Ненужная кукла

Надуманная боль – она намного коварнее телесной: реальную боль видишь, борешься с ней, героически терпишь, знаешь или хотя бы предполагаешь, какие порабощенные ее участи как и чем лечить, а боль мнимая – тень, она в голове, она наступает грозовым фронтом, сгибает, сгибает пополам, нагоняет страх от незнания, где и как сильно вот-вот лопнет от удара молнии кожа, или… когда она зарождается, почти что невозможно сжать ладони в кулаки, не позволить себе рухнуть навзничь… – сочится отовсюду, ее запасы не иссякают уже второй месяц. Грудь грубо разрывает зубчатый нож, его кончик уже почти подобрался к нервозному сердцу. Пробитые легкие сжались в комок, намотались на лезвие, но я все равно продолжаю дышать. С трудом, не полной грудью, но все же…

Боль такая, что на стержень сознания навязчиво наматывается только одно желание: рухнуть без стеснений на асфальт посередине людского потока, на кровать в пустынной комнате, где единственное звучание – это ход настенных часов… Рухнуть и как можно крепче ухватиться размякшими конечностями за твердую рукоять ножа, чтобы наконец-то освободиться от мнимой боли, которая, пуская импульсы от мозга, разбивает в дребезги все живое тело…

Я стою у окна. Этаж четвертый – от него никакого проку нет. Там, внизу, по дворам, то весело скачут по площадке дети, то тянутся домой усталые с работы… До посторонних дела мне нет, пускай они ходят туда-сюда, сколько им вздумается, ни в одном ведь незнакомом лице не найду ее я… Она ведь, вопреки всем свойственным ей стремлениям к мечтательности и романтизму, не вздумает, задрав голову, стоять под навесом зеленых крон в надежде случайно наткнуться хоть на кусочек моего лица в окне…

Тысяча скандалов доказывала несокрушимость нашей любви, но тысяча первый скандал – последний – доказал обратное. Она гордо и решительно сотрясла стены хлопком входной двери темно-коричневого цвета, оборвала все провода, снесла все станции, опрокинула на землю спутники, чтобы безвозвратно выйти через ту дверь, разорвав не только любовные связи, но и телефонные… Я точно также не могу, не могу, не убиваясь, бросить в руинах пристанище, которое лет семь служило нашим любовным гнездышком, я все еще стою перед захлопнутой дверью в этом душном помещении, которое она отважилась покинуть без слез, и стоять так с воспоминаниями, сжатыми в ладонях, будто они – самое драгоценное, что только я имею, с особенностью своего нерешительного характера буду чуть ли не вечность. Не знаю, сколько выплакала она перед этим шагом и сколько после, но при мне в тот вечер глаза ее пылали засухой.

На кресле за мной развалилось безжизненное тело. Пока что безжизненное. Кожа у него светлая, мягкая, нежная… Это женщина. Нет, она не проститутка, она – еще не ожившее воплощение живой женщины, точная копия той, что два месяца назад начисто стерла общий мир двух влюбленных по непонятной для меня инициативе. Может, инициатива ее вне моего понимания только потому, что я не хочу понимать?

Ее звали Дашей. И с того момента я до сих пор на слух не переношу это имя. И буду не переносить его дальше. Тошнит от него. Дурацкое имя. Простое. Глупое. Бессмысленное. Как и все. И мое имя какое-то идиотское, однако парадокс в том, что представить мне себя с чужим именем в паспорте также противно. Собственное не терплю, но и другие, примеряя на себе самом, как одежду в примерочной магазина, не терплю еще больше, может, это только привязанность к имени? И все же имя той женщины я буквально не переношу на слух: выворачивает наизнанку, когда оно звонко срывается с незнакомых случайных губ или всплывает надписями где угодно. Вопреки озлобленному рассудку, вопреки расстроившемуся после расставания вкусу, куклу свою я решаю назвать именно Дашей.

Все еще заглядываю в окно, думаю, оттягиваю время. Замечаю какого-то мужчину: ну как его могут звать? Боже! Неужели абсурдно бессмысленные рассуждения решили подарить мне, тонущему в стухшей воде самобичевания, уныния, глоток свежего воздуха? Как его зовут? Как? Как-нибудь по-дурацки. А детей, жену? Точно так же. И в совокупности они составляют целую семью идиотских имен. Ярлык “семья”, навешенный на них и скрепленный бумагами документов, и то красивее звучит… Почему же у предметов имена красивее, мелодичнее, даже у самых глупых, бесполезных, чем у людей? Парфюм, скрипка, комета… И так до великой и необъятной бесконечности…

И без того скромное, неуверенное солнце с ветренной наглостью, как может показаться, если высунуться по пояс из окна, затмило весь город, всю страну, весь мир длиннющее облако. Комната затемнилась – я почувствовал, как эта тень пробивается сквозь рубашку, брюки, вспарывает кожу, врывается в сосуды и разносится по телу, ударяя ядом в мозг, чтобы разжижающее на него подействовать.

Глаза нацеливаются на книжную полку – зыбучие пески засасываю меня в область уныния. Боже! Каждая из этих книг – отдельное воспоминание, связанное с Дашей. В каждой из этих книг я находил наши образы, или же прочитанные образы мысленно перерисовывал на наши тела, чтобы мы жили, уподобляясь книжным героям.

Я снова принимаюсь убиваться, водить зазубренный ржавый нож по скудным просторам сжатой груди…

За спиной на кресле раскинула безжизненные руки кукла, голова ее свалилась на бок, будто в шее не одного позвонка. Мне только осталось вдохнуть в нее жизнь. Но что-то удерживает, связывает, сковывает. Что? Что это? Предостережение, что она неживая? Что кукла – не настоящая Даша, даже если я нареку ее точно таким же именем и наделю ее идентичными манерами, мыслями и всем тем, что наполняет ту живую женщину?

Зная, что живого человека ничто не заменит – никакое творчество, никакая фантазия, никакой сон, – я намеренно хочу затеряться вместе с куклой – моим последним действующим лекарством – между реальностью и вымыслом… И я боюсь. Боюсь не потерять себя среди берез развалов безумия, боюсь в конце концов еще сильнее разочароваться в мире. Разочароваться до сумасшествия, до крайнего шага. А вдруг я пойму – не сразу, но когда-нибудь, – что кукла не нужна, что она – никчемная, несовершенная пародия, что она ни за что не облегчит ту терзающую боль? Что она прочно не зашьет те раны, которые я сам себе нанес? И что тогда? Мне придется запрятать ее в чулане, то есть убить?

Нерешительность. Страх. Ветер завывает. О чем он кричит? По чему тоскует, в чем его боль? Нет, это моя нерешительность придает несущественным существенное: отвлекает от сути, заставляет обращать внимание на что угодно, чтобы я не сдвинулся с места, задержался на лишнее мгновение. Что толку думать о ветре и прочей природе? Так ведь нужная тропинка не протопчется.

Хорошо! Я уверен! Я вкалываю в себя обезболивающее: падаю на колени, как падают в отчаяние верующие перед божеством, и молюсь, буквально молюсь, чтобы она проснулась.

Ее голова безжизненно сваливается на бок. Потом медленно перекатывается на другой – сердце мое сжалось в крохотный камешек, кожа напряглась, волосы встали дыбом, будто ледяной декабрьский ветер окутал все тело. Брови куклы на мгновение свелись и сразу же расслабились. Пальцы, ударенные током, задрожали, ее красно-розовые губы беззвучно зашевелились.

Она медленно, полусонно открыла глаза. Они зеленые! Зеленого цвета! Как же я люблю их! Как же по ним скучал, не находя подобных расцветок в чужих! Как люблю островки страсти в зеленом море. Люблю до потери пульса! Полностью и безотказно…

Вот она приложила ладонь ко лбу – как же это похоже на нее, точь-в-точь… Сейчас ногу на ногу закинет, и…

Закинула ногу на ногу. Негромко выбросила капризный намек:

– Голова болит. Так сильно. Не могу терпеть.

Ужаленный, я тут же вскакиваю, сам не помню как, оказываюсь на кухне в поисках анальгетика в коробочке со всеми таблетками.

Я вживаюсь в роль. В голове только одна карусель: она! это она! Даша!

И я счастлив. Я забываю обо всем на свете, думаю только о ней, о том, что скажу первым, что – вторым, о будущих днях, ночах…

И ни одна разумная, но убивающая негу мысль, не вспарывает пулей мягкую ткань мозга…

Шесть или семь часов утра – точно не знаю. Я проснулся случайно, вместе с первыми лучами раннего светло-желтого солнца. Мне тепло, дышу свободно, не воздухом, но счастьем. Грудь надувается плавно, и я так отвык от этого спокойствия, которое после нервного и дерганного дыхания кажется таким непривычным, что теперь мало-помалу удивляюсь ему… Солнце проникает сквозь не запахнутое шторами окно. Счастье одинакового вместе со солнцем цвета, и я сейчас я твердо уверен в этой детской глупости.

С тиканьем настенных часов борется едва слышное посапывание Даши, и я беспредельно, до безумия счастлив улавливать ее дыхание. Всем своим телом я ощущаю ее женскую наготу, именно ту, что мне нужна. Чувствую, как вздымается ее грудь, и мне хочется лежать вот так нескончаемую вечность. С закрытыми или открытыми глазами – поочередно. Мне нравится наблюдать за ее милым спящим личиком, которое так невинно лежит, прислонившись щекой к моему плечу. Нравится чувствовать, как ее дыхание струится по моей коже…

Я готов любоваться ее целую вечность…

Я вновь охвачен любовью. Это она, точно она! Какая еще теплота способна так разливаться по всему телу, концентрируясь комом в груди? Только любовь… Боже, как легко опьянеть человеку. Невидимые нити стягивают веки, закрывая зрачки, и я опять застреваю между двумя желаниями: утонуть в подбирающейся к разуму тьме, которую рассечет видеопроектор с любовными фильмами о той, что обрел вновь после сокрушительной потери, и желанием молча, не шевелясь, любоваться реальной женской красотой.

Пока она сладко спит, видит что-то или ничего, я упиваюсь любовными связями между нами, и ничто мне не кажется более близки, чем наши тела, чем покрывающее нас одеяло, чем эти подушки, чем воздух, окутывающий нас. Мы выдыхаем воздух, содержаний в своем составе молекулы любви, и все, к чему он прикасается – а он прикасается ко всему – покрывается знаком нашей близости: вся квартира, все в ней находящееся, даже часть внешнего мира, ведь окно-то наше открыто.

Никакая она не кукла, она – Даша, та самая, единственная, иначе и быть не может. Вот ее тонкий прямой носик, скулы, каштановые волосы, что вьются красивыми локонами. Какой же детской любовью я очарован этим шелком! Я хочу закутаться всем телом в нем, затеряться, как в пшеничном поле…

Единственное, во что я верю именно сейчас, – это чувства. Разум – глуп и беспощаден, меркантилен, скуп, он стремится правилами и нормами покрыть тело болезненными ранами, чтобы абсолютно все было выполнено по инструкции. А чувства… Может, они и дьявольская ловушка, но я одержим тем, чем они заманивают меня в бездну.

Думать ни о чем больше не хочется.

Глаза застилает пелена.

Мы проснулись одновременно. В один момент вместе открыли глаза. Не чудо ли? Два сонных лица любовалось друг другом под золотизной полуденного солнца. Время в мире из круговорота энергии стрелой направляется куда-то вперед, рассекая неведомую материю, в какое-то из направлений, не останавливается и не сворачивает, а мы, будто взявшие отпуск у целой вселенной, любуемся милыми чертами лиц, не искаженными старостью. Из миллиарда возможных комбинаций мы полюбили именно друг друга, словно так и должно было случиться…

– Доброе утро.

Она растянула довольную короткую улыбку, сонно перевернулась на живот, запустила руки в подушку, приподняла талию, потянулась выспавшейся, отдохнувшей львицей, и я знал, ощущал, что она – часть меня, а я – часть ее. Мы единое целое. Неделимое. Накрывающее нас одеяло преданным сторожевым псом охраняет от холодных ветров внешнего мира, несчастий, мнений, от всей чужеродности, убивающей близость… Нам вовсе не хочется вылезать из кровати…

Я ощущаю ее тело: какая же она теплая, хранящая пламения ночи, вернее, угли, которые, однако, еще можно раздуть.

– Пора вставать.

– Разве мы куда-то спешим?

– Я хочу завтракать.

Как на нее это похоже… Оборвать любую негу прихотью, железным принципом. И ведь кроме кофе и булочки себе ничего больше не возьмет, что и завтраком-то назвать сложно. Так, легкий перекус – стройная ее фигура больше требовать и не осмеливается.

Вот она поднялась, откинула за спину волосы – они стыдливо прикрыли обнаженные лопатки кудряшками. Одевшись, она гордо, шурша мягкими теплыми тапочками по паркету – ступни ее без конца мерзли, – вышла вон из спальни. С ванной донеслось бойкое журчание теплой воды. Потом зазвенел стакан с зубными щетками, защелкали крышки средств для умывания…

Я лениво спустил ступни на холодный пол только потому, что, когда она вернется, я должен уже быть на ногах, иначе маленького недовольства не избежать, пускай даже шуточного. Ее порок в том, что даже шуточное она способна преобразовать в самую серьезную бурю. Даша – она как маленький требовательный Наполеон, а я – его трусоватый подчиненный.

Вот прямо сейчас она по своему обычаю наносит всякие умывалки на лицо, тщательно натирает каждый кусочек кожи нежными подушечками пальцев, – трогать ее нельзя, иначе капризное настроение ее обрушит к черту доброе утреннее начало.

Кровать еще держит тепло наших тел. Она скоро остынет, буквально минут через пять, даже меньше, из-за сентиментального моего характера мне отчего-то жаль накрывать ее толстым покрывалом и приводить в порядок. Набрасывая плотную темную ткань на светлое постельное белье, я будто хороню заживо нежные, легкоранимые пережитки ночи, и истошные вопли, доносимые из-под покрывала, как из-под земли, с еще не проросшей свежей зеленой травой, кинуться преследовать меня до самого конца дня, пока вечером я наконец не сорву крышку гроба постельного белья. Уже остывшего и брошенного.

До ушей будто бы доносятся первые отдаленные вопли с нотами отчаянной мольбы, но руки мои все равно держат покрывало наготове…

Совсем скоро нагрянет дневная песчаная буря мучений – ожидание вечера с его теневой прохладой, исцеляющей расплавленные дневной леностью мозги. Чем мы займемся – без понятия, мне хочется, безумно хочется закрыться ото всего мира нашей квартирой, но ведь это только я неутолимо соскучился, изголодался, не насытился, Даша же всего лишь продолжает жизненный цикл, солнце мира нашей любви для нее не угасало, это только я лицезрел его закат, а значит, ее строгость, ее власть ни за что не уступят моим прихотям. И разница эта только оттого, что передо мной кукла, с которой ничего и не случалось, она лишь аккуратно по чужой воле взялась отыгрывать чужое, продуманное создателем наперед, будущее, не имея за спиной никакого прошлого. Ее ощущениям недоступен истязающий провал того самого разрыва, она сразу же, как по команде, взялась за повседневность, обыденность. Это только я по человеческой природе сохранил в памяти минуты, часы, дни, которые ушагали прочь от меня, это ведь только на моих плечах тяжелый груз патологических пережитков. Нам не стоит весь день торчать дома – она этого не вынесет.

Выпив чашку кофе почти что в одиночестве – она будто прикрывалась белым стеклом от всего и мира и от меня тоже, пряча глаза, нос и губы, всматриваясь в черную гущу, – Даша проскользила к окну:

– Пасмурно, хотя дождь не обещали. Впрочем, погода сегодня хорошая.

Нет, это не намек, это оборвавшаяся фраза, предвестник… Голос ее… На секунду мне вдруг почудилось, что он ни за что больше не прозвучит в этой опустевшей квартире. И вот я вновь слышу эту мелодию. Тонкую и немножко суровую. Женственную. Меня бросает в дрожь. Я незаметно щипаю себя за бедро: точно не сон? Еще вчера утром…

Опьяненный, я упускаю утверждение, что на улице пасмурно, хотя небо почти что чистое. Светло-желтые лучи украшают кухню…

– Даже не знаю, куда и идти. На весь день не хочу. Такое предчувствие, – продолжает она после короткой паузы, – будто голова вот-вот расколется. Оно как грозовой фронт, вдали грохочет, а настигнет вот ли меня – без понятия.

Я обнимаю ее за талию, стоя сзади, знаю, что она смущенно улыбается, потому что так ей приятно, так выполняется ее маленькая прихоть. Голова ее наклонилась чуть вниз, затылок ее уткнулся мне в подбородок, – она точно улыбается, я в этом не сомневаюсь.

Между нашими складками и неровностями тел образуются разделяющие сантиметры. Эти короткие расстояния мы не ощущаем, они заполнены энергией магнетизма. Мне хочется придвинуться к ней ближе, но ближе уже некуда. Какими бы сильными не были мои старания, но слиться воедино физически нам ни за что не удастся. Между нашими душами преграда в целую человеческую оболочку, поддерживающую существование тех самых охваченных любовью душ.

Я старательно думаю над тем, что сказать, чтобы не спугнуть крохотные пугливые чудеса между нами.

– Я соскучился, очень, сам не знаю от чего, – я правда соскучился, истосковался, выдохся без любви и сейчас, так быстро, в мгновение наполнился жизнью, напихал ее про запас, отчего обезвоженная душа отекла ею, подленько усомнился в том, что все переживания остались позади, что Даша снова со мной.

Она молчит. От ее молчания мое сердце начинает биться быстрее, волнующе ускоряет свой ритм. Стук его импульсом короткими импульсами передается лопаткам Даши.

– Соскучился, пока спал? Тебе что-то снилось?

– Нет, я чувствовал. Чувствовал счастье прямо во сне. Ты ничего не чувствовала? Разве на тебя не перескакивали мои сновидения?

– Потому что мы были в одной постели?

– Да, именно по тому.

Она отрицательно помотала головой – врожденная повседневность запугивает, и мне хочется самым тщательным образом докопаться до ее причин, но я загораживаюсь от эмоций каменной стеной, выпускать их на волю опасно. Иначе спровоцирую, и тогда легко, без царапин, не отделаюсь. Правда, Дашу способна спровоцировать и каменная стена… Конфликтовать с ней страшно, во всяком случае, так кажется мне: проигрываю всегда я, а причина тому – моя боязнь побеждать.

– А если бы мы лежали на разных диванах, они бы не преодолели бы расстояние?

– Дорога слишком длинная: ты бы уже давно бы проснулась, а они бы только подобрались бы к твоей подушке, – ну и бред же я несу, мысленно замечаю я, хотя лицо мое как-никогда серьезно.

Даша усмехнулась, подергала головой, будто в попытках смахнуть пылинку с шеи, щекочущую кожу.

– И эти глупости ты черпаешь из снов?

– Без глупостей никуда, без них мир тусклый, но и им нужна мера, а мои глупости особого вида: глупости романтиков.

– Знаешь, что показалось мне странным?

– Что же?

– Ночь пролетела мгновением, слишком быстро, я ее совсем не заметила. Спала как убитая. Почему я устала?

– Вчера был тяжелый день.

– Правда? Я совсем, совсем не помню.

– Это из-за усталости.

– Да и ты был каким-то другим ночью. Не знаю, не достает слов… – Она задумчиво почесала лоб и затем покрыла руками мои руки. – Как будто…

– Словно после долгой мучительной разлуки? – Не выдерживаю я. В ответ Даша вздыхает. Странно, но полыхать ей совсем не хочется. Красные угольки постепенно затухают. Она подозрительно, чересчур спокойна. По-грустному спокойна.

– Может быть… – Она вырывается из объятий и как ни в чем ни бывало бросается мыть посуду. – Ты правда очень соскучился?

– Не представляешь как.

Говорю я откуда-то со стороны, меня словно сковали и закляли торчать безжизненным столбом на одном месте. Даша хитро улыбается – лицо я ее не вижу, но эту улыбку за семь лет научился воспринимать даже с закрытыми глазами. Выбрасывать глупые вопросы “почему?” и прочие – не в ее стиле.

Диалог заходит в тупик. Журчание воды бьет по нервам, кажется, будто этот шум единственная преграда, мешающая разговаривать. Кажется, будто струя, ударяя по тарелкам и чашкам, смывает с нас минуты, отмеренные нам свыше.

– Сегодня я какая-то уставшая, давай просто посидим в нашем любимом кафе? Или возьмем с собой кофе и булочки и пойдем в парк? Займем там скамейку под солнцем? Мы так редко бываем на солнце. Не знаю, не могу решиться. Ну что ты опять в своей манере стоишь и молчишь? – Сурово упрекает она меня, не оборачиваясь.

Острый ее палец втыкается ногтем в мое ребро. Больно. Терпимо. Как же я соскучился по этим резким касаниям, моей коже придется привыкать к ним сызнова. Даша смотрит на меня с пренебрежением, легкой озлобленностью, ожиданием какого-то толчка, действия, о котором мне никак не догадаться, – я улыбаюсь как последний дурак, не в силах укротить губы, которые самостоятельно дуют улыбку, а всему виной знание, что упрекает она меня только потому, что сама же запуталась в собственных желаниях и ей нужна помощь, которую она героически отвергнет. Если улыбка моя полностью спадет с моего лица – знаю наперед, – Даша посчитает, будто я чем-то обижен, и она окажется права – порой мне кажется, что она разбирается в моем настроении даже лучше, чем я, – и тогда затянется выяснение отношений… Эта улыбка – игра на удержание, которая ее раздражает.

– Может, посидим в кафе, если там будет свободно? – Тихо выдаю я.

– Хорошо, так и сделаем, все равно на улице погода не шик. Ветер какой-то сильный. Боюсь, в парке мне продует уши, у меня ведь с ними особые отношения.

– Знаю…

– Ты чего? Чем-то недоволен? – Брови ее играются: то изгибаются дугами, то выпрямляются в прямые линии, то поднимаются, то опускаются. И мне страстно хочется провести подушечками пальцев по ее густым бровям, только вот Даша такого не потерпит.

– Нет, – я почувствовал, как лицо мое само по себе омрачилось, – просто вдруг настроение будто испортилось. Сам не знаю почему.

– Все из-за того, что я не ответила взаимностью? Молчу? Ты же сам все прекрасно понимаешь, – она прижалась ко мне вплотную, позволив чувствовать, как раздувается и сжимается грудная клетка. – Я тебя люблю, очень сильно. Со вчерашнего дня у меня болит голова, поэтому мне сложно говорить о чувствах, но это ведь не убивает их.

– Знаю.

– Вот и хорошо. Я собираться.

По многолюдной улице – Владимирскому проспекту – мы медленно идем навстречу кафе. Столько незнакомых лиц вокруг, которые, чтобы не закружилась голова, остаются только незаметными тенями, и лишь некоторые все-таки бросаются в глаза, чтобы сразу же исчезнуть; мы подобны чужеродным частичкам, поселившимися на предоставленной нише, среди точно таких же чужеродных частичек. Не знаем никого, и никто не знает нас – механизм общества работает как нельзя исправно, а все сбои – попытки знакомства – устраняются тут же: нежеланием, боязнью и отстранением. Катастрофа нагрянула бы, если бы нас со всех сторон одолевали бы зазнавшиеся, возмущенные, озлобленные, трактующие оды о морали лица, тогда бы наше наигранное счастье растрескалось бы, не выдержав давления…

Но мы одни среди густого потока людей.

Она лепечет о сложном сочетании кричащих цветов в одежде, в чем я совершенно ничего не смыслю, для меня черный и белый – верх совершенства. За годы совместной жизни вкус мой так и не усложнился, может, только от того, что о кричащих цветах она только говорила, а только беззаботно слушал? Наконец, теория резко переметнулась к осуждающим примерам ошибок:

– Только посмотри вон на ту стерву. Ну когда же до них дойдет, – умоляюще и устало протягивает она, как школьный учитель, лишившийся надежды вбить в шаткие головы детей основы правил, – что идиотский ярко-желтый длинный маникюр, просто-напросто размалеванное лицо, да еще эта салатовая майка с ярко-оранжевыми шортам строят из нее полную дуру? Никакого чувства достоинства. Где величие? Ему не нашлось места на ее одежде! – Переходит Даша на полушуточный тон, однако шутки ее часто серьезны. – Как думаешь, сколько в ней романтики?