Немаленькая трагедия

Чалый звездолёт, всхрапывая и тряся соплами, рассекал межгалактическое пространство. В просторной каюте с белым потолком и жёлтыми стенами на позитив-кушетке лежал старик, открытыми чакрами впитывая энергию. Его кожа была изъедена морщинами, как гнилой фрукт червями. Седые космы трепетали в потоках минус-минус-гравитации. Кровеносные сосуды, подобно ползучим растениям, опутывали тщедушное тело. Его рот зиял глубокой впадиной, нос сочился прозрачной влагой, уши причудливо изгибались. Между бледных губ старика были видны тридцать два острых зуба, уходящие корнями глубоко в череп. Закрытые глаза мясистыми буграми вздымались между щеками и лбом. Тело как мир. Космос в малом.

— Очнитесь, государь. Вас ждут великие дела, — раздался мягкий баритон из флюктуационного верб-источника. — Мы подлетаем в Альбии. Маглаун-герцог хочет слово молвить.

— Уже… — старик медленно приподнял веки. — Я рад или не рад? Не знаю даже. Отсюда отправлялся в гневе. Теперь же вынужден вернуться.

— Поторопитесь, государь. Маглаун в нетерпенье.

Покинув позитив-кушетку, старик приблизился к плюс-минус-одежда. Его узкая, длинная и хрупкая на вид рука плавно коснулась Меркурия. Тонкие заостренные пальцы ласково погладили Венеру. В ладонь уперся основной орган Марса. Старик снова погладил волосистую выпуклость — орган Марса увеличился в размере. Астеничная рука сжалась. Хлынувший из отверстия Диониса поток опутал старика сотнями бледных вязких нитей. Через два мгновения изящная тога скрыла наготу короля.

Добраться до мостика удалось за две итерации. Чакры были чисты от плюс-негатива и перемещения давались легко. У пульта старик застал Шута. Тот был чисто выбрит и проэпилирован. На главных приборах звездолёта белели мерные шкалы. Их показания не обрадовали старика: все стрелки колебались у отметок близких к нулю.

— Маглаун-герцог, где ты? Проявись! — приказал король.

— Я тут! — на широком медном экране всплыло изображение герцога. — Вот ты, несчастный, что-то не спешишь.

— Мне некуда спешить. Нигде не рады мне. В Корнубии так свиту сократили, что я скучаю. Хенвин с Регау бесчеловечней Маглауна и Гонорильи. Позор моим сединам!

— Лукавить я не буду. Вернулся ты не вовремя. Готовимся к войне, а потому ресурсы бережём. Принять тебя мы сможем лишь с условьем. Готов ли подчиниться?

— О! Неблагодарный мир! И тут условия, коварство, ультиматум! Для короля! Того, кто наделил вас этим всем!

— Не нравится — не ешь. Ступай своей дорогой.

— Условия какие? Снова свита?

— Догадлив ты, несчастный. Оставить можем мы тебе лишь одного адепта. Всех остальных кормить не будем.

— Одного?! Да ты смеешься надо мной, Маглаун! Замерзну я в постели… Загнусь со скуки! Везу я только шестерых. Пусти нас или будешь проклят!

Герцог громко рассмеялся. Его жабообразное лицо расплылось по экрану скомканным блином.

— Твои проклятья горя не добавят! Ступай своей дорогой, коль строптивый!

— Неблагодарный! Дай с дочерью поговорю! Когда делил я королевство, утверждала, любви её не выразить словами, милей ей я, чем воздух, ценней богатств и всех сокровищ мира, здоровья, жизни, чести, красоты. Меня она любила, как не любили дети доныне никогда своих отцов. Что ж изменилось? В чем я виноват?

— Ты слишком беспокоен, папа, — на соседнем экране появилось обрюзгшее лицо женщины. — Ведь возраст взял своё, так успокойся, бесшумно жизнь веди, советами меня не донимай, своих адептов на узде держи, а наших не гоняй. Да, что я говорю. Все это пи в квадрате раз ты слышал. Недаром, в гневе улетал к Регау.

— О! Бог мой! Что ж делать мне, несчастному владыке без владений! Родные дочери жестоко отвергают!

— Лети к Корделии. Ведь не был ты у франков.

— В галактику чужую? Как изгнанник? К той дочери, что я лишил наследства, лишь потому, что ублажить речами отца не смела? Ты издеваешься, смеешься, Гонорилья!

— Тогда прими условья.

— Жестокосердая! Дай мне нуль-транспортер, и я вернусь в Корнубию. Хенвин с Регау согласны были трёх адептов сохранить.

— Пользуйся своим.

— Мой на исходе.

— А наши все при деле.

— Не оставляешь выбора мне, дочь!

— Как надоело в твоих соплях купаться, папа! Прощай! Мой муж с тобой продолжит разговор.

Гонорилья резко исчезла с экрана. Герцог жестоко ухмыльнулся и показательно высморкался.

— Решай, несчастный. Коль приземлишься с шестью адептами, то пятерых отправлю в крематорий. А может к вивисектору под нож. Будь милосердным, избавься от обузы.

— О! Был бы милосердным ко мне хоть кто-то!

— Не гоним мы тебя. Довольствуйся и этим.

— Горе королю, решившему именье дочерям раздать! Где мне найти ту гавань, в которой штиль и пляж песчаный? Как шторма избежать, что чресла породили? О, горе жесточайшее для смертных!

— Вот этим и закончим мы беседу. Коль приземлишься, помни об условьях.

Экран потух. Герцог исчез. Шут заплакал. Король задумался.

— Вы нас убьёте, государь?

— Уж лучше на себя я руки наложу.

— Не смейте! Я жизнь готов отдать за вас!

— Напрасно. Никчёмный я король.

— Вы лучше всех! Вы честный государь!

— Но глупый. А потому готов принять совет.

— В анабиозе пятеро. Смерть милосердна к спящим.

— Да будет так. О, горе мне, о, горе!

Несколько итераций безошибочно привели старика в криогенную камеру. Пятеро адептов, завернутые в минус-ткань, парили в холодном дыхании лотоса. Старик приблизился к особи с ярко выраженными женскими половыми признаками, всплакнул и закрыл её сахасрара-чакру. Следующим был большой волосатый адепт с перцем, превышающим среднестатический размер на два порядка. Старик закрыл ему свадхиштхану-чакру. Великолепное пятиногое тело третьего обречённого лоснилось жиром. Манипура-чакра закрылась без скрипа. Четвёртый адепт лежал с открытыми глазами, он видел, как к нему приближается старик, он знал зачем, он плакал и стенал, но ничего поделать не мог. Король закрыл чёрный овал вишуддха-чакры. Последний адепт был голубым. Старик закрыл муладхара-чакру и успокоился. Тела беззвучно лопнули и рассыпались сотнями ледяных осколков. Король упал на пол и громко зарыдал.

Старик лежал на спине и захлебывался собственными соплями. Он хрипел, дрожал всем телом, но конечности отказывались повиноваться. Глаза распахнулись, и свет буквально ослепил несчастного. Ярко-белые стены, ярко-белый потолок, ярко-белые простыни, ярко-белые спинки кроватей, ярко-белые рамы окон, ярко-белые плафоны освещения.

— О, бог мой! Где я? — отплевывая слизь, прокашлял старик.

— Очухался? Ну, не везёт, так не везёт. Я надеялась — к завтрому сдохнешь, старая кляча. Беда. Вот в шестой палате всё идёт как по маслу. Длинный хрыч от перитонита быстро загнулся, а Скоба от гангрены вот-вот ноги протянет. Ты смотри, тут залеживаться — смысла нет. Все одно, гроб для тебя уже куплен.

Ярко-белый халат, ярко-белое лицо, ярко-белые волосы.

— Кто ты? Что делаешь со мной?

На ярко-белом появились складки, потом мелькнула тень, что-то затрепетало в воздухе, запахло фекалиями.

— Кто я? Вопрос странный. Твоя сиделка, придурок. Вот прибираю сраньё и ссаньё. Нет, чтобы с парнями гулять, с вами, увечными, вожусь. Но, работа есть работа. Знаешь, иногда даже нравится. Ведь вы здесь кто? Правильно, никто. Помрёте, все только рады будут. Значит, я тут хозяйка, что хочу, то и творю. Чувствуешь? Это я тебя за яйца взяла. Захочу, отрежу. И ничего мне не будет. Хи — хи…

— О, горе мне! Как я сюда попал?

— Как попадают в хоспис, вонючка? Дочки тебя сдали. Папаша своё дело сделал: оставил обеим по квартире, по «Мерседесу», по мужу с хорошими связями, больше им не нужен. Списали тебя, засранец.

Раздался грохот, потом послышался рёв, в окнах задребезжали стекла.

— Конец приходит света…

— Ну, это нам без надобности. Просто Вадик с Акимкой свои «шишиги» прогревают. Скоро, значит, опять кого-то в последний путь повезут. Наверное, из третьего корпуса. Там то ли дифтерит, то ли холеру нашли, теперь по-быстрому хотят здание на дезинфекцию закрыть. А как закроешь, когда там такие, как ты полужмурики лежат? Вот и списывают.

Двигатели за окном разошлись не на шутку. Кровати завибрировали в такт пылающему в цилиндрах горючему.

— Я хочу уйти!

— Смешно. Хи-хи… Тебя не то что своим ходом отправить, на руках-то вынести целиком вряд ли удастся. Хочешь взглянуть на этот кошмар? Конечно, хочешь, вон как глазики забегали. Будто и помирать не собираешься. Но ничего, как увидишь — сдохнешь. Хи-хи…

Сиделка приподняла подушку с головой старика и резким движением отдернула одеяло, скрывавшее его тело.

— Наслаждайся!

Левая нога отсутствовала. Она была ампутирована на уровне коленного сустава. Послеоперационную рану прикрывали пожелтевшие бинты, сквозь которые сочились гной и сукровица. Половые органы старика представляли уродливо ссохшиеся наросты, откуда торчал толстый катетер, тянущийся под кровать. Пролежни по всему телу скрадывали ужас шелушащейся кожи, сочащиеся кровью язвочки оттеняли мерзкую сыпь, покрывавшую вдавленный живот и чахлую грудь. Крик замер в горле, утонув в море слёз.

Вороные башни вздымались к звёздам эрегированными стенами. В самой высокой, на 666-м этаже, в негатив-нирване ворочался старик. Он контролировал потоки энергии, струящиеся сквозь аджня-чакру, но не мог совладать с остатками памяти, гниющими в воспаленном мозгу. Когда из облака каргируещего газа выплыли герцог Маглаун и герцогиня Гонорилья, старик не узнал их.

— Кто здесь? Шишиги? Дьявол? Черти?

— Гораздо хуже, нам поверь.

— Маглаун-герцог? Дочь? Зачем врываетесь ко мне?

— Ты перед сном молился, папа?

— Да, Гонорилья.

— Но выглядишь неважно.

— Ужасный сон меня терзал, — старик с трудом поднялся и осмотрелся. — Где я? Что-то не припомню мрачных стен в своей опочивальне. Где мой адепт? В чём дело?

Герцог шумно захохотал, его толстый живот завибрировал с частотой, эквивалентной длине позитив-волны. Герцогиня улыбнулась, достала из-за спины продолговатый чёрный футляр, извлекла оттуда клюшку для гольфа, размахнулась и ударила по округлому предмету, лежащему на плитах пола. Подача была четкой и точной. Предмет уткнулся в ноги старика и замер на ступнях.

— Чей это череп?

— Возьми, погладь, подумай.

— Меня пугаешь ты! Чей это череп?

— Адепт и шут твой…

— Бедный Йорик!

Старик обмер, не в силах вымолвить и слова. Его лицо исказила гримаса бесконечного страдания. Он поднял череп дрожащими руками и застонал.

— Увы, мой бедный Йорик! Мой остроумный выдумщик и плут! Носил меня ты на спине и развлекал в постели, а нынче отвратителен твой вид. Здесь были губы, что целовал я тыщу раз, искрились тут глаза… Где шутки? Где дурачества? Где песни? Всё ушло. Закрыта анахата-чакра.

Старик посмотрел заплывшими от слёз глазами на дочь и спросил:

— За что? За что его вы покарали?

— За тебя! Ты не в себе, коли забыл, как франков натравил на королевство, Корделию моля вернуться, ей обещая трон и все владенья.

— Не помню ничего… И что, она откликнулась на зов?

— Ещё бы, старик коварный! — взорвался герцог пламенной тирадой. — Их флот уже в сраженье с нашим. Горят линкоры, гибнут миноносцы, нуль-транспортеры ходят на издохе! Мы победим, увидишь! Хотя нет… Мы тут решили, ты не достоин видеть.

— Что это значит, герцог?!

— Сейчас узнаешь, папа. Два поцелуя — и для калеки трон потерян. Увечных не приветствует народ.

Гонорилья подошла к отцу и сжала его голову руками.

— Калека — это кто?

— Калека — это ты.

Гонорилья подтянула голову отца к своему рту и впилась поцелуем в правый глаз.

— О, бог мой! Больно!

Герцогиня с силой стала втягивать охваченную губами плоть. Яблоко запрыгало в глазнице, рвя многочисленные сосуды. Гонорилья вонзила в глаз зубы и резким движением вырвала его. Кровь хлынула из открытой раны. Герцог дохнул пламенем, и глазница обуглилась. Проглотив яблоко, герцогиня поцеловала левый глаз.

— За что? За что страданья! — забился король в руках дочери.

— За то, что нарожал детей! — жуя второй глаз, пояснила Гонорилья.

Медленно сгустилось облако каргирующего газа. Герцог и герцогиня шагнули в него, оставив распростертого на полу старика обливаться кровавыми слезами. Все чакры были закрыты.

Пахло чем-то сладким и свежим. Аромат дорогих духов? Аромат дорогого лосьона? Аромат дорогого белья? Старик знал, что ответ отрицательный. Пахло чистой кожей хорошо вымытой женщины.

— Кто здесь? Ответьте, пощадите…

— О, папа! Ты очнулся! Я так рада!

— Дочка?

— Да это я! Потерпи еще немного, и я спасу тебя из этого жуткого места. Сестры — просто звери. Никогда бы не поверила, что они на это способны.

— Корделия?

— Как? Кардиограмма? Тут такого слова не знают. Они палачи, а не врачи. Я как узнала, где тебя держат, чуть в обморок не упала. Представь, эти негодяи не хотят тебя отдавать!

— Что со мной? Я слеп?

— Какой-то цестицерк… Но всё — ложь! Это они говорят специально в угоду сестрам! Я еще подам на них в суд! А сейчас надо бежать. Держись за меня крепче. Вот так…

— Куда мы?

— Твои коллеги по театру, узнав, что бывший режиссёр в таком плачевном положении, не поскупились на деньги. Года на два их хватит. Как окажемся в городе, пойдем ко мне, я уже подготовила комнату и наняла сиделку. Тебе будет хорошо!

— Сиделку? Нет, не надо!

— Что такое, папа? Пойдем!

— Я не хочу!

— Но надо спешить, пока нас не заметили. Иначе они опять отправят тебя в эту облезлую палату, пропахшую гнилыми овощами и нестираным бельем.

Послышался глухой рокот, потом рёв мотора.

— О, бог мой! Шишиги?

— Да, я наняла грузовик, чтобы довезти нас до города. Скорее! Появились санитары, они хотят нас остановить!

— Нет! Только не шишиги!

— Папа! Пожалуйста! Ой! Ты делаешь мне больно! Пойдем!

— Меня предашь, меня обманешь ты! Не выйдет! Я буду драться на смерть!

— Ай! Отпусти!

Торопливые шаги санитаров потерялись в какофонии криков.

— А! Больно! Папа!

— Вы прокляты навечно! Все! Все, неблагодарные!

— Хватай его за руку!

— Освобождай её!

— Эй, осторожнее! Она ранена!

— Откуда у него столько сил! Шприц давай!

— Скорее!

— Давай! Давай! Коли его, коли!

Когда старика уволокли, Корделия подняла выпавший из кармана больного листок и прочла:

Слёзы наполнили глаза женщины. Она вспомнила этот школьный стишок, написанный ею еще до операции. Отец бережно хранил его, несмотря на полный разрыв с ребенком. Значит, он знал путь, идя по которому она обрела покой. Только закрытые чакры дарят мир и вечную радость. В последний миг он выбрал эту дорогу, не дав Корделии пожертвовать убеждениями ради иллюзии добра. Слепец прозрел.

Растроганная до абсолютного позитива, гордая за отца, счастливая, как Синяя Птица, Корделия отправилась искать свой звездолёт…