Нехт Самеркенд

Тишину разорвал громкий щелчок тетивы, и перепуганный конь громко заржал. Оперенная стрела вонзилась под переднюю ногу коня, и он рухнул на землю вперед головой.

Падая, Всадник, пружиня ногами, приземлился, лязгнув стальными доспехами. Отчаянно пытаясь сохранить равновесие при падении, он широко раскинул руки, при этом его мушкет отлетел на несколько футов, а запальный фитиль выпал.

Всадник вытащил из ножен меч и огляделся, пытаясь отыскать маленькие, как бусинки, блестящие черные глазки, которые – он знал это точно – смотрели на него откуда-то слева, из густых зарослей, окаймлявших сухое болото. Пока он искал убийцу, тот встал во весь рост и мгновенно, одним движением, перепрыгнул через корягу. В зловещей тишине вечерних сумерек раздался торжествующий вопль. Двое стояли лицом к лицу, разделенные лишь пятьюдесятью футами рыжевато-коричневого песка, как воплощение Старого и Нового Мира.

Вокруг них простиралась голая равнина, которая исчезла за горизонтом в чуть заметной дымке, заволакивающей бирюзовый край неба. Ни крика птицы, ни движения зверя! Только мертвый конь. В этом безмолвном пространстве были лишь двое: один – высокий, седобородый, в потускневших стальных латах, другой – индейский воин с медно-красным лицом, в расшитой бисером набедренной повязке, сверкающий черными глазами из-под аккуратно подрезанной челки.

Посмотрев в сторону фитиля, валяющегося на земле, он гневно повел глазами, и в них появились мрачные, красноватые огоньки. Чирикагуа, известные испанцам какllanero, или жители равнин, уже изведали смертоносную силу оружия белых людей. Но сейчас индеец был уверен, что боги покровительствуют ему. В левой руке он держал короткий толстый лук, в правой – кизиловую стрелу с кремниевым наконечником, а на поясе у него висел каменный топор. Он не имел ни малейшего намерения подставлять себя под удар меча, тускло поблескивающего в лучах заходящего солнца.

Какое-то время оба стояли, сверля друг друга свирепыми взглядами. Индеец знал, что кремниевый наконечник разобьется о латы белого человека, но бородатое лицо незваного пришельца не было покрыто забралом! И все же ему не хотелось тратить впустую ни одной стрелы, на изготовление которой ушли долгие часы тяжелого труда.

Легко, по-кошачьи прыгая из стороны в сторону, он скользнул к своей добыче, чтобы смутить, заставить сдвинуться с места и поймать то положение, когда жертва не сможет увернуться от уготованной ей крылатой смерти. Индеец не боялся внезапного взмаха меча: закованный в латы противник никогда не совладает с ним, таким быстроногим и проворным! Судьба белого человека в его руках, и он сумеет расправиться с ним.

Издав короткий гортанный крик, он резко остановился, взметнул лук и оттянул назад стрелу, а белый человек тем временем выхватил из-за ремня пистолет и в упор выстрелил в индейца.

Стрела с жалобным свистом взмыла в небо, и лук выскользнул из рук индейца, который, задыхаясь, оседал на колени. Сквозь пальцы, прижатые к мускулистой груди, хлынула кровь, и индеец опустился на песок, по-прежнему с ненавистью глядя на противника. Он буквально пожирал своего убийцу злобным, отчаянным взглядом. У этих белых всегда есть в запасе что-то незнакомое и непредсказуемое! В последние мгновения своей жизни воин увидел нависшего над ним, закованного в латы человека, похожего на грозного стального бога, беспощадного и непобедимого. В холодном, безжалостном взгляде этого бога он прочел печальную судьбу всей своей расы.

Слабо, словно умирающая змея, он поднял голову, плюнул в своего убийцу и затих навеки.

Эрнандо де Гузман вложил меч в ножны. Потом перезарядил громоздкий пистолет и положил его рядом с мушкетом, мельком подумав, что llanero следовало бы иметь более совершенное оружие. Взглянув на убитого коня, испанец вздохнул. Подобно многим своим соотечественникам, он питал особую любовь к лошадям и был всегда так добр к ним, как никогда не бывал добр к людям. Он не стал снимать со своего четвероногого друга богато украшенное седло и уздечку. Теперь ему предстоял долгий, утомительный путь пешком. Взвалив оружие на плечо, он некоторое время стоял неподвижно, пытаясь сориентироваться.

Мысль о безвыходности положения неумолимо преследовала его все последние часы, даже тогда, когда конь был еще жив. Эрнандо де Гузман был опытным воином, но сейчас он, вопреки рассудку, слишком далеко углубился в это опасное поле. Эрнандо преследовал белую, сверкающую на солнце антилопу, чей стремительный бег, как блуждающий огонек, водил его по холмам и прерии. Он попытался припомнить расположение лагеря, но, кажется, на этот раз удача отвернулась от него: на пути не встретилось ни одного межевого знака, и бескрайняя равнина простиралась перед ним с востока на запад. Экспедиция, везущая с собой весь свой скарб, в том числе и питание, похожа на корабль, плывущий по незнакомому морю. Такому кораблю в случае опасности неоткуда ждать помощи и надеяться можно только на себя. Одинокий всадник напоминает человека, плывущего в открытой лодке, без пищи, воды и компаса. А уж человек, идущий пешком...

Одинокого путника можно смело считать покойником, если только он не сумеет побыстрее добраться до людей. Наспех обследовав мелкую лощину в надежде встретить хоть какого-нибудь коня, де Гузман понял, что это бесполезно. Чирикагуа не используют лошадей для верховой езды. Потерявшихся или украденных у испанцев животных они употребляют в пищу, хотя Эрнандо доводилось слышать об одном ужасном северном племени, все воины которого уже давно стали всадниками.

Выбрав верное, как он надеялся, направление, де Гузман тронулся в путь. Подняв забрало, он пробежал пальцами по влажным, седеющим волосам, но нестерпимый зной заставил его снова закрыть лицо. За долгие годы он привык к тяжести жарких стальных лат. Позже усталость даст о себе знать, но, если на равнинах встретятся другие странствующие воины, доспехи ему пригодятся. Одного индейца он уже убил, а значит, где-то поблизости находится все их дикое войско.

Солнце медленно скрывалось за горизонтом на западе. Эрнандо шел навстречу этому зловещему красному глазу, чувствуя себя пигмеем на бескрайней мрачной равнине, словно смеющейся над ним. Де Гузман шел вперед.

Солнце нависло над краем пустыни, прежде чем скрыться из виду и осветить последним розовым сиянием весь горизонт. С наступлением заката небо словно стало шире и глубже. На востоке серый вулканический цвет бледнел, уподобляясь блеску стальных толедских мечей.

Де Гузман остановился и бросил на землю запальный фитиль. Тот с шумом ударился о твердую почву, не оставив никакого отпечатка. Оглянувшись назад, Эрнандо не увидел на короткой упругой траве собственных следов. Они исчезли. Наверное, он превратился в призрак, бесцельно блуждающий по спящей, равнодушной земле. Равнины не подвластны человеческим усилиям. Человек не оставляет на них никаких следов: он идет, борется и умирает, проклиная предавших его богов, но равнины хранят свои тайны, и следов пройденного пути на них остается не больше, чем на поверхности моря.

– Золото, – пробормотал де Гузман и разразился сардоническим смехом.

С тех пор как погиб его конь, он успел пройти долгий путь. Если он не ошибся в выборе направления, то недалеко уже лагерь, и должны слышаться крики людей. Но он ничего не слышал. Он погиб. Неизвестно, в каком направлении двигаться дальше. Равнина хранила молчание. Его кости, пропитанные пшеницей, маслом и ветрами Старой Испании, истлеют в бескрайней пустыне вместе с костями чирикагуа, коня, койота и гремучей змеи.

"Я погиб".

Эта мысль не вызвала в нем благоговейного или сентиментального ужаса. Испания далеко. Земля Коканьи, словно покрытая дымкой мечты и золотистым блеском юных грез, была сейчас не более реальна, чем призрачный континент, потерявшийся в непроглядном тумане.

– Испанская кровь ничем не лучше какой-либо другой, – пробормотал он.

Да, кровь есть кровь, а он на своем веку видел океаны пролитой крови: испанской, английской, крови гугенотов, инков и ацтеков, королевской крови и пурпурной крови монтесум, стекающей по парапетам Теночтитлана, крови, реками текущей на площадях Кайамарки, под скользящими ногами обреченного Атагуальпы.

Но все существо де Гузмана кипело жаждой жизни, которая не имела ничего общего с разумом.

Де Гузман распознал этот слепой инстинкт и подчинился ему. Он многих лишил жизни, но свою страстно желал сохранить, хотя не имел никаких иллюзий насчет ценности своего существования. Он, как и все, знал себя насквозь и сейчас, облизывая губы, говорил себе: "Игра не стоит свеч. Мы, люди, находим рациональные объяснения слепому инстинкту самосохранения и строим легкие воздушные замки, чтобы знать, почему лучше жить, чем умереть в то время, как наш хваленый – но игнорируемый! – разум в каждой своей фазе отрицает жизнь! Но как же мы, цивилизованные люди, ненавидим наши "животные" инстинкты, как же мы их боимся! Точно так же, как мы ненавидим и боимся любого проявления вскормивших нас, непредсказуемых, бьющих ключом первобытных источников".

Он знал: собаки, обезьяны и даже слоны подчиняются инстинктам и живут только потому, что ими управляет инстинкт. Де Гузман придерживался однажды принятого решения: стремление человека к жизни не менее нелепо и беспричинно. Но, с отвращением думая о своем сходстве с существами, имеющими несчастье не быть созданными по образу и подобию Божества, он лелеял свою любимую иллюзию.

Конечно же, нами управляет лишь разум, даже когда этот разум говорит нам, что лучше умереть, чем жить! Не хваленый разум побуждает нас жить и убивать, чтобы жить, а слепой, необъяснимый животный инстинкт.

Эрнандо де Гузман не пытался обмануть себя верой в высший разум, иначе почему бы ему не прекратить мучительную борьбу и не приложить к голове дуло пистолета, тогда бы закончилось его земное существование, интерес к которому уже давно стал меньше, чем его боль.

– Матерь Божья, даже если я каким-нибудь чудом найду дорогу в лагерь Коронадо и даже если я в конце концов доберусь до Мехико или сказочной Квивиры... нет никакой причины полагать, что жизнь будет менее мрачной и более желанной, чем до того, как я поплелся на север в надежде найти Семь Золотых Городов.

– Золото, – снова пробормотал он, насмешливо скривив губы, и на его загорелом лице отчетливо проступил кривой шрам. – Золото мы ищем в смерти!

Но... этот слепой инстинкт побуждал его бороться за жизнь, бороться до последнего вздоха, жить, невзирая на адские условия, в которые он попадал, и всевозможные предательства по отношению к нему. Этот могучий человек горел желанием жить ничуть не меньше, чем в давно минувшей молодости, когда он сражался плечом к плечу с подлым предателем Кортесом[1] и видел наряженные в перья орды Монтесумы[2], надвигающиеся, как волна, готовая поглотить бросившую ей вызов горстку храбрецов и забирающая их жизни.

– Жить! – твердо решил де Гузман, подняв кулак, костлявые суставы которого привыкли вынимать оружие, чтобы убивать людей. – Жить! Не для любви, не для выгоды, не из тщеславия или ради дела! – Он плюнул, потому что все эти благородные идеи были обрывками тумана, призраками, которые люда вызывают, чтобы объяснить необъяснимое. Жить, потому что слепое, темное желание жить глубоко заложено в его существе, и он знал, что сам представляет собой вопрос и ответ, желание и цель, начало и конец, и ответ на все загадки вселенной.

– Игра не стоит свеч! Да... но сохранять свечу горящей...

Конкистадор сардонически засмеялся, поправил тяжелое оружие на плече и приготовился продолжить свой бессмысленный путь – путь, который в конечном счете приведет к забвению и тишине.

В этот момент он услышал бой барабана.

По равнине катился ровный, неторопливый, глухой гул, густой, как шум волн на золотом берегу.

Де Гузман остановился в нерешительности, застыл и напряг слух. Звук доносился с востока, и это не был барабан llanero! Нет, это был экзотический, особенный звук, похожий на тот, что он слышал ночью, стоя на плоской крыше в Кайамарке и наблюдая мириады мерцающих во тьме огней. Огни эти были великой армией инков, а неподалеку бесстрастный голос подонка Писарро[3] плел черные паутины предательства и бесчестия.

Он закрыл глаза, потер их рукой и снова закрыл. Наклонив голову в сторону, он прислушался и подумал, не расплавились ли у него мозги от зноя и тишины и не в собственном ли воображении он слышит звук барабана...

Нет! Это не мираж, воплощенный в звуке. Барабан бил и бил, ровно, как пульс у него на виске. Барабанный бой затронул потаенные струны его ума, и наконец все его существо прониклось этим таинственным призывом. На миг потухший пепел вспыхнул пламенем, словно в это мгновение к нему вернулась молодость. Густой звук манил и... околдовывал. Будто он снова горячо и страстно сжимал перила каравеллы и наблюдал, как в утреннем тумане маячит сказочный золотой берег Мехико, соблазняющий приключениями и наживой; так звук золотой трубы доносится сквозь ветер.

Мгновение пролетело, но пульс в его виске бил все чаще, и Эрнандо посмеялся сам над собой. Даже не дав себе труда обдумать происходящее, он повернулся и направился на восток, туда, откуда слышался бой барабана.

Солнце зашло; мимолетные сумерки опустились над равниной и тотчас же погасли. Впереди заблестели звезды – огромные, белые, холодные, которым не было никакого дела до крошечной фигурки, лишенной тени, бредущей по пустыне. Редкие кусты склонялись к земле, будто неведомые звери, только и ждущие, чтобы путник споткнулся и упал. Ровный, пульсирующий звук барабанного боя по-прежнему раздавался в ночи, словно озаряя пустыню золотистым светом. На Эрнандо нахлынули воспоминания как о давно минувшем, так и о чем-то вовсе не знакомом; ему стали мерещиться сады с огромными яркими цветами, необъятные джунгли, журчащие фонтаны... и все это сопровождалось звуком золотых капель, звенящих о позолоченную мостовую.

Золото!

Он снова последовал на этот манящий зов; к этой старой как мир, близкой сердцу каждого человека, вожделенной цели он шел по свету сквозь неприветливые моря, грозные джунгли, дым и пламя сожженных городов. Подобно Коронадо, спящему где-то здесь, среди бескрайней равнины, и охваченному фантастическими грезами, де Гузман следовал на зов священного металла, и зов был столь же реальным, как тот, что окончательно свел с ума Франсиско.

– Безумец Франсиско! Кому нужны эти тщетные поиски городов Сиболо с величественными домами и сверкающими сокровищами, где даже рабы едят с золотых блюд? – Де Гузман горько улыбался треснувшими, распухшими от жажды губами. В будущем, – размышлял он, – Коронадо, наверное, станет символом стремления к чему-то недостижимому. Историки, еще не родившиеся на свет, наделенные высокомерной мудростью взгляда в прошлое, будут, смеясь, называть его глупым мечтателем не от мира сего. Его имя станет предметом насмешек для искателей сокровищ.

Почему? В чем причина? Почему бы нам, испанцам, не поискать золото на этой земле к северу от Рио-Гранде? Почему не поверить в историю о Сиболо? Она не так уж неправдоподобна по сравнению с красивыми сказочками о Мехико, имевшими успех у предыдущих поколений! Есть не меньше оснований верить в существование Сиболо, чем в существование Перу много лет назад, до плавания Писарро! Но... мир судит по поражению или успеху. Коронадо не менее искушен, чем Писарро, Кортес... и я. Но они нашли золото и войдут в историю, как – кто? Грабители? Коронадо не нашел золота, и его будут помнить как человека не от мира сего, верящего в мифы и идущего за несуществующими радугами.

Если только он не найдет золото!

Продвигаясь вперед большими шагами, де Гузман смеялся недобрым смехом, в котором было заключено все его отношение к человечеству.

Он шел в кромешной тьме, повинуясь только глухому звуку барабана, казавшемуся галлюцинацией. Но звук становился все громче и громче.

К утру его ноги стали даже не стальными, а свинцовыми, глаза слипались, словно в них насыпали песок, и ему приходилось постоянно моргать. Но он все же различал что-то на восточном горизонте, неясно маячившее среди звезд. Мерцающие огоньки, возможно, были звездами, но он верил, что это костры. Да и звук барабана раздавался уже недалеко; он уловил не знакомые ему до сих пор минорные нотки и полутона. А еще он услышал какое-то странное шуршание и шепот, похожий на шелест юбок кареглазых женщин из племени ацтеков. Звуки также напоминали их тихий журчащий смех, некогда раздававшийся среди фонтанов в садах Теночтитлана, пока испанские мечи не обагрили эти сады фонтанами крови. Что значат здесь, на этой голой северной земле, столь непонятные звуки, полные соблазнов и тайн далекого юга?

Теперь он мог различить неясные очертания длинного горного хребта. Медленно спускаясь по едва заметному склону, Эрнандо понял, что вступает в широкую долину, которая, вероятно, когда-то была руслом пересохшей реки. По мере того как Эрнандо приближался к горам, они становились все выше и выше.

Как раз перед зарей он наткнулся на маленькую речку, текущую на юг, как, похоже, все реки на этой земле. По берегам густо росли кусты ив и хлопка. Изнуренный испанец склонился к воде и, наблюдая за рассветом, принялся жадно пить. Барабан пробил еще одну дробь и затих. Всего один наблюдательный огонь горел на фоне темной вершины, возвышавшейся перед его взором, и над всей этой неведомой землей, находящейся на севере Рио-Гранде, стояла мертвая тишина.

Когда первый молочно-белый луч света прорезал темноту на востоке, де Гузман уставился на башни и плоские крыши укрепленного города. Он слишком много странствовал по свету и видел слишком много невероятного, чтобы чему-то удивляться, но это фантастическое зрелище поразило его до глубины души. Укрепленный... город!

Все постройки в нем были глинобитными, как в индейских деревнях на западе, но на этом сходство заканчивалось. Эти стены защищала глазурь, их украшали причудливые узоры, выполненные в голубом, пурпурном и розовом тонах. Хотя городок был невелик, его трех– и четырехэтажные дома никоим образом не напоминали "пчелиные ульи", которыми кишели индейские деревушки. Из всех зданий особенно выделялось одно, возвышающееся над городом и поблескивающее при свете утренней зари. Венчал это величественное строение огромный колокол, отражающий солнечные лучи и поэтому сам похожий на солнце. Сооружение напоминало теокаллу, только увенчанную куполом.

Де Гузман заморгал глазами. Ничего подобного он не видел ни в Перу, ни в Юкатане, ни в Мехико. Архитектура города совершенно сбивала с толку. Здесь чувствовалась рука ацтеков, но искушенному взгляду очень скоро становилось ясно, что замысел принадлежит не им.

Необыкновенный город располагался в широкой веерообразной долине, сужающейся и словно углубляющейся к востоку – там утесы, которые ее окружали, становились все выше. Тысячи, а может быть, я миллионы лет назад огромная река прорезала равнину и исчезла, оставив после себя долину в форме веера. Утесы с трех сторон от нее вздымали ввысь свои крутые вершины. Город выходил лицом на запад, к широкой части долины, где горные хребты постепенно уменьшались, пока не исчезали из виду.

Предаваясь множеству самых противоречивых мыслей, де Гузман окидывал город и долину придирчивым взглядом солдата. Противник, должно быть, приближался к городу с востока как с наименее защищенной стороны – уменьшающиеся в размерах горные хребты находились более чем в миле оттуда. В нескольких сотнях ярдов от городской стены протекала река, нырявшая в пещеру под утесом. За пределами города, на юге, она извивалась, будто по шахматной доске орошенных полей, на которых росли рис, виноград, ягоды, дыни и ореховые деревья. Плодородная почва этих равнин давала обильные урожаи даже при скудном поливе. А воды здесь хватало.

Переведя взгляд, он увидел в южной стене небольшие ворота. Низкорослые смуглые люди выходили в поля на дневную работу. Это были хорошо сложенные мужчины в набедренных повязках и женщины в коротких туниках без рукавов, оставляющих обнаженной левую грудь и едва доходивших до половины бедра.

Испанец с любопытством наблюдал за всем этим, пока не услышал доносящийся с запада гул. Звук показался ему знакомым. Он резко вскинул голову, пытаясь что-нибудь разглядеть сквозь переплетенные ветви ивы, и увидел облако пыли, поднимающееся на краю долины.

Черное облако быстро приближалось, увеличиваясь в размерах. Вскоре он распознал стремительно бегущих лохматых животных с огромными рогатыми головами. Это было стадо диких обитателей равнин, стадо буйволов! Не менее тысячи животных слепо мчались вперед, к широко распахнутым воротам. Их головы уже поравнялись с городскими стенами, а рев их глоток напоминал звук сотен труб.

Де Гузман нахмурился. Ему доводилось видеть бегущие стада диких буйволов, но чтобы в такой близости от города!

В трехстах ярдах от стен стадо рассыпалось, словно наткнувшись на какой-то невидимый барьер, и буйволы разбежались в разные стороны. Некоторые ринулись сквозь ивы и, поднимая высокие брызги, промчались через реку на почтительном расстоянии от Эрнандо. Вот тут-то и стала видна причина этого панического бегства. Человек!

Когда стадо бросилось врассыпную, Эрнандо увидел чирикагуа, Ilaneros, числом не менее трехсот, в полной боевой раскраске, с луками, копьями, ножами и боевыми дубинками. Эти быстроногие варвары, как стая волков, стремительно и неутомимо мчались на врага, гоня перед собой буйволов, чтобы под их прикрытием приблизиться к городу на расстояние полета стрелы.

Де Гузман был рад, что оказался под сенью ивовых кустов.

Издавая варварские крики, обнаженные люди мчались к воротам с такой отвагой, которую он никогда не подозревал в их расе.

– Они, конечно, одурманены тизвином, – размышлял Эрнандо, глядя прищуренными глазами на эту свирепую атаку. – Но... почему со стен не сыплется ливень стрел, не раздаются тревожные крики? Ни одна стрела не поразила пронзительно орущих обитателей равнин!

Затем из-за этих сверкающих стен... появилось нечто, и де Гузману показалось, будто кто-то прошелся по его спине холодными пальцами. Движущееся, извивающееся облако какого-то жуткого голубоватого тумана перекатилось через стену и тотчас же опустилось, как огромная птица на добычу. Словно обладая зрением и каким-то фантастическим разумом, оно летело над атакующими чирикагуа. Бледно-голубой туман опустился над воинами, как небо, опускающееся бледной завесой.

Там, где еще недавно раздавались воинственные крики, воцарилась мертвая тишина. Внезапно наступившее спокойствие было не менее жутким, чем туман. В этой кладбищенской тишине де Гузман, затаив дыхание, пристально смотрел перед собой, чувствуя покалывание в затылке, но не видел ничего, кроме клубящейся, крутящейся бледной голубизны...

Лазурный туман рассеялся. Он снова увидел их. Три сотни красновато-коричневых обитателей равнин, еще несколько секунд назад воинственно кричавших и горевших жаждой битвы, лежали там, где упали, едва опустилось облако. Обнаженные тела сверкали при свете восходящего солнца, как медь; перья печально шевелились от дуновения легкого ветерка.

Туман снова вернулся за городские стены, будто собака, по пятам за хозяином после успешной охоты.

Эрнандо де Гузман еле передвигал ноги от усталости. Все его тело покрылось под доспехами холодным потом. Туман... триста человек... триста трупов. Какая-то черная магия!

Наконец из ворот города на эту долину тихой смерти величавой походкой вышло несколько высоких, мускулистых мужчин в украшенных перьями шлемах. Набедренные повязки с небрежными складками были расшиты бисером, который поблескивал в свете восходящего солнца. У де Гузмана, как у истинного конкистадора, кровь закипела в жилах, потому что их странные шлемы тоже сверкали на солнце... сверкали так, как может сверкать лишь чистое золото!

Могучие воины привязали веревки к ногам павших и утащили их всех за стены города. На это ушло около двух часов, и у Эрнандо заурчало в животе. Большие ворота закрылись, открылись малые, и работники снова вышли в поля. Эрнандо де Гузман лежал в ивах, обдумывая увиденное.

Черная магия.

И золото.

Жажду он утолил, но ему нестерпимо хотелось есть. Тем не менее он не торопился обнаруживать себя перед этими людьми, явно обладавшими каким-то дьявольским даром. Давно сомневаясь в существовании Бога Зла, испанец, однако, узнавал дьявольщину всякий раз, когда сталкивался с ней. Он тихо лежал и размышлял.

После вчерашних трудов он почувствовал невероятную усталость во всем теле и потому незаметно заснул.

...Но через некоторое время внезапно проснулся.

Девушка или молодая женщина, раздвинув ивовые ветви, разглядывала его большими глазами цвета напитка, который зажиточные ацтеки делают из блестящих коричневых бобов какао. Невзрачная белая туника простолюдинки ей почему-то не шла; казалось, такой женщине не пристало носить столь скромную одежду. Шуршащие шелка и сверкающие бриллианты, несомненно, были бы под стать ее высокой, хорошо сложенной фигуре. Белое одеяние кое-где полностью скрывало очертания ее пышного тела. Она напоминала женщину из племени ацтеков... Ацтеки? Здесь?

Де Гузман почувствовал, что у него снова застучало сердце – как в тот миг, когда он увидел золотые шлемы на жителях этого странного города. Несмотря на седину в бороде, кровь в жилах у конкистадора забурлила. Хоть это видение из незнакомого города, несущего таинственную смерть, не так уж и сильно отличалось от странных, экзотических женщин, немало досадивших ему в молодости, когда он впервые последовал за железными капитанами к неведомым жарким землям.

– К-кто вы? – проговорила она, заикаясь от удивления.

Она говорила на языке народа кветцлкоатл, живущего далеко к югу от здешних мест, и он узнал этот язык, несмотря на ее неправильное произношение. Что это, один из городов племени ацтеков или его столица?

Седина в бороде у де Гузмана никак не сказалась и на быстроте его реакции. В мгновение ока он оказался на ногах во всех своих доспехах и крепко схватил женщину за запястье. Она уронила кувшин с водой, продолжая пристально разглядывать его большими темными глазами скорее с удивлением, чем со страхом.

От тонкого аромата у него закружилась голова, правда, всего лишь на мгновение, потому что де Гузман контролировал де Гузмана.

– Такая женщина, как ты – и работает в поле?

Она или не поняла вопроса, заданного на ломаном языке ацтеков, или проигнорировала его.

– Я знаю, что ты за человек! Ты из тех, кто убил Монтесуму и погубил его королевство... из тех, кто скачет на животных, которые называются... лошадьми, и несет нам гром и красный огонь смерти из металлических боевых дубинок! – Она нервно пробежала пальцами по его испещренному выбоинами нагруднику, коснулась лица.

Гузман задрожал от удовольствия, но саркастически улыбнулся.

– Что нового я могу узнать о женщинах – я, уже потерявший счет своим победам над ними?

Тем не менее инстинкт притягивал к ней, и он не стал сопротивляться и раздумывать.

– Сюда дошел слух, – задумчиво вспоминала незнакомка, уставившись на его кирасу, – слух об убийстве на юге, в Мехико... Я тогда была еще ребенком. Люди сомневались... от Монтесумы больше не пришло никакой дани, и...

– Дани? – вырвалось у него. – Дани от Монтесумы, императора всего Мехико?

– Ну да. Он и его предки платили дань Нехту Самеркенду целыми столетиями... рабы, золото, шкуры.

– Нехту Самеркенду?

В ее устах как-то странно прозвучало это имя, столь не свойственное племени ацтеков. Конечно, де Гузман слышал его раньше... но где? Когда? Эхо неясно отдавалось в затененных закоулках и укромных уголках его памяти. Мелькнули ассоциации: резкий запах пороха и затхлый запах разбрызганной крови.

– Я видела таких людей, как ты! – продолжала она. – Когда мне было десять лет, я гуляла и вышла за пределы города, а чирикагуа захватили меня в плен.

Девушка задумчиво вздохнула, и ее левая грудь вздрогнула. Де Гузман скрипнул зубами.

– Меня продали липанам, а те потом перепродали меня каранкавам – они живут на берегу, далеко к югу отсюда, и занимаются людоедством. Однажды мимо берега проплыло боевое каноэ, и воины-каранкавы, выйдя в море на своих челноках, выпустили в него целый град стрел. Там, на палубе каноэ, были такие люди, как ты. Я это хорошо помню! Они поворачивали в сторону каранкавов огромные пустые железные бревна и разбивали их челноки на мелкие кусочки. Я пришла в ужас, быстро убежала и попала в лагерь тонкевов, которые возвратили меня домой, потому что они наши слуги.

Она посмотрела ему в глаза.

– Как твое имя, железный человек? Теперь я вижу, что ты не весь из железа, и я подумала...

Он назвал себя и услышал, как она с трудом проговаривает его имя.

– А ты кто? – поинтересовался он, не отпуская ее запястья.

Наконец, его закованная в сталь рука скользнула к ее изящной талии. Она вздрогнула и попыталась отшатнуться, но без борьбы ей это никак не удавалось.

"Неглупая девочка", – подумал он.

– Мое имя – принцесса Несагуалча, – высокомерно представилась она.

– Да что вы? И что же вы делаете в этом одеянии рабыни? – спросил он с нарочитым удивлением, потянув за ее тунику.

Подняв ее коротенькую юбочку, он сдержал улыбку – и не стал отнимать руку.

Прекрасные темные глаза вдруг наполнились слезами, и она заговорила, словно пытаясь облегчить душу.

– Я забыла. Я рабыня, работаю на полях – у меня на теле следы кнута надсмотрщика!

Она гибко изогнулась, чтобы показать ему эти следы.

– Меня, дочь короля, хлещут кнутом, как обычную рабыню!

Взглянув на ее тело, де Гузман не увидел никаких рубцов. Она знает, чего хочет, подумал он, и готова меня обмануть! Что ж, ладно. Наверное, эта умненькая рабыня-принцесса умеет приспосабливаться не хуже меня.

Девушка повернулась и заговорила быстро и страстно.

– Послушайте, Эрнано д'гусм. Я Несагуалча, потомок династии королей. Нехт Самеркенд правит в Тласкельтеке, а ему подчиняется губернатор – тлакатекатл, Предводитель всех Воинов. Мой возлюбленный Акампихтли был офицером в его войске. Я, естественно, хотела, чтобы Акампихтли стал губернатором.

Де Гузман кивнул.

– Естественно. Поэтому вы строили планы...

– Мы плели интриги. Я обладала властью здесь, в Тласкельтеке. Но Нехт Самеркенд все узнал, и ему это не понравилось. Только он мог решать, кому служить под его властью. Моего возлюбленного предали Каналам с неба. Меня сделали обычной рабыней, такой, как тотонаки, которых мои предки привезли сотни лет назад, когда пришли на север.

Так. Значит, она из племени ацтеков. Они пришли сюда давно – столетия назад!

– Нехт Самеркенд пришел в Теночтитлан много сотен лет назад. Он очень долго правил там, затем собрал множество преданных ему молодых людей, привел их сюда, на север, и основал этот город.

– И это не очень обрадовало тех, кто остался в Теночтитлане!

– Да, ведь там не осталось храбрых воинов. Но в Теночтитлане другой король, Эрнано д'гусм. А Нехт Самеркенд правит здесь, и он – сильный правитель.

– Называйте меня Эрнандо... – протянул он, внезапно вспомнив, где он мог слышать это странное, чуждое испанскому уху имя.

Нехт Самеркенд! Крик из окровавленных уст жреца племени ацтеков, падающего в темноту во время битвы в Ночь Ужасов. Окончательно отчаявшись, он призывал на помощь не Бога, а демона или дьявола. А еще де Гузман смутно вспомнил, как однажды далеко на севере... вот где! Он понял, откуда взялись истории о Сиболо. А он-то думал, что это лишь легенда! Но... имя не характерно для ацтеков.

– Принцесса Несагуалча, а кто такой Нехт Самеркенд? – нарочито почтительно обратился он к девушке, чтобы завоевать ее расположение.

Она сделала неясный жест в направлении к востоку.

– Он пришел из-за голубого океана, давным-давно. Это могущественный маг, более могущественный, чем жрец из племени толтеков. Он пришел один, а вскоре стал правителем Мехико! Но ему хотелось иметь собственный город, и он пришел на север... Слушай же меня, железный человек!

Она продолжила очень взволнованно:

– Нехт Самеркенд не имеет ничего общего с твоей расой! Но даже его чары бессильны против грома ваших боевых дубинок. Помоги мне убить его – правившего поколениями! Я та же, кем и... была, и здесь есть воины, готовые последовать за мной. Я смогу собрать некоторых из них в храме, а ночью открою тебе ворота и проведу тебя к ним. Надсмотрщик, который стережет рабов, молод и влюблен в меня. Он выполнит любую мою просьбу. Вместе мы с тобой...

Он кивнул. Де Гузман всегда узнавал громкий голос удобного случая и знал, когда надо широко открыть ему дверь. Будь у него время – он, может, еще бы подумал...

– Ладно, – согласился он. – Но сначала принесите мне поесть.

Она замигала, слегка напряглась – и кивнула.

– Я оставлю еду в кустах. А теперь мне надо набрать воды и вернуться, пока меня не хватились.

– А Несагуалча любит молодого человека, который любит ее? – спросил он, притягивая девушку поближе.

Дочь королей... и золотые шлемы!

Она ответила ровным голосом, пристально глядя ему в глаза и прижавшись грудью к его доспехам.

– Несагуалча снова станет принцессой... Нет! Королевой Тласкельтека! А рядом с нею будет самый могущественный человек в Тласкельтеке – тот, кто избавит город от Нехта Самеркенда!

Де Гузман сжал запястье девушки.

– Ладно. А теперь принесите мне поесть, будущая королева. И покажите мне ворота.

– Ты войдешь через Ворота Рабов, – сказала она, а когда он вздохнул, улыбнулась. – Да, Эрнандо, ты войдешь в город через Ворота Рабов. И я тоже войду... в последний раз!

Весь день он пролежал, спрятавшись в ивовых кустах, глядя на свое оружие и предаваясь нелегким раздумьям. Он ждал, пока окончательно стемнеет, по двум причинам: во-первых, он не хотел, чтобы его увидели, а во-вторых, должна же она хоть чуть-чуть поволноваться, придет он или нет. Он нужен Несагуалче так же, как она ему, потому что, как только с магом будет покончено, она станет здесь символом власти... власти, которую он удержит!

Он наблюдал за облаком, наплывающим на луну. Наконец луна скрылась, и одинокий человек, как призрак, прошел по тихим садам к Воротам Рабов. Маленькие, немногим более обычной двери в стене, они открылись сразу же, как он постучал. Он улыбнулся про себя и тут же заметил, что девушка встречает его. Освещенная слабым светом крошечного факела, в последний раз одетая в нищенское одеяние, она даже не упомянула о том, как долго ей пришлось ждать. Рядом с нею был молодой человек, почти мальчик, и де Гузман узнал парадную одежду старшего надсмотрщика.

– Входите! Мои воины ждут!

Она коротко представила Гузмана Чакулкуну.

"Наши воины ждут", – подумал де Гузман, но ничего не сказал. Она провела его по узеньким улочкам и темным дворам к боковой двери огромного храма, стены которого блестели в лунном свете. Они шли по мрачному коридору, пока не оказались в тускло освещенной комнате. Там, в полной тишине, их ждали десять человек.

Вдруг тишину нарушил пронзительный крик Несагуалчи. Присмотревшись повнимательнее, Эрнандо понял, в чем дело: десять воинов Тласкельтека неподвижно сидели в своих креслах и смотрели в никуда... невидящими глазами.

Внезапно от легкого ветерка, подувшего неизвестно откуда, погас свет. Комната и так была освещена довольно скудно, а теперь и вовсе погрузилась в кромешную тьму. Прежде чем закричала Несагуалча, де Гузман услышал тяжелый вздох Чакулкуна. Уже в темноте испанец добрался до нее, но в этот момент кто-то стремительно вырвал у него из руки запальный фитиль. Из уст перепуганного Эрнандо вырвалось проклятие, но он ловко, по-кошачьи отпрыгнул в сторону и, выхватив из ножен стальной меч, стал рассекать им темноту. Стоя в напряжении, в полной тишине и темени, он ждал.

"Эти десять человек мертвы, – думал Эрнандо, стараясь утроить свою бдительность. – Я видел достаточно мертвецов, чтобы это понять. Но... ведь нигде нет никаких следов..."

Вдруг он почувствовал прикосновение чьей-то маленькой руки. Он мгновенно занес меч, но вовремя остановился. Тонкие женские пальцы ловко обхватили его руку. Он поддался той силе, что мягко повлекла его за собой, и старался скользить как можно бесшумнее, несмотря на тяжелые доспехи. Ни разу не скрипнув ногой о камень, испанец держал свой меч наготове, но поближе к телу, чтобы тот ненароком не звякнул, коснувшись стены. Эрнандо прошел через дверь, и теперь путь лежал по коридору, в тишине которого призрачный звон его лат казался оглушительным. Его вели все дальше и дальше.

Далеко за его спиной раздался душераздирающий женский крик, эхом прокатившийся по каменному коридору. Эрнандо узнал голос Несагуалчи.

Охваченный нехорошими предчувствиями, де Гузман пробежал пальцами по руке своей проводницы. Мягкое, гладкое запястье женской руки, которая... несколькими дюймами выше превратилась в волосатую, жилистую руку! Он содрогнулся, но предательские пальцы сжали его с невероятной силой. Демонический завывающий смех прорвал воздух и разнесся по всему коридору. У де Гузмана волосы встали дыбом.

Лишившись от ужаса дара речи, он со всей силы принялся наугад размахивать мечом. Инстинкт снова выручил его, направляя стальное лезвие, пока ужасающий гогот внезапно не перешел в мучительное бульканье. Пальцы разжали запястья Гузмана, и что-то шлепнулось к его ногам.

Испанец поспешно обернулся, чувствуя, как по телу поползли мурашки. Вспоминая эти изящные, вкрадчивые руки, он испытывал безотчетное отвращение и пытался найти выход из неприятного положения. Двигаясь назад по совершенно темному коридору, он ощупывал стену мечом, зажатым в правой руке, а левой, свободной, рукой, размахивал в пустом пространстве. Вскоре вместо камня он нащупал что-то металлическое. Это была дверь, которая легко открылась. Эрнандо пошел на чуть заметное мерцание отдаленного света.

На ходу он вложил меч в ножны и вытащил оба пистолета. По мере продвижения вперед освещение становилось все ярче, и теперь он смог бы заметить любого, кто посмел бы к нему приблизиться. Наконец Эрнандо вышел на галерею, с которой был виден просторный зал, расположенный этажом ниже. Остановившись у деревянных перил, он посмотрел вниз – туда, откуда доносился голос, сухой и безжизненный, как прах мумии.

Кто-то, скрытый балдахином и спинкой трона из черного дерева, сидел там и говорил. Видно, его слуги сработали быстро, потому что Чакулкун и Несагуалча уже были здесь. Совершенно обнаженный молодой человек висел на золотой цепи, привязанной к потолку и кандалам на его лодыжках. От стоящей под его ногами золотой жаровни время от времени поднималось облако лазурного тумана, скрывающее его до пояса.

У де Гузмана застучали зубы: он уже видел этот туман, и, как ему показалось, теперь до него дошло, почему десять воинов были мертвы без всяких следов насилия.

Девушка неподвижно лежала лицом вниз на инкрустированном жемчугом золотом алтаре, раскинув руки, обнаженная, как и влюбленный в нее юноша. Ее запястья и лодыжки были закованы в тонкие золотые цепи, а широко раскрытые от страха прекрасные глаза безумно уставились в одну точку. Испанец заметил, что прямо над ней, в куполе огромного зала имеется круглое отверстие, из которого открывается вид на усыпанное звездами иссиня-черное небо.

Голос с черного трона звучал спокойно и бесстрастно; однако слова были безжалостны.

– Как же ты глупа, если поверила в какого-то чужестранца с маленьким громовым жезлом. Его власть меньше моей, маленькая глупышка-рабыня, которая когда-то была принцессой. У него без труда отняли грозную дубинку, и Дитя темноты сейчас везет его к яме, кишащей гремучими змеями. Зря ты все затеяла, глупая маленькая Неса. У тебя была жизнь и легкая работа в полях; теперь же твоя плоть пойдет в пищу Едокам с Неба.

Из груди молодой женщины вырвался ужасающий крик отчаяния и страха.

Де Гузман огляделся, отпрянул от перил и помчался вниз по лестнице, держа в каждой руке по пистолету. Оказавшись внизу, он все еще слышал душераздирающий крик Несагуалчи и звук, похожий на тот, что издает колотящийся на ветру парус, будто сухой шелест огромных крыльев. Конкистадор помчался к изогнутой дугой двери.

Матерь Божья! Подняв взгляд, он уставился на кошмарное существо, появившееся в отверстии купола. Безусловно, именно этот монстр, похожий на дракона, в течение тысячелетий спускавшийся сюда с небесных высот, служил источником наводящих ужас сказок о вампирах и гарпиях. Да, не случайно Коронадо не уставал повторять: все легенды имеют свои корни в реальной жизни.

"А вот это смерть", – подумал де Гузман. Он прошел через арку, держа пистолет в левой руке, и, пока позволяло время, прицелился: кровопийца с крыльями длиной в пятнадцать футов неотрывно смотрел из темноты на предполагаемую жертву, как человек смотрит на особенно лакомый кусок мяса. Среди каменных стен пистолетный выстрел прозвучал с десятикратной силой. Голова монстра поникла, он задрожал и стремительно полетел вниз, поранив когтем обнаженную кожу на бедре молодой женщины. Затем Едок с Неба в последний раз содрогнулся и замер на полу.

Де Гузман повернулся к трону. С черного сиденья поднялся человек. Хотя конкистадор убил двух нелепых чудовищ и с уверенностью ожидал увидеть еще одного, по спине у него пробежал холодок. Человек был стар, но де Гузмана поразила не вековая древность, а злоба, которой горели его темные глаза.

– Молодец, – спокойно произнес облаченный в мантию человек, – безумец! Скоро другие спустятся с неба, хлопая крыльями – тогда посмотрим, какой ты храбрец!

Де Гузман понял, что этому человеку много сотен лет, что он воплощает в себе все зло мира, а кроме того, обладает какой-то колдовской силой, – и поднял длинную худую руку.

– У этого безумца два пистолета, – сказал де Гузман и решительно выстрелил.

Нехт Самеркенд со сдавленным криком покачнулся и схватился за грудь. Он отшатнулся, изумленно глядя на испанца, который подивился сам себе: с какой легкостью он пустился на поиски приключений и выносил все тяжести путешествия! Но Нехт Самеркенд исчез в стене.

Разглядывая чистую стену, поглотившую его врага, де Гузман услышал слабый голос Несагуалчи. Испанец в мгновение ока вскинул голову и прыгнул на алтарь.

Взглянув наверх, он увидел множество чудовищ, которые, описывая круги, спускались с неба в отверстие купола. Развязывая дрожащими руками крепкие золотые цепи, он заметил, что кровь на бедре у девушки уже запеклась; рана от когтя была неглубокой.

– Скорее! Он ушел через потайной ход, но сейчас сюда придут другие! – произнесла она голосом испуганного ребенка.

– Отчего поднялся этот туман? – спросил он.

Эрнандо пришлось сильно встряхнуть ее, прежде чем она показала на огромную корзину с крышкой.

– Пыль, вот что это. Одна горсточка способна убить целое войско!

– Вперед, девочка, – взмолился он и мгновение спустя поставил корзину на золотую жаровню под телом Чакулкуна. – Эти дьяволы-кровопийцы на сей раз скорее удивятся, чем обрадуются. А теперь – веди меня к нему!

– Сюда, – позвала она, взяв факел. – Скорее!

Даже не взглянув на человека, который любил ее, а теперь висел мертвым в возникшем вдруг лазурном облаке, она повела де Гузмана из зала. Захлопнув за собой огромную бронзовую дверь, он последовал за девушкой по странным коридорам, наводящим на мысли о дворцах ацтеков. Оказавшись в длинном широком холле, испанец остановился, пораженный увиденным.

Вдоль стен стояли каменные мужские изваяния: толтеки, ацтеки, тотонаки, тонкевы, липаны, чирикагуа с равнин, а также воины других племен, неизвестных испанцу. Инстинкт подсказал ему, что эти украшенные перьями люди жили и умерли еще до деда Монтесумы, а может быть, еще и до Сида[4].

Господствовала в этом жутком месте статуя сидящего мужчины, голова которого своей формой и чертами лица напоминала головы свиньи и осла. Перед статуей стоял гладкий каменный стол, за которым восседал... Нехт Самеркенд. Во взгляде, устремленном на де Гузмана, отражалась вся накопленная за долгие столетия злоба. Тонкие губы на высохшем лице скривились в чуть заметной улыбке, словно он насмехался над собой. Окровавленная рука была прижата к груди. Другой рукой древний правитель Тласкельтека сделал пригласительный жест.

– Добро пожаловать, присоединяйся ко мне, присоединяйся к Нехту Самеркенду из Египта, в котором десятки столетий тому назад жил Сет[5]. А ты победил, волосатый варвар. Я умираю от оружия, которым не пристало пользоваться отважному и умному человеку и которое делает людей еще сильнее.

– Лучше присоединиться к тебе, чем к тем, – сказал де Гузман и взял факел из рук Несагуалчи.

Девушка стояла неподвижно, пристально глядя на человека, сделавшего ее рабыней. Де Гузман поставил факел на каменный стол.

– Только попытайся околдовать меня, Нехт Самеркенд, и ты немедленно умрешь.

– Тысячелетняя жизнь подходит к концу, поэтому еще несколько мгновений очень важны для меня. Сядь спокойно и расскажи мне о мире, который тебе довелось повидать.

– Нехт Самеркенд из Египта... из давно погибшего Египта, держу пари!

– И ты выиграл пари. Птолемеи увезли меня из Фив и из самого Египта. Хотя я научил этих простых людей измерять и учитывать время, сам я потерял счет столетиям. Мою галеру разбило о берег Мехико. Мои чары тогда были сильны, в чем могли убедиться многие, живущие на моей земле, – но с годами они сделались еще сильнее. Стать правителем Мехико было нетрудно... но мне надоело править дикими племенами, и я пошел на север, чтобы основать собственный город. И я его основал. Мне доводилось слышать, как люди твоей расы безжалостно убили Монтесуму. – Его смешок перешел в кашель; он схватился за грудь. – Здесь, в этом городе, имеются сокровища поценнее тех, что Кортес когда-то награбил в Теночтитлане.

– Я пришел за ними.

– Чтобы увезти их за моря твоим трижды жадным правителям?

Глаза де Гузмана холодно глядели на египетского бога-человека.

– Мне надоело. Я пришел за сокровищами Тласкельтека... и его принцессой, которая взойдет на его трон... и за самим Тласкельтеком.

– Ах, так ты достойный человек, который, как и я, – да и как Неса тоже, будь спокоен, – думает прежде всего о себе! Ну ладно! – Нехт Самеркенд кашлянул и заговорил с трудом. – По крайней мере, меня, прожившего не один отпущенный человеку срок, убил не наемник, купленный за деньги или движимый таким пустяком, как "патриотизм". Но давай же, рассказывай о том мире, который не знаком этим детям.

Эрнандо де Гузман сел и начал беседу с человеком, жившим на протяжении бесчисленных столетий, человеком, в ком воплощался дух древнеегипетского бога. Свет стоящего перед ними факела начал тускнеть, и де Гузман почти поддался неизвестной силе какого-то незримого и безмолвного колдовства. Пошевелив ногой, он почувствовал, будто его обволакивает волшебная паутина: нога словно увязла в густом меду.

– Ах ты чудовище! – неожиданно взревел он, не дав собеседнику закончить фразу. – Ты хочешь меня околдовать!

Рванувшись вперед, как в зыбучем песке, де Гузман ударил Нехта Самеркенда по окровавленной руке, прижатой к пронзенной груди.

Ноги конкистадора сразу освободились от тяжести густого липкого меда, но в тот же миг колдун встал, вынув из-под стола кривой меч.

– Глупое дитя! – шурша своей черной мантией, он мгновенно оказался рядом с испанцем. – Глупец, которому, может быть, каких-то сорок лет! Ты вырвался от меня, но справиться со мной тебе не удалось – думал, каким-то металлическим шариком можно убить Нехта Самеркенда?

Упав назад с табурета, де Гузман чудом избежал стремительного удара и, толкнув ногой своего врага, помешал египтянину разрубить его на месте. Они отчаянно катались, вцепившись друг в друга; их оружие лязгало и царапало пол. Затем конкистадор поднялся с мечом в руках. В эту минуту он пожалел, что не догадался перезарядить пистолеты!

Кривой меч противника заставлял испанца быть особенно бдительным, и каждый раз, отчаянно парируя удар, он ощущал жуткое тепло его волшебного лезвия. Сам он ни разу не достиг цели, хотя защищался вполне умело. Когда меч Нехта ударился о его доспехи, он застонал от нестерпимого жара.

Нехт Самеркенд коснулся спиной факела, и тот стал оплывать. Пламя погасло. Де Гузман сделал мощный прыжок в сторону, потом вперед, изо всех сил стараясь поскорее сразить этого дьявола тьмы, пока тьма не воцарит и не отнимет все силы. Лезвие ударялось о лезвие, высекая искры. Оба кричали. Несколько раз нестерпимый жар чуть не заставил де Гузмана разомкнуть пальцы на рукоятке меча. Но внезапно человек из прошлого отшатнулся назад – долгий слабеющий его крик известил де Гузмана о расставленной ловушке: это он, а не Нехт Самеркенд, должен был натолкнуться на потайную дверь! Прежде чем дверь захлопнулась, снизу донеслось до испанца злобное шипение многочисленных ядовитых змей.

Тяжело дыша и обливаясь потом, конкистадор в кромешной тьме нашел руку Несагуалчи.

– Надеюсь, он не окажется неуязвимым к укусам гремучих змей!

– Я – тоже, – сказала девушка, вцепившись в него.

Де Гузман улыбнулся в темноту, потому что он держал за руку новую правительницу Тланскельтека, а значит – и сам Тланскельтек.

Они бросились прочь из этого проклятого обиталища мертвецов, и за ними со звоном захлопнулись огромные двери. Они бежали по темным коридорам, отныне не подвластным Нехту Самеркенду и его подданным.

На следующий день Несагуалча, которую, как ни странно, до появления де Гузмана никто не знал, объявила народу давно проклятого города, что Нехта Самеркенда больше нет, что она будет их полноправной правительницей, а тот, кому все они обязаны своим спасением, – ее вице-королем. Когда она повернулась, указав на де Гузмана, тот улыбнулся и засунул за ремень пистолет, который до тех пор держал наготове, чтобы она в последний момент не передумала.

Эти люди никогда не видели пороха и не слышали его грохота, пока губернатор не дал де Гузману чудесную возможность проявить свою власть. Губернатор безраздельно правил под началом Нехта Самеркенда, и теперь ему не слишком нравилась перспектива подчиниться чужеземцу и какой-то девчонке, которая еще вчера была рабыней на полях.

Де Гузман выстрелил. Губернатор обнажил меч и бросился вниз по ступеням храма. После этого тысячи коленей преклонились перед человеком, стоящим возле принцессы, которая только что стала королевой и преданно смотрела на чужеземца.

– Сообщите им мой титул, – приказал солдат дочери королей. – Пусть они называют меня... конкистадором!

Итак, дело сделано. Несколько дней спустя никто не знал, что причина "нездоровья", державшего их правительницу взаперти, – рассеченная губа и огромный синяк на ее щеке, не считая других, невидимых "знаков внимания" де Гузмана: конкистадор никогда не отличался терпением и не был нежным любовником.

Появившись на людях после недолгого отсутствия, она сообщила своим подданным, что армия должна начать учения и что на их земле есть месторождения, которые конкистадор хочет найти и разработать. Он не сомневается, что где-то поблизости залегают уголь, сера и поташ. Если Коронадо или чирикагуа надумают приблизиться к стенам Тласкельтека, их встретит не первобытное племя, легко поддающееся уничтожению, а град огня и люди, умеющие пользоваться порохом. Не знал только ее народ, что под королевской мантией она по-прежнему носит рваное рубище рабыни, плотно прилегающее к ее телу и напоминающее ей, что она женщина конкистадора, правящего Тласкельтеком.

Жизнь де Гузмана только начиналась; рабство же Несагуалчи не закончилось!

В одну из ночей конкистадор увидел во сне приближающегося к нему человека, облаченного в темное одеяние. Глаза его были полны злобы и столетней мудрости. Де Гузман безуспешно пытался выхватить меч; затем до него дошло, что видение – не более чем кошмарный сон. Изо всех сил он пытался проснуться. Но проснуться не мог.

– Ни одному чужеземцу не дозволено править моим городом, – говорил ему Нехт Самеркенд. – Краснокожие люди с равнин нападут на тебя, убийца, жаждущий власти глупец, и ты не убежишь от их мечей и топоров!

В жутком сне де Гузмана древний маг был в мантии, испачканной на груди чем-то бурым. Пытаясь убежать от него, конкистадор с трудом вскарабкался на башню храма, схватил огромный деревянный молот и принялся бить в громадный бронзовый колокол. Звук этого колокола почти с физической силой отдавался в голове де Гузмана. Он видел, как на колоколе появились трещины, как отвалился и рухнул наземь кусок бронзы. И тут же возникли обнаженные краснокожие жители равнин, с дикими криками несущиеся на его город. Город, правление которым стало вершиной его жизни, полной предательства, алчности и убийства.

Проснулся он с пронзительным криком, тяжело дыша... под какие-то душераздирающие крики, а главное – под непрекращающиеся удары огромного бронзового колокола.

В последние мгновения своей жизни де Гузман подумал, что он, должно быть, даже падая, убил не менее дюжины истошно вопящих атакующих индейцев. Последнее, что он сделал, – вонзил меч в живот человеку, чья дубинка пригвоздила его голову к нижней ступеньке храма Тласкельтека.

Только когда были перебиты все мужчины, женщины и дети, а босые и обутые в мокасины ноги индейцев заскользили в реках крови, из храма стал подниматься лазурный туман. Число атакующих возрастало, но все они мгновенно умирали. Последний из них увидел облаченного в мантию человека, стоящего на вершине храмовой лестницы с поднятыми к небу руками, и попытался выпустить в него стрелу...

Туман клубился недолго, и Тласкельтек превратился в город мертвецов. Умерли все, кроме Нехта Самеркенда.

Он жестикулировал и бормотал какие-то заклинания, более древние, чем язык, на котором он их произносил, язык, на котором больше никто не говорил.

Наконец он закончил свой разговор с небесами и, шатаясь, опустился на колени.

– Я умираю в городе мертвецов. Но... уходя... я забираю с собой того, кто убил меня... и мой город!

Ни Коронадо, ни кому-либо другому так и не удалось увидеть сказочный город Сиболо, а Тласкельтек Нехта Самеркенда, расположенный к северу от Мехико, в самом сердце земли, исчез: уходя в вечность, древний маг забрал его с собой.