Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 2

Глава первая

Итак, в жизни нашего героя перевернулась ещё одна страница: навсегда ушла самая любимая и, пожалуй, самая любившая его женщина, дорогая бабуся, и ему предстояло начинать совсем новую жизнь.

С приездом дяди Мити он представлял её просто: завтра или послезавтра они с дядей уедут из Темникова. Он будет жить в Кинешме, играть с Костей, о котором он знал из рассказов бабуси, а может быть, встретится со Славой и Ниной. Своим ближайшим приятелям он успел рассказать, что уедет с дядей Митей. Но на самом деле всё случилось совсем не так.

На другой день после похорон Марии Александровны между её детьми произошёл длительный разговор. Дмитрий Болеславович сказал, что по сложившимся у него в семье обстоятельствам он не может взять с собой не только сестру с её дочкой, на чём та очень настаивала, но даже и Борю. Он просил Елену хотя бы ненадолго оставить племянника у себя, обещая высылать деньги на его содержание. Однако та ответила категорическим отказом. Она заявила:

– Этого подкидыша я и видеть-то не желаю, пусть он отправляется искать бросившего его отца. У меня он не будет жить ни одного дня!

Дмитрия Пигуту такой грубый отказ обескуражил. Из писем матери он знал, что у Лёли тяжёлый характер, знал, что она не ладит с племянником, но чтобы взрослая женщина могла питать такую ненависть к ребёнку, он не предполагал.

Невольным свидетелем этого разговора оказался и сам виновник его. Боря совсем не хотел подслушивать, это получилось нечаянно: он просто шёл в гостиную, где, как он знал, находится дядя Митя. Услыхав слова тётки, он вбежал в комнату и громко крикнул:

– Да я и сам у этой тёти Лёли ни за что не останусь!

Затем он выскочил во двор, залез в пещеру, сделанную в дровяной поленнице, и там всласть выплакался. Начало разговора он не слышал, но понял, что, по-видимому, дядя Митя сейчас его с собой брать не хочет, и ему стало очень обидно: «Никому-то я на свете не нужен! Все от меня отказываются. И родной папа где-то пропал, вот уже полтора года от него нет писем. Жив ли он? А то, может быть, тоже умер, как Николай Геннадиевич. Куда же я тогда денусь?» – думал бедный мальчик, размазывая грязным кулаком по щекам слёзы. Так и просидел в поленнице до вечера, пока его не разыскала Поля, которая знала все его укромные уголки во дворе. Она привела его на кухню, накормила и уложила спать.

А между тем Дмитрий, поняв, что оставить Борю у сестры совершенно невозможно, стал искать выход из положения. Взять его с собой он не решался, слишком уж прямолинейна и тверда была угроза его жены. Везти Борю к Мирновой тоже нельзя: та голодала и с младшими-то детьми, и конечно, отказалась бы принять третьего. Привезти мальчика в Кинешму и поместить его до устройства в детдом у каких-нибудь знакомых он тоже не решался: это могло стать известным Анне Николаевне и вызвало бы очередной скандал.

В затруднении он решил посоветоваться по этому вопросу с ближайшими друзьями своей матери и, прежде всего, со Стасевичами. Те, выслушав его рассказ и зная от Марии Александровны о его семейных неурядицах и о взаимной неприязни между тёткой и племянником, предложили оставить Борю на некоторое время у них, обещая заботиться о нём, как о своём ребёнке.

Со своей стороны, Дмитрий Болеславович обещал забрать Борю не позднее осени или, в крайнем случае, зимних каникул. Обещал он также высылать на содержание мальчика необходимые деньги.

В общем, переговоры эти закончились, к большому удовольствию обеих сторон, полным согласием по всем вопросам. Судьба сироты на ближайшие несколько месяцев была решена. Конечно, его мнения никто не спрашивал, да с ним бы и не посчитались. Все решили, что нашёлся самый лучший выход из создавшегося положения.

Не согласна с этим была только Поля: «Как это так, – думала она, – при живых дяде и тётке, при живом отце, ребёнка, как какого-нибудь подкидыша отдают чужим людям? Пусть очень хорошим, добрым, но всё-таки совсем чужим!»

О своих думах она поведала Варваре Степановне Травиной и Анне Никифоровне Шалиной. Последняя сказала, что она сама взяла бы Борю к себе, да боится, что его дядя не захочет отдать мальчика в семью сапожника.

– Ведь он, чай, как ни говори, а всё господин, – сказала она.

Когда утром Боря от Поли узнал о том, что его решено оставить у Стасевичей, он обрадовался. «Значит, я не буду всё-таки жить с этой «ведьмой» (как про себя он называл свою тётку). А у Стасевичей мне будет хорошо: с Юрой будем играть, в лесничество ездить будем», – думал он.

В день своего отъезда Дмитрий Болеславович привёл племянника к Стасевичам и, передав его маленькую, но уже крепкую ручонку в руку Иосифа Альфонсовича, приказал Боре слушаться последнего так же, как он бы слушался его. Следом за ними Поля принесла постель мальчика и ту самую старую корзину, с которой Боря когда-то приехал к бабусе. В корзине находилось всё его нехитрое имущество: две пары белья, новые штаны, рубаха, сапоги, учебники, кое-какие книги и несколько поломанных игрушек. Добрая женщина попрощалась с Борей, поцеловала его, перекрестила, не обошлось при этом с её стороны без слёз.

Прощание происходило у Стасевичей в присутствии их прислуги, которая, не стесняясь, на все лады обсуждала Борино несчастное положение. Эти разговоры смутили его, и он при первой же возможности убежал наверх.

Вскоре Поля уехала в свою родную деревню Итяково, так как у Елены Болеславовны служить она не хотела, да та и не смогла бы содержать прислугу.

Вечером этого же дня уехал из Темникова и Дмитрий Пигута, увозя с собой как память о матери её письма, записки и старый альбомчик с фотокарточками.

Все личные вещи Марии Александровны и мебель Елена Болеславовна оставила себе. Месяца через два ей предложили освободить служебную квартиру для новых учителей, и она переехала в небольшую комнатку в доме одной женщины, жившей около базара, поэтому почти всю обстановку Пигуты она продала за бесценок.

Так распалось это гнездо, с огромным старанием и любовью создававшееся одной из последних представительниц рода Шиповых. Не стало её – не стало дома и державшейся на ней семьи, не стало и гимназии, с такой энергией и добросовестностью ею созданной. Но осталось много людей, которые ею воспитывались, получали от неё первые начатки знаний и первые путёвки в самостоятельную жизнь. Это были многочисленные выпускницы темниковской женской гимназии, рассеявшиеся по всей необъятной России, долгие годы вспоминавшие свою любимую наставницу. Среди них была Анна Николаевна Шалина-Алёшкина; был среди людей, часто вспоминавших добрым словом эту женщину, и её внук Борис Алёшкин. Всю свою жизнь он считал, что эта скромная, преданная своему делу женщина была одним из самых лучших людей, встреченных им на его большом и трудном жизненном пути.

Итак, Борис поселился у Стасевичей. Его поместили в комнате Юры. Под его постель, состоявшую из тонкого матрасика, набитого морской травой, байкового одеяла и маленькой подушки, а также и под корзинку с его вещами была отведена часть большого шкафа, когда-то буфета. Верх этого шкафа был заполнен различными физическими приборами и химическими реактивами, а также и Юриными самоделками, а низ предоставили для Бориных вещей. Его шинель повесили рядом с Юриной на вешалку в коридоре, там же были поставлены и его новые сапоги. Летом Боря уже больше двух лет, как, впрочем, и большинство темниковских ребят, обходился без обуви.

Спал он на полу в Юриной комнате, на своём матрасе, расстилавшемся у того же шкафа, куда он убирался на день. Простыней у него не было, они остались у тёти Лёли. Наволочки на подушки менялись раз в месяц, а то и реже.

Юра спал на высокой железной кровати, стоявшей у противоположной стены комнаты. Она была укрыта тёплым шерстяным одеялом, под которым были и простыни. Посредине комнаты стоял большой стол, за ним они не только занимались своими ребячьими делами, но часто и ели. Время их завтрака и обеда не совпадало со временем приёма пищи, установленным в доме Стасевичей, и потому им часто приходилось есть отдельно от остальных членов семьи.

План квартиры Стасевичей

К описываемому времени жизнь в семье Стасевичей протекала так. Иосиф Альфонсович по-прежнему оставался заведующим Пуштинским лесничеством, распоряжался довольно большим штатом объездчиков, лесников и рабочих лесопитомников. Своих личных рабочих, которых помимо домашней прислуги он держал до революции (три-четыре человека), ему пришлось рассчитать частью потому, что не хватало средств на их содержание, а главным образом потому, что он был теперь на положении советского служащего, и держать наёмных рабочих ему не полагалось. Из всей прислуги у Стасевичей остались в городе кухарка и няня Марья, а в лесничестве – молодая мордовка Арина, ведущая всё большое хозяйство лесного дома, и рабочий, числившийся одновременно и сторожем конторы лесничества.

Между тем хозяйство Стасевичей как в лесу, так и в городе было достаточно велико и требовало довольно большого труда. В городе они держали корову, кур, уток и старую лошадь – рыжего мерина, которого так и звали – Рыжий. Уход за всей скотиной и все работы по двору до сих пор лежали на Юре, с появлением Бори половина этих дел была возложена на него.

С первых же дней жизни у Стасевичей, мальчик попал в положение полуприёмного сына – полубатрачонка. В отношении питания и обращения с ним старших Стасевичей он был полностью приравнен к Юре, но и в отношении работы также. Они по очереди чистили хлев, конюшню, по очереди ездили на Мокшу за водой (40-вёдерной бочки едва хватало на два дня), по очереди задавали корм корове и лошади, вместе пилили, кололи дрова, а затем и разносили их по печкам, которых было в доме пять; топила печи няня Марья.

Но вся эта работа пришла позднее, а с первых дней своего пребывания у Стасевичей Боря вместе с Юрой и Иосифом Альфонсовичем переехал жить в лесничество. Имевшееся там хозяйство и служебные дела требовали присутствия хозяина и дополнительных рабочих рук; Янина Владимировна жить в лесу всё ещё боялась и приезжала туда с Вандой только на день в воскресенье. Однако пока опасения её были беспричинные.

В саровском лесу и в Пуштинском лесничестве бродили мелкие шайки дезертиров, или, как их называли, зелёных, но эти члены семей здешних крестьян нападать на местных жителей опасались.

Имевшееся в лесничестве хозяйство в это время составляло основной источник существования семьи Стасевичей. Получаемое ими жалование было так мало, а деньги так быстро падали в цене, что без собственного хозяйства им жить было бы просто невозможно. В лесу они имели кое-какой скот и довольно много разной птицы. Недалеко от дома находился большой огород, основную часть которого занимал картофель. Одна из лесных полян была вспахана, засеяна просом, гречихой и овсом. Около дома уже вырос небольшой сад с кустами малины, крыжовника, смородины, молодыми

фруктовыми деревцами, несколькими ульями системы «Дадан» и двумя старомодными колодами. Уход за пчёлами – увлечение Сифафоныча, а мёд, который они давали, скоро стал важной статьёй дохода в семье.

Ребят, приехавших поздно вечером, встретила Арина. Накормила вкусными горячими пшёнными блинами с мёдом, напоила парным молоком и уложила спать в одной из комнат большого пустого дома.

Ещё в начале революции Стасевичи, опасаясь погрома, вывезли вещи, в том числе почти всю мебель, в Темников, и большие комнаты этого дома стояли пустыми. В столовой остался большой обеденный стол, который в городе не поместился бы ни в одной из комнат, и несколько стульев. В бывшей Юриной комнате, одной из самых маленьких, обычно жил Иосиф Альфонсович, по его распоряжению туда же поставили деревянные топчаны для мальчиков, на них положили соломенные матрасы, покрытые льняным рядном и простыми солдатскими одеялами, и только подушки были набиты пером. У окна стоял стол, на котором работали и ели ребята и хозяин. В одном углу стоял шкаф с охотничьими ружьями и припасами, в противоположном – другой, в котором лежали в самом хаотическом беспорядке книги, брошюры и старые журналы – остатки невывезенной библиотеки. В бывшей спальне находилась большая кровать, на которой спала Янина Владимировна, когда решалась оставаться ночевать. В кухне жила Арина, и там всё оставалось без изменений. Все же остальные комнаты, а их было около десяти, пустовали, зимой они не отапливались, а окна в них закрывались ставнями и заколачивались досками. В одной из этих комнат Стасевич устроил подобие склада продуктов: ставили кадушки с мёдом, заносили на зиму ульи, а в деревянные лари засыпали овощи. В канцелярии лесничества ничего не изменилось.

Разумеется, все эти перемены Борис заметил только на следующий день. В этот же вечер они успели только поесть и сейчас же завалились спать.

На следующий день, поскольку это был их первый день пребывания в лесничестве, Иосиф Альфонсович решил дать ребятам отдохнуть. Весь этот день друзья бегали по лесу, лазили на самый верх вышки, обследовали свою, теперь уже полуобвалившуюся пещеру, перезнакомились (собственно, это сделал Боря, Юра был лицом, представлявшим незнакомца) со всеми дворовыми собаками, а их было штук шесть: некоторые сидели на цепи, некоторые бегали по проволоке вдоль заборов, а две бродили по двору, вывалив от жары свои длинные, красные языки и полураскрыв пасти с острыми белыми зубами. Обилие собак объяснялось тем, что в то время в лесу развелось много волков, забиравшихся даже во дворы. Они представляли опасность для домашнего скота, а мощные собаки-волкодавы надёжно защищали двор. Они хорошо охраняли и от чужих людей, и не только неистовым лаем, поднимавшемся при появлении постороннего, но и способностью основательно порвать непрошеного гостя.

Между прочим, знакомя Борю с собаками, Юра втайне надеялся, что некоторые из них попугают приятеля, и захватил с собой на этот случай отцовский арапник, но, к его удивлению, ничего не произошло. Почему-то все собаки, даже самые свирепые, в мальчике признали своего, и ни одна из них даже не заворчала.

Побывали ребята и на пасеке, но Юра, боявшийся пчёл, очень быстро оттуда убежал, пришлось уйти и Боре, а ему хотелось посмотреть на работу Стасевича, защищённого сеткой и что-то делавшего в одном из ульев.

После этого мальчишки направились к озеру, искупались и вдоволь наелись земляники, которой на берегу было так много, что земля от неё казалась красной. Сорвав свои помятые гимназические фуражки, ребята в течение какого-нибудь часа набрали их доверху и с торжеством принесли Арине, а вечером все лакомились этой ягодой, залитой принесённым из погреба холодным молоком. Ел и похваливал землянику и Иосиф Альфонсович. Затем он сказал:

– Вот что, ребята, картошка совсем заросла. Я нанял в Караеве баб для прополки, да они что-то не идут, а ждать больше нельзя, можем на зиму без картошки остаться. Придётся эту работу проделать вам…

Юра, которому уже приходилось помогать при прополке картошки, услышав слова отца, нахмурился, хотя, конечно, и не посмел что-либо возразить. А Боря, на которого день, проведённый в лесу, на свежем воздухе, с полной свободой, отличная еда и чувство какого-то покоя произвели приятное впечатление, восторженно воскликнул:

– Иосиф Альфонсович, мы сделаем, мы выполним, вот увидите!

– Ну-ну, посмотрим, что вы за работники, – улыбнулся Стасевич и стал укладываться спать. Вслед за ним угомонились и ребята.

Утром, вооружив мальчиков серпами и тяпками, Стасевич отвёл ребят на картофельное поле и задал им урок (устар. Работа, которую нужно сделать к определённому сроку – прим. ред.). Каждый из них должен был до обеда выполоть и окучить три борозды, а после обеда, если урок будет выполнен, можно делать что угодно. Если до обеда с этой работой не справятся, то кончать урок надо будет после.

Борозды были не очень длинными – так, по крайней мере, показалось Боре, и он удивился, когда Юра начал упрашивать отца уменьшить урок и дать только по две борозды, но тот остался непреклонным.

Когда ребята приступили к работе, то Боря увидел, что просьбы Юры были не напрасными: дело оказалось действительно тяжёлым. Картофель так зарос сорными травами, в особенности осотом, что его иногда было трудно и отыскать в густой траве. Приходилось сперва траву сжать, причём так осторожно, чтобы не повредить картофельной ботвы, тяпкой вырубить корни сорняков, всё это собрать и снести за пределы борозды, а затем чистой землёй окучить кустик картошки.

Вскоре все руки у ребят были исколоты колючими сорняками, болела спина, лицо заливал пот, рубашки уже давно были насквозь мокрыми, а на ладонях появились первые мозоли. И самое главное, проклятая работа шла всё медленнее и медленнее, и если первую борозду они осилили за каких-нибудь полтора часа, то на вторую потратили не менее трёх.

Солнце уже было высоко, когда Арина, выглянув из-за забора, позвала «работников» обедать. К этому времени ребята справились только с двумя бороздами каждый, и стало совершенно очевидно, что для третьей борозды им едва ли хватит всего вечера.

Обед проходил довольно грустно. Мальчишки здорово проголодались, но ожидание тяжёлого труда после обеда делало всё невкусным. Стасевич видел состояние ребят, но молчал. Однако он был хорошим воспитателем. Сразу же после обеда, когда мальчики стали собираться в поле, он неожиданно разрешил в этот первый день больше не работать, несмотря на то, что урок ими не был выполнен. Однако предупредил, что такое послабление им даётся первый и последний раз и что впредь он будет требовать выполнение урока без всяких скидок. Ребята этому очень обрадовались. Ведь строгое выполнение урока откладывалось на будущее, а сейчас они вновь получали желанную свободу.

Конечно, без дела они оставаться не могли и, помыв и перевязав тряпочками с мазью, которую им заботливо дала Арина, поцарапанные руки, ребята решили осуществить план, намеченный ещё вчера. А план заключался в следующем.

Во дворе росла группа больших, высоких ёлок. Эта группа могучих деревьев стояла почти посреди двора, в ней было три ели, расположенных на расстоянии трёх аршин друг от друга. Их стволы были настолько толсты, что мальчики, взявшись за руки, не могли их обхватить. Нижние ветки на высоте около четырёх аршин были спилены, а следующие переплетались, образуя огромный зелёный шатёр.

В прошлые приезды Бори в лесничество они с Юрой, забираясь на самые вершины деревьев, видели далёкие окрестности, там было немного страшно и очень интересно. Ветки каждого из деревьев вверху находились так близко, что ребятам ничего не стоило перебраться с одной ели на другую. И это надоумило их соединить ветки досками и сделать там «воздушный» дом. Юра задумал это давно, но одному выполнить всю работу было невозможно. Теперь, когда их стало двое, они решили это намерение осуществить.

Найти доски во дворе труда не составляло, довольно быстро разыскали гвозди и куски верёвок. Всё это, хотя и с трудом, удалось затащить наверх и там укрепить. Пожалуй, самым трудным было проделать это незаметно. Ведь главное, к чему они стремились, это чтобы их робинзоновский дом был известен им одним.

К вечеру после всех трудов мальчики стали обладателями деревянной площадки размером два на три аршина, довольно прочно укреплённой на ветвях трёх деревьев на высоте около десяти сажень. Правда, даже при небольшом ветре площадка скрипела и раскачивалась, но это было даже приятно, разве только чуточку страшновато. Всё соорудили за один вечер, причём так ловко, что из взрослых никто даже и не заподозрил этого высотного строительства.

В будущем помост служил надёжным убежищем и местом игр и проказ не только в это лето, но и в следующее. И очень долго о существовании дома взрослые не знали. Но мы немного забежали вперед.

Пока же в этот вечер ребята после тяжёлого труда в поле, а затем после не менее тяжёлого труда по своему строительству, умаялись так, что, поужинав, свалились спать как убитые.

Однако, как ни устали они, а о завтрашнем дне не забыли. И хотя в душе молили Бога, чтобы пошёл дождь, и полоть было бы нельзя, всё-таки попросили Арину разбудить их не позднее шести часов. Они поняли, что для выполнения урока в отведённое время вставать нужно как можно раньше. Но как же трудно оказалось вставать, когда исполнительная Арина, успевшая уже приготовить им завтрак, расталкивала мальчуганов.

Ещё труднее было приниматься за работу. Первые шаги по борозде оказались неимоверно трудны: от незаживших царапин руки саднило, плечи и спина болели, казалось, что будет невозможно сделать ни одного движения, где уж тут три борозды выполоть! Но так было в самом начале, уже через полчаса все эти боли куда-то пропали, а так как за прошлый день выработалась и кое-какая сноровка, то дело пошло быстрее.

Всё же, как ни старались они, но и в этот день осилить урок до обеда не смогли, пришлось поработать часа два и после. Зато окончив работу и наскоро ополоснув около колодца лица и руки холодной водой, ребята забрались в свой неприступный замок, как они окрестили помост на елях, разлеглись на нём и, глядя на плывущие облака, чуть покачиваясь от лёгкого ветерка вместе с вершинами елей, принялись мечтать.

Мечтали они, прежде всего, о том, что когда вырастут большими, то и сами не будут полоть картошку, и не будут заставлять делать этого не только своих детей, но даже кого-либо чужого.

– Тогда, – говорил Юра, – всё будут делать машины. А уж для полки картошки я изобрету такую, которая всё будет делать сама, только кнопочки нажимай.

Боря возразил:

– Не нужна будет такая машина. К тому времени, как мы вырастем, люди, наверно, эту проклятую картошку и есть-то не будут. Наверно, еда тогда будет совсем другая, какая-нибудь особенная, очень вкусная…

Конечно, разгорелся небольшой спор, и его окончательное разрешение, какое обычно у них следовало на земле, не произошло только из-за очень маленьких размеров площадки и угрожающего поскрипывания её при каждом резком движении. Так их спор ничем и окончился.

Затем они принялись мечтать о том, что это не простой дощатый помост, неподвижно укреплённый на вершинах пусть и высоких деревьев, а свободный воздушный корабль, несущийся над Землёй. В этих мечтах, рисующих фантастические приключения, героями которых они себя воображали, они были вполне единодушны. Им уже казалось, что они улетели далеко от дома и находятся где-нибудь над Африкой или Америкой.

От этого приятного и интересного путешествия их оторвал голос Арины, вышедшей на крыльцо и звавшей их ужинать. Боря нечаянно чуть было не откликнулся, но Юра вовремя зажал ему рот рукой и прошептал:

– Молчи, ты с ума сошёл! Она сейчас же догадается, где мы, папе скажет, ну и прощай тогда наше убежище.

Но тот уже и сам понял, какую оплошность он чуть было не совершил. Они затаили дух и, несмотря на многократные и сердитые крики Арины, не проронили ни слова. Та поворчала и ушла с крыльца, уверенная в том, что ребята убежали куда-нибудь в лес и её крика не слыхали. Однако не успела она войти в дом, как они уже бежали к крыльцу.

В этот день по окончании работы мальчики подсчитали количество оставшихся борозд и с огорчением убедились, что их ещё очень много. Они увидели, что если они будут каждый день точно выполнять заданный урок, то едва ли закончат всё через три недели. Но в следующие дни дело у них пошло быстрее: то ли сорняка было меньше, то ли они лучше приспособились, но теперь три борозды пропалывались иногда за час до обеда. Им очень хотелось от этой работы поскорее избавиться, и ребята решили, не говоря никому об этом, увеличить себе урок и стали пропалывать уже не три, а три с половиной и даже четыре борозды. В результате они справились с работой за двенадцать дней, о чём и доложили Стасевичу. Тот вначале не поверил, но когда убедился, что они говорят правду и что работу они выполнили добросовестно, похвалил их и в награду разрешил гулять целых два дня. Они гордились похвалой, но в то же время и были огорчены. Ребята полагали, что после этой работы они будут свободны на всё остальное лето, а тут дело повернулось не так. Но поскольку всё это ожидало их впереди, то они сейчас решили не унывать и занялись своими делами.

Прежде всего, они усовершенствовали свой дом: сделали над ним крышу из еловых веток, настлали немного сена и обрубили часть веток с краёв, чтобы улучшить обзор.

Через некоторое время, после очередного путешествия в лес, возвращаясь с полными лукошками ягод, во дворе они встретили Иосифа Альфонсовича, садящегося в тарантас, чтобы ехать в Темников. Он сообщил им печальную весть. Объездчик, ездивший в город по делам, узнал там, что умерла Варвара Степановна Травина, и Стасевич, хорошо знавший её, как знали её почти все жители города, отправлялся, чтобы принять участие в похоронах. Оба мальчика также хорошо знали и любили её, а Боря в особенности: ведь Варвара Степановна была близкой подругой бабуси. Ребята стали просить Иосифа Альфонсовича взять их с собой. Он согласился.

Через полчаса, наскоро пообедав, умывшись и надев чистые рубашки, положив в тарантас набранные ягоды и забравшись туда сами, они поехали в Темников.

В городе они очутились, когда было уже совсем темно. Янина Владимировна и Ванда уже спали. Только на другой день за завтраком они узнали, от чего умерла Варвара Степановна. Она, оказывается, простудилась на похоронах бабуси, заболела воспалением лёгких и умерла спустя пятнадцать дней после смерти подруги.

Через несколько часов из леса прибыл воз еловых веточек, заказанный Стасевичем, и мальчики вновь, как это они делали для бабуси, раскидали их по улице, обозначив путь для гроба Варвары Степановны от её дома до кладбища. Похороны происходили после обеда.

Варвара Степановна Травина в Темникове пользовалась таким же почётом и уважением, как и Мария Александровна Пигута. На её похоронах народу было почти столько же, и они прошли траурно-торжественно. Примерно через месяц Боря об этом событии написал своему дяде Мите, с которым в первые месяцы жизни у Стасевичей он ещё поддерживал переписку. Вот это письмо:

«Милый дядя Митя! Напиши мне, как поживает Костя. Умеет ли он читать и писать? Завтраки кончились у нас 1 июля, я их хотя и не посещал, но знаю. Зимой Юра будет учиться играть на скрипке, а я на рояле. Через две недели после смерти бабуси умерла Варвара Степановна Травина. Напиши, когда ты приедешь сюда. Что Костя про меня спрашивает и что ты ему отвечаешь? Женя тоже будет играть на рояле. Остаюсь любящий тебя племянник Боря. 13 июля 1919 года».

Это письмо было написано Борисом по требованию тётки, которая, хотя сама и не ходила к Стасевичам, но довольно часто присылала Женю. Она играла с Вандой в течение дня и почти всегда бывала хорошо накормлена.

Так было и на этот раз. Женя сказала, что мама пишет дяде Мите и хочет, чтобы в её письмо было вложено письмо от Бори. Очевидно, Елена Болеславовна стремилась показать брату, что не потеряла связь с племянником, по-видимому, она ему обещала. На самом-то деле это было не так. Со дня смерти бабуси и почти до самого своего отъезда из Темникова Боря не виделся с тетей Лёлей, и, кажется, ни одна из сторон от этого не грустила.

Чтобы иметь некоторое представление о Елене Неаскиной, нелишне будет привести то самое письмо, в которое было вложено вышеприведённое письмо мальчика. Вот оно.

«Дорогой Мика! Я очень виновата перед тобой, что так долго тебе не отвечала, но так занята всё время службой и разными домашними хлопотами, что никак не выберу времени написать, а главное, ждала, пока выяснится что-нибудь относительно Бори. Утешительного мало могу сообщить, так как на моё прошение о пенсии для него получила, наконец, ответ из отдела социального обеспечения, что Боря, имеющий отца в живых, не имеет права на пенсию. Предложили поместить его в приют.

С добавочными маминого содержания до сих пор нет определённого ответа, на днях будет заседание коллегии по этому вопросу, и тогда всё решится. Получила только пособие на похороны в размере 375 руб.

Из вещей мало что удалось продать. Нет совсем покупателей на большие вещи, так, кое-что из мелочей продала. <…> Поля ушла в деревню. <…>

Я теперь делаю всё сама, только самую тяжёлую работу делает за небольшую плату сторожиха из гимназии. Письмо твоё из Москвы я очень скоро получила и очень тебе благодарна за него. <…> От дяди с Катей я тоже получила письмо. Как твоё здоровье?

У нас теперь на службе масса работы; приходится даже иногда ходить заниматься по вечерам, что, конечно, очень утомительно. Как я и говорила, очень трудно теперь подыскать оказию, чтобы отправить Борю.

Пишу тебе через Катю, так как не знаю, удобно ли тебе писать на дом. Пожалуйста, напиши мне об этом подробно и обстоятельно, так как для меня очень важно знать, куда и как адресовать тебе.

Пока крепко целую тебя. Женя тоже.

Боря у Стасевичей много работает, загорел и окреп, хотя, кажется, и похудел немного. Питается хорошо, конечно, гораздо лучше, чем мы. Пиши. Твоя Е. Неаскина.

Напиши подробно кинешемский адрес.

Варвара Степановна умерла через две недели после начала болезни».

Прочитав приведённое письмо, неискушённый читатель может подумать, что тётя Лёля знает Борину жизнь, часто видится с ним и проявляет о нём заботу как близкая родственница. Так, между прочим, думал и дядя Митя. На самом деле всё обстояло по-другому. И если действительно Елена Болеславовна пыталась как-то оформить для племянника пенсию, чтобы уже с совершенно спокойной совестью окончательно сбыть его с рук, то, конечно, она совсем не думала о том, чтобы принять какое-нибудь участие в воспитании мальчика. О том, как он живёт у Стасевичей, она знала только по рассказам своей дочери.

Между прочим, получив окончательный отказ в пенсии для Бори и одновременно разрешение на помещение его в приют, который открывался на базе Санаксарского монастыря, она, встретившись с Яниной Владимировной, не замедлила это ей предложить. Стасевич, успевшая полюбить мальчугана, свято чтившая память Марии Александровны и уверенная, что та никогда бы не допустила, чтобы её внук был помещён в приют, от предложения его тётки категорически отказалась и даже высказала своё неодобрение самой мысли об этом. Она заявила:

– Боря у нас живёт как сын, мы ни в чём не отделяем его от Юры. У него много недостатков, но он очень добрый и, вообще-то, хороший мальчик. Пока мы будем иметь возможность, мы будем его держать у себя. Вам он никогда не будет в тягость.

Этот разговор слышал Юра, передал его содержание Боре, а тот, набравшись духу, зашёл в комнату Стасевичей и сказал:

– Янина Владимировна, я буду всегда вас слушаться. Я не буду шалить, только, пожалуйста, не отдавайте меня в приют!

Та обняла его, поцеловала, и, гладя по голове, сказала:

– С чего ты взял, что мы собираемся тебя куда-нибудь отдавать? Вот приедет твой папа, ему тебя и отдадим. Иди, занимайся своими делами.

На другой день Стасевичи, посоветовавшись, решили оставить мальчика у себя навсегда или, по крайней мере, до тех пор, пока его отец не потребует сына к себе. Они решили это сделать в память о Марии Александровне Пигуте, бывшей для них самой близкой из всех знакомых людей Темникова, а также и потому, что даже во время недолгого пребывания у них Бори он им понравился своим добросердечием, живостью и безотказностью при выполнении любой работы.

После похорон Варвары Степановны ребята вернулись в лес и сразу же были вынуждены выполнять новое поручение – полоть капусту. После полки картошки эта работа им показалась совсем лёгкой, и они с заданными уроками справлялись шутя. А всё свободное послеобеденное время проводили по своему усмотрению.

Конечно, прежде всего они забирались в «воздушный» дом и, лёжа на помосте под горячими лучами июльского солнца, вдыхая смолистый запах еловых ветвей, слегка покачиваясь вместе с помостом, обдуваемые лёгким ветерком, с увлечением читали какое-нибудь приключение, описанное Буссенаром, Жаколио или Майн Ридом. И хотя многие из этих приключений перечитывались уже не один раз, они вызывали всё такой же интерес.

Это не значило, конечно, что они только и делали, что лежали на своём помосте, нет! Они бегали на озеро, ходили в лес за ягодами и грибами, принимали участие в покосе, сгребая и вороша сено, перевозя его во двор и помогая сметать на сеновал. В те годы стогов на местах покосов не оставляли, во-первых, потому, что покосы Стасевичей находились на лесных полянах, и остававшееся на них сено в пору, когда в лесу бродили шайки зелёных, могло привести к возникновению пожара; и, во-вторых, потому, что укараулить эти стожки, расположенные довольно далеко от конторы лесничества, было очень трудно. Вот и приходилось складывать сено на сеновал.

Лето летело незаметно: одно дело или интересное занятие сменялось другим, и вскоре Боря настолько привык к своему новому дому, что его жизнь у бабуси, когда он ничего не делал, а занимался играми, развлечениями и лишь иногда немного помогал Юзику Ромашковичу (ну и, конечно, учился), стало казаться какой-то далёкой и не совсем реальной сказкой. Теперь он уже знал, что он должен и может выполнять много полезной и нужной работы и что она встречает одобрение у старших.

Но вот однажды за обедом Иосиф Альфонсович предложил кому-нибудь из ребят, по их желанию, помочь ему в работе на пасеке. Наступило время, когда следовало снимать с ульев магазины, вырезать часть сотов из колод и откачивать на медогонке мёд из снятых рамок. Работа эта требовала не мало времени: пасека у Стасевича за последние годы увеличилась, теперь она составляла 14 семей. Стасевич надеялся, что постепенно приучит ребят к работе на пасеке, а сам от неё сможет освободиться. У него было много дел и на службе, и по остальному хозяйству.

При первом же упоминании о пчёлах Юра побелел и заявил, что он готов делать какую угодно работу, только не на пасеке. Боря же, наоборот, сразу согласился на предложение Иосифа Альфонсовича. Правда, он не совсем хорошо представлял себе её, и как нам думается, выразил такое горячее желание не столько из большого трудолюбия, сколько из-за желания полакомиться мёдом. Он был большим сластёной, а Стасевич, приглашая ребят к себе в помощники, объявил, что тот, кто будет работать на пасеке, получит право есть мёд столько, сколько захочет. Однако Юра так боялся пчёл, что даже эта медовая перспектива его не соблазнила.

Между тем, приглашая ребят для работы на пасеке, Иосиф Альфонсович надеялся, что его сын преодолеет свою боязнь и, если не один, то вместе с товарищем, согласится. Юрин отказ его и огорчил, и рассердил. Человек довольно своенравный и вспыльчивый, он тут же разгневался и сурово заявил Юре:

– Раз ты не хочешь более лёгкой работы, в которой ты к тому же можешь кое-чему научиться, будешь всё лето полоть грядки, коли на большее не способен. С завтрашнего дня примешься за свёклу, а затем и за просо!

Юра приуныл, но возразить не посмел, только довольно зло посмотрел на товарища и показал ему из-под стола кулак. Вечером он налетел на друга, обозвал его подлизой, раньше бы и потрепал его порядочно, но за лето Борис окреп, отъелся и, будучи сам порядочным забиякой, мог дать достаточно внушительный отпор обидчику. Но драться он не хотел, да к тому же и Юра не был достаточно твёрд в своих обвинениях, дело дальше словесной перепалки не пошло. Тем более что Боря пообещал снабжать Юру мёдом в неограниченном количестве.

Как бы ни было, а со следующего дня Юре пришлось уже одному пыхтеть на огороде, а затем и в поле. И, вероятно, так бы длилось до самого конца лета, если бы недели через две в лесничество не приехали Янина Владимировна с Вандой, чтобы отдохнуть перед новым учебным годом. Она, видя довольно спокойную обстановку вокруг Темникова, решилась пожить в лесу. Приехав и увидев, что её Люльтик (так она часто называла сына, хотя он на это прозвище и сердился) гнёт спину в поле, потребовала от мужа освобождения сына от этой работы. Тот согласился потому, что две женщины, с которыми он ранее договаривался, явились и включились в прополку.

Борис же стал пропадать на пасеке целыми днями. Эта работа не только не тяготила его, но так захватила, что он иногда даже забывал лакомиться собранным мёдом. Через десять – пятнадцать дней мальчик уже овладел не особенно мудрёной техникой замены магазинов, выемки и замены рамок из улья, а также снятием так называемой забрушовки, то есть тех восковых крышечек, которыми заботливые пчёлы закрывают заполненные доверху мёдом ячейки сот. В дальнейшем выкачивание мёда из подготовленных рамок на центрифужной медогонке Стасевич доверял ему выполнять самостоятельно.

Вскоре, научив Борю и ещё некоторым приёмам по уходу за пчёлами, по осмотру ульев, удалению из них забравшихся вредителей, проверке правильности открытия летка и другим несложным делам, он работу на пасеке почти полностью доверил мальчишке. И был рад, что приобрёл себе такого способного и дельного, как он говорил, помощника. Нечего и говорить, что от этих похвал Борис рос в собственных глазах чуть не до небес и с ещё большим жаром отдавался понравившемуся делу.

Юра же, освободившись при помощи матери от полевых работ, скучая от отсутствия товарища по совместным играм и опасаясь появляться на пасеке, вновь переключился на изготовление разного рода моделей машин и успел сделать модели действующей веялки, локомобиля и молотилки.

Между прочим, боязнь пчёл у Юры была небеспричинной. В раннем детстве он был так искусан пчёлами, что более двух недель пролежал с высокой температурой, и теперь его можно было понять. Испытанное в детстве потрясение оставило след на всю жизнь. Да и сейчас, стоило хоть одной пчеле укусить Юру, как у него на месте укуса появлялась огромная опухоль, поднималась температура, и он несколько дней болел.

Борю же почему-то пчёлы не кусали. Дело доходило до того, что он мог работать на пасеке без сетки и почти не пользовался дымарём, чего сам Стасевич делать никогда не решался. Если же случалось, что мальчика кусала какая-нибудь случайно придавленная пчела, то, очевидно, сильной боли у него этот укус не вызывал: он прикладывал к укушенному месту комочек влажной земли – боль проходила, и опухоль не появлялась. Няня Марья говорила, что «наш Бориска, наверно, заговорённый от пчёл». Взрослые смеялись над её словами, а ребята им верили, и прежде всего, верил сам Боря. Может быть, отчасти и поэтому он так храбро действовал на пасеке.

С тех пор за всё время пребывания у Стасевичей он каждое лето работал на пасеке и приобрёл в этом деле не только солидные практические навыки, но кое-какие теоретические познания.

Наступила грибная пора. Ребята опять были вместе. Ездили с Ариной, Стасевичем, служащими конторы лесничества и их детьми в глубину леса, вёрст за 15-17 от дома, и набирали большие бельевые, как их тогда называли, корзины грибов. Каждая корзина имела две ручки, в неё помещалось до пяти пудов грибов. Две или три такие корзины ставились на телегу. Заехав в лес и обосновавшись на какой-нибудь поляне, лошадь распрягали, стреножили, и она паслась возле телеги. Все, вооружившись небольшими кошёлками, разбредались вокруг. Наполнив кошёлку, грибник возвращался на поляну, где возле телеги был разостлан кусок рядна, окружённый несколькими пожилыми женщинами. Принесённые грибы высыпались на рядно, набравший их возвращался в лес, а женщины перебирали принесённые грибы, сортировали их, чистили, иногда им приходилось выбрасывать и поганки, набранные некоторыми ретивыми грибниками. Очищенные грибы складывались в установленные на телегах корзины. В середине дня все собирались на поляне и ели сваренную этими же женщинами грибную похлёбку. Выезжали затемно и возвращались поздней ночью. Дома грибы делили между разными хозяевами.

За лето ездили два-три раза и набирали грибов столько, что их хватало на целый год. Грибы солили, мариновали и сушили. У Стасевичей каждый сорт грибов обрабатывался отдельно. Так как в Темникове стал ощущаться острый недостаток соли, большую часть собранных грибов пришлось сушить. Вскоре почти все комнаты в доме были завешаны длинными гирляндами надетых на нитки грибов.

Глава вторая

Вслед за грибной пришла пора уборки овощей – огурцов, капусты и других. Начали копать картошку. Но ребята в этой работе участия почти не принимали: началась учёба, и они переехали в город, в лесничестве показывались только по воскресеньям.

Лето, проведённое в лесничестве, не прошло для них бесследно, оба они окрепли, загорели и повзрослели. В особенности стал неузнаваем Борис: приобретя много новых трудовых навыков, он превратился в крепкого и сильного мальчишку. Он научился хорошо обращаться с лошадью, и теперь Стасевич не боялся его одного отправлять из города в лесничество и поручать ему не только доставку оттуда дров или каких-нибудь продуктов, но даже и такого сложного груза, как сено. А довезти воз сена было не так-то просто. Обычно нагружать сено помогал рабочий или Арина, они же и закрепляли его на телеге или санях особой жердью, называемой байстрюгом, придавливавшей воз сена сверху. Дорогой приходилось переезжать несколько оврагов с крутыми спусками и болотистыми речушками в их глубине. В них осенью застревали и лошадь, и телега, а зимой на спусках образовывались раскаты с глубокими ухабами. Но и с этой трудной работой мальчишка научился справляться.

Один раз, когда воз с сеном опрокинулся, было это, кажется, в начале декабря 1919 года, он хоть и поревел немного (конечно, никому об этом не сказав), всё-таки сумел собрать и нагрузить воз самостоятельно, растеряв при этом совсем немного сена.

Всю домашнюю работу Борис выполнял наравне с Юрой и справлялся с ней не хуже последнего. Оба старших Стасевича относились к нему как к своему собственному ребёнку: так же его наказывали, так же ласкали. Кстати сказать, особенными ласками, как это было принято в семье бабуси, взрослые члены семьи у Стасевичей детей не баловали. Вместе с тем определённые для каждого из ребят обязанности спрашивали довольно строго. И Боре, в общем-то, большому разгильдяю и лентяю, пришлось основательно перестраиваться. То, что Стасевичи для него всё-таки были не родными, по всей вероятности, сослужило ему в этом неплохую службу. Хотелось ему перед ними, и в особенности перед Иосифом Альфонсовичем, не ударить в грязь лицом, хотелось ни в чём не отставать от Юры, вот он и тянулся, стараясь выполнять поручаемую ему работу как можно лучше и быстрее. От этого выигрывали обе стороны.

Само собой разумеется, с Борей, как и со всеми остальными членами семьи, Стасевичи разговаривали по-польски, и этим он отличался от всех остальных русских (работников и прислуги), живших в доме. Гости, появлявшиеся время от времени у Стасевичей, приезжавшие откуда-нибудь издалека, считали, что в их семье три ребёнка – два сына и одна дочь, и хозяева не всегда их в этом разубеждали.

Прошло полгода со смерти Марии Александровны Пигуты, а её внук настолько акклиматизировался в семье Стасевичей, что ему, да и им также, представлялось, будто он живёт у них много лет, что по-другому никогда не было, да и быть, кажется, не может.

Свою ближайшую родственницу, тётю Лёлю, Боря не встречал: к Стасевичам она не ходила, а навещать её у него никакого желания не было. Переписка с дядей Митей у него заглохла: кажется, после своего первого и, пожалуй, единственного письма, написанного летом, за всё время пребывания у Стасевичей он ему так больше и не написал. Да и от него ни одного письма не получил.

Новый учебный год начался первого октября 1919 года. Боря пошёл в пятый класс своей Саровской, как её многие продолжали называть, школы; Юра – в бывшую старую мужскую гимназию, во второй класс 2-ой ступени. Занятия в школах, хотя и начались почти вовремя, по своему содержанию оставляли желать много лучшего. Особенно неудовлетворительно они были поставлены в Третьей советской школе 1-ой ступени, где учился Алёшкин. После смерти Пигуты заведующего подобрать не смогли, а временные заместители менялись чуть ли не по два в месяц. Это влияло на дисциплину и разлагало и учеников, и учителей, отражалось на качестве учёбы также и полное отсутствие твёрдых программ. Многим педагогам для своих предметов приходилось программы придумывать самим. Некоторые из наименее добросовестных учителей не имели вообще никаких программ и планов и, приходя в класс, иногда даже не представляли себе, что они на этом уроке будут делать. Ученики это замечали, и потому на тех уроках в классах творилось нечто невообразимое. Нередки бывали случаи, когда ученики от такого педагога уходили с уроков всем классом, а затем или бродили по улицам, или затевали драки с учениками другой школы. Иногда зачинщиком в этом деле был Борис Алёшкин.

Как бы то ни было, время шло, кто-то из педагогов кое-что рассказывал или объяснял, и новые знания, хотя и в очень скудном количестве, ученики, в том числе и наш герой, получали.

Кстати сказать, никаких отметок в этот период ученикам не ставили, уроков на дом не задавали, всё это считалось признаками проявления старого режима, поэтому подготовка к занятиям, усваивание нового материала зависели исключительно от способностей учеников. И надо признать, что если Борис Алёшкин в числе немногих учеников и вынес какие-то новые знания за время обучения в пятом классе 1-ой ступени, то произошло это из-за его отличной памяти, незаурядных способностей и большой любви к чтению. Читал он всё подряд с одинаковым увлечением, в том числе и учебники.

В других темниковских школах дело с занятиями обстояло немногим лучше. Выделялась школа, размещавшаяся в бывшей женской гимназии, которой заведовала Анна Захаровна Замошникова. Безусловно, лучше были поставлены занятия в школах 2-ой ступени.

Во всех школах по-прежнему учеников кормили бесплатными горячими обедами. Питание было скудным, далеко не всегда вкусным, но для многих оказывалось существенным подспорьем. Жизнь большинства горожан, не имевших какого-либо хозяйства, была тяжела. Деньги, получаемые в виде жалования, были настолько дёшевы и так быстро падали в своей стоимости, что часто на базаре происходили такие случаи: утром тот или иной продукт стоил сто рублей за фунт, а к вечеру он же продавался за двести. Деньги, или, как их тогда чаще называли, совзнаки, печатались достоинством в тридцать, шестьдесят и девяносто рублей и не разрезались на отдельные купюры, а так, листами в 20–30 штук, и переходили из рук в руки. Довольно часто, во всяком случае, не реже чем раз в полгода, одни дензнаки сменяли другие, причём старые, как правило, падали в стоимости в десять, а то и в сто раз. В памяти Бори так и сохранились эти деньги как большие, чуть ли не размером с газету, листы из довольно плотной бумаги, окрашенные в бледно-розовый или бледно-фиолетовый цвет.

В это время на базаре среди крестьян ходили ещё и старые, царские, бумажные и серебряные рубли и «керенки», все они расценивались по-разному, и разобраться в этой денежной путанице было нелегко.

Стасевичи в числе немногих жителей Темникова особых неудобств от этой неразберихи с деньгами не имели. Они в этот период жили в сущности натуральным хозяйством, обеспечивая себя всем необходимым из лесничества и используя запасы довоенного времени. Единственной ахиллесовой пятой их экономики являлась одежда: ребята её быстро рвали и изнашивали. Особенно в трудном положении был их приёмыш Борис. С собой он принёс очень мало, и в течение первого же лета все его запасы одежды почти полностью пришли в негодность. После Юры годных к носке вещей тоже оставалось очень мало, и это начало серьёзно беспокоить Янину Владимировну.

Но, конечно, ни Юру, ни тем более Борю эти проблемы не тревожили, они оба, особенно последний, на свою одежду не обращали никакого внимания. Грязные, разорванные штаны или рубаха трагедии в его жизни не создавали: слишком часто это случалось, и обращать внимание на какую-нибудь новую дырку или пятно, право же, не стоило. В жизни было множество более значительных дел, вот, например, одно из них.

После смерти Варвары Степановны Травиной заведывание городской библиотекой поручили Алексею Владимировичу Армашу. Само собой разумеется, что Боря как один из друзей сына Алексея Владимировича – Володи благодаря этому получил беспрепятственный доступ не только ко всем библиотечным полкам, но и к тем кучам старых книг, которые были привезены из помещичьих имений и свалены на чердаке библиотеки. Когда эти книги свозились, рассматривать более или менее подробно, разбирать их было некогда и некому. Те книги (главным образом произведения русских классиков), которые можно было сразу пускать в выдачу, разместили в библиотечных шкафах, не уместившиеся сложили в углах библиотечных комнат. Книги на иностранных языках и старые иллюстрированные журналы в беспорядке свалили на чердаке с тем, чтобы впоследствии разобраться в них. Пока же главными исследователями этого богатства стали мальчишки: Алёшкин и Армаш.

А эти книги являлись, очевидно, настоящим библиографическим богатством, и многие из них представляли большую ценность. Тогда, впрочем, это никого не интересовало. Неизвестно, позаботились ли об этих книгах впоследствии, а стоило бы: там находились многолетние комплекты таких журналов, как «Будильник», «Осколки», «Муха», «Сатирикон», «Синий Журнал», «Природа и люди», «Вокруг Света», «Пробуждение», «Нива» и множество других. Причём мы приводим название тех журналов, которые своей красочностью и большим количеством иллюстраций привлекли внимание наших юных исследователей, но на чердаке находилось много и других, не менее ценных журналов, которые мальчишки с пренебрежением откидывали в дальний угол, так как в них не было интересных картинок и, по-видимому, интересных рассказов. Мы имеем в виду такие журналы, как «Вестник Европы», «Русское богатство» и множество других.

К стыду обоих сорванцов надо сказать, что они не только бескорыстно рассматривали картинки в огромные книгах, не только читали понравившиеся им рассказы, но кое-что особенно привлекшее их внимание безжалостно выдирали и уносили. Чаще всего это были картинки из «Нивы» или подобных ей журналов, изображавшие различные военные эпизоды или группы солдат.

Эти картинки послужили средством знакомства и сближения Володи Армаша с сыном бывшего законоучителя мужской гимназии, священника церкви Иоанна Богослова – Колькой Охотским. Они были ровесниками, в своё время даже учились вместе в подготовительном классе, но раньше никогда не дружили, хотя дома их находились почти напротив друг друга. А тут вдруг Армаш стал часто приглашать Кольку к себе, да и сам к нему стал наведываться. Борю это заинтересовало: «Чем этот попович так Володьку соблазнил?» – думал он.

Охотский – глуповатый белобрысый мальчишка с тонкими злыми губами, бесцветными глазами и чрезвычайно завистливым и хвастливым характером ни в гимназии, ни на улице любовью не пользовался, при случае его лупили все кому не лень. Дома его держали в большой строгости и за каждую, даже маленькую провинность отец драл его кожаным ремнём. Тем более казалась непонятной вдруг разгоревшаяся дружба между ним и Армашем. Но Борис томился недолго: в один прекрасный день приятель не выдержал и рассказал всё. Дело оказалось в следующем.

Встретив Кольку на улице, Володя показал ему несколько выдранных из «Нивы» военных картинок. У того загорелись глаза. Сначала он пытался уговорить Армаша подарить одну из них, а когда тот отказался, то продать.

Вскоре сделка совершилась. Для покупки картинки Колька зашёл в квартиру Армашей, и Володя показал ему своё «солдатское» богатство. Завидущие глаза Кольки разгорелись ещё больше, и он стал приставать, чтобы Армаш продал ему хоть один полк гренадёров. Тот запросил за этот полк сорок рублей «керенками». Колька согласился.

С тех пор почти ежедневно он канючил у Володи каких-нибудь солдат и расплачивался за них «керенками». Володе становилось жаль расставаться со своими солдатами. Он назначал за каждую новую партию всё более высокие цены, а Колька платил.

Скоро у мальчишки скопилось уже порядочно «керенок». Он боялся, как бы папа или мама их не обнаружили и не отобрали, а то, чего доброго, не вернули бы деньги Колькиному отцу. Володя давно понял, что Охотский платит деньгами, украденными у отца. Он решился рассказать обо всём Борису, посоветоваться с ним, а главное, чтобы тот помог ему что-нибудь купить на эти деньги. Ведь его из дома одного никуда не пускали, а Алёшкин – свободная птица, и сбегать на базар труда для него не составляло.

Выслушав рассказ приятеля и получив от него в подарок перочинный ножик, тоже выменянный у Кольки Охотского, Боря забрал деньги и помчался на базар. Он купил на эти «керенки» орехов, рожков, леденцов (последние, хотя и из-под полы, на базаре продавались), принёс всё это Володе, и в течение нескольких дней мальчишки наслаждались неожиданно свалившимися сладостями.

Между тем Колька, встречаясь с Володей, продолжал настаивать на продаже ему новых партий солдат. Он загорелся желанием создать у себя армию не меньше, чем у этого Армашонка, как он про себя его называл. Володя упирался, но в то же время и колебался, уж очень понравились леденцы и орехи.

Когда Борис узнал о колебаниях приятеля, он сказал:

– Слушай, Володя, а зачем ты ему продаёшь своих солдат? Давай для него лучше специально делать, мы ведь их много можем наделать! Бумагу там, на чердаке, можно набрать. Солдат будем делать попроще, а числом побольше, особенно стараться не будем, согласен?

Володя согласился, и ребята в этот же вечер сделали не меньше сотни солдат: полк шотландских стрелков, две батареи артиллеристов и целый эскадрон драгун.

На следующий день, когда Колька явился, чтобы произвести очередную покупку, это произошло в присутствии Бори. Последний расхваливал товар и даже сделал вид, что не прочь приобрести этих солдат для себя. Этим он так подогрел Охотского, что тот выложил запрошенные деньги почти без торговли. Колька заявил, что он может купить всех армашевских солдат – денег, мол, хватит.

И действительно, с этих пор «фабрика» по изготовлению бумажных солдат в квартире Володи Армаша ежедневно работала как заведённая. Изготовлялось по сотне разных солдат, и Колька их покупал. Он, конечно, не предполагал, что эти солдаты делаются специально для него, он только не переставал удивляться неиссякаемости запаса у Володьки.

Однако у самого Кольки, как он ни хвастался, денежные ресурсы стали подходить к концу: сначала кончились «керенки» – он стал расплачиваться царскими бумажными деньгами, но затем кончились и они, и Колька предложил серебряные рубли и полтинники царской чеканки. Деньги эти были необычными, ведь монеты уже давно не появлялись в обращении, чуть ли не сначала войны, и ребята принимали их только из любопытства: на базаре с ними показываться было нельзя, об этом Алёшкин знал из разговоров старших. С ними могли забрать в милицию, поэтому пока их складывали в железную коробку из-под печенья с тем, чтобы воспользоваться когда-нибудь потом. Но когда у Кольки и эти деньги иссякли, и он предложил в оплату медные пятаки и копейки, торговля прекратилась.

Частые путешествия Бориса на базар, сладости, покупаемые и поедаемые им, не могли остаться незамеченными, и первый, кто это обнаружил, был Юра, тем более что мальчишка и его неоднократно угощал то конфетами, сделанными из патоки, то базарными леденцами, то орехами. Однажды он неожиданно нагрянул к Володе и застал ребят за подсчётом довольно большого количества «керенок».

Юра заставил их рассказать, откуда у них столько денег. Ребята растерялись и выложили всё начистоту. Юру эта история сначала рассмешила, а затем, подумав, он спросил:

– А вы знаете, откуда Колька берёт деньги?

– Откуда? Наверно, у отца тащит… – ответил Борис.

– Вот-вот, у отца! А узнает отец, выдерет его – он ему расскажет, как вы у него деньги выманивали. Будут вам тогда солдаты!

Мальчишки перепугались. Они и сами уже подумывали, что Колькина проделка может раскрыться, и даже были рады, когда нашёлся предлог, чтобы прекратить эту торговлю, но как-то не думали, что дело может дойти не только до Колькиного отца, но и до Володиных родителей, и что ещё хуже – до Стасевичей. Деньги стали им прямо жечь руки.

– Надо от них как-то избавиться, но как? Что-нибудь купить ценное – взрослые заметят. Как им объяснить, откуда взялись деньги? Ведь про торговлю солдатами не расскажешь: тогда и про бумагу, и про картинки из библиотечных журналов придётся рассказать. Нет, этого нельзя. Надо их закопать, – предложил Володя.

– Ну да, закопать! Бумажки сгниют или так в цене упадут, что на них ничего не купишь, – возразил Борис.

И тут у Юры мелькнула мысль, которую он не замедлил воплотить в слова:

– Послушайте-ка, ребята, отдайте деньги мне! Кстати, они мне очень нужны. Я их вам потом верну. А если их у вас спросят, вам легче будет сказать, что их у вас нет. А раз нет – значит, и отбирать нечего.

Боря и Володя обрадовались такому предложению, уж очень их пугала встреча с Колькиным отцом, и они немедленно отдали все остававшиеся у них деньги Юре Стасевичу.

Однако о серебряных деньгах они ему ничего не сказали и решили избавиться от них другим способом. Завернули в кусок клеёнки старую металлическую коробку из-под печенья «Жорж Борман», в которой хранились рубли и полтинники, полученные от Кольки, и зарыли этот свёрток в одном из углов коровьего хлева, принадлежавшего хозяйке дома, где квартировали Армаши. Заметили место и тщательно замаскировали его. Они решили, что потом, когда всё забудется, они разыщут этот клад и воспользуются им.

– И будет совсем как в книжке! – заявил Боря. Он только что прочитал «Тома Сойера».

Но для чего понадобились деньги Юре? Он любил бродить по толкучке, где горожане продавали самые разнообразные вещи: одежду, гвозди, инструменты и многое-многое другое. В Темникове, как, пожалуй, и во всех городах Советской республики, в то время все частные магазины были закрыты, а в кооперативных полки пустовали, поэтому многое, что бывало необходимо, ежедневно покупалось и продавалось на таких толкучках. Очень часто продаваемые вещи – подержанные, а часто и поломанные, не отвечали своему назначению, но приходилось довольствоваться и этим. Так вот, на темниковской толкучке Юра обнаружил два предмета, не привлекавшие покупателей, но его заинтересовавшие. Это были два музыкальных инструмента: кларнет и флейта; оба они были вполне исправными и даже с футлярами.

Как выяснилось, попали эти инструменты на толкучку случайно. Заезжий музыкант, оказавшийся в финансовом кризисе, ещё в начале лета продал их почти за бесценок одному из завсегдатаев толкучки, а попросту спекулянту, надеявшемуся хорошо заработать. Этот коммерсант в музыкальных инструментах ничего не понимал, но его соблазнили блестящие клапаны, которыми были усыпаны оба инструмента, и красивые футляры. Заплатив за них мизерные деньги, он полагал, что найдёт солидного покупателя, но его ожидания не оправдались. Музыкантов в Темникове было мало, а таких, которые бы интересовались духовыми инструментами, за всё лето на базаре не попалось ни одного. Так и таскал их спекулянт на базар каждый день без всякого толку, и его соседи стали над ним уже подсмеиваться.

Но вот осенью появился Юра Стасевич. При виде инструментов у него загорелись глаза. Его заинтересованность заметил продавец и решил поймать покупателя. Дав Юре как следует рассмотреть их, он заломил цену чуть ли не в десять раз больше той, которую заплатил сам, а когда Юра с сожалением ответил, что таких денег у него нет, то продавец взял у него из рук инструменты, бросил их на грязную рогожу, служившую ему прилавком, и грубо сказал:

– А нет денег, так нечего и товар трогать!

Спекулянт, конечно, не понимал, что запрошенная им цена, по крайней мере, вдвое, если не втрое, ниже действительной стоимости инструментов, но Юра-то это знал, так как не раз рассматривал имевшийся у них дома прейскурант духовых инструментов фирмы «Юлий Генрих Циммерман». Так вот, уже больше двух недель Юра каждый день ходил на толкучку, любовался инструментами и торговался с продавцом. Тот, видя, что кроме юнца никто этим товаром не интересуется, начал сбавлять цену и наконец почти дошёл до той стоимости, которую заплатил сам. Юра прямо из себя выходил, видя такую дешевизну и в то же время не имея возможности купить инструменты даже за столь низкую цену. Просить деньги у отца он не решался, тот в отношении выдачи денег был очень строг. И вдруг подвернулся такой случай. Денег, имевшихся у ребят, вполне хватало на приобретение обоих инструментов, и даже ещё кое-что оставалось. Конечно, Юра не преминул воспользоваться удобным случаем, тем более он был уверен, что с мальчишками всегда сумеет расплатиться, если не деньгами, то какими-нибудь своими изделиями.

Ему очень хотелось научиться играть и на флейте, и на кларнете, и купив их, он в своей комнате часами свистел и пищал. Но надо сказать правду, такое неприятное свистение и пищание продолжалось очень недолго. Юра имел абсолютный слух, большие музыкальные способности, знал нотную грамоту, и то, что он неважно играл на рояле и скрипке, зависело не от его способностей, а от его нежелания совершенствоваться в игре на них. На купленных им инструментах обучаться игре его никто не заставлял, он этого захотел сам и поэтому выучился очень скоро.

Тем временем пришла зима, у ребят появились новые развлечения и новые заботы. Боря опять сблизился с Юзиком Ромашковичем, и так как он тогда «дома», то есть у Стасевичей, в очередь с Юрой выполнял все домашние дворовые работы (а иногда и совершал поездку в лесничество), а Юзик точно такую же работу делал у себя дома, то они часто объединялись: сперва трудились в одном дворе, а затем в другом; так было быстрее, легче и, главное, веселее. При таком объединении труда у них появлялось больше свободного времени, которое они использовали для катания на лыжах и санках и для игры в шахматы.

Кстати сказать, в этой игре они достигли довольно больших успехов и даже обыгрывали некоторых взрослых, например, одерживали победы над Алексеем Владимировичем Армашем и учителем пения Беляевым.

Школа отнимала не очень много времени, хотя классные занятия со второй четверти года и стали понемногу налаживаться. Незаметно подошли Рождественские каникулы, во время их-то и произошла расплата за совершённое ребятами преступление. Правда, раскрылось оно не полностью, но всё равно, всем преступникам пришлось пережить немало неприятных минут.

Оказалось, что отец Кольки получаемые от прихожан деньги складывал в сундучок, который из боязни возможных обысков и реквизиций прятал на чердаке своего дома. О месте нахождения сундучка в семье священника не знал никто.

Играя на чердаке, Колька обнаружил сундучок и начал потягивать из него деньги на сладости. А когда развернулась торговля солдатами, то деньги из сундука потекли рекой, и к Рождеству он опустел. За этот период больших поступлений у отца Владимира не было, и лишь только после Рождества он обратился к сундучку, чтобы спрятать очередное пополнение.

Легко представить себе его состояние, когда он увидел, что сокровищница опустошена и что кроме медяков, практически не имеющих никакой ценности, денег нет. После выяснилось, что он хвалил себя, что хоть золотые догадался спрятать в другом месте. Однако потеря и того, что хранилось в сундучке, была ощутимой.

Конечно, подозрение пало на Кольку, и тот немедленно был безжалостно отодран. После порки он во всём сознался и рассказал, что на эти деньги покупал у Володьки Армаша и Борьки Алёшкина бумажных солдат.

Собрав всех солдат и завязав их в огромный пакет, разъярённый отец Владимир явился к Армашам, положил свёрток на пол у двери и потребовал немедленного возвращения заплаченных его сыном денег. Алексей Владимирович и Маргарита Макаровна, выслушав претензии священника, сперва возмутились его поклёпом, так как не допускали и мысли, что их благонравное чадо способно совершать подобные дела, но затем всё-таки призвали к ответу Володю. Тот струсил и признался во всём. Особенно после того, как был припёрт к стене показаниями зарёванного Кольки, которого отец благоразумно притащил с собой.

Признавшись, Володя достал из стола несколько «керенок» и бумажек царского выпуска и отдал их отцу Владимиру. Он заявил, что они торговали солдатиками вместе с Алёшкиным, деньги делили пополам и тратили на конфеты, покупаемые на базаре; больше у него денег нет (о зарытой в хлеву коробке с серебряными монетами, Володя не сказал ничего).

Забрав мизерную часть своих сбережений, оставив на полу пакет со злосчастными солдатами, ухватив своего блудливого сынка за ухо так, что тот издал поросячий визг, разозлённый поп, проклиная и про себя, и вслух время и чёртовых интеллигентов, воспитывающих таких бесстыжих детей, осыпаемый вдогонку весьма нелестными эпитетами со стороны родителей Армаша, направился через улицу к Стасевичам, чтобы добраться и до Бори Алёшкина.

Там его принял сам Иосиф Альфонсович. Выслушав претензии священника, он заявил, что если и было что-нибудь подобное, в чём он ещё сомневается, то виноват в этом его сын, с него и следует спрашивать, а не бегать по чужим квартирам и не полошить людей.

– Кроме того, – сказал Стасевич, – Боря Алёшкин не мой ребёнок, и наказывать его я не имею права. Да, кстати сказать, откуда у вас, батюшка, такие большие деньги завелись? Может быть, об их пропаже вам лучше в милицию заявить?..

Услышав такое предложение, отец Владимир поспешил ретироваться, хотя и продолжал в душе клясть этих «собачьих полячишек», «еретиков поганых», вслух произнести ничего не посмел.

Нечего и говорить, что после этого Колька Охотский был снова так безжалостно выдран, что, наверно, недели две не мог сидеть.

А Стасевич, проводив нежданного гостя, направился к ребятам, которые, узнав о приходе отца Владимира, сидели, притаившись, в своей комнате, как нашкодившие щенята. Они с минуты на минуту ждали, что их призовут к ответу и что им придётся во всём сознаться. Юру больше всего пугала мысль, что его заставят расстаться с полюбившимися ему музыкальными инструментами, на которых он уже научился играть вполне порядочно. Однако этого не случилось.

Войдя в комнату, Иосиф Альфонсович встал у двери и спросил:

– Ну, собачьи души, как вы такого маленького прохвоста околпачили? Неужели вам не стыдно? Связались с таким малышом – ведь он, наверно, года на три моложе тебя, Борис?

– Нет, только на один… – не выдержал Боря.

– На один? Ах ты, поросёнок немытый, как ты смеешь меня перебивать?!! Молчать! Совести у вас нет! Ну вот что, бить я вас не буду – рук не хочу марать. Денег тоже искать не буду, наверно, давно уж проели их, а вот за такое бессовестное поведение извольте немедленно отправляться в лес и до конца каникул напилить, наколоть и привезти сюда дрова на всю зиму. Хотел я для этого работников нанять, сделаете вы. Я вам заплачу, как и тем бы заплатил, а деньги потом этому своему Кольке отдадите. Так вот, чтобы вашего и духу здесь не было!

С этими словами Стасевич вышел из комнаты, сердито хлопнув дверью. Юра и Боря обрадовались, что им удалось отделаться так легко. Они-таки рассчитывали на хорошую взбучку, да ещё и на потерю ряда вещей, которые им на эти деньги удалось приобрести. Ведь кроме кларнета и флейты, купленных Юрой, Борис купил на базаре коробку цветных карандашей, бывших в то время невероятной редкостью и роскошью.

На другой день чуть рассвело, оба мальчика, зарывшись в сено, наваленное на больших розвальнях, подстёгивая старого Рыжего, уже ехали в лес. Почти десять дней с раннего утра и до позднего вечера они пилили дрова из огромной поленницы, сложенной на дворе лесничества. Поленья длиной в сажень надо было распилить на чурбаки длиной в три четверти аршина, а затем эти чурбаки расколоть на тонкие поленья и снова сложить в поленницу. Поленья были толстые, сучковатые, и ребятам пришлось попотеть: на руках горели мозоли, болела спина, руки, ноги, но Стасевич был неумолим. До конца каникул вернуться из лесничества он так и не разрешил. После этого он лично замерил количество наколотых дров и честно, по базарным расценкам, заплатил дровоколам, взяв с них слово, что все деньги будут отданы Охотскому. Ребята уговорили Володю отнести деньги, что тот и исполнил.

Так закончилась эпопея с бумажными солдатами. Не очень-таки красиво выглядел в ней Боря Алёшкин со своими друзьями, но что было, то было… Забегая вперед, скажем, что лет через шесть или семь, когда кроме Охотских из действующих лиц этой истории в Темникове уже никого не осталось, хозяйка дома, в котором снимали квартиру Армаши, ремонтируя хлев, в одном из его углов обнаружила большую жестяную коробку из-под печенья, наполненную царскими серебряными монетами. Кладу она обрадовалась, рассказала о нём ближайшим сoceдям, в том числе и священнику Охотскому. Тот догадался, откуда взялись эти деньги, но сказать об этом прямо побоялся. Он посоветовал религиозной женщине сдать эти деньги на украшение храма, тем более что тогда на них купить уже ничего было нельзя, а сдача клада властям могла повлечь за собой нежелательные расспросы. Хозяйка подумала-подумала, да и отдала деньги попу. Сумел-таки Охотский вернуть себе и серебро.

Между прочим, разговор об этом кладе заставил соседей, жителей Бучумовской улицы, поволноваться, и многие из них перепортили полы в своих сараях и хлевах, стараясь найти что-либо подобное.

Глава третья

В самом конце декабря 1919 года от дяди Мити пришёл перевод денег на содержание Бори. Получив его, Янина Владимировна послала Дмитрию Болеславовичу Пигуте письмо. Вот оно:

«Многоуважаемый Дмитрий Болеславович! Деньги получила, хотела Вам сразу написать, да всё времени нет, дел много, даже дома мало бываю; это меня очень огорчает, так как дети растут как-то сами по себе, на школу, особенно Борькину, надежда плохая. Борис здоров, акклиматизировался, слава Богу, у нас вполне и, кажется, чувствует себя хорошо. Я рада, что он много свободного времени проводит с Алексеем Владимировичем в библиотеке, всё-таки не один и не с неизвестными товарищами. Учение их очень уж многого оставляет желать, одно утешение, что последний год на 1-ой ступени, если придётся ему ещё жить в Темникове, то уже будет лучше. Попал он в число комплекта по урокам музыки; в их школе, к сожалению, преподаёт Серафима Павловна, бывшая Разумова, но всё-таки научится хоть немножко. Вообще он мальчик хороший, если бы только не был так невероятно неряшлив, так всё быстро рвёт и изнашивает, что не напасёшься… Сшили ему тёплую рубашку, костюм из бумажного сукна, пару новых сапог, пару валенок – как-нибудь до весны обойдёмся. Большое спасибо Вам за деньги, не посылайте так много, у Вас там, говорят, цены на всё невероятные! Елена Болеславовна живёт теперь далеко от меня, и видимся мы довольно редко. У Ванды был коклюш, так что и Женя целых два месяца у нас не была. Живут они неважно: комнатушка маленькая, с хозяйкой у Е. Б. всё выходят какие-то конфликты со стряпнёй и тому подобное, так что и питаются они плохо. Устаёт, конечно, и, вероятно, часто вспоминает спокойную жизнь под крылышком у Марии Александровны. Мы её, бедненькую, часто вспоминаем с Маргаритой Макаровной. Она тоже очень устаёт от возни в школе. Изредка играем в четыре руки и устраиваем музыкальные вечера со скрипками. Но нет для себя времени. Сейчас у нас сыпной тиф свил прочное гнездо и очень быстро расходится по городу и по сёлам. Оспа догоняет его, хотя недавно получили хороший детрит (мед. Препарат для прививки от оспы – прим. ред.), так что будем бороться. Врачей нет, фельдшеров нет, мыла нет, и т. д., и т. п. Впрочем, как и везде, наверное.

Алексей Иванович (Рудянский) просит Вам передать привет, у него как будто бы перемен ни в жизни, ни в настроении нет. Иосиф Альфонсович тоже шлёт Вам сердечный привет, он всё больше сидит в лесу, дел всяких, неприятностей масса, и так грустно, что других сторон жизни как будто и нет сейчас. Кончаю, надоела я Вам уже, наверно, своей болтовнёй; за Борьку будьте спокойны, он у нас как свой родной. Может быть, летом будет случай переправить его к Вам, а зимой, конечно, особенно при теперешних условиях передвижения, и мечтать нечего. Всего-всего Вам наилучшего на будущий год все Ваши друзья желают от души.

Преданная Вам Я. Стасевич. 30/XII–1919».

Это письмо показывает, как относились к Боре Алёшкину в семье Стасевичей с первых же месяцев его пребывания у них. «Он у нас как родной» – так было и на самом деле. Примечательно, что в своём письме Янина Владимировна ни словом не упоминает про Борькины шалости и проделки, как, например, с только что описанным случаем с поповскими деньгами, а ведь они доставляли и ей, и её мужу немало неприятностей. Интересна и характеристика, которую она даёт сложившейся в городе и уезде обстановке, краткая, но очень меткая: «врачей нет, фельдшеров нет, мыла нет…» и «сыпной тиф свил себе прочное гнездо и всё расходится по городу и сёлам, оспа его догоняет…». Для современного читателя это может показаться даже невероятным: в центре России – и вдруг свирепствуют такие болезни, как сыпной тиф, скарлатина, дифтерит и даже оспа, но такое в 1919 году, к сожалению, было, и упоминание об этом в письме Янины Владимировны – лишнее тому доказательство.

Итак, 1919 год закончился, начался 1920. В стране происходили огромные перемены: шла и уже кое-где заканчивалась Гражданская война, росла разруха, а с ней голод и эпидемии. В Темникове всё это тоже ощущалось, но как-то глухо, как будто в стороне.

Ещё осенью пронёсся слух о том, что казаки под командованием генерала Мамонтова захватили губернский Тамбов, сразу же установили там старые царские порядки; многих из большевиков, не успевших скрыться из города, представителей советской власти и даже простых советских служащих, казаки зверски убивали, также и членов их семей. Население Тамбова при нашествии казаков подверглось неслыханному насилию и грабежу. Когда этот слух достиг Темникова, Мамонтова уже в Тамбове не было, Красная армия выгнала его банды из города и преследовала их уже где-то на юге, а в Темникове всё ещё продолжали ходить по улицам вооруженные патрули, и жители тряслись от страха при каждом случайном выстреле и крике.

Во время этих событий Стасевичи находились в лесничестве, узнали о них тогда, когда рассказывалось в прошедшем времени, и отнеслись к ним как-то уж очень спокойно. А между тем как раз в то время, когда они были в лесу, опасность к ним находилась очень близко. Один из отрядов Мамонтова захватил Саровский монастырь, часть которого, как известно, была отдана под детский дом, или, как его тогда чаще называли, приют. Захватив монастырь, бандиты разграбили его, воспитателей детского дома поубивали, а ребят выгнали в лес, откуда те разбрелись по ближайшим деревням и сёлам. После изгнания мамонтовцев собрать этих ребятишек было очень нелёгким делом.

Однако повторяем: для Стасевичей и их воспитанника эти события прошли незаметно. В эту зиму Алёшкина, как и всех учеников города, тревожило другое. Не было не только мыла, соли и керосина, но и таких необходимых школьникам предметов, как бумага, тетради, чернила, мел, карандаши, перья и, конечно, учебные книги. Пока пользовались старыми гимназическими учебниками, в которых учителя приказывали вычёркивать целые страницы, ничем их не заменяя.

Все магазины в городе были закрыты, а на базаре, кроме спекулянтов, продававших разное старьё, больше не торговал никто. Крестьяне привозимые ими продукты не продавали, а меняли на вещи, предлагаемые жителями города, чаще всего на одежду и обувь. Иногда они брали даже то, что в их хозяйстве было не нужно, но могло вызвать удивление и зависть односельчан. Нередко можно было видеть, как тот или иной мужичок грузил на сани или на телегу граммофон без пластинок, поломанную музыкальную шкатулку, старинное замысловатое кресло или этажерку, приобретённые в обмен на мешок картофеля, пуд муки или бутыль конопляного масла.

Правда, Стасевичи, как мы уже знаем, в продуктах питания не нуждались и поэтому в таких обменах не участвовали, но некоторым из их друзей, как, например, Армашам, такой товарообмен был знаком.

Вообще, Боря, попав в семью Стасевичей после смерти бабуси, пожалуй, не только не потерял ничего в материальном отношении, но даже и выиграл. Он каждый день бывал сыт, а это в его возрасте считалось если не самым главным, то, во всяком случае, очень важным.

Все родственники и знакомые, характеризуя мальчика, отмечали его неряшливость, феноменальную способность рвать, пачкать и изнашивать одежду. Он месяцами не менял бельё, и часто не потому, что не было чистого, а просто по своей беспечности и неряшливости. Стасевичи раз в две недели мылись, посещая баню в лесничестве, или ту же самую, где когда-то мылась Мария Александровна Пигута. Боря же ко всякому мытью, и в особенности к бане, имел какое-то органическое отвращение и от посещения её старался ускользнуть, используя малейшую возможность. Его воспитатели считали, что мальчишка уже находится не в том возрасте, когда требуется следить за тем, ходил ли он в баню, поэтому мылся Боря иногда раз в месяц, а то и того реже.

Немудрено, что от бесчисленных царапин, ссадин на постоянно грязном теле, грязного нательного белья и почти полного отсутствия постельного к середине зимы у Бориса по всему телу стали появляться огромные чирьи, причинявшие ему большие страдания. Фурункулы достигали размеров с кулак и больше. Лечить их было абсолютно нечем, кроме дегтярной мази, прописанной Рудянским. Мазь эту, липкую, чёрную и густую, мазали на тряпку, прилепляли к чирью и держали до тех пор, пока он не прорывался. Но стоило одному начать подживать, как где-нибудь на новом месте назревал другой, и так продолжалось до самой весны.

Сегодня нам понятно появление фурункулов. Неполноценное в витаминном отношении питание, плохие жилищные условия и, самое главное, неудовлетворительное гигиеническое содержание тела – вот причины, служившие развитию фурункулёза, тогда же это приписывалось худосочию организма мальчика.

Чирьи за серьёзную болезнь не признавались, и Боря ни от каких домашних работ не освобождался. Как ему ни приходилось морщиться, скрипеть зубами, а иногда и просто реветь, все свои обязанности он выполнял. Конечно, посещал и школу.

К весне раздобыли ещё ихтиоловую мазь, а в Новой аптеке аптекарь дал Борису мелилотный пластырь (мед. Средство для лечения нарывов, изготовленное из воска, масла и цветков донника – прим. ред.).

То ли все эти средства сделали своё дело, то ли улучшилось питание (появился зелёный лук, щавель), то ли гигиенические условия изменились, но так или иначе в конце концов от мучивших его фурункулов мальчишка избавился.

Янина Владимировна где-то сумела раздобыть целый кусок бязи, из которой для ребят сшили несколько пар белья, а Боре – и простыни. Кроме того, он стал мыться в бане аккуратнее и чаще, тут оказал помощь Алексей Владимирович Армаш. Узнав о Бориной болезни и справедливо полагая, что грязь в причине её развития играет не последнюю роль, он взял шефство над Борей: брал его в баню с собой чуть ли не каждую неделю и не только следил за тем, как тот моется, но и сам старательно соскабливал с него грязь.

С конца 1919 года у Бориса появилось ещё одно увлечение. Мы уже упоминали о том, что с отменой преподавания Закона Божьего в школах священники стали агитировать учащихся на посещение занятий, организуемых ими в церквях и соборах. Занятия были бесплатные, проводились по вечерам после окончания уроков в школе. И многие ученики, ранее не любившие этот предмет или относившиеся к нему безразлично, после запрещения его преподавания, выражая свой протест власти, стали посещать эти кружки. Возможно, что это чувство кем-то умело направлялось и подогревалось.

Стасевичи-католики были довольно религиозны и в то же время веротерпимы; полагая, что занятия в церкви выражают Борино религиозное чувство, ему не препятствовали.

Однако уже к весне 1920 года большинство из посещавших церковные кружки разочаровалось: всё было так же, как раньше в гимназии – те же старые учебники, то же изучение катехизиса и тому подобное. Учащиеся стали пропускать занятия, многие бросили их совсем. В числе таких разочаровавшихся был и Борис.

Ребята, пользуясь предлогом, уходили из дома по вечерам и вместо одного-двух часов, требовавшихся для этих уроков, предпочитали пробегать где-нибудь целый вечер. А почти все они имели обязанности по домашней работе, которые не успевали выполнять. Родители стали возражать против этих занятий.

Количество учащихся в церковных кружках катастрофически падало, и священники пошли на новое ухищрение: некоторых мальчишек стали привлекать к участию в церковной службе, даже давая за это небольшое вознаграждение, а у кого имелся слух и голос, тех записывали в церковные хоры.

Алёшкин обладал хорошим слухом и довольно приятным и сильным дискантом, он знал ноты, так как при отборе музыкальных учеников в школе попал в их число, или, как тогда называли, в комплект. Мальчик любил музыку. К занятиям в музыкальной школе, однако, относился довольно небрежно. И хотя быстро усваивал заданное учительницей, но как следует отрабатывать, учить не любил, тем более что это и не всегда удавалось: мешали домашние работы, которых было немало, или кто-нибудь в доме отдыхал, или рояль был занят Яниной Владимировной. И он часто приходил в класс с невыученным уроком.

После испытания его зачислили в соборный хор. Участие в качестве певчего церковного хора ему очень льстило, кроме того, давало кое-какие материальные выгоды: за пение по приглашениям платили и, хотя на долю мальчишек-дискантов и альтов приходилось немного (львиную долю забирал регент, большую часть – басы и тенора), кое-что перепадало и им.

Соборный хор, лучший в городе, зарабатывал довольно много, и хотя пение обязывало посещать занятия кружка, во всех отношениях эта неприятная обязанность окупалась.

У Стасевичей принятие мальчика в соборный хор восприняли как заслугу. Причём особенно он вырос в глазах всей домашней прислуги. Теперь, если он не всегда успевал сделать всю возложенную на него домашнюю работу, то её доделывали кухарка Луша или няня Марья, которая говорила:

– Борька-то ведь в церкви поёт – ему некогда, не по улицам шлёндрает…

А мальчишка хоть и не «шлёндрал», но и в хоре время проводил довольно весело. Он быстро выучил все основные песнопения, молитвы и концерты, хорошо запомнил слова и вскоре уже почти в продолжение всей службы мог петь безошибочно, не заглядывая в ноты. Этим он снискал похвалу регента, и, что было, пожалуй, самым главным, попал в особую группу, которая сопровождала соборный причт при совершении различных богослужений: молебнов, панихид и т. п. вне церкви. А именно это было интересно и выгодно.

В этом году в Темникове свирепствовали инфекционные болезни: было много похорон, панихиды служили часто. Всего в хоре находилось человек шестьдесят, это был не только самый лучший, но и самый большой хор в городе. А по приглашению ходила небольшая – лучшая часть его, человек двадцать-двадцать пять, в числе их состоял и Алёшкин.

После службы хористов угощали чем-нибудь вкусным, платили и деньгами. В результате Борис наедался досыта дармовых угощений и имел всегда, хоть маленькие, но свои карманные деньги. Стасевичи против такого заработка приёмыша не возражали.

Борису Алёшкину за период пребывания в хоре запомнились два случая. Один из них – это служба в Пасхальную ночь. Мальчик и раньше, как молящийся, бывал на Пасхальной заутрене, длившейся два-три часа, а в этот раз, весной 1920 года, он был непосредственным участником торжественного и красочного богослужения, одним из его действующих лиц. Он пробыл в церкви всю ночь и утро Пасхального воскресенья.

Второй произошёл вскоре после первого. Через неделю, в праздник Вознесения Господня соборный хор в полном составе пригласили в Санаксарский монастырь для участия в торжественной службе, так как там этот праздник был храмовым. Службу справлял архиерей. Хор провёл в монастыре целые сутки, приняв участие в заутрене, ранней и поздней обеднях и молебне. За хористами из монастыря прислали несколько телег, в которые они и расселись тесными кучками. Регент и дьякон (из церкви Иоанна Богослова), певший в особо торжественных случаях в соборном хоре октавой, ехали в отдельном тарантасе.

От Темникова до монастыря – не более трёх вёрст, он даже хорошо виден с крутого берега реки Мокши, на котором стоит город, но время было весеннее, дороги состояли из сплошного моря грязи, и вести хор пешком регент отказался.

Забегая вперёд, заметим, что монахи надули всё-таки регента: лошадей дали только на одну дорогу, предоставив хористам возвращаться домой, как им заблагорассудится – попросту идти пешком. А это было не очень приятно: обувь почти у всех рваная, а у таких ребят, как Борис, по существу её и не было совсем, так как ботинки или сапоги с оторванными и кое-как привязанными верёвкой или проволокой подошвами, со множеством дыр на всяких других местах, при первых же шагах по весенней грязи промокли насквозь, и ребята фактически шли босиком.

К счастью, для всех это опасное путешествие прошло более или менее благополучно, серьёзно никто из хористов не заболел. Правда, кое-кто, в том числе почти все мальчишки, от холода и боли в замёрзших пальцах к концу дороги уже по-настоящему ревели. Таким зарёванным явился домой и Борис. Он был мокр и грязен, и едва лишь появился в кухне, как Луша, увидевшая его, причитая и ругая на чём свет длинноволосых халдеев, как она в порыве злости назвала монахов, не давших лошадей даже для маленьких ребят, принялась раздевать его, чистить и отмывать от грязи, а затем загнала на печь и укрыла большим тулупом, где перемаявшийся певец вскоре и заснул.

Вечером, докладывая хозяйке, как при возвращении из монастыря вымок и выпачкался Боря и что он сейчас спит и отогревается на печке в кухне, Луша рассказала и о плачевном положении его обуви. Янина Владимировна, погоревав о том, как быстро мальчишка износил сапоги (ведь в начале осени их только сшили!), решила запретить ему участвовать в таких поездках, а до тех пор, пока удастся сшить ему что-нибудь новое, пусть пользуется старыми Юриными ботинками, которые тому стали уже малы.

Пока решался вопрос с Борисовой обувью, тот сладко спал на тёплой печке, с головой укрывшись тулупом, и, вероятно, видел во сне весь этот интересный день. Иначе, чем же можно объяснить, что день этот запомнился ему на всю жизнь?

Соборный хор приехал в монастырь поздно вечером, его поместили в большом зале монастырской гостиницы. Монахи натаскали туда душистого сена, уложили его широким и высоким валом вдоль стен, накрыли холщовыми половиками. Так была приготовлена постель для хористов. Посередине поставили длинный стол, вокруг него – широкие лавки. На столе стоял пятиведёрный самовар, и к моменту приезда хористов из него шёл густой пар, а сам он недовольно пофыркивал. Рядом с самоваром стоял большой фаянсовый чайник, в котором, как потом оказалось, был заварен самый настоящий чай. Боря, как, впрочем, и его товарищи по хору, уже давно не видел такого чая и в глаза. Ещё при жизни бабуси пришлось перейти с чая на сушёную морковь, ячменный, желудёвый кофе и другие суррогаты. У Стасевичей чая тоже не было, пили молоко. Кроме того, в разных местах стола дымилось несколько больших чугунов с гречневой кашей, а на деревянных блюдах лежали крупные ломти мягкого, видно, недавно испечённого, ржаного хлеба. Посередине стола, в большой деревянной чашке лежала горка наломанного крупными кусками сотового мёда.

Почти для всех такой ужин был предметом давно невиданной роскоши, и приехавшие хористы, усевшись за стол, поглощали всё подаваемое с завидным аппетитом. Не отставал от других и Алёшкин, хотя эта еда для него не была диковинкой. У Стасевичей ужины были не хуже, но он основательно проголодался, а кроме того, находился в таком счастливом времени, когда был способен есть всё что угодно, сколько угодно и в любое время, лишь бы было что есть.

Когда все расселись за стол, то неизвестно откуда взявшиеся монахи – молодые ребята (после Боря узнал, что они называются послушниками) стали раскладывать в небольшие глиняные плошки гречневую кашу, сдабривать её конопляным маслом, ставить их перед каждым певчим и раскладывать большие куски хлеба. Пока ели кашу, эти же послушники разливали по жестяным кружкам чай, расставляли их и накладывали на хлеб сотовый мёд.

Приглядываясь к сытым, румяным парням, затянутым широкими кушаками так, что надетые на них чёрные рясы плотно облегали их тонкие фигуры, ловко двигавшимся по залу, Боря даже позавидовал им. Почти у всех послушников из-под надетых на голову маленьких чёрных шапочек выбивались пряди длинных волос.

Однако, когда Борис увидел некоторых из послушников, занятых на дворе, оценил, сколько им приходится колоть и пилить дров, разгребать снега и выгребать навоза, от его зависти не осталось и следа.

После ужина певчие улеглись спать на сенной постели и, как им показалось, не успели закрыть глаза, как уже были разбужены, чтобы идти петь к заутрене. Нельзя сказать, чтобы вставание прошло для всех гладко: кое-кому задержавшемуся с подъёмом пришлось отведать довольно ощутимые удары регентского смычка, который, как заметил Борис, регенту больше и служил, чтобы ударом по голове фальшивившего певчего приводить его в сознание. Боря был в числе тех, которые любят понежиться перед вставанием, и ему тоже пришлось отведать вкус регентского смычка. После приёма этого лекарства все мальчишки зашевелились быстрее, и скоро хор в полном составе уже занимал оба клироса монастырской церкви.

После заутрени, длившейся больше двух с половиной часов, сразу началась ранняя обедня, продолжавшаяся столько же, а вслед за ней пришлось петь и у поздней. Если у заутрени были только одни монахи и послушники, а у ранней обедни добавилось лишь несколько ретивых богомольцев, то к поздней обедне собрались все приехавшие из окрестных деревень и Темникова, церковь была набита битком.

Устали певчие сильно. Поэтому даже вкусный и сытный завтрак, состоявший из варёной картошки, большого куска варёного мяса и солёного огурца, а также куска свежего чёрного хлеба, чая, мёда и даже одной серо-белой просвирки, все певчие ели без удовольствия. Многие, позавтракав, немедленно легли опять спать, но большинство ребятишек, среди которых был и Алёшкин, выбежали на замощённый крупными камнями и плитами двор и принялись всё с интересом рассматривать.

В монастыре Боря был впервые, его интересовало всё: и этот огромный двор, и высокая кирпичная стена, окружавшая его со всех сторон, и длинный двухэтажный дом с узкими окнами, в котором, как удалось узнать, размещались кельи братии, то есть монахов, и высокая изящная колокольня, так хорошо видная из Темникова, колокола которой издавали какой-то особый по тембру звон, совершенно не похожий на звон мирских темниковских церквей. И дубовая роща, вплотную примыкавшая к стенам монастыря, и возвышавшийся в одном из углов двора огромный дуб, в дупле которого находилась часовня: на ней, по преданию, была первая келья святого, заложившего монастырь. Одним словом, было интересно всё!

Между поздней обедней и молебном, состоявшимся в три часа дня, Боря с товарищами успели не только обегать весь монастырь, потолкаться среди толпы богомольцев, некоторые из которых также с любопытством осматривали монастырь, но и подзакусить в просфорной, куда они сумели проникнуть, свежими просфорами, испечёнными из какой-то полубелой муки и казавшимися особенно вкусными.

Сумели они также побывать в одной из келий, куда их позвал старый-престарый монах с длинной седой бородой, согнутой спиной и очень добрым и ласковым лицом. Этот монах, встреченный ими на дворе, остановил их, а когда они подошли к нему под благословение, то есть сложили ковшичком руки, склонили головы и смирно встали перед ним, благословил их. Узнав, что ребятишки, а их было пять человек, – певчие из соборного хора, он похвалил их за богоугодное занятие и позвал к себе в гости.

Келья отца Паисия, так звали этого монаха, запомнилась Борису Алёшкину навсегда. Это была узенькая, длинная комната с высоким окном, пропускавшим очень мало света. В переднем углу висело несколько больших икон с такими тёмными ликами, что невозможно было разобрать, что за святые на них изображены. Перед иконами висела горящая лампада. У окна стоял аналой с раскрытым Евангелием на нём, а у одной из стен – узкая длинная кровать, покрытая серым суконным одеялом. На противоположной стене висел небольшой деревянный шкафчик.

Отец Паисий, войдя в келью, поставил в уголок у двери свой посох, перекрестился на иконы, что не замедлили повторить и вошедшие за ним ребятишки, подошёл к шкафчику, вынул из него несколько кусков сахара и раздал ребятишкам. Затем он сказал:

– Ну, дети, идите с Богом, я перед молебном немного отдохну…

После молебна певчих накормили сытным обедом и отправили пешком домой. Мы уже знаем, как происходило это возвращение.

Вскоре Янина Владимировна узнала от одного из педагогов школы, что в Наробразе ученикам-сиротам выдают кое-какую одежду и, кажется, даже обувь. Написали заявление, и отправили Борю в Наробраз. Когда он туда пришёл, там уже находилось несколько таких же бедолаг. Всех их принял сам заведующий уездным отделом Народного образования. Он прочитал все заявления и что-то написал на уголке каждого из них, затем он вернул бумажки и предложил всем пройти на склад, помещавшийся здесь же, во дворе исполкома, и получить то, что было разрешено. Боря получил три аршина ситца на рубаху и хромовые ботиночные заготовки с необходимым прикладом. В его памяти сохранился вид этого ситца: это была розовая материя в мелкий красный горошек. Вряд ли теперь кто-нибудь и в захолустном селе носил бы рубашку из такой материи, но тогда были рады и этому.

Рубаху скроила и сшила няня Марья при содействии Луши. Это была косоворотка на вырост: первые дни она топорщилась во все стороны, а рукава свисали длиннее пальцев. Но всё-таки это была обнова!

С ботинками дело обстояло хуже, а как раз они-то и были нужнее всего. Если бы был жив муж Анны Никифоровны Шалиной, то он бы сшил ботинки быстро, а теперь пришлось искать сапожника. И когда он был найден, то за шитьё запросил непомерную цену – 5 фунтов мёда. Пришлось отдать.

После каникул Алёшкин пошёл в школу в новой рубахе и новых, неимоверно скрипящих ботинках; скрип этот доставлял ему удовольствие, а у его товарищей вызывал зависть.

Вообще-то говоря, мальчишка имел довольно нелепый вид, но тогда мало кто следил за внешним видом других, почти все были одеты кто во что горазд. Поэтому на его розовую в горошек косоворотку, подпоясанную тонким матерчатым ремешком, чёрные потрёпанные и залатанные штаны из бумажного сукна (было и такое сукно) и большие, невероятно скрипучие хромовые ботинки, из-под которых выглядывали портянки, завязанные под штанинами верёвочками, никто не обратил внимания. Нательное бельё, вернее, то, что оставалось от него, было далеко не первой свежести. На голове каким-то чудом держалась старая гимназическая фуражка с поломанным козырьком. Так как весна вступила в свои права, то Боря ходил без шинели, из которой, кстати сказать, он и так уже вырос: она была гораздо выше колен, а застегнуть её при всём желании никому бы не удалось. Вот так выглядел наш герой весной 1920 года.

Последняя четверть учебного года пролетела быстро, особых приключений ни в школе, ни дома за это время не было. Перед концом занятий было объявлено, что на следующий год все учащиеся переводятся без каких-либо экзаменов в первый класс 2-ой ступени. Каждый пойдет в ту школу, которая находится ближе к его дому. Алёшкин обрадовался: значит, теперь он будет учиться в здании бывшей старой мужской гимназии, где сейчас учится Юра Стасевич и где, как было уже известно, будет учиться Юзик Ромашкович.

Сразу после окончания занятий в школе мальчик отправился в лес к Иосифу Альфонсовичу, который очень нуждался в помощнике для работы на пасеке. Мёд к этому времени для Стасевичей стал не только необходимым продуктом питания, но и основным средством обмена на любые другие товары.

В последнее полгода Янина Владимировна Стасевич часто болела: сильные головные боли, быстрая утомляемость, повышенная раздражительность указывали на расстройство нервной системы. Лечивший её Рудянский рекомендовал поездку в Москву для консультации со специалистами, а может быть, и для стационарного лечения в одной из московских больниц. Для этой поездки нужны были средства, получить их можно было только от продажи мёда.

Глава четвёртая

Ещё в феврале месяце Юра Стасевич обратился к дирижёру военного оркестра с просьбой о том, чтобы его приняли в число музыкантов. Тот прослушал игру мальчика на флейте и кларнете и предложил ему место кларнетиста.

Оркестр был невелик. Многие музыканты, бывшие солдаты, вскоре после революции разбрелись по домам, каждого нового человека капельмейстер (житель Темникова, уезжать никуда не собиравшийся) встречал с распростёртыми объятиями. Приход Юры ему был на руку: единственный кларнетист оркестра только что уехал, теперь замена была.

С первых же дней Юре пришлось отдавать много времени оркестру, выучить новые, неизвестные ранее вещи, но он своего дирижёра не подвёл, хотя тот вначале за него и побаивался. Как-никак новому музыканту было всего только пятнадцать лет.

Как нам представляется, оркестр играл совсем неважно, но, будучи единственным во всём городе, он пользовался спросом и популярностью. Его приглашали на разные собрания и митинги, которые проводились ещё часто, на похороны и, конечно, на все праздничные демонстрации.

С началом тёплой погоды в воскресные дни по вечерам этот оркестр играл в городском саду. Поскольку он носил громкое название гарнизонного, то все оркестранты, в том числе и Стасевич, были зачислены на красноармейский паёк и получали старое красноармейское обмундирование.

Паёк был весьма нелишним в хозяйстве, в него входила, помимо соли, хлеба, крупы, постного масла, и селёдка, выдаваемая вместо положенного мяса. Но селёдка – это было даже лучше. В это время её в Темникове ни купить, ни достать было невозможно. Правда, рыба была, как правило, ржавая, а иногда и с душком, но даже у Стасевичей она сходила за деликатес.

Обычно паёк получал Борис по просьбе Юры, который почему-то ходить за ним стеснялся. Борю это очень удивляло: ему, наоборот, процесс получения пайка очень нравился и не только потому, что кладовщик после того, как мальчик с ним познакомился, получив Юрин паёк несколько раз (а выдавали его раз в две недели), всегда угощал его большим липким леденцом, а просто потому, что было очень интересно ходить по полутёмному огромному складу, рассматривать ящики, коробки, мешки, бочки, которых, по его представлению, находилось там невероятно много, и наблюдать за тем, как кладовщик отвешивает и выдаёт продукты. Тогда этот рыжеусый, конопатый, уже немолодой красноармеец казался парнишке самым значительным человеком, и он мечтал, что когда вырастет, то обязательно станет кладовщиком.

Забежав вперед, скажем, что через восемь лет ему действительно пришлось служить кладовщиком и заведующим складом.

Получив продукты, Боря укладывал все кульки и свёртки в большую плетёную корзину и торжественно шествовал – именно шествовал, а не шёл, с нею домой, почти всегда сопровождаемый несколькими из своих почитателей – младших мальчишек из соседних дворов, которыми он при случае не стеснялся довольно-таки сурово командовать.

Иногда, когда он был особенно в духе, то давал кому-нибудь из них дососать полученный от кладовщика леденец или дарил довесок – кусочек селёдки. Паёк он сдавал Луше.

Юра играл в оркестре с большим удовольствием, и, конечно, совсем не за паёк. Ему нравилось участвовать в коллективной музыкальной игре, пользоваться большей свободой в отлучках из дома и некоторым почётом: он получал за свой труд определённое вознаграждение. И наконец, самое главное, что он ценил, пожалуй, больше всего, это возможность освободиться от многих домашних работ, делать которые он не любил. Само собой разумеется, что эти работы ложились дополнительным бременем на Бориса.

За последний год семья Стасевичей стала ощутимее испытывать материальные трудности: запасы продуктов, материи, одежды и разнообразных мелочей (ниток, иголок, спичек, пуговиц, перца, лаврового листа и многого другого) подошли к концу, пополнять их было нечем. А в это время в их семействе, кроме взрослых членов и двух мальчишек, росла ещё маленькая дочурка Ванда. Последней недавно исполнилось четыре года, и ей требовалось много разных детских вещей, достать которые в Темникове было невозможно. Это обстоятельство очень удручало Янину Владимировну, привыкшую к определённому достатку и довольству, раздражало её, усиливая её болезнь.

На развитии болезни сказывались и замеченное ею в последнее время изменение отношения к ней мужа. Многие злые языки болтали, что жившую в лесничестве служанку – здоровую, молодую, довольно красивую мордовку Арину Иосиф Альфонсович превратил в домоправительницу не просто так, что, кроме служебных, между ними имелись и другие отношения. Эти слухи, распространявшиеся, возможно, с тем, чтобы выжить Арину из лесничества, где она была действительно настоящей, хорошей, строгой и заботливой хозяйкой, дошли и до ушей ребят.

Боря и тем более Юра, уже достаточно начитавшиеся всяких романов, осуждали «разлучницу» Арину и, хотя часто бывая в лесу, они ни разу не видели, чтобы взаимоотношения Арины и Стасевича вышли за рамки служебных, стали относиться к Арине с некоторым предубеждением.

Таким образом, для развития болезни Янины Владимировны причин было много. Её раздражительность, вспышки истерии, несправедливость в обращении с окружающими отражались на всех, и в особенности на детях, очень тяжело. Стасевич торопился повезти жену в Москву.

Глава пятая

Отвлечёмся немного в сторону от нашего рассказа и опишем последние дни жизни «третьего» дедушки нашего героя – Николая Осиповича Шалина, умершего весной этого 1920 года.

Мы уже упоминали о том, что Шалин к концу Германской войны вновь обрёл былую славу лучшего сапожника Темникова. Как ни странно, но помог ему в этом сам царь, как шутила его жена Анна Никифоровна.

С началом войны царским указом была запрещена продажа водки, а так как Шалин других спиртных напитков, кроме водки, не признавал, то он волей-неволей вынужден был сперва сократить, а затем и совсем перестать пить. Это, конечно, сказалось на его ремесле, жизнь семьи улучшилась.

Когда пришла Октябрьская революция, Шалин, уже почти совсем старик, встретил её довольно равнодушно, но переворот в его жизни, и очень значительный, произвела именно эта революция.

С середины 1918 года сапожников Темникова решили объединить в артель, и председателем этой артели единогласно избрали старейшего и лучшего сапожника в городе – товарища Шалина. Такое доверие людей польстило Николаю Осиповичу, он вырос в собственных глазах и отдался этому новому для него делу с большой страстностью и энтузиазмом. К удивлению многих горожан, этот простой, почти неграмотный сапожник оказался не только отличным мастером, о чём все знали и раньше, но и замечательным организатором людей.

Артель, работавшая под его руководством, выполняя важные заказы для нужд Красной армии, справлялась со своей задачей очень хорошо. Обувь, сшитая шалинской артелью, считалась одной из лучших. В Темников часто поступали благодарственные отзывы о ней из частей молодой Красной армии. И теперь белый как лунь, с длинной седой бородой, чуть-чуть сутуловатый высокий старик Шалин стал довольно известным и почётным лицом в городе. Вскоре его избрали депутатом местного совета.

Анна Никифоровна при таком возвышении своего мужа прямо-таки расцвела. Она и до этого считала своего Николая Осиповича (между прочим, даже дома она его по-другому не называла) умным и толковым человеком, только не очень счастливым; теперь, когда его ум был признан другими, она была безмерно рада.

И хотя их маленькое семейство, несмотря на изменившееся положение его главы, продолжало жить по-прежнему скромно и даже бедно, оба этих старых человека были жизнью довольны. Огорчало их отсутствие вестей от Ани, её мужа и Веры, живших далеко в Сибири. Связи с ними не было.

После смерти Пигуты Анна Никифоровна несколько раз приглашала Борю к себе, обмывала его, стирала, чинила его бельишко, с большой радостью принимая его как родного. И ему нравилось бывать в их маленьком, чистеньком, бедном, но таком уютном домишке. Казалось, что у этих старичков будет спокойная жизнь…

Весной 1920 года Николаю Осиповичу исполнилось 80 лет, а через несколько дней после своего дня рождения он заболел воспалением лёгких. Лечившему его Рудянскому спасти больного не удалось: в то время нужных лекарств в Темникове не было, да и вообще пневмония (воспаление лёгких), особенно у стариков излечивалась только в тех случаях, когда с нею справлялся организм больного, радикально помогать больному было нечем. Через семь дней Шалин скончался.

Хоронили его с большим почётом: кроме церковного хора, его провожал и духовой оркестр. Сейчас такое сочетание на похоронах может показаться необычным, но тогда похороны, в которых участвовали и священники, и духовой оркестр одновременно, были не такой уж большой редкостью.

Вернёмся к Боре. Пребывание в лесничестве ему всегда нравилось, во-первых, потому, что он избавлялся от нудной темниковской работы: не надо было возить воду, колоть дрова, чистить хлев, подметать двор и тому подобное. Здесь, кроме работы на пасеке, которая ему доставляла удовольствие, иногда нужно было помогать работникам на огороде или в поле, но и эта работа, к которой он за два года уже привык, не очень сильно утомляла. Кроме того, когда мальчик не работал в поле или на пасеке, у него всегда оставалось много времени для того, чтобы почитать, а читать он любил. Правда, много читал он и в Темникове, но это были книги из библиотеки: приключения, описанные Жюль Верном, Майн Ридом, Буссенаром и другими, здесь же он читал такие книги, которых больше не видел нигде.

Дело в том, что в лесничестве осталась большая часть библиотеки Янины Владимировны – главным образом, различные популярные медицинские книги, рассказывавшие о таких вещах, о которых взрослые с детьми не говорят. В этом отношении Боря, Юра, да и их друзья предоставлялись самим себе. Боря уже давно знал, что детей не приносят аисты и их не находят в капусте; давно уже знал, чем отличается мальчик от девочки, неоднократно видел акты совокупления домашних животных, но в его детском мозгу многое ещё не укладывалось.

Вот эти-то книги, может быть, с точки зрения нравственных людей и не особенно подходившие для полового просвещения ребёнка двенадцати лет, были, собственно, единственным источником, открывшим мальчишке глаза на многие явления природы.

Конечно, это были не детские книги, но прочитанное в них и их заглавия он запомнил, это имело значение для него в будущей жизни, хотя и не избавило от неприятных ошибок и случайностей. Названия некоторых из прочитанных в это время книг говорят сами за себя: «Половая жизнь молодого мужчины и женщины», «О чём должна знать каждая девица, выходящая замуж», «Учебник акушерства и гинекологии» и много других.

Нельзя сказать, что, читая эти книги, мальчик подходил к описываемому в них с чисто научным интересом: многое из того, что он прочитывал, вызывало в нём нездоровый интерес и любопытство. Но, в конце концов, хотя это чтение и привело, может быть, к несколько раннему его развитию, всё-таки вместе с тем дало ему и правильное представление о взаимоотношениях полов. Потому всякие скабрезные, а иногда и просто похабные анекдоты, ходившие между его сверстниками в школе и на улице, хотя и запоминались им, но не производили такого ошеломляющего впечатления, не вызывали в нём того сластолюбивого смакования, которое они возбуждали в среде его менее просвещённых товарищей.

Мы сейчас, по прошествии многих лет, не берёмся судить, хорошо это было или плохо, но факт остается фактом.

С отъездом Бори в лесничество сама собой прекратилась его деятельность в церковном хоре, да, откровенно говоря, ему и самому как-то не очень хотелось её продолжать. Причиной тому послужил следующий случай.

Незадолго до конца школьных занятий весной 1920 года в Темникове умер бывший владелец постоялого двора. Владел этим двором он до самой смерти. Другого места остановки приезжих в Темникове не имелось. Похороны этого старика решили провести богато и пышно, и потому на них пригласили соборный хор. После отпевания на кладбище певчих позвали на поминки, где всех взрослых угощали самогоном – водки не было. Регент и один из басов так напились, что при дележе полученных ими денег переругались и подрались. Родственники покойного с трудом их разняли и с позором изгнали, пришлось уйти и остальным певчим, так и не попробовав кутьи и блинов.

Помимо обиды за потерю вкусного угощения, у многих мальчишек из хора, в том числе и у Алёшкина, сложилось очень неприятное отношение к этим пожилым бородатым людям, так непристойно поведших себя чуть ли не у гроба покойника. Боря решил участия в отпевании умерших больше не принимать.

Когда совсем потеплело, то есть в середине июня, в лесничество приехала Янина Владимировна с Вандой. На Борю возложили ещё одну обязанность – нянчиться с девочкой: гулять около дома, собирать цветы, а когда она уставала, носить её на руках. Так, совершенно незаметно для себя, в нём обнаружилась ещё одна немаловажная способность – умение нянчиться с маленькими детьми. Ванда в это время не хотела и слышать ни о какой другой няньке: стоило мальчику быть занятым чем-нибудь другим вместо того, чтобы идти к ней, как она поднимала такой плач, что приходилось его разыскивать и освобождать от работы.

Надо сказать, что Ванда – второй и, очевидно, последний ребенок Стасевичей, появилась на свет через много лет после первого сына и поэтому находилась в семье на особом положении. Её баловали и отец, и мать, любили и все домашние. Да было и нельзя не любить эту аккуратненькую, беленькую, с длинными пушистыми локонами и голубыми глазками девочку.

Заметив такую привязанность Ванды к своей новой няньке (новой потому, что до этого времени Борис, занятый домашними делами и учёбой, с ней бывал редко), Янина Владимировна стала относиться к Боре ещё лучше.

Иногда в лесничестве появлялся Юра, и в эти дни мальчики путешествовали по всему лесничеству, забираясь в глухие места, вёрст за десять от дома.

Странно: в это время, то есть летом 1920 года, по Тамбовской губернии гуляли банды эсера Антонова; то там, то здесь возникали пожары; рассказывали о большом числе убитых и замученных большевиков, работников советов и просто служащих советских учреждений; иногда поступали известия о разгроме какой-нибудь банды. Словом, в Тамбовской губернии, как и во многих других, шла жестокая, кровопролитная внутренняя борьба между поднятыми кулацко-эсеровскими заправилами тёмными крестьянскими массами и представителями пролетарской власти.

В Темниковском уезде и особенно в Пуштинском лестничестве об этой борьбе ходили только слухи, а самих бандитов после изгнания мамонтовцев из Саровского монастыря так никто и не видал. И сколько ребята ни ходили по лесу, никакого разбойника – ни белого, ни зелёного – им не попадалось, хотя им очень хотелось кого-нибудь повстречать.

Объяснить это можно тем, что Темниковский уезд, и в особенности та его часть, где находилось лесничество, лежал в стороне от основных транспортных магистралей: железных дорог, шоссе и больших рек. Не было в этом районе и крупных кулацких сёл. Основное население составляли мордва и татары, которые до революции, как инородцы, испытывали не только классовое угнетение, но и находились в полном национальном бесправии. Они неохотно поддавались агитации эсеров и не выступали против советской власти, давшей им со свободой не только землю, но и полноправное гражданство. Кулацко-эсеровская пропаганда не была успешной, и их агитаторы с позором изгонялись самими крестьянами.

В конце лета, приехав в лес, Юра рассказал о большом событии: в Темников приезжал иллюзион. Раньше мальчишки слышали об этом изобретении, знали, что в Москве, Петрограде и других крупных городах иллюзионов много, что они работают каждый день. До сих пор ни одному из них видеть его не приходилось, а тут Юра не только видел сам иллюзион, но и смотрел даже картины, которые в нём показывались.

Однажды в перерыве между номерами, исполнявшимися оркестром в городском саду, Юра подошёл к круглой тумбе, стоявшей у входа в сад, на которой обычно расклеивали афиши приезжавшие в Темников гастролёры и вывешивали объявления о любительских спектаклях и концертах.

Его внимание привлекла большая красочная афиша. В ней было написано, что приехавший в Темников иллюзион задерживается на два дня и будет вечерами показывать новейшие кинематографические ленты: драму из ковбойской жизни в нескольких частях и весёлую комедию с участием знаменитого Глупышкина. Конечно, Юра немедленно купил билет и на следующий день с замиранием сердца следил, как по белому экрану, натянутому на занавес сцены, скакали, стреляли, умирали и оживали ковбои; как они увозили красивую девушку и как, в конце концов, жених спасал её, и они при одобрительных возгласах всего зала целовались так, что их головы занимали весь экран.

Затем он до боли в животе хохотал над забавными приключениями Глупышкина, который без конца падал, пачкался, был избиваем, но всё-таки всех побеждал и покидал экран, улыбаясь зрителям во весь свой широкий рот.

Неизвестно кто испытывал большее удовольствие: рассказчик, повторявший приятелю виденное и переживавший это замечательное ощущение вновь, или слушатель, внимавший ему с открытым ртом и вытаращенными глазами. Он не мог пока ещё представить себе этот чудодейственный иллюзион, это удивительное зрелище, когда по белому полотну вдруг начинают бегать, как живые, люди и звери. Этих ребят чудо двадцатого века при первом с ним знакомстве действительно потрясло.

Юра, конечно, не ограничился рассматриванием картины на экране, но сумел добраться и до аппарата, в котором крутили ленту, благо он стоял у стены театра на составленных вместе нескольких столах, на высоком треножнике. Рассмотрев аппарат, он увидел, что по своему устройству он похож на имевшийся у него волшебный фонарь, картины которого он с приятелями не раз рассматривал. Удалось ему выпросить у механика и кусочек порвавшейся ленты. Он вмещал в себя всего одну картинку – красивую, если её рассматривать на свет, но совершенно не объясняющую главного вопроса: как всё-таки люди, показываемые такой картинкой, могли бегать, стрелять, ездить на лошадях. Не мог пока объяснить этого Юра, и тем не менее он решил сделать кинематографический аппарат.

Лето прошло быстро. Боря настолько освоился на пасеке, что Стасевич всю работу на ней передоверил ему полностью. И надо сказать, мальчишка доверие оправдал: он самостоятельно осматривал ульи, сам решал, какую из рамок следует брать для выкачки и сколько рамок оставить в улье нетронутыми, чтобы пчёлы не голодали зимой. Снимал забрушовку, выкачивал мёд в медогонке, сливал его в липовые кадушки и, закрыв их специальными крышками, заливал воском. Работы было много, её хватало на целый день. Если же выдавалась свободная минута, то Боре приходилось по-прежнему нянчиться с Вандой.

Школьные занятия начались с первого октября, на этот раз Юра и Боря учились в одной школе – в первой школе 2-ой ступени, размещённой в бывшей мужской гимназии на Гимназической улице. Боря пошёл в первый класс этой школы, Юра учился в третьем.

Как и в прошлом году, занятия в школах всё ещё оставляли желать много лучшего: также не было твёрдых программ, также учителя по некоторым предметам на уроках бывали неуверенными и растерянными. Но усилиями директора школы Чикунского и его заместителя, бывшего инспектора гимназии Крашенинникова, всё же в этой школе преподавание основных предметов – математики, физики, русского языка и географии – находилось неизмеримо выше, чем в других. И хотя пользоваться приходилось старыми гимназическими учебниками, сохранявшими прежние правила орфографии, по ним продолжали заниматься.

Учителя этой школы предъявляли ученикам строгие требования. Предшествующие два года в Бориной школе учение было поставлено из рук вон плохо, и ему, желавшему во что бы то ни стало сохранить славу если не первого, то, во всяком случае, одного из лучших учеников, пришлось трудно. Выручали способности и умение при необходимости отдаваться труду с прилежанием. Помогли и друзья – Юра и Юзик.

Вернувшись в город, Янина Владимировна ни к занятиям в школе, ни к работе в больнице не приступила. Её здоровье улучшилось мало, и вопрос о поездке в Москву для лечения вставал с новой силой. Подготовкой к ней был занят Иосиф Альфонсович. Он получил разрешение от своего начальства на выезд в ноябре 1920 года и деятельно готовился к путешествию, а это было нелегко. В Москве предполагалось пробыть не менее месяца, что требовало больших средств. И сама поездка в то время из Темникова, расположенного за 60 вёрст от железной дороги, да ещё с больным человеком, представляла немало трудностей и сложностей. Кроме того, Стасевича обременяла дополнительная забота, о которой знали только свои. Боря уже давно считался действительным членом этой семьи и потому он, конечно, знал, в чём заключалась эта забота. Воспользуемся его воспоминаниями.

Сразу же после Октябрьской революции Польша стала самостоятельным, отделённым от России государством. А после окончания Первой мировой войны в 1918 году её самостоятельность подтвердили и оформили все другие государства Европы. Поляки, проживавшие в России, в большинстве своём высланные из западных губерний Российской империи, теперь ставших самостоятельными государствами (Польша, Литва, Латвия, Эстония и Финляндия), получили право выехать на родину.

Первое время после революции, когда в Польше ещё хозяйничали немцы, у Стасевичей даже и мысли не возникало о том, чтобы вернуться на родину. В 1920 году, когда жизнь в РСФСР, в том числе и в Темникове, материально стала тяжела, они всё чаще и чаще высказывали желание переехать домой, в Польшу. В особенности этого хотела Янина Владимировна. Их намерение ещё более упрочилось, когда пришли известия от сестры Янины – Ядвиги, жившей в Москве, что она тоже собирается в скором времени вернуться на родину. Эта сестра, поддерживавшая связь с родными, остававшимися в Польше, сообщала, что они зовут Янину к себе вместе со всей семьёй.

Правда, в то время, когда начались сборы Стасевичей для поездки Москву, между советской Россией и Польшей была война, но Иосиф Альфонсович, следя за ходом событий в газете (он хоть и не регулярно, но получал газету «Известия»), считал, что эта война должна вскоре завершиться.

Оба они надеялись, что как бы ни кончились военные события, жизнь на родине будет лучше и легче, чем в настоящее время в Темникове. К сожалению, мы так и не узнаем, сбылись ли их предположения и действительно ли они в Польше стали жить лучше, чем в Темникове. Нам кажется, что в то очень трудное для всех время они и здесь жили неплохо.

Как бы то ни было, но предположения Стасевича о войне советской России с Польшей подтвердились: действительно она вскоре прекратилась. Начавшись 30 апреля, закончилась перемирием, заключённым 12 октября 1920 года. К этому времени подготовка Стасевичей к поездке в Москву тоже подошла к концу.

Перед отъездом Янина Владимировна ещё раз пишет Дмитрию Болеславовичу Пигуте. Вот это письмо:

«Многоуважаемый Дмитрий Болеславович! Получила Ваши деньги и маленькую весточку на купоне; и за то, и за другое спасибо, не балуете Вы нас письмами. Я веду себя совсем плохо: заболела неврастенией в острой форме и совсем никуда не гожусь, уже пятый месяц не работаю и всё больше валяюсь. Если будет возможность, отправлюсь в Москву для лечения.

Очень меня мучит воспитание Бори, я совершенно не в силах следить за ним, и он растёт, в сущности, без всякого надзора, которого он очень требует. О Маргарите Макаровне и Елене Болеславовне, конечно, и речи быть не может, они обе едва справляются со своими обязанностями. Поэтому мне бы очень хотелось передать его Вам, тем более что сейчас от нас многие ездят в Москву и нетрудно было бы переправить его. Ответьте мне, пожалуйста, на это письмо, буду очень благодарна.

Сердечный привет от нас Вам и Вашей семье. Уважающая Вас Я. Стасевич. I3/IX–20 г.»

В своём письме Янина Владимировна ничего не говорит о предполагаемом отъезде в Польшу, слишком ещё неопределённо обстояло это дело, но ведь именно поэтому её и тревожит вопрос о Боре. Она ясно даёт понять, что никто кроме них, Стасевичей, мальчика воспитывать не может и, кажется, в первый и единственный раз обращается к его дяде с просьбой взять племянника к себе.

Однако и на это письмо, как, впрочем, и на предыдущие, от Дмитрия Болеславовича ответа не поступило. Тогда Стасевичи решаются взять Борю с собой в Польшу, если этот переезд состоится, считая, что они на это имеют право, так как признают его за своего приёмного сына.

Перед самым отъездом в Москву у обоих взрослых Стасевичей об этом с Борей состоялся серьёзный разговор. На их предложение поехать с ними в Польшу мальчик ответил полным согласием. Он знал об их намерении уехать из Темникова и сам уже задумывался над своей судьбой. Ведь как-никак, а ему было 13 лет, он уже многое испытал, много читал и для своего возраста был развитым мальчишкой. Он думал: «Уедут Стасевичи, куда же я тогда? К тёте Лёле я ни за что не пойду, да она и сама меня не возьмёт, я это знаю. Дядя Митя меня тоже знать не хочет, уже больше года ничего не пишет. Остаться в Темникове одному – а где жить? Нет, если они уедут в свою Польшу, то я поеду в Сибирь искать отца. Последний адрес его у Анны Никифоровны есть, может быть, как-нибудь доберусь, ездят же другие. Можно было бы остаться у Анны Никифоровны, но та и сама голодает с тех пор, как умер дедушка, где уж тут меня прокормить… А может быть, Стасевичи меня с собой возьмут? Это было бы лучше всего, я бы старался, работал, а учился бы только на "весьма"». Поэтому-то предложение Стасевичей он встретил радостно и согласился, не задумываясь. Так, вопрос о нём для Стасевичей и для него самого был решён.

Пока шли все эти приготовления, раздумья, сомнения и решения, обычная жизнь текла своим чередом. Продолжались занятия в школах и с каждым днём становились всё более упорядоченными и уплотнёнными. По крайней мере, так было в лучшей школе города, где теперь учился Алёшкин. С этой школой могла соперничать только та, которая располагалась в здании бывшей женской гимназии и которой заведовала старая бабусина помощница и приятельница, Анна Захаровна Замошникова, вышедшая к этому времени замуж и ставшая Ивановой. Её муж-учитель заведовал уездным отделом Народного образования.

Вообще, с этого года в Темникове, а может быть, и во всей стране, появилась тяга ко всяким сокращениям названий и придумыванию новых, иногда звучавших довольно дико не только для людей, так сказать, старорежимного воспитания, но и для современников. Одним из таких названий было новое, официально вошедшее в обращение название учителей: с этого года их стали называть шкрабами, что означало – школьные работники. Многие из учителей (Чикунский, Крашенинников, Замошникова, Армаши и другие) этим названием были обижены, но, конечно, ничего поделать не могли.

С этого года в школах 2-ой ступени вводился, как обязательный предмет, иностранный язык, до этого в первое время после революции им могли заниматься только желающие. В школе, где учился Алёшкин, обязательным иностранным языком был немецкий. На уроках этого иняза, как его теперь сокращённо называют, Боре и большинству его товарищей было скучно и неинтересно. Все они в первом и втором классах гимназии этот язык уже изучали, и теперь, когда всё началось опять с азов, так как в классе были ученики из городского училища, где он не преподавался, ребята, имевшие начальные знания немецкого, вели себя более чем недисциплинированно. По требованию Чикунского в этой школе все учителя поддерживали довольно строгую дисциплину, особенно на уроках.

Одним из самых буйных и шаловливых учеников первого класса был Алёшкин. Его довольно-таки разнузданное поведение, и не только на уроках иностранного языка, но и на других, и на переменах, доставляло и ему самому немало неприятностей.

Как мы уже говорили, в бывшей Саровской школе дисциплина почти отсутствовала, это очень распустило и без того достаточно неуравновешенную натуру Бориса. Попав в новые, более жёсткие условия, он поначалу чуть ли не взбунтовался. Дело могло бы кончиться для него очень плачевно, если бы не способности, проявляемые им почти по всем предметам, в особенности по математике, благодаря чему он всегда находил защитников из педагогов, обсуждавших на педсовете какой-либо из его проступков.

Он по всем предметам почти за каждый ответ и в четвертях, и в полугодиях, а впоследствии и в году получал один и тот же балл – «весьма». Вероятно, нужно немного пояснить, что это была за отметка. Дело в том, что сразу после Октябрьской революции в темниковских школах ученикам вообще прекратили ставить какие-нибудь отметки. Ведь в так называемый школьный совет в то время на равных правах с педагогами входили и ученики – представители не только от класса, но и от каждой группы (в одном классе было несколько групп). Таким образом, в школьном совете учеников было иногда больше, чем учителей. Повторяем: представитель учеников в совете имел такой же решающий голос, как и педагог. Выборы происходили без какого-либо руководства, и, как правило, в совет попадали наиболее сильные и взрослые из одноклассников, часто второгодники, а то и третьегодники, относившиеся к учению спустя рукава. Зачем же им были отметки? Вот так, в 1918, да и 1919 годах отметок ученикам и не ставили.

С переходом Бориса во вторую ступень положение стало другим. Теперь общешкольные дела решались на школьном совете, но изменились и права учеников, и сами выборные: избирались наиболее успевающие и примерные по поведению учащиеся. Кроме того, был организован педсовет, в состав которого входили педагоги, а от всех учеников – только один представитель, да и тот пользовался правом лишь совещательного голоса. На этом педсовете обсуждались вопросы о планах и программах учения, успеваемости учеников и их поведения.

Были введены и отметки: 1 – неудовлетворительная оценка, или, как её сокращённо называли ученики и учителя, «неуд», она соответствовала дореволюционной двойке; 2 – удовлетворительно, или «уд», то есть тройка; 3 – хорошо, или «хор», то есть четвёрка; 4 – весьма хорошо, «весьма» – пятёрка.

В первом классе, где учился Борис, оценку «весьма» по всем предметам имели только два ученика – это он, Алёшкин, и его ближайший приятель Юзик Ромашкович. Разница была только в одном: если Юзик имел «весьма» абсолютно по всем предметам, а также по поведению, то Боре здесь очень часто ставили не только «неуд», но даже исключительное по тому времени, почти никому не ставившееся «особо неудовлетворительно». И повторяем, что только чрезвычайно хорошие знания по всем предметам спасали его от исключения из школы. Собственно, не было в классе или в школе такой проказы, такой шалости, иногда довольно злой и глупой, в которой Борис Алёшкин не принимал бы участия.

Положение изменилось к лучшему со второй половины учебного 1920/21 года. Вероятно, сказалось влияние рассудительного и дисциплинированного Ромашковича, а может быть, и постоянное соревнование этих друзей между собой. Стасевичи были очень рады этой дружбе и всячески поощряли её.

Кроме школы Борю и Юзика сближали совместная домашняя работа и их обоюдная любовь к шахматам.

Кажется, мы уже говорили, что со 2-ой ступени у учеников появились вновь домашние уроки, что потребовало дополнительного количества школьных принадлежностей: тетрадей, чернил, перьев и карандашей. Всего этого купить в то время было невозможно, ведь в Темникове ни магазинов, ни даже просто лавчонок не существовало.

Для занятий в классах учителя раздавали тетради, карандаши и перья, получаемые бесплатно из Наробраза, но всё это давалось в таком мизерном количестве, что его еле хватало для школьных занятий. Выполнять домашнее задание было просто нечем и не на чем.

Ребят выручил Алексей Владимирович Армаш. Он разрешил им выдрать из сваленных на чердаке в библиотеке конторских книг, привезённых из помещичьих усадеб, все чистые листы. Правда, ещё до этого Боря и Володя пользовались той же бумагой для своих солдатиков, ну а теперь, когда было получено, так сказать, официальное разрешение, они, конечно, охулки на руку не положили (простор. Не упускать своей выгоды – прим. ред.), и скоро не только они, но и все их ближайшие друзья были обеспечены превосходной бумагой и нашили себе много тетрадей.

Хуже обстояло дело с чернилами, их уже не хватало и для занятий в школе. Первое время выход нашли в том, что все стали усиленно собирать химические карандаши, крошить и растворять их стержни в горячей воде, получая чернила, но скоро и карандашей не стало. Тогда на выручку пришёл снова Алексей Владимирович Армаш. Он преподавал естествознание, и в какой-то книжке вычитал, что можно приготовить чернила из чернильных орешков – особого заболевания в виде наростов, встречающихся на листьях дуба.

В один из ясных воскресных дней все школьники отправились на сбор этих орешков в дубовую рощу, находившуюся у Санаксарского монастыря. Многие не верили, что из этой затеи что-нибудь выйдет. Но орешков оказалось так много, что набрать их почти не составило никакого труда. После этого похода, доставившего ребятам большое развлечение, в углу школьного сарая появилась целая куча красновато-желтоватых шариков величиной с вишню, это и были так называемые чернильные орешки.

На следующем уроке труда класс Алёшкина под руководством Алексея Владимировича приступил к изготовлению чернил: орешки отнесли на кухню и свалили в большой котёл, залили водой и поставили вариться. Отдельно растворили небольшое количество квасцов (рецептуру Армаш взял из своей книжки), квасцы добыли в аптеке.

Когда варево было готово, его процедили через марлю, смешали с квасцами, разлили по бутылкам – чернила были готовы. Они писали каким-то грязно-коричневым цветом и, как вскоре многие убедились, очень быстро выгорали на солнце. Однако для занятий годились вполне. И вскоре все школы последовали этому примеру. Чернильный кризис был преодолён.

С бумагой устраивался каждый, как мог. В частности, уже известный нам Колька Охотский для этой цели стал использовать чистые листы из старых церковных книг, которых много хранилось в подвале церкви Иоанна Богослова, куда он, как сын священника, имел свободный доступ. Но Колька не слишком внимательно следил за тем, как выдирает листы, и не замечал, когда ему попадалась бумага, исписанная с другой стороны. Он вшивал в тетради и эти листы и однажды подал учителю тетрадку, на одной из страниц которой был список умерших за какое-то время лет двадцать тому назад. Учитель сообщил об этом Колькиному отцу, и мальчишка, как всегда, был безжалостно выпорот.

Глава шестая

Время шло. Кончалась первая четверть учебного года. Стасевичи уехали в Москву, оставив семью под присмотром знакомой, недавно поселившейся в их доме.

Осенью 1920 года в Темникове было произведено уплотнение семейств некоторых служащих, имевших большие квартиры. Нужны были помещения под учреждения, детские сады, вторую библиотеку, новую амбулаторию и под жильё рабочих кирпичных заводов, ранее ютившихся в бараках или подвалах.

Недалеко от квартиры Стасевичей по этой же улице жила вдова какого-то крупного губернского чиновника, построившего по выходе в отставку большой одноэтажный дом в Темникове. Эта женщина, звали её Варвара Аполлоновна, лет шестидесяти с хвостиком, занимала весь огромный дом одна, родственников в Темникове у неё не было, а переселяться к ней из других мест никто не хотел. После революции она жила за счёт небольших сбережений и распродажи обстановки, так как пенсии лишилась. По решению об уплотнении ей оставили одну комнату её дома на выбор, а всё остальное должен был занять детский сад.

Такая перспектива её очень встревожила: не то чтобы ей было жалко дом – с потерей его можно было смириться, но она просто не могла себе представить своего существования в окружении сотни ребятишек.

В это же время, при обследовании комиссией уездного исполкома жилищных условий других горожан, у Стасевичей тоже выявили излишнюю площадь. Было объявлено, что к ним будет вселён один человек (или два) и что для этого нужно освободить одну комнату. После обсуждения Стасевичи выделили для жильца бывшую столовую, последние годы практически пустовавшую.

Узнав от Варвары Аполлоновны, с которой они были знакомы, что её смущает совместное проживание с детским садом, Янина Владимировна предложила ей поселиться у них, на что та и согласилась. Она вместе с комнатой получала и коммунальные услуги, так как обслуживание, топка, уборка комнат делались ребятами и прислугой Стасевичей.

Были довольны все: и Варвара Аполлоновна, и работники детсада, получившие в своё распоряжение целый дом, и Стасевичи, так как вместо каких-то чужих людей в их уплотняемую квартиру вселялся знакомый спокойный человек.

Вот эта Варвара Аполлоновна, или, как её не совсем уважительно звали мальчишки Стасевичей Варвара Поломанна, и осталась в семье за старшую на время отсутствия родителей.

Конечно, за главу семьи никто в доме её всерьёз не принимал, да она, пожалуй, и сама не сумела бы руководить многообразной деятельностью всех членов этой большой семьи. Но хозяйство Стасевичей было так хорошо налажено, обязанности всех так чётко разграничены и все были так строго приучены их беспрекословно выполнять, что даже и без особого присмотра и понукания необходимые работы и прислугой, и, что, пожалуй, важнее, обоими мальчиками, выполнялись безукоризненно и даже с ещё большим рвением, чем в присутствии хозяев. Таким образом, полуторамесячное отсутствие взрослых Стасевичей прошло в их семействе без особых происшествий.

Варвара Аполлоновна запомнилась Боре как высокая, очень худая старуха с вечно подвязанными зубами или ухом, которые у неё болели почти постоянно, медленно двигавшаяся по коридору, поглядывая на каждого встречного из-за толстой повязки одним глазом. Говорила она каким-то тихим и очень скрипучим голосом. От неё (также и из занятой ею комнаты) постоянно пахло каким-то особым, присущим ей одной запахом: тут был и запах нафталина, и запах табака (она курила), и запах каких-то незнакомых духов, и ещё какой-то, не похожий ни на что.

Вообще, следует заметить, что в сознании Бори с самых ранних лет его жизни запахи играли огромную роль. Все люди и предметы, квартиры и дома, и даже целые города пахли по-разному. Так, например, от бабуси –Марии Александровны Пигуты пахло как-то по-особенному приятно. Запахи квартиры бабуси, Стасевичей и Армашей были совсем разные. В самом городе Темникове был вовсе не такой запах, как в лесничестве или в Николо-Берёзовце. И на станции Торбеево, где Боря провёл несколько часов, пахло тоже по-своему. С тех пор как Боря побывал в Торбеево, прошло много лет, но, лишь будучи взрослым, работая на пароходе, он ощутил такой же запах и понял, что это пахнет машинное масло и не полностью сгоревший каменный уголь.

Так вот, запахи, исходившие от Варвары Аполлоновны, настолько отличались от привычного запаха квартиры Стасевичей, что они волновали, раздражали и вызывали любопытство не только у Бори, но и y Юры. Поэтому неудивительно, что в исследовательском порыве они попытались выяснить, чем же это так у Варвары Поломанной пахнет.

Воспользовавшись тем, что она, уходя из дома, никогда не запирала свою комнату, хоть ключ и торчал в дверях, ребята забрались к ней и начали обследовать все вещи, стремясь открыть причину запахов. Запах лекарств они обнаружили сразу, потому что на каждом подоконнике трёх окон её комнаты стояло бесчисленное множество коробочек и пузырьков с лекарствами. От некоторых из них шёл прямо-таки одуряющий запах.

Быстро обнаружился и источник нафталинового духа: стоило только открыть большой гардероб, стоявший у одной из стен комнаты, как из него хлынул такой густой запах нафталина, что они поспешили закрыть дверцу. Кроме этого пахло табаком из стоявшей на столе коробки, но в комнате ощущался и ещё какой-то слабый, но приятный аромат. Они должны были выяснить и его происхождение.

После обследований сундуков, корзин, каких-то картонных коробок и прикроватной тумбочки ничего нового они не обнаружили. Но когда ребята открыли большой ящик, находившийся в нижней части гардероба, то поняли всё. Он был забит бесчисленным количеством бумажных и матерчатых мешков и кулёчков, заполненных гвоздикой, корицей, перцем, лавровым листом, множеством каких-то орешков, корешков и корочек. В других мешочках находились изюм, цукаты, сушёные яблоки, чернослив и многие другие разнообразные, даже неизвестные обоим озорникам фрукты.

Добравшись до этих предметов, оба мальчишки наконец-таки поняли, чем это так заманчиво и раздражающе пахло.

Дело в том, что у Стасевичей, как почти и у всех жителей Темникова, уже давно не имелось ни корицы, ни гвоздики, ни других ароматных специй; не было у Стасевичей и сухофруктов, если не считать небольшой связки сушёных яблок, хранившейся в кладовой и предназначенной только для Ванды.

Узнав причину запаха, ребята как будто успокоились, затем закрыли ящик и вышли из комнаты. Некоторое время они занимались своими делами, но, видимо, каждый из них думал об одном и том же, потому что минут через пятнадцать Боря вдруг обратился к Юре:

– Послушай, а зачем Поломанной так много сушёных фруктов и цукатов? Ты видел, чтобы она когда-нибудь их ела?

– Я сам об этом думал, – ответил Юра.

– А они, наверно, сладкие, вот бы попробовать! Попросим у неё?

– Да ты что, с ума сошёл? Так она тебе и даст. А потом, как мы скажем, откуда мы узнали, что они у неё есть? Нет, это не годится. Может быть, взять немного попробовать, а?..

Боре такого предложения два раза делать было не нужно. И через несколько минут оба проказника находились уже в комнате Варвары Аполлоновны и теперь уже, точно зная, куда надо лезть, забрались в известный им ящик и начали наполнять свои карманы его содержимым.

Само собой разумеется, что честь была оказана только цукатам и сушёным фруктам: ни корица, ни гвоздика, ни тем более перец их не интересовали.

Нахватав изрядное количество сухофруктов, ребята выскользнули из комнаты и целый вечер наслаждались, посасывая и грызя сладкие ягоды и плоды, не чувствуя при этом никаких угрызений совести.

Мальчишки, вообще-то, по сравнению с большинством темниковских ребят того времени, питались хорошо. Каждый день они сытно завтракали, ели в школе, по возвращении обедали, а часов в девять ужинали. Еда была простая, но достаточно обильная и сытная. Они могли вдоволь есть картошку, пшённую или гречневую кашу, щи – нередко мясные, хлеб и молоко. Ежедневно они получали по солидной порции мёда, а во время работы на пасеке Борис имел возможность есть его вообще сколько душе угодно. Правда, фруктов в доме не было: покупать их считалось излишеством, но всего остального было вполне достаточно.

И несмотря на это, оба мальчика почти постоянно были голодны. Они хотели есть, только что встав из-за стола. Взрослых это удивляло, иногда и возмущало, но, видно, уж такой это был возраст, когда им, как прожорливым гусеницам, всё время хотелось чего-нибудь жевать. А тут, наткнувшись на такое редкое лакомство, удержаться было просто невозможно.

Мы, конечно, не хотим оправдать их поступок, Боже нас избави от этого, просто для себя хотим уяснить, почему они так спокойно уничтожали сладкие запасы Варвары Поломанной, и, по существу, совершив воровство, то есть даже не проступок, а, если разобраться принципиально, преступление, не испытывали страха.

Начавшись раз, эти набеги стали регулярно повторяться, и ко времени возвращения из Москвы взрослых Стасевичей от фруктовых запасов Варвары Аполлоновны почти ничего не осталось.

Сама она берегла запасы к праздникам. И когда на Рождество, желая приготовить себе рисовый пудинг, она достала из одного мешочка рис (что в то время тоже считалось невероятной редкостью и роскошью), решила сварить к нему компот, то обнаружила в своём ящике лишь несколько кусочков груш и яблок, случайно завалявшихся в уголках ящика.

Это открытие изумило, обидело, а затем и рассердило её. Она, конечно, сразу догадалась, чьих рук это дело, но никому ничего не сказала, только с этих пор стала тщательно запирать свою комнату, ключ от неё носить на верёвочке у своего пояска, да при встрече с ребятами так укоризненно и грустно на них смотреть, что они от этого взгляда готовы были провалиться сквозь землю.

Оба шалуна, конечно, осознали всю неприглядность своего поступка, а иногда в ссоре даже укоряли им один другого. Юра почему-то считал, что соблазнил его на этот грабёж Боря, а тот, в свою очередь, был твёрдо уверен, что зачинщиком следует считать Юру. При всём этом они постоянно опасались, что Варвара Поломана скоро не ограничится укоризненными взглядами (какая ей от этого польза?), а пожалуется Иосифу Альфонсовичу, и им придётся отвечать. И вот ожидание этого, страх возмездия прямо-таки изводил обоих ребят.

Вечерами они не раз говорили:

– И чего она всё смотрит? Хоть бы папе сказала скорее… – Боря Стасевича тоже иногда называл папой.

А пока они оба старались попадаться на глаза Варваре Аполлоновне как можно реже, и ещё издали, завидев её на дворе или в коридоре, куда-нибудь скрывались.

Пострадавшей сохранить происшедшее в тайне не удалось: она как-то проговорилась няне Марье, не скрыв и имён подозреваемых воришек. Та доложила об этом Янине Владимировне, которая, в свою очередь, сообщила Иосифу Альфонсовичу.

Вызвав ребят в кабинет и устроив им основательную проборку, оба родителя предложили отправиться к Варваре Аполлоновне и отнести ей большой кулёк сухих фруктов, привезённых Стасевичами из Москвы для Ванды. Они приказали, отдав Варваре Аполлоновне фрукты, просить у неё прощения. И, пожалуй, ребят не так испугала эта проборка, во время которой им пришлось выслушать немало неприятных слов, как именно это нелепое, на их взгляд, дарение фруктов и, главное, просьба о прощении у Варвары Поломанной – у этой, как потом Боря выразился, недорезанной буржуйки! Между прочим, такие обзывательства как буржуй, недобитый буржуй, белобандит и тому подобные были в то время довольно частыми ругательствами среди ребят, хотя большинство, как, впрочем, и Борис Алёшкин, истинного их смысла и не понимали.

Как бы они ни ворчали, а исполнять приказание Иосифа Альфонсовича пришлось. Он умел настоять на своём. Легко представить себе выражение лиц и состояние обоих, уже не маленьких, ребят, стоящих с кульком сушёных фруктов в руках, смиренно уставивших глаза в пол и тихими голосами просивших извинения у Варвары Аполлоновны, протягивая при этом злосчастный кулёк.

Собственно, после долгих споров миссия эта легла на плечи Бори, Юра только присутствовал, но, конечно, и он чувствовал себя далеко не именинником. Им стало ещё хуже, когда старуха наотрез отказалась взять фрукты, сказав при этом:

– Я вас, конечно, прощаю, надеюсь, что вы поняли сами, как нехорошо вы поступили, но взять эти фрукты не могу. Я знаю, что они привезены для Ванды, и совсем не хочу, чтобы она отвечала за ваши проступки. Для меня достаточно и того, что вы поняли его низость.

Мы не берёмся утверждать, что ребята действительно поняли и осознали всё, вряд ли… Кое-какие вкусные продукты они и потом продолжали потягивать. Но, во всяком случае, это преступление им запомнилось надолго. Однако мы забежали немного вперёд, всё это случилось гораздо позже.

Пока же в семействе Стасевичей тишь и гладь. Сами они ещё в Москве, преступление ребят пока не раскрыто, о нём даже никто и не подозревает, а они продолжают свою многообразную ребячью жизнь.

Трудности, которые испытывали ученики с бумагой и чернилами, были преодолены, но вслед за ними возникали новые. Стало очень плохо с перьями. В начале учебного года каждому ученику той школы, где учился Алёшкин, было выдано по два пёрышка. А портились и ломались они удивительно быстро; ломались и ручки, но тут выход находили легко: брали палочку, обстругивали её, привязывали ниточкой перо, и можно было писать. А вот когда ломалось само перо, его заменить было трудно.

Правда, Юра решил писать гусиными перьями, как это делал, например, Пушкин, но, во-первых, тяжело найти гуся, а во-вторых, даже если он и попадался, то вырвать у него перо было тоже непросто. Лишь только Юре удавалось ухватить птицу за крыло, гусь подымал такой крик, что сейчас же выскакивал хозяин, и отважному охотнику за перьями приходилось улепётывать что было сил. Вряд ли хозяин поверил бы, что дело шло всего только об одном пёрышке из крыла его драгоценной птицы.

Поэтому немудрено, что после двух-трёх неудачных попыток от гусиных перьев пришлось отказаться. Тогда Юра придумал писать петушиными: добыть их было проще – курицы и петухи были свои. Но почему-то эти перья, заструганные самим тщательным образом и аккуратно расщеплённые на конце, или не хотели брать чернил совсем, или отдавали их крайне неравномерно. Они то писали тонкими линиями так, что почти ничего не было видно, то вдруг делали кляксу величиной с пятак. Приходилось всё переписывать сначала, пользуясь стальным пером.

Открыли розыск старых стальных перьев. Юра наловчился очищать их от ржавчины, подтачивать напильником и приводить в такое состояние, что с трудом, но всё-таки можно было писать.

Для выполнения домашних заданий большое затруднение представляло и отсутствие керосина. Уроки готовили только вечерами: засветло надо было успеть управиться со всеми работами на дворе, а с наступлением зимы темнеть начинало рано. В некоторых домах Темникова уже давно по вечерам сидели с лучиной, вытащив с чердаков старинные железные защепы для неё. При таком освещении ученики и готовили уроки.

У Стасевичей до этого дело не дошло, но большие 22-х и 16-линейные лампы-молнии, висевшие в каждой жилой комнате, уже давно не зажигались.

Кстати сказать, сейчас никто, вероятно, и не знает, что это такие за линии, которыми измерялась величина ламп, напомним.

Одной из многочисленных мер длины в царской России, а также и в первые годы советской, был фут; двенадцатая часть его, равная примерно трём сантиметрам, был дюйм, долго бытовавший в различных отраслях промышленности; двенадцатая часть дюйма – линия. Ширину фитиля керосиновой лампы измеряли этими линиями. Чем больше линий, тем шире фитиль, тем больше света от лампы. Фитили от 16 линий и шире делались круглыми или полукруглыми, фитили меньшего размера – плоскими. Лампа с 20-линейным фитилём за вечер сжигала около двух фунтов керосина, что по тем временам являлось совершенно невозможной роскошью.

Из старых лампадок, приобретаемых на толкучке-барахолке, делались коптилки. Они давали света меньше, чем церковная тоненькая свечка, но зато за вечер в ней сгорало не более двух столовых ложек керосина.

Писать и читать при таком освещении было мукой. После двух-трёх часов занятий у ребят заболевали глаза, и несмотря на то, что запасы керосина в доме были очень невелики и купить его было негде, Луша и няня Марья разрешали ребятам для занятий зажигать так называемую кухонную, семилинейную лампу, свет которой по сравнению с коптилкой поражал своей силой. Всё на свете познается только в сравнении.

Юру этот выход не удовлетворял, и его пытливый ум стал искать новый. Несколько лет тому назад ему подарили маленький карманный электрический фонарик, бывший в то время большой редкостью и диковинкой. К нему имелся запас нескольких батареек и около двух десятков запасных лампочек. Батарейки, использованные, где-то валялись, фонарик после какой-то переделки пришёл в совершенную негодность, а вот лампочки остались. К этому времени Юра уже основательно изучил раздел физики «Электричество». Он и ранее изготавливал некоторые электрические приборы: лейденскую банку (Простейший конденсатор, назван в честь города Лейдена, Голландия – прим. ред.), потенциометр, катушку Румкорфа (Прибор для генерации высоковольтных импульсов, назван в честь немецкого изобретателя – прим. ред.) и другие; теперь он задумал сделать батарею из электрических элементов, чтобы пользоваться электричеством для освещения. Возможно, одним из толчков, послуживших этому, оказался перечитанный роман Жюль Верна «Восемьдесят тысяч лье под водой»: «Наутилус», как там написано, не только освещался, но даже и передвигался при помощи электричества, получаемого от элементов.

Юра и Боря, когда они загорались какой-либо идеей, старались выполнить её со сказочной быстротой, так было и на этот раз. Уже на следующий день, раздобыв на чердаке около десятка старых банок из-под варенья, выменяв за какую-то книжку на барахолке лист цинка и выпросив у Луши старую медную кастрюлю, ребята приступили к работе.

Труднее всего было найти шеллак и серную кислоту, но и с этим удалось справиться при помощи одной из служащих аптеки, с которой Боря за время болезни бабуси и ежедневных посещений аптеки успел хорошо познакомиться.

Через неделю под ребячьим столом стояла батарея из двенадцати жидкостных элементов, соединённых попарно, последовательно дававших ток напряжением около четырёх вольт – достаточной силы, чтобы накаливать маленькую лампочку от электрического фонаря до белого света.

Лампочку прикрепили к проволочному кронштейну, на конце которого привязали патрон от фонаря над рабочим столом. Ток к лампе подводился двумя звонковыми проводами, свет зажигался и тушился подключением или отключением одного из проводов к элементам.

После устройства этого освещения ребята получили возможность заниматься, не напрягая глаз. Прохожие изумлённо смотрели на яркий свет, лившийся из окна комнаты мальчиков, а соседние ребята даже залезали на забор, чтобы рассмотреть, что это так ярко горит в квартире у Стасевичей. Появление этого света вызвало немало толков среди товарищей обоих мальчишек. Часто для приготовления уроков к Стасевичам приходили их ближайшие друзья и одноклассники.

Этого света хватило до весенних Пасхальных каникул, затем дни удлинились, и надобность в нём отпала.

В то время, пока занимались освещением, Боря напомнил Юре о его обещании устроить дома иллюзион. Как только провели свет, и появилась возможность в долгие зимние вечера не только готовить уроки, но и читать, и кое-что мастерить, Юра решил этим заняться.

Ребята, жившие летом в городе, почти все смогли посмотреть приезжавшие «туманные картины», как ещё иногда называли кинематограф. Делясь своими впечатлениями, они возбуждали любопытство Бори до предела; с другой стороны, и Юре, познакомившемуся с новым аппаратом, хотелось сделать его действующую модель.

Волшебный фонарь ребята знали хорошо – у Юры был свой, маленький, но они видели в школе и большой, которым иногда пользовался Алексей Владимирович Армаш, показывая на уроках географии картинки из жизни и быта различных стран и народов. Эти уроки ребятам очень нравились. На стене укреплялась большая простыня, окна завешивались плотными шторами, зажигалась большая керосиновая лампа, вставлявшаяся в фонарь. Затем учитель брал из коробочки маленькую стеклянную картинку, вдвигал её в щель, имевшуюся в фонаре, и тогда на простыне возникал разноцветный, раскрашенный яркими красками волшебный мир: индийские джунгли с продирающимися через них слонами, американские страны со стадами бизонов или снежные ледяные поля с белыми медведями и тюленями. Всё это было хоть и очень красиво, но неподвижно. И тем не менее все читавшие Жюль Верна, Купера, Майн Рида воочию могли видеть, где происходили описываемые этими писателями удивительные приключения их героев. А представить себе эти картинки ожившими, двигающимися Боря, например, просто не мог и потому ждал изготовления самодельного иллюзиона с большим нетерпением.

Имевшийся у Юры фонарь был гораздо меньше школьного, но его лампа требовала много керосина, и пользоваться ею для кинематографа было нельзя. Однако теперь источник света Юру не беспокоил: в его руках имелась электрическая лампочка, светившая даже ярче, чем старая керосиновая.

Между прочим, как мы теперь можем понять, лампочки светили так ярко потому, что работали с сильным перекалом, и поэтому их хватало не больше, чем на две недели, но запас их был довольно велик. Кроме того, Юра требовал от желающих делать уроки при электрическом свете добывать и приносить все имевшиеся в их домах лампочки от старых электрических фонарей. До войны такие фонари в Темникове были в употреблении. Город освещения не имел, и передвижение по его немощёным, грязным улицам в тёмные осенние ночи было просто невозможным. Поэтому в каждом доме были фонари: свечные, керосиновые, а в последние предвоенные годы кое у кого и электрические.

У Юры имелось много разных книжечек и брошюр с описанием самых разнообразных механизмов, машин и приспособлений, оказалось там и схематическое описание модели одного из самых примитивных кинопроекционных аппаратов.

Он быстро разобрался в приложенных к брошюре схемах и чертежах и приступил к делу. А когда у него рядом был такой послушный и исполнительный помощник, как Боря, дело спорилось. Конечно, на долю Бориса приходилась самая черновая и простая, но работа ведь, и она требовала времени и труда. Ему обычно приходилось или отпиливать какой-нибудь кусочек металла, или обтачивать напильником какую-нибудь болванку, из которой уже впоследствии Юра точной обработкой делал ось, или шлифовать какую-нибудь медную пластинку, совершенно не представляя её будущего назначения.

Одним словом, он был чисто механическим помощником; душой, творцом дела был Юра, но это не значит, что Боря не пытался всмотреться и понять, что же его приятель делает. Тот, однако, во время работы давать объяснения не любил, и Боря мысленно сравнивал его с Шерлоком Холмсом, который также рассказывал и объяснял только тогда, когда всё уже было сделано. Конечно, об этом сравнении он Юре ничего не говорил: тот стал бы задаваться ещё больше.

Прошла неделя, проекционный аппарат был сделан. В него вставили снятую со стола электрическую лампочку, и на простыне, натянутой на одной из стен комнаты, появился чёткий белый четырёхугольник, а когда Юра завертел ручку у аппарата, на освещённом экране появилось какое-то мелькание. Мастер заявил, что аппарат работает, но Борю такая работа никак не удовлетворяла, впрочем, как и самого изобретателя.

Иллюзион можно было открывать, но что показывать? Нужна картина – кинематографическая лента, и притом не обыкновенная, а такая, которая подошла бы к их самодельному аппарату. Ведь у него рамка-то была, как нам теперь понятно, больше, чем у самого большого современного аппарата. Размер диапозитивов, которые вставлялись в фонарь, 8 на 8 сантиметров, следовательно, и кинематографическая лента должна была быть такой же ширины.

Долго думали, из какого материала делать ленту. Идеальным было бы стекло, если бы оно гнулось и могло передвигаться в аппарате. Ещё лучше была бы целлулоидная плёнка, из которой тогда делались настоящие киноленты, но её не найти, остановились на бумаге. Некоторые диапозитивы, имевшиеся у Юры, были бумажными, они продавались большими листами, разграфлёнными на картинки, напечатанные на прозрачной бумаге. Нужно было листы эти разрезать, вставить картинки между стеклянными пластинками, обклеить с краёв бумагой – получался диапозитив.

Но такую прозрачную и плотную бумагу найти не удалось, пришлось воспользоваться обыкновенной, из которой шили тетради. Выяснилось, что после того, как её пропитать обыкновенным постным маслом, она довольно хорошо пропускает свет, и нарисованный на ней заранее рисунок отчётливо виден на экране.

Выпросили у Луши постного масла, нарезали бумагу на ленты необходимой ширины, расчертили на картинки. Боря загорелся и предложил сделать какую-нибудь приключенческую картину, но Юра был старше, разумнее, смотрел на вещи более реально и понимал, что нарисовать даже небольшую картинку для показа на экране трудно, а таких картинок, как он уже знал, даже для коротенького фильма понадобятся сотни – дело явно непосильное не только им двоим, но даже и всей группе их друзей.

Он охладил пыл Бориса и предложил: сначала, чтобы проверить работу аппарата, они нарисуют какой-нибудь один простой предмет, меняющий своё положение. Например, качающийся маятник.

Так они и сделали. На каждом квадрате нарисовали маятник, отклоняющийся сперва в одну, потом в другую сторону. На одной стороне ленты Юра патрончиком пробил дырки, он объяснил, что это будут отверстия, проталкивающие их самодельную киноленту.

Когда работа была закончена, бумага промаслена, а лента вставлена в аппарат, Юра склеил её концы так, что получилось большое бумажное кольцо. Через несколько минут на натянутой простыне было видно, что маятник качался. Да, да, качался! Правда, «качанием» его движения можно было назвать лишь условно, но он двигался, пусть прыжками-скачками, неровно, но перемещался с одного края экрана на другой. Восторг Бориса был так велик, что он не выдержал и громко закричал:

– Ура-а-а!

На его крик в комнату прибежали Ванда, Луша и няня Марья. Последняя при виде этого изображения на простыне, которое, вообще-то говоря, на маятник было похоже только в Борином и Юрином воображении, даже сплюнула и перекрестилась, а Ванда запищала также восторженно, как и Боря. Благодаря тому, что лента была склеена кольцом, «качать» маятник, крутя ручку аппарата, можно было сколько угодно.

Вскоре об их иллюзионе знали все друзья, в том числе и Армаши, посмотревшие изобретение всей семьёй. Маргарита Макаровна даже помогла и советом, и делом в изготовлении более содержательных, хотя и очень простых лент: например, прыгающая собачка, бегущая лошадь, идущий человек.

Конечно, было бы неправильно думать, что всё время ребят было занято устройством кинематографа или ещё какой-нибудь адской электрической машины. Всё это только отдельные эпизоды, показывающие, как они использовали свой досуг.

Мальчишки исправно ходили в школу, неплохо учились, готовили уроки, выполняли все домашние работы по двору, а их было немало: нужно было дров наколоть, разнести их по печкам, хлев и конюшню вычистить, воды из Мокши привезти, сена с сеновала достать и разложить его по яслям, а раз в неделю съездить в лесничество – привезти овощи и другие продукты. Каждый день, прежде чем идти в школу, нужно было расчистить на дворе от снега дорожки. Кроме того, Боре довольно часто приходилось нянчиться с Вандой. Когда няня Марья уходила в церковь, а делала она это не реже двух раз в неделю, Ванда оставалась на попечении Бориса.

Нельзя сказать, чтобы это ему было особенно тяжело. Бойкая девчушка, день ото дня становившаяся забавнее и смышлёнее, нравилась Боре. Он, видимо, бессознательно любивший маленьких детей, с удовольствием с ней забавлялся, читал ей книжки, рассказывал сказки и даже, в чём он никогда бы не признался ни одному из самых близких приятелей, играл с ней в куклы.

Юра к сестрёнке подойти не умел. Кроме того, он был занят игрой в оркестре, и хотя зимой уходил реже, но всё-таки раз, а то и два в неделю участвовал в репетициях и выступлениях. Естественно, что на это время домашние работы сваливались внеочередным грузом на Бориса. Тот выполнял их безропотно.

Всё было бы ничего, если бы не беда с обувью и одеждой. Работать мальчишке приходилось много, а у него для всего были одни и те же штаны, рубаха и ботинки, в них он ходил в школу, носился в свободное время по улице и исполнял всю домашнюю работу. Кроме того, отличаясь большой неряшливостью, Боря заботиться об одежде не умел, немудрено, что уже к середине зимы у него снова ничего не было целого. И если штаны и рубаху, чинившиеся Лушей или няней Марьей чуть не каждый вечер, всё-таки ещё можно было надевать, то развалившиеся ботинки приводили обеих сердобольных женщин в ужас. Спасла ранняя зима, когда можно было носить валенки, находившиеся в лучшем состоянии.

В общем, осенью и зимой, как думал в это время Боря, жить было хуже: «Обувайся, одевайся каждый день… То ли дело летом: встал в той самой рубашке, в которой спал, в тех же штанах, иди себе куда хочешь, а о ногах и вовсе думать не надо…»

Давно уже прошло то время, когда он, как и многие его друзья, летом ходил в сандалиях, и только в исключительных случаях, в особенно тёплую погоду, разрешалось походить некоторое время по мягкой травке босиком, да и то где-нибудь около дома. Осенью же и весной он был обут в тёплые целые ботинки с галошами, а зимой в мягкие и, конечно, тоже совершенно целые валенки. Теперь в течение уже нескольких лет он и его товарищи про это забыли. Чуть только стаивал снег, обувь сбрасывалась с ног, и все ребята переходили на свою собственную, неизносимую, как говорила Арина, обувь, то есть, попросту говоря, начинали носиться босиком.

Правда, в школу приходилось что-то надевать, но по возвращении обувь сбрасывалась и летела куда-нибудь в угол. Не смущаясь даже тем, что на лужах попадался ледок, по ним, а позднее по густой мягкой пыли, покрывавшей улицы Темникова, все шлёпали босиком.

Так продолжалось до поздней осени. Ноги за лето так грубели, что не чувствовали ни холода, ни боли, и так растаптывались, что сброшенные весной ботинки натягивались осенью с большим трудом, хотя почти всем, как правило, обувь шилась или покупалась на вырост, то есть на два номера больше действительных размеров ноги.

Борис страдал сильнее других, потому что его ноги быстро росли, и надев первый раз осенью старые ботинки, он еле мог досидеть в них до конца уроков.

Давно уже ушло в прошлое то время, когда Боря носил лифчик, к которому пристёгивались резинками коротенькие штанишки; с тех пор как он поступил в гимназию, он всегда надевал длинные штаны на специальных подтяжках (няня Марья называла их «помочи»). Но и это всё было давно изношено, а тому, что уцелело, Борис сам удивлялся: как это он раньше умудрялся залезать в такую маленькую одежду!

Теперь он носил и зимой, и летом одни и те же штаны, сшитые из чёрного бумажного сукна, с многочисленными заплатками и штопками, они были застёгнуты на одну верхнюю пуговицу и на этом держались. Больше пуговиц в прорешке, как правило, не было, они почему-то ужасно быстро отрывались. Пока они были новые, они доходили мальчишке до пят, теперь же еле доставали до середины голени. Когда-то они были чёрными, но от долгого употребления, стирки и починки приобрели какой-то неопределённый серо-грязный цвет, а нашитые на коленях и заду заплаты стали уже совсем непонятного цвета.

Однако в то время большинство его сверстников одевалось не лучше, и потому кустюм, как говорила няня Марья, особенно никого не удивлял.

Домашнюю работу, ложившуюся на плечи этого ещё, в общем-то, совсем небольшого человека, он выполнял с охотой и добросовестностью. К тому времени, о котором мы рассказываем, он приобрёл достаточную сноровку и умение. Постоянно занятый физической работой, он окреп, мускулы его развились и поэтому многие дела, о которых такой его друг, как Володя Армаш, по-прежнему находившийся под заботой и опекой маменьки, не имел и понятия и которые выполнить никогда бы не смог, Борис делал шутя.

Довольно часто Борис и Юзик работали вместе, выкраивая свободное время для отдыха.

Одним из главных развлечений было катание на лыжах и санках. О таких играх, как футбол, хоккей, волейбол, баскетбол и т. п., без которых современные дети не мыслят себе отдыха, темниковские мальчишки того времени не имели даже и понятия. Зимой – лыжи и санки, летом – лапта, бабки и всевозможные пятнашки и прятки. В длинные зимние вечера, находясь дома, друзья по-прежнему увлекались шахматами.

Очень неважно обстояло дело с музыкой. Мы уже говорили, что Боря был в группе ребят, которых бесплатно обучали игре на рояле. Учительница, выделенная для этого школой, Серафима Павловна Разумова, как педагог была не очень хороша. Борис аккуратно ходил на занятия раз в неделю, но так как учить уроки по музыке ему было некогда, да и не всегда возможно, то он чуть ли не всю зиму провёл в том, что беспрерывно на каждом уроке играл гаммы и модные для того времени упражнения Ганона (Тренировочные упражнения для совершенства фортепьянной игры, названы по имени автора, французского пианиста-виртуоза – прим. ред.). Естественно, что такие занятия ему удовольствия не доставляли и поэтому играл он без всякой охоты. Только по этому предмету его оценки выше удовлетворительной не поднимались.

Из всех домашних работ Боря в противоположность Юре больше всего любил поездку в лесничество, поэтому они довольно часто менялись, и мальчишке удавалось съездить в лес и не в свою очередь. Девять вёрст, отделявших лесничество от Темникова, можно было преодолеть за час-час с четвертью, Борис же ехал не менее двух часов. Старый Рыжий (ему было уже далеко за двадцать лет), запряжённый в телегу, а зимой в розвальни, умел так неторопливо бежать, что другие лошади и шагом шли быстрее. Кучера это не волновало: выехав из города, пустив Рыжего по хорошо знакомой дороге, он заваливался в сено, постланное в санях или телеге, и, глядя на проплывавшие мимо кусты или высокие снежные сугробы, отдавался мечтам. Тут ему никто не мешал. Мечтать он любил, а дома времени для этого не было. Мечтательность в нём развилась благодаря его любви к чтению, умению поглощать книги с невероятной быстротой и отлично запоминать прочитанное. Самая главная его мечта – это путешествия. Путешествия по каким-нибудь неизведанным странам с самыми невероятными, превосходящими всё когда-либо прочитанное, приключениями и происшествиями.

Ему иногда казалось, что вот и сейчас, когда он едет всего только в Пуштинское лесничество, он совершает одно из таких заманчивых путешествий. И не думал он в то время, что его настоящая жизнь будет так многообразна, полна таких приключений, будут в ней такие удивительные события и путешествия, которых он не встречал ни в одном прочитанном им романе…

В дороге имелись и свои неприятности, их было две. Первая – это проезд через деревню Русское Караево. Эта деревня находилась в семи верстах от города, в ней было очень много злых собак. Как правило, они каждого проезжего сопровождали целой стаей через всю деревню, причём они не только яростно лаяли, но и бросались на лошадь и сани. От них приходилось отбиваться кнутом, что, между прочим, озлобляло их ещё больше. От этой напасти даже такой хладнокровный конь, как Рыжий, волновался и скакал тяжёлым галопом.

Когда сани или телега были пустыми – это было ничего, а когда в них находились мешки, кульки, банки и крынки с продуктами, тогда удержать всё это было нелегко. Кроме того, мальчишки ещё нарочно науськивали и без того свирепых псов. Боря всегда торопился это проклятое Караево проехать как можно быстрее.

Второй неприятностью был глубокий овраг, разделявший Русское и Татарское Караево. Спуски в овраг были крутые, почва глинистая, на дне маленькая речушка, превращавшаяся от дождя в бурный, мутный, коричнево-жёлтый поток такой глубины, что даже высокий Рыжий брёл в нём почти по грудь. Естественно, что телега при этом заливалась водой, и большую часть нагруженного в неё, что нельзя было замочить, приходилось забирать на руки, а самому удерживаться стоя, и полагаясь только на умение Рыжего, ждать, когда он наконец-таки начнёт с натугой вытаскивать телегу на противоположный откос оврага.

Был опасен этот овраг и зимой, на этот раз потому, что на дороге образовывались раскаты, и сани, особенно гружённые сеном, легко опрокидывались. Как-то раз это с Борей и случилось. Развалившийся воз пришлось собирать охапками и таскать наверх, там складывать на сани, грузить и увязывать его.

Всего-то год назад, если бы кто-нибудь сказал Боре, что он сможет один выполнить такую работу, он бы просто не поверил, а теперь сделал, и даже не очень здорово ревел при этом, хотя в последнем никому бы не сознался. Зато за время пребывания в лесничестве почти за день можно было отлично отоспаться и досыта вкусно наесться.

Вот так и шло время. Дел всяких у Бори было великое множество, одни из них – действительно нужные и серьёзные, другие казались делами только для него, но все они, заполняя его время, в сущности и составляли жизнь. Между прочим, так получалось с ним всегда: никогда у него не было свободного времени, в которое он бы не знал, что ему делать, может быть, поэтому и жизнь его летела так быстро и незаметно, что вот сейчас, когда мы пишем эти строки, он на пороге уже глубокой осени всё так же чем-нибудь занят.

Глава седьмая

К Рождеству из Москвы вернулись старшие Стасевичи. Янина Владимировна больше месяца лечилась в каком-то московском санатории для нервных больных и вернулась окрепшая и поправившаяся. Она стала спокойнее, уравновешеннее и собиралась с весны заняться врачебной практикой. Иосиф Альфонсович в это время был занят различными торговыми операциями. Он закупал в Москве на Сухаревском и других её многочисленных рынках, оживлённо торговавших в связи с НЭПом, самые разнообразные, необходимые в хозяйстве предметы, которых в Темникове давно уже не было и в помине. Стоимость этих вещей превышала всякое воображение, и средства, собранные Стасевичами перед поездкой, таяли с неимоверной быстротой. Пребывание больной в санатории обходилось тоже недёшево. В открывшиеся к тому времени государственные лечебницы попасть было трудно, и лечилась она в одной из частных больниц, ещё сохранившихся в Москве.

Большим неудобством было и то, что взятые ими с собой деньги ко времени их приезда в Москву успели упасть в стоимости почти вдвое и продолжали своё падение дальше.

Единственной действительной стабильной ценностью, привезённой ими в Москву, оказались несколько кадушек меда. При сборах и в дороге с этими кадушками пришлось немало повозиться, и Янина Владимировна не раз укоряла мужа за то, что он их взял, но в Москве она убедилась, что мёд – действительно стабильная валюта. Реализуя эту ценную продукцию, Иосиф Альфонсович не один раз вспоминал добрым словом своего юного пасечника, Бориса Алёшкина.

В Москве Стасевичи останавливались у сестры Янины Владимировны и при её содействии, через знакомых и с помощью своих сладких богатств сумели поместить больную на лечение. В обмен на мёд приобрели на Сухаревке много различных вещей. Приобретения эти можно было совершить только при определённом умении и знании специфических особенностей Сухаревки, в противном случае за свои ценности можно было получить вместо мануфактуры никуда не годную ветошь, а то и просто скатанную в комок бумагу. Иосиф Альфонсович, конечно, опыта в такой торговле не имел, но выручил муж сестры Янины, оказавшийся оборотистым человеком, знавшим все уловки и хитрости московских жуликов. При его содействии необходимые для торговцев операции прошли удовлетворительно.

Супруги не только сумели прожить в Москве и обеспечить необходимое лечение Янине Владимировне, но и приобрести различные ткани: ситец, «чёртову кожу» (Кирза – прим. ред.) и др. Обоим ребятам купили почти новые солдатские ботинки, правда, пара, предназначенная Боре, была велика, но такие мелочи тогда никого не смущали, а Борю даже радовали, так как в этих ботинках его ноги чувствовали себя также свободно, как летом, когда он ходил босиком.

Привезли из Москвы Стасевичи целый пуд соли, почти полпуда сахара, большую бутыль керосина и несколько коробков спичек. Последних, между прочим, в Темникове не было уже около года, и многие, в том числе и Стасевичи, перешли на кремень, кресало и трут. Привезённые спички были какой-то новой конструкции: они не боялись ветра, и это было правдой. Они не гасли даже на сильном ветру, но зато и зажигались далеко не все: обмазанные каким-то составом, после того, как их неоднократно чиркали, зажигались чрезвычайно вонючим синеньким огоньком, который действительно не боялся никакого ветра. Но когда загоралась сама спичка, если, конечно, загоралась, то она гасла, как и любая прежняя. Эти спички в семье Стасевичей, как, впрочем, и вообще в Темникове, где они тоже стали потом появляться, называли: «сперва вонь, потом огонь».

Одним словом, большие сани, запряжённые парой лошадей, высланные за Стасевичами, въехали во двор дома, загруженные всякими свёртками так, что пассажиров почти не было видно. Конечно, разгружали сани Юра и Боря, стаскивая всё в гостиную, где уже раздевшийся Иосиф Альфонсович распоряжался распаковкой и давал указания, что, где положить.

Из всего привезённого многообразия Боря запомнил то, что мы перечислили, и, кроме того, его внимание привлекли два десятка бутылочек, наполненных какой-то розоватой жидкостью, запечатанных сургучными пробками. На этикетках бутылочек красовалась надпись: «Ромовая эссенция». Эти бутылочки по распоряжению Иосифа Альфонсовича поставили в ребячьей комнате на шкаф. Впоследствии они послужили источником солидных неприятностей для обоих мальчишек. Ну да об этом потом.

Сейчас все были рады благополучному возвращению хозяев, довольны полученными подарками и тем, что за время их отсутствия всё обошлось благополучно. Сами же хозяева радовались тому, что наконец-таки оказались дома. Поездки в то время, да ещё из такого глухого угла, как Темников, были сопряжены с большими трудностями. Ямских станций с их многочисленными тройками и ямщиками ни в Темникове, ни в Торбееве уже давно не существовало. Сразу после второй революции (как тогда многие называли Октябрьскую) почти всех лошадей у владельцев станций – богатых татар – отобрали и куда-то угнали, ямщики разбрелись по своим деревням и занялись крестьянством, благо земельные наделы за счёт помещичьих земель увеличились. Куда-то уехали и сами хозяева станций, погрузив на оставленных им лошадей имущество и всех членов своих семей, а семьи у них были большие, так как каждый имел по нескольку жён и человек по двенадцать детей. Их огромные дома пустовали, были заколочены, и только в последнее время в некоторые из них стали расселять рабочих кирпичных заводов.

Всем, кому нужно было ехать на станцию железной дороги, приходилось заранее договариваться с кем-либо из приехавших на базар крестьян, и те иногда соглашались довезти пассажиров до Торбеева. Так как стоимость такой поездки была неимоверно дорога и оплачивалась к тому же какими-нибудь вещами, то несколько человек обычно складывались и использовали подводу только для перевозки своих вещей, а сами тащились за ней пешком. При таком способе передвижения путь в 60 вёрст от Темникова до Торбеева удавалось покрыть дня за четыре.

Стасевичам от подобных трудностей удалось избавиться: для своей поездки они использовали лошадей лесничества. И всё-таки дорога обоих утомила.

Но всё уже было позади, и Янина Владимировна с маленькой дочуркой, которая при появлении мамы немедленно забралась к ней на колени, сидя в кресле, слушала немого сбивчивый рассказ обоих своих сыновей обо всех мелких происшествиях, случившихся в её отсутствие. Мы не случайно сказали, что она слушала рассказ своих обоих сыновей: и она, и её муж в Москве договорились, что будут считать Борьку своим вторым сыном.

Второе дело, побуждавшее Стасевичей съездить в Москву, было решение вопроса о переезде их семьи в Польшу. Оно, к их удивлению, разрешилось быстро и легко. На поданное Иосифом Альфонсовичем заявление в Народный комиссариат Иностранных дел РСФСР он быстро получил положительный ответ, причём ему было разрешено взять с собой в качестве члена своей семьи и Борю, как сироту, потерявшего мать и отца.

В то время по Советской России таких ребят, как Алёшкин, бродило многие сотни тысяч, советская власть всячески заботилась о них, создавая разнообразные детские дома и колонии, но вместить всех нуждающихся эти учреждения не могли. Поэтому, если даже один ребёнок находил для себя семью, принимавшую его, правительство возражений не имело. Таким образом, вопрос поездки Бори в Польшу как будто бы был предрешён.

Во всяком случае, так считали все и, прежде всего, он сам; его это особенно радовало. Он, как и все в Темникове, считал, что его отец погиб. Вот уже более трёх лет от него не было никаких вестей. Жизнь у дяди Мити Борю не прельщала: ещё при жизни бабуси он много наслушался о суровости Анны Николаевны – жены Дмитрия Болеславовича и думал, что она не лучше, чем тётя Лёля. Да кроме того, в течение последнего года дядя Митя о себе вестей тоже не подавал.

А тут предстояла поездка в совершенно новую страну, находившуюся далеко от Темникова, в которой, кроме того, по рассказам Янины Владимировны, было очень хорошо жить.

Получив разрешение из Наркомата, все документы, в том числе и список членов семьи, Стасевич передал в Польское посольство, где его заверили, что как только получат сведения о существующих в Польше родственниках, согласных их принять, вышлют визы, и можно будет ехать. Предполагалось, что это разрешение будет получено в начале лета 1921 года, когда переезд станет не так труден. Да раньше Стасевичи и сами не хотели трогаться, считая, что мальчикам надо закончить учебный год.

А время шло. Кончились Рождественские каникулы, школьная жизнь вступила в свои права. Ребята в доме Стасевичей учились, работали, но не переставали проказничать. Вот две из этих проказ.

Первая касалась уже упомянутой ромовой эссенции, привезённой из Москвы. Долгое время бутылочки спокойно стояли на буфете, но как-то в один из зимних вечеров, уже лёжа в постели и читая какую-то книжку, где рассказывалось, что пираты постоянно пили ром, Юра сказал:

– Борь, а что если нам попробовать, что за ром в этих бутылочках, может быть, он такой же, какой пираты и моряки пьют?

Тот мгновенно вскочил со своего матрасика, лежавшего около шкафа, подставил стул, и через несколько секунд бутылочка с заманчивым содержимым была в его руках.

Ярко-розовая жидкость, немного опалесцировавшая (Мерцающая, переливающаяся – прим. ред.) в свете керосиновой лампочки, обещала своим видом быть очень вкусной. «Вероятно, такая же вкусная, как настоящий ром», – подумали проказники.

Возник вопрос, как добыть эту жидкость, причём, чтобы не было заметно. Юра поднялся с постели и достал из своего шкафа более или менее чистую колбочку, куда хотел налить жидкость. Но как открыть бутылочку? Ведь она заткнута пробкой, залита сургучом, причём на последнем была какая-то замысловатая печать. Но Юра недаром был изобретателем. В его лабораторной спиртовке ещё с лучших времён сохранилось немного древесного спирта. Подержав горлышко бутылки около пламени горелки, он добился того, что сургуч немного размяк и при небольшом нажиме шапочкой снялся с бутылки. Ну а выдернуть пробку и отлить около четверти содержимого в колбу было делом нехитрым. От жидкости на стенках бутылочки остался след в виде пояска.

Чтобы пропажа не была обнаружена, в неё из-под умывальника добавили воду как раз по уровень пояска. Затем её заткнули пробкой, надели сургучную шапочку, а содержимое разболтали. Даже при внимательном осмотре трудно было догадаться, что бутылку открывали. Но жидкость выдавала: она, конечно, была ещё розовой, однако по оттенку от других бутылочек отличалась. Чтобы это не бросалось в глаза, её засунули как можно дальше.

После этого началась дегустация. От жидкости шёл приятный, но довольно резкий запах, вкус её тоже ничего особенного не представлял: она была сладкой и чуть-чуть кисленькой, вот и всё.

– Но если и сам ром такой, как эта эссенция, то завидовать пиратам абсолютно нечего, – разочарованно протянул Боря.

А Юра, облизывая с горлышка колбы остатки эссенции, заметил:

– В следующий раз нужно будет попробовать её с чаем, ведь многие пьют ром с чаем, наверно, и эссенцию можно…

Борис ничего не ответил, молчаливо соглашаясь, что, хотя этот напиток и не оправдал их надежд, но опыт с ним можно повторить.

С этих пор повторение дегустации эссенции производилось ребятами в самых различных вариантах не один раз, и в конце концов, при их дружной работе, цвет жидкости во всех бутылочках скоро сравнялся, превратился в нежно-розовый, а вскоре и в чуть розовый; имевшаяся там жидкость больше стала напоминать обыкновенную воду, чем какую-либо эссенцию.

И когда весной, во время стряпни на Пасху (тогда на базаре можно было уже купить тёмную пшеничную муку) Янина Владимировна задумала испечь куличи и решила сдобрить тесто ромовой эссенцией, то получился большой конфуз.

В бутылочках оказалась чуть подкрашенная вода, и применение её для ароматизации теста, для чего, в сущности, оказывается, она и была предназначена, оказалось бесполезным.

Перепробовав несколько бутылочек и убедившись, что имевшаяся в них жидкость одинакового достоинства, Янина Владимировна не стала расстраиваться, подумав, что это проделка торговца, у которого их купили. Куличи испекли без аромата, и, по мнению ребят, они были очень вкусные.

Вообще-то, у католиков празднование Пасхи с куличами не принято, но Стасевичи так долго жили в России, что кое-какие обычаи русских переняли.

Иосифа Альфонсовича в это время в Темникове не было. Он приехал к самому празднику, и когда за праздничным завтраком Янина Владимировна стала подтрунивать над его неудачной покупкой, он рассердился. Тщательно осмотрев бутылочки, он без особого труда определил, что содержимое их совсем не то, что он покупал. Конечно, он догадался, чьих рук это дело.

Вся операция по исследованию ромовой эссенции производилась на глазах порядком-таки перетрусивших ребят и была для них настоящей пыткой. Закончив исследования и убедившись, что «эти обормоты» испортили всю партию, Стасевич не сдержался и основательно отстегал обоих ребят арапником. Однако делал это он не так, как другие отцы и, в частности, поп – отец Кольки Охотского.

Как тот порол своего сына, ребята однажды наблюдали в щёлочку забора. Отец Владимир громким голосом позвал Кольку, и когда тот явился, снял с себя широкий кожаный ремень, высоко задрав при этом рясу, под которой оказались полосатые штаны, заставил Кольку спустить свои штанишки, за ухо подтянул его к себе, зажал его головёнку между своими толстыми коленями и изо всей силы стегал его по голому остренькому задку. После каждого удара на Колькиной заднице вспухал багровый рубец, а сам он издавал какой-то поросячий визг.

Ребята так возмутились видом этой экзекуции, им так стало жалко этого глупого Кольку, что они не выдержали и, схватив несколько сухих и твёрдых, как камень, лошадиных катухов (так называли темниковские ребятишки лошадиный кал, в изобилии валявшийся на никогда не подметавшихся улицах города), начали швырять ими в злого попа. Некоторые из них достигли своей цели, а одним Боря сумел ему попасть даже в лицо, тот громко выругался, и испугавшиеся мальчишки умчались прочь. Их заступничество пользы Кольке не принесло, наоборот, взбешённый отец порол его на этот раз сильнее и дольше.

Так вот, битьё арапником, которое в порыве гнева позволил себе Стасевич, ни в какое сравнение с настоящей поркой поставить было нельзя. Он гонялся по комнате за убегавшими от него ребятами, у которых, однако, хватило ума, чтобы не выбежать вон, и, размахивая арапником, время от времени попадал по кому-нибудь из них. Это было, конечно, больно, но не унизительно, и походило на какую-то игру.

Каждый удар, достигший цели, вызывал крик пострадавшего. На эти крики и поднятый шум явилась Янина Владимировна, потребовавшая немедленного прекращения экзекуции.

Конечно, этим наказание не ограничилось: верный своим принципам, Иосиф Альфонсович заставил ребят все Пасхальные каникулы работать: очищать двор от остатков снега и льда и вывозить всё это на берег Мокши. Одновременно он заставил их и вывезти весь навоз, накопившийся за зиму и сложенный в большую кучу около хлева. Обычно за этим навозом после Пасхи приезжал знакомый огородник и забирал его сам, на этот раз его работу пришлось выполнить ребятам.

Это наказание очень обижало: оно происходило в праздник, во время святой недели, когда все их сверстники, разряженные в новые рубашки, хотя и перешитые из бабушкиных юбок, играли в бабки, катали крашеные яйца, лазили по колокольням и звонили во все колокола многочисленных темниковских церквей (любимое занятие обоих ребят). Они же в старой одежде возили грязный снег, лёд и навоз. Хорошо ещё, что их путь лежал по закоулкам, но и тут мальчишек, не скупившихся на насмешки, было больше чем достаточно. Часто путешествие оканчивалось дракой, и хотя в ней попадало обеим сторонам, но и Борис, и Юра испытывали удовлетворение, что их противники, наряженные для праздника, после очередной схватки чистотой и целостью своих костюмов не могли похвастаться, в то время как Юра и Боря были одеты так, что никакой грязи не боялись. Правда, после драки ездить этим переулком уже было нельзя: попасть в руки рассерженных родителей ничего хорошего не предвещало.

Янина Владимировна неоднократно просила мужа отменить наказание или, по крайней мере, перенести его исполнение на другое время, но Стасевич был неумолим. Как ни странно, сами ребята никаких попыток вымолить себе прощение, чего, может быть, и ждал Иосиф Альфонсович, не делали. А не делали они этого потому, что знали за собой ещё большую вину и втайне боялись, как бы не раскрылась и она. Но эта вторая их проказа, более серьёзная, так, кажется, и осталась нераскрытой. Заключалась она в следующем.

В начале 1921 года по Темникову прошёл слух, что вышел декрет об изъятии у населения всех запасов спирта и вина, если таковые у кого-либо имелись. Этот слух вызвал панику. Забеспокоился и Стасевич. У него, человека, в общем, почти совсем непьющего, ещё с дореволюционных времён имелись запасы вина, а после практической работы его жены как врача сохранилась целая четверть спирта. На всякий случай он решил эти запасы припрятать. Зная, что на молчание ребят можно положиться, он привлёк их к себе в помощники.

На заднем дворе стоял большой старый сарай, он носил громкое название каретника. Конечно, никаких карет там не было, а стояла телега, тарантас и сани. Многие доски из стен сарая повываливались, крыша прохудилась, двери не запирались, но пол оставался ещё довольно целым. Этот-то сарай Стасевич и избрал местом тайного хранения своих запасов спиртного.

При помощи Юры он приподнял несколько половиц, выкопал в разных местах ямки и уложил в них четвертную бутыль спирта, такую же бутыль ещё довоенной водки и несколько мелких бутылок с настойками-наливками. После водружения половиц на место сверху их заставили телегой и тарантасом. Во время этой работы Боря караулил в дверях, чтобы кто-нибудь не увидел их тайных действий.

Глава восьмая

Зима кончилась, и вот ранней весной Юра предложил Боре посмотреть, как перенесли зиму спрятанные бутылки. Они забрались в сарай, приподняли одну из половиц и наткнулись на бутылку со спотыкачем. Оказалось, что зима на неё не повлияла. Тогда решили посмотреть, не испортилось ли от мороза её содержимое, и, прикладываясь по очереди к горлышку, в каких-нибудь десять – пятнадцать минут опорожнили бутылку. Наливка была ароматной, сладкой и вкусной. После выпитого у обоих ребят немного кружилась голова, и стало почему-то очень весело.

Случилось это после окончания ими очередных работ на дворе, перед возвращением домой. Придя в свою комнату, они даже не стали готовить уроки, а сразу завалились спать, так как болела голова и подташнивало. На приглашение Луши ужинать ответили отказом, сославшись на усталость.

Утром все неприятные ощущения прошли, осталось только воспоминание о вкусном сладком напитке. Они решили при удобном случае возлияние повторить. Случай скоро представился.

В одно из воскресений, очистив конюшню и хлев, Юра позвал Борю, носившего наколотые им дрова в комнаты:

– Борис, там была ещё одна бутылка сливянки, давай её попробуем. Принеси большую кружку, что стоит у нас на умывальнике, перельём в неё и будем пить дома понемножку.

Когда Боря вернулся с кружкой, Юра при помощи толстой палки уже приподнял половицу и вытащил бутылку.

– Давай скорей кружку! Никто не видел, как ты её нёс?

– Нет, кажется, никто.

– Сейчас перельём в неё, отнеси её к нам в комнату, поставь в шкаф.

Через несколько минут Боря прошмыгнул в свою комнату, осторожно неся почти до краёв наполненную наливкой из слив большую эмалированную кружку.

Затем он вернулся в сарай. Юра в раздумье стоял над поднятой половицей и смотрел на пустые бутылки от спотыкача и сливянки, уложенные на их места. Подумав, он сказал:

– Нет, так не годится – папа догадается. Само вино вытечь не могло. Сделаем вот что: принеси-ка два небольших полена, – обернулся он к Боре.

Тот, привыкший беспрекословно повиноваться старшему другу, через несколько секунд подавал ему два больших полена, хотя ещё и не понимал, зачем они были нужны.

Юра положил поленья сверху обеих бутылок и, осторожно придерживая, опустил половицу на место.

– А ну-ка теперь прыгни на половицу!

Боря не решался:

– Ведь бутылки раздавлю.

– Ну и что же, ведь они пустые. Прыгай, тебе говорят, пока никто не пришёл!

Боря прыгнул, раздался несильный треск раздавленного стекла, Юра удовлетворённо хмыкнул:

– Вот теперь хорошо.

Затем он приподнял половицу, велел Боре забрать и унести поленья, заровнял оставленные ими вмятины в земле и опустил половицу на место.

– Теперь никто не догадается, – пробормотал парнишка и отправился домой. Дело это происходило в ясный весенний день почти сразу после завтрака. Дома выпили по хорошему глотку сливянки, оказавшейся на вкус ещё лучше, чем спотыкач. Проведя дообеденное время в разных занятиях, они не заметили, как подошло время обеда и их позвали в гостиную, которая уже давно служила и столовой, где в праздничные дни вся семья обедала вместе. За обедом Иосиф Альфонсович сказал:

– Погода сегодня хорошая, прогуляйтесь-ка, отнесите на почту моё письмо в Москву: прошу Фаню Владимировну (так звали сестру его жены) узнать в Польском посольстве, как наши дела, что-то они долго тянут. Письмо важное, посылаю его заказным. Сдадите – возьмите квитанцию.

Взяв письмо, ребята отправились в свою комнату. А что если в их отсутствие отцу придёт в голову мысль заглянуть в шкаф? Там предательски пахло вином, и ему ничего не стоило бы в кружке обнаружить сливянку. Тогда все придуманные Юрой ухищрения будут ни к чему. Нет, оставлять вино нельзя, а куда его девать – только выпить.

Так, почти одновременно, подумали оба и, конечно, не замедлили привести в исполнение свои мысли. По очереди отхлёбывая сладкую, крепкую жидкость, за какие-нибудь три-четыре минуты они опорожнили кружку, выпив на двоих почти бутылку наливки. Затем кружку старательно вымыли и поставили на умывальник.

В этот раз они поглощали алкоголь не на пустой желудок, а после сытного обеда, поэтому он на них произвёл менее быстрое и заметное действие, и кроме небольшой приподнятости настроения они пока ничего не чувствовали.

На улице было тепло, светило яркое солнце, снег во многих местах уже стаял, по всем дорогам и дорожкам текли бесчисленные ручьи и ручейки, в которых их сверстники устраивали запруды, пускали корабли и где, конечно, оба друга с удовольствием бы побаландались. Но дело было прежде всего. Оба мальчугана бежали по улице, торопясь скорее выполнить поручение. Идти было довольно далеко.

Почему-то в первые годы после революции различные темниковские учреждения никак не могли надолго обосноваться на одном месте. И если городская управа, существовавшая до революции, провела в одном доме всё время своего существования, то уездный исполком за три года успел сменить, кажется, пять мест. В подражание ему меняли своё место пребывания и другие учреждения. Так, и почтовое отделение, переезжая несколько раз с места на место, в конце концов обосновалось в одном из крыльев бывшей уездной управы, находившейся от дома Стасевичей почти за три версты, то есть на противоположном конце города.

Расстояние ребят не пугало, и они весело бежали по подтаявшим дорогам, временами попадая ногами в бесчисленные лужицы и обдавая при этом друг друга солидными порциями грязных брызг. Если бы они были в более трезвом состоянии, они шли бы аккуратнее, но в этот день им, наверно, было и море по колено. Впрочем, они очень скоро не замедлили доказать справедливость этой пословицы.

Добравшись до почты и сдав письмо, они отправились в обратный путь и тут заметили, что с ними творится что-то неладное: то ли подействовала духота помещения, где им пришлось простоять в очереди полчаса, то ли пришло время действия алкоголя, но их, что называется, развезло: ноги перестали хорошо слушаться, и Боре почему-то ужасно захотелось громко петь, а Юра, вообще-то, сдержанный и дисциплинированный в поведении на улице, не только ему не препятствовал, а ещё и подтягивал. Так и брели они, взявшись за руки, пошатываясь и громко напевая мотив какого-то весьма популярного в то время марша, старательно изображая игру различных духовых инструментов. Прохожие с удивлением поглядывали на них, не зная, чему приписать их необычное поведение.

Надо сказать, что в то время пьяного человека на улице и из взрослых-то встречать приходилось редко, а тем более среди подростков. Так что мысль об опьянении почти ни у кого из встреченных ими не возникла. Некоторые даже думали: «Не тифом ли заболели эти ребята?» К их счастью, никого из знакомых Стасевичей они на этом обратном пути не встретили.

Народу на улице было много. Благовестили к вечерней: шли в различных направлениях, торопясь каждый в свою церковь, богомольцы. Рабочие и служащие вышли на прогулку, и почти у каждого ручейка толпились ватаги ребятишек, оглядываясь на шумное шествие наших друзей. А те, не замечая всеобщего внимания, которым их одаряли встречные, ещё громче пели свой марш и ещё яростнее шлёпали по встречавшимся лужам.

Если туда они шли по Гимназической улице, пересекая базарную площадь в самом верху, а дальше через Новую площадь по улице, после революции названной улицей Ленина, то обратно, пересекая Новую площадь, они пошли другим путём: спустились вниз и, миновав собор, направились к базарной площади, чтобы пересечь ее внизу, а затем, поднявшись по Овражной улице, выйти на свою – Бучумовскую почти напротив дома Ромашковичей.

Как всегда, весной по базарной площади, собирая грязь, талые воды и навоз со всех верхних улиц, бурным потоком тёк самбег, то есть довольно широкий мутный поток, уносивший свои грязные воды прямо на лёд ещё не вскрывшейся Мокши. И как всегда, в двух или трёх местах через него были положены узенькие деревянные мосточки, служившие средством переправы для пешеходов.

Когда ребята шли на почту, они и переходили самбег по таким мосточкам. Возвращаясь другой дорогой и подойдя к потоку, они обнаружили, что в нижней части мосточков не было – они были смыты в Мокшу. Какие-то люди, наверно, посланные исполкомом, баграми пытались подтянуть доски к берегу, но это им не удавалось: в месте впадения самбега в Мокшу образовалась большая промоина – полынья.

На берегу протока стояла довольно большая толпа ребят и взрослых, обсуждавших происшествие и сетовавших на то, что теперь придётся подыматься кверху, к началу площади и переходить поток по мосткам, сохранившимся в его верховьях.

Услышав эти разговоры, наши друзья, находясь в определённом и неосознаваемом ими опьянении, не могли не прореагировать на происходящие разговоры:

– Вот ещё, – заявил Боря, – была нужда, крюк больше версты делать! Что мы, здесь что ли не перейдём? Подумаешь, какая река…

Услыхав такое хвастовство, большинство ребят закричало:

– Ишь ты, какой храбрец выискался! А ты попробуй, сразу в Мокше очутишься.

Но Боря и Юра были в таком состоянии, что их ничего не страшило и, невзирая на предостережения взрослых, правда, сделанных не очень-то серьёзно, которых, видимо, и самих забавляло поведение двух сорванцов, смело ринулись в бурные струи самбега. Ширина потока в этом месте достигала примерно двух сажень, глубина его в самом глубоком месте доходила Боре немного выше колен, а у Юры – и того меньше, но сила течения была так велика, что пересечь его по прямой оказалось делом трудным.

Сносимые течением, чуть не падая, но продолжая держаться за руки и петь свой марш, ребята под смех и улюлюканье собравшихся уже на обоих берегах мальчишек и взрослых храбро преодолели препятствие. Им пришлось пройти по воде, конечно, не две, а, пожалуй, целых пять саженей, и выбрались они на берег не только мокрые почти по пояс, но и невероятно грязные (вода самбега чистотой не отличалась). Вид у них был довольно плачевным, и появление их зрители встретили дружным хохотом. Однако купание это пошло им на пользу: они полностью избавились от хмеля. Выбравшись на сухое место, осмотрев друг друга, не обращая внимания на насмешки окружающих, они бегом помчались домой. Их заботой теперь было как можно скорее добраться до дома, причём так, чтобы не попасться на глаза никому из знакомых.

По случаю воскресенья и предстоящего путешествия через весь город им было разрешено надеть свои новые костюмы, недавно сшитые из привезённой из Москвы «чёртовой кожи», и новые ботинки. После купания в самбеге все эти обновы выглядели более чем плачевно. Необходимо было как можно скорее привести их хотя бы в мало-мальски приличный вид.

О том же, что они искупались в ледяной воде и ещё около получаса будут находиться в мокрой одежде, могут простудиться и заболеть, они даже и не думали: порча костюмов и обуви страшнее.

В свою комнату им удалось проскользнуть незаметно, разуться и раздеться было делом одной минуты, но у Бори не имелось запасного белья, так что старые рваные штаны и рубаху ему пришлось надеть на голое тело, ноги сунуть в валенки.

Около часа ребята чистили свою новую одежду, затем всё развесили и разложили около горячей печки. Чтобы не возбуждать нежелательных расспросов, им пришлось, сославшись на большое количество уроков, весь вечер просидеть в своей комнате.

Обычно в таких случаях их никто не тревожил, и Иосиф Альфонсович, зайдя к ним вечером, чтобы взять квитанцию на письмо, увидел её лежащей на столе, куда она была положена Юрой, и вышел из комнаты, не заметив развешенного для просушки ребячьего гардероба.

Это глупое купание для здоровья ребят, к счастью, никаких дурных последствий не оставило. Но они оба поняли, что их поведение явилось следствием сливянки и что, очевидно, это страшная вещь, если даже Юра не сумел удержаться от глупостей.

Неприятное впечатление от этой истории осталось памятным для них обоих, и, пожалуй, именно оно повлияло на то, что ни один, ни другой впоследствии к спиртным напиткам пристрастия не имели.

Чтобы уже покончить с этой спиртной историей, нужно рассказать о судьбе и остальных бутылок. Юру и Борю они больше не привлекали, но Иосиф Альфонсович, убедившись в ложности распространявшихся слухов, решил все спиртные напитки из тайников извлечь и убрать в кладовую. К этой работе он опять привлёк ребят, которые, помогая ему поднимать половицы и вытаскивать сохранившиеся бутылки и четверти, чувствовали себя не в своей тарелке: они боялись, что и эта их проделка откроется, и тогда им не избежать нового и, вероятно, более сурового наказания.

Но их страхи оказались напрасными. Всё обошлось благополучно. После того, как были извлечены целыми обе четверти со спиртом и водкой, Стасевич наткнулся на лопнувшую бутылку, в которой ранее был зверобой. К этой настойке ребята никакого касательства не имели. Иосиф Альфонсович тщательно обследовал место, где лежала бутылка, и пришёл к выводу, что зимой выкопал не очень глубокую ямку, и когда затем ходили по полу, доски раздавили бутылку.

Придя к такому выводу, он не очень удивился, обнаружив и ещё две раздавленные бутылки среди целых, и только пожалел о сладком вине, заключавшемся в них. Винил он в происшедшем себя да тех идиотов, которые распространяют лживые слухи.

А в это время ребята уже увлеклись новой идеей – они делали собственную динамо-машину. В этом году Юра по физике заканчивал изучение электричества. Тогда этот раздел в средней школе завершался темой устройства динамо-машины. Конечно, у него возникло желание сделать действующую модель самому. Как всегда, главным помощником в его работе явился Боря. В период приключения с самбегом они как раз и были заняты этой интересной работой.

Материалом для изготовления прибора послужили два старых телефонных аппарата, выпрошенных у отца. Ещё перед войной, стараясь идти в ногу с прогрессом, Иосиф Альфонсович провёл в своём лесничестве между лесниками и конторой телефонную связь. И когда в близлежащем Темникове ещё и в помине не было телефонов, в Пуштинском лесничестве с каждым лесником была телефонная связь.

Аппараты портились, мастеров по их ремонту не было, и чаще всего они заменялись новыми. К 1921 году в кладовке лесничества их уже валялось штук десять.

Через месяц динамо-машина была готова. Она работала, давала ток, но своих творцов не удовлетворяла не тем, что её мощность была невысока, так же, как и сила тока, а тем, что приводилась она в движение человеческими ногами при помощи привода от токарного станка. А так как усилия, прилагаемые работавшим, не были, да и не могли быть, достаточно равномерными, то даваемый машиной ток был или слишком силён, или, наоборот, слишком слаб, и присоединённые к ней осветительные лампочки то вдруг вспыхивали ярким светом, рискуя немедленно перегореть, то еле светились. Качали педали Боря с Юрой по очереди, сами при этом занимаясь приготовлением уроков или чтением, и увлекаясь, забывали обязанности качальщика. Забывшему напоминалось о его обязанностях соответствующим тумаком, на который следовала сдача, и в конце концов свет гас совсем, а ребята вместо занятий катались по полу, сцепившись в очередной схватке.

Так как от динамо провода были проведены в гостиную, где торжественно водрузили лампочку, чему, кстати сказать, все обрадовались, то всякий перерыв в свете сразу обнаруживался. Вначале это приписывали неисправности проводки или лампочки, но когда однажды во время такого перерыва Янина Владимировна зашла в комнату и увидела своих сорванцов, катающихся по полу, она убедилась, что этим электрикам доверять нельзя и вернулась к керосиновому освещению. Кроме того, наступила весна, дни удлинились, и надобность в искусственном освещении отпала.

Мокша вскрылась на второй день Пасхи. Быстро взломался лёд и пошёл вниз, затем так же быстро стала прибывать вода. В этом году река разлилась очень сильно, затопило не только дома, стоявшие около моста, но и почти всю базарную площадь, лавки, торговые ряды и даже дома, стоявшие вокруг площади. Многим жителям пришлось переселяться к родственникам или знакомым, жившим в верхней части города, нижние дома оказались в воде. Пострадала от этого наводнения и Неаскина – дом её хозяйки тоже затопило. Хозяйка выехала к своим родственникам куда-то на Напольную улицу. Елену Болеславовну приютили Армаши, отведя ей и Жене одну из комнат в своей и без того небольшой квартирке. Свой переезд при наводнении эта беспечная женщина обставила так, что увезла свою и Женину одежду и немного посуды. Мебель же, перевезённую в своё время из квартиры Марии Александровны, оставила, не подумав о том, чтобы её сохранить, хотя хозяйка и предлагала ей вывезти всё вместе со своей обстановкой. В результате вся мебель, в большинстве старинная, резная, точёная, отделанная красными деревом, после наводнения пришла в полную негодность.

Поселившись в квартире Армашей, Елена Болеславовна быстро обжилась и стала считать отведённую ей комнату чуть ли не собственностью. Ей было очень удобно: имевшаяся у Армашей прислуга обслуживала и новую жиличку, последней это ничего не стоило. Женя тоже была всегда под присмотром, и мать могла не беспокоиться за неё, если ей приходилось работать по вечерам. Очень часто обе они пользовались и питанием у своих хозяев.

Наводнение уже давно кончилось, все жители вернулись в свои дома, вернулась и хозяйка Неаскиной. Она привела в порядок дом, комнату своей квартирантки и даже по возможности просушила, вычистила и при помощи знакомого столяра отремонтировала брошенную той мебель, а Елена жила себе да жила у Армашей, и даже не думала переезжать в свою квартиру.

Маргарита Макаровна со свойственной ей деликатностью и особым расположением к семье Марии Александровны Пигуты не осмеливалась требовать выезда жилички, хотя та всё более и более начинала стеснять их семью, и если и роптала на чересчур уж бесцеремонную знакомую, то очень робко, и, главным образом, беседуя с членами своей семьи.

От одного из них, а именно от Володи, о затруднительном положении Армашей узнал Борис. Он считал свою тётку главной причиной болезни, а затем и смерти его любимой бабуси. Он помнил, как во время их совместной жизни тётя Лёля постоянно обижала и его, и бабусю несправедливыми упрёками, а иногда и просто бранью. Не мог он забыть также и того, что она, единственный родной ему человек в Темникове после смерти бабуси, не только не позаботилась о нём, а наоборот, хотела его лишить даже той новой семьи, которую он нашёл у Стасевичей. Ведь именно она предлагала Янине Владимировне отдать Борю в приют.

Он, конечно, возмутился её нахальством.

– Видишь, пустили её как добрую, на время несчастья, а она поселилась как в своём доме, заняла папину комнату, тому теперь и заниматься негде, да ещё и командует всеми, а от этой Женьки прямо житья нет, – жаловался Володя своему приятелю.

Выслушав сетования своего друга, Борис со свойственной его возрасту непосредственностью решил помочь Армашам, а так как дерзости ему было не занимать, то однажды, будучи у Володи, когда в гостиной вместе со всеми взрослыми сидела и его тётка, а ребята играли в какую-то игру на полу, он вдруг совершенно неожиданно и как будто наивно спросил:

– Тётя Лёля, а почему ты не уезжаешь к себе домой? Разве ты не видишь, что нам из-за тебя теперь с Володей на полу играть приходится? Ведь все уже давно переехали. Или тебе нравится в чужой квартире жить?

Вопрос мальчишки прозвучал так неожиданно и был поставлен так прямо, что произвёл впечатление разорвавшейся бомбы.

Несколько мгновений все ошеломлённо молчали, и когда, опомнившись, Маргарита Макаровна попыталась что-то сказать, чтобы смягчить жёсткость и прямоту вопроса, Елена Болеславовна, позеленев от злости, прервала её:

– Не успокаивай меня, Маргарита, этот негодный мальчишка всегда мне устроит какую-нибудь пакость! Скажи, пожалуйста, тебе-то какое дело, что я здесь живу? – обратилась она к Боре. – Чего ты свой длинный нос суёшь не в свои дела? Или тебя попросили заступником быть? Не беспокойся, уеду хоть завтра!

Тут уж не выдержал и Володя Армаш, он вскочил с пола, запрыгал, захлопал в ладоши и весело закричал:

– Завтра?! Вот хорошо-то! Пожалуйста, переезжайте, мы будем очень рады!

И хотя Алексей Владимирович и Маргарита Макаровна сердито зашикали на сына, было уже поздно. Разгневанная и обиженная Неаскина вскочила со стула, схватила за руку моментально заревевшую Женьку и скрылась в отведённой ей комнате. Некоторое время слышались её торопливые шаги, шум швыряемых вещей и рёв Жени, потом всё стихло. Маргарита Макаровна хотела было пойти за ней, чтобы извиниться за выходку Бори и сына и успокоить её, но Алексей Владимирович удержал.

– Устами младенца глаголет истина. Немножко грубо, но справедливо.

На следующий день после этого происшествия Елена Болеславовна оставила квартиру Армашей. Для перевозки вещей ей пришлось попросить помощи у Стасевичей. Боря запряг Рыжего в телегу, помог погрузить нехитрые пожитки и, так как на телеге ещё оставалось место, милостиво разрешил сесть и Женьке.

Об этом случае Маргарита Макаровна сочла своим долгом рассказать Стасевичам, но так как те не очень-то любили Елену Болеславовну, то только посмеялись над очередной Борькиной выходкой.

Вскоре после того, как начала спадать вода в Мокше, а река входить в берега, в Темников впервые за всю историю его существования приплыл настоящий пароход. Это было чрезвычайное событие.

Маленький буксирный пароходик поднялся вверх по Оке, по Цне и, наконец, по Мокше. Он притянул в Темников очень большую, по понятиям жителей городка, баржу, нагруженную керосином в железных бочках, постным маслом, мануфактурой, сахаром, гвоздями, кожей и многими другими товарами.

Прибытие парохода для Темникова – событие совершенно необыкновенное. На берегу реки, где наскоро были сооружены деревянные помостки, изображавшие пристань, не обращая внимания на непролазную грязь, целыми днями толпился народ и, конечно, в первую очередь, мальчишки. Среди последних Борис Алёшкин был одним из самых уважаемых лиц: он не только видел большие пароходы, но даже и не один раз плавал на них. Он с видом заправского специалиста объяснял окружавшим его товарищам назначение различных видимых частей парохода.

После выгрузки на баржу и пароход погрузили привезённые с кирпичного завода кирпичи и много мешков муки, хранившейся в одном из сараев на базаре.

Прибытие и стоянка парохода Боре, кроме почёта, принесла немало и огорчений. Среди его слушателей имелись скептики, которые не только не верили тому, что он плавал на пароходе, но даже и тому, что он когда-нибудь видел их раньше. Конечно, правоту ему приходилось доказывать и словами, и путём физического воздействия. Такой способ доказательства не всегда кончался благополучно: скептики, объединившись, бросались на Борю, его сторонники защищали приятеля, начиналась всеобщая драка, которую приходилось разнимать взрослым. Впрочем, это не мешало спорщикам через несколько минут собраться вновь и обсуждать все достоинства и недостатки нового для них сооружения с прежним пылом.

Однако всё на свете проходит, и часто быстрее, чем мы этого хотим.

У Бори только что начали налаживаться связи с одним матросом, который даже разрешил мальчику побывать на палубе буксира, чем высоко поднял его авторитет в глазах товарищей, но всё вдруг внезапно оборвалось.

Придя в одно прекрасное утро на берег Мокши, все увидели, что ни парохода, ни баржи нет. Самое обидное было то, что все прозевали момент отплытия, а посмотреть его очень хотелось. Пароход уплыл, но, как оказалось, он всё же запоздал: вода в Мокше «уплыла» ещё быстрее. Через некоторое время стало известно, что и пароход, и баржа застряли где-то у впадения Мокши в Цну, и чтобы их вызволить, пришлось большую часть грузов разгружать, а затем грузить снова. Видимо, это и послужило поводом для того, что больше в Темников пароходы не приходили.

В это же лето в семье Стасевичей произошло ещё одно небольшое, но почему-то врезавшееся в память Алёшкина событие.

Собираясь выезжать из Темникова, Стасевичи понемногу начали ликвидировать своё хозяйство: распродали почти всю пасеку, сократили посадку овощей в огородах, перестали сеять злаки. Всё это привело к тому, что с начала летних каникул у ребят появилось много свободного времени, которое они по-прежнему проводили в лесничестве. Много бродили по лесу, купались в озере и даже умудрились починить одну из брошенных монахами лодок и покататься на ней. Найдя в сарае около озера старые рыбацкие сети и починив их при помощи суровых ниток, выпрошенных у Арины, они соорудили небольшой бредень.