Некромант

«Sub Jove» — дословно «под Юпитером» — означает всего лишь «на чистом воздухе», «под открытым небом». Фразой этой римляне четко обозначили свое место во Вселенной и положение своего покровителя — громовержца, являющегося в то же время воплощением льющегося на землю небесного света.

Век человека меряется десятилетиями, век богов — эонами. Но бывает, что и боги отрываются от своих вечных занятий и не без любопытства созерцают красочное представление, разыгрываемое внизу суетливыми, недолговечными, но очень амбициозными козявками.

В год 790 от основания Вечного Города боги видимо особенно часто поглядывали вниз, дивясь размаху, с которым латиняне празднуют смерть всем осточертевшего Тиберия и воцарение двадцатипятилетнего Калигулы, которого римляне, поражаясь добродетели и скромности молодого принцепса, называют не иначе как «солнышко», не подозревая еще, что скоро, очень скоро начнут сбываться мрачные пророчества старейшины сената Аррунция, сделанные им относительно нового правителя. Пророчества тем более верные, что совершены они были незадолго до самоубийства самого пророка.

Но пока что веселится Вечный Город и поражается роскоши и пышности театральных действий и публичных пиров. Из уст в уста передаются рассказы о том, что Калигула вернул в Рим всех актеров, высланных Тиберием, и расплатился с ними за все потерянные в провинции годы. Восхищением загораются глаза, когда называют число завезенных в Рим зверей предназначенных для гладиаторских боев — пять, нет — десять, да нет же — двадцать тысяч пантер, тигров, львов, медведей и диких быков. Наняты лучшие гладиаторы из лучших школ Александрии, Пергама, Равенны и Капуи, не говоря уже о своих римских. И платят гладиаторам в четыре раза больше, чем при Августе.

В сплошной праздник превратились первые месяцы правления Гая Калигулы, и праздник этот и не думает выдыхаться, а, наоборот, как-будто набирает все новые и новые силы. Так что у римлян есть все основания считать, что вернулся на землю золотой век — век Сатурна. И благодарные граждане возносят хвалы всем возможным богам — от Юпитера и Аполлона до Кибелы с Исидой, и приносят им щедрые и обильные жертвы, не довольствуясь отечественными баранами да тетеревами, но стремясь порадовать небожителей чем-нибудь редкостным и необычным, скажем, розовым фламинго, африканской антилопой или зеброй, либо, на худой конец, бобром, вывезенным из туманного Альбиона.

Празднует Вечный Город — средоточие Вселенной; вдвойне ощущается накал торжества в сердце Города — на Марсовом поле. Вот где становится ясно; что обретаешься в самом центре мироздания — стоит лишь окунуться в красочное мельтешение лиц и одежд. Голова идет кругом, глаза разбегаются, взгляд выхватывает из окружающего яркие фрагменты и стремится дальше, не давая времени осмыслить увиденное. Вот лениво струится блестящее тело змеи по голым, коричневым плечам заклинателя. Вот ее уже заслонила пальмовая ветвь служителя Сераписа, промелькнули рыжие бороды каких-то северных варваров — может быть галлов, может быть германцев, но уже нет их, а совсем рядом сверкают белки глаз невероятно черного невольника из Ливии.

Греки, иудеи, сирийцы, надменные египтяне с непроницаемыми лицами, светловолосые бритты… Разносчики мелкого товара, продавцы амулетов, жрецы Исиды, служители Кибелы и халдейские маги. Извиваются гибкие тела восточных танцовщиц, слышатся звуки флейт и самбук, чужеземная речь, выкрики торговцев прохладительными напитками. Кажется, что все это движется беспорядочно и безо всякого смысла, но богам сверху видно, что хаотическое по виду движение имеет некую цель, что людское скопище устремляется к единому центру и центр этот — амфитеатр, выстроенный Статилием Тавром еще при Августе. Туда скачут верхом на конях юноши из благородных семейств, туда смуглолицые рабы несут в летиках своих хозяек — знатных патрицианок. Туда поспешает сброд из притонов Субуры и богатый люд из кварталов аристократической Карины.

Выделить в этом плотном потоке одиночную человеческую фигуру — задача посильная только богам. И Юпитеру, с олимпийских высот снисходительно созерцающему суету смертных букашек, следовало бы оставить благодушие и насторожиться, ибо в толпе находится человек, посягнувший на его, Юпитера, божественную силу и присвоивший себе часть прерогатив громовержца…

Диркот движется в общем потоке, его толкают такие же как он сам обитатели многоэтажных инсул, от них разит потом и жареными бобами, и если чем и выделяется он в толпе, то лишь плащем с накинутым на голову капюшоном — это в такую-то жару! — да еще тем, что тащит с собой прикрытую крышкой корзину. Только очень внимательный наблюдатель отметил бы, что Диркот упорно глядит лишь под ноги и, если бы была у предполагаемого наблюдателя минута, чтобы прислушаться к своим внутренним ощущениям, то почувствовал бы он в этот жаркий полдень, под голубыми италийскими небесами приступ внезапного озноба и долго гадал бы, чем объяснить появление среди потного вала горячечного веселья темного пятна, от которого тянет ледяным холодом…

Многоцветная толпа вливается в ворота амфитеатра, разбирает предлагаемые угодливыми служителями афишки, растекается по каменным ступеням, распределяясь согласно естественному порядку вещей. Знатные граждане занимают скамьи и ложи вверху; тут сплошное золото, пурпур, шелка; простой люд, все эти красильщики, пекари, кузнецы, носильщики, погонщики мулов, солдаты и земледельцы рассаживаются в нижних рядах. Здесь горланят, перебрасываются шутками, комментируют появление очередного патриция или популярной куртизанки. Верхи чинно изучают афишки, делают ставки на того или иного гладиатора, вычитывают имена нанявших бойцов патрициев и имена владельцев выставленных на поединок зверей. Все волнуется и предвкушает… Многие головы задираются вверх — нет, все в порядке, небо чистое, дождя не предвидится, боги благоприятствуют и благосклонно внимают гулу трибун.

Диркот в это время находится с тыльной стороны амфитеатра, где пусто и куда не доносится шум человеческого скопища. Его черная, съежившаяся тень скользит по нагретым солнцем камням у основания стены, затем ныряет в ничем не примечательный дверной проем. Диркот делает шаг в полумрак вслед за своей тенью. За порогом он задерживается, чтобы дать глазам привыкнуть к скудному освещению. Трое вооруженных стражников, играющих в кости, поворачивают к нему головы, но, приглядевшись, возвращаются к своему занятию. Единственным признаком того, что вошедший узнан является демонстративный и меткий плевок одного из стражников прямо под ноги Диркоту, да мимолетные гримасы отвращения на лицах его коллег. Никакой другой реакции не следует и Диркот, справедливо принимая это за разрешение, торопливо проходит вглубь здания. Он плотнее закутывается в плащ — от камней коридора тянет сыростью и контраст с раскаленным воздухом снаружи очень силен. Диркот идет темными коридорами, не задумываясь сворачивая в нужных местах, опускаясь по каменным ступеням в чрево амфитеатра, погружаясь во все более густую тьму. Но движется он уверенно — дорога знакомая, путь нахоженный.

Очередной поворот, очередной темный проем, еле различимые каменные своды, снова ступени; из проема идет мощная теплая струя, пропитанная звериными запахами. Редко подвешенные на цепях масляные светильники позволяют скорее угадать, чем разглядеть огромный зал с широким проходом меж двух рядов клеток. Пламя в бронзовых лампах колышется от сквозняков, но кажется, что его раскачивает безумный рев, рычание и мычание возбужденных голодных зверей. Диркот опасливо огибает клетку, в которой разъяренная пантера бросает свое черное, гибкое тело на прутья и на стены, слишком забирает вправо и еле уворачивается от когтей медведя стоящего вертикально и просовывающего лапу сквозь прутья решетки. Еще раз оглянувшись на пантеру, на желтые ее глаза, сверкающие в полумраке, и плотнее прижав к груди драгоценную свою корзину, Диркот поспешает дальше, стремясь держаться середины прохода. Дальше, дальше, мимо воющих волков, рычащих львов, беспокойно ворочающихся медведей, мимо тигров, меряющих клетки по диагонали нервными, крупными шагами. Самая большая клетка, даже не клетка, а загон, вольер, находится у выхода из зала, справа, и Диркот, слегка ошеломленный и оглушенный, вглядываясь в темную массу, заполняющую загон, не сразу соображает, что это за звери и почему они так тихо себя ведут. Только подойдя поближе он видит, что вольер битком набит людьми. За ограждением их столько, что там нет места, где лечь или даже присесть. Все вынуждены стоять плотно прижавшись друг к другу — даже те, кто изнурен болезнью или ослаб от ран; многие стоят с закрытыми глазами, запрокинув голову назад или уронив на грудь — может потеряли сознание, а может уже умерли. Здесь находятся бестиарии — осужденные, которых бросят на растерзание тварям из соседних клеток и загонов. Люди в первом ряду стоят вцепившись в решетку, у них бескровные, плотно сжатые губы, они глядят перед собой расширенными глазами, в которых нет ничего, кроме абсолютной безнадежности и понимания того, что те из них, кто уже умер — счастливчики, баловни Фортуны. Диркот на мгновение заглядывает в эти глаза и резко отводит взор. Из груди его вырывается короткий хриплый звук — то ли стон, то ли проклятье. На миг Диркоту кажется, что он сам погребен в глубочайшей пучине Ахерона, что черные воды давят на него с чудовищной силой. Что делает он, живой, в этом царстве смерти, несовместимом с самим понятием жизни, где нет воздуха даже на один глоток, на один вздох?

Но и здесь живут. Диркот отворачивается от загона с бестиариями, глядит влево, где, на середине прохода, высится гигантская фигура владельца амфитеатра. Шапка черных, кучерявых волос, маленькие, цепкие глазки и перебитый нос на круглом лице, жирная шея и обширное брюхо — в прошлом Вибий Цинциннат сам был гладиатором. Его собеседники — их трое или четверо — кажутся мелкими по сравнению с Цинциннатом, хотя каждый из них на голову выше Диркота. Они стоят спиной к загону с обреченными бестиариями и озабоченно глядят на вольер, в котором дикий бык раз за разом таранит сотрясающуюся под мощными ударами решетку. Хорошо хоть места в вольере мало для настоящего разбега.

Диркот неслышно проскальзывает за спинами людей Вибия Цинцинната в темный переход. Свернуть налево, еще три ступени вниз и вот он в широком коридоре, по обеим сторонам которого идут открытые входы в куникулы — помещения для гладиаторов под амфитеатром. Коридор темноват, но в куникулы через маленькие окошки, расположенные у самого потолка, проникает дневной свет. Так что можно, минуя двери и заглядывая внутрь, рассмотреть готовящихся к выступлениям гладиаторов — мирмиллонов в гальском вооружении, несущих изображение рыбки на острие шлема, ретиариев, вооруженных сетью и трезубцем, тяжело вооруженных гопломахов, димахеров — специалистов в бое двумя мечами, бестиариев по найму, которые в отличие от несчастных осужденных в загоне вооружены маленькими кирками и пиками.

Кто-то подгоняет снаряжение, кто-то делает выпады мечом, кто-то сидит без движения на скамье, устремив в никуда пустой взор. Из очередной двери до ушей Диркота доносится даже смех. Диркот невольно замедляет шаг и заглядывает в куникул. Группа профессионалов подтрунивает над коллегой: «Должно быть красотой своей покорил ты, Сергиол, знатную Эппию…» говорит под одобрительное гоготание рослый секутор, обращаясь к приземистому, но широкоплечему мирмиллону, все тело которого, состоящее из бугров мышц и сплетения жил, испещрено шрамами. Сергиол смущенно отбивается. На Аполлона он походит отдаленно — седина, отсутствие одного уха и нескольких зубов, морщины и шрамы на обезьяньем лице… Что ж, у патрицианок, особенно у пожилых вдов, могут быть свои предпочтения.

«И две клепсидры не перетекут, как они будут убивать друг друга», думает Диркот, вновь ускоряя шаг и ныряя в последний переход. Снова каменные ступени, на этот раз вверх, и вот он уже в обширном зале. Здесь все еще сумрачно, но все же гораздо светлее, чем внизу, ибо в дальнем конце зала вместо стены прочная решетка, а за ней — арена. В зале суета, идут последние приготовления, снуют туда-сюда рабы, застыли наготове одетые под Харона либитинарии с баграми, которыми они будут уволакивать трупы с арены. А неподалеку от выхода на арену — дверь в сполиарий, помещение, куда они будут стаскивать трупы и смертельно раненых. У входа в сполиарий, куда как раз и направляется Диркот, стоят три гопломаха в полном вооружении, уже готовые к выходу, и ведут негромкую беседу. Они собраны и сдержаны, не делают лишних движений, лишь временами окидывают друг друга быстрыми, косыми взглядами — оценивают форму будущих противников. Они не обращают на Диркота ни малейшего внимания, зато его как бы случайно, но очень сильно толкает проходящий мимо вооруженный мечом раб-конфектор, чья задача — добивать тяжело раненных зверей. Диркот с трудом удерживает равновесие и идет дальше, сделав вид, что ничего не произошло. Однако, услышав за спиной негромкое, но отчетливое: «Vultur!»[1] оборачивается и пристально глядит на раба взглядом, которым смотрит он на многое в этом городе — на дворцы и термы, храмы и акведуки, амфитеатры и цирки — исподлобья. Глаза его подобны двум голубоватым льдинкам и конфектор под этим взглядом теряет заносчивость и быстро отходит, отплевываясь и шепча ругательства. Диркот задерживается на пороге сполиария, глядит на гладиаторов: все так же не обращающих на него внимания, обводит взглядом зал. Теряющиеся в полумраке высокие своды, черные провалы выходов из туннелей и коридоров, каменные ступени и железные решетки. Решетки, камень, полумрак. Все туннели и коридоры ведут сюда, а отсюда выход один — к свету, на посыпанную мраморной крошкой арену, чья белизна пока еще не запятнана алыми, быстро впитывающимися лужами. Да, из этого сумрака выход только один — к свету и смерти под голубым небом и жарким солнцем. И в очередной раз дивится Диркот неестественности бытия в этом последнем перед смертью зале. Как могут эти трое спокойно беседовать, когда истекают, возможно, последние мгновения их жизни? Там, в чреве амфитеатра, во мраке туннелей кажется можно еще задержаться, за что-то зацепиться, затеряться, укрыться от незримой силы, которая выдавливает людей на арену, но здесь уже не остановишься, не задержишься, и жизнь твоя истекает, как тонкая струйка воды в клепсидре. Только камни в этом зале надежны, остальное зыбко и эфемерно, как игра теней, и ускользает подобно сновидению…

Диркот заходит в пока еще пустой и чистый сполиарий, аккуратно ставит корзину на каменную скамью, усаживается рядом, принимая самую покойную позу, в которой можно долго сидеть не шевелясь, и начинает терпеливо ждать. Чему-чему, а терпению за свою долгую жизнь он научился. Вот еще бы научиться и расслабляться. Но чего не дано, того не дано. И точно так же, как в куникулах и коридорах амфитеатра все пропитано густым, давящим мраком смерти, так каждая клеточка тела и души Диркота пропитана ненавистью. Это чувство, как привычная, застарелая боль. О ней можно забыть на какое-то время, можно притерпеться к ней и не ощущать, но она есть всегда.

И, казалось бы, чего вольноотпущеннику Диркоту жаловаться на судьбу? Бывший его хозяин, Мамерк Пилумн, был к нему добр — Диркота пороли всего лишь несколько раз в жизни. Мамерк Пилумн купил Диркота, когда тому было года три-четыре. По каким-то одному ему ведомым признакам Мамерк определил в мальчишке острый природный ум и сызмальства предназначил для более высокой участи, нежели быть просто домашней прислугой. Диркота, когда он подрос, стали обучать не только латыни, но и греческому, и он должен был помогать старому невольнику греку Артемидору разбирать свитки в обширной домашней библиотеке Мамерка, содержащей немало ценных раритетов.

Вся сознательная жизнь Диркота прошла в Риме, родины своей он не помнил. Знал только, что находится она где-то в гиперборейских краях, за землями гариев, носивших черные щиты и красивших лица черными узорами, там, где добывали легкий золотистый камень электрон, сыгравший такую огромную роль в жизни Диркота. Когда Диркот пытался вспомнить самые ранние годы своего детства, в памяти всплывали только какие-то бородатые люди в одеждах из звериных шкур, густые, темные леса и странные пинии, не приземистые и причудливо искривленные, каких много на италийской земле, а высокие, совершенно прямые, чьи медные, звонкие стволы, казалось, подпирали небо.

Откуда-то из этих краев пришел бог Аполлон, покровитель рода Юлиев, которому Октавиан посвятил роскошный храм, выстроенный рядом с императорским дворцом. Только гипербореи называли этого бога Кополо. Они до сих пор ежегодно шлют алтарю Аполлона на Делосе священные дары, завернутые в пшеничную солому…

Кем был бы Диркот, не попади он в Вечный Город? Варваром в звериных шкурах, никогда в жизни не слышавшем о философии мудрой Эллады и не читавшим чеканных строк Лукреция. Даже когда благосостояние Мамерка Пилумна пошатнулось и ему пришлось продать большую часть своих рабов, Диркота это не коснулось. Ему предоставили возможность обучиться ремеслу золотых дел мастера. Его браслеты и фибулы пользовались большим спросом и приносили Мамерку немалый доход. За это, в конечном счете, Диркот и получил меховую шапку вольноотпущенника и стал полноправным римским гражданином…

Почему же остается Диркот чужаком в городе, в котором прожил он почти всю свою жизнь? Почему отвергает его, если ничего другого он не видел? С какого времени обнаружил он, что ненавидит холмы и мостовые Вечного Города? Тогда ли, когда впервые побывал на гладиаторских играх и угрюмо смотрел, как убивают друг друга люди, не сделавшие друг другу никакого зла? Почему, недоумевал он, сражаются они между собой на потеху всей этой сволочи, вместо того чтобы прыгнуть через барьер и славно поработать мечом среди этих орущих, брызжущих слюной красномордых плебеев? До высших рядов им, конечно, не успеть добраться, но хотя бы этих… Ведь все равно смерть…

А может быть ужас, ненависть и отвращение проснулись в нем, когда лет тридцать назад, стоя в толпе на склонах Капитолия, наблюдал он германский триумф Тиберия? Все необычно было для Диркота, в те времена восторженного подростка, и увитые гирляндами цветов дома на всем пути триумфального шествия, и носилки с военными трофеями — на все это Диркот смотрел расширенными глазами. Но вот погнали колонны пленных и дрогнуло что-то в душе его, как-будто что-то знакомое почудилось ему в лицах и одеждах изможденных бородатых воинов, и как-будто давно забытое, но родное и близкое прочел он в случайно перехваченном взгляде совсем юной, светловолосой и голубоглазой пленницы. Диркот провожал ее взглядом, пока не потерял из вида. Вслед за пленными шли официальные лица в парадных одеждах, а за ними кортеж триумфатора — все это поднималось на Капитолийский холм, направляясь к храму Юпитера, где должны были совершиться жертвоприношения и где будут выставлены на всеобщее обозрение военные трофеи.

Диркот заметил, что пленных довели только до подножия холма, а затем погнали куда-то в сторону. Он решил, что их ведут на какой-нибудь из невольничьих рынков, где через пару дней продадут. У Диркота родилась мысль, проследить за продажей — может удастся еще раз увидеть светловолосую пленницу.

«Куда их ведут?» спросил Диркот Галла, такого же как он раба Мамерка Пилумна, только постарше. «В Мамертинскую тюрьму», бросил тот, не отрывая взгляда от процессии. «А потом?». Галл недовольно обернулся на Диркота: «Не знаешь‚ что ли?» и он, издав скрипучий горловой звук провел поперек глотки большим пальцем. «Но за что? Э-э, зачем?!» воскликнул Диркот. Галл посмотрел на него как на последнего провинциала и тут же отвернулся, чтобы не пропустить ни одного момента волнующего зрелища — на холм въезжала влекомая квадригой черных жеребцов позолоченная колесница триумфатора. Как непоколебимо стоит он в золотом венце, в расшитой золотом пурпурной мантии! А в руках у него жезл, увенчанный изображением орла…

Звук множества рогов и рев толпы, донесшийся с арены, заставляют Диркота поднять голову. Он видит, что мимо дверного проема идут гладиаторы уже в полном вооружении и снаряжении. Ясно. Значит жрецы и гадатели уже завершили свое дело, сейчас предстоит общий парад под военные марши, а там пойдет рубка. Но сначала, конечно же: «Morituri te salutant»…

Рот Диркота кривится в злобной гримасе. Впрочем, некая мысль заставляет его оглянуться на стоящую рядом корзину и мрачно ухмыльнутья. После чего его лицо разглаживается, он опускает голову и вновь старается расслабиться. Скоро в сполиарии появятся первые жертвы и начнется его работа. А пока что надо отдохнуть. Есть еще немного времени. Диркот снова погружается в волны памяти.

Мысль о содержимом корзины переносит его в те дни, шедшие сразу же за триумфом Тиберия, когда юный Диркот внезапно как бы прозрел и увидел все в истинном свете и масштабе — увидел величие и мощь Рима и понял свое собственное положение — бессильного ничтожества, презренного раба из варваров. Положение, казавшееся ему до этого вполне естественным, ибо ничего другого он просто не знал. После триумфа он вдруг понял, что все могло бы быть иначе. Да, хозяин его добр, но он, Диркот, его раб. Да, не попади он в Рим, он был бы варваром, не ведающим грамоты, но он был бы свободен. И с каким-то новым пристальным интересом вглядываясь в лица римских граждан — солдат и строителей, крестьян и ткачей — он задавался вопросом: «Почему?» Почему именно они, такие же двуногие и смертные, как он, владыки мира? Сильны, могучи боги Рима, но чем они одолели богов всех остальных народов?..

Он обратился к наставнику. Артемидор пожал плечами и ответил с лаконичностью римлянина, а не грека: «Multum numen». «Много чего?» не понял Диркот. Артемидор объяснил ему, что «нумен» у римлян означает некую безличную сверхъестественную силу, присущую богам. Понемногу эта сила присуща всем живым существам, в том числе, конечно, и людям. Но в разных количествах. У одних ее совсем мало, у других побольше. На арене амфитеатра побеждает тот, у кого сильнее мышцы. На жизненной арене возвышается тот, у кого больше нумен. Если человека Фортуна возносит на самый верх, значит у него много нумен, этой таинственной, могучей потенции. Есть понятие «Numen imperatorum» — божественность императоров. Это означает, что императоры по количеству нумен приближаются к богам. Римские легионы побеждают не потому что варвары менее храбры или плохо владеют оружием, а потому что у римлян больше нумен и боги на их стороне.

Еще Артемидор добавил, что на его взгляд близкое к нумен понятие есть у стоиков — оно называется «пневма». Это некое одушевляющее начало, пронизывающее тело мира. Да наверно и Гераклит из Эфеса, почитавший огонь как разумную живую силу, понимал под своим огненным логосом — «огнелогосом» — нечто подобное.

«Так что», спросил Диркот, «ежели познать суть этой силы и постичь способы управления ею, то, стало быть, можно накопить ее побольше и покорить весь мир?»

Артемидор весело рассмеялся, что случалось с ним очень не часто. «Может быть, юноша, ты захочешь еще и природу богов постичь, дабы управлять ими и отдавать им приказания? Количеством нумен боги одаряют человека при рождении и ничего ты тут не изменишь.»

Возможно Диркот, поверив словам наставника, быстро забыл бы о разговоре, но тут в беседу вмешался третий человек, доселе тихо копошившийся за полками со свитками. (Разговор происходил в библиотеке Мамерка Пилумна). То был целитель из страны синов Ву Ли — маленький, желтолицый, с узкими раскосыми глазами.

Ву Ли прибыл в Дацинь, как он называл Рим, вместе с посольством индийского царя Пора. Царь хотел получить монопольное право на торговлю с Римом и не поскупился на богатые и экзотические дары. С посольством прибыли шелка и жемчуга, четыре евнуха и несколько гигантских змей, слоны, огромная речная черепаха и куропатка, величиной с орла. Еще посольство подарило Августу гермеса — безрукого от рождения карлика. Дары Август принял, но, кажетсмя с торговым соглашением ничего не вышло. Ву Ли продемонстрировал свои странные способы лечения — при помощи уколов маленькими серебряными иглами. Результаты были хорошие, но при дворе Ву Ли не прижился из-за интриг дворцовых лекарей, пользующихся традиционными методами. Когда он попытался исцелять обыкновенных граждан, то несколько раз входил в конфликт со жрецами Аполлона и Асклепия-Эскулапа. После чего практиковал очень мало и осторожно, выбирая пациентов состоятельных и широкомыслящих. Одним из них был Мамерк Пилумн, которому Ву Ли очень успешно снимал боли в пояснице. Мамерк отблагодарил его не только золотом, но и разрешением пользоваться своей библиотекой.

Итак, Ву Ли вышел из-за полки и с низким поклоном очень вежливо попросил прощения за то, что он невольно подслушал разговор уважаемых господ (оба раба — Артемидор и Диркот — удивленно переглянулись), и осведомился — не будет ли это сочтено непростительной дерзостью, если он позволит себе высказать свою точку зрения относительно предмета беседы который его тоже весьма занимает…

Латынью Ву Ли владел превосходно но говорил высоким голосом с забавным акцентом, что делало его речь похожей на птичье щебетанье.

Диркот и Артемидор несколько растерянно глядели на сина, тот все так же вежливо улыбаясь и скромно потупив взор, ждал ответа.

Первым опомнился Артемидор. Понимая, что соревноваться в вежливости с Ву Ли дело безнадежное, он просто пробормотал что-то в том смысле, что да, им интересно послушать, что скажет почтенный чужеземец.

Ву Ли учтиво поклонился и поведал уважаемым господам (рабы опять переглянулись), что мудрецы его страны, которая зовется Поднебесной Империей, давным-давно выработали понятие, схожее с понятием нумен римлян, пневмой стоиков и огненным логосом почтенного Гераклита. У нас, сказал Ву Ли, эту незримую животворящую силу называют «ци». Ци пронизывает собой весь мир, ци придает человеку жизненность. В теле человека ци движется по сотням каналов и если какой-нибудь канал закупоривается, человек заболевает. Его, Ву Ли, метод лечения и заключается в том, чтобы восстанавливать проходимость каналов и возобновлять правильную циркуляцию ци. Но он, Ву Ли, позволит себе не согласиться с уважаемым Артемидором в том, что количество этой силы дается человеку неизменным. Мудрецы Поднебесной давно открыли истину, что ци можно тратить и накапливать, можно взращивать и доводить ее концентрацию до таких пределов, что человек уподобляется богам и может творить чудеса. Для этого разработаны специальные приемы и методы дыхания. Эта истина известна также и индийским мудрецам. В доказательство Ву Ли привел пример мудреца Зарманохега, индийского софиста из Баргоса, который публично сжег себя в Афинах, дабы показать свое презрение к вещественному миру и собственному телу. Он накопил такое количество ци, или по-индийски праны, что уподобился небожителям и мог равнодушно относиться ко всему, что связывало его душу с его земной плотью…

После беседы в библиотеке Диркот еще несколько раз говорил с Ву Ли о ци и даже выучился некоторым лечебным приемам, но настоящее понимание природы нумен пришло к нему гораздо позже, когда он уже занимался ювелирным ремеслом и работал с электроном — этим удивительно легким и теплым камнем, который у Диркота почему-то всегда вызывал воспоминания раннего детства: запах моря и поразительно стройные и высокие пинии. Еще всплывало в памяти какое-то слово, таинственно связанное со всем этим — «бурштын».

Протирая как-то раз большой кусок электрона шерстяной тряпицей, он испытал покалывание в кончиках пальцев и услышал негромкий, но отчетливый треск. Заинтересовавшись, Диркот начал тереть камень еще энергичней. Треск усилился и ему показалось, что из камня летят искры. Диркот перебрался в темный закуток при мастерской, где не было окон, чтобы проверить свое наблюдение. Действительно, из камня, если его сильно потереть, фонтаном летят искры. Диркот ощутил холодок в груди, как будто он стоял на пороге чего-то, лежащего за пределами обитания внятных человеку понятий. Говорят, в Элладе, в тенистых рощах, где обитает Пан, людей, среди бела дня, при ярком свете солнца, вдруг охватывает беспричинный ужас, который так и называется — панический. И ужас этот, самое интересное, смешан с неизъяснимым восторгом. Что-то похожее испытывал Диркот, неподвижно сидя с камнем-электроном в руке и вперяя пустой взор во мрак помещения. В голове был хаос, но из этого смятенного вихря выскакивали слова и понятия и выстраивались в стройную цепочку. «Искры… покалывание в пальцах… Ву Ли лечит уколами серебряных игл… ци… пневма… огнелогос… нумен… нумен императоров и нумен богов… Юпитер… громовержец… молния… Вот оно! Молния!..» Из груди Диркота вырвался непроизвольный выдох-стон, короткое и восторженное «ха!» Он чувствовал, что волосы на макушке встали дыбом и все тело пронизывают огенные искры. Все, все слилось воедино перед его внутренним взором и он увидел, ощутил единую суть мироздания, столь многообразную в своих проявлениях. Ци, нумен, огнелогос — огненная нить, пронизывающая человека и Вселенную. Молния Юпитера и искры, которые он, Диркот, только что сам производил, — все это проявления одной и той же силы и силу эту, пусть в ничтожных количествах, он научился извлекать из куска электрона. Да, Юпитер огненной стрелой может разрушить дом или сжечь дерево, а искорки Диркота способны лишь уколоть кончики пальцев. Но это — проявления одной и той же сути. И теперь надо научиться накапливать и сохранять эту силу. А там…

Вот так Диркот совершил первое из двух своих великих открытий…

Рев трибун заставляет Диркота поднять голову. Он так погрузился в воспоминания, что и не заметил, как в сполиарий приволокли несколько трупов. Игры, стало быть, уже начались. Он приподымается, внимательно осматривает тела гладиаторов. Нет, это именно трупы. Здесь ему делать нечего. Новый всплеск шума на трибунах и через минуту в дверном проеме появляется либитинарий, волокущий очередную жертву — молодого, светловолосого германца. Он еще жив. Либитинарий затаскивает германца в помещение и бросает, вновь устремляясь к арене. Диркот подхватывает корзину и подходит к раненому. Опытным взглядом осматривает рану. У германца разорван живот, разрублена грудная клетка — из кровавой пены торчит сахарно белая перебитая ключица. Грудь гладиатора судорожно вздымается, но жить ему осталось считанные мгновения. Диркот опускается на колени, ставит корзину на каменный пол, откидывает крышку. Внутри корзина разделена на дюжину гнезд-ячеек. Диркот извлекает из одной ячейки тонкостенный керамический сосуд объемом не больше четырех киафов. Дно сосуда и стенки до двух третей высоты снаружи и внутри оклеены тонкой золотой фольгой. Горлышко закрыто пробкой, из которой торчит бронзовый стержень с шариком на конце. Под шариком на петельках свободно болтаются, соприкасаяь друг с другом два листочка, схожих с листьями лавра, но искусно сотворенных из той же золотой фольги. Диркот ставит сосуд на пол у макушки умирающего, берет германца за руку и вглядывается в его искаженное мукой лицо. В глазах Диркота не отражается ничего — ни гнева, ни сочувствия, ни боли. Он многого насмотрелся под этими сводами.

Вот, наконец, тело германца вытягивается в последней судороге, из широко раскрытого рта выливается струйка крови, глаза стекленеют, а его рука, которую держит Диркот, становится тяжелой как камень. И в этот самый миг листочки под бронзовым шариком вздрагивают и чуть-чуть, едва заметно для глаз, расходятся в стороны…

Когда сполиарий уже весь забит телами, так что трупы лежат громоздясь друг на друга, Диркот аккуратно опускает последний сосуд в свое гнездо в корзине. Лепестки под бронзовыми шариками у этого сосуда, как и у всех остальных, разошлись на максимальное расстояние — они почти параллельны земле — и невидимая сила, накопленная в сосудах, поддерживает их в этом состоянии. Диркот закрывает корзину и темными коридорами спешит к выходу из амфитеатра.

Оказавшись снаружи, он останавливается и с наслаждением вдыхает свежий воздух. Солнце уже почти касается горизонта и вечерняя прохлада приятно овевает лицо Диркота. Он чувствует себя вырвавшимся из царства Аида. Оказывается в мире, кроме запаха крови и сырого мяса, есть еще запах трав и цветов… Переведя дух, Диркот собирается пуститься в путь, но его окликают: «Мамерк Пилумн Диркот?»

Диркот вздрагивает и кривится — он не любит, когда его называют полным именем, образованным из его собственного и номена гентиле его бывшего хозяина. Ну, был он рабом, зачем лишний раз об этом напоминать? Он оборачивается на голос и видит знакомого раба, а тот с показной почтительностью (к свободному гражданину обращается), но в то же время и со скрытым презрением (таким же рабом ты был, как и я), сбивчиво разъясняет Диркоту, что госпоже опять плохо, и что госпожа приказала найти его, Диркота, ибо только Диркот умеет снять терзающую госпожу боль, и вот он с ног сбился и весь Рим обежал, и в Субуре искал, и…

«Ладно», обрывает его Диркот, «слишком много болтаешь, раб… Идем.»

Весь путь до дворца на палатинском холме они идут молча, ибо говорить не о чем — все и так ясно — гемикрания — не в первый раз.

Ступив на мозаичный пол атрия и дожидаясь, когда раб-номенклатор доложит госпоже о его прибытии, Диркот наметанным глазом оценивает обстановку и находит ее крайне нервозной. Испуганно жмущиеся по углам рабы, всхлипывающая за колонной служанка с расцарапанным лицом — все свидетельствует о том, что сегодня приступ у госпожи особенно сильный. Ну а в остальном все как обычно — все те же бронзовые статуи, все те же фигурки животных и птиц на облицованных красным мрамором стенах, все те же лилии и анемоны в квадратном бассейне-имплувии с фонтаном в центре…

Бледный номенклатор выбегает из покоев госпожи и усиленно машет руками, приглашая Диркота внутрь.

В кубикле госпожи душно, горит множество светильников, сама госпожа бледная и с печатью страдания на прекрасном лице тихо стонет на помятых, растерзанных простынях и картинно заламывает руки. Диркота она встречает как долгожданного избавителя. «Наконец-то! Я так страдаю…» Диркот молча отвешивает глубокий поклон — еще и для того, чтобы скрыть невольную угрюмую ухмылку — и быстрыми, точными движениями начинает извлекать из корзины свою сосуды и выставлять их на бронзовом блюде, стоящем на столике близ ложа госпожи. Каждый сосуд он берет очень осторожно, чтобы не задеть металлических частей. Госпожа, приподнявшись на локте, следит за его приготовлениями с надеждой и ожиданием. Зрачки ее глаз расширены. Диркот достает из корзины длинную золотую цепочку, разматывает и отработанными движениями соединяет ею все бронзовые шарики в одну цепь. Госпожа откидывается на подушки. Диркот почтительно кладет узкую кисть ее руки на блюдо. Затем берет свободный конец цепочки, к которому приделан серебряный кинжальчик, и точным, быстрым движением прикладывает острие кинжальчика к точке, которую в своем время показал ему Ву Ли, — в височной области, сразу за правой бровью. Тело госпожи дергается, она слабо вскрикивает, но тут же расслабляется и обмякает; на лице ее появляется слабая улыбка. Золотые листочки на всех сосудах Диркота опали, сосуды снова пусты. Диркот сматывает цепочку, прячет сосуды в корзину. Госпожа приоткрывает глаза, делает слабый жест рукой, адресованный рабу-атриенсису, робко наблюдавшему за сценой исцеления из дверного проема, после чего снова смежает веки. Дыхание ее ровное, лицо уже не искажено болью. Диркот кланяется и отступает к выходу, где атриенсис вручает ему туго набитый кошелек, радующий ладонь своим весом, и ведет к выходу из дворца. Здесь Диркота уже ждут провожатые — трое рабов госпожи — два педисеквы, вооруженные мечами, и лампадарий с факелом. Путь в Субуру не близок, уже почти ночь и мало ли что может случиться, а жизнь Диркота-целителя ценна для госпожи. Рабы это понимают и относятся к возложенному на них поручению серьезно, а к Диркоту — как к полноценному гражданину, не как к вольноотпущеннику. Поэтому, когда они, миновав базилику Юлия и храм Сатурна, выходят к «Jovi Optimo Maximо» — храму Юпитера капитолийского, и Диркот вдруг останавливается и задирает голову к небу, они тоже останавливаются и в молчании ждут, когда господин снова пожелает продолжить путь.

Диркот глядит на темную громаду храма, на стоящие рядом колонны, увенчанные статуями богов и императоров, чернеющие на фоне кровавого заката. Светящееся багрецом пространство небес перечеркивают быстрые, ломаные пунктиры летучих мышей. Диркот вспоминает, как много лет назад в такой же вечер стоял он перед храмом громовержца и как осенила его некая мысль, ставшая вторым его великим открытием. Это было в тот период, когда Диркот мучительно размышлял об истоках мощи Рима, покорившего полмира и подчинившего себе народы почти всей Ойкумены. Боги Рима одержали верх над богами всех остальных народов. Римляне правильно выбрали себе покровителей. Но, подумал Диркот, ведь не всегда же эти боги покровительствовали римлянам. Ведь некогда Юпитер был Зевсом, Венера — Афродитой, Марс — Аресом, а Меркурий — Гермесом… И тогда их подопечными были эллины и процветала под ними мудрая Эллада. Так значит, думал Диркот, и от этой мысли ощутил холодок в груди, значит боги могут менять народы, которым они благоволят. И значит, значит может настать время, когда богам надоест покровительствовать народу Рима. Кто-то более сильный и удачливый сможет обратить на себя благосклонное внимание небожителей…

Диркот вспоминает заметно округлившуюся фигуру госпожи, которую он только что лечил. На каком она, интересно, месяце? На шестом или седьмом? И сколько раз за время беременности исцелял ее Диркот от приступов гемикрании? Ву Ли учил его, что все болезни проистекают от нарушения циркулирования силы ци в организме человека. Ну что ж, он, Диркот, восстанавливает эту циркуляцию, вводя в организм госпожи новые порции силы, укрепляя ее огненную психею. И этой силой, этим дополнительным нумен пропитана, наверно, уже каждая клеточка тела госпожи и каждая клеточка плода в ее чреве. Пропитана нумен, который Диркот уловил и сохранил в своих сосудах. Нумен людей, погибших на арене амфитеатра, погибших в страхе и мучениях, чья душа, чья огенная психея могла в последних смертельных муках плоти испытывать лишь одно чувство по отношению к Вечному Городу — ненависть.

Интересно, каким чудовищем одарит госпожа мир через несколько месяцев?..

Раб-лампадарий, уставший ждать, меняет позицию и перекладывает факел в другую руку, пронося его между лицом Диркота и лестницами Капитолия. И на мгновение отражающийся в расширенных, блестящих зрачках Диркота храм Юпитера капитолийского охватывают языки пламени…

Ну да, да — через несколько месяцев, в Анции у Агриппины родится сын. Мальчика назовут Луций Домиций Агенобарб. Но в историю он войдет под именем Нерон.