Ненавижу тебя, сосед

17. Ярослава

Я никогда так быстро не бежала. От обалдевшего Демида убегаю, от мыслей своих жутких и будто бы на части разорванных. В голове зажигаются и гаснут лампочки, микросхемы горят и искрят, а дыхания не хватает.

Ноги запинаются о порожек, я буквально кубарем влетаю в холл общежития и на бегу показываю вахтёру пропуск. Кажется, она не успела ничего прочесть, потому что в спину мне что-то кричат, но я не могу остановиться. Невозможно затормозить, когда истерика душит.

Мне нужно скорее попасть в свою комнату, запереться и хорошенько всё обдумать.

Слёзы текут из глаз. Я ничего не могу с ними поделать и уже не пытаюсь даже вытереть их — бесполезно.

Во время перепалки с Демидом до меня многое дошло. Его грубые слова, будто вспышка, зажгли что-то в моей голове, связали наконец воедино все разрозненные части этого дикого пазла, который так долго мучил меня.

Я поняла. Догадалась. Но, боже мой, как же больно от этого осознания.

Нет, не может быть. Мама не может быть настолько жестокой!

Я останавливаюсь на лестничном пролёте между вторым и третьим этажом. Дыхание срывается, в груди печёт. Огонь горит, и я растираю область солнечного сплетения, пытаюсь унять пожарище, но становится будто бы хуже.

Неужели мама могла так подло со мной поступить и ни разу — ни словом, ни делом — не выказать этого?

По лестнице бродят студенты. Кто-то здоровается со мной, кто-то трогает за плечо. Но я отмахиваюсь от каждого, огрызаюсь даже. Не хочу никого видеть, не могу ни с кем осмысленно разговаривать. Только грубовато булькать, отгоняя от себя всех и каждого.

Как в тумане добираюсь до комнаты. Впервые мечтаю, чтобы Дашки внутри не было. Мне необходимо сейчас одиночество. Ведь не смогу сейчас держать лицо и трещать об обыденном! А рассказать обо всём кому-то невозможно. Сил на это не хватит.

И Вселенная слышит меня, щедро отзывается на призывы: в комнате пусто. Аромат Дашкиного парфюма щекочет нос, я чихаю и дрожащими руками запираю дверь изнутри. Сумка спадает с плеча прямо на пол, я бреду к кровати и заваливаюсь на спину, не снимая верхней одежды и обуви. Неважно это всё, глупости бессмысленные.

Потолок убийственно белый. Пытаюсь хотя бы пятнышко на нём рассмотреть, но бесполезно. В висках пульсирует. Нерв на скуле подрагивает, причиняет дискомфорт, и я зажимаю щёку рукой, но становится только хуже.

Надо позвонить маме. Нужно спросить у неё, какое отношение она имеет к той давней истории. Я должна узнать все ответы, мама обязана рассказать мне всё. Может быть, я что-то неправильно поняла? Может быть, снова ошиблась? Но Демид прав — никто, кроме меня, о диагнозе его мамы не знал. Он признался мне, набравшись смелости, а ещё плакал.

Я никогда не видела его слёз — ни до ни после. А тут Лавров рыдал, словно девчонка, уткнувшись лицом в мои колени. Мне одиннадцать было, и это так шокировало меня. Так напугало.

В тот знойный полдень мы сидели на нашем заветном месте под раскидистой липой. Клетчатый плед уродливо скомкался, а над пирожками с абрикосами кружились осы, гудели и норовили выпустить жало. Может и укусили — я тогда совсем ничего не чувствовала.

Демид так много говорил, всхлипывая и дрожа, а только и могла, что гладить его тёмные кудри и тоже плакать. Пропускала шелковистые локоны сквозь пальцы, ещё ребёнок, но почти взрослая. На оцарапанную коленку то и дело садилась муха, но улетала, надоедливая.

Мне так жалко было Демида. Его и его маму. В свои одиннадцать я так мало понимала, но чувствовать и сострадать уже умела. И я поклялась ему, зарёваному, хрупкому и доверчивому, что никогда и никому ничего не скажу. Не проболтаюсь!

«Обещаешь?»

«Клянусь!»

«Всегда и навсегда?»

«До последнего».

Потом, когда он обозлился на меня, я готова была на коленях стоять — что угодно сделать, чтобы доказать ему: я не виновата. Я не предала его! Не сумела бы! Но он ничего не хотел слушать.

Мой милый кудрявый мальчик превратился в чудовище.

Только в моей тупой голове за все эти годы ни разу не промелькнула мысль о дневнике. Дневнике, который вела регулярно. О бумаге, которой доверилась. Да, чёрт его дери, я в тот вечер всё записала. Вылила корявым почерком все детские эмоции, которые родились во мне после рассказа Демида. Не смогла держать всё в себе. Не получилось! А после…

Меня отправили к бабушке в другой город, я была там месяц, наверное — не помню уже. Помню только как дико скучала по Демиду, как звонила ему каждый день, а в ответ тишина.

А когда вернулась, отдохнувшая и счастливая, загорелая и румяная, узнала, что у меня больше нет друга.

Теперь у меня есть враг.

Господи! Как я не догадалась. Мама! Мама нашла мой дневник, она прочитала всё! Ой…

Рука сама тянется за телефоном. Я набираю номер мамы, я жду, когда она соизволит ответить, но по давней традиции она не берёт трубку сразу — маринует непутёвую дочь, давит психологически. Но сейчас мне нечего бояться и нечего терять

Сейчас я хочу знать правду. Только готова ли мама к этому разговору?

Её лицо появляется на экране, а на щеке мучная пыль.

— А я тут любимый папин пирог решила испечь, — делится, минуя приветствия. — Что такое? Дочь, ты плакала? Простыла? Что с тобой? У тебя нос красный и глаза опухли! Тебя обидели? — и куда-то в сторону: — Игорь! С дочерью беда! Быстро машину прогревай!

Я закрываю глаза, а пульсация в висках становится невыносимой.

— Мама, со мной всё хорошо, — слишком громко, но маму это отрезвляет.

Она щурится и обиженно поджимает губы, как делает всякий раз, когда я позволяю себе вольности.

— Знаешь, Ярослава, я долго терпела твои фокусы. Но орать на себя не позволю. Ты можешь кому угодно свою взросл…

— Мама, постой! Я спросить хотела!

Мама смахивает мучной след со лба, отвлекается, чтобы проверить лежащий в печке пирог, но я знаю, что просто тянет время. Она не любит, когда её прижимают к стенке и всячески этого избегает.

— Мама, скажи мне, просто ответь: ты когда-нибудь читала мой дневник?

Если бы я знала её чуточку хуже, я бы ничего не заметила.

Но это моя мать — женщина, которая меня родила, вырастила и, наверное, любила.

Женщина, выпившая кровь у половины нашего города.

Я знаю её слишком хорошо. И по едва заметной тени на её лице, которую никто бы другой, кроме меня, не заметил, я поняла.

Она читала мой дневник.

Всё. Финиш. Приехали.

«Ты ничего не понимаешь», — последнее, что я слышу от мамы прежде, чем бросить трубку.

Соблазн добавить её номер в чёрный список велик, но вместо этого я выключаю телефон, для надёжности запихиваю его под подушку, будто бы мама сможет выпрыгнуть из экрана и наброситься на меня с объяснениями.

Слёзы больше не текут из глаз. Вместо рыданий пришла злость, и я не знаю, куда её деть, как справиться. Её масштаб меня пугает. Спрыгиваю с кровати, меряю шагами комнату, натыкаясь на углы, — в нашей крошечной комнате их слишком много.

Надо подумать обо всём, но хаотичные мысли не желают слушаться. Кто-то дёргает с той стороны ручку, пытается войти, но я заперлась, и неизвестный начинает тарабанить со всей дури.

Наверное, Дашка вернулась. Я не хочу никого видеть, но и не пускать соседку в комнату — глупости. Она уж точно этого не заслужила и ни в чём не виновата.

— Сейчас открою! — подбегаю к зеркалу, рассматриваю красное опухшее от слёз лицо, приглаживаю волосы.

Но за дверью не Даша. Там Демид.

Мне больно на него смотреть, я не знаю, что говорить. Прогнать бы, захлопнуть перед носом дверь, чтобы выиграть время и успеть всё разложить по полочкам, но вместо этого отступаю назад. Завожу за спину руки, смыкаю пальцы в болезненный замок, вся съёживаюсь под его мрачным взглядом.

— Ты же уходить собирался, — лепечу, а Демид входит в комнату и тоже запирает дверь.

— Что это было?

— Где?

— Внизу, — дёргает головой в сторону, словно я могла забыть, где это «внизу» находится. — Ярослава, что происходит?

— Ни… ничего, — заикаюсь, вмиг пересохшие губы облизываю.

Демид складывает руки на груди, осматривает комнату.

— Синеглазка, я похож на идиота? — он наступает, пока я не упираюсь ягодицами в угол стола. От резкого толчка на пол падают тетради, и я дёргаюсь в сторону, чтобы поднять их, но Демид упирается руками под обе стороны от моих бёдер, нависает сверху.

У меня нет путей отступления — приходится задрать голову и смотреть прямо в тёмные мятежные глаза.

— Стоять, — голос тихий, а для меня как крик звучит.

— Не приказывай мне, — ёрзаю, изо всех сил вдавливаюсь в столешницу, но всё равно Демид слишком близко.

— Не буду, если перестанешь дёргаться и объяснишь всё.

— Ты мне не поверишь.

Я знаю это точно. Слишком привык винить меня, так просто это не исправишь. Нельзя одним разговором перечеркнуть всё, что испорчено и сломано.

— Но ты оказался прав, — выдавливаю из себя, набравшись смелости. — Я действительно во всём виновата.

Глотаю жалобный всхлип, давлюсь им и кашляю. Если бы я не написала всё в дневнике, если бы не была мелкой идиоткой и хотя бы не называла имён, может быть, всё обошлось бы.

— Ты наконец вспомнила, кому растрепала? — кривая усмешка делает его лицо хищным. — Долго же ты думала.

— Вспомнила, — киваю, потому что нет смысла что-то скрывать. Пусть Демид мне не верит, пусть злится и снова портит мою жизнь, но я не буду ничего скрывать.

— И кому же? — левая бровь ползёт вверх, на виске выступает синяя жилка, она пульсирует, живая.

— Дневнику.

Врут те, кто говорят, что говорить правду — легко. Страшно! А ещё стыдно.

— Это кличка такая? Что за бред? — удивляется, словно ни разу не слышал, чтобы люди вели дневник.

— Не бред! — разозлившись, толкаю Демида в грудь, но проще гору сдвинуть, чем Демида, который зачем-то явился, когда наверняка у него куча дел. — Я веду его всю жизнь. Это… мой секрет.

Краснею, щёки горят, пульсируют. Такое же ощущение у меня всякий раз после маминых пощёчин, которыми она щедро каждый раз затыкает мне рот.

— Вернее, думала, что секрет, но… Мама его прочла… Демид, она прочла, понимаешь?

— Ты снова врёшь? — Демид выглядит усталым и растерянным. — Яся, зачем?

— Я не вру! — выкрикиваю, но сил не хватает, чтобы дальше говорить. Я тоже очень устала от его недоверия, обвинений и нежелания меня слышать. — Пошёл ты, Лавров. Надоело. Думай, что хочешь. Делай, что нравится. Я не могу больше, мне плохо от всего этого.

В его глазах что-то мелькает, и я не могу найти этому названия. Хочется свернуться наконец калачиком, накрыться с головой одеялом и спать несколько суток подряд, пока болезненные мысли не улягутся, и я смогу смириться с новой реальностью, где моя властная мать разрушила то, что мне дорого и бровью не повела.

— Уходи, Лавр. Пожалуйста…

— Пойду, обязательно пойду. У меня ведь тренировка, меня тренер грохнет, если вовремя не явлюсь, — Демид отталкивается от стола, но уходить и правда не торопится. Вместо того, чтобы дать мне свободу, он зарывается пятернёй в волосы на моём затылке, упирается лбом в мой.

Забываю, как это — качать лёгкими кислород, а Лавров напротив, дышит так, словно через пять минут его поведут на расстрел.

— Иди на тренировку.

— Сейчас.

Его губы оказываются рядом с моим виском. Дыхание щекочет, понимает короткие вопроски на шее. Цепенею от ощущений, которые будит во мне Демид, вторгаясь в личное пространство.

Так много всего: обида, злость, разочарование, боль, растерянность и иррациональное желание что-то ему доказать, исправить хоть что-то.

Между нами почти нет расстояния. Демид с нажимом проводит ладонями по моим бокам, останавливается на талии, ещё чуть ниже, но в последний момент отстраняется.

Отступив на шаг, запускает руку в волосы на затылке, ерошит, глядя на меня. Мне вдруг холодно становится, а лицо пылает ещё сильнее. Обнимаю себя, растираю предплечья. И отвернуться не получается, и на Демида смотреть больно.

Он… растерян. Разрушен. У него столько боли в глазах, сколько не вынести одному живому человеку.

— Демид, я не предавала тебя. Да, я виновата, но я не нарушила клятву. Я бы никогда не нарушила!

Вместо ответа Демид достаёт из внутреннего кармана тот самый конверт, несколько долгих мгновений смотрит на него. Когда кажется, что просто выбросит его, порвёт, уничтожит, Лавров кладёт конверт на стол. С меня глаз не сводит, а во взгляде вдруг мелькает вызов.

— Пятница уже через три дня, — озвучивает задумчиво.

— Ага, скоро.

— Очень, — усмехается и снова ерошит на затылке волосы. — В семь я заеду за тобой. Будь готова.

И, не говоря больше ни слова, уходит из моей комнату, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Я оседаю на кровать, смотрю на белый конверт. Неужели мы правда пойдём с ним в этот дурацкий клуб? И в каком качестве?

Ураганом в комнату влетает Даша. У неё глаза огромные, в них миллион вопросов. Выкрашенные в синий кончики косичек мелькают яркими всполохами.

— Мне не показалось? Лавров только что вышел из нашей комнаты?

— Не показалось, — пожимаю плечами. — Зашёл… кое-что обсудить.

— А это что? — любопытная Дашка косится в сторону конверта, и глаза её становятся ещё больше. — «Звёздное небо»? Серьёзно?!

— Угу, — улыбаюсь как можно беззаботнее. — Мы с Лавровым в пятницу туда идём.

Даша открывает рот, захлопывает его, хмурится.

— Вы же не… или да?

— Мы же что?

— Ну… пара, что ли?

От мысли, что мы с Лавровым можем быть парой, меня душит хохот. Я заваливаюсь на спину, смеюсь от души, а Даша называет меня сумасшедшей.

Наверное, она права. Потому что, несмотря ни на что, моя детская влюблённость в Лаврова никуда не делась.

Спасибо, мамуля. Спасибо за испорченную юность, за сломанные крылья и одиночество. За всё.