Фридрих Шиллер Нечто о первом человеческом обществе по данным Моисеева Пятикнижия

Путь человека к свободе и гуманности

На помочах инстинкта, на которых оно и поныне ведёт неразумную тварь, ввело человека провидение в жизнь, и так как разум его пребывал ещё в зачаточном состоянии, оно стояло у него за спиной, подобно заботливой няньке. Голод и жажда открыли человеку потребность в пище. Всем, в чём он нуждался для удовлетворения этой потребности, провидение в изобилии окружило его и посредством обоняния и вкуса руководило его выбором. Щадя его наготу, оно даровало ему мягкий климат и, оберегая его беззащитную жизнь, установило вокруг него мир, ничем не нарушаемый. Для поддержания рода оно позаботилось вложить в него половое влечение. В том, чем он сходствует с растением и животным, человек был таким образом полностью завершён. Начал понемногу развиваться и его разум. Поскольку природа продолжала печься о человеке, думать и действовать за него, он тем легче и беспрепятственнее мог отдать свои силы спокойному созерцанию, и его разум, ещё не отвлекаемый никакою заботой, мог безмятежно заниматься созиданием для себя орудия — языка, а также развлекаться пленительной игрой воображения. Человек созерцал вселенную ещё счастливым взглядом. Его радостно настроенная душа бескорыстно и целомудренно воспринимала любое явление; целомудренными и яркими отлагались они в его восприимчивой памяти. Итак, беззаботным и благостным было начало дней человеческих, да иным оно и быть не могло, дабы человек окрепнул для предстоявшей ему борьбы.

Предположим, что провидение остановило бы его на этой ступени; в таком случае человек стал бы счастливейшим и разумнейшим из животных, но никогда бы не вырвался он из-под опёки естественных влечений и побуждений, никогда бы его действия и поступки не стали свободными и, следовательно, нравственными, никогда не преступил бы он границ, положенных миру животных. В сладостном покое, подобно вечному младенчеству, протекала бы его жизнь, и круг, в котором бы он неизменно вращался, был бы предельно тесен: от желания к наслаждению, от наслаждения к покою и от покоя — снова к желанию.

Но предназначение человека было иным, и заложенные в нём силы призывали его к совсем иному блаженству. Всё, что природа делала за него в его младенческом возрасте, он, достигнув совершеннолетия, вынужден был взять на себя. Он сам должен был стать творцом собственного благополучия, и степень этого благополучия зависела исключительно от него самого, от доли, внесённой им в его созидание. С помощью разума надлежало ему вновь обрести состояние утраченной им теперь невинности и вернуться свободным и разумным туда, откуда он вышел подобным растению, вышел существом, руководимым только инстинктами; из рая неведения и рабства человек должен был, хотя бы много тысячелетий спустя, подняться ценою трудов и размышлений в рай познания и свободы, где ему надлежало подчиняться внутреннему нравственному закону столь же неукоснительно, как он некогда подчинялся инстинкту, и поныне властвующему над растениями и животными. Что же должно было неминуемо случиться? Что не могло не произойти, раз человеку было предопределено двинуться навстречу этой далёкой цели? Едва только он впервые испытал силы своего разума, как природа тотчас выпустила его из своих попечительных рук, или, вернее, он сам, увлекаемый ещё неведомым ему самому побуждением и не сознавая величия того, что творит, скинул с себя помочи, направлявшие его до этой поры, и, ринувшись с неокрепшим ещё разумом в самую гущу бурной и стремительной жизни, вступил на опасный путь нравственного освобождения. Если глас божий в Эдеме, налагающий запрет на древо познания, мы примем за голос инстинкта, отталкивающий человека от этого древа, то его пресловутая непокорность завету господню явится не чем иным, как отпадением от инстинкта, то есть первым проявлением самостоятельности, первым дерзанием его разума, рождением его бытия в мире нравственных представлений. Это отпадение человека от руководившего им инстинкта, правда принёсшее во вселенную нравственное зло, но вместе с тем сделавшее возможным появление нравственного добра, есть, несомненно, величайшее и счастливейшее событие в истории человечества; с него начинается освобождение человека, и здесь был заложен первый краеугольный камень человеческой нравственности. Прав школьный учитель, толкующий это событие как грехопадение первозданного человека и там, где это возможно, извлекающий из него полезные моральные поучения; но не менее прав и философ, приветствующий человечество с таким существенным шагом на пути к совершенству. Первый прав, называя это грехопадением, так как человек вследствие этого события из безгрешного создания превратился в греховное, из совершенного питомца природы — в несовершенное нравственное существо, из счастливого орудия — в несчастного творца.

Но прав и философ, сие называющий исполинским шагом вперёд, ибо лишь благодаря этому шагу человек превратился из раба естественных побуждений в создание, действующее свободно, из автомата — в нравственное существо; совершив этот шаг, он впервые вступил на лестницу, которая через много тысячелетий приведёт его к владычеству над собой. Отныне путь к наслаждению удлинился. Поначалу человеку достаточно было протянуть руку, чтобы удовлетворить зародившееся желание, тогда как теперь удовлетворение желания было обусловлено замыслом, волей к действию и, наконец, усилием. Доброе согласие между животными и человеком окончилось. Нужда гнала животных на поля, возделанные человеком, и побуждала их нападать на него самого; поэтому он вынужден был при помощи своего разума обеспечить себе безопасность и превосходство сил, в котором ему отказала природа; ему пришлось изобрести для себя оружие и оберегать свой сон, построив неприступное для этих врагов жильё. И вот тут, частично отняв у него животные наслаждения, природа вознаградила его духовными радостями. Взращённые им растения поразили его своим вкусом, которого он доселе за ними не знал; после томительного дневного труда сон под выстроенным им самим кровом казался более сладостным, чем среди ленивой безмятежности рая. Борьба с разъярённым тигром также радовала его: в ней открывались ему сила собственных мышц и собственная хитрость, и всякий раз, преодолев какую-нибудь опасность, ему за спасение своей жизни приходилось благодарить лишь себя самого.

Теперь он был уже слишком облагорожен для рая, и если порою, под гнётом нужды и забот, он и мечтал вернуться туда, то потому лишь, что ещё не познал себя самого. Внутреннее нетерпеливое влечение — пробудившаяся в нём жажда деятельности — преследовало бы его в этом праздном благополучии и отравило бы радости, достигнутые им без приложения труда. Оно превратило бы рай в пустыню, а вслед за тем пустыню — в рай. Не будь у человека необходимости бороться с врагами более страшными, чем неурожай, ярость диких зверей и непогода, — люди были бы счастливы. Однако на человека наседала нужда, в нём заговорили страсти, и вскоре они восстановили его против себе подобных. С таким же человеком, как он сам, пришлось ему вступить в борьбу за собственное существование, борьбу длительную, запятнанную преступлениями, до сих пор не закончившуюся, — но лишь в этой борьбе могли совершенствоваться его разум и его нравственность.

Семейная жизнь

Уже первые сыновья, рождённые праматерью человечества, имели перед своими родителями весьма важное преимущество: они воспитывались людьми. Все успехи, достигнутые родителями самостоятельно и потому в медленном и упорном труде, пошли на пользу их отпрыскам. С самого раннего возраста передавались они детям, как бы играючи, в наставлениях, проникнутых нежной родительскою любовью и лаской. Таким образом, начиная с первого сына, рождённого женщиной, вступает в действие мощное орудие, то орудие, благодаря которому род человеческий сохранил все накопленные им знания и будет сохранять их и впредь, а именно: традиция, или передача понятий.

Здесь повествование Моисея прерывается, и после промежутка, объемлющего свыше пятнадцати лет, оба сына предстают перед нами уже взрослыми. Этот отрезок времени имеет, однако, существенное значение для истории человечества, и если источник оставляет нас здесь перед пробелом, то разум наш должен постараться восполнить его.

Рождение сына, его кормление, уход за ним и его воспитание в немалой мере приумножили познания, обязанности и опыт первого человека, и мы должны попытаться показать это с возможною полнотой.

Своим насущнейшим материнским обязанностям первая мать училась несомненно на примере животных; что же касается облегчения родов, то ему, надо полагать, её научила нужда. Забота о детях заставила её обратить внимание на множество мелочей, создающих уют и удобства и доселе неведомых ей; количество предметов, которые она научалась употреблять, всё возрастало, и материнская любовь была на этот счёт чрезвычайно изобретательна.

До этого времени родители знали лишь один-единственный вид общественных отношений, лишь одну любовь, ибо каждый из них имел перед собою только одно существо. Теперь, с появлением нового существа, им открылся новый вид любви, они познали новый вид нравственных отношений — родительскую любовь. Это новое, совершенно бескорыстное чувство было более чистым, нежели то, уже им известное, которое основывалось исключительно на удовольствии и на потребности в общении друг с другом.

Таким образом, испытав это новое для себя ощущение, они поднялись на более высокую ступень нравственности, оно облагородило их.

Но любовь к детям, общая отцу и матери, повлекла за собою немалую перемену и в отношениях, ранее существовавших между ними. Совместные заботы, радости, нежное участие к общему предмету любви соединяли их ныне новыми, прекраснейшими узами. При этом каждый из них открывал в другом новые черты нравственной красоты, и всякое такое открытие возвышало их взаимоотношения и придавало им утончённость. Мужчина любил в жене мать — мать любимого им сына. Женщина уважала в муже отца — кормильца её ребёнка. Чувственное влечение, привязывавшее их друг к другу, возвысилось до глубокого взаимного уважения, из своекорыстной любви полов выросло прекрасное чувство — супружеская любовь.

Вскоре этот нравственный опыт был обогащён новыми переживаниями. Дети росли, и между ними в свою очередь постепенно возникали нежные узы. Ребёнок охотнее всего тянется к такому же ребёнку, как он, ибо всякое существо, любя подобных себе, любит в сущности самое себя. Из таких тонких, почти неприметных нитей, связывавших детей между собою, выросло чувство братской любви — новое открытие для первых родителей. Теперь они видели перед собой, за пределами их собственных отношений, картину взаимоприязни и благожелательства, и они вновь переживали свои давние чувства, отражённые на этот раз в зеркале юности.

Пока они оставались одни, они жили лишь в настоящем и прошлом, тогда как теперь им сулило радости далёкое будущее. Поскольку они наблюдали, как подрастают их дети и каждый день раскрывает в них неведомые доселе способности, перед родителями возникали заманчивые картины будущего, когда их дети станут взрослыми и уподобятся им самим, и в их сердцах пробуждалось новое чувство — надежда. Сколь безгранична область, открываемая людям надеждой! Прежде они могли испытывать удовольствие лишь однократно, непосредственно ощущая его, — теперь же, ожидая его, они могли бесчисленное множество раз наслаждаться всякой будущей радостью.

Когда же дети подросли уже не в мечтах, а в действительности — какое многообразие воцарилось в этом первом человеческом обществе! Всякое понятие, сообщённое ими детям, по-своему преломлялось в каждой из юных душ и поражало новизной. Теперь возник оживлённый обмен мыслями, для нравственного чувства открылись возможности широкого проявления, и это в свою очередь развивало его; язык, становясь богаче, стал выражать понятия точнее и красочнее и уже отваживался передавать более тонкие ощущения; человек приобретал новые сведения об окружавшей его природе и стал по-новому применять уже добытые прежде. Теперь всё внимание человека было поглощено им самим. Теперь не было больше опасности, что люди могут унизиться до подражания животным!

Различия в образе жизни

Успехи культуры сказались уже в первом поколении людей. Адам возделывал землю. Один из его сыновей, как нам известно, открыл новый способ пропитания — он занялся скотоводством. Таким образом, уже в те времена человечество, в зависимости от условий существования, делилось на два разряда: земледельцев и пастухов.

Школою первого человека была природа, и ей он обязан всеми полезными в жизни знаниями. При внимательном наблюдении порядок размножения в растительном мире не мог надолго остаться для него тайною. Он видел, как природа сеет и как она поливает, и в нём пробудилось желание подражать её примеру, а вскоре и нужда побудила его оказывать природе поддержку и умелыми действиями увеличивать её добровольные щедроты.

Не следует, впрочем, думать, что первое поле было засеяно хлебными злаками, — для этого нужно было иметь слишком много знаний и навыков, а ведь природе свойственно движение от простого к более сложному. Одним из первых возделываемых человеком растений был, по всей вероятности, рис; на него указывала людям сама природа, ибо рис произрастает в Индии в диком виде, и древнейшие историки упоминают о возделывании риса, как об одной из древнейших отраслей земледелия. Человек заметил, что длительная засуха истощает растения и что после дождя они быстро оправляются и оживают. Он заметил, кроме того, что ил, нанесённый разливом рек, способствует увеличению плодородия. И то и другое открытие он применил на деле: он начал давать растениям искусственный дождь и в тех случаях, когда поблизости не протекала река, несущая ил, — натаскивать его на своё поле. Итак, он научился поливать и удобрять почву.

Труднее, по-видимому, дался ему первый шаг, направленный к использованию животных. И тут, как и во всём прочем, он начал с самого несложного и естественного. Возможно, что, прежде чем посягнуть на жизнь животных, несколько поколений довольствовалось только их молоком. Несомненно, что на первую попытку употреблять молоко животных в пищу людей натолкнуло материнское молоко. Познакомившись с этой новою пищей, человек сразу захотел обеспечить себя ею. Стремясь иметь эту еду всегда наготове и про запас, он не мог дожидаться благоприятного случая, который столкнул бы его с нужным животным именно в тот момент, когда он ощущал голод. Поэтому он надумал собрать вокруг себя некоторое число пригодных для его целей животных; он завёл себе стадо. Для этого потребовались, однако, такие животные, которые живут сообща; ему надлежало перевести их из состояния дикой свободы в состояние покорности и мирного покоя — иначе говоря, приручить. Прежде чем он отважился на приручение тех животных, которые были дикого нрава и превосходили его силою и естественными средствами самозащиты, он занялся укрощением наименее диких и уступавших ему в силе. Овцу он приручил, таким образом, раньше, чем свинью, быка или лошадь.

Лишив животных свободы, он вынужден был взять на себя заботу об их прокормлении и печься о них. Так он сделался пастухом. Пока человеческое общество было немногочисленным, природа в избытке давала пропитание его стаду, состоявшему из немногих голов, и человек не ведал иной заботы, как подыскивать подходящее пастбище, а когда оно истощалось — заменять его новым. Этот лёгкий труд вознаграждался с лихвою, и плоды, которые он доставлял, не зависели ни от времени года, ни от перемены погоды. Постоянное довольство было уделом пастуха, свободолюбие и ленивый весёлый нрав стали чертами его характера.

Совсем по-иному сложилась судьба земледельца. Он был рабски привязан к обрабатываемой им земле; избранный им образ жизни лишил его какой бы то ни было свободы передвижения. Старательно должен был он ухаживать за нежными ростками возделываемых им растений, помогая природе своим трудом и уменьем, тогда как пастух предоставлял своему стаду самому заботиться о себе. Вначале из-за недостатка орудий любая работа была для земледельца чрезвычайно тяжёлой, и ему едва хватало обеих рук, чтобы управиться с нею. Сколь многотрудным должен был быть уклад его жизни, пока лемех плуга не принёс ему облегчения и пока он не заставил прирученного им быка делить с ним тяготы, сделаться его товарищем по работе!

Взрыхление почвы, сев, поливка, наконец жатва — каких усилий требовало всё это! А сколько ещё работы после жатвы, прежде чем человек мог вкусить плоды своих трудов! Как часто приходилось ему отстаивать свои посевы от диких зверей, нападавших на них, охранять и огораживать их, бороться за них, нередко с опасностью для собственной жизни! И как ненадёжны были при всём этом плоды его трудолюбия, отданные во власть стихиям и временам года! Вырвавшийся из берегов поток, выпавший град могли погубить посевы перед самою жатвой и подвергнуть человека жесточайшим лишениям. Сурова, несправедлива, превратна по сравнению с мирным спокойным уделом пастуха была участь земледельца, и душа его, обитавшая в теле, закалённом неустанной работой, не могла не ожесточиться.

Сопоставляя свою суровую долю со счастливым существованием пастуха, он не мог не заметить неравенства, которое их разделяло; в соответствии с присущим ему образным мышлением пастух должен был казаться ему баловнем неба.

В груди его зародилась зависть; впервые обнаруженное неравенство между людьми не могло не распалить эту пагубную страсть. С завистью и злобой взирал он на благословенную жизнь пастуха, который мирно пас своё стадо где-нибудь в холодке, в то время как пахаря нещадно жгло солнце и изнурительный труд заставлял его обливаться потом. Беззаботное веселье пастуха вызывало в земледельце раздражение. Он ненавидел пастуха за то, что тот счастлив, и презирал за вечную праздность. Так затаил он в сердце глухую вражду, которая при первом же поводе должна была повести к насилию. Такой повод не замедлил представиться. Границы личных прав каждого не были в те времена строго определены, и не существовало ещё законов, различавших «моё» и «твоё». Каждый считал, что имеет равные с остальными права на землю; лишь возникавшие между людьми столкновения повлекли за собой раздел её. Предположим, что стадо объело все близлежащие пастбища, а пастух не хочет уходить далеко от семьи, в незнакомые края. Как же ему быть? Какая мысль, естественно, должна была прийти ему в голову? Он гнал своё стадо на посевы земледельца или, в лучшем случае, не препятствовал, когда оно само находило дорогу к ним. Для его овец здесь было изобилие корма; закона же, воспрещавшего пользование чужим полем, не существовало. Всё, что ему было доступно, ему и принадлежало, — так рассуждал человек в дни своего младенчества.

Теперь впервые пришли в столкновение человек с человеком. Место дикого зверя, с которым вёл борьбу земледелец, занял теперь человек. Врагом земледельца оказался пастух, готовый, подобно зловредному хищнику, уничтожать и портить его посевы. Не удивительно, что земледелец встретил его не иначе, чем встречал хищника, примеру которого следовал на этот раз человек. Ненависть, долгие годы вынашиваемая в груди земледельца, способствовала ожесточению, и одним смертоносным ударом дубины отомстил он соседу, счастью которого давно уже завидовал.

Так печально закончилось первое столкновение между людьми.

Конец равенства

Некоторые места в нашем источнике позволяют нам сделать вывод, что полигамия на заре человечества была явлением редким и что, следовательно, уже в те времена был в силе обычай ограничивать себя в браке и довольствоваться одною женой. Упорядоченные браки свидетельствуют, однако, о некоторых начатках морали и об утончённости нравов, которые мы едва ли ожидали найти в столь отдалённые времена. В большинстве случаев, лишь испытав последствия беспорядочной жизни, устанавливали люди определённый порядок, и законы, как правило, порождаются беззаконием.

Итак, закрепление упорядоченных браков основано, надо полагать, не столько на законе, сколько на обычае. Первый человек не мог жить иначе, как в браке, а его пример для второго человека уже приобретал некоторую законную силу. Начало роду человеческому положила одна-единственная чета. Этим примером природа как бы возвестила о своей воле.

Если предположить, что в древнейшие времена соотношение полов было приблизительно равным, то придётся признать, что сама природа позаботилась упорядочить то, чего не мог бы упорядочить человек. Каждый мужчина брал себе лишь одну жену, ибо только одна и оставалась на его долю.

Когда же впоследствии равновесие в соотношении обоих полов заметно нарушилось и появилась возможность выбора, этот порядок оказался уже закреплённым в силу постоянного следования ему, и никто не отваживался нарушить обычай отцов, внося в него новшества.

Тем же путём, что и упорядоченные брачные отношения, сами собою установились и определённые правила общественного поведения. Сама природа внушила людям чувство почтительности к родителям, поставив беспомощного ребёнка в зависимость от отца и приучив его с самого раннего возраста уважать его волю. Это чувство сохранялось у сына на протяжении всей его жизни. Когда же и он в свою очередь становился отцом, сын его также не мог взирать без почтения на того, к кому, как он видел, столь почтительно приближался его отец, и он беспрекословно оказывал глубочайшее уважение отцу своего отца. Чем больше разрасталась семья и чем старше становился родоначальник, тем почтительнее относились к нему члены семьи; к тому же его опыт — плод долгой жизни — давал ему естественное превосходство над теми, кто был моложе его. В каждом спорном вопросе родоначальник, таким образом, был последней инстанцией, и длительное соблюдение этого обычая положило основание естественной и не тягостной для подчинённых ей верховной власти — власти патриарха над родом, которая не только не уничтожила всеобщего равенства, но, напротив, укрепила его.

Равенство, однако, не могло длиться вечно. Одни были не столь трудолюбивы, иным меньше благоприятствовала судьба и земля приносила им меньше даров, третьи появились на свет более слабыми, чем другие; значит, были сильные и слабые, мужественные и робкие, имущие и бедняки. Слабый и бедный оказались вынужденными просить, имущий мог дать или ответить отказом. Здесь — начало зависимости человека от человека.

Самой природой вещей был заведён порядок, освобождающий старость от тяжёлой работы; юноша трудился для старца, сын брал на себя тяготы, которые до этого нёс отец. Этот порядок, внушённый человеку самою природой, вскоре нашёл подражателей, не имевших к тому естественных оснований. У иного возникало желание совместить спокойное существование старца с наслаждениями, присущими юности, и он стремился найти для себя кого-нибудь постороннего, на кого можно было бы возложить обязанности, вытекающие из сыновнего долга. На глаза ему попадались слабый или бедняк, ищущие его покровительства или притязающие на помощь от его изобилия. И тот и другой нуждались в его поддержке, ему же в свою очередь нужен был труд бедняка. Одно, таким образом, обусловливалось другим. Бедняк и слабый служил и получал пропитание, сильный и богатый давал и жил в праздности; так впервые началось деление на сословия.

Богатый обогащался благодаря труду бедняка; чтобы ещё больше умножить своё богатство, богатый умножал число своих слуг. И он увидел вокруг себя многих, преуспевших меньше, чем он, и многие теперь зависели от него. Богатый ощутил свою силу и возгордился. Ему стало казаться, что всё это создано его волей, а не порождено удачею. Труд многих шёл на пользу лишь ему одному; отсюда он заключил, что эти многие существуют только для него; ещё один, совсем небольшой шаг — и он становился деспотом.

Сын богатого начал мнить себя чем-то высшим по сравнению с сыновьями отцовских слуг. Небо было к нему благосклоннее, нежели к ним, — следовательно, он баловень неба. Он стал именовать себя сыном неба, подобно тому, как мы называем удачников сынами фортуны. Рядом с ним, сыном неба, слуга был лишь сыном человека. Отсюда в Книге Бытия различие между детьми Элохима и детьми человеческими.

Удача приводила богатого к праздности, праздность — к похоти, а вслед затем — к пороку. Чтобы заполнить жизнь, он должен был множить свои наслаждения; мера, отпущенная природой, не удовлетворяла больше распутника, от безделья помышлявшего лишь об утехах.

Он считал, что ему полагается всего намного больше и лучшего качества, нежели слуге. Слуга по-прежнему довольствовался одною женой. Богатый позволял себе иметь нескольких жён. Но непрерывные наслаждения в конце концов притупляют и утомляют. Он стал помышлять о том, как бы путём изощрённости придать им большую остроту, и сделал ещё один шаг. Теперь он не стал довольствоваться тем, что удовлетворял чувственное влечение; он искал в наслаждении иных, более утончённых радостей. Привычные удовольствия уже не насыщали его; его похоть искала запретного. Просто женщина теперь не привлекала его. Он уже требовал от неё красоты.

Среди дочерей своих слуг он примечал красавиц. Удача исполнила его спеси, спесь и безнаказанность сделали его дерзким. Он без труда убедил себя в том, что всё, что принадлежит его слугам, тем самым принадлежит ему. И поскольку всё сходило ему безнаказанно, он позволял себе решительно всё. Дочь слуги казалась ему существом слишком низменным, чтобы взять её в жёны, но её можно было использовать для удовлетворения похоти. Это был следующий знаменательный шаг к утончённости, влекущей за собой упадок.

Но стоило только подать пример, как падение нравов стало всеобщим. Чем меньше было налицо ограничительных законов, способных препятствовать ему, чем меньше общество, в котором стала сказываться эта безнравственность, успело удалиться от первоначальной чистоты, тем быстрее распространялась в нём порча нравов.

Возникает право сильного, власть даёт право на утеснение, и тут впервые появляются тираны.

Пятикнижие называет их сынами распутства, детьми, родившимися вне брака, зачатыми в противозаконном сожительстве. Если понимать эти слова буквально, то в них, очевидно, вложено глубокое содержание, на которое, насколько я знаю, никто ещё не указывал. Эти побочные сыновья наследовали надменность отцов, не наследуя их имущества. Случалось, что отец отличал их своею любовью и при жизни оказывал им предпочтение перед другими своими детьми, но лишь только он умирал, законные наследники отвергали и изгоняли их. Исторгнутые из семьи, которой они были навязаны неправым путём, они оказывались покинутыми и одинокими на всём белом свете; никому они не принадлежали, и ничто не принадлежало им; в те времена не было иных способов жить на свете, как быть господином — или слугой господина.

Не будучи первыми, они считали себя слишком высокородными для роли последних; да и воспитаны они были в такой холе, что не могли подчиняться другому. Что же им было делать? Бахвалиться своим знатным происхождением и крепкими мышцами — вот всё, что им оставалось. Впав в ничтожество, они уносили с собой в нищету лишь воспоминание о былом благоденствии да горечь ожесточившегося против общества сердца. Голод делал их разбойниками, удача в разбое — искателями приключений, а порой и героями.

Вскоре они становятся грозой мирного земледельца и беззащитного пастуха и начинают отнимать у них всё, чего бы ни пожелали. Молва об их удаче и подвигах широко разносится среди окрестного населения, и многие, соблазнившись лёгкостью этого нового образа жизни, а также достатком, который он им сулил, вступают в их шайки. Так они, повествует Пятикнижие, стали могущественными и прославились.

Этому, всё усиливавшемуся в первом обществе беспорядку, по всей вероятности, положен был бы конец установлением порядка, и упразднение равенства между людьми привело бы от власти патриарха к монархии: самый могущественный и дерзкий из этих искателей приключений объявил бы себя властелином, построил бы укреплённый город и основал бы первое государство, — но существо, вершащее судьбами мира, сочло такое событие преждевременным, и ужасающее стихийное бедствие внезапно преградило человечеству путь к дальнейшему усложнению уклада его жизни.

Первый царь

Азия, которую потоп лишил её населения, вскоре стала добычей диких зверей, быстро размножившихся на столь плодородной после потопа земле и распространивших своё господство повсюду, где человек был не в силах оказать им сопротивление. Поэтому каждый клочок земли, за обработку которого принимались люди нового поколения, необходимо было сначала отнять у диких зверей, а затем, силой и хитростью, отстаивать в борьбе с ними. Наша Европа в настоящее время очищена от этих диких обитателей, и мы едва ли можем представить себе, сколь тяжким бедствием для человека были они в те времена; сколь страшен был сей бич, об этом, помимо свидетельства некоторых мест Пятикнижия, мы можем судить также по обычаям древнейших народов, в особенности греков, которые приписывали укротителям диких зверей бессмертие, а также обожествляли их.

Так, например, фиванца Эдипа провозгласили царём в благодарность за то, что он уничтожил опустошавшего страну Сфинкса. Сходным образом заслужили себе посмертную славу и обоготворение Персей, Геракл, Тесей. Всякий, кто не жалел своих сил ради искоренения общих врагов, становился величайшим благодетелем человечества, и действительно, для того чтобы ему в этом деле сопутствовала удача, он должен был соединять в себе редкие дарования. До того как война начала свирепствовать между людьми, охота на зверей была подлинно делом героев. Такая охота осуществлялась, по-видимому, толпами людей под предводительством храбрейшего из них, то есть того, чьё естественное превосходство над остальными обусловливалось его мужеством и умом. С его именем связывались важнейшие подвиги этого рода, и оно привлекало многие сотни людей, готовых следовать за ним по пятам, чтобы вершить под его началом чудеса храбрости.

Поскольку такая охота предпринималась на основе некоторых предварительных соображений, то есть по плану, задуманному и осуществляемому предводителем, он молча присваивал себе право указывать остальным их обязанности и навязывать им свою волю. Неприметно для них самих у людей выработалась привычка повиноваться ему и выполнять его замыслы, как наиболее прозорливые. Если к тому же предводитель отличался личной отвагой, смелой душой и физической силой, то страх и восхищение, которые он вызывал, ещё больше способствовали его возвышению, и люди в конце концов слепо подчинялись его руководству. Если между его товарищами, совместно с ним участвовавшими в охоте, возникали какие-нибудь раздоры, — а в такой многочисленной, грубой и дикой толпе охотников это было неизбежно, — то естественным судьёю их споров был опять-таки он, кого все почитали и боялись; почтения и страха, порождённых его личной отвагой, было достаточно, чтобы придать вескость его приговорам. Так предводитель охотников сделался вождём и судьёй.

При дележе добычи ему по справедливости, как предводителю, давалась большая доля, и так как она превосходила его потребности, то у него оставался излишек жизненных благ; раздачей этих благ он обязывал других к признательности ему и таким образом создавал себе приверженцев и друзей. Вскоре вокруг него собралось некоторое количество наиболее храбрых, численность которых он старался непрерывно увеличивать постоянными благодеяниями; так он неприметно создал из них своего рода личную охрану, отряд мамелюков, со свирепым усердием поддерживавших его притязания и наводивших своей многочисленностью ужас на всякого, кто пытался ему противоборствовать.

Поскольку охота, которою он занимался, была полезна земледельцам и пастухам — ведь он очищал их угодья от врага, несущего с собою опустошение, — вполне возможно, что они начали доставлять ему время от времени добровольные дары из своих урожаев и от приплода своих стад в качестве известного вознаграждения за его столь полезный им труд; этот дар он впоследствии превратил в постоянную дань, полагающуюся ему по заслугам, и, наконец, стал взимать её с них, как налог, как следуемый ему побор. Частью этой поживы он оделял самых ретивых воинов и тем самым увеличивал число своих подчинённых. Так как охота нередко заводила его на поля и пашни, что причиняло им немалый ущерб, то многие земледельцы сочли для себя выгодным откупаться от этого зла добровольным подарком, который он впоследствии опять-таки начал требовать и со всех тех, чьи поля он мог бы повредить, если бы только захотел. С помощью этих и сходных с ними способов приумножал он своё богатство, а благодаря ему — богатство своих приверженцев, составивших в конце концов небольшое войско, тем более грозное, что в борьбе со львами и тиграми оно закалилось, легко переносило любые опасности и невзгоды и вдобавок одичало вследствие грубости своего ремесла. Ужас предшествовал теперь его имени, и никто уже не отваживался отказывать ему в чём бы то ни было. Если у кого-нибудь из сопровождавших его возникал спор с кем-нибудь посторонним, охотник, естественно, взывал к своему вождю и заступнику, и тот привык таким образом распространять свою судебную власть и на то, что к охоте не имело ни малейшего отношения. Чтобы стать царём, ему теперь недоставало только торжественного признания; но разве кто-нибудь мог бы отказать в этом ему, предводителю вооружённых до зубов буйных дружин? Он был более всех способен властвовать, так как более всех располагал мощью, потребной, чтобы заставить подчиняться своим велениям. Он был благодетелем в отношении всех, ибо ему, а не кому-либо другому, обязаны были они миром и безопасностью от общего всем врага. Власть в сущности уже принадлежала ему, ибо самые сильные и те уже находились у него в подчинении.

Подобным же образом стали царями, властвующими над своими народами, предки Алариха, Атиллы, Меровея. Так же обстояло дело и с греческими царями, которых Гомер живописует нам в Илиаде. Все они поначалу были начальниками вооружённых отрядов, победителями чудовищ, благодетелями своих народов. Из военачальников они постепенно превращались в посредников и затем в судей; на средства, добытые разбоем, они приобретали себе приверженцев, благодаря которым становились могущественными и грозными. И, наконец, они путём насилия всходили на трон.

Приводят пример мидянина Дейока, которого народ добровольно возвёл на престол в благодарность за то, что, отправляя обязанности судьи, он принёс ему много добра. Попытка объяснить, исходя из этого примера, происхождение царской власти была, однако, ошибочной. Когда мидяне сделали Дейока своим царём, они уже были народом, уже были политически сложившимся обществом; в нашем же случав лишь первый царь положил начало образованию подобного общества. Мидяне до избрания на царство Дейока успели испытать на себе всю тяжесть ига ассирийских монархов, тогда как царь, о котором у нас идёт речь, был первым царём на свете, а народ, подчинившийся его воле, — обществом свободнорождённых людей, ещё не знавших над собой ничьей власти. Власть, которой были покорны в прошлом, может быть с лёгкостью восстановлена таким мирным способом, но установить столь же мирным путём совершенно новую и никому не известную власть — невозможно.

Поэтому, сообразуясь с ходом вещей, гораздо правильнее предположить, что первый царь был узурпатором, возведённым на трон отнюдь не добровольным, единодушным призывом нации (ибо в те времена ещё не было наций), но насилием, удачей и готовой на всё вооружённой дружиной.


© Перевод с немецкого А. Бобовича, 19??

Загрузка...