходу, дробя предложения: – Там снег глубокий… Ветви… Деревья… Техника не проедет. Пойдут пешком. Скроемся. Давай нагоняй!

«Здорово придумано, друг, – одобрил в мыслях Дин, – голова!»

Бежали друг за дружкой, тяжело торили снега, тонули, ругались, нередко падали. Минутки уплывали, а до цели далеко. Но одинокие фигурки с высоты – легкие мишени. Их заметили. Рев снегоходов загремел злее. Вот уже ударили напором ручные прожекторы, подсвечивая будущие жертвы. Дикая облава на людей началась. Охотничьи угодья – все вокруг.

– Засекли?.. Уже?.. – растерянно уронил Дин, даже замедлился, засмотрелся на загонщиков с обмершим сердцем – те выкручивали ручки газа на максимум, вытягивались в полный рост. У кого-то блеснуло самодельное копье, расправилась сеть, засвистела, вырисовывая круги, верткая бола, закрутились лассо. – Как же быстро…

– Ничего, друг, ничего… – с усилием, пряча животный трепет, утешил с виду невозмутимый Саид. Ужас выдавали только движения – дерганные, в пароксизме, и голос – скованный, в невероятном напряжении. И повторил: – Ничего… осталось чуть…

А Дин думал свое: «Не поспеем – пропадем, конец…»

Только неказистыми медведями вдвинулись в чащобу – в пяти шагах от Саида, в высокий сугроб, выбивая зеленое крошево, вонзилось кустарное людоедское копье. Здоровое, забойное: попади такое в спину – сиюминутный труп. Взвизгнул негодующий рык. Сработали тормоза. Заглохли снегоходы. Шум, суета, ругань.

– Дин, ты рядом?.. – спрашивал на бегу Саид, тщетно озирался в повсеместной мге, вшибался, как слепой, в стволы, кусты… Безумные глаза искали напарника, рисовали жуть, уродство. – Дин, ответь!.. Ничего не вижу…

Дин, спотыкаясь, в поту, ощупью несся через сухолом, тоже выискивал друга в седой пелене и никак не мог разобрать: вроде рядом, а где – не понять. Драл глотку, сбиваясь на старческий хрип:

– Тут я! А ты где?.. Саид… – и опять, громче, наплевав на осторожность, на дикарей за спиной: – Не молчи – потеряемся совсем!..

Непрекращающийся хруст под ногами рассек отрывистый шелест, Саид на мгновение появился из кутерьмы, двинулся в сторону напарника – и с коротким криком взад, зашуршал снегами, сушняком. Потом из непроглядности выполз сдавленный стон, хлестнул зарядом карабин и ужасающе смолк, шепотком разошелся по воздуху. Дин вмиг осиротел, сжался душой до размеров муравья, блохи. Запредельную тоску и боль утраты пока глушили непрерывная беготня, стремление спастись. Знал: они придут позже, с усталостью, когда остынут кровь и сердце…

«И сделать ничего не смог… – бичевал себя, – тварь я жалкая, трус и есть. Правы были брат и сестра. Бог мой, страшно-то как! Господи, спаси меня и сохрани…»

За мыслями не заметил крутого обрыва, в последнюю секунду остановился, чудом балансируя на краю: ниже, как в пуху, – заснеженное поле, левее – другой лес, очертания каких-то зданий с трубами, кранами. Периметр опоясывал забор. Чуйка подсказывала, что это – завод, а стало быть, можно попробовать затеряться, наконец-то оторваться.

– Надо туда… – успел просипеть Дин, но что-то тяжелое с высвистом туго перетянуло икры, словно питон, сшибло с ног. Он бревном покатился вниз, подпрыгивая на кочках, закрываясь от ударов. Близ рук друг за другом пронеслись два копья, чиркнули по льду. Сверху заслышались истерические вскрикивания охотников – жгла досада от промахов, упущенного шанса быстро прикончить двуногую дичь.

У подножья Дин вскинул глаза: трое длинноволосых в горнолыжных масках, шапках, теплых куртках вроде собирались прыгать следом, но передумали, повернули обратно к снегоходам. Пользуясь передышкой, в молитве ощупал себя: руки-ноги, кажется, целы, но ребра ноют – все-таки умудрился отбить. Бегло проверил снаряжение – недосчитался ружья: выронил, теперь уж не найти. Выдернул костяной нож из чехла на лямке, перерезал болы – бечевку с привязанными камнями, – вскочил.

– Добегу… еще есть время… – и стремглав к примеченным сооружениям, помогая руками держать темп.

Опять взывала техника каннибалов, ошеломляя безмолвное пространство. Гомон поплелся дальше – догадались, куда двинется добыча, пошли на обгон.

«Там меня взять хотят, скоты… – думал Дин, – а другой дорогой пойду – точно сгину. Тут-то хотя бы шансы кое-какие есть…

Пересек поле, лес. Весь запыхавшийся, почти безоружный, со свинцовыми от изнеможения ногами, дрожащий, нашел дыру в заборе с расквашенной колючей проволокой, проник на заводскую территорию. Охотники догнали через минуту и – за ним. Животный инстинкт гнал Дина к крупным строениям с крышами, с целыми стеклами, дверьми – значит, внутри точно безопасно, раз не рухнули за столько лет. Обегал гнилые автомобильные остовы, кабельные катушки, штабеля бетонных плит, соображал, в каком здании лучше скрыться, но ничего не приходило на ум: в мозгах сплошной перепляс, мрак.

– Ошибусь – схватят, как Саида… – твердил Дин, вертел головой – повсюду заснеженность, множество серо-черных молчащих склепов. С виду обещают спасение, на деле – кончину. Чему верить: логике или эмоциям? Не понимал, не получалось сделать выбор. – Решать надо сейчас, – обернулся – звери дышали в пятки, выкрикивали что-то, готовились кидать лассо, из-под подметок – снопы снега, глаза горели голодным огнем, – тянуть нельзя…

Влетел плечом в железную дверь – не поддалась, со второй попытки вынес ногой. В помещении темно, сухо, прело, нечем дышать. Виделся большущий цех, станки, очерчивались коридоры. Пошел пролетами, заглядывал в кабинеты – тупики, завалы, обрушения: отсиживаться здесь – верная смерть. Нагоняющие застопорились – плохо видно, непривычно. Разделились. Дина оставляли силы, мозги кипели, тело требовало отдыха. Нашел какую-то каморку, нырнул – и едва не свалился на арматуры, успел схватиться за дверной косяк. Долго плутал и не нашел ничего лучше, как укрыться за стеной.

– Надо углубиться – дальше наверняка что-то найдется, – проговаривал себе, выглядывал из-за угла – позади пока тихо, можно перевести дыхание. И сразу мысленно: «Одного ведь уже забрали, суки. Оставьте меня в покое. Оставьте, ну…»

Из цеха выпорхнула разумная, с баском, человеческая речь:

– Ты можешь прятаться в тени, мясо, играть с нами в прятки, но мы все равно отыщем тебя и запорем так же, как и твоего дружка! – кашель, смех. Крошились камни, стекла – шли искать всей толпой. И дальше: – Зима скоро, морозы возвращаются, наши семьи голодают, а ты – кабан крепкий! Одного тебя дети и женщины будут глодать не одну неделю! Остатки пустим на заготовки, а из костей и хрящей наварим отменных супов, – потом с угрозой: – Мясо, слышишь? Выбора у тебя все равно нет: нас – двенадцать, ты – один теперь! Что ты можешь сделать? Не тяни резину! И так из-за вас нажгли месячный запас драгоценного бензина…

«Только бы выбраться… – крутились у Дина мысли. – Только бы дожить до завтра…»

А тот продолжал:

– Чем быстрее вылезешь, мясцо, тем скорее вернемся в деревню! Ты тратишь наше время…

Дин заслушался и проглядел охотника, показавшегося из-за угла. Он собрался уже покликать остальных, но тот вовремя заткнул рот, затащил в укрытие и, свирепо втиснув в стену, бесшумно переломил кадык локтем, будто ветку. Через полминуты – перекличка: не досчитались одного, запаниковали. Хлеще принялись прочесывать здание. Отзвуки скакали от стен, будоражили сумрак. Затем нож Дина нашел глотку еще одного, потом еще двоих, собирающихся взять того в кольцо. Потери росли.

Вожак, что недавно витийствовал и уверял Дина в тщетности сопротивления, теперь не на шутку перепугался за собственную шкуру, начал отзывать людей из бойни, в какую сам же их и заманил:

– Плевать на него! Пусть сгниет здесь! Уходим все! Добычи хватит! Живее!.. Уходим!..

Топот отдалялся, а с ним – густела темнота, обрастали мрачными красками голый пол и потолок. Зловеще глядели чернотой дверные проемы. Спустя минуту прорычали снегоходы. Погоня отстала.

Дин долго молчал, не мог унять дрожь. В душе – пожар, на сердце – хлад. Потом набожно перекрестился три раза, забив пальцами по лбу, груди, плечам, закрыл глаза и сказал себе, тьме, тиши:

– Живой… уцелел… – истомлено стукнулся затылком о стену, заходил грудью, жадно дыша, – все кончено…

Убитых обыскал, не нашел ничего. Забрал только теплые ботинки взамен прохудившимся. С час, наверное, бестолково блуждал по коридорам, как привидение. Наконец обнаружил выход. Вышел. В лицо дыхнуло по-зимнему, стало зябко. Опустошенный, жалкий, сломленный, Дин некоторое время простоял истуканом, потом плюхнулся в снег прямо перед дверью, сжался в комок, часто задышал, не моргая, уткнулся глазами в коленки. Внутренности грызла совесть, страхи, страдальческая печаль, случившееся и пережитое. Всего коробило, гнуло, рвало на куски.

– Прости меня, дружище, не уберег тебя… – всхлипнул, вложил лицо в ладони, горько заплакал. Своя незаслуженная жизнь как-то разом опостылела, от нее тошнило, воротило, несло смрадом и человеческой грязью. Плечи затряслись, ко рту полез вой, к голове – извечные вопросы: куда теперь идти? Что делать? Где искать убежище? Отвык решать их в одиночку без мудрых советов Саида, думать за себя, а не за двоих. А сегодня все перевернулось кверху дном, полетело в тартарары. – Если бы пошли косогорами… А теперь ты у них… – забил кулаками по вискам, ушам до звонка, затем с самобичеванием, в слезах: – Никого не могу уберечь… Всех теряю!.. Что же это за проклятие такое?..

Дневной свет алел, поднимался ветер. Издали доносились звериные склоки, скулеж, траурное карканье.

Четверг, 26 ноября 2020 года

Вот и дожил Дин до завтра, увидел новый, в крови, рассвет. Смилостивился над ним Всевышний, уберег от смерти и в этот раз. Не выходила из головы только последняя ночь, проведенная в пустом обледенелом колодце: вся в кошмарах, в бреду, в холодном поту. К брату и сестре добавился и погибший Саид, сцены варварской гоньбы прошлого дня. Все по минуточкам, во всех подробностях. Будто по-настоящему очутился в том аду и опять спускался по всем кругам, пробегал тем же спасительным маршрутом…

Утро Дин встретил душевно окрепшим, вздохнул полной грудью – следов преследователей нигде нет: его действительно оставили в покое, теперь не нужно постоянно оборачиваться, как забитому зверенышу. Правда, плата за такую «свободу» оказалась слишком высока – ни за что не отмолиться, ничем не откупиться. Саид – мертв. Всяким светлым планам отныне не суждено сбыться. Конец. Вновь нужно как-то свыкаться с одинокостью, прокладывать неуверенные шаги вперед назло всему и всем, но так мало сил на это осталось и неоткуда их черпать. Лишь одна навязчивая мысль играла с рассудком, манила фальшивым облегчением – можно ведь в любую минуту прекратить эти страдания: достаточно просто упасть где-нибудь и больше не вставать. И будь что будет. Пускай замерзнет, задерет зверь или пристрелит и обокрадет бродяга – плевать. С тем, во внутреннем смятении, хаосе, и брел бесцельно дальше по бесконечной глуши, тщетно нащупывая в собственной жизни ту ниточку, за какую стоит крепко зацепиться, чтобы окончательно не провалиться в роковую бездну…

Распогодилось. С винно-красного неба уплыли пухлые тучи, обычно разрывающиеся пеплопадом. Ржавое солнце блекло отсвечивалось от серовато-зеленых снегов. Тихо пел ветер, пушилась даль. Таинственной тревогой пропитывался холодный воздух.

С середины дня внимание Дина привлек матерый волк-одиночка, постоянно держащийся на расстоянии выстрела. Притом он никогда не уходил слишком далеко, но и нападать не решался: то ли чего-то выжидал, то ли заманивал – бог его знает. Сам – плешивый, страшный, осунувшийся, а глаза что горящая медь: в желтизну, с гранатовым блеском. На охотника смотрел по-умному, не как на тупую овцу – осмысленно, с вызовом, сопернически. Дина эта азартная игра, конечно, отчасти забавляла, но голод, благо пока без жажды, непреодолим. Ни о чем не мог думать. Хотелось поскорее насытиться. Да загвоздка вышла: ружье-то потеряно, а с ножом к хищнику не подкрасться – не заметит, так услышит, унюхает.

Вот, обозленный, и ковылял за ним Дин битый час, кровожадно размышляя:

– Оружие нужно дальнобойное. Без него никак. Волк, зараза, умный зверь: так просто к себе не подпустит – бросится. Один на один легко не одолеть – загрызет или покалечит. Бить надо издалека и так, чтобы наверняка, с первого раза. Да из чего только?.. Ни черта же нет… – осмотрелся: с востока на запад – голая пустошь, холмики, лески. И ни намека на жилища. – Из пальца, что ли, стрелять по нему? Или снежки лепить?.. Господи, самому смешно… – и, исподлобья поглядев на потрошителя, задиристо машущего куцым хвостом, поправил лямку рюкзака – и жарко, раздирая тишину, прокричал с показным раздражением: – А этот вон стоит все, смеется надо мной, сволочь! Шел бы ты от греха подальше и не появлялся! Чего пристал?! Чего дразнишься?! Еда ты для меня! Не боюсь тебя! – и себе, остынув: «Да и сделать-то ничего не могу ему. Как быть? А вдруг он – единственный зверь в округе и никого больше нет? И что остается тогда? Медленно подыхать? Или вновь, как раньше, обувь варить и размоченную кору обгладывать?..»

И, убоявшись давно пережитого, весь передернулся, перекривился, подпустил к сердцу острые льдины. Не вдруг припомнилась позапрошлая вьюжная зима и дичайший выбор: скатиться до людоедства подобно многим или остаться человеком? Пересилила тогда закаленная воля, а не дремучий инстинкт. Но то – давность, а сейчас?..

Дальше продолжил, воспротивившись возможной будущности:

– Нет-нет… не смогу так больше. Пытка это, дремучесть. Пускай крысы это жрут, но не я!.. Я – человек… – стиснул зубы, кулаки. Челюсть заскакала пружиной, заныли от натуги скулы. Тело, дух, рассудок – все призывало к борьбе за жизнь, отгоняло гибельные позывы. – Надо держаться. Изо всех сил…

Волку чихать на душевные столкновения человека: он – раз! – и еще на двадцать – двадцать пять шагов в пустыню. Потом оттуда гавкнул завлекающе – и зайцем пустился наутек. Снег из-под тонких лап вспорхнул изумрудными хлопьями, закружился, засверкал.

«Уйдет же… – как камнем стукнуло Дина по черепу, и тут же: – Надо за ним!»

Бросился вдогонку. Да разве ж угнаться за волком? Вскоре выбился из сил, вспотел, перед глазами – муть, перепляс. Ноги сделались чужими, одеревенели. Взял передышку, схватился за молотящееся сердце, осмотрелся и остолбенел – потрошителя-то и нет, исчез. Что делать? В груди зажгло, в спину студенисто дыхнуло отчаяньем. А живот крамольно бурчал, просил еды…

– Удрал, сукин сын. Поигрался в догонялки – и удрал… – со злобой просипел Дин, чертыхнулся, рассерженно топнул, задрал голову. Солнце еще высоко, но уже надо думать и об укрытии: проводить ночь на открытой местности или в бедном на деревья лесе – самоубийство. Если уж потрошитель, мясодер или прочие звери не приметят спящего путника, то обязательно разглядят костоглоты. Глаза у них острые, даже тьма не спасет.

И вдруг просиял весь: невдалеке, укравшись за пологим холмиком, утыканным разлапистым кустарником, к нежданной радости, зачернел крохотный сиротливый домик. Вначале даже и не узнал – спутал с выжженными зарослями. На просевшей, в рифлях, крыше посверкивала наледь, бледнело хмурое оконце, затянутое серой пленкой. Внешне он, как показалось Дину, добротно обит резиной или другим плотным материалом. Словом, спасение, грех не заглянуть.

– Да неужели? – с какой-то облегченностью проговорил Дин, словно изгнанник, углядевший далекий оазис. Голос вроде повеселел, но копни глубже – сквозил недоверием: заветное жилье, вполне вероятно, – ловушка, важно не потерять бдительности, сохранять хладнокровие. – А вдруг поджидают меня? А если западня?.. – и раздвоился мысленно: с одной стороны, понуждали условия – помимо пищи нужна хоть какая-то крыша над головой, с другой – недобрые предчувствия. И никак не мог определиться, метался от плюса к минусу. Наконец решился: – Надо осмотреть. Да и как будто у меня есть выбор. А там уж чего – выскочит кто, выпрыгнет – разберемся с божьей помощью. Силы-то есть еще, отпор дать смогу, – и здесь же: – Людям уж точно…

С тем наготове и направился к дому. На подходе замедлился, прощупывающим, с прищуром, взглядом следопыта осматривая каждый подозрительный куст, снежную кучу, вроде бы безобидные по первому впечатлению бревнышки – где угодно могли поджидать растяжки, капканы, замаскировавшиеся стервятники.

Дин шел с недобрым ожиданием, приговаривал:

– Раньше лески на растяжках издали замечал – глаза видели, как у филина, – с великим трудом вздохнул, – сейчас что-то подводят: четкость пропадает, расплывается все. Дряхлею, что тут сказать…

Но обошлось. Опасения оказались излишни – человек здесь не бывал давно. На всякий случай несколько раз обошел домик по периметру, придирчиво изучил все, что лежало не так или чем-то смущало. Нет, чисто. Как так? Какой-то дьявольский розыгрыш, что ли? Заглянул в окно: ничего не рассмотрел – темь, а у входной двери, обшитой пластиковыми пакетами, резко сделался выжидательным домушником – ссутулился, напружинился. За ручку, обмотанную целлофаном, хвататься сразу не спешил: легко «вспугнуть» самострел – и тогда прощай голова. С саперской аккуратностью поводил ножом по щелям, поелозил под петлями, по низу – ничего.

– Может, с той стороны струна натянута от таких гостей, как я? Кто-то на хитрость пошел? – рассыпался в вопросах Дин – и охладел: а вдруг не увидел чего и привел в действие затаенный смертоносный механизм? И как быть теперь? И про себя рассудительно: «Нет, что я, совсем, что ли? Так попадаться глупо…» – усмехнулся даже, отгоняя пугающее наваждение, продолжил: – А дверку-то отпереть все-таки надо – не на пороге же торчать…

Секунду-вторую подождал, подумал, решился: всунул костяной клинок в замочную скважину, взломал, потом откупорил защелку, легонько толкнул дверь – и отпрыгнул пугливым зайцем. Нет, не шмальнуло. Дом молчал, словно гробница. Дин на радостях перекрестился, захлопал глазами, осторожно высунулся: посередине стул, слева – стол с примусом, сломанная раскладушка без матраца, подальше – еще две дверки, меж ними – древний гардероб без стекол. Полусумрак. Солнечные лучи едва протискивались через окно, мелкими крапинами, как мухи, садились на древесный пол. По гостиной кружила всполошившаяся многолетняя пыль, нестерпимо тянуло мертвечиной. Жить, в общем-то, можно, только сперва хорошо бы поскорее найти труп…

– Крыша над головой есть – и ладно, – высказался Дин, осмотревшись, и по-собачьи понюхал воздух – из-под левой двери ощутимо несло сладковатым дурманом. И догадался, мрачно покривил рот: «Вот и нашелся. Будем вытаскивать…»

Бывший хозяин, потемневший, высохший до ребер, босой, в одних штанах, встретил Дина, сидя на табуретке с запрокинутой головой. Под ногами – пистолет и две бутылки спиртного. Свел счеты с жизнью не так давно – несколько недель назад. Причину Дин истолковал по-своему: голодал, мучился и в конце концов сломался, перешел черту.

Прикрываясь рукавом от трупного зловония, охотник прикрыл тому веки, высказался упавшим голосом:

– Не мне тебя судить… Сам когда-то чуть было до такого не дошел… – поднял пистолет, повертел, проверил обойму – патронов нет, последний потрачен. Расстроился, само собой, что не доведется пострелять, сунул за пазуху: пригодится, лишним нынче ничего не бывает, на худой конец можно продать или обменять. – А за пистолет тебе громадное человеческое спасибо…

Мертвеца Дин вытащил в гостиную, засуетился в поисках лопаты, каких-нибудь подручных средств, чтобы смастерить подобие санок. Все необходимое, включая утварь и кое-какую незаношенную сезонную одежду, нашлось в соседней комнатке, задуманной под маленький склад. Там же, в невысоком шкафчике, на нижней полочке, лежал, притаившись, разобранный составной лук без тетивы и колчан, старательно обернутый защитной пленкой, с пятью стрелами с ярко-зеленым пластиковым оперением.

«Вот так привалило счастья! – возрадовался Дин. – Теперь уж точно волчара никуда не денется – если, конечно, вернется. Еще бы наловчиться стрелять из него, а то в последний раз из такого в детстве присосками пулял».

Из крупного металлического листа и бечевки соорудил санки, уложил самоубийцу ниц, прихватил лопату – и повез хоронить. Могилу вырыл подальше от дома, в канаве, утыканной мертвыми кустами, притоптал снегом. Крест ставить не захотел, лишь постоял из приличия со скорбно свешенной головой, не скидывая капюшона.

Одно только проронил напоследок:

– Больше ничего для тебя сделать не могу. Бывай… – и заспешил в дом.

Дверь запирать не стал – пусть жилище хоть немного проветрится от мертвого духа. Грязную лопату и санки, не отбивая, зашвырнул в угол, тяжко, с угрюмым лицом, потерянный, в мрачных раздумьях, опустился на стул, раскидал затекшие ноги. Замечтался о табаке, чей вкус уже начал забывать. Вскоре о себе напомнил голод, живот скрутило до скулежа. Накатила жажда. Допил из бутылки последние остатки живительной влаги. Все. Запасов воды не осталось – предстоит топить снег, подолгу фильтровать… Меры отчаянные, но куда деваться?

Паника схватила Дина за сердце, внутри все опустилось, оледенело, в голове – горячка, лихорадочная коловерть спасительных идей, одна абсурднее другой. Ни одного путного решения, никаких выходов. Тучей нависла полная безнадега.

– Не хочу, как тот. Не хочу… – шепотом забредил он, встал, старчески сгорбился, заходил по комнате, как полоумный, со сложенными на груди руками. Глаза, больные, озверевшие, метались по дому, переворачивали его вверх дном, перепутывали цвета. В ушах – тупой металлический звон, точно рядом долбили по водосточной трубе, пульсировала лихая кровь. – Не хочу… Я сюда не умирать пришел…

Мимо пропыленного окна – неясный силуэт, шуршание снега, знакомое порыкивание. Дин опомнился, оживился – вот он шанс! – и – за луком. В спешке собрал его, из мотка прочной рыболовной лески, найденной здесь же, в выдвижном ящичке, сплел витую тетиву. Опробовал – даже закололо в пальцах, плечо свело судорогой, со лба покатился пот: натягивался туго, мощь невероятная.

– Надо догонять. Или все – хана мне… – подхватил колчан и – за санками.

Вернувшийся волк на сей раз вел Дина на восток, через истлевшие чащи. Тот дважды мог зацепить его стрелой, но хищник, будто чуя намерения человека, мгновенно менял направление, прытко скрывался за деревьями. Дин безбожно матерился, клял белый свет, но все же не отставал, упорно пробирался бездорожьем, совершенно забывая о том, как далеко отходит от убежища…

Вечерело. Играл переливистым рубином далекий закат, таяли ленивые облака. Прежде зеленые снега омылись кровью, как после побоища. Совсем зачернели леса. Над пустошами зашевелилась незримая опасность. Враждебными стали земля и небо.

Наконец волк привел Дина к полянке. Вокруг стеной вздыбилась кошмарная чащоба. Страх неимоверный. Потрошитель, дразнясь, прыгнул два раза влево, зарычал и замер, по-кошачьи повернувшись боком. Если стрелять, то сейчас. Дин бросил санки. Крадучись с натянутым луком, взятым горизонтально, ближе подступил к волку, прицелился в полысевшую шею, приготовился спускать стрелу. Тетива трещала, наконечник победно заблестел, руки тряслись, как у пьяницы.

Перед выстрелом высказался злорадно:

– Добегался, – присел на корточки, коснувшись трухлявого пня. – Теперь-то уж не уйдешь…

Что-то глухо лопнуло, взорвался фонтаном снег. Дин запоздало прочувствовал фатальный просчет, пустил стрелу в «молоко», отпрянул вправо – и с хрустом в левой коленке, как подкошенный, с воплем повалился навзничь, выронил лук. Боль ворвалась в мозг, в кости, ошпарила мышцы. Из глаз – искры, слезы. Собственный крик не слышал: вроде рот открыт, а звуков нет, точно онемел. Увечье оценить не успел, нащупал только рядышком инистый булыжник – орудие коварной охотничьей ловушки. Потом в багровой шатающейся пелене разглядел несущегося волка. На миг вернулся слух – потрошитель ревел кабаном, скалил черную пасть.

«Знал, скотина, о ловушке… ждал момента… – закралась парализующая мысль, – теперь не отпустит…»

Волк накинулся неистово, придавил передними лапами грудь, попытался разом перегрызть чудовищными клыками глотку. Дин, не ощущая покалеченной ноги, дал зверю железным кулаком в челюсть и, закрываясь от когтей, рвущих рукава в клочья, вытащил костяной нож и всадил в брюхо по самую рукоять. Хищник ослаб, проскулил, сплюнул кровь со слюнями в лицо и рухнул бездыханной тушей, вывалив бледно-розовый язык. Он мокрой тряпкой прилип к правой щеке Дина, коснулся губ.

Дин, морщась от отвращения, сбросил убитого волка, кое-как обтерся, с затаенным ужасом посмотрел на перебитую коленку – штанина разорвана, темнел бугорок. Первая мысль – перелом. Упал затылком в снег, глубоко, всей грудью вобрал стылый воздух, обжигая легкие, по-детски захныкал. Слезы быстро остывали, морозили кожу. Пришел в себя, рискнул посмотреть еще, потрогал, подуспокоился: нет, все-таки вывих, но нехилый, медлить с таким ни в коем случае нельзя.

– Срочно вправлять надо, пока нога не опухла… – и, глядя на волка: – И этого оставлять нельзя – утащат. Еще ведь обратно как-то надо дойти… Дерьмо… – закряхтел, – вот же дерьмо…

С божьей помощью поднялся, передохнул, огляделся: пни да сугробы – с их помощью ногу не починить, требуется нечто покрепче. Помутневшим взглядом натолкнулся на груду камней, вылезших из-под снежной толщи.

«Должно подойти…» – подумал Дин, едва соображая.

И захромал туда.

На подходе запасся мужеством – адские страдания только ждут. Подошел, выдохнул, в нерешительности закачался, оттягивая время, а затем собрался с духом, плотно зажал левую стопу в каменных тисках, закусил рукав, чтобы не заорать во все горло, и – резко вывернул вправо. Мерзко хрустнуло. Дин истошно вскричал, прокусил запястье до крови и – свалился в беспамятстве…

***

«Мы все равно не дадим тебе жить, братец! От нас не спрятаться среди живых!..»

Очнулся Дин, когда на пустоши уже сошла долгая ночь. Небо черно, как смоль, гулял ветрище, голосили потрошители, невиданные звери. Колючий холод вползал под одежду через порванные штаны, рукава.

– Сколько же я так провалялся-то?.. Темнотища кругом… – закряхтел Дин, и себе тревожно: «Когда они же перестанут мне сниться?.. Сколько можно?»

Приподнялся на локтях, вымученно сглотнул, как после похмелья.

– Не заболеть бы… – отряхнул воротник, капюшон и прибавил, делая самому себе суровый выговор: – Будешь в следующий раз внимательнее, слепой осел! Хорошо, что хоть легко отделался…

И заводил глазами: нога зажата средь камней, заметно распухла, болела, сам – черт знает где, а справа, плутовато фыркая, тощий волк по-тихому пытался стянуть его заслуженную добычу. Человеком пока не интересовался – слишком увлекся сородичем. Дина охватил гнев, кровь кипятком разлилась по телу. Начал яростно, забывая о травме, выдергивать ногу, браниться, торопиться: если наглый вор удерет – это полный провал, все зазря.

– Хрен тебе! Это моя еда! Я ее добыл честно!.. – дикарем заревел Дин и, рывком освободившись, простонал – коленку обожгло огнем. Привстал. Загребая снег негнущейся конечностью, обезумевший, с ножом, поковылял за волком, словно оживший труп. Тот при виде приближающегося охотника отпустил чужой загривок, настороженно подломил левую переднюю лапу и, словно гончая, вытянул нос, мерцая глазами. – К бою готовишься? Давай-давай… – нашел лук, колчан, приготовил стрелу. Потрошитель занервничал, голову – книзу, локаторами растопырил уши, по-своему мысля: то ли нападать самому, то ли звать подмогу. Однако Дин стрелять все же опасался: впотьмах запросто можно скосить – к тому же стрел осталось всего четыре, – потому решил взять зверя на испуг, для вида стянул тетиву: – А ну!.. Пошел! Убирайся! Пошел-пошел!.. Мясо – мое! Слышишь ты, хитрая морда?! Давай-давай, проваливай! – а думал так: «Хоть бы сработало, Господи! Мне бы только свое забрать – да домой…»

Потрошитель забоялся скорее не угроз, а непонятного оружия – как работает? сильно ли бьет? – рысью отступил к кустам, притаился, сливаясь с угольным снегом. А у самого – хищный оскал, клыки нацелены на теплое человеческое горло. Убоина уже наскучила – окостеневшая, невкусная, и кровь холодна. Да и на кой черт она теперь, когда намечается такой пир?

Дин знал: волка одной напускной воинственностью и дешевой бравадой не сдержать – все равно что перед открытым вольером дразнить льва голым задом. Посему, пока зверюга в оторопи и не готова кидаться, не сводя с нее глаз, ослабил натяжение, ловко перехватил стрелу, одной рукой нащупал холку убитого волка и, пригнувшись, поволок к санкам. Туша, потяжелевшая на холоде, за все цеплялась, застревала. Волк неотрывно следил за отдаляющейся жертвой, хрипато порыкивал вслед, выжидал удобной секунды.

– Только бы до санок добраться, а там уже легче будет, – ронял Дин, спотыкаясь, в страдании стискивал зубы – напоминала о себе коленка. Смертельно устал, измучился. Мозги толком не варили. Нервы на пределе. Натруженный организм просил отдыха, тепла, хоть какой-нибудь еды, питья. А до всего этого еще так далеко: дом как минимум в часе пешего пути, можно и не добраться вовсе – темно, снежно, у зверей охота в самом разгаре, а с грузом не оторвешься, да и особо-то не отобьешься. Потом уже бездыханному потрошителю, упрекая: – Вроде кости одни, а такой тяжелый… Дорого же ты мне достался, сучий хвост!.. Как бы теперь самому не сдохнуть…

Волк все-таки не утерпел, неожиданно завыл, рассекая ночной мрак. Тот ответил утробным шелестом, гудением, смешался с ветром. Из тьмы – пять, семь – не счесть! – заунывных, с переливами, подголосков. Следом откуда-то с севера – еще полдюжины. Стая пополнялась с ошеломляющей быстротой. Кого конкретно загонять теперь известно каждому: бесподобное лакомство – человека. Скоро начнут зажимать в кольцо.

У Дина нервически дрогнули губы, сердце заметалось. Вот, наверное, и пришел бесславный конец: от таких бегунов живым не уйти – здесь их стихия, дом родной. А обратный отсчет запущен, чего-то надо предпринимать…

– То каннибалы, теперь волки… Никому покоя не даю на этом свете… – сетовал Дин и, выдохнув, с сердечным огнем: – Ноги уносить надо, не подыхать же вот так – без сопротивления, как куропатка?..

Потрошители с рыками перешли в наступление. Ночь потонула в беспокойстве, задвигалась. Звучно мялся снег, ломалась ветошь, со всех сторон – пылкое пыхтение, сап.

Дин про себя чертыхнулся, подумал: «Надо было в этого стрелять, пока был шанс. Дотянул, придурок…»

И шустрее к санкам. Волк, что призвал сородичей, разом осмелел, ощетинился, взял разгон – и, протяжно ухнув, свалился замертво со стрелой из открытой пасти. Дин понимал: все равно не уйти. Но в этот миг так остро захотелось жить, дышать, просто быть… Как никогда поверил в себя, в чудеса, что случаются с людьми в час нужды. Истово затребовал их душой, сердцем. Ноша перестала иметь вес, колено – ныть. Откуда-то взялись силы, как в молодости.

– Выберемся, непременно выберемся с тобой! – с самовнушением повторял себе, рыл ногами снег, через раз оборачивался – волки догоняли. Вновь нахлынул ужас, по спине – холодный пот. Потом прибавлял возбужденно: – Легкой закуской не стану! Не обольщайтесь! Еще вас перед смертью посечь успею…

Часть потрошителей откололась от общей своры, хлынула на поляну. Остальные прижимали охотника с двух сторон, будто жомом. Тому деваться некуда – выходы отрезаны, вот-вот захлопнется мышеловка. Дин приготовился к финальной схватке: повесил лук через плечо – от него больше нету прока, – обнажил костяной нож в померзшей волчьей крови, взял обратным хватом, встал в воинскую стойку, почернел лицом. Теперь он – или победитель, или проигравший. Другого не дано.

– Давайте, нападайте: шеи-то всем распишу, никого не забуду… – бесстрашно выпалил Дин, пылая мчащимися глазами, как безумец. Интуитивно просчитывал, кто бросится первым, куда вернее бить, чтоб наглухо, в один удар. Прикидывал: «Оравой-то не нападут. По одному будут. Стало быть, шансы-то приличные, продержусь…»

Вскоре волки взяли Дина в смертоносное кольцо, забегали обманными кругами, сбивая с толку. Мелькали стремительными темными пятнами – туда-сюда, друг за дружкой, будто смерч. За всеми не усмотреть – глаза сотрутся. Еще, наверное, секунда, и из этой шерстистой карусели непременно кто-нибудь выскочит, свалит с ног, изорвет в требушину… Однако события стали разворачиваться по иному сценарию: в дальнем подлеске, на счастье Дина, громом заревел мясодер, забрел на поляну, неуклюжий, кряжистый, со сломанным клыком, огромных размеров. Кровожадная стая разом осеклась, поджала оборванные хвосты. Куда-то подевался весь охотничий раж. Вкусить вожделенной человечины отныне не светило – объявился нехилый враг, какой не по зубам никому, даже альфе. Да и тягаться с таким без толку – раскидает, как щенят, тут уж не до чего, лишь бы лапы унести…

Дин, воспользовавшись смятением в волчьих рядах, зачехлил нож и припустился к санкам. Никто и носом не повел в его сторону. Погрузил отвоеванное, взялся за бечевки, как за поводья, и сердечно поблагодарил вепря, запинаясь от накативших эмоций:

– Вот уж кого-кого… Тебя точно не ожидал!.. Спасибо!.. – и, переведя дыхание: – В долгу у тебя буду!

А позади, вихрем взвившись над полуночными пустошами, шатая темь, – разъяренное хрюканье, волчий визг, топот, переполох. Между зверьми завязалось побоище, но триумфатор в нем заранее предрешен. Кажется, завтра у костоглотов намечается королевский пир, и никто не уйдет обиженным…

За весь оставшийся отрезок пути до дома Дин ни разу не обернулся – не дай бог сглазить удачу.

Вторник, 8 декабря 2020 года

Дин шел на поправку, передвигаться теперь мог самостоятельно, не полагаясь на костыль. Кошмары снились значительно реже, получалось высыпаться, о чем не мечтал уже несколько месяцев. Вроде дела худо-бедно налаживались, входили в привычное русло, а у Дина на душе скверно, несветло: дом обжит, уютен – любому на зависть! – но из него хочется бежать без оглядки, а ночевать под открытым небом. Виной тому – полное одиночество. Болезнетворное, разлагающее. Врагу не пожелаешь. Такое, что впору выть и лезть на стену. И некому излить душу, выговориться: жилище – хороший слушатель, да неважный собеседник. Наверное, любой другой на его месте предпочел бы смерть, но Дин держался: отвлекался пустопорожними диалогами с самим собой, пел любимую песню, рассказывал заезженные шутки, заливаясь хохотом, будто душевнобольной в одиночной палате.

Но это все – пустышка, самообман: он вял, чах, день за днем гнил изнутри подобно древесному стволу, занятому паразитами, и ничего не мог с этим поделать, как-то задержать разрушение. Выход видел лишь в одном: вставать на старые рельсы – снова скитаться и бесконечно идти к умирающей грезе о семье, в какой видел спасение, луч надежды. Хотя и осознавал: хождение по кругу – безвылазный омут, могила, но не получалось рассмотреть запасных ходов – в туманах они, то ли где-то близко, то ли далеко…

– Вырвусь из этого всего! – однажды с нажимом заявил Дин окну, за каким буйствовало полуденное негреющее солнце, и, как бы подкрепляя слова действием, смачно хлопнул по столу так, что самого оглушило, а посуда со звоном подпрыгнула. Потом, одевшись, вмял кулачище в безвинный дверной косяк, выбивая пыль, толкнул дверь и на выходе выпалил с ожесточением непонятно кому: – Всем назло вырвусь! Хрен меня кто сломает! – и уже посреди пустоши, войдя по колено в снег, растрепанный, нечесаный, как черт, дикий, страшил округу медной глоткой: – Никому меня не сломать! Слышите, вы все?.. Несгибаемый я! Понятно?.. Плюю на всех вас, плюю!..

Однако дом умеючи его иссушал, изводил, буквально выживал. Если еще недавно Дин планировал тут зазимовать, а ранней весной со спокойной душой тронуться в путь, то сейчас, весь в противоречиях, полностью пересматривал задуманное, лишний раз старался выбраться из давящих стен. Куда угодно – на охоту, разведку, обход территорий, – лишь бы не слушать эту давящую тишину, сводящую с ума. И, возможно, вконец доломался бы так, потерял себя, но этот день все…

Дин рановато засобирался на вылазку. Завтрак аскетичный: горячая вода да кусок сушеной волчатины – и то и другое на исходе, нужно пополнять. Ел без аппетита и все с волнением поглядывал в окно: снаружи вьюжило, зеленым пушком пролетали мимо снежинки, влипали в пленку. Под входной дверью демонически гудел сквозняк. Погода, очевидно, нелетная, опасная, запросто можно потеряться, едва отойдя от дома, но тут вопрос жизни и смерти: пропитания в доме хватит еще на пару дней, а потом – голод. Ему ли, Дину, не знать, что это такое?

«Хочешь не хочешь, а идти надо… – мыслил он, допивая кипяток, – бог даст, метель скоро закончится, более-менее прояснится все и зверье повылезает. Кого-нибудь и отловим. Еще попробуем сегодня глубже уйти, на северо-запад. Поглядим, что в тех местах есть. Не может же быть такого, что людей нет нигде, так не бывает. Не должно так быть…» – и сам же через миг усугублял множащиеся сомнения: – А с другой стороны, на востоке сколько ходил-бродил – ни домов, ни дорог, ни души, на юге-западе – пустыни да кипящие болота. Вполне допустимо, что и там, куда наметился, ждет неудача. Эх, плохо как будет, если подтвердятся опасения… Что делать тогда – ума не приложу…

Наконец, повздыхав, приступил к сборам. Из-под раскладушки вытащил прелый рюкзак, отряхнул, распорол молнию, сложил запасные веревки для санок, полный термос горячей воды, банку коурмы, точило, спички. Хворост, заготовленный для дома, дабы не тащить лишнего, решил не трогать – растопку для костра рассчитывал отыскать в лесах. Стрелы, заточенные со вчерашнего вечера, сложил в колчан, размещенный в боковом сетчатом кармашке, для надежности подкрепил стяжкой. Сходил в комнатку-склад за луком, вытащил охотничьи санки. У двери, целиком собравшись, каким-то лихорадочно-заведенным взглядом окинул дом, будто тому предстоял многочасовой бег от своры гончих, надел теплый подшлемник, опустил на глаза горнолыжную маску, набросил капюшон и – навстречу пурге, борьбе с непогодой.

Пустошь встретила Дина по-зимнему сурово, враждебно. Ветер ударил кулаком в лицо, тугим воздушным напором по-борцовски уперся в грудь. Небо потерялось за набрякшими от крови тучами, за мечущимися снегами. И где-то за малахитово-черными коловоротами расплывчато маячили темные огрызки деревьев, хрустели ветвями и стволами, точно костями. В такую погоду по-хорошему бы дома сидеть, в тепле, но Дин уперт, как баран, и принятых решений не меняет.

– Ничего-ничего, выстоим, не струхнем… – хорохорился Дин, волоча санки, тонущие под снегом. – Еще посмотрим кто кого! Полчаса побесится – и нет бури, рассосется все. Плавали, знаем…

И будто в воду глядел: и часа, наверно, не прошло, а гневный буран ослабел до легонькой поземки. Выглянуло оранжевое солнце, приветливо взыграли под лучами вылизанные ветрами сугробы, холмики, изморозь на пнях, камнях, на дне ухабин. Небеса распростерли свои кровянистые шелка, погнали тучи далеко на восток. И все разноцветно искрилось, слепило Дину глаза, словно земля разродилась мириадами звезд.

А вскоре начало появляться зверье. В основном потрошители, встречались мясодеры, грызуны. Всякая мелочь, примечая человека, пугалась, отходила в глубь лесов, хищники же проявляли интерес, следили, принюхивались, даже тайком преследовали издали мелкими группами. Дин опытным глазом подмечал зреющую опасность, спешно менял маршрут, грозил натянутой стрелой особо наглым. Он, хорошо помня последнюю встречу с волками, отныне боялся нарваться на стаю и размышлял, прикидывал: можно ли как-нибудь заманить одного, чтобы не вспугнуть остальных? Неплохо бы проделать старый фокус с гранатой на веревочке или расставить скрытые капканы, но ничего из этого давно нет, оставалось только что-то выдумывать на ходу.

«Жаль, что даже хлопушки никакой в кармане не завалялось… – сожалеюще думал Дин, – а то волки-то охотно ведутся на шум, забывают друг про друга, часто остаются без пригляда вожака. Здесь главное – не зевать: один выстрел – и все. А у меня вдобавок лук – бьет тихо…»

Но возможность выцепить кого-нибудь из потрошителей никак не подворачивалась. Не охота на деле получалась, а салочки какие-то: Дин от волков, те – за ним, и наоборот. Это изматывало, удручало, выбивало из колеи: забеги по глубокому снегу отнимали массу сил, без конца хотелось пить, а воды в обрез, каждая капля на счету. Так, в неудачах, без настроя, с улетученным охотничьим энтузиазмом, впустую пропадали часы, утекали сквозь пальцы. Дела не делались, все шиворот-навыворот, словно потешался дьявол. В конце концов, Дин пал духом, изнемог и, бубня матерщину, обустроился на вынужденный привал под обвалившейся крышей кирпичного сарайчика, примеченного еще с прошлых вылазок.

– Ну что ты будешь делать, а?.. Как сговорились, что ли? Не получается никак никого выдернуть. Табунятся все, как стадо овец, – и хоть ты лопни! – возмущался Дин, подбрасывая в скромненький костерок свежие веточки. Огонь неудержимо цеплял угощение вишнево-золотистыми язычками, пробовал на вкус, смаковал, а потом съедал до праха, жарко выдыхал, точно нутро натопленной печи. – А ведь нельзя мне домой без добычи приходить… Еще и снега нужно натаскать… – и рассыпано доканчивал: – Эх…

Пригорюнился совсем, собрался уже для согрева души глотнуть кипятка, крышку начал отвинчивать – и вдруг шагах в двадцати увидел глупую, в ожогах, волчью морду. Из молодых еще: рваные уши торчком, свешивался слюнявый розоватый язык, за матовыми зеленовато-янтарными глазами постреливали искорки интереса пополам с испугом. Видать, унюхал дым и первым прибежал посмотреть, рассчитывая чем-нибудь подкормиться втихаря от стаи, а тут – человек, злейший враг, в одиночку с ним не совладать.

«Услышал меня бог, – возрадовался Дин, просверкал от счастья, – подвезло так подвезло! Теперь бы только успеть…»

Ущупал лук, стрелу, не глядя натянул тетиву. У потрошителя от приступа неотвратимой гибели подкосились задние лапы, вспороли снег. Ни скулить, ни гавкать не мог, лишь нелепо двигал оттопыренной челюстью. Рука Дина от резкого прилива крови к голове, от внутреннего жара шаталась, мешала целиться. Нельзя упускать такой шанс! Секунда – и добыча ускользнет! Ищи-свищи потом волка: всюду от края до края – безлюдные дали. И хорошо если не притащит за собой остальных. Испытывать судьбу во второй раз – фатально.

– Прости, не могу дать тебе уйти… – заранее с сердцем попросил прощения Дин и с глубочайшей виной спустил тетиву. Короткий свист – и стрела угодила потрошителю в линялую шею. Тот, смертельно сраженный, всхрапнул, как загнанная лошадь, завалился на правый бок, отрешенно взирая на убийцу иссиня-черными тухнущими зрачками. И трагически докончил дрогнувшим голосом: – Так было нужно. Иначе – никак. Прости…

Волка перенес на санки, припорошил снегом – незатейливая маскировка от костоглотов и любознательных хищников. Второпях затоптал, засыпал костер. Тщательно прибрал за собой следы, скрыл волчью кровь, дабы скрыть свое присутствие. Перед уходом бросил быстрый взгляд на раскаленный докрасна горизонт – полдень в самом разгаре, времени еще много.

– Вот и, что называется, отстрелялся, – закидывая рюкзак за плечи, промолвил Дин, подобрал саночные веревки. – Что ж, людей тогда в следующий раз поищем. Куда уж теперь-то с такой добычей?

Обратно отправился короткой дорогой: через дно длинного, в кустах, оврага, в обход злополучной поляны. Двигался бодро, не чувствовал мерзлоты, даже вспотели поясница и плечи. Санки тащились по искрящемуся снегу без усилий, как по маслу. Шипастые заросли сознательно обходил, не валежник ступал мягко, словно на перину, – могут услышать потрошители, рыскающие поблизости. А у них слух отменный: чуть что – и сигнальный вой на все леса.

Дин шел, с опасением думал о будущем: «Скоро и этим маршрутом опасно ходить будет – все хищники оккупируют, ни одной случайной тени не пропустят. В январе зверье бешеным от голода делается, всем головы срывает. И сородичей жрут, и выводок, и даже не мясодера кидаются. А тут вдобавок – глушь, людей нет, вот и беспредельничают. Как теперь охотиться одному – не представляю… – и бередил старый рубец на душе: – Саида не хватает… Страсть как не хватает. Следопыт был от бога: животных лучше их самих знал. А нюх… любая собака позавидует. Не-е, таких людей больше нет и не будет. Вечная тебе память, друг…»

На полпути к дому, под пожженным деревцем без веток различил подозрительное шебаршение, жалостливый клекот, какой-то переполох. Насторожился, лук – за спину, на всякий случай расчехлил нож. К сердцу – дай им только волю – подползли страхи, заработало воображение. И идти вроде бы надо, и подходить как-то боязно – чего зазря на рожон-то лезть?

– Ладно, что я, в самом деле?.. Каждого шороха теперь бояться, что ли?.. – взбодрился Дин, подчеркнуто размял шею, как перед предстоящим боем. – А ну-ка…

И, не выпуская санок, – широким шагом к дереву.

А только приблизился с занесенным клинком, чтобы понять, кто же там такой притаился, – весь пыл, напущенная решительность тотчас улетучились: средь раскоряченных корней, одетых наледью, крутился волчком, тихо каркал и тщетно старался взлететь чернявый, как траур, ворон, подметая снег левым, в ожоговых заплешинах, крылом. Взрослый, темноглазый, перья с синеватым отливом, клюв слегка изогнут, когти – лезвия. Такого точно не спутаешь с вороной, из страха и отвращения прозванной в народе «костоглотом». Но как выжил этот пришелец из прошлого? Где прятался от дождей, испарений, пепла и холодов? Где искал себе прокорм в такой жестокой даже по человеческим меркам конкуренции? И наконец как уходил живым от людей? Дин смотрел на бедолагу с младенческим любопытством, будто на сказочное существо, и не мог найти ответов. Мистика какая-то…

Немедля зачехлил нож, бросил санки, по-воровски огляделся – нет ли кого из хищников поблизости? – и полез доставать подранка. Хотел взять – тот драться, клеваться, пуще орать. По округе невидимыми волнами катился гортанный резонирующий перегуд.

– Я тебе сейчас подерусь! Но-но!.. Да тише ты, тише! Со всех лесов сейчас сбегутся!.. Я помочь хочу!.. Перестать в глаза мне метить! – упрашивал Дин взъярившуюся птицу, всячески не подпускающую чужака. Ворон сопротивлялся, конечно, отчаянно, но понимал: если откажется от помощи – здесь же, под корнями, и погибнет. Но вот можно ли довериться этому косматому здоровяку? Не обманет он? А тот продолжал с пересохшим ртом: – Да прекрати ты! Господи, послал мне бог на жопу приключений! Вот оставлю тебя тут – и будешь знать!

Ворон как-то разом сник, забоялся быть брошенным на произвол судьбы, темные глазки-бисеринки, как от слез, засеребрились, сощурились. Покорилось-таки птичье сердце, доверилось человеку.

– Сразу бы так, а то – кидаться! Больно, вообще-то. Вон какой клюв отрастил! – впервые за много лет по-настоящему искренне улыбнулся Дин, ощущая неестественную легкость и безоблачность на душе, точно говорил с ребенком, а не с птицей. Потом протянул тому руку ладонью вверх в знак добрых намерений. Ворон сначала отпятился, напыжился оперенным шариком, не без гордыни смотря на чужака, а затем осторожненько подошел, не больно клюнул в безымянный палец, каркнул и потряс хвостом – «могу тебе доверять». – Домой пошли скорее – отогреваться и ранки твои осматривать-заделывать, – и спросил голосом завзятого ветеринара-орнитолога: – Давно на морозе-то сидишь? Голодный, конечно же?.. Крыло-то свое где так обжог? В пепле лежалом извалял небось, а?

«Кар!.. Кар-р…» – подтвердил ворон.

Дин аккуратно вытащил птицу из-под корней, упрятал под курткой, застегнул молнию до середины, чтобы могла дышать. Придерживая снизу для подстраховки, схватился за санки, сказал приподнято:

– Остроклювом теперь зваться будешь. Больно уж наточенный клюв-то у тебя! Как у кирки, честное слово! – и добавил требовательно: – Безымянным больше не полетаешь, раз уж со мной теперь. В доме у меня такие порядки, друг: без имен только столы да стулья. Так что хочешь ты или нет, а с кличкой своей придется смириться. Такая вот наука. Все понял? Повторять не нужно?

«Кар!» – загашенным кличем отозвался тот.

– Ну, на том, стало быть, и договорились…

Часик-полтора бездорожья, и с божьей помощью добрались до дома.

Первым делом, забыв про волчью тушу, пополнение запасов воды, Дин уложил на стол птицу и внимательно осмотрел увечья. Тут и запущенные ссадины, и царапины, и нешуточные ожоги – некоторые уже начинали подгнивать. Требовались решительные меры, но без нужных лекарств чуда не сотворить, а Дин – не Господь Бог. Из того, что имелось в загашнике, – лишь кусок марли да нищенский моток бинта. Ни антисептиков, ни мазей – ни хрена. Самому-то, случись чего, укус обработать нечем, а уж птице – и подавно. И вот краеугольный вопрос, ставящий в тупик: где доставать медикаменты – такую поныне драгоценность? Столько проложено троп, а все ведут в одно и то же – в бескрайние бесплодные дебри. Плутать по ним можно месяцами и вернуться ни с чем. А ведь обещался помочь! Соврал, получается? Обида на себя защемила Дину сердце. Как же это противно, когда не можешь оправдать надежд тех, кто полностью от тебя зависим…

«Пока еще светло, опять пойду тем же маршрутом, что и утром. Дойду до конца. Может, чего увижу… – поразмыслил Дин, не различая иных путевых вариантов, – выбора все равно нет…»

И, весь серый, как надгробие, неузнаваемый, переживая, – Остроклюву:

– Тебе надо продержаться до моего прихода. Слышишь? Я добуду лекарства. Честное слово! Только дождись!.. – как смог промыл ранки, перебинтовал ожоги, осторожно перенес ворона на раскладушку: – Я оставлю тебе впрок еды и воды. Обязательно подкрепись, хорошо?..

Остроклюв, будто мягкая игрушка, безучастно лежал, часто вздрагивал от непрекращающихся страданий, судорожно загибал коготки, по-жабьи раздувал зоб в заостренных антрацитовых перьях, зарывался раскрытым клювом в пружины. Совсем плохой. Слабел с каждой минутой. Поторапливаться бы уже…

Дин секунду еще посидел рядышком, а после с хрустом в коленках поднялся, оттащил волка в погреб-морозилку, дабы не попортился за время отсутствия, налил Остроклюву доверху миску воды, положил щедрый кусок волчатины, по-новому наполнил термос и, сказав короткое «жди», – опрометью за дверь.

На поиски неведомо куда.

***

День умирал. Догорал солнечный диск, обливался сполохами ало-бордового пламени. Небеса цвета красного мрамора потихоньку обряжались в ночные бархатные наряды, мрачнели. Редкие киноварные облака неподвижно и страшно нависли над пустошами, казалось, застыли навек. И только тонкая, от востока до запада, огненная нить заката еще давала отпор подступающей тьме, делилась светом, на последнем издыхании оттягивая наступление ночи…

Дин, утопая в снегах, упрямо шел на нее, как мотылек на уличный фонарь. Исчезни она – наступит кромешный мрак. А зимние сумерки темнее осенних и стократ короче: не успеешь оглянуться – и беззвездная глухая ночь, когда всюду стережет смерть, а всякий шаг слышат хищные уши.

– Столько уже прошел – и ничего! Колдовство какое-то! Я что, по кругу хожу, что ли?.. – паникуя, раздражался Дин, грыз глазами темноту, точно филин, напрягал зрение. Слева и справа, спереди и сзади – одно и то же: холмы да поля с огрызками деревьев. Менялась только ландшафт: из возвышенности – в низины, из низменностей – вверх по склонам, пригоркам. И больше ничего. Пустоты. И добавлял, усиливая внутреннюю смуту: – А дом мой теперешний? Кто его отстроил? Кому в голову пришло лезть в такую глухомань? А вдруг тот человек до меня – последний?..

Вопросы эти громом гремели в голове, путали, пугали, сбивали с толку. Но отвлекаться сейчас никак нельзя – поблизости бродят звери, нужно быть начеку. Слепой путь вел в никуда, обессиливал. Таяли надежды что-то найти. Здравый смысл умолял поворачивать назад, а Дин непреклонен, все давно решил. Снег в преддверии ночи твердел, ногам поддавался с нежеланием, вероломно крошился с треском. Кто это слышал – выл, клокотал, заливался плотоядным смехом, рассказывал остальным. Миг – и о человеке знала вся округа. Все чаще перед глазами Дина мерещились тени, близко доносились звериное рыканье, копошение, трение шерсти о мертвую кору. Окружают? Откуда бросятся? Про лук давно и думать забыл – толку мало, никого не разглядеть, – хватался за нож. Впустую: никто не нападал. Неужели не видят? Или издеваются? Изводился, неслышно бранился, дергался от каждого звука. Уже не раз ловил себя на мысли, что пора бы прерваться, подыскать укрытие, отдохнуть, поесть, погреться – идти сквозь незримость – безумие! – да катастрофически нет на это времени: дома гибнет ворон, друг, на счету каждая минута. Тем, кого никто не ждет, этого не понять…

Стемнело. Задул пронизывающий ветер. Дин мертвыми лесами плелся долго, уже почти ощупью. От волков прятался за деревьями, мерз, молился со страху. Кололо правый бок, колени гудели, стоп не чувствовал, почти пустой рюкзак представлялся забитым под завязку, давил на плечи. Губы мечтали отпить кипятка, а он – на вес золота. Понемножку клонило в сон, накрывало. Монохромный мир перед глазами будто бы слипался в сплошной черный прямоугольник, сжимался со всех сторон, обманно стихал. Где же путеводная звезда? Луна? Куда подевались, когда вы так нужны?.. Один раз, дремля на ходу, споткнулся о сваленный сук и чуть не укатился с крутого склона – чудом зацепился за корень. Глянул вниз – и пропотел от ужаса, сглотнул: дна нет – бездна, упади туда – не соберешь костей. Бог отвел. Едва не поломался, пора куда-нибудь забиться, переждать ночь – хватит безрассудства на сегодня! с удачей не шутят! – но Дин опять в пути, идет вперед, черт знает куда.

– Не на необитаемом же… острове, куда-нибудь… да выйду… – засыпая, нашептывал Дин, точно в лунатизме, трогал бурчащий изголодавшийся живот. Все виделось в желто-синих точках, в ряби. – Выйду…

«Выйду, выйду… – что-то вторило в мозгах, – выйду…»

Тупое упорство и вера – иногда сильные союзники. Дину странным образом повезло. Воющие чащобы, заросли и снежные заносы, изжевав уставшего сонного охотника, неожиданно выплюнули его к железной дороге. Та раздвинулась перед ним внезапно, бескрайней сероватой полосой, ошеломила. Вдоль нее – раскисшие нагие столбы без проводов, многие рассыпались, какие-то лежали поперек рельсов, ненужные, кинутые, точно лесозаготовки, выкатившиеся из мчащегося грузового вагона. Сотни, наверное, не счесть. Темнота и полусон ваяли из них небывальщину, живых чудовищ, уродцев. Впереди – другая чаща, непроходимые кущи, беспредельность. У того и слезы радости, и шок: вот и человеческий след, нужно лишь дойти до станций, а там!.. Но вдруг оба конца ведут в тупик? Распутье лживо…

Слипающимися глазами, позевывая, Дин перечеркнул пути незрячим взглядом слева направо, вздохнул, зачесал макушку, озадачился: какую сторону избрать? Восток, запад? И сколько же идти еще? Трудности выбора ужасали ошибками, выворачивали руки. В надежде на ответы, на лучшую видимость взобрался наверх, оскальзываясь о гальку, о лед, но глаза ударились о тьму и предали. Вновь завертелся, как будто что-то потерял. Краев дороги по-прежнему не видать. И гадай, куда они за собой утащат. Утомление и рельсы голосили, перебивая друг друга: «Присядь! Отдохни!» Плюнул, повиновался. Качаясь, сел, обхватил голову. Как быть?

– Хоть монетку кидай, в самом деле. Не знаю, куда. Ну не знаю я… – весь в замешательстве вытащил термос, напился кипятком, хотя предпочел бы сейчас чего покрепче, прицыкнул. По телу растеклась пьянящая теплота. Мороз разом отошел, за ним – сонливость. Поел холодной пресной коурмы, наелся. Долго по-кошачьи облизывал жирные пальцы. В животе промурлыкал сытый зверь, воцарилось спокойствие, вернулись силы. От долгого голодания разыгралась икота. Продолжил потом: – Ладно, нечего высиживать. Думать надо, чего делать…

«Брат… Я тут, обернись…»

С перепуга понесся прочь, словно скотина, напуганная огнем. Главное – не оборачиваться. Курс ясен – на запад, к нему родному, живее. Почему-то сильнее всего тянуло туда. А может, страх за него решил? Инстинкт? И ведь от кого мчался-то, в сущности? От зверя какого, от погони отрывался? Да от себя, чудак, от себя…

Шпалы, рельсы. То бежал, то переходил на шаг. Спина вся взмокла, легкие жгло, нарывало, точно наглотался стекловаты. Останавливаться нельзя, надо спешить. В мыслях – беспомощный ворон: ему больно, страшно, одиноко, куда хуже, чем когда-то Дину.

«Что за проклятый край! Когда же хоть какая-то станция будет? С ног валюсь уже, не могу…– лихорадил Дин, – ну пожалуйста!.. Хотя бы что-нибудь! Умоляю…»

Кто-то наверху услышал, смилостивился. Вдалеке, из темнотищи, пока нечетко, выплыли крыши зданий, длинный пешеходный мост. А вот и платформа. По обеим сторонам – разъеденные заграждения, рассыпанные лавочки, пузатые колонны, обросшие «камнежором», точно второй кожей, фонари со сбитыми плафонами, согбенные, кривые. Некоторые снизу доверху «полозом» передушенные, того и гляди свалятся, не выдержат. И еще какие-то сооружения проглядывались слева. А впереди драконьим языком разветвлялась железная дорога, уходила в разные концы света. Пришел, что ли? Сам не поймет, не знает.

Остановился, перевел дух, успокоил сердце. Увидал название, написанное крупно, монументально, с трудом прочитал, близоруко сощурившись:

«ВОСТОЧНЫЕ УГОЛЬНЫЕ ШАХТЫ»

– Шахты какие-то, ну надо же, а… – излазил испытующим взглядом оплавленные буквы вдоль и поперек, прочитал вслух, еще, снова – и в уме закрутились вопросы: куда-таки причалил? Что это за место? И некого спросить, узнать, просветиться. А может, здешние и сами уже не помнят, забыли за ненадобностью? Кости древних точно знают ответы, но они спят в отравленной земле и никому больше не откроют правды. Да и те уж наверняка раскопали костоглоты, исклевали, переварили. – Ладно, пускай шахты. Пускай… Неважно это… Бог с этим…

Где-то издалека хрюкнул мясодер, подал голос потрошитель, кто-то цокнул по рельсам, по снегу, отломились веточки в кустах – и стихло тотчас все, как оборвалось. Пустоши опять уснули, незнакомые, неизведанные.

Дин пригнулся, три раза перекрестился, подумал: «Ничего-ничего… не испугаете – уже пуганый».

И, опасливо осмотревшись, перекинул на платформу пожитки, лук, затем себя, тяжелого, медвежеватого. Почесал дальше тихой мышью. На мост косился с недоверием, опасался приближаться – погрызен ливнями, на ладан дышит, да и шевелится чего-то под ним, не рассмотреть. Чего? Растение-паразит новое, неизвестное?

От греха подальше свернул к лестнице, минуя ограждения, спустился, захрустев льдом, перелез через растопыренные турникеты. Они не обиделись на это, не пожурили. Вышел на станцию, а показалось, будто на брошенный погост: молчаливо, пусто, запущенно. Окисленные, в изморози, машины хлопали на ветру уцелевшими дверьми, неприветливо смотрели на новоприбывшего выбитыми фарами, лобовыми стеклами. Без скелетов внутри – всех давно растащили. К спущенным колесам присосались кочующие лозы, сосали из резины последние соки и – Дин прежде такого не видел – ползали по льдистой брусчатке, нащупывали путь, жуткие, мерзкие. В сторонке, у дороги, – два автобуса: растеклись, деформировались, никогда уже не поедут, никого не повезут. Сбоку, поодаль, – безымянные мавзолеи: окна выбиты, решетки спилены, выломаны вместе с бетоном, двери сорваны с петель. Жутко все, уныло, гибло…

Заглянул украдкой в один такой. Билетная касса. Обчищена вся до голых стен: сперва мародер потрудился, потом – собиратель. Чего ты тут хотел найти? Без какой-либо надежды сунул голову в небольшой магазин, увязая в темноте, на входе споткнулся о разбросанные пластиковые паллеты. Прощупал мысом дверной проем – растяжек вроде нет.

– Заглянем. Мало ли чего… – промолвил Дин.

Внутри – разгром. Гудели сквозняки, зеленел заметенный снежный порошок на пустых полках. На поколоченных прилавках хоть шаром покати, в перевернутых холодильниках – то же самое. Грабительские руки не пропустили ничего, обобрали все. Черные времена… Подсобка не заперта, раскрыта нараспашку – заходи кому не лень. Сунулся туда, разочаровался – опрокинутые шкафчики, разворошенные коробки, ящики… Обыскал все – и здесь по нулям. Со злости расшвырял ногами всю эту помойку – обнажился скелет в лохмотьях. Дин, пораженный, отшатнулся, и задом, задом – к выходу, говоря:

– Черт меня сюда завел… – шагнул, под пяткой глуховато звякнуло стекло, куда-то откатилось. Повернулся, весь облепленный по́том, поглядел – бутылка целехонькая, непустая. Заинтересовался, но брать сразу не спешил: по-гусиному вытянул шею, близоруко покосился на вход, чуток выждал – тихо. Уже потом нетерпеливо поднял находку, обтер о штанину – на дне что-то мутнело, взболтнул – взвились хлопья, как в снежном шаре, плавно осели. Откупорил, понюхал, обжигая ноздри от заточенного злого джина, прослезился – водка, огненная вода. На губах нечаянно родилась улыбка, неуместная, невеселая, не звали ее совсем: – Будет теперь, чем Саида помянуть, да и остальных…

Соседним сооружением оказался универсам. Дин пробрался в него тихомолком, воровато. Очень старался не шуметь, не попасться в ловушку, усердно шарил ногами пол – мрак же кругом! – и все равно налетел на тележку, с грохотом уложился куда-то под транспортерную ленту, ударился виском, обложил мир отборным матом.

– Хоть не зубами, и на том спасибо… – потрогал ушиб, ойкнул – кровоточило, мок вязаный подшлемник. Охая, встал: перед глазами – круги, пьяно вело куда-то вкривь. Добавил, шатаясь: – Фонарик бы, а то весь, на хрен, так побьюсь…

На свой страх и риск углубился в помещение. Пристально слушал тишь – не разбудил ли кого? не ввалился ли в чье-нибудь лежбище? Нет, спокойно вроде. Повезло… Прошелся заваленными рядами, исследовал стеллажи, какие сумел, – безрезультатно. Кругом ничего, все смели, опустошили. И не разобраться уже: из жадности или по великой нужде. Усмотрел вроде какой-то проход, наметился туда с ожиданием скорых находок, окрыленный, – а там глухой завал, как будто оползень сошел: клином обвалилась крыша, ощетинилась разъеденной арматурой, заостренным бетоном. И снова неудача. Назад, что ли, поворачивать?..

Душу Дина словно выкупали в студеной воде, в поролоновое сердце насовали иголок. В своем теле резко стало тесно, душно, паршиво: такой поход – и все зазря. На себя-то плевать – ворону-то как без него? Пропадет. Это только человек без руки-ноги обойтись может, смирится, а птица…

– Не могу уйти с голыми руками! Права не имею!.. Слово ему дал, обещал!.. – зашумел Дин, в припадке тупой злобы, отчаянья исступленно замолотил по стене кулаками, разбил в кровь. Посыпался ледяной прах, крошки. С улицы, наверное, подумалось бы: кто-то кувалдой долбит твердь. Бил, пока не выпустил пар, не выплеснул ярость. Закончил нутряным стоном, рыком: – Обещал… Тварь…

И сполз, изможденный, пустой, на кирпичи, обломки, снег, поджал колени. Дышал оборванно, неспокойно, диковато метался похолодевшими чернявыми глазами, словно в необъяснимом ужасе, долго молчал. Что-то думалось ему вразумительное, соображалось, но светлые мысли, еще толком не родившись, облеплялись вязким сумраком, тяжелели, тучнели – и камнем в провалище. И каждая так.

– Я не знаю, куда дальше идти… Это тупик, – наконец сыпнул он, отбросил мешающийся капюшон, сорвал горнолыжную маску, подшлемник, вытер им лицо, скомкал озлобленно, убрал за пазуху. Какое-то время не двигался, мерно гоняя носом воздух, следом всмотрелся вправо, заметил чего-то – и подскочил козлом, молодцевато. Вгляделся – не разобрать, конечно, отсюда: и далеко, и темно. Подумал: «А вдруг шанс?» – и далее: – Сейчас и узнаем…

Рванул через темень. Падал, поднимался, валился вновь… Добежал-таки с горем пополам. Павильончик. Стекла осыпаны, поломаны, перегнуты перегородки – когда-то впихивались толпой, по головам. Чем торговали – отныне известно одному богу. Всунулся туда, расчистил подошвой снег, точно рыбак на озере перед зимней ловлей, – прошуршало чего-то, тренькнуло, раскололось. Ну как тут без света? В ход пошли припасенные спички. Зажег одну – родился недолгий огонек, серно зачадил, побежал к пальцам. Всюду – битые склянки, ампулы, пузырьки, всевозможные выдавленные таблеточные блистеры. Вот тебе, Дин, и аптека твоя: столько всего покоится, а брать-то по-хорошему и нечего. Золото дураков.

– Что-то же точно есть. Должно же быть-то… – искал, зряшно разгребал ножом накопившийся мусор, поднимая грохот, жег понапрасну спички. Никаких результатов. Медленно, но верно сякло терпение, трескалась вера, морила усталь. В ушах нарастал клич умирающего ворона. Все зычнее, все больнее. Душа скатывалась в ком от безысходности, от собственной бесполезности, никчемности. И здесь же: – Обязательно, обязательно что-то да найдется…

Стал разворачиваться – за что-то зацепился рюкзаком. Освободился не сразу, с гулким металлическим лязгом. Обернулся – боги милосердные! – аптечка: мятая, изувеченная, исцарапанная, но не открытая. Пережила налет. Очевидно, у кого-то не получилось вскрыть, так решили брать силой. И тоже не вышло, ушли ни с чем, а может, и не дали – прикончили тут же.

«Если уж и до сих пор не открыли, то у меня тем более не получится… – с сомнением прикидывал Дин, – но попробовать все равно надо».

На свету оценил замок – никакой: раскурочен весь, расшатан. Здесь ни ключ, ни отмычка не помощники. Навскидку просунул костяной нож рядышком, в щель. Поднял легонечко. Поддалось, слабо, послушно щелкнуло. Получилось?..

У Дина от изумления, кажется, остановилось сердце, отвисла челюсть. Потратил следующую спичку, другую, не доверяя глазам. А там, в аптечке, – изобилие: и бинты, и жгут, и вата, и давным-давно просроченные антисептики с мазями… От щенячьей радости даже пустил слезу, размяк, облегченно засмеялся. С плеч как будто свалилась глыба. Остроклюв будет жить! Он спасется!

– Слава Богу! Спасибо! Боже, спасибо, что не оставил меня! – ликовал Дин, плакал, целовал, обнимал и гладил совсем как живого металлический ящик, так и не покорившийся никому. Будто его одного ждал все эти годы, берег себя. – Как же повезло…

Уже спохватился набивать утробу рюкзаку, даже стащил одну лямку – по стене впереди враздробь запрыгали дергающиеся белые кружки от фонариков, позади – стремительные шаги. Как и он пришли за удачным уловом. Где-то на середине прервались. Грохотнула невиноватая телега, обрушился стеллаж, еще два, хрупнули раздавленные осколки, клацнула жесть… Закувыркались недолгие отзвуки. Тишину расшевелили, растормошили. Вновь суетливая ходьба, вблизи совсем. Вот и люди. Доволен? Давай, беги скорее к ним.

Дина под ребра ужалил холодок: заметят, проглядят, а может, повернут обратно? Сглотнул, по-звериному, приподняв голову, вслушался – и жестоко разуверился: подходили к нему. Бессловесно, уверенно, точно пираньи на кровь. Двое всего. Друг от дружки держались на короткой дистанции – чтобы, если чего, застать врасплох, ошеломить появлением. Явно сработанная тактика – не бандитская, не их профиль. Кто же тогда? Собиратели? Стервятники? Простые выжившие?

«Все… – обожгло мозг, – попался…»

Покрутил чугунной головой: слева путей отхода нет – сплошная стена, справа – лестница на второй этаж. Так себе альтернатива, конечно, но иного не выдумать. Да и до той еще как-то надо доковылять.

– Рвать когти надо, пока не поздно… – выдавил Дин, огульно сгреб содержимое аптечки в рюкзак, запыхаясь, порывисто застегнул, закинул за спину. – Еще успею уйти…

Дернулся уже в намеченную сторону, но гавкающий молодой женский голос остановил, приклеил к полу:

– Стой на месте! Руки поднял! – лучи искусственного света перекрестно уткнулись в затылок, спину, сползли под ноги, закрутились там, бесноватые. Простудно зашмыгали носы. Приглушенно клацнул затвор, за ним второй, левее. Охотничий слух Дина подметил – ружья. С ножом не кинешься – мигом дыр понаделают. И – дальше, приказывая: – Если хочешь еще пожить, на солнышко поглазеть, медленно снимай рюкзак, кидай нам – и вали на все четыре, а нет – снимем с твоего трупа, не побрезгуем…

Дин оледенел, сама собой подкосилась левая недавно покалеченная нога, дух на секунду выпорхнул из тела. В висках застучало. Павильон перед глазами то чернел, то светлел обратно.

«Отдавать рюкзак скотам нельзя, – подумал обреченно. – А даже если и отдам – все равно кончат, не пощадят: ради шмотья, обуви, оружия. Не отпустят. Не резон им меня отпускать – вдруг мстить буду, искать… Это ж конченые твари, шакалы. Сколько убитых у них на счету? Таких же бродяг, как я? Десятки? Больше?..»

И – им басовито, справившись с душевным шатанием:

– Старика обобрать решили? И вдвоем… – не снимая рюкзака, небыстро развернулся с поднятыми руками, вскользь, сморщившись от фонарей, осмотрел двоицу: щупленькая девчушка и высокий крепкий мужчина. Все с обрезами, лица спрятаны за шарфами, капюшонами. Одежду не различить – во тьме все одного цвета. – Ты, – с укором, ошарашенно взглянул на налетчицу. Та натренированно целилась в голову, но рука отчего-то подводила, неуверенно тряслась. – Ты же мне в дочери годишься… ты ж…

– Рюкзак! – перебив, пискляво, не так твердо, как раньше, затребовала она. – Живо кидай нам рюкзак или, дед, клянусь богом…

Обстановка накалялась. Ее напарника Дин пока не раскусил, не знал, чего ожидать, – молчун попался, а они – народ непредсказуемый. Но кое-какие догадки возникли: похоже, мужем ей приходится или братом, но разбоями руководит не он. Выходит, этим можно воспользоваться…

«Сейчас надо…» – решился Дин.

И, выскочив из павильона, – сбежал. Дерзко, нагло, на волоске от смерти. Кинулся к лестнице. Стервятники растерялись, прощелкали момент. Запоздало грохнули обрезы. Дробь разлетелась мимо, вырвала у стен бетон и пыль.

– Чего встал?! За ним! Не дай ему уйти!..

Затопали ботинки, нескладно затрепыхались фонари. Тихонько стукнулись стреляные пластиковые гильзы.

«Надо где-то затеряться… – мчась, взвешивал Дин, рвал глазами темнотищу – какие-то ларьки, стенды рядами, стойки… Не то это. Не подходит. Найдут. Во что-то врезался, переворачивал, поднимал шумиху. – Или они меня… как собаку… загонят…»

Успел выставить ладони, гулко впечатался в сплошную железную дверь. Подергал ручку – никак. Конец дороги. Крысоловка замкнулась. Что теперь делать? В жаре обернулся, прижался к ней, хладной, твердой, послушал сбитое дыхание, перенапряженное сердце. Впереди яркими крестами сияли фонари убийц. Отступать некуда, если только испаряться, делаться невидимкой…

Дин выдернул нож, взял обратным хватом – и прятаться в торговом зале. Терялся тут, словно мышь в лабиринте, не находил подходящей норки, куда можно забиться. Наконец укрылся за примерочной, поджидая палачей.

– Вечно прячетесь, убегаете… Отдал бы свое барахло – глядишь, и правда бы отпустили. Ну а теперь уж хрен: смерти легкой не жди, помучаешься…

Дину вздумалось перебежать в другое укрытие – для надежности. Высунулся – и нос в нос с неразговорчивым преследователем. На пару испугались этой встречи, подались назад, опешившие, с вытаращенными глазами. Стервятник чуточку помедлил, вскинул обрез, Дин – костяной нож. Сейчас в сиюминутной схватке все решится для обоих или для кого-то одного, миг остался до финала – и вспышка света, ружейный залп дуплетом. Дина горячо умыло, бросилось в объятия чужое обмякшее тело. Не удержал, дал упасть, застыл рядом изваянием, затрясся с перепуга. В ушах – трезвон, в голове – затмение. Нужно уносить ноги, а шелохнуться не может – не чувствует ни их, ни себя целиком. Будто умер во сне, а пробудиться не удавалось.

Очнулся от пронзительного истерического визга. Не сразу осознал, что произошла катастрофа: спутали и попали не в того… Струйка света опустилась на убитого, на красную лужицу, девушка зарыдала нечеловечески, скинула капюшон, сорвала шарф, откинула фонарь – и ненасытно расцеловывать тому окровавленные губы, руки, пачкать слюнями, слезами… Потом посмотрела на Дина осатаневшими глазами, выговорила дурным голосом, с ненавистью, обвиняя:

– Это все ты!.. Из-за тебя все!.. Ты виновен в его смерти! Это ты должен был лежать тут, мразь, а он – жить! Жить! Слышишь, ты?! – вскочила кошкой, растрепала слипшиеся в сосульки волосы, жуткая, перекошенная, измазанная кровью. – Я любила его, понял?! Мы через столько прошли!.. Ребенка ждали. Думали, что вот скоро, когда разживемся припасами и найдем подходящее место, то покончим с этой поганой шакальей жизнью, осядем и заживем нормальной семьей. Мы этого хотели! Мы оба этого хотели!.. А теперь ты лишил меня всего… – перезарядила обрез, чуть не выронила второй патрон – ослушивались пальцы, – но ничего…

Дин попробовал все объяснить, вразумить, достучаться до рассудка:

– Но ты ведь сама выстрелила. Сама. Не разобралась толком – и скорее стрелять. А там пойди пойми в темноте кто из нас кто. Вот и… – после попросил спокойно, отечески: – Ствол-то опусти, опусти… Давай мирно решим все, без крови? Давай, а? Как цивилизованные люди, а не дикари. Даже твоего помогу похоронить, как полагается, простимся. Выпивка есть…

Но девушка ничего не желала слушать. Заплаканные глаза хищно пламенели, требовали отмщения. За ними – ни души, ни жалости, лишь сплошная холодная сталь. Ей больше нечего терять.

– Ты разрушил мою жизнь… Ты все разрушил!.. – выпалила она сквозь зубы. – Он был для меня всем…

– Успокойся, послушай. Ну послушай хоть секунду!..

– …а ты взял и сломал мне судьбу. Об колено переломил, как сучок! Мою судьбу… мою любовь… мою… – и, молниеносно приставив к подбородку дула, спустила курки.

Дина от такого зрелища оттолкнуло к стеллажу, перекосило. Ослаб умом, забыл, что умеет говорить, – лишь безустанно мямлил чего-то нечленораздельное, словно безъязыкий. Потом, более-менее оправившись от случившегося, раскачиваясь, придвинулся к девушке, мокрым шарфом накрыл оставшееся от головы, закрыл мужчине веки, подхватил вещмешок, фонарик, обрез – и поплелся к выходу…

Среда, 9 декабря 2020 года

Дин провалялся в отрубе до вечера. Безмятежно, без храпа, сновидений, страданий, ставших привычкой. В простом бессюжетном забытье. Кружка водки залпом обласкала и согрела, как родная мать, грубая раскладушка претворилась в мягкую колыбельную. Еще накрыл бы кто для полного счастья – самому вот чего-то не хватило сил. А Остроклюву не спалось с самого утра. Он, одно крыло в бинтах, неподвижно и горделиво восседал на табуретке, словно горгулья на парапете, с любопытством изучал чудное морщинистое лицо своего спасителя и добытчика, слушал спокойные вздохи, оберегал покой. Для него совершили подвиг, а отплатить нечем. Что мог дать взамен? Такой же ведь, по сути, перекати-поле, голодранец. Разве только жизнь пернатую, ничтожную да беззаветную преданность мог предложить. Но примет ли их? Не откажется? Обуза все-таки, хлопоты. Но подвижный вороний ум нисколечко не сомневался: возьмет – и с большой благодарностью. Еще и ответит тем же. У таких людей внутри все по-иному устроено, не так, как у других…

Хозяин пробудился – и дом вместе с ним. Поворочавшись напоследок, Дин блаженно потянулся, щелкнул позвоночником, наморщил губы и с какой-то легкостью распрощался со сном, открыл большие, смолистые глаза. В них – еще не выветрившийся алкоголь, осоловелость, туманность. Голова кружилась. Глянул в окно, поморгал. Тени исчезли, наступили вязкие зимние сумерки. Тянула безрадостную монодию волчья братия. Получалось скверно – хор не держался, разламывался в какофонию. Туберкулезно, с надрывом покашлял в кулак, зачесал назад сальные волосы, высказался сварливо, потрогав побаливающее небритое горло:

– Луны нет, а они все воют и воют, демоны. Голова уже пухнет… – пересел на край раскладушки. Простое, казалось бы, действие, а далось затруднительно – туловище будто налилось бронзой, не разгибалось. От плеч до колен промчался жгучий холодок. Весь покрылся гусиной кожей. Заныли мышцы, кости. Потрогал лоб, ошпарился – как вскипевший чайник, хоть яичницу жарь. Набросив куртку, добавил совсем безрадостно, в ознобе стуча зубами: – Простудился, кажись. Температуру заработал. Паршивое дело – лечиться-то толком и нечем… – стрельнул поникшим взглядом в ворона, а тот словно высечен из обсидиана: неподвижен, безмолвен. Одни маленькие масленые глазки глядели на него с ожиданием, по-человечьи, не отрываясь. И сказал: – В кровь из носу надо выздороветь… Иначе нежильцы с тобой…

Ворон – птица умная, в будущее нырнул в два счета и понял все: если кормильца сразит болезнь – они обречены. Остроклюву с такими ранами на большой земле делать нечего – скорее корм, чем охотник: от пола-то едва отрывается – какие уж там полеты. Забьют, заклюют, как птенца. Да и дом один покинуть не сможет. Убежище в итоге станет саркофагом. Осмыслил это дело и – раз! – на стол, клювом затыкал в ополовиненную бутылку с горячительным зельем – «давай, хозяин, пей, нужно лечиться».

– Что это ты, уголек, спаиваешь меня, что ли? Или себе плеснуть просишь? А?.. – засипел со смеху Дин, кашлем прочистил глотку, точно медную трубу. До ворона доплыл перегар, неслабо дал по нюху. – Прости уж, старика, что такой вот…

К дружескому совету все-таки прислушался, двумя жадными глотками влил в желудок целительную жижу, прижмурился в ожидании волшебства – внутренности обожгло лавой, где-то внутри растопили печь. Начал отогреваться, оживать. Рассудок ложно просветлел.

– Ты хоть ел вообще, пил? – обратился к ворону. – Или сидел тут со мной, как нянька? – и по-доброму отчитал: – Ты смотри мне: питаться нормально не будешь – так и останешься калекой. Охота тебе лапами перебирать, как курица? Крылья-то на что тебе богом даны, а?

Остроклюв несогласно каркнул, порывисто мотнул головой.

– То-то же! – улыбнулся Дин. Волосатый рот чудно разъехался, борода округлела. – Ты меня иногда-то слушай, слушай… Ерунду не посоветуют, жизнь какую-никакую прожил… – и заторопил: – Давай-давай, спрыгивай со стола – тут люди едят все-таки – и дуй отъедаться. А я отлежусь немножко. Вроде пока ничего…

Перед тем как улечься обратно, разделся до пояса, хорошенько растерся водкой, надел свитер и накрылся курткой. Тощее, белое, как у нежити, тело взялось жаром, задышало обновлено. Теперь бы, главное, отлежаться, пропотеть – и температура спадет, придет желанное облегчение.

«Дом бы весь по-хорошему как следует прогреть… – размечтался Дин, – да скорее пожар устроим и сами потравимся тут, на хрен. Эх…»

С полчаса, обливаясь по́том, пролежал, не шелохнувшись, словно в могиле, гонял по голове черные мысли. Вспоминалось минувшее, представлялось грядущее. Душу схватывали страхи, опаски, тревоги. Алкоголь опять морил сном, убаюкивал, уносил в тихую фирновую небыль. Туда возвращаться не желал, боролся, но глаза закрывались сами собой. Все-таки задремал. Очнулся от шуршания – ворон катал по полу миску с водой. Дин перелег на левый бок, полюбовался, задумался. Сердце болело от надуманных переживаний, они просились наружу, кричащие, навязчивые. Не удержался, излил:

– Все не могу забыть ту парочку вчерашнюю. Не получается. Чуть глаза сомкну, забудусь – передо мной стоят, – взял передышку, отвел неспокойный взгляд к входной двери, будто ждал поздних гостей, а они куда-то запропастились, опаздывали. Остроклюв утих, поправил крылья. – Ей ведь жить да жить, девчонке той. Совсем ребенок еще, глупая. Душу мне перед убитым женихом изливала. Сама же его и застрелила, веришь? Со мной впотьмах перепутала… Такую исповедь за минуту наговорила, что плакать хотелось! Хоть того воскрешай, а вместо него ложись. Думал, пальнет, завалит, на хрен. Это правильно, это нормально… Я же отчасти виноват, из-за меня все так сложилось. А она – себя… Девчушка маленькая, в отцы ей гожусь! А она – себя, представляешь?.. И нет человека, и все слова до этого – дребезг, битое стекло, – глаза повлажнели, душа заволновалась, подняла буруны, ил со дна. Продолжил: – До сих пор звон в ушах стоит от выстрела! Хотели ограбить, последние штаны стащить – а получилось друг дружку поубивали. Дьявол позабавился… Как так может быть вообще, ты мне скажи?.. Вот как? Не понимаю…

И замолчал. Пауза затянулась. Ворон, каким-то сверхъестественным образом почуяв, что хозяину нужно выговориться, открыться, вернулся на табуретку и замер глыбой. Смотрел испытующе, стыло. Клюв отблескивал. Ей-богу, было в этой птице что-то мистическое, не из этого мира.

«Кар…» – утробно огласил он.

– Что? И представить такое страшно? Еще бы. А уж мне-то каково, – Дин по-стариковски хмыкнул, перелег на спину. Чего-то взгрустнулось, веки под глазами потемнели, губы скрылись за растительностью. Посмотришь так – и рта как будто нет, одни усы шевелятся, как у таракана. – А еще кошмары достали. Покойных брата с сестрой вижу в них постоянно. История длинная, я тебе потом как-нибудь ее расскажу. Знал бы ты, как тяжко мне их видеть… Столько ненависти в их глазах, столько гнева… – поперхнулся, привстал, взял со стола кружку воды, глотнул неохотно. Поставив у раскладушки, чтобы лишний раз не подниматься, возобновил исповедь: – Всякое пробовал: напиваться, бодрствовать, отвлекаться как-то… Поможет на какое-то время – а через несколько дней все заново. Здоровья из-за них никакого, мозги набекрень! Шорохов боюсь, всего боюсь. Не веришь? А ты на глаза мои погляди хорошенько. Погляди, погляди. Затравленные они, в ужасе! Жить так дальше не могу… Поэтому спросить у тебя хочу: видишь ли ты во мне что-то? Ты же вроде как мертвых видишь, если поверья не врут. Отгони это зло от меня, век благодарить буду! Пускай на время, не навсегда. И на это согласен. И этого хватит. Только отгони! Дожить свой век хочу по-нормальному, спать как люди…

Тот взмахнул замотанным крылом, встрепенулся воробьем. Перья синевато загорелись, как луной опаленные. Раскаркался утвердительно, ободрено – «все сделаю для тебя, хозяин, клянусь!»

– Тихо-тихо, уголек, тихо! Верю тебе, верю! – поспешил успокоить Дин, а сам засиял внутри, обрадовался: вон какой теперь у него защитник! Всем на зависть! Но к чему приведет эта дружба человека с птицей? Не обречена ли она? И перепугался: «А вдруг не уберегу и его? Вдруг погибнет?.. Может, и вправду проклят я? Почему все, кто рядом со мной, умирают, как от чумы?..»

И весь погряз в тягостном прошлом, ушел туда без остатка, облепился, словно дегтем. Оно не отпускало, подчиняло. Глаза тухли, терялись за чернотой, окутавшей дом. Вспомнились все давние спутники, пришли к нему, побеленные, хмурые. Ничего не просили, ни о чем не рассказывали. Вынырнет Дин из минувших дней, глотнет воздуха по-рыбьи – и опять назад, с головой в эту пучину, в море боли. Паллиативом послужили трофейная полупустая пачка сигарет и недопитая бутылка водки. Заветный никотин и спирт, целители мужских душ. Отпил из горла, всех помянул про себя. С какой-то ненасытностью засмолил. И пришельцы из вчера расплылись.

Посасывал сигарету, будто ребенок леденец, терпкий дым нависал тучами. Остроклюву табачный запах не понравился – падаль приятнее, – фыркнул и спрыгнул на пол поклевать мясца. А тот, равнодушный, смотрел куда-то сквозь стены, мыслил. Наконец сказал обдуманно:

– Уходить надо. Тебя подлечить, снарядиться – и уходить, – докурил, затушил бычок о ножку стола. – Ждать весны не будем. В ближайшее время надо прощаться с домом, с глушью этой, – меланхолично уставился в потолок и продолжил: – Станцию вот нашел, где тех стервятников повстречал. Значит, где-то и другие выжившие осели – те, к кому можно прибиться. Вот к ним и надо. Хватит прятаться от себя, от целого мира. Хватит быть тенью… – и – ворону: – Так что настраивайся к большому походу по мертвой земле, уголек. Надо быть готовым ко всему. Вот только того, что встречать нас там будут с распростертыми объятиями, обещать, к сожалению, не могу…

Остроклюв от таких вестей даже перестал терзать мясо, и вода как-то поднадоела, отодвинул миску лапой. Радоваться ему или воспринимать услышанное как приговор? И каркнуть бы в знак несогласия, вставить свое воронье словцо, да не отважился: если хозяин решил – значит так тому и быть.

– А теперь давай-ка спать ложиться. Обоим силы нужны, – подытожил Дин, со скрипом отвернулся к стенке и пожелал: – Спокойной ночи, уголек. Не шали особо ночью.

Понедельник, 21 декабря 2020 года

Почти две недели ушли на подготовку к путешествию к далеким и диким пустошам. Срок, конечно, несерьезный, чтобы основательно продумать каждую мелочь, но Дину не терпелось. Он уже мысленно простился с домом, посчитал сегодняшний день началом новой жизни. Остроклюв успел подлечиться за это время и даже пару раз ненадолго подняться в воздух, однако о настоящих полетах пока не могло идти и речи – слишком опасно: левое крыло еще слабо, легко можно разбиться. Но ворон подсуетился быстро – приспособился кататься верхом на левом массивном плече хозяина, обозревать дали. А что? Он высокий, видно хорошо, как с великана. А тому в радость – да пускай сидит на здоровье. Только, дабы не проткнул когтями куртку, сшил из поролона и кожи наплечник. Эффектно смотрелись вдвоем – ну прямо вылитый сокольник из старины и его верная хищная птица. Коня лишь не хватало для пущего контраста.

С самой рани Дин носился по дому, будто ключом заведенный, сквозь зевоту собирал рюкзак. Но такая незадача: что-то стал он маловат, ничего не лезет. То забьет добром, то выложит обратно. Пришел-то сюда без всего, босяком, а тут разжился чужим имуществом, да так, что не помещается теперь никуда. И расставаться жалко, крохобору. Кружки какие-то с мисками – и те понадобились. Смеялся над своей старческой причудой, разумеется, шутил:

– Жалко дом с собой не утащишь. Вот красота бы была: и поспать тебе есть где, и поужинать, и от ненастья укрыться. Может, колеса к нему приколотить да с собой за веревочку поволочь, как игрушечную машинку?

Ворон за хлопотами хозяина глядел свысока, рассевшись на гардеробе, с важным видом шевелил крыльями, каркал чего-то начальнически, баритоном. Будто прораб руководил процессом: это бери, а это – выложи, это туда, а это – сюда.

Дин одним ухом честно слушал друга, сдерживая смех, иногда грозил пальцем, но от дела не отвлекался, старался ничего не забыть. Ох уж и нервный все-таки труд – сборы!

– Ты каркай-то, уголек, каркай, но по делу, по делу. А так, впустую, – лишь отвлекаешь. В голове уже звенит, – бегая из гостиной в комнату-склад и обратно, гнусавил Дин, иногда кидал недовольные взгляды на Остроклюва. – Лучше бы помог, а то занял там снайперскую позицию – и хорошо ему! Самый хитрый!

Но в душе нисколько не сердился, расцветал: он больше не один, вот и конец холодному одиночеству.

Наконец с вещами разобрался, взялся делать из себя человека. Нагрел ведро воды, умылся, освежился. Сперва обрезал ножом длинные по-дикарски спутавшиеся волосы, давно забывшие расческу, потом срезал бороду страшных размеров, точно у колдуна, старательно побрился. В отражение вгляделся, как в зеркало: изучающе, не без волнения. А там, сквозь рябь, искажение – другой человек: помолодевший, скуластый, раскрасневшийся. Парочкой взмахов клинка будто скинул десяток лет. Чем не чудо? Но возраст не обмануть – морщины-то никуда не делись, предатели. Они здесь все, в кожу вгрызлись. А тут еще шрамы, прятавшиеся за растительностью несколько лет, обнажились, напомнили о себе, белесые, рваные. Один, от левой щеки до верхней губы, – заточка мародера пометила, другой, на подбородке, – задели гвоздем.

«И сколько еще будет таких, Дин, – с холодом думал он, – сколько еще будет…»

На мясо не скупился, заготавливал впрок – неизвестно, сколько предстоит скитаться по безлюдью. Термос наполнил кипятком до краев, затянул крышку так, что сам едва открыл. Зато удостоверился: в дороге не прольется. Дополнительно прихватил пластиковую бутылку для Остроклюва, налил холодной воды. Ну вроде все, осталась мелочь – присесть на дорожку да помолчать.

Дин как-то отчужденно уселся на табуретку, расставив ноги, нелегкий рюкзак, как карапуза, с заботой усадил на коленки. Замолчал, шевеля выбритыми щеками. Мыслей не отыскалось, ни о чем не успел подумать – прошла минутка, уж не догнать, не вернуть ее теперь, неуловимую. Пора в дорогу. Она уж заждалась.

– Ну что, старина? Спрыгивай, выходить надо… – с тоской исторг Дин, скрипнул костями, поднимаясь. Взвалил на плечи скарб, вперся луком в пол, точно посох поставил. Чему-то улыбнулся своему, мимолетно влетевшему в голову, заторопил: – Давай, Остроклюв, уходим…

Птица каркнула, послушно слетела на стол. У двери застегнул куртку, просунулся в подшлемник, на глаза – маску, капюшон сверху по традиции. Ворон к такому облику хозяина привык, не шарахался, как от чужака.

Вышли. Безветренно, морозно, безголосо. Серо кругом, и солнце мертво, погребено за толстым слоем червонных туч. Примета в пустошах известная – ждите пеплопада, люди, смертного часа…

«Неужели отложить выход придется?.. – раздваивался в мыслях Дин. – Или плюнуть? Подыщем укрытие, если что?»

Отважился все-таки, расхрабрился. Впервой, что ли, противостоять природе? Запер дом, простился с ним, не вымолвив ни слова, от сердца оторвал без боли, крови, сожаления. Как все, что имел когда-то: дружбу, любовь, семью, грезы, цели, принципы.

«Это наживное, – не то утешал, не то бодрил себя, – все придет, все окупится. Потерпи, Дин, потерпи…»

Пошли с богом. Кажется, в пути провели всего нечего, а позади уж не меньше двух часов. Дин – само спокойствие: зверей-то нет, попрятались – снег топтал уверенно, вольно, вспоминал маршрут к станции. А ворон вскоре от чего-то забеспокоился, по-своему забранился на небеса горловым ором. Тот поначалу не понимал этой странности в поведении питомца, сердился, бубнил:

– Ну что ты мне на ухо каркаешь, как потерпевший? Чем тебе небо-то помешало? Зола скоро посыплется, укрытие найдем. Это тебя так беспокоит? Угадал? Да завязывай уже, хватит! Прекращай голосить, а то сородичи твои передумывают ненастье пережидать и нас с тобой переклюют!

А потом снизошло до глупца озарение: Остроклюв-то – прирожденный синоптик, заранее чует скорую беду и пытается предупредить об этом, надрывает глотку. «Не шутки это все, хозяин! Грядет чудовищная пурга! Давай сворачивать, убежище искать!» А хозяин оглох, кричит на него чего-то не по делу, не желает ничего понимать. И Дина как в холодную воду кинуло: кровь остыла, сердце ушло в пятки. Тут же затормозил, до колен вкопавшись в снежный ковер. Идиот! Сколько времени потрачено впустую! Почему не послушал птицу раньше? Куда теперь бежать? В рощах и лесах – не спастись. Какие и есть норы с берлогами, так те давно заняты. Сунься – сожрут, не подавятся. А поблизости лишь сонная голь, будто в тундре.

– Завел я нас на кладбище, уголек. Прости ты старого дурня, не слушал тебя… – не к месту задумал виноватить себя. Голос не свой, напуганный. – Куда же нам с тобой теперь идти? Где пережидать пеплопад?..

Остроклюв стремительно оторвался от наплечника и, замахав крыльями, черной кляксой замелькал между деревьев. Дин не прозевал момент – и следом. Честно пытался нагнать его, зарываясь в снегу, поскальзывался о скрытый лед, два раза даже свалился в сугроб, но как поспеть за птицей? Крылья-то, пускай и хиленькие пока, – не ноги, с ними не посоревнуешься. Гнался, как охотничий пес за уткой, и настиг лишь на краю оврага. Ворон, потряхивая хвостом, дятлом долбил покосившееся дерево, царапал когтями – «сюда, хозяин, скорее сюда!»

– Ох и прыткий же ты, Остроклюв!.. Пока бежал, думал, сердце выскочит! – держась за грудь, задыхался Дин, никак не мог отдышаться. – Ты больше так не делай, слышишь?.. Я до смерти перепугался весь. Думал, улетишь от меня! – и дальше: – Чего ты там нашел?

Остроклюв гикнул – и под ствол. Дин поднял глаза к небу – померкшее все, черно-красное, вот-вот прорвется – и поторопился со спуском. Ворона нашел внутри неглубокого подкопа, под корнями. По-видимому, чье-то брошенное логовище. Больше одного человека тут не уместить, да и тому придется согнуться в три погибели. Зато сухо, не задувает ветер и в глаза не бросается – одним словом, везение. А что неудобно – так это ничего, можно и потерпеть. Уж Дину-то привыкать ли?

– Ну что, в тесноте, да не в обиде, уголек? – поговоркой высказался он и, выставив оружие и рюкзак снаружи, с кряхтением вполз в убежище. Как-то сразу почувствовал себя великаном в гостях у гномов. Даже пожалел, что уродился высоким, в отца. Подтрунил над собой: «Вон сколько места бы сэкономил, будь поменьше, а теперь как жирафу гнуться приходится. Нигде не помещаюсь!»

Едва разместились – и двух минут, наверное, не прошло – день в одно мгновение сменился ночью, и ужасающий рудный небосвод, будто в крови вымоченный, лопнул, вытряхнул ядовитое содержимое. Взревела жестокая метель, закружилась, неугомонная, неистовая. Грязно-серый тлен валился нескончаемо, завесой. Словно где-то там, в выси, полыхал рай, а на землю ссыпалась зола. И пробил роковой час для всего живого…

Дин и ворон с одинаковым ужасом, не смыкая глаз, наблюдали бурю, а эмоции испытывали разные: охотника, точно первобытного, завораживало и пугало, птицу – вводило в необъяснимую обездвиженность. Оба чувствовали уязвимость, беззащитность перед яростью стихии. Здесь неважно, кто ты: человек, зверь или червь – в этом протравленном мире уравнены все без исключения.

«Спас, получается, Остроклюв-то меня. Если бы не он, в лесу остался лежать, переломанный, в ожогах, под толстым слоем пепла. Бог мне его подослал, не иначе! Один бы точно не нашел укрытие… не успел. Недооценил пеплопад! Эх, не думал, что такое твориться будет…» – засел в невеселых мыслях Дин. И – ворону, усевшемуся на коленке, по-дружески кивнув: – Ну что, брат, боишься? Не бойся, я же рядом, никуда от тебя не денусь, ни на шаг. Переждем вот время и пойдем… – а затем испуганным голосом, повернувшись к выходу: – Мне вот тоже страшно. Никогда бы прежде такого не сказал, веришь? Всего навидался. А теперь говорю честно и прямо, как на духу, – боюсь. До смерти боюсь. Даже, может, больше твоего…

Мести и завывать перестало через час. Злоба природы иссякла. Небо очистилось от грязных распухших туч, гневнее заиграло гранатовым отливом. Рудо-желтыми красками взыграло остывающее закатное солнце. Растормошенный снег, поднятый бураном, оседал степенно и лениво, подолгу кувыркался в воздухе. Леса обеднели на десятки деревьев – не пережили шквала, попадали, переломились. Открывшаяся даль от негустого зелено-пепельного тумана гляделась чем-то призрачным, отпугивающим, рябила, словно мираж. А на сами пустоши надолго наползла обволакивающая немота, будто бы на старый погост, заставленный забытыми надгробиями.

Выбрались из укрытия, словно мыши из норки: напряженные, начеку, молчком. Дин не сразу нашел лук и рюкзак – накрыло пеплом, ветками, льдом, точно лавиной. Но, слава богу, не отнесло прочь. Долго отбивал рукавом вещи, боялся обжечься, поругивал себя:

– Вот плохо без перчаток, конечно, да с ними тоже не вариант: то рвутся, то расползаются. Да и сам – калека: пальцев-то девять осталось, что ни надень – все неудобно.

Поход продолжался. К темноте Дин с вороном вышел к станции, где повстречал стервятников, за мостом, на разветвлении, между путями, приостановился, окунулся в размышления: куда пойти? И никак не мог сделать выбор – путался, не соглашался с собой, глазами разрывался между одной дорогой и другой. А время идет: совсем скоро нахлынет ночной мрак. Понял, что самому не разобраться и до утра, спросил совета у Остроклюва:

– Ну, куда пойдем с тобой? Что думаешь? Я вот что-то никак решить не могу… – и почесал ворона под зобом. – Вот как ты скажешь – так и будет. Давай!

Птица невесомо перелетела на перегнутый столб, воткнутый около левого железнодорожного полотна и, по-орлиному расправив крылья, убедительно, трескуче прокаркала:

– Кар! Кар-р!..

– Вот и решили, – чуть слышно сказал Дин, обрадовано потер мерзнущие ладони. Потом – Остроклюву: – Давай, прилетай обратно! Побереги крыло, а то разлетался!

На ночевку с обоюдного молчаливого согласия остановились в небольшом кирпичном доме с продырявленной крышей и разжиревшим «камнежором» у самого дверного проема. Дин развел костер подальше от окон, прикрыл бетонной плитой, дабы не привлекать непрошеных гостей. Плотно поужинали. Ворон обустроился на ночлег где-то на чердаке, перед сном чистил перья. А Дину никак не хотелось спать: он пасмурно, с тревожностью и напряжением смотрел в завтрашний день, разговаривал сам с собой и советовался, подкармливая пламя свежими ветками. Отдыхать намерился лишь тогда, когда совсем слиплись глаза. Улегся поближе к огню, на нагретом полу. Долго перекатывался с боку на бок, не мог уснуть, успокоиться, бормотал одно и то же, как сумасшедший:

– Что будет завтра? Что же будет завтра?.. Что?..

А потом как-то пригрелся, младенчески сложившись комочком, и приготовился к кошмарам, демонам, всегда поджидающим в них.

Но они так и не явились…

Вторник, 22 декабря 2020 года

Чуть забрезжил свет – и Дин с вороном, закинув в желудок скудный завтрак, опять встал на рельсы, возобновил слепое паломничество к людям. Вторые сутки после метели держалась над пустошами Заречья гробовая тишина. Ни вороньего клекота, ни волчьего воя, ни голоса ветра – ничего, кроме треска льда и скрипа снега под подметками. Тихость вокруг, голизна. И хоть кто-нибудь живой бы показался – безлюдно же, как в Арктике! – нет, никого. Будто и вправду все вымерли… За время пути повстречались только ополовиненные опоры ЛЭП, бурлящая топь да два безымянных перрона – мягко сказать, негусто. Негде даже остановиться на привал, подкрепиться, не говоря уже про ночную остановку. Несколько раз Дину приходило в голову отпускать Остроклюва на разведку, но тот, грифом покружив над землей, возвращался ни с чем, раздосадованно каркал – «прости, хозяин, кругом пусто, все осмотрел».

Общий настрой падал ежечасно, надежды – блекли. Дин уже начал жалеть, что избрали этот маршрут, вслух кидался проклятиями. Да и припасы отнюдь не прибавлялись: вода исправно расходовалась, мясо – медленно, но верно подъедалось. А восполнять нечем. Сколько же еще рассекать по чертовой пустыне, устланной зелеными снегами? День? Два? Неделю? Вечность, может?.. Одному Богу известно…

Полдень принес первые успехи: вдали обрисовались контуры многоэтажек, заводских труб, градирен. Мрачные напоминания ушедших времен. Триумф человеческого интеллекта. Сердце Дина от ликования запело, пустило по венам буйную кровь – в самом деле, что ли, дошли? Не видение ли? – а спустя час остыло, как на стуже побывало: рельсы непредвиденно оборвались, впереди – рухнувший мост. Расстояние немыслимое. Тут если только на крыльях перелетать. Поход завершен? Все кончено?

От усталости в ногах, разочарования, злой, Дин подошел к обрыву, трусливо заглянул, сглотнул – высота невероятная, устанешь падать. А внизу, расшибленные о трассу, мостовой бетон и железо, в инее, посыпанные пеплом, съеденные коррозией и кислотными ливнями, – грузовые составы, вагоны-цистерны. Спят вековечным сном, поскрипывая, в своем последнем пристанище.

В перепуге отпятился, зажмурился, представляя, как камнем летит с такой вышины, окаменел весь. Внутри зарождался, креп ужас, глаза остекленели, словно у помешанного, в уме – круговерть, раздвоенность: то ли как-то перебираться на ту сторону, то ли вообще плюнуть и поворачивать обратно домой. С нетерпением закурил. Ворон соскочил наземь, в два прыжка, тряся гузкой, очутился на отвесной арматуре.

– Вот и приплыли, кажись. А была б ночь – точно вниз полетел. Придется теперь как-то спускаться, в обход идти… – дыхнув дымом вперемешку с паром, резюмировал Дин. Рука с сигаретой ходила ходуном. Потом уже, когда отогрелся духом, добавил: – Ну надо же, а?.. Времени столько впустую потратим… Дьявол…

Делать нечего – проделали крюк… Утомительный спуск, овраги, дорожные ухабы, рытвины, сугробы. Уже подкрадывался вечер. Солнечное колесо погружалось за горизонт. Оба измотались, измучились. Дин передвигал негнущиеся ноги механически, не задумываясь над тем, как это у него получается. Мечталось повалиться навзничь в прах со снегом – как же надоело идти! – и вволю, полной грудью, сжигая морозом легкие, надышаться до опьянения, до смерти. Остроклюву наскучило рассиживать на плече. Затеял самовольничать, все чаще взмывал в небо, забывая про незажившие раны. И отругать бы его для профилактики, но Дин изнемог, во рту засуха такая, что языком не пошевелить. Думал:

«Ладно, пускай полетает. Я бы тоже не отказался, а то ног почти не чувствую…» – и птице: – Далеко только совсем уж не залетай! И не гони так – в жизни не поспею за тобой…

Побрели прочь от дорог, полями, беспутицей. Перелески, склоны… Силы совсем на исходе, у обоих в желудках – бунты, мучает жажда. Но фортуна улыбнулась им: неподалеку нашлась одинокая полуразвалившаяся постройка: место, чтобы оставаться на ночь, небезопасное, но для ужина и кратенькой передышки вполне годное. Двинули туда.

Сумерки легли на пустошный снег, точно черный шелк на изумруд: плавно, неспешно, обтекая. Ни луны, ни звезд. Страшное время наступило. Берегись, человек. Дин вынул фонарь. До последней секунды верил глазам, никогда не подводящему волчьему чутью, но не вытерпел, пробудил неживой свет. Дошли. Разместились на втором этаже: первый – одна сплошная разруха, некуда шаг сделать. Довольствовались скромным костерком, доедали и допивали оставшееся. Дина на последней капле кипятка в крышке холодно хватануло за горло отчаянье, беспросветность:

– Мяса почти не осталось, воды – тоже, а из пустыни так и не вышли… – навалился спиной на стену, изрезанную щелями в палец толщиной, знобко съежился, затравленно посматривая на мерклое пламя. Оно, чуть живое, хило вылизывало древесный отпилок, готовилось умирать, навсегда отдаваться темноте. – Людей так и нет. Никого тут нет в этом заснеженном аду… И дома те далекие – надгробия. Там тоже все мертвы. Все… Никого не осталось, кости одни – и те костоглоты растащили…

Снаружи тревожно каркнули. С глаз Дина в один момент сошла серая поволока, мотор в груди усердно заработал, впрыснул топливо в вены. Осенила пугающая догадка. Кинул порывистый взгляд налево – Остроклюва нет! Задавил огонек, подхватил снаряжение – и на улицу. Стрелять из лука в случае чего, да еще с и фонарем – надо быть чудодеем. Расчехлил нож.

– Остроклюв! Уголек! Ты где?.. Что случилось? – в осторожном беге кричал Дин в ночь, кропотливо освещая путь. Снега близ руин неглубокие, но коварные – запросто можно угодить в какую-нибудь яму, переломаться. Сам верещал в мыслях: «Неужели встретил кого?! Убьют ведь…»

Конус электрического света вспорол мрак, показал скрюченное, в морозобоинах, дерево, а повыше, на толстой ветви, подвешенный за ноги, разутый, в обносках, со связанными руками-ногами и табличкой на шее, – висельник. Остроклюв нашелся здесь же: самозабвенно клевал уже кем-то поеденные обугленные пальцы, долбил пятки. Добрался-таки до падали, и на хозяина ни одним глазком, не стеснялся. Видимо, унюхал мертвечину и покликал Дина, чтобы оценил страшную находку, а сам – за дело, пока выговор не сделали…

Дина от такого зрелища пробрало и жутью, и хладом. И вроде мерзко самому, отойти бы, как от чумного, не прикасаться, и осмотреть хочется, понять, кто с ним так. Замешкался, затоптался, потом попросил вполслуха ворона:

– Перестань при мне таким питаться. Я же тебя нормально кормлю. Отучайся. Или уж хотя бы так, чтобы я не видел, и не слышал… – и сразу строже: – Понял? Меня-то уважай!

Ворон, то ли уловив настроение хозяина, то ли из учтивости, черной тенью перелетел на другую ветку, сломал сучок, низким басом каркнул – «больше не буду, хозяин, прости…»

Дин приподнял смерзшуюся картонную табличку, перевернул, посветил, гласно прочитал послание, написанное углем, – и изнутри покрылся изморозью:

«Душитель. Убийца семерых мужчин, пяти женщин, трех детей и четырех стариков. Гнить ты будешь до первых кислотных дождей.

Народ приговорил, мы – исполнили.

Н.В.Х.»

– Искал людей, а нашел кого?.. Зверей?.. – высказался он, ошеломленный и растерянный, выпустил из дрогнувших пальцев картонку со словами, обжигающими хлеще любого мороза и пепла вместе взятых. Та закачалась, взлохматила покойнику волосы. – Здесь какое-то средневековье… Куда же мы пришли-то с тобой, друг?..

У ворона ответ нашелся – к вратам ада, – но он остался внутри, невысказанный, неуслышанный. Остроклюв никогда бы не забрался так далеко, это все воля хозяина. Его слово – закон, ослушиваться нельзя.

Сгустилась темь. Морозец взъярился, уперто лез под одежду, под перья. Маска Дина выстудилась, расшилась зимними узорами. Уж самая пора задумываться, где оставаться ночевать, а охотник и ворон, борясь со сном и темнотой, – в пути. Давно бы Остроклюву понять: Дин – безумец, всех тащит в лапы смерти, и незаметно улететь, бросить за все хорошее, да предан до умопомрачения, и умрет за него, если потребуется. Все-таки странные союзы рождают порой голод, одиночество и лишения. Спаивают неспаиваемое. Две заблудшие души, казавшиеся еще вчера чем-то чуждым друг другу, теперь постигают дружбу, трансформируются в нечто целое, неразделимое.

Бродили наугад долго, пока не выдохся фонарь. Чернота обступила человека и птицу моментом, незримой стеной. Ворон всполошился, вскликнул первым, Дин от неожиданности даже ахнул, застопорился на полушаге – глаза ничего не различали, будто в секунду ослеп. Избаловался ты, Дин, технике доверился, стал глаза отучать от темноты. Почудилось, что падает, поджал ноги, заводил руками, ловя равновесие. А вокруг – дикий, уродливый пустырь, могильник. На ощупь полез в карман рюкзака за запасными батарейками. Ладони взмокли – боялся уронить. Случись такому – их так просто не найти, если только дожидаться рассвета. Да протянут ли до него? На открытой-то местности, в богом забытом месте?..

С бранью, злостью, иззябшись с головы до пят, с четвертого раза, но поменял. С воскресшим светом расступились тени, все мерзости ночного мира. Звериный ужас, когтями вцепившийся в сердце, истощился, в душе затеплилась какая-то обнадеживающая уверенность, отвага. Забрели в дебри. Заросли, опасные овраги. Ветки нещадно секли щеки через подшлемник, хуже бича били в кровь пальцы.

«Если б не пеплопад, хрен бы вот так полазил по кущам: хищник-то не дремлет…» – подумалось Дину.

Скоро вдали возрос пригорок с пущенными поверху грузовыми составами. Они тянулись бесконечно долгой вереницей, и не сосчитать. А вдоль путей, перерубленные, обмякшие, согнутые, как от боли, неровной шеренгой выстроились столбы. Правее фонарь Дина выхватил из темноты дорогу, уводящую к лестнице. Едва успел спуститься, различив мост и вход в тоннель, – пришлось срочно тушить свет: оттуда, из невообразимой глубины, перемноженные эхом, добегали чьи-то рявкающие голоса, топот, возня. Словно это – громадная пещера, а в ней – неспящее древнее чудовище. И в жизни не догадаешься, что люди там…

Ворон в предчувствии беды завертелся на плече, Дин прерывисто задышал, пропитываясь по́том. Он в полнейшем неведении: или бежать отсюда со всех ног, или прошмыгнуть мимо, или никуда не сворачивать и пойти на риск.

Все же, переступая через себя, избрал третье, безрассудный. Шепнул Остроклюву:

– Сиди тихо, ни звука! Понял? – и, светя в ладонь, чтобы хоть что-то различать перед собой, двинулся дальше.

Утроба приняла путников безмолвно, сонно, как плотоядное растение очередную добычу. Здешний холод потрясал, ломил кости – снаружи теплее. Сердца бились неуемно. Вот еще секунда-другая – и точно окажутся в западне. Но нет, ничего не происходит. Дьявол забавляется, ему пока интересно дергать смертных за ниточки. Затолкались среди ничейных машин, грузовиков, фургонов, прицепов, обжитых лозой. Лишь бы не шуметь, а там, быть может, удастся проскочить. Еще есть шанс повернуть, Дин, слышишь?..

По стенам впереди заплясал беглый свет от трех фонарей, завертелись растянутые тени. Стали слышны звуки борьбы, женские придавленные всхлипы. Ранее нечленораздельный говор, искаженный дистанцией, сделался отчетливее, очеловечился:

– Ну же, сука!.. Говори, где воду взяла?.. Перестань брыкаться, корова!.. Или мы тебя прямо здесь шлепнем!.. Ай, глаза… Больно! Ах ты, тварь, царапаться вздумала?.. – потом два крепких мужских удара: глухой и звонкий – в живот и в лицо. Кашель, стон. Сплюнули.

«Вот они, темные, – закусив от злости губу, в уме высказался Дин, – хуже любой грязи…» – и похолодело, нашептывая: – Вмешаться надо. Убьют ее. Истерзают – и убьют. Как собаку. Это ж отморозки… – потом ворону, пальцем постучав по пернатой груди: – Ну что, поможем? А?

Покрался беззвучным призраком. Свой фонарь выключил – ориентировался по вспышкам бандитских. Приготовил лук, стрелу. Остроклюв на плече затвердел: ждал команды. Полусумрак. Воздух пропитан разложением, прелостью. По углам, выхватывая редкие отблески света, зеленелся снег, заметенный ветром, в рытвинах лохматился пепел. Под потолком разросся невиданных габаритов «камнежор». Шевелился, точил вековой кирпич. Пару лет – и все тут рухнет.

Дин с птицей затаился за легковушкой. Дальность – что надо: всех видно как на ладони. Понаблюдал за налетчиками. Бородатые, плешивые, как плохо остриженные овцы, в кошмарных ожогах. Одежда бродяжья, в заплатках, не по сезону. Шапка и перчатки только у одного – видать, за старшего, вся добыча – ему. При нем же и пистолет. Остальные с прутьями. Очевидно, в пустошь не суются, орудуют «не отходя от кассы»: добыче здесь деваться некуда, помощи не докричаться. Пойманная, одетая в теплые мужские вещи, сидела на полу, держалась за разбитый нос. Короткие темные волосы всклокочены, всю трясло. В стороне – распотрошенный вещмешок, небольшие санки с привязанными полными бутылями воды. Опять приступили к допросу – никак. Двое рывком поставили на ноги, взяли под руки, дабы не вырывалась. Главарь, запрокинув той голову, ткнул дулом в щеку. Говорил много мерзостей, угроз… Все надеялся на силу слов – а без толку. Тогда разорвал ей куртку, задрал свитер, облизнулся на тощее тело, груди. Глаза плотоядно сверкнули. Свора вошла в кураж.

– Раз по-хорошему у тебя язык не развязывается, тогда, тварь, выбирай: или тебе сейчас вышибут все зубы, или нашу троицу будешь до рассвета развлекать… – пошлая усмешка, у одного – слюнки на губах, второй – ощерился беззубо. Женщину от уготованной участи пробило на истерику. Заткнули рот. – Изголодались мы, а тут такая цыпка… – и сразу с приговором: – Хотя тебя и так и этак придется в расход – с едой-то туго сейчас…

«Выжидать больше нельзя», – отмерил Дин и – Остроклюву, ободряюще пощекотав левое крыло: – Самого дальнего бей, хорошо? Справишься? Не разучился охотиться? А я прикрою, не бойся…

Ворон, прошуршав перьями, – клювом бандиту в висок. Смачно щелкнуло. Того – наповал. Несколько мгновений шакалы отупело глядели на птицу, умеючи выклевывающую глаза бывшему подельнику. Потом – свист из темноты, по тоннелю пронесся отзвук. Предводитель шайки булькнул, бескостно переломился вбок, грохнулся рядом со стрелой в шее. Последний – в бега. Да сам же и заблудился в этом вонючем лабиринте, растерянно заметался. От попадания в затылок распластался на капоте, будто распятый задом наперед.

Спасенная незнакомка, ошеломленная всем произошедшим, смертями, оправила одежду, сообразила подобрать прут для самозащиты – хотя пистолет бы оказался куда кстати, – неправильно взяла двумя руками, отчего-то сочла Остроклюва злейшим врагом, замахнулась, но Дин спокойным тоном остановил:

– Нет. Он не тронет. Это друг. Брось оружие, – и без спешки вышел из тьмы, светя в нее фонарем. Теперь она предстала полностью: невысокая, синеглазая, с тонкими бровями, острым потемневшим носом и белой, как мел, кожей в морщинах. На полных губах виднелась кровь, щеки ввалились, скулы по-мужски острились, замечались невольным взглядом. На лбу и переносице – зарозовевшие крапины от кислоты: на всю жизнь пометило небо. – Бросай-бросай. Их больше нет. Все. Тебя никто не тронет…

Пошмыгала, помедлила, без какого-либо доверия одичалой кошкой посмотрела на Дина, на ворона. Дружелюбия не случилось. Пальцы крепче сомкнули железо. Отступила на шаг.

– А ну! Не подходи! Вдруг ты такой же, как эти свиньи? Просто прикидываешься?.. – боевито бросила издали. Голос басовитый, трубный. Услышишь так – и не скажешь, что женский: мужик какой-то прокуренный. В произношении четко прорезались славянские нотки. И вдруг сказала, как отсекла: – А ты вот докажи, что доверять тебе можно…

Дина перекривило изумление: еще пару минут назад выла перед бандитами раненой волчицей, а теперь какие-то условия выдвигает. И где, спрашивается, благодарность? Кисло улыбнулся.

– Доказательства, говоришь?.. – растянуто повторил, прошагал к трупам, невзирая на предупреждение, собрал стрелы, пошарил по карманам. Из ценного – пистолет. Вытащил обойму – подходит к старому. Щелкнул предохранителем, сунул к себе. Потом обернулся – та боялась пошевелиться – с нажимом высказал: – А то, что тебе, вообще-то, жизнь сохранили – ничего, нет? Не подходит такое?

– Может, решил меня на закуску оставить и себе все награбленное забрать, откуда ж я знаю…

– Тогда бы обошелся без прелюдий – всех пострелял. Логично? Я – человек прямой, – и тут же подскочил к ней, без труда обезоружил. Пока не опомнилась, зашвырнул прут куда подальше. Вес немалый, а полетел как невесомая ветвь. Прокатился звон. Женщина обомлела: еще чуть-чуть – и сердце укатится в пятки. Наклонил к себе, тряханул за плечи, сердито, по-медвежьи рыкнул: – Ты что, дура совсем?.. Не понимаешь ни хрена? Тебя же изнасиловать и сожрать собирались! Как животное какое-то, как дичь! Понимаешь ты?! Хотел бы сделать то же самое – сделал бы, поверь. Но я – не они. Я – другой. И пожитки мне твои на хрен не сдались! А ты вместо простого человеческого «спасибо» упреками непонятными сыплешь! И помогай после этого всяким! Совести у тебя нет… – и отстранил.

Отошел прочь, словно от чего-то смердящего и заразного, махнул рукой, ругнулся про себя. Позвал Остроклюва на плечо. От него запахло кровью, к кончику клюва присохла мякоть.

– Хамоватая она, уголек. Уходим. Пускай тут одна кукует, – демонстративно высказался, закурил. – Не эти, так другие придут. Свято место, как говорится…

– Постой! – надтреснуто вылетело сзади.

Дин остановился меж автомобилей. Вздохнул, сделал затяжку, носом пустил дым. Поворачиваться не подумал. И идти надо, конечно, а что-то вот держит, точно гвоздями к земле прибили. Совестливость? Жалость? Оставлять-то людей на произвол судьбы не привык. А брат с сестрой? С ними-то как поступил? Забыл? Скрипнул зубами, какие остались во рту. Сплюнул. Затушил окурок. Развернулся.

– Ну чего тебе еще? – процедил он, сощурился на незнакомку. Та – ни живая, ни мертвая – с просящим видом чего-то мялась, топталась, то стрельнет глазами, то опустит их. В них – панический ужас, обреченность.

– Не уходи… – промямлила она и продолжила, торопясь, точно испугалась, что Дин сейчас развернется и зашагает дальше, не дослушав: – Не уходи, пожалуйста. Не оставляй меня тут… – и здесь же: – Прости, что приняла тебя за такого же, как они. Я благодарна за помощь! Правда! Но доверять никому не могу: людей нормальных почти не осталось…

– Делаешь успехи, – хмуро усмехнулся Дин. – Ну а чего ж ты меня останавливаешь-то, если не доверяешь. Определись уж…

– Ты же сам сказал, что ты – другой. Забыл? Значит, с тобой можно хотя бы договориться. Про доверие я и не говорю…

«Чего-то темнит…» – ущипнула Дина мысль – и той, подступив на три шага: – Сделку мне, что ли, предложить хочешь? Да? Если так, то я пас, извини: на авантюры не подписываюсь – нахлебался по горло!