Борис Алексин Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 1

Часть первая

Вместо предисловия

Уважаемые читатели!

Все события, описанные в этой книге, действительно были. Большинство географических мест, в которых происходили эти события, также соответствуют действительности. Но имена и фамилии участников мною изменены точно так же, как и номера воинских частей и подразделений. Написанное – не очерк, не историческое исследование, а продолжение описания жизни одного человека, так или иначе связанных с ним людей и событий, в которых ему довелось участвовать. Именно поэтому всё, что происходило в тылу и на фронте, характеристики разных людей, с которыми нам предстоит встретиться, показаны так, как они представлялись герою, жизнь которого послужила основной канвой нашего романа.

Борис Алексин

Глава первая

Война для Бориса Яковлевича Алёшкина и его семьи явилась такой же неожиданностью, как и для большинства советских людей. Радиоприёмника у них не было. Вообще, в это время в таких местах, как станица Александровка, эта вещь была редкостью, а в семье Алёшкина, которая только год назад приехала в станицу и ещё до сих пор не могла устроиться по-настоящему даже с жильём и одеждой, конечно, пока о радиоприёмнике нечего было и мечтать. Во всей Александровке в это время насчитывалось всего два приёмника: один у учителя немецкого языка – плохонький батарейный Би-234, и другой у главного инженера Крахмального завода. Газеты в Александровку привозили с двух-, а иногда и с трёхдневным опозданием – как-никак станица находилась от районного центра и железнодорожной станции более чем в восемнадцати километрах. Правда, иногда почту привозили из Муртазова люди, ходившие туда на базар, но в этот день случилось так, что никто из знакомых на базар не пошёл, да и сами Алёшкины были дома.

Воскресенье 22 июня 1941 года было прекрасно – летний, тёплый, ясный день. Солнце высоко стояло над горизонтом, когда Борис Яковлевич поднялся с постели и, закурив, присел на крыльце, выходившем в их маленький огород. Было уже жарко. Девочки давно убежали на Лезгинку, где привыкли пропадать целыми днями. Екатерина Петровна что-то варила на кухне, домработница Нюра, как всегда в воскресенье, была выходной.

Он сидел один и думал: «Ну, кажется, жизнь начинает налаживаться. Работа на участке и в больнице идёт хорошо, среди населения удаётся завоевать определённый авторитет, и даже с переломами стали теперь чаще обращаться ко мне, чем к деду Елисею, «костоправу», который до сих пор пользовался здесь такой популярностью, что за помощью к нему даже сам секретарь райкома обращался. Хлопоты о пристройке к больнице, помещения для операционной и хирургической палаты тоже пока успешны. Райздрав выделил деньги, а с председателем колхоза договорились о материалах и рабочей силе. Вчера уже закончили кладку фундамента под пристройку. Если так дело пойдёт и дальше, то к осени строительство закончат, тут строят ведь быстро. Саман, из которого будут класть стены, уже завезли (ведь и вся больница тоже из самана). Вот, пока ещё леса на стропила и балки не хватает, да как бы директор завода не подвёл с черепицей на крышу. От него ведь всего можно ожидать, самодур порядочный. И Катю опять стал терзать. Последнее время чуть ли не каждый вечер на работу вызывает. А сам, как она говорит, пристаёт с ухаживанием. Надо будет с секретарём партячейки поговорить, Пряниным. Он сумеет как-нибудь обуздать этого Текушева. Ну да ладно, это как-нибудь утрясётся. В общем-то, всё идёт неплохо. Вот, огород посадили, теперь уже за каждой мелочью ни в колхоз, ни на базар бегать не надо, всё своё. Огурцы и помидоры посеяли, а редиску давно уже едим, скоро и картошка своя будет. Яйца тоже уже свои. Кур Катерина и Нюра развели десятка полтора. Осенью Катя поросёнка приобрести собирается. Хорошая она у меня, – думал Борис, – и на работе за двоих работает, дома большое хозяйство ведёт и детей ещё обшивает, а ведь их трое». И он подумал о своих сорванцах: «Старшей Аэлите уж тринадцатый год идёт – совсем барышня. Ну, а две других– шестилетняя Нина и четырёхлетняя Майя – ещё маленькие, а от старшей не отстают: Эла на Лезгинку – и они за ней; Эла на шелковицу лезет – и они карабкаются (особенно младшая), Эла в колхозный виноградник – и эти туда же! Сейчас, летом, в тихой и солнечной станице, в этом благодатном кавказском климате, они живут, как молодые зверята…»

Его мысли прервала Катя:

– Борис, ты что же, встал, а завтракать не идёшь? Иди умывайся, да садись за стол. Я пирожков напекла. Девчата уже давно поели и на Лезгинку убежали, я с ними перекусила. Ешь побыстрее, и мы сходим на речку искупаться, а то опять в больнице, наверно, застрянешь. Выходных-то для тебя нет. Или ещё, может быть, кто-нибудь позовёт на дом, тоже ведь побежишь.

Борис Яковлевич схватил за руку подошедшую жену и потащил её к себе:

– Подожди, садись-ка рядом, смотри, как у нас всё поспевает! Давай посидим немножко… Вот, докурю и пойдём.

– Да! – ответила Катя, садясь рядом с мужем на ступеньку крыльца. – У нас здесь хорошо. Воздух чудесный, а ты вместо того, чтобы дышать им, только и знаешь, что куришь!

Борис виновато улыбнулся, притянул к себе ближе севшую рядом жену, обнял её за тонкую, почти девичью талию (и непохоже, что троих родила), и только собрался её поцеловать, как вдруг с улицы раздалось:

– Эй, Алёшкины, все милуетесь? А того и не знаете, наверно, что у нас война!

Это кричала жена главного инженера завода Нина Васильевна Комова. Она торопливо и озабоченно шагала к рыночной площади, где была лавка сельпо.

Оба супруга несколько мгновений растерянно смотрели друг на друга, затем вскочили и бросились на улицу. Остановив её, стали с нетерпением расспрашивать:

– Какая война? С кем?

– Да вы что, на самом деле, ничего не знаете? – удивилась та. – На нас напали немецкие фашисты. По радио выступал Вячеслав Михайлович Молотов. Я всего не слышала, но, кажется, немцы бомбили Киев, Минск, ещё какие-то города. В четыре часа будет на заводе митинг, по телефону позвонили из Майского – кто-то из района приедет.

– Как немцы?! – недоумевал Борис. – Я только позавчера читал в газете сообщение ТАСС, что немцы на нас не могут напасть, поскольку у нас с ними заключён договор о ненападении. Да и товарищ Сталин не раз говорил, что в ближайшие годы войны не будет. Ничего не пойму!

Катя молчала. Она стояла, опустив руки, в глазах её блестели слёзы.

– Ну, я побегу искать ребят, сейчас лучше, чтобы они дома были, – наконец сказала она.

Нина Васильевна тоже заторопилась.

– Я в магазин, надо сахару купить.

Борис и Катя переглянулись. Им тоже не мешало кое-чего подкупить, да не на что было. Зарплату за этот месяц они ещё не получали, выдача была после 25-го, а сегодня было только ещё 22-е, и, как всегда перед получкой, денег дома почти не осталось.

– Ну ладно, пойду в больницу.

Борис Яковлевич зашёл домой, умылся, накинул пиджак, схватил с тарелки ещё не остывший пирожок и, закурив на ходу, направился в больницу.

По дороге он встречал или обгонял группы станичников, которые оживлённо обсуждали услышанное. Видимо, известие о войне теперь дошло и до большинства населения станицы. Женщины с кошёлками и сумками торопились к сельпо, и когда Борис проходил мимо лавки, около неё стояла уже порядочная очередь. Каждый, у кого были деньги, торопился запастись мылом, керосином, спичками, солью, сахаром, а кое-кто и мануфактурой.

Только взглянув на эту очередь, Борис понял, что, видимо, действительно в ближайшее время что-то серьёзно изменится. Но больше всего его беспокоило, как бы с этой войной не прекратилось строительство больницы, ведь и так вопрос о возведении пристройки удалось пробить в райисполкоме, в сельсовете, на правлении колхоза и в дирекции завода с большим трудом, а что же будет теперь? Любой из этих руководителей может, сославшись на войну, не дать денег, материалов и людей. «Опять всё сорвалось!» – с горечью подумал Борис.

В эти первые минуты как-то ни о чём более страшном и важном, что несла с собой война, он даже не подумал. Бывает, что человек, поглощённый своими мыслями и заботами, важными для него или его работы, не видит из-за них крупных и даже крупнейших событий. Так получилось и с Алёшкиным.

Сделав обход в больнице и успокоив больных и дежурный персонал, Борис Яковлевич часа в два дня вернулся домой. Катя и ребятишки уже ждали его. Первый вопрос, с которым к нему обратилась старшая дочка, сразу же огорошил и изумил его, она спросила:

– Папа, а ты идёшь на войну?

До сих пор он об этом ни разу не подумал. Увидев встревоженный взгляд жены, он опустил голову и задумался: «А в самом деле, я-то как? Меня-то возьмут в армию? Мне уже 34 года, неужели такой возраст брать будут? Хотя ведь я врач, тут возраст большой роли не играет. Что же ответить Эле?»

Борис сел на стул и, как всегда в затруднительных случаях, достал папиросу и стал её мять пальцами:

– Как тебе сказать, дочка? Может быть, и пойду, если понадоблюсь, но я думаю, что с этими обнаглевшими фашистами наша Красная армия и без меня справится. Ну да ладно, нечего сейчас раньше времени об этом думать, давайте-ка обедать! – и подхватив обеих младших дочек на руки, Борис Яковлевич пошёл к столу.

На митинге в заводском клубе, на который Борис и Катя пошли сразу же после обеда, они узнали подробности о вероломном нападении фашистов, о бомбёжке наших городов, о первых жертвах, о том, что Красная армия в некоторых местах вынуждена была пустить врага на нашу территорию. Но выступления, как представителя района, так и местных руководителей звучали достаточно бодро и оптимистично, это успокоило почти всех. Большинство склонялось к тому, что наша могучая армия разобьёт зарвавшихся немецких фашистов так же, как она это сделала с японскими самураями на Хасане и Халхин-Голе и с финскими бандитами на их пресловутой линии Маннергейма. Ну, может быть, тут потребуется немного больше времени, только и всего!

С митинга возвращались вместе с Пряниными, которые жили неподалеку от Алёшкиных. Женщины шли впереди и беседовали о чём-то своём, домашнем, а Фёдор с Борисом – сзади. Прянин сказал:

– Боюсь, доктор, что положение гораздо серьёзнее, чем можно было ждать по выступлениям представителя из райкома. Конечно, в панику кидаться нечего, но, наверное, и тебе, да и мне (ему было около 40) повоевать тоже придётся.

Вскоре они разошлись по домам. Было уже поздно. На небе сияли крупные яркие южные звёзды, небо выглядело чистым-чистым. Тишина, не слышно девичьих песен, которые обычно воскресными вечерами раздавались в станице, когда девушки и парни бродили группами и парочками чуть ли не до рассвета. Кое-где тихонько лаяли собаки. Ветра не было, и даже листья на большой шелковице, раскинувшейся над крыльцом, на котором уселись, прижавшись друг к другу, Алёшкины, не шелестели. Детишки и вернувшаяся после обеда от своих Нюра уже спали.

Борис и Катя молча сидели, и каждый думал свою невесёлую думу. А вокруг было так тихо, так спокойно, что даже не верилось, что где-то на нашей земле в этот момент рвутся снаряды и бомбы, раздаётся треск ружейных и пулемётных выстрелов, и слышатся стоны и крики раненых. А ведь всё это уже было, и было в таких масштабах, о которых большинство населения советской страны, в том числе и Алёшкины, даже и не предполагали.

Просидев молча около получаса, во время которого Борис выкурил штуки три папирос, они собрались идти спать, как вдруг на улице послышался шум подъезжающей машины. Она осветила фарами пустынную улицу и остановилась у ворот. Сейчас же кто-то застучал в запертую калитку. Борис подошёл к воротам. Он подумал, что кто-нибудь из местного начальства заболел, и за ним прислали машину.

– Кто там? – окликнул он стучавшего.

– Из военкомата, – ответил незнакомый голос.

Борис отпер калитку. Показался молоденький лейтенант, одетый в новую летнюю форму, вместе с Борисом они вошли в дом. Электрического света уже не было (в Александровке свет, идущий от электростанции Крахмального завода, гасился в 12 часов), пришлось зажечь лампу.

Лейтенант открыл полевую сумку, достал из неё небольшую разносную книгу, в которой было заложено несколько запечатанных пакетов, и один из них подал Борису:

– Вы доктор Алёшкин? Распишитесь.

Борис торопливо вскрыл пакет. Катя с испугом глядела на лейтенанта и на мужа. В пакете была повестка, подписанная военкомом, которой врач Алёшкин вызывался в военкомат для участия в работе призывной комиссии. Явка была назначена на 10 часов 23 июня. Борис, передав повестку Кате, расписался в книжке лейтенанта, который, козырнув, торопливо покинул дом. Через несколько минут на улице вновь зашумел мотор машины, блеснули фары, и затем всё стихло. Прочитав повестку, Катя встревоженно спросила:

– Как ты думаешь, Борька, это надолго?

– Не знаю, – ответил он. – Думаю, что на неделю, может быть, на две. Вот, на кого больных брошу, прямо не знаю. Ты завтра сходи к Афанасию Петровичу (фельдшеру участка, замещавшему Бориса на его выходных). Скажи, что я в Майском работать буду, пусть за меня занимается больницей. А сейчас давай спать, а то завтра надо вставать рано, как бы не опоздать. С военкомом шутки плохи!

На следующий день, воспользовавшись попутной полуторкой, ехавшей с Крахмального завода, Алёшкин прибыл в Майское в девять утра. Возле военкомата толпилось человек 30 народа, преимущественно молодёжь 23–25 лет. Борис Яковлевич прошёл внутрь здания, там тоже было много людей. Протолкавшись сквозь толпу, он постучал в кабинет военкома, по-военному отрапортовал:

– По вашему приказанию врач Алёшкин прибыл.

В кабинете военкома сидело уже несколько врачей, в том числе и заведующий районным отделом здравоохранения. Военком встал, поздоровался за руку с Борисом Яковлевичем и сказал:

– Ну вот, все и в сборе, – затем обратился к нему. – Придётся поработать. Вот, почитайте приказ наркома обороны.

Пока Борис знакомился с приказом, военком и врачи вышли в одну из соседних комнат – кажется, это была одна из самых больших комнат в здании военкомата – и стали расставлять там стулья, столы и скамейки. Уже через час медицинская комиссия работала.

В копии приказа, прочитанном Алёшкиным, скупо говорилось о внезапном нападении фашистских войск на территорию Советского Союза, в связи с чем правительство сочло необходимым провести мобилизацию запаса первой очереди в ряде военных округов, в том числе и Северо-Кавказском. Вследствие этого райвоенкому предписывалось провести комиссование подлежавших мобилизации возрастов и направить людей, признанных годными, в указанные в приложении места; тех же из мобилизованных, кто имел мобпредписания на руках, обеспечить необходимыми проездными документами.

До прошлого года мобилизационное предписание, как у лейтенанта запаса, было и у Бориса, но когда он вернулся с курсов усовершенствования врачей, то в начале 1941 года военком его отобрал, объяснив, что с присвоением медицинского звания будет выдано новое мобпредписание.

Среди мобилизуемых было много таких людей, которые вообще в кадрах армии до этого не служили, а проходили только допризывную подготовку и территориальные сборы.

Работы у комиссии было много. Алёшкин вспоминал эти восемь дней, как какой-то сплошной поток голых тел, основная масса которых уверяла врачей, что никаких заболеваний у них нет, и что они могут служить в любых частях Красной армии. Врачам стоило большого труда убедить какого-нибудь больного туберкулёзом или тяжёлого малярика, что служба в армии ему будет не по силам. Лишь единицы жаловались на состояние здоровья. Обычно это были люди из числа зажиточных станичников, большей частью жалобы их были необоснованны. Под вой родственников парикмахеры в соседней комнате стригли мобилизованных наголо. Во дворе формировали команды в 40–50 человек и, под руководством какого-либо командира запаса, согласно имевшемуся предписанию, отправляли в соответствующую часть.

Некоторая неразбериха и толчея, имевшаяся в военкомате в первые два дня, постепенно успокоилась, и, несмотря на то, что количество людей, прибывавших из аулов и станиц, пока не уменьшалось, все стали работать чётче, согласованней, и прохождение мобилизованными всех комиссий, а также заполнение на них необходимых документов, стало проводиться быстрее и аккуратнее.

К 1 июля количество призывников заметно сократилось, и в работе медиков наступила передышка. До этого комиссия начинала свою работу с 8 часов утра и продолжала её с небольшим перерывом на обед чуть ли не до 24 часов. После этого местные члены комиссии разбредались по домам, а приезжие, в том числе и Алёшкин, укладывались спать на столах и скамейках прямо в той комнате, где они только что работали, подложив под головы какие-нибудь архивные документы.

Девять дней такой напряжённой работы без нормального отдыха основательно утомили всех приезжих врачей, и военком, видя это, а также и то, что количество мобилизуемых резко сократилось, решил распустить их по домам. Второго июля он вызвал Бориса и ещё четверых приезжих в свой кабинет и сообщил, что они могут отправляться по месту своей службы, что теперь для комиссования хватит и тех врачей, которые проживали в Майском.

В приказе, который в своё время читал Борис Яковлевич, перечислялись подлежащие мобилизации с 1905 по 1918 годы рождения (возраст от 23 до 36 лет. Прим. ред.), следовательно, его год подлежал призыву.

Между прочим, в предыдущие дни через медкомиссию прошло несколько медиков и фельдшеров его возраста, и Борис Яковлевич был уверен, что по окончании работы комиссии будет мобилизован и он. Поэтому с некоторой обидой в голосе он спросил военкома:

– Почему же нас не взяли? Что, мы не годимся, что ли, для того, чтобы по мере своих сил помочь обуздать зарвавшихся фашистов?

В глубине души он считал, что его не взяли только потому, что он сейчас беспартийный, ему не доверяют, и это его страшно обидело. Но делиться своими предположениями с кем-либо он не хотел.

На вопрос Алёшкина райвоенком ответил:

– Подождите, не обижайтесь, всех, кого нужно, возьмём. А на вас, врачей, да ещё специалистов – ведь вы хирургом теперь у нас числитесь – придут специальные именные предписания. Пока же отправляйтесь по домам, приведите себя в порядок и работайте там, где вы поставлены. Вы что, думаете, мне на фронт не хочется? А вот, сижу же в военкомате, как будто инвалид какой! Ну, до свидания, счастливого пути!

И райвоенком, и все врачи, и Борис Яковлевич Алёшкин не представляли степени опасности, нависшей над советской страной. Они находились под впечатлением утешительных сообщений ТАСС, печатавшихся перед войной, таких же успокоительных речей маршала Ворошилова и многих других военных и видных деятелей партии. Все считали, что первые неудачи Красной армии, о которых довольно скупо сообщалось в последних известиях по радио и в газетах, – явление чисто случайное, и что не сегодня завтра мы прогоним наглых фашистов с советской земли. А если война и будет продолжаться, то вести её будут на территории фашистского рейха и, может быть, в крайнем случае, на земле несчастной, истерзанной Польши.

Так думали не только в маленьком райцентре Майском, так думали и во многих больших городах, и не только такие неосведомлённые люди, как райвоенком и вызванные им врачи, но и многие другие, занимавшие гораздо более высокие посты. И может быть, эта успокоенность, граничащая с близорукостью, советских людей и дала возможность фашистским войскам стремительно разгромить передовые части Красной армии и ринуться вглубь страны.

Теперь, по прошествии почти сорока пяти лет с этого момента, мы знаем многое, и многое могли бы предложить в предотвращение случившегося, даже и не являясь большими стратегами и знатоками военного дела. Но тогда… Тогда мы просто не могли себе представить, что какая-либо иностранная армия, в том числе и фашистская, сможет с такой быстротой громить наши войска и продвигаться вперёд к самому сердцу нашей Родины. И поэтому большинство из нас завидовало тем, кто уже ушёл воевать. Нам казалось, что на нашу долю не придётся ничего из той славы, которая достанется победителям, и когда нас призовут, может быть, уже всё и кончится.

Так думали многие молодые люди того времени, так думал и Алёшкин. Выслушав ответ военкома, он молча подал рапорт, в котором было написано, что он просит отправить его на фронт в первую очередь, так как считает себя обязанным защищать советскую Родину. Если нельзя идти как врачу, то он просит отправить его как строевого командира, имеющего определённые военные знания и звание.

Военком прочитал рапорт, усмехнулся, положил его в ящик своего стола и ещё раз повторил:

– Не беспокойтесь, когда надо будет, возьмём. Ну, до свидания.

В этот же вечер Борис был дома и, вымывшись в только что натопленной бане у соседа напротив, сидел за столом, окружённый своими ребятишками. Его Катя с невозмутимым и сосредоточенным лицом рассказывала ему о станичных новостях, о том, что в магазине сразу исчезли почти все товары, что она кое-что успела всё-таки запасти, что теперь на неё, в связи с призывом бывшего заведующего отдела кадров, возложили его работу.

Рассказала она и о множестве слухов, циркулировавших в станице. Например, что «сила германская» – именно не фашистская, а германская – очень велика, что «германец» захватил всю Европу, и теперь захватит нашу страну, для него это труда не составит, что газеты наши и радио, которое было установлено в клубе завода, сообщают ложные сводки, что потери наши гораздо более значительны и положение гораздо хуже, чем говорится в них. По этим слухам можно было предположить, что их распространяет кто-то хорошо осведомлённый в положении на фронте и стремящийся этими слухами подорвать веру в советскую власть. Борис так и сказал об этом жене. Та согласилась с ним и заметила:

– Наверно, Борис, так думают и в районе, потому что на днях арестовали всю семью немецкого учителя Бауера… Ну, того, у которого ты лечил сынишку.

– Да, да. Я ещё у него радио слушал.

– Радио? А вот насчёт того, взяли ли у него радио, я не знаю.

Как потом стало известно, при аресте Бауера и последующей высылке его с семьёй в Среднюю Азию, никакого радиоприёмника изъято не было. Очевидно, он успел его кому-то передать, так как на почту, куда было приказано сдать имеющиеся у населения приёмники, он его тоже не приносил. Вероятно, этим делом должны были бы заняться районные органы, но события развёртывались с такой быстротой и катастрофичностью, что местные власти совсем растерялись и многие свои обязанности выполняли очень нерасторопно.

Речь И. В. Сталина, произнесённая им 3 июля 1941 года, была в этот же день напечатана во всех центральных газетах и дошла до таких мест, как станица Александровка 5 июля; правда, до этого слушали её в клубе по радио. При несовершенстве тогдашней радиотехники удалось услышать только отрывки, они произвели не очень сильное впечатление. Но когда Борис Яковлевич прочитал эту речь в газете полностью, он, как и многие его современники, начал понимать, что опасность, нависшая над советским народом, советской властью и страной, действительно огромна. И если уж сам Сталин говорил о её грандиозности и необходимости мобилизации всех народных сил на разгром врага, значит, действительно это должно быть сделано. И Борису Яковлевичу, так же, как и многим другим, казалось, что настоящий отпор врагу может быть дан только там, на фронте, непосредственно в армии.

Он – опять же, как многие другие – не понимал, что работа в тылу в этот тяжёлый для страны период не менее ответственна и важна, и потому всеми силами своей души стремился на фронт – туда, где рвутся снаряды, где льётся кровь.

Борис ни на минуту не задумывался над тем, что же будет с его довольно большой семьёй, если он уйдёт в армию. Он был совершенно уверен, что советская власть её не оставит, надеялся на работоспособность и силы жены, и, наконец, твёрдо считал, что именно там, на фронте, он может защищать свою семью как нужно.

Хотя вот уже семь лет Алёшкин формально числился беспартийным, в глубине своей души он считал, что это величайшая несправедливость когда-нибудь будет исправлена, и что всё равно он всем обязан партии, и потому партийные решения для него являются так же обязательны, как и для того, кто носит партийный билет в кармане. А уж если речь идёт, по выражению Сталина, о самом существовании советского государства, советской власти, то он должен быть в первых рядах её защитников.

Поздно вечером, лёжа в постели, он поделился этими мыслями с женой и, как всегда, получил полную поддержку с её стороны.

Он полагал, управившись немного в больнице, где дел тоже накопилось порядочно, числа 7 июля выехать в Майское, привезти очередную партию медикаментов и поговорить с военкомом о своём рапорте. Между прочим, об этом он Кате пока не сказал ничего. Но неожиданно всё изменилось.

Ранним утром 6 июля 1941 года к Алёшкину, он был в это время в больнице, явился нарочный и вручил ему повестку с приказом прибыть в военкомат, имея при себе сменное бельё, кружку, ложку, полотенце, мыло и зубную щётку, перед этим оформить расчёт по месту работы.

Днём Борис постригся в парикмахерской наголо, а Катя в это время собрала необходимые вещи. Всё было уложено в старенький фанерный чемодан, и около двух часов дня на машине Крахмального завода муж и жена Алёшкины приехали в Майское. Уже через полтора часа, оформив расчёт в райздраве и получив причитавшиеся ему 500 рублей, Борис Яковлевич стоял перед райвоенкомом.

– Ну, вот, – сказал тот, – и без твоего рапорта, раз ты понадобился, взяли. Держи предписание, ты должен немедленно явиться на станцию Прохладное к командиру формирующихся частей и в дальнейшем находиться в его распоряжении.

С этими словами военком вручил Борису Яковлевичу предписание и проездные документы. Алёшкин взял под козырёк, пожал протянутую ему военкомом руку и вышел из кабинета.

У крыльца его дожидалась Катя. Он показал ей предписание, и они вместе направились к станции. Всё это время Катя держалась подчёркнуто бодро и не подавала виду, насколько ей тяжело. И хотя Борис понимал, что его жена держится из последних сил, со своей стороны, чтобы не расстраивать её ещё больше, тоже делал вид, что ничего не замечает. Да он и на самом деле думал, что волнения её напрасны: расстаются они на каких-нибудь 2–3 месяца, не больше, с ним ничего не случится, ведь он едет на фронт не простым солдатом, а врачом. Врачей убивают, как он считал, крайне редко. Всё это по дороге к станции он и говорил своей приунывшей Катерине.

Они сидели на скамейке в ожидании поезда на Прохладную, Борис по-братски разделил с женой полученные им деньги и, хотя она настаивала на том, чтобы он взял всё, категорически отказался, заявив, что с сегодняшнего дня он находится на полном обеспечении государства, и деньги ему не нужны, и если он и берёт половину, так только на всякий случай.

Подошёл поезд. Борис и Катя обнялись, поцеловались, и почувствовав, что у него защипало в носу, Алёшкин с силой оторвался от жены и прыгнул на подножку вагона в тот момент, когда раздался свисток кондуктора.

Народу ехало немного, войдя в тамбур, Борис Яковлевич остановился, оглянулся на перрон и тут увидел, как его храбрая и сдержанная Катерина плачет. Она смотрела на своего Борьку, махала ему рукой, губы её силились улыбаться, а по лицу текли слёзы, которые она даже не вытирала. Таким и запомнилось Борису лицо жены на всю жизнь. И хоть много глупостей, порой граничащих с подлостью, он ещё натворил, причём, главным образом, обижавших жену, она в его памяти навсегда сохранилась именно такой – силящейся улыбнуться сквозь слёзы для того, чтобы подбодрить его и доказать, что она достаточно сильна и мужественна.

Глава вторая

В Прохладном, выйдя из поезда, Борис огляделся и увидел, что из соседнего вагона вышла фармацевт майской аптеки, Вера Панфилова. Он часто получал у неё медикаменты для своего участка, и потому хорошо её знал. Он подошёл:

– Верочка, вы куда? – обратился он к девушке, державшей в руках небольшой чемоданчик и оглядывавшейся по сторонам.

– Ах, Борис Яковлевич! Вы тоже здесь? Меня направил военкомат на войну, вот направление, – затараторила она, показывая Алёшкину такую же бумажку, какая была и у него.

Борис Яковлевич понял, что они назначаются в одно место и сказал ей об этом. Она обрадовалась:

– Ну, слава Богу, хоть один знакомый человек будет! Только где же эта самая дивизия находится? Как мы её искать будем? – проговорила она встревоженно.

– Ничего, я знаю, – успокоил Борис Яковлевич.

В самом деле, в Майском ему райвоенком сказал, что он направляется в З8-ю стрелковую дивизию, которая расквартирована в городах Минераловодской группы. Летом эта дивизия стояла в лагерях, которые располагались около г. Прохладное, там же проходили переподготовку командиры и бойцы, находившиеся в долгосрочном отпуске и запасе первой очереди из Прохладненского и соседних с ним районов. С началом войны все они влились в состав дивизии, штаты которой были доведены до численности военного времени. Очевидно, в дивизии не хватало медицинских работников, и начальник санитарной службы затребовал из Нальчика пополнение. В число этого пополнения попали врач Алёшкин и фармацевт Панфилова. Военком сообщил Борису также и то, что штаб дивизии должен находиться в фельдшерско-акушерской школе г. Прохладное.

Оглядевшись по сторонам и убедившись, что больше людей, похожих на призванных в армию, на станции не видно, новоиспечённые вояки отправились к месту назначения. Дорогу к акушерской школе им указала какая-то встречная женщина, и они бодро зашагали по пыльной улице. День был жаркий, солнце клонилось к западу, и нужно было спешить. Дорога оказалась неблизкой, пришлось пройти через весь город.

Прохладное стало городом всего 2–3 года тому назад, до тех пор это была обычная казачья станица, населённая в основном терскими казаками, переселенцами с Кубани, кабардинцами и служащими железной дороги. Она была расположена на совершенно ровном месте. Побелённые, большей частью саманные хаты её, окружённые садами, раскинулись далеко по степи. Фельдшерско-акушерская школа была построена совсем недавно и находилась на противоположном от станции конце города. Пока Алёшкин и Панфилова добрались до неё, стало уже темнеть.

В пустом здании школы их встретил молоденький лейтенант, одетый в новую летнюю форму. Ознакомившись с их документами, он немного растерянно сказал:

– Не знаю, что мне с вами и делать, товарищи. Дивизия ещё вчера отсюда ушла, куда и как, вы сами понимаете, сказать вам я не могу. Я оставлен здесь связным, мне поручено дождаться транспорт – автомашины, погрузить в них оставшееся имущество и догонять дивизию. О вас мне ничего не известно. Может быть, начальник санитарной службы дивизии в спешке забыл предупредить, но, так или иначе, я вас с собой, не имея приказа командования, взять не могу. Отправляйтесь в Нальчик, доложите в военкомате о случившемся, пусть уже они там разберутся.

– Но куда же мы пойдём? – возразил Борис Яковлевич. – На дворе уже ночь, а поезд на Нальчик будет только завтра утром.

– Вот что, – сказал лейтенант, – завтра я всё равно отсюда уеду, и здание перейдёт в ведение его законных владельцев, то есть фельдшерско-акушерской школы. В комнатах, где находился штаб, я вас оставить не могу, так как там есть ещё штабные вещи и документы. Пройдите на ту половину здания, там квартира директора, она большая, а их всего двое с женой, может быть, он вам разрешит переночевать. Да, кстати, дайте-ка ваши бумажки, я на них сделаю отметки о том, что вы у нас были, а то вам попасть может, – с этими словами он расписался на обоих направлениях и поставил какой-то штамп.

Обогнув угол здания, Борис и Вера пересекли двор и, увидев в плетне, перегораживавшем его, лаз, перешли по нему на другую половину, подошли к двери и несмело постучались. Послышался возглас:

– Кто там? Заходите!

Войдя в комнату, одновременно бывшую кухней, наши путники сразу как-то даже и не смогли разглядеть сидевших за столом мужчину и женщину. Да и те, видно, в полумраке двери их не разглядели. Мужчина встал и, подходя ближе, довольно недружелюбно спросил:

– В чём дело? Что вам нужно?

И вдруг голос его изменился и стал, если не более приветливым, то во всяком случае очень изумлённым:

– Маша, да ведь это, кажется, Алёшкин! Какими судьбами? Зачем? Куда? Ну, проходите ближе к столу, да поставьте ваши чемоданы.

При его возгласе женщина, сидевшая у стола, поднялась и быстро, насколько позволяло её положение (она была беременная и, видимо, на последних месяцах), подошла к столу.

– Борис Яковлевич, – радостно проворковала она, – вот уж кого не ожидала встретить! А это кто же, ваша супруга? Да проходите, проходите, садитесь к столу, сейчас ужинать будем. Саша, сходи на огород, принеси-ка ещё помидоров, картошки я много наварила.

Через несколько минут, умывшись и приведя себя немного в порядок, Алёшкин и Вера сидели за столом и, рассказав в нескольких словах простую историю своего появления в Прохладном, слушали рассказ Александра Павловича Пастухова о его жизни.

Особенно интересен этот рассказ был для Алёшкина, ведь с Пастуховым они учились вместе в Кубанском медицинском, на одном курсе, в соседних группах, и Борис знал, что по разнарядке Александр с женой (свадьба состоялась перед самыми госэкзаменами) были назначены по распределению куда-то в район Западной Сибири, и вдруг они в Прохладном.

Всё объяснилось очень просто. Пастухов был известен всему курсу как большой пройдоха и ловкач. Во время учёбы он служил фотокорреспондентом в Краснодарской краевой газете «Красное Знамя» и использовал это положение при каждом удобном и неудобном случае. То он снимет какого-либо видного профессора за работой, другого в кабинете, третьего на лекции, – глядишь, эти снимки попадут в газету: ему заработок, профессору лишняя известность. Благодаря этому при более чем скромных знаниях ему удалось закончить институт успешно, хотя медицину он не любил. Но жена Маша была его полной противоположностью, она занималась усиленно, особенно интересовалась акушерством и обещала стать хорошим врачом. Перспектива работать где-нибудь на участке никак не улыбалась Пастухову, и он проявил всю свою изобретательность для того, чтобы этого назначения избежать. И, как видно, ему это удалось. Александр получил направление на должность директора вновь открытой фельдшерско-акушерской школы в Прохладном, а Маша – туда же преподавателем акушерства. Одновременно она работала в прохладненском роддоме. Благодаря своей импозантной внешности, большой изворотливости и умению подойти к начальству, Пастухов быстро завоевал уважение в районе и считался одним из лучших директоров.

Всё это наши знакомые узнали во время беседы за столом, конечно, не так откровенно, как это изобразили мы. После ужина Вера сказала, что тут неподалёку живёт её тётка, и она пойдёт ночевать к ней, а Бориса оставили у себя Пастуховы. Между прочим, Александр Павлович заявил, что у него бронь, в армию и на войну его взять не могут, да он особого желания идти воевать и не испытывает. Он считает, так он сказал, что здесь, выпуская новых молодых специалистов, он принесёт Родине пользы больше, чем там, неумело перевязывая раненых. Борис не спорил, хотя это заявление его и покоробило.

После ужина Борис Яковлевич проводил Веру до дома тётки. Та действительно жила недалеко. Когда они вышли из здания школы, их поразила необычная тишина, царившая в городе. На улице было светло, как днём, от огромной красновато-серебристой луны, лежавшей как будто прямо на самых вершинах высоких тополей. Лёгкий ветерок чуть шевелил листьями этих красивых деревьев, вызывая еле слышный шелест. Кое-где лениво лаяли собаки, на улице не было видно ни души. Только возле дверей, ведущих в фельдшерско-акушерскую школу (штаб), медленно и тоже почти неслышно шагал часовой.

Вера, вздрогнув от сыроватого прохладного воздуха, взяла Бориса под руку и сказала:

– Как тихо, даже страшно! Прошлым летом я гостила здесь у тёти, так тут каждый ясный вечер собирались ребята и девчата и почти до самого утра раздавались музыка, песни и смех, а теперь точно вымерли все…

– Война… – неопределённо проговорил Борис Яковлевич.

Тётка на стук Веры долго не отзывалась, видимо, спала, а, может быть, боялась открыть дверь, увидев в щёлку между занавесками какого-то незнакомого мужчину. Вера стояла на крыльце, её видно не было, а Борис ждал, пока её впустят, около палисадника. Он уже успел выкурить две папиросы, ему надоело ждать, и он довольно сердито сказал:

– Наверно, её дома нет, пойдём обратно, как-нибудь переночуем у Пастуховых.

Но в этот момент входная дверь приоткрылась и в неё высунулась старушечья голова:

– Кто тут? – встревоженно спросила она и тут же увидела Веру.

– Веруся! – удивлённо воскликнула она. – Это ты! Вот неожиданная радость-то! Ну, заходи скорей. А это кто?

– Так, один знакомый, попутчик, – немного смутилась Вера.

Затем, обернувшись к Борису, проговорила:

– До свидания, Борис Яковлевич. Спасибо, что проводили. Встретимся завтра на вокзале.

Ещё по дороге они договорились, что в Нальчик поедут вместе.

На следующий день, к десяти часам утра Борис был уже на вокзале, купил два билета до Нальчика на пригородный поезд, который отходил в 10:30, и сел на скамеечку. Через несколько минут подошла и Вера.

– А, вы уже здесь! – воскликнула она. – А я опоздала.

– Да нет, – ответил Борис Яковлевич, – поезд отойдёт ещё через двадцать минут. Ну, пойдём в вагон.

* * *

В двенадцать часов дня они уже были в очереди, состоявшей главным образом из мужчин, перед столиком на балконе здания областного военкомата. Сверху на стене висело объявление, написанное химическим карандашом на куске обёрточной бумаги: «Регистрация командного и начальствующего состава». За столом сидел худой капитан с измученным лицом. Было видно, что он по-настоящему не спал уже много ночей и устал безмерно. Тем не менее, преодолевая усталость и напрягая все усилия, он каждому старался ответить как можно вежливее и спокойнее. В длинной очереди тех, у кого имелись направления, было очень мало, большинство составляли люди с рапортами и заявлениями, в которых они просили, а некоторые прямо-таки требовали, чтобы их немедленно мобилизовали и отправили на фронт. Некоторые говорили, что они недавно сражались на Халхин-Голе, у них есть опыт, и Красной армии без них в настоящий момент просто нельзя обойтись. Другие уверяли, что опыт Гражданской войны, которую они провели в какой-нибудь славной героической дивизии или армии, даёт им право быть в первых рядах защитников Родины. Много приводилось самых разных доводов, и всем капитан старался как можно толковее и вразумительнее объяснить, что их очередь ещё не пришла, им нужно продолжать трудиться там, где они служат и работают сейчас, их работа тоже нужна фронту. Ну, одним словом, говорил о том, что в этих случаях в то время, наверно, говорили тысячи таких же капитанов и майоров в тысячах военкоматах страны сотням тысяч, миллионам советских людей, желавших как можно скорее попасть в армию, на фронт, чтобы успеть принять участие в разгроме наглого фашистского зверя. Ведь все в то время полагали, что война с фашистской Германией продлится самое большее 4–5 месяцев и что неудачи пограничников – это явление чисто случайное и очень кратковременное. А вот подойдут наши доблестные красноармейские части, помчатся на врага могучие танки, взовьются в воздух тучи самолётов, и враг в панике побежит в своё фашистское гнездо, где и будет безжалостно уничтожен.

Так, между прочим, думали и Алёшкин с Панфиловой, подходя к столу капитана. Предъявив ему направления военкомата, Борис больше всего боялся, что тот, посмотрев на них, равнодушно, но по возможности вежливо, скажет:

– Ну что же, раз опоздали, возвращайтесь в свою Александровку и работайте, там ваша работа тоже нужна. Если надо будет, вас вызовут.

Но этого не случилось. Внимательно изучив документы и отметки, сделанные на них дежурным лейтенантом в штабе дивизии, капитан пометил какие-то бумажки, лежавшие у него на столе, прочитал одну из них, удовлетворённо хмыкнул и произнёс:

– Ну что же, хорошо. Я доложу военкому. За ответом зайдёте сюда ко мне завтра в 12:00, без очереди. Следующий!

Они отошли от стола.

– Что же теперь будем делать? – спросила Вера.

– У вас есть знакомые в городе? – в свою очередь спросил Борис Яковлевич.

– Нет.

– Ну вот и у меня тоже нет! Значит, придётся день коротать вместе.

– А где мы будем ночевать?

– Пойдём в гостиницу. Я тут перед войной останавливался.

Они вышли из военкомата. Перекусив в первой попавшейся чебуречной, они подошли к гостинице и прочли надпись на картонной табличке: «Мест нет». Побродив около часа по городу и ещё раз подкрепившись, направились в парк. В летнем кино шла новая картина «Если завтра война». Купили билеты и с огромным удовольствием посмотрели этот фильм. Войну показывали такой, какой её себе представлял, видимо, никогда не воевавший режиссёр, а консультировали его, скорее всего, те, кто или тоже никогда не видел войну, или задался целью специально подлакировать её.

Между прочим, и Борис, и тем более Вера, и тысячи зрителей, смотревших эту картину, ещё не представляли себе войну – ту войну, которая уже началась и которая безжалостно разбивала все розовые иллюзии многих и многих военачальников и государственных деятелей, а также простых людей советского государства. Но пока об этом никто из смотревших кинокартину в городе Нальчике ещё не знал, пока они видели лишь удивительно красивые танковые атаки, многочисленные эскадрильи, краснозвёздный самолёт, строгие ряды красиво марширующих красноармейцев; пулемётные и миномётные гнёзда, точно по волшебству, вдруг появляющиеся в совершенно чистом и безобидном поле и также мгновенно проваливающиеся сквозь землю при приближении атакующего неприятеля, и выныривающие из-под земли вновь, как только атакующие прошли, поворачивались на сто восемьдесят градусов и стреляли в спину врага. Пока они видели только ловких подтянутых командиров, важно склонявшихся над военными картами и руководящих огромными массами войск и технических средств с таким олимпийским спокойствием, что невольно казалось, так происходит и сейчас, если у нас есть такие командиры, то опасаться нечего, и наша армия победит без всякого труда.

Подобный оптимизм, может быть, и был нужен, но нам кажется, что к этому времени уже имелись достаточные примеры тяжести ведения современной войны. Ведь война на озере Хасан, на Халхин-Голе, война с белофиннами, да и, наконец, те две недели, которые прошли с начала этой новой войны, когда нашими войсками уже были отданы фашистам такие города, как Минск, Витебск, Каунас, Вильнюс, Львов, когда фашистские полчища стремительно рвались к Киеву, Смоленску и уже подходили к Пскову, – показали, что победы нашей армии достаются отнюдь не просто и, к сожалению, далеко не малой кровью, а скорее, наоборот. И что именно к такой войне, а, вернее, гораздо более суровой и кровопролитной, мы и должны готовиться. А песня в этом фильме уверяла, что если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы. И в этом, по-нашему мнению, был её вред.

Но так говорить можем мы только сейчас, когда уже война давно окончилась, когда все тяжести её и последствия мы испытали на собственных плечах. В то время Борис считал, что так, вероятно, война и будет происходить, как это показано в картине, и что работа медиков окажется совсем несложной.

Однако близился вечер, а ни у Бориса Яковлевича, ни у Веры никаких перспектив на ночлег пока не было. Решили ночевать на вокзале. Когда пришли в маленький садик у Нальчикского вокзала, то увидели, что таких догадливых, как они, было куда больше, чем вокзал мог вместить. Многие уже расположились со своими чемоданами, узлами, а некоторые и с целыми кучами ребятишек, прямо на привокзальной площади. Были оккупированы не только все скамейки, но и все асфальтовые площадки около многочисленных киосков, окружавших её. С трудом разыскали одно незанятое местечко под большим тополем, подвинули к нему чемодан, разостлали свои плащи и улеглись на них.

Второго июля 1941 года восходящее солнце, осветившее весь этот спящий, дремлющий, стонущий, храпящий и плачущий люд, осветило и нашу парочку, и никто бы не сказал, что это два совершенно посторонних человека, так мирно и сладко они спали. Борис Яковлевич лежал на спине, а Вера, свернувшись калачиком, прижалась к его боку, положив голову на грудь. Очевидно, предрассветная прохлада заставила их в поисках тепла придвинуться друг к другу и натянуть на себя края плащей. Во всяком случае, те, кто не спал или проснулся ранее, считали, что эти двое если не муж и жена, то, во всяком случае, близкие родственники.

Первой проснулась Вера. Увидев, в каком положении они спят, она быстро села и начала приводить в порядок растрепавшиеся волосы, в то же время со смущением оглядываясь кругом, не видел ли кто их не совсем приличной позы. Но всем было не до них. Эти люди, застигнутые войной в пути, спешившие на запад, к своим домашним очагам, возвращавшиеся из отпуска или в свою военную часть, куда нужно было явиться при объявлении мобилизации, а многие и сами толком не знавшие, куда они едут, были заняты своими делами и мыслями, и если поглядывали, те, что помоложе, на мирно спавшую парочку, то, скорее, с завистью, с сочувствием, чем с осуждением.

Вера прошла к водопроводной колонке, стоявшей у края площади, протолкалась сквозь небольшую толпу, окружавшую её, умылась текущей по жёлобу водой и набрала её в кружку. Затем вернулась к Борису, он всё ещё спал. Она заботливо прикрыла его своим плащом, а сама уселась на чемодан.

Большие вокзальные часы показывали шесть часов, спешить было некуда, и она с интересом стала рассматривать собравшийся на площади народ. Тут были и русские, и украинцы, и кабардинцы, и осетины, и даже цыгане. Всё это скопище людей самого разнообразного вида переговаривалось на своих языках, и, на первый взгляд, толпа на площади походила на какую-то ярмарку или базар. Но вдруг все смолкли. Из большого репродуктора, укреплённого на стене вокзала, раздалось: «Внимание, внимание! Говорит Москва! Московское время семь часов. От советского информбюро: передаём сводку о положении на Западном и Северо-Западном фронтах». Головы людей повернулись к репродуктору, все замолчали. Борис, услышав радио, тоже проснулся и, вскочив, погладил себя по гладко остриженной голове, поправляя, как он это привык делать, спутавшиеся за ночь волосы. Он, видимо, и не подозревал, как они спали с Верой, потому что сразу её спросил:

– А ты так и просидела всю ночь на чемодане?

– Нет, – ответила та, слегка покраснев, – я спала.

Больше они на эту тему не разговаривали. Прослушав сводку, в которой вновь не говорилось ни о чём определённом, только перечислялись несколько незнакомых по названиям населённых пунктов, оставленных нашими войсками после упорных боёв с численно превосходящим противником, все успокоились: крупных городов на этот раз не упоминали.

Позавтракав в той же чебуречной, где они ели вчера, и побродив немного по какому-то настороженному и озабоченному городу, они вновь пришли в военкомат. За столом регистрации сидел всё тот же измученный капитан, казалось, что он так и не вставал из-за стола, а очередь людей, стоявших к нему, тоже как будто бы со вчерашнего дня замерла. На самом же деле за эти сутки и капитан успел несколько часов поспать, и очередь состояла уже совсем из других людей. Борис Яковлевич и Вера попытались миновать очередь, но на них зашумели и, несмотря на то, что Борис уверял, что им назначено прийти, их не пускали.

– Всем назначено! Становитесь в очередь! Нечего, нечего! – закричали стоявшие друг за другом люди.

Алёшкин и Вера успели протиснуться уже почти к голове очереди. Оглянувшись и увидев, что хвост её теряется где-то в конце коридора и что, если они выполнят это требование, то могут простоять до вечера, продолжали проталкиваться вперёд. Люди, стоявшие впереди них, громко протестовали. Этот шум и толкотня привлекли внимание капитана, тот встал и неожиданно громко крикнул:

– Смирно! Что за базар? Вы где находитесь?

Все стихли. Кто-то несмело произнёс:

– Да вот тут без очереди лезут! – он указал на Бориса Яковлевича и Веру.

Капитан взглянул в указанном направлении, узнал Бориса и произнёс:

– Им приказано явиться в это время. Пропустите их!

Торжествующие Борис Яковлевич и Вера прошли к столу. Капитан открыл ящик, достал из него их военные билеты. Подавая Алёшкину билет вместе с небольшой бумажкой, он сказал:

– Вы зачислены в команду медиков, следующую в распоряжение начальника санитарной службы № 65. Старший команды – военврач Перов, команда находится во дворе. Идите туда, явитесь к старшему по команде, он вам расскажет о дальнейшем.

– А вы, – полуобернулся он к Вере, – получите свой военный билет и можете следовать домой. Сейчас заявок на фармацевтов пока нет. До свидания. Когда понадобитесь, вызовем.

Они пошли к выходу. Видно было, что Вере было грустно расставаться с Борисом Яковлевичем, к которому она за эти два дня уже как бы привыкла, и обидно, почему не взяли – все уже воюют, а она вот должна возвратиться домой. На глазах у неё от всего этого заблестели слёзы. Но делать было нечего.

Дружески попрощавшись с Борисом Яковлевичем, Вера не удержалась, обняла его за шею и, не стесняясь присутствующих, крепко поцеловала. Затем выбежала на крыльцо, подхватила свой чемоданчик и, не оборачиваясь, пошла к вокзалу. Борис растерянно посмотрел ей вслед. Ему было очень неловко, и когда он вернулся с крыльца, чтобы через другую дверь выйти во двор, он ожидал увидеть насмешливые лица и услышать разные шуточки, но, к его удивлению, все на него смотрели с сочувствием, а некоторые даже и с завистью, и никто не проронил ни слова. Видимо, величайшие события в жизни страны, участниками которых все эти люди становились или готовились стать, делали их выше мелких условностей мирной жизни.

Глава третья

Спустившись во двор, Алёшкин довольно быстро нашёл команду медиков. Она выделялась среди прочих команд тем, что в неё входили женщины, а также и тем, что в группе этих людей, в большинстве сидевших на чемоданах или даже просто на земле, возвышался высокий рыжеватый человек лет сорока, с крупными чертами лица, выпуклыми глазами и большим мясистым носом. Человек этот был одет в военную гимнастёрку с петлицами и шпалой на них, синие галифе и до изумительного блеска начищенные сапоги. Он о чём-то громко и весело рассказывал, и его голос разносился по всему двору. На голове у него была надета потрёпанная военная фуражка с околышем какого-то неопределённого цвета. Борис Яковлевич догадался, что это и есть военврач третьего ранга Перов. Стараясь по возможности выглядеть по-строевому, он бодрым шагом подошёл к этому человеку, поставил чемодан и, протягивая бумажку, отрапортовал:

– Товарищ военврач третьего ранга, старший лейтенант Алёшкин прибыл в ваше распоряжение.

Виктор Иванович (так звали Перова) взял бумажку и, обернувшись к группе людей, которым перед этим что-то с жаром рассказывал, произнёс:

– Вот видите, как надо к старшему обращаться, вот что значит строевой командир! Только не пойму я, товарищ старший лейтенант, зачем вас в мою команду прислали, ведь у нас тут медики: врачи, фельдшеры, – пояснил он. – Мне не говорили, что будут и строевые командиры. Наверно, этот Протасов (такова была фамилия капитана) опять что-нибудь напутал.

Алёшкин уже открыл было рот, чтобы сказать, что он и есть врач, как вдруг раздался женский голос:

– Боже мой, да это же Борис Алёшкин! Вы не узнали меня? Я Тая Скворец.

С этими словами с земли из-под дерева поднялась молодая невысокая женщина с большими карими глазами и тёмными, стрижеными под скобку волосами. Подбежав к нему, она схватила его за руку.

– Вот те на, – кривовато усмехнулся Перов, – у нашей Таи везде знакомые!

– Да какой он знакомый! – кричала возбуждённо Скворец. – Мы с ним пять лет вместе проучились, он все пять лет был старостой первой группы и даже одно время у нас старостой потока был. И никакой он не строевой командир, а врач – такой же, как и мы, только, может быть, лучше. Ведь он институт с отличием окончил, и у нашего хирурга-профессора любимым учеником был.

Она продолжала крепко держать Бориса за рукав и говорила:

– Борис Яковлевич, пойдёмте к нам под дерево, я вас сейчас со всеми познакомлю.

Тот, растерянно взглянув на Виктора Ивановича, влекомый молодой женщиной, пошёл за ней, и через несколько минут уже сидел в кружке врачей, которых ему представляла Тая. Сам же он, здороваясь с каждым, напряжённо старался вспомнить, кто же такая Тая. После некоторых усилий ему это удалось. Тая училась в седьмой группе вечернего потока, их было три неразлучные подруги: она, Шевченко и ещё одна толстая смешливая девушка. Борис помнил, что они не только по коридорам института ходили, обнявшись, втроём, в аудиториях сидели рядышком, но даже сдавать зачёты и экзамены всегда умудрялись в один день и час. Правда, их знания отличались. Шевченко обычно получала отличные отметки, и лишь изредка ей ставили «хорошо», да и то по нелюбимым дисциплинам. Только это и помешало ей получить диплом с отличием. Её подруги, в том числе и Тая Скворец, занимались посредственно, и, пожалуй, поэтому Борис её и вспомнил. Помогло воспоминанию и другое обстоятельство. Ещё на первом курсе Тая Скворец вышла замуж за довольно известного в Краснодаре инженера Родимова и стала носить двойную фамилию, Скворец-Родимова. Когда она училась на четвёртом курсе, её постигло несчастье. В тот год зимой в Краснодаре была большая эпидемия гриппа. Муж, И. Н. Родимов, бывший намного старше её, заразился гриппом, вызвавшем воспаление лёгких, и через две недели скончался. Студентка осталась молодой вдовой, что с ней было дальше, Борис Яковлевич не знал. Он помнил, что она на пятом курсе занималась значительно усерднее, чем раньше (видимо, замужество ей мешало учиться), и госэкзамены сдала в числе лучших. Вот, собственно, и всё, что удалось ему вспомнить. Каким образом она очутилась в Нальчике и в этой команде, он не представлял.

Тем временем познакомимся и мы с членами команды медиков, которые окружали Таю. О начальнике команды – военвраче третьего ранга Перове Борис Яковлевич узнал следующее. Виктор Иванович по профессии – дерматолог, работает врачом уже пять лет, заведует кожно-венерологическим диспансером в Баксане, звание военврача третьего ранга получил в прошлом году после 45-дневной переподготовки. В армии не служил. Очень завидует строевым командирам и старается на них походить, в этом ему помогает его бравый вид и неплохая выправка. Любит выпить (эти сведения Борису Яковлевичу доверительно сообщила Тая). Женат, кажется, второй раз, детей нет. Получив под своё начало команду медиков, к начальственному положению ещё не приспособился, и то не в меру суров, то уж больно покладист. Ну, да в начальниках он ходит всего второй день, ведь их собрали вчера, и вот уже сутки никуда со двора военкомата не отпускают.

Следующей, с кем познакомился Борис Яковлевич, была довольно пожилая женщина-врач, эпидемиолог из городской эпидемстанции, Дора Игнатьевна Краевская. Она, как выяснилось, хорошо знала и дружила с Таей. Муж её, строевой командир, был отправлен из Нальчика куда-то вместе с частью, в которой он служил, чуть ли не в первый день войны. Где он сейчас, она не знала, писем от него пока не было. Дора Игнатьевна была полной, черноволосой, черноглазой, подвижной женщиной лет 37, с чудесным голосом. Она замечательно пела украинские песни.

Затем Борис Яковлевич познакомился со своим сверстником Николаем Ивановичем Дурковым. Это был тоже выпускник Кубанского мединститута, но окончивший его на два года раньше Бориса. Дурков имел в детстве перелом правой стопы, который сросся неправильно, поэтому он прихрамывал. Николай Иванович служил хирургом районной больницы в соседнем с Майским районе и производил впечатление тихого и незаметного человека, таким он впоследствии и оказался. Он немного заикался, любил играть в шахматы. Николай Иванович – высокий и худой, с длинным неправильным лицом, вытянутым вперёд. Про такие лица говорят: «лошадиная физиономия», но это не мешало ему быть очень добрым человеком, отличным товарищем и весьма неплохим врачом.

Кроме перечисленных и Бориса Яковлевича, в команде медиков находилось ещё восемь врачей и два фельдшера, все они следовали в одну дивизию, но впоследствии были назначены в разные подразделения, и поэтому с некоторыми из них Алёшкин так более и не встретился или встречались очень редко.

Перов, ходивший за информацией о положении команды к военкому, сообщил, что вечером они выедут куда-то к Москве, где находится их дивизия. Поедут все вместе в одном вагоне (прямо идущем от Нальчика до Москвы, прицепляемом к скорому Тбилисскому поезду) по одному билету. На вокзал пойдут все вместе. Из двора военкомата отлучаться никому не разрешено, и нужно выбрать группу из нескольких человек, которым следует поручить закупить провизию. Естественно, что в эту группу желательно включить местных, из Нальчика, которые хорошо знают городские магазины и базар, так как еды нужно запасти и на дорогу. Военкомат, хотя и обязан обеспечить команду сухим пайком, но его работники так закрутились, что ни с чем справиться не могут и просили выходить из положения самостоятельно. – Для закупок продуктов выделили деньги, – закончил своё сообщение Перов.

В эту группу были избраны Тая, Дора Игнатьевна и два незнакомых молодых врача в качестве носильщиков, как выразился Перов, на закупку им выделили два часа. Тая сказала, что она забежит на свою квартиру, где возьмёт сумки под продукты и мешок для хлеба.

«Провиантмейстеры», как их шутя кто-то окрестил, вернулись даже раньше назначенного срока. Они купили колбасы, сыра, рыбных консервов, яиц, сала, хлеба – и чёрного, и белого, печенья, сахара, конфет, огурцов и помидоров. Решили продукты не делить, а, возложив обязанность главного снабженца на Краевскую, питаться всем вместе. Так как «делегация» потратила денег значительно больше, чем было отпущено, то разницу собрали между собой и вручили Доре Игнатьевне.

Обед прошёл оживлённо и весело, с шутками и смехом. Перов, недовольный действиями снабженцев, так как, по его мнению, они не принесли самого главного, куда-то сбегал и добыл бутылку портвейна. Потягивая вино прямо из горлышка, он быстро сменил гнев на милость. Остальные медики от предлагаемого им угощения отказались и запивали еду холодной водой из находящейся во дворе водопроводной колонки.

Настроение у всех было немного приподнятое. Никто не представлял себе, что их ожидает в будущем, поэтому они вели себя довольно беспечно, как школьники или студенты на каникулах, собравшиеся на какой-то пикник или загородную прогулку, во время которой им будет так же весело и беззаботно, как и сейчас, и по окончании которой они вскоре вернутся домой. Никто из них не предполагал, что война продлится более 4–6 месяцев, никто не сомневался в том, что фашисты скоро будут разбиты, ведь так сказали Сталин и Молотов, так писалось в газетах. А все эти люди были воспитанниками того периода времени, когда каждое слово Сталина и его ближайших соратников считалось непреложным законом.

Все были убеждены, что знаменитые полководцы Ворошилов, Будённый, Тимошенко и другие своим военным мастерством во много раз превосходят фашистских генералов, что наше вооружение, наши танки, наши самолёты – лучшие в мире и, безусловно, мощнее и надёжнее фашистских. Все были уверены также и в том, что в нашей стране нет и не может быть шпионов, и что проведённые по приказам Сталина, Берии и их помощников из НКВД интенсивные аресты и снятия с постов некоторых военных начальников и многих гражданских лиц – своевременная и нужная мера, обезопасившая нашу страну от каких-либо неожиданностей изнутри. И единственное, о чём беспокоились эти люди, успеют ли они принять активное участие в боевых действиях, придётся ли им оказывать помощь раненым, или, вот так просидев где-нибудь под Москвой или Смоленском, они и вернутся домой, даже не понюхав пороху. В таком духе примерно и велись разговоры в команде медиков.

С нашей сегодняшней позиции, когда мы уже пережили эту войну, когда мы узнали многое из того, что в то время было неизвестно и гораздо более осведомлённым людям, чем наши герои, их мнения, рассуждения могут показаться смешными и наивными до глупости. Но что же делать, всё было именно так.

После обеда команда медиков разбрелась в отведённом им уголке двора и расположилась небольшими группами. Наши знакомые остались около большого дерева, где стояли их вещи, там же поставил чемодан и Борис. После обеда, растянувшись на плаще, Перов опустил голову на пожитки Доры Игнатьевны и слабо захрапел. Она, прислонившись спиной к дереву, тоже подрёмывала. А Борис Яковлевич, Тая и Николай Иванович тихо разговаривали между собой, вспоминали Краснодар, институт, свою студенческую жизнь, преподавателей и друзей-однокурсников. Борис рассказывал о своей работе в Александровке, о семье, о том, как ему тяжело было их оставлять, но что он считает своей священной обязанностью лично оказать посильную помощь в защите Родины, тем более что в прошлом году его специально для этого готовили. Тут он рассказал о том, что в 1940 году его направили в Москву для усовершенствования по хирургии, что учился он у таких прославленных людей, как B. В. Вишневский, С. С. Юдин, Гориневская, Огнев и других, и что, поскольку главным предметом их изучения была военно-полевая хирургия, он надеется применить свои знания на практике с большой пользой для дела.

Оба его слушателя завидовали ему: ни один из них усовершенствования не проходил, а строил свою работу, основываясь на знаниях, полученных в институте. Тая с грустью сказала, что она вообще не знает, что будет делать на войне: хирургию она в своё время учила, но в Нальчике работала в Наркомздраве инспектором в отделе охраны материнства и младенчества, больше занималась канцелярией и проверкой работы ясель и роддомов, чем настоящей медициной. По просьбе Николая Ивановича она сказала своё отчество, и, хотя просила называть её по-прежнему Таей, тот всё же с этих пор называл её только полным именем – Таисия Никифоровна.

Между прочим, она рассказала, что весной этого года снова вышла замуж за работника Наркомздрава Балкарской АССР, врача Арсаского, который тоже призван в армию и только вчера выехал из Нальчика. Где он теперь, она не знала.

Так, за разговорами одних, дремотой и сном других незаметно прошло время. С крыльца сбежал лейтенант и крикнул:

– Военврач, товарищ Перов!

Виктор Иванович, которого сильно толкнула Дора Игнатьевна, подскочил, спросонья не совсем соображая, где находится, но лейтенант его уже заметил, подошёл к нему и сказал:

– Военком приказал отправляться на вокзал, поезд идёт через час.

Перов туго подпоясался своим же широким ремнём, расправил гимнастёрку, надел фуражку и зычным голосом скомандовал:

– Команда медиков, ста-а-а-новись!

Спустя пару часов все уже были в вагоне, заняв для команды два соседних купе. Многие начали устраиваться спать, только Борис Яковлевич себе место не занимал, продолжая сидеть и смотреть в окно. «Скоро будем проезжать Майское, – думал он, – а вдруг там Катя стоит?» Таисия Никифоровна устроилась над Алёшкиным, а пока сидела внизу, напротив него, и тоже задумчиво смотрела в окно.

Майское проехали уже в темноте, и, кроме нескольких мужчин, освещённых тусклыми фонарями, на перроне никого не было. Борис вышел в тамбур покурить. Когда он вернулся, Тая уже улеглась наверху, а его скамейка была раздвинута, и на ней лежал его плащ, аккуратно разостланный. Подушку заменяла сумка Таисии (у неё, кроме чемодана, была ещё и большая сумка).

Борис Яковлевич был немного удивлён такой заботливостью Таи, и в то же время эта забота была ему приятна. Вскоре, улёгшись поудобнее, он крепко заснул.

Дорога до Москвы прошла без особых приключений. На следующий день после отъезда из Нальчика Перов под великим секретом торжественно сообщил всей команде, что они следуют в посёлок Софрино, расположенный недалеко от Москвы, где вступят в ряды вновь сформированной 65-й стрелковой дивизии. Где это Софрино, никто точно не знал, не знал этого и сам Перов.

Всю дорогу, длившуюся около двух суток, хотя поезд шёл с хорошей скоростью и почти не останавливался, Виктор Иванович оказывал Тае знаки внимания и надоел ей своим ухаживанием до невозможности. Борис и Дурков держались от всех немного в стороне, они смотрели в окно на проносящиеся мимо селения, городки, кустарники и перелески и думали. Борис обдумывал, что и как ему придётся делать на войне. Он, совершенно не представлял, куда его назначат – в батальон ППМ или, может быть, в медсанбат. Ему вспоминались последние наставления учителей, случаи из практики в Краснодаре, в отделении неотложной хирургии, во время дежурств в институтах им. Склифосовского и Вишневского, в период недолгой работы в Александровке. Одним словом, мысли были заняты прошлым и будущим. Иногда, как в тумане, проносились в его мозгу образы дочек и Кати, но вот это казалось ему уже сейчас каким-то очень далёким и прошедшим, главное было впереди. Видимо, сказалась его наследственность – стремление всегда осмыслять свои действия наперёд и сосредотачивать все усилия для наилучшего результата, ведь такими были и его дед, и бабушка, и мать.

О чём-то своём молча думал и Дурков. Оба они курили папиросу за папиросой и глядели в окно, пытаясь заметить хоть какие-либо следы войны. Видели же пока только одно: на всех станциях, где останавливался поезд, толпились военные, одетые в новое летнее обмундирование. На многих оно сидело очень неуклюже и мешковато, было видно, что эти люди из запаса. Их вид давал повод к насмешкам со стороны Перова, которые очень злили Бориса, причём один раз он даже не выдержал и возмущённо сказал:

– Они идут умирать за Родину, а вы над ними издеваетесь!

Его возглас был неожиданным и, видимо, обескуражил Перова, однако тот промолчал и с тех пор свои шуточки над новобранцами прекратил.

Тая и Дора Игнатьевна, спасаясь от назойливых ухаживаний командира и двух его товарищей, которые, раздобыв на одной из станций вина, находились всё время в весёлом настроении, присоединились к Борису Яковлевичу и Николаю Ивановичу, постояли некоторое время с ними у окна, но затем, увлекаемые своими поклонниками, вновь вынуждены были возвратиться в их среду и выслушивать плоские шуточки и сальные анекдоты.

Прошла вторая ночь. Ранним утром поезд подошёл к Казанскому вокзалу Москвы. Оставив свою команду посередине огромного зала, Перов отправился в военную комендатуру, чтобы выяснить, куда следовать дальше. Группа медиков столпилась в одном из проходов между колоннами, составив в кучу свои чемоданы, сумки и мешки, и с любопытством осматривалась вокруг. Все они, за исключением Перова и Алёшкина, приехали в Москву впервые, и, хотя в этот ранний час – пять утра – на вокзале, заполненном спящими на лавках, мешках и прямо на полу так называемыми дальними пассажирами, было сравнительно тихо, величина вокзала, огромное количество людей и какой-то сдержанный гул, раздававшийся вокруг, поразили почти всех.

Вокзальная публика удивляла своей пестротой. В разных местах примостились отдельными кучками военные, было много групп, объединившихся, видимо, по тем же причинам, что и наши знакомые, сидевших там и сям на грудах чемоданов, рюкзаков и мешков. Отдельными группами сидели женщины с детьми, многие из них были почти без вещей. Они тревожно дремали, часто просыпаясь и с испугом оглядываясь по сторонам. Впоследствии медики узнали, что это беженцы из Минска и других городов.

Вокзал ещё спал. Все киоски были закрыты, и только в некоторых из них начиналось кое-какое оживление, поднимались из-за прилавков заспанные продавцы и начинали готовиться к работе. В одном из углов зала толпилась небольшая очередь у длинного прилавка с надписью над ним «Буфет». Он, очевидно, работал круглосуточно, и кое-кто из вокзальных обитателей уже спешил утолить свой голод: покупали горячий кофе, чай, какую-то залежалую снедь и хлеб. При виде этой очереди у многих из наших медиков потекли слюни. Дело в том, что продукты, запасённые в Нальчике, кончились ещё днём, и сейчас голод давал о себе знать. Кое-кто уже собирался было присоединиться к очереди, но Борис, оставленный Перовым за старшего, отлучаться не разрешил:

– Потеряетесь в толпе, а потом ищи вас. Это вам не Нальчик: тут заблудитесь в два счёта. Да вот и Виктор Иванович идёт, – сказал он.

И действительно, пробираясь среди груд мешков и чемоданов, переступая через спящих, а некоторых просто отодвигая с пути, с противоположного конца зала спешил Перов. Подойдя, он заявил:

– На предписании комендант поставил штампы, что мы прибыли сегодня, и, следовательно, до вечера мы свободны. Софрино, куда нам надлежит ехать, находится по северной дороге, мы перейдём на Ярославский вокзал (это через площадь напротив), оставим там свои вещи и часов до шести вечера можем гулять. Электричкой до Софрина ехать всего сорок минут, к вечеру поспеем. Ну, пошли!

Вокзальная – Комсомольская площадь была пуста, изредка проезжали легковые машины. Таксомоторов не было видно ни одного. Трамваи, видимо, только что начали ходить, и в них было ещё мало народу. Наши «вояки» перешли, вопреки всяким правилам, через площадь напрямик. Стоявший в центре площади милиционер покачал головой, однако, ничего не сказал и не задержал нарушителей, очевидно, в эти тревожные дни их бывало столько, что милиционерам просто надоело с ними связываться.

Борис заметил одну странность: у милиционера, помимо его палочки, которой он регулировал движение, и револьвера в кобуре, сбоку висел противогаз, а за плечами на ремне находилась винтовка. Обратил он внимание и на другое: хотя ему раньше и не приходилось бродить по Москве в такую рань, всё-таки его поразила какая-то особенная, несвойственная столице тишина. Когда он раньше оказывался на этой площади, она всегда оглушала приезжих каким-то особенным, кажется, присущим только ей, шумом и грохотом. Сейчас этого не было. Конечно, гул городской жизни слышался, и он поражал людей, прибывших сюда впервые, но совсем не тот шум и гул, который был привычным для Москвы.

Зашли в здание Ярославского вокзала. Там народу было, пожалуй, ещё больше, чем на Казанском. Выбрали в одном из уголков небольшое свободное местечко, вновь сложили свои вещи и стали рассуждать о том, что делать дальше. Перов сказал:

– Ну, вот что, друзья, мне надо одну родственницу навестить, к пяти часам я вернусь. Гуляйте и вы где кому хочется, но чтобы в пять часов все были на этом месте. Всего, пока, – и он ушёл.

Борис задумал пойти навестить дядю Митю, но, так как он оказался единственным немного знавшим Москву, то по просьбе врачей согласился показать им город перед тем, как они уедут на фронт. Отказать было бы просто бессовестно, и он уступил.

Несколько человек на прогулку по Москве не пошли, они предпочли посидеть на вокзале и отдохнуть. Им было поручено караулить вещи остальных. Экскурсантов набралось человек пять, среди них были, конечно, и все те, с кем мы уже познакомились.

Начали с поездки на метро, доехали до площади Маяковского. Оттуда по улице Горького дошли до Кремля, прошлись по Красной площади, постояли около Мавзолея, затем вернулись, позавтракали в каком-то небольшом кафе около Охотного ряда. От Большого театра прогулялись по Манежной площади, посмотрели на Москву-реку и, порядочно устав, решили пойти в какое-нибудь кино. Удалось достать билеты в кинотеатр «Художественный» на Арбатской площади, смотрели весёлую комедию с участием Жарова и Крючкова. Затем пообедали в маленьком ресторанчике около площади Дзержинского и, обнаружив, что времени уже осталось в обрез, направились на вокзал. Борис рассказывал своим спутникам всё, что знал о той или иной достопримечательности, встреченной на пути. Люди, впервые попавшие в Москву, удивлялись и восхищались, поглядывая по сторонам, они были чрезвычайно довольны своим экскурсоводом, как в шутку окрестила Бориса Тая, которая всё время старалась держаться рядом с ним и часто брала его под руку.

Алёшкин во время этой прогулки обратил внимание не только на какую-то неестественную тишину, но и облик знакомых улиц показался ему иным. Началось с того, что сразу же по выходе из метро на площади Маяковского им попалась навстречу группа красноармейцев, большую часть её составляли женщины. Они шли куда-то по Садовому кольцу, держась руками за верёвки, прикреплённые к колыхавшемуся над ними длинному воздушному шару в виде большой колбасы или сосиски. Впоследствии они видели такие же «колбасы» в переулках около улицы Горького и Красной площади. На вопрос, что это такое, один из прохожих, осмотрев наших экскурсантов удивлённым и немного подозрительным взглядом, ответил:

– Это аэростаты заграждения. Вы что, с Луны свалились, что ли? – и быстро зашагал прочь.

Вообще, группа людей, праздно бродивших по улицам Москвы, вероятно, вызывала удивление, а, может быть, и подозрение встречных. Жители Москвы всегда куда-то спешат, а в дни начала войны эта деловитость и спешка прохожих была ещё более заметна и бросалась в глаза нашим экскурсантам.

Второе, что сразу меняло облик знакомых Борису улиц, это штабеля мешков с песком, сложенных около витрин больших магазинов, и какие-то деревянные сооружения, которые начали возводиться около некоторых памятников. Кроме того, многие здания красились или уже были окрашены совершенно нелепым образом: их стены покрывали жёлтые, зелёные, коричневые и белые пятна самой разнообразной формы, радикально изменяя вид. Уже позже они узнали, что всё это было предпринято с целью защиты от воздушных бомбардировок, хотя, откровенно говоря, людям тогда казалось, что эта предосторожность излишняя.

– Разве могут фашисты когда-нибудь долететь до Москвы? – спрашивали они один другого. – Ну, Киев, Минск, Севастополь, Одесса, даже Ленинград, все эти города недалеко от границы, но Москва? Нет, это просто так, перестраховка! – сами себе отвечали они.

Прогулка по Москве всем очень понравилась, а так как за обедом было выпито несколько бутылок пива, то экскурсанты вернулись на вокзал в отличном настроении. Буквально за несколько минут до семнадцати часов прибежал и Виктор Иванович. По его команде схватили вещи и бросились к отходившей электричке.

Спустя час группа медиков стояла в небольшом лесочке, километрах в двух от станции Софрино, где был расположен 24-й отдельный медсанбат и находился начальник санитарной службы дивизии, в распоряжение которого они прибыли. Это было 10 июля 1941 года. Начальника в медсанбате в тот момент не было, и Перов вручил предписание и большой пакет с личными делами членов команды начальнику штаба батальона, младшему лейтенанту Скуратову, который, увидев бравый весёлый вид Виктора Ивановича и его группу, вытянулся перед ним, как перед генералом, и стало трудно определить, кто из них кому отдаёт рапорт. Скуратов был небольшого роста, со светлыми седеющими волосами, с такими же бесцветными бровями и ресницами, маленькими голубыми глазами и добродушнейшей улыбкой на довольно-таки простодушном лице. Его небольшой, чуть приплюснутый нос привлекал внимание, так как был в багрово-синих жилках, такие же жилки были видны и на пухлых щеках, – всё это недвусмысленно указывало на его склонность к довольно частому употреблению горячительных напитков. Одет он был в форму работника НКВД, в петлицах виднелся один кубик. На вид ему было лет 48–50. Выслушав доклад Перова, Скуратов сказал:

– Ну, вот и хорошо. Теперь, кажется, медиками мы почти укомплектованы. Начсандив и командир медсанбата на совещании в штабе дивизии, вернутся поздно, если только вернутся сегодня, поэтому пока располагайтесь здесь, а завтра ваша судьба будет решена. Старшина! – громко позвал он.

Когда на его крик прибежал подтянутый, молодой, круглолицый, черноволосый и черноглазый крепыш, одетый в новую летнюю форму, и вытянулся перед ним, Скуратов приказал:

– Товарищ Красавин, этих товарищей докторов с сегодняшнего ужина зачислить на довольствие, зайдите за аттестатом ко мне в штаб. А вам, товарищи, сегодня придётся разместиться уж как-нибудь. Мы, как видите, живём в шалашах, – и он показал рукой на там и сям возвышавшиеся шалаши, чем-то напоминавшие Борису индейские вигвамы из детских книжек, только сделанные из еловых веток.

– Вы сегодня построить шалаши себе не успеете, – продолжал Скуратов, – а сделаете это завтра с утра. А сейчас товарищ Красавин разведёт вас по другим шалашам, ночь как-нибудь переспите. Вас, – обратился он к Перову, – и ещё человека четыре прошу к себе. У меня шалаш большой, места на шестерых хватит.

Виктор Иванович отобрал Таю, Дору Игнатьевну, Бориса Яковлевича и Дуркова, и они все пошли за Скуратовым. Вскоре в его шалаш был принесён в большой кастрюле ужин, состоявший из рисовой каши с мясом, и нескольких буханок ещё тёплого хлеба. Перов достал из своего чемоданчика бутылку вина, при виде которого глазки Скуратова масляно заблестели.

Все с аппетитом поужинали. Затем врачи, как новенькие, так и те, кто прибыли раньше, собрались вокруг шалаша Скуратова, расселись на пеньки, кочки и даже просто на землю, усыпанную жёлтой хвоей, и завели разговор о самых разных вещах, но всё-таки главной темой была, конечно, война. Теперь события на фронте, а, вернее, уже на фронтах, стали казаться не такими простыми, как в первые дни войны. Однако все ещё надеялись, что в самом скором времени – через две недели, через месяц, самое большее через два – события повернутся по-другому. Красная армия оправится, враг будет остановлен и обращён вспять. Кое-кто даже предполагал, что их дивизии придётся вести не оборонительные бои, а наступательные, может быть, даже и преследовать уже разбитого неприятеля.

Между прочим, Скуратов сообщил, что 65-я дивизия, формирующаяся на основе командного состава НКВД, теперь, с получением последнего пополнения, в том числе и медицинского, уже почти укомплектована. В ближайшие дни, как прибудет полностью рядовой состав, её сразу же направят на фронт.

Никто не заметил за разговорами, как наступила темнота, а вместе с нею появилась сырость и прохлада. Особенно почувствовали перемену температуры наши южане. Кроме того, от целого дня хождения по Москве они основательно устали. Скуратов, заметив это, скомандовал отбой. Все стали расходиться по своим шалашам, построенным группами на опушке леса. Скуратов объяснил, что эти группы создались как бы по землячеству. Медперсонал медсанбата был собран из разных мест: тут были и одесситы, и ленинградцы, и москвичи, а теперь и южане. Пока ещё часть не сплочена, и эти группы земляков держатся слегка обособленно.

В одном из углов шалаша Скуратова из жердей и колышков было устроено нечто вроде кровати, застланной еловым лапником и покрытой плащ-палаткой. Он любезно предложил её женщинам, но так как постель была очень узкой и маленькой, а женщин двое, то они отказались и улеглись вместе со всеми на полу шалаша. Перов разостлал свою шинель и предложил это место Доре Игнатьевне и Тае; затем там же примостился сам, а рядом улеглись и остальные члены группы. Борис оказался самым крайним у противоположной стороны шалаша. Под головы положили свёрнутые пиджаки, вещевые мешки, укрылись плащами.

Нельзя сказать, что постели были слишком удобными, но все так устали, что вскоре к храпу Скуратова, заснувшего почти мгновенно, присоединилось посапывание и других. Стал задрёмывать и Алёшкин, но вскоре он очнулся. На противоположной стороне шалаша послышалась какая-то возня, шёпот, звук очень похожий на пощёчину, а затем кто-то быстро прополз к выходу и исчез в его чёрном провале. После этого опять всё затихло, и Борис крепко заснул. Проснулся он от того, что кто-то протискивался между ним и стенкой шалаша, стараясь его не разбудить. Однако, как ни осторожно проползал человек, Борис всё-таки почувствовал и спросонья, хотя и негромко, воскликнул:

– Кто это? Что такое?

Он тут же умолк, так как на его губы легла мягкая маленькая ладонь и прижала их, а к уху прикоснулись холодные губы, которые взволнованно, с всхлипыванием зашептали:

– Боря, пожалуйста, тише! Это я, Тая. Ты знаешь, – говорила она прерывающимся от всхлипывания шёпотом, – знаешь, этот Виктор Иванович оказался настоящей свиньёй. Не успели погасить свет и улечься, как он стал меня обнимать, тискать и целовать. Вначале я молча отбивалась, так как боялась потревожить лежавшую рядом Дору Игнатьевну, да и стыдно мне было. Ну а потом, когда он начал лезть руками уж совсем куда не положено, я треснула его по морде и выбралась из шалаша, хотела до утра просидеть на пеньке, да замёрзла, и страшно стало. Ну, наревелась, конечно, пришла около тебя лечь. Не прогонишь?

Борис, ничего не говоря, подсунул Тае под голову свой пиджак, а сам выдернул часть вещевого мешка Дуркова, который при этом сквозь сон что-то пробормотал. Укрыв женщину своим плащом, погладил её по голове, как маленького ребёнка, и дружелюбно сказал:

– Ну-ну, успокойся. Завтра я с этим нахалом поговорю, спи!

То ли от слов Алёшкина, то ли от его ласкового прикосновения, Тая расплакалась ещё больше. И Борис почему-то не нашёл никаких других способов утешения, как только поцеловать её в мокрые от слёз щёки и глаза. К его удивлению, она не только не возмутилась, но как будто даже обрадовалась этой нечаянной ласке. Затем он повернулся к Тае спиной, а она, как маленькая приласканная собачонка, свернулась, насколько это было возможно, калачиком и, уткнувшись в спину ему лицом, продолжала тихонько всхлипывать. Так, под это всхлипывание Борис заснул вновь.

Ему показалось, что спал он всего несколько минут, как его разбудил громкий крик дежурного старшины: «Подымайтесь!», который, хотя и был обязан будить только рядовой состав медсанбата, делал это очень старательно, и почему-то всегда около шалашей врачей и медсестёр. Услыхав его, все спавшие в шалаше Скуратова поднялись и стали выбираться наружу.

Было шесть часов утра. Строевые подразделения, поднятые раньше, уже занимались физзарядкой, на небольшой полянке строились немногочисленные рядовые и из медсанбата. Врачи, фельдшеры и медсёстры, одетые кто во что горазд, с заспанными лицами, подпрыгивая от утреннего холода, по указанию старшины Красавина, захватив полотенца и мыло, направились к опушке стоявшего в стороне леса, где находился колодец. Из него вёдрами доставали воду, затем кружками поливали её друг другу около канавы, спускавшей воду в небольшую болотистую лощину.

Недалеко, в густых кустах орешника были вырыты ровики – так называли места, отведённые под уборные. Они представляли собой канавы глубиной около метра и шириной сантиметров 35–40. Поперёк них были положены дощечки, которые и служили опорой для ног. До сих пор Борису не приходилось видеть таких примитивных уборных. Каждое подразделение имело свой ровик, а в медсанбате их было даже два – для мужчин и для женщин.

После умывания и выполнения прочих необходимых дел все собрались вновь около шалаша Скуратова. На большом пеньке стояла кастрюля с горячей, вкусно пахнувшей пшённой кашей и открытая банка рыбных консервов, на другом – несколько буханок хлеба, нарезанного ломтями, и эмалированный чайник, из носика которого вилась струйка пара.

Скуратов сидел в нескольких шагах в стороне и, выпячивая щёку, старательно брился опасной бритвой. Увидев подошедших врачей и медсестёр, он сказал:

– Садитесь завтракать, затем стройте себе такие же шалаши, как наши. Где нарубить жердей для основы и елового лапника для покрытий, покажет старшина Красавин. Стройте каждый шалаш на 2–3 человека: меньше – канительно, а больше – обвалиться может, жерди-то тонкие. После обеда представитесь начальству – начсандиву и командиру медсанбата, они будут решать вашу судьбу, кого куда назначить.

Услышав это, Тая, стоявшая рядом с Борисом, взяла его за руку, тихонько сжала её и прошептала:

– Хорошо бы, чтобы нас послали вместе!

Борис ничего не ответил, только в ответ пожал тоненькие пальчики.

Утро прошло в строительных работах. Мужчинам выдали топоры и поперечные пилы. Красавин провёл всех в какой-то овраг, заросший осиной, и сказал, что здесь надо нарубить и напилить жерди, а ветки нарубить от больших елей и от орешника, росшего по краям оврага. Весь материал следовало относить к месту расположения медсанбата, в этом должны помогать и женщины, а затем начинать строительство шалашей. Он обещал прислать санитаров, которые покажут, как это делается, и помогут.

Вскоре из оврага раздались звуки ударов топора, чвирканье пилы, а через полчаса появились и новоявленные строители, несущие в руках жерди. При помощи санитаров они быстро соорудили основу шалашей, связав их концы принесёнными Красавиным верёвками, и начали укрывать стены лапником, который продолжали подносить женщины. Дело спорилось.

Между прочим, во время этих строительных работ Алёшкин улучил момент и, укладывая огромные еловые ветки на шалаш, предназначавшийся для Доры Игнатьевны и Таи Скворец, обратился к Перову:

– Слушай-ка, Виктор Иванович (все они с самого начала своего знакомства как-то сразу перешли на ты), что у вас там сегодня ночью с Таисией Никифоровной произошло? Она полночи проплакала.

– А, пустяки, просто дурная баба! Ведь не девушка же! Подумаешь, недотрога какая! Ну, поцеловал её разочек, обнял покрепче, ведь живой же я человек! Чувствую, легла рядом молодая бабёнка, а она сразу – бац по морде и в рёв!

Бориса покоробило это циничное заявление. Он, как мы знаем, и сам особенно высокими моральными качествами не отличался, но такое, прямо-таки нахальное объяснение взорвало его, и он почти закричал:

– Вот что! К Тае ты больше не смей приставать, она моя старая знакомая, ведь мы с ней пять лет вместе учились, и я её в обиду не дам, учти!

Виктор Иванович не отличался особой храбростью. Боясь, что начальство узнает о ночном происшествии, и его могут в наказание отправить в полк, или даже в батальон, чего ему совсем не хотелось, примирительно пробормотал:

– Ну, чего ты шумишь? Я же не знал, что она твоя подружка.

Борис не понял, что Перов в слово «подружка» вкладывает какой-то особый смысл, но это хорошо поняла, и, как говорится, намотала себе на ус находившаяся поблизости и помогавшая в строительстве шалаша Дора Игнатьевна.

Между тем замечание Бориса вызвало у Перова определённое озлобление и, хотя он его и не показал, про себя подумал: «Ну подожди, я тебе и твоей подружке удружу!»

Часам к двенадцати около шалаша, в котором они ночевали, бывшего до этого крайним, выстроилось ещё несколько, разных фасонов и размеров. Около строителей всё время вертелся (иначе его поведение назвать было нельзя) сухонький невысокий старичок с большой, местами седоватой головой. Ему, видимо, было не более 55 лет, и вообще-то он выглядел ещё совсем не старым, но большинству строителей, имевших средний возраст 30–35 лет, он, конечно, казался стариком.

Так вот, этот старичок в круглых больших очках, с явно выраженной еврейской наружностью, отличался большой подвижностью и словоохотливостью. Он без конца перебегал от одной группы к другой, давая большей частью весьма малополезные советы по строительству шалашей, попутно пересказывал все известные ему новости и рассказывал о себе. Скоро все уже знали, что это Лев Давыдович Сангородский, что он окончил Одесский университет в 1921 году, работал врачом по женским и венерическим болезням, и это давало ему хороший доход. Но с 1925 года он перешёл на государственную службу и стал работать урологом. Лев Давыдович служил в этой должности в одной из поликлиник Одессы до самого начала войны. Его новости о текущем моменте были повторением того, что наши знакомые уже знали от Скуратова, а часто и уточняли данные, сообщённые начальником штаба. Так, во время одного из перекуров Сангородский поведал, что медсанбату, в котором они сейчас находятся, присвоен № 24, и что он включён в состав 65-й стрелковой дивизии. Пока рядовой состав как дивизии, так и медсанбата укомплектован едва на 15–20 %, и пополнение прибывает каждый час. В большинстве своём это люди старших возрастов, и многие из них ранее в армии никогда не служили. Новенькие узнали у него также и то, что основной командный медицинский состав медсанбата и полков теперь прибыл весь, и что сегодня всех распределят по местам. Сразу после обеда начальник санитарной службы дивизии и командир медсанбата познакомятся с вновь прибывшими, уточнят распределение и, наверно, завтра, а, может быть, и сегодня, объявят, кто куда будет назначен. Так всё и вышло.

В центре шалашного городка стояла одна лагерная палатка, в ней жили начальник санитарной службы дивизии № 65, военврач второго ранга Исаченко Алексей Васильевич и командир медсанбата, военврач третьего ранга Краснопеев. Прежде чем описать встречу Алёшкина и его друзей с этими начальниками, познакомимся с ними.

Военврач Исаченко служил в Красной армии со дня её организации, то есть с 1918 года, долгое время был начальником лазарета одной из стрелковых дивизий, где и провёл всю Гражданскую войну. Затем, вплоть до начала июня 1941 года, он был начальником медслужбы одного из небольших погранотрядов где-то на границе. В Москве он оказался случайно, война застала его при возвращении из отпуска из южного санатория. Исаченко назначили начальником санитарной службы. Он был старым членом ВКП(б), опытным военнослужащим, привык повиноваться распоряжениям начальства без рассуждений. Смело приняв на себя новую должность, он столкнулся с большими трудностями совершенно незнакомого ему дела. За всё время службы никакого усовершенствования или повышения своих знаний ему получить не удалось, поэтому он думал, а, следовательно, часто и действовал, так, как действовали врачи времён Гражданской войны. Отличаясь большой личной храбростью, организаторскими способностями он не обладал, и, хотя в его честности и самоотверженности сомневаться не пришло бы никому в голову, выполнять сложные функции начальника санитарной службы дивизии в современной войне ему было крайне трудно, если не сказать прямо, что не под силу. Его непростое положение осложнялось и тем, что ближайший помощник – командир медсанбата, военврач Краснопеев, молодой человек, окончивший институт за год до войны, мало того что был к этой должности совершенно не подготовлен (перед войной служил старшим врачом конвойного полка НКВД), да ещё имел характер несерьёзный, легкомысленный и беззаботный. Он также обладал одним очень большим недостатком – был неравнодушен к спиртным напиткам, а напившись, забывал обо всём.

Медики санбата всё это, конечно, узнали значительно позднее, после того, как оба эти начальника успели наделать много серьёзных ошибок, повлекших за собой потери в людях и материальной части не только в самом медсанбате, но и в обслуживаемых им частях. Это было потом, пока же Исаченко и Краснопеев олицетворяли высшее медицинское начальство дивизии, которое решало судьбы. Поэтому Борис, входя в палатку начальника санитарной службы дивизии, испытывал определённое волнение.

Поводов к этому у него было несколько. Один из них, пожалуй, самый главный, заключался в том, что он был ещё слишком молодым врачом: окончил институт всего год назад, и, хотя уже успел пройти курсы усовершенствования по хирургии и считал, что с работой хирурга справится, Борис видел вокруг себя врачей старшего возраста, имевших большой стаж лечебной работы. Конечно, при распределении мест в медсанбате будут оставлены более опытные, а ему, видимо, придётся идти в полковую часть.

Он не боялся службы в полку, потому что пока ещё не понимал всей её опасности и сложности, но ему было очень обидно, что он не сумеет на практике применить свои хирургические знания, полученные в институте от любимого учителя, профессора Кирилла Степановича Керопьяна, у которого, как мы знаем, он не только учился, но и работал с четвёртого курса в неотложной хирургии (на скорой помощи при Первой городской больнице г. Краснодара), а также полученные в клинике знаменитого хирурга А. В. Вишневского, на кафедре которого в течение пяти месяцев он проходил усовершенствование.

Волновался он за себя и потому, что был беспартийным –не просто беспартийным, а исключённым из партии, которому могли не доверить не только работу в медсанбате, но и в полку, могли послать в санчасть какого-нибудь тылового подразделения вроде хлебозавода или тому подобного, где уж и вовсе никаких хирургических дел не бывало.

Беспокоился он, хоть, по правде сказать, не особенно сильно, и за Таю. Ему почему-то хотелось, чтобы она оказалась в медсанбате или, по крайней мере, вместе с ним. Так что, как видим, причины для волнений у него были.

Когда в палатке начсандива он подошёл к грубо сколоченному из неструганных досок столу, за которым на скамейке с ножками, вбитыми прямо в землю, сидели уже знакомый нам адъютант – младший лейтенант Скуратов, начальник санитарной службы дивизии Исаченко и командир медсанбата Краснопеев, то почувствовал себя далеко не блестяще. Увидев вошедшего, Скуратов покопался в лежавшей перед ним куче бумаг и передал одну из них единственному человеку с тремя шпалами в петлице. Как понял Борис, это и был начсандив. Подойдя к столу, Борис остановился и приняв положение «смирно», стараясь унять неизвестно откуда появившуюся дрожь левой ноги, довольно чётко и ясно отрапортовал, глядя на начальника санитарной службы:

– Старший лейтенант Алёшкин по вашему вызову прибыл.

Тот недоумённо взглянул на Скуратова, затем на Бориса и спросил:

– Вы врач?

– Да. Врач, хирург, товарищ военврач первого ранга, – заверил Борис.

– А почему старший лейтенант?

– Служил в армии до мединститута, а после окончания его нового звания ещё получить не успел.

– Значит, в прошлом строевой командир, – уточнил начсандив, – ну и отлично. Вот его и надо назначить старшим врачом 41-го полка, правда ведь? – обернулся он к Краснопееву и Скуратову.

Но у тех мнение, видимо, было иным, потому что они пригнулись к начсандиву и быстро что-то ему зашептали. Тот полистал дело Бориса Яковлевича, прочёл его анкету и вновь спросил:

– Вы, товарищ Алёшкин, в прошлом году окончили курсы усовершенствования хирургов? Документы об этом при вас?

– Да, – ответил Борис.

Во время совещания комиссии он покрылся от волнения потом, ему вдруг стало как-то всё безразлично, куда бы его не назначили, только бы скорей решили его судьбу. Хуже всего было стоять вот так, навытяжку, и находиться в неизвестности. Хотя предложение начсандива ему показалось даже и почётным, но он, заметив перешёптывания других членов комиссии, понимая, что полк ему могут не доверить, пришёл в совершенное смятение.

– Да, – повторил он, вынимая из кармана свой диплом, в котором лежала справка об окончании курсов усовершенствования, и протянул его начальнику санитарной дивизии.

Развернув документ, начсандив сказал:

– О, да вы к тому же ещё и отличник!

Затем усмехнувшись, добавил:

– Очевидно, мне придётся уступить. Раз вы в 1940 году окончили с отличием курсы сельских хирургов, где главным предметом была военно-полевая хирургия, то, очевидно, что вас готовили не на должность старшего врача полка. Ну что же, товарищ Скуратов, запишите его хирургом в операционно-перевязочный взвод, к товарищу Симоняку.

– Всё, товарищ Алёшкин. Зачисляем вас хирургом в медицинскую роту, в операционно-перевязочный взвод, останетесь в медсанбате. Как это совпадет с вашим желанием?

Такого счастливого поворота событий Борис даже и не ожидал:

– Да, да, конечно! – совсем не по-уставному ответил Алёшкин.

– Ну, тогда можете идти!

Борис чётко повернулся кругом и выскочил из палатки. Около входа стояла группа товарищей, ожидавших свою очередь, среди них были и все прибывшие из Нальчика, в том числе Перов, Тая, Дурков и другие. Они расспрашивали его, и он сказал, что оставлен хирургом в медсанбате.

Когда Борис отошёл немного в сторону, к нему подбежала Тая и, взяв его за рукав, сказала:

– Я очень рада за тебя, Боря, ведь ты всегда любил хирургию, и на курсе считался самым лучшим студентом-хирургом, и Кирилл Степанович тебя всегда хвалил. А вот что со мной, куда меня пошлют?..

Перед комиссией в это время стоял Перов. Поскольку он был в военной форме и имел в петлице одну шпалу, то есть являлся врачом третьего ранга, с ним разговор проходил на других тонах. Узнав, что он по специальности дерматолог и хорошо знаком с санитарным делом, начсандив предложил ему должность командира санспецзащиты, которую Перов с удовольствием принял. Во взводе имелось два отделения: эпидемиологическое и противохимическое, возглавлять их должны были врачи. Виктора Ивановича спросили, кого бы из прибывших он мог рекомендовать на эти должности. С назначением командира эпидемиологического отделения вопрос решился быстро: Дора Игнатьевна Краевская – эпидемиолог, а вот с кандидатурой на вторую должность вышла заминка. И тут Перов решился сделать ход конём. Дело в том, что после первой ночи, проведённой в шалаше Скуратова, Тая старалась не оставаться наедине с Перовым. Естественно, что своим защитником от его продолжавшихся назойливых ухаживаний она выбрала самого близкого, самого знакомого ей человека – Бориса Алёшкина, поэтому их очень часто можно было видеть втроём. Это никого не удивляло, принципы землячества пока ещё сохранялись, но Тая всё чаще и чаще давала понять Виктору Ивановичу, что в этой троице есть один лишний, и этот лишний – именно он.

Неудачливого поклонника это заело, и он решил отомстить. Перов заявил, что на должность командира отделения химзащиты может рекомендовать Таисию Никифоровну Скворец, которую он хорошо знает по совместной работе в г. Нальчике и полагает, что она с поручаемой работой справится. Этим он хотел оторвать Таю от Бориса, подчинив её себе по службе. С предложением Перова согласились.

Комиссия продолжала работу, и вскоре все врачи, поступившие в последние дни, получили свои назначения. Те, что прибыли с первыми партиями, – мобилизованные, главным образом, москвичи, ленинградцы и одесситы – получили назначения раньше.

Из наших знакомых «кавказцев», кроме уже упомянутых Перова, Краевской и Скворец, в медсанбате был оставлен Дурков хирургом в операционно-перевязочном взводе. Остальные врачи получили назначение в стрелковые полки и другие подразделения. Вслед за врачами таким же образом были распределены фельдшеры и медсёстры.

В начале войны, в 1941 году отдельные медсанбаты, придаваемые стрелковым дивизиям, имели совсем не такие штаты, как в её середине (1943 г.) или в конце (1945 г.). Это были солидные подразделения, насчитывавшие более двухсот человек личного состава, оснащённые значительным количеством санитарного транспорта и большим медицинским и хозяйственным имуществом. Правда, и дивизия-то, которую должен был обслуживать такой медсанбат, по своему численному составу (более 22 000 человек) тоже значительно отличалась от тех, какими они стали уже к 1942–1943 году.

Для того, чтобы лучше представить себе, в каких условиях протекала боевая служба людей, нами описываемых, и прежде всего, конечно, нашего героя Бориса Алёшкина, необходимо, хотя бы вкратце, остановиться на описании структуры медсанбата № 24 и дать характеристику окружавших его людей.

Командиром был военврач третьего ранга Краснопеев, его мы уже охарактеризовали. Комиссаром медсанбата был назначен батальонный комиссар Барабешкин, до этого он служил где-то в стрелковых частях приграничной зоны и был комиссаром стрелкового полка. При внезапном наступлении фашистских войск он каким-то не совсем понятным образом от своей части отстал и очутился в Москве, где и был направлен комендантом города во вновь формируемую дивизию. В политотделе дивизии Барабешкина встретили не очень приветливо, и, возбудив дело о его «путешествиях» в соответствующих партийных инстанциях, временно направили его комиссаром медсанбата. Почему-то в начале войны медицинским учреждениям должного значения не придавали и считали, что там могут служить любые проштрафившиеся политработники.

Барабешкин был высоким, худым, сутулым человеком с трескучим голосом. В его карих глазах, никогда не смотревших прямо на собеседника, временами можно было видеть отражение какой-то неуверенности и даже страха. Он уже побывал под огнём фашистов, испытал бомбёжки. Об этом в медсанбате знали все, и поэтому смотрели на него с любопытством. Он же, вероятно, воспринимал это любопытство по-другому, оно его обижало и утомляло. Комиссар ни с кем не хотел разговаривать и целые дни проводил в отведённой ему маленькой палатке, сидя у большого деревянного ящика, заменявшего ему стол, читая, или, может быть, просто перелистывая ворох газет и каких-то бумаг. Все видели странность комиссара и с лёгкой руки Льва Давыдовича Сангородского прозвали его иноком-молчальником.

События на фронтах развивались с молниеносной быстротой, обстановка, даже судя по отрывочным газетным сообщениям, становилась всё тревожнее и грознее, а комиссар как в рот воды набрал. Это удивляло, возмущало личный состав батальона, и так как свободного времени пока было много, то вызывало самые различные толки и пересуды.

Через день или два в медсанбат прибыл второй политработник – младший политрук Клименко. Он был из пограничников, служил на какой-то западной заставе. В первые же часы боя получил ранение, был эвакуирован в Москву, где прошёл лечение в госпитале пограничников. Благодаря своей молодости и хорошей физической подготовке, он быстро восстановил силы и уже через две недели запросился обратно на фронт. Из госпиталя его направили во вновь формируемую 65-ю стрелковую дивизию. В политотделе, считаясь с его не полностью зажившей раной, решили назначить его на штатную должность политрука медицинской роты медсанбата.

Клименко был полной противоположностью комиссара: крепко сколоченный невысокий блондин, с отличной военной выправкой, строгими серыми глазами и каким-то особым уменьем быстро сходиться с любым человеком. Он мог расспросить так, что ты незаметно для себя выложишь всё самое сокровенное. Если услышанное Клименко не нравилось, то он делал критические замечания и ненавязчиво, но вместе с тем настойчиво, вкладывал в сознание человека свою точку зрения, незаметно, чуть ли не в корне, меняя его настроение и направление мыслей.

Всё время Клименко был среди людей, знакомил их со сводками, информировал и растолковывал их, делился эпизодами тех первых приграничных боёв, в которых ему довелось участвовать. Его слова, его мнение дышали такой ненавистью к врагу, такой верой в нашу победу, такой верой в непогрешимость Сталина и его соратников, что он невольно заражал всех тех, с кем ему доводилось беседовать. И многие, в том числе и Алёшкин, считали, что комиссаром-то следовало быть ему, а не Барабешкину.

Особенно это мнение укрепилось после того, как однажды, когда над лесом пролетело звено наших самолётов, капитан Барабешкин, выскочив из своей палатки в солдатской каске, привезённой им с собой, стал бегать по расположению медсанбата с криком «воздух, воздух!» и требовать, чтобы были немедленно сняты все белые вещицы, выстиранные и развешанные для просушки по веткам женской половиной батальона, чтобы немедленно все прекратили чтение газет и книг, так как белая бумага демаскирует расположение части. Он требовал ещё и ещё чего-то, как-то бестолково, сердито и грубо крича. Но самолёты улетели, Барабешкин убежал в свою палатку, а все недоумённо переглядывались и смущённо улыбались. Люди сразу же изменили прозвище комиссара. Оно было, как и все, вышедшие из-под острого языка Льва Давыдовича, метким: комиссар-воздухокричальник.

Вслед за командиром и комиссаром медсанбата по служебной лестнице следует штаб батальона, возглавляемый уже известным нам младшим лейтенантом Скуратовым. В штабе было человек восемь разного канцелярского люда, с которыми мы ещё познакомимся поближе по мере развития нашего рассказа.

Следующими, собственно, основными подразделениями медсанбата были две роты. Первая рота – медицинская. Командовать ею был назначен уже известный нам военврач третьего ранга Лев Давыдович Сангородский. Эта рота состояла из двух взводов: операционно-перевязочного и сортировочного. Первым командовал военврач третьего ранга Симоняк. Это был невысокий полнотелый человек лет сорока пяти, с круглой лысой головой, большим животом, на котором никак не мог удержаться ремень. Доктор Симоняк по профессии, как и Сангородский, был урологом, до этого работал в одной из одесских поликлиник, имел уже порядочный стаж врачебной работы, был хорошим знакомым Льва Давыдовича, и, пожалуй, именно поэтому и получил свой пост. В вопросах хирургии вообще, и особенно в военно-полевой, он разбирался очень слабо, о военной службе, как сам он выражался, не имел ни малейшего представления и воинское звание получил в военкомате как окончивший в своё время высшее медицинское учебное заведение.

В этом взводе было три врачебных бригады (отделения), состоявших каждое из двух врачей, трёх медсестёр (из них одна операционная и две перевязочные) и четырёх санитаров. Всего, таким образом, в операционно-перевязочном взводе, кроме командира, было шесть врачей, девять медсестёр и двенадцать санитаров, то есть двадцать семь человек. Одним из этих врачей был назначен Алёшкин, о других врачах и санитарных медсёстрах этого взвода мы расскажем в своё время.

Второй взвод этой роты назывался сортировочным. Начальник санитарной службы дивизии и командир медсанбата не очень-то хорошо представляли себе функции этого взвода, поэтому во главе его поставили первого попавшегося врача, а именно женщину-педиатра из детской поликлиники НКВД доктора Криворучко. Это была чёрненькая, очень худенькая молодая женщина среднего роста, весьма слабого телосложения. Она не имела понятия о том, какая работа её ожидает. По характеру малообщительная, она страдала какой-то манией чистоты и постоянно что-нибудь стирала в маленьком тазике, который взяла с собой из дома. При этом тоненьким, слабым голоском она напевала одну и ту же, видимо, очень полюбившуюся ей популярную песню: «Синенький, скромный платочек…»

В сортировочном взводе, кроме врача-командира, был один фельдшер, он же заместитель командира взвода, три медсестры и шестнадцать санитаров.

Вторая рота носила название госпитальной, она также состояла из двух взводов. Начсандив и командир медсанбата полагали, что если медицинская рота своим операционно-перевязочным взводом оказывает первую помощь раненым и проводит несложные обработки небольших ран тела и конечностей, чтобы обработанные раненые в дальнейшем немедленно эвакуировались, то госпитальная рота должна проводить сложные полостные операции, чтобы этих тяжёлых раненых затем госпитализировать и, дождавшись транспортабельного состояния, эвакуировать. Поэтому начальство выделило в эту роту наиболее опытных врачей, командиром был назначен военврач второго ранга Башкатов, до войны работавший главным хирургом в больнице г. Серпухова. Это был высокий седоусый человек лет 48, выглядевший гораздо старше своего возраста. Башкатов был худ и бледен. Как вскоре выяснилось, он страдал серьёзным заболеванием печени и почек, во время мобилизации ему удалось это скрыть. Башкатов был учеником знаменитого хирурга Сергея Сергеевича Юдина и считался очень опытным хирургом, кичился своими знаниями и опытом, и потому держался особняком. С ним дружила и по возможности ухаживала за ним, так как в личных делах он был совсем беспомощным, одна из врачей его роты, бывшая сослуживица, военврач третьего ранга Ивановская.

Командирами взводов в этой роте были назначены: первого – врач Бегинсон, звания не имевший, до войны работавший акушером-гинекологом в клинике Брауде. Это был опытный гинеколог, неплохо разбиравшийся в полостной хирургии, именно в брюшной полости, но совершенно не знавший травматологии и, тем более, военно- полевой хирургии. Бегинсон, как и врач Симоняк, в армии никогда не служил. Он был с горбатым носом, выпуклыми глазами, большим лбом и чёрными курчавыми волосами. Ему, видимо, было уже порядочно за сорок, но он старался держаться и казаться молодым. Строевой выправки не имел никакой, и в части неряшливости ношения своей военной формы, командирского снаряжения и оружия с ним мог соревноваться, пожалуй, только доктор Симоняк.

Командиром другого взвода была назначена врач без звания Зинаида Николаевна Прокофьева. Это была высокая, статная, белокурая женщина лет тридцати пяти, с большими голубыми глазами немного навыкате и очень симпатичным, приятным выражением лица. Она была опытным терапевтом со стажем уже более десяти лет, до войны работала ассистентом в клинике знаменитого терапевта профессора Вовси, и, как говорили, считалась одной из его любимых учениц. Предполагалось, что она в своём взводе будет выхаживать тяжёлых раненых, оперированных Башкатовым и Бегинсоном. Ивановская была вторым хирургом во взводе Бегинсона, второй врач во взводе Прокофьевой – бывший участковый терапевт московской поликлиники Семёнова.

Кроме всего прочего, Зинаида Николаевна Прокофьева была общительным, интеллигентным человеком и потому быстро подружилась со Львом Давыдовичем Сангородским, Борисом Алёшкиным, Таей Скворец. А Вениамин Соломонович Бегинсон от неё был просто без ума и скоро стал считаться её признанным поклонником.

Следующим крупным подразделением медсанбата была авторота. По штатному расписанию на медсанбат полагалось двадцать четыре автомашины, из них шестнадцать санитарных и восемь грузовых. На каждую из машин было зачислено два шофёра. Авторота состояла из трёх взводов: два автовзвода и третий – из 30 человек обыкновенных бойцов, который нёс охранную службу. Командир автороты – старший техник лейтенант Сапунов имел в своём подчинении трёх командиров взводов, строевых командиров.

Далее в состав медсанбата входили более мелкие подразделения, например, санитарный взвод, обязанный, кроме того, обеспечивать и химзащиту. Командиром его, как мы знаем, был Виктор Иванович Перов. Кроме врачей и двух фельдшеров в его состав входило двадцать два санитара, врачом-химиком была Таисия Никифоровна, врачом-эпидемиологом – Дора Игнатьевна. Хозяйственный взвод с отделениями пищеблока, где было несколько поваров и подсобных рабочих, возглавлял повар Зайцев, работавший до мобилизации в московском ресторане «Савой». В складском подразделении было несколько кладовщиков, аптека с аптечным складом, начальник – лейтенант медицинской службы Панченко был и секретарём партийной ячейки медсанбата. В аптеке работали два фармацевта и четыре санитара. Лабораторно-бактериальным отделением руководила врач Барковская – солидная брюнетка 45 лет, большая шутница и очень опытный лаборант, в её подчинении было две девушки-лаборантки и один санитар. И, наконец, последним, входившим в состав медсанбата, было эвакуационное отделение. Его возглавлял врач-терапевт Долин, единственный из всех врачей, кроме начсандива, член ВКП(б). В его подчинении были четыре фельдшера и до двадцати человек санитаров.

Вот какую мощную организацию представлял в это время отдельный медико-санитарный батальон стрелковой дивизии. К описываемому нами моменту ни Алёшкин, ни его приятели, конечно, всего этого ещё не знали, структуру медсанбата изучили гораздо позже на одном из специальных занятий. Пока же они, их ближайшие товарищи и помощники более или менее познакомились только с составом своего взвода и роты.

Знакомство это началось с обмундирования на вещевом складе дивизионного обменного пункта, куда они отправлялись после распределения. ДОП располагался в помещениях бывшего пионерлагеря примерно в двух километрах от местонахождения медсанбата. На складах обменного пункта всем выдали новенькое летнее обмундирование защитного цвета, две пары нательного белья, две пары портянок, одно полотенце, командирское снаряжение, шинели, сапоги и пилотки. С шинелями произошло немало недоразумений. Многие медсёстры и фельдшеры, да даже и врачи, были такого маленького роста и объёма, что буквально тонули в этих шинелях, даже первого роста. Особенно насмешила всех одна операционная медсестра. Чёрненькая невысокая девушка лет 18, надев такую шинель, совершенно скрылась в ней, как в каком-нибудь огромном тулупе. Из-за воротника, который она подняла, была почти не видна её маленькая стриженая голова, рукава висели сантиметров на 15 длиннее её пальцев, полы волочились по земле, совершенно закрывая ноги. Создавалось полное впечатление, что движется не человек в шинели, а каким-то чудом шинель висит в воздухе и двигается сама. Звали эту девушку Катя Шуйская, и в дальнейшем мы ещё не раз с нею встретимся.

Немало смеха вызвало вообще обмундирование женщин. Дело в том, что в начале войны (видимо, раньше никто из начальства не предполагал, что в армии с первых же дней будут служить не только мужчины) женского обмундирования в строевые стрелковые части почти не давали. Те небольшие запасы его, которые имелись на армейских складах, предназначались для штабов и госпиталей, и поэтому интенданты 65-й дивизии его не получили вовсе. А женщин в дивизии оказалось много, они служили не только в медсанбате и полковых медпунктах, но и в батальонах связи, на полевой почте, на хлебозаводе и в прачечной. Выдать им обмундирование было необходимо, не оставишь же их в платьицах и туфельках, а ведь некоторые в таком именно виде и явились в часть, не взяв с собой, кроме пары белья, ничего. Выход был найден: всем женщинам выдали гимнастёрки и шаровары такие же, как и мужчинам, и нижнее бельё такого же фасона, и пришлось им эти брюки, как их называл старшина Ерофеев, укорачивать да подшивать, так как некоторым они чуть ли не до подбородка доходили. Такая же мука была и с сапогами. Даже самые маленькие размеры кирзовых армейских сапог у многих из женщин-врачей и медсестёр превышали дамские ступни на 3–4 размера, и для того, чтобы сапоги не болтались, приходилось, помимо носков и толстых портянок, напихивать в мыски сапог вату, тряпки и сено.

Обратная картина произошла с Алёшкиным. Он, как мы помним, носил размер обуви 45, да ещё и самый полный по высоте подъёма, и перемеряв пар десять предложенных ему сапог, из которых ни один на ногу не налезал, вынужден был ограничиться ботинками с обмотками. Так, в отличие от других врачей, он и ходил в ботинках и обмотках в течение первых месяцев службы.

Всем выдали противогазы, а мужчинам, кроме того, ещё и личное оружие – пистолет ТТ или револьвер наган, причём оружейный мастер спрашивал каждого получавшего о системе оружия, которое он предпочитает. Большинство врачей о личном оружии имели весьма смутное представление и брали что придётся. Алёшкин также, как и Перов, взял себе новенький ТТ. Глядя на них, выбрал такой же пистолет и Сангородский, но зато Симоняк и Бегинсон почему-то взяли наганы.

После того, как доктор Симоняк облачился в военную форму и, слегка опоясавшись ремнём, нацепил на него кобуру с тяжеленным наганом, ремень съехал ему на бёдра, а кобура с револьвером сдвинулась вперёд и болталась где-то между ног, что доставляло ему страшное неудобство и вызывало почти у всех улыбки, а кое у кого откровенный смех и едкие насмешки. Особенно злорадно насмехался над бедным толстяком Сангородский, язык которого, как все вскоре убедились, был остёр, словно бритва.

Кроме перечисленного, каждый получил плащ-палатку и алюминиевый котелок с крышкой, последняя предназначалась для второго блюда, отчасти заменяя и кружку. Санитарам, кроме того, были выданы сапёрные лопатки в специальных кожаных чехлах, пара подсумков для патронов и трёхлинейная винтовка старого образца. Естественно, что каждому был выдан и вещевой мешок, куда все и постарались запихать полученное бельё, а женщины и кое-какие свои личные «шмутки».

Стояло лето, и ходить в шинелях днём было, конечно, нельзя, а все знали, или, по крайней мере, твёрдо предполагали, что очень скоро дивизия, а с нею и медсанбат, последуют на фронт, и придётся ходить пешком, может быть, довольно долго, значит, шинель надо было сворачивать в скатку и надевать её через плечо так, как это всегда делали бойцы-красноармейцы.

В медсанбате из врачей и среднего медперсонала сворачивать шинели в скатку умели, пожалуй, только Алёшкин и Перов, да старшая операционная сестра медроты Екатерина Васильевна Наумова, поэтому на них и пала тяжёлая обязанность обучить всех медиков этому довольно трудному без привычки делу. Такие занятия никаким планом не предусматривались, учение проходило урывками в каждую свободную минуту и очень многим давалось нелегко. Заниматься скатыванием и раскатыванием шинелей приходилось ежедневно, так как на ночь они служили и постелями, и одеялами, а с утра следовало быть готовыми к походам. Затрудняло скатывание и то, что они были новые, слежавшиеся где-то на складах, и потому сгибавшиеся с трудом.

Но как бы там ни было, к моменту погрузки медсанбата в эшелон умением скатывать шинели овладели все. Правда, у некоторых скатки походили, по выражению старшины Красавина, чёрт знает на что, но только не на скатку, и всё-таки этот неуклюжий свёрток можно было надеть на плечо, а не тащить скомканную шинель на руке.

После получения снаряжения, обмундирования и распределения основных кадров в медсанбате начали проводиться уже кое-какие военные занятия и, прежде всего, как в настоящей военной части, утренние и вечерние поверки. Первая из таких поверок была в тот же день, когда получили обмундирование.

Строились в две шеренги по своим подразделениям. Тут Борис Яковлевич впервые увидел полностью свой операционно-перевязочный взвод, в котором ему предстояло служить. Кроме знакомых ему доктора Дуркова и командира взвода, доктора Симоняка, описанных нами ранее, Борис увидел Розалию Самойловну Крумм, которая возглавляла первое отделение операционного взвода. Это была полная пожилая женщина с добрым лицом и ласковой улыбкой. До призыва она служила в одной из детских больниц г. Одессы в качестве заведующего отделением, и хотя это отделение было хирургическим, сама Розалия Самойловна уже давно операций не делала, а ограничивалась только общим руководством.

Алёшкина назначили командиром второго отделения операционно-перевязочного взвода, а Дуркова – командиром третьего. В каждом отделении полагалось иметь второго врача, операционную сестру, двух перевязочных медсестёр и двоих санитаров. В первом и третьем отделениях вторые врачи уже были (в прошлом – два участковых терапевта), а во втором, Борисовом, пока не было. Остальным медицинским составом операционный взвод укомплектовали полностью. Кроме командира взвода и перечисленных нами отделений, во взводе была ещё старшая операционная сестра, она же и старшая сестра всей медицинской роты. На этой должности находилась уже упоминавшаяся нами Екатерина Васильевна Наумова, имевшая военное звание – младший лейтенант медицинской службы. Кроме неё и командира взвода Симоняка, во всём взводе никто из медицинского персонала воинских званий пока не имел. У Наумовой было около 15 лет стажа работы в одной из московских хирургических клиник. Выяснив специальность Алёшкина, она с удовлетворением воскликнула:

– Слава Богу, ещё хоть один настоящий хирург появился!

Борис, естественно, чтобы не разочаровать её, скромно умолчал о том, что этот «настоящий» хирург имеет всего один год врачебного стажа.

Все остальные медицинские сёстры, операционные и перевязочные, были молоденькими девушками 18–20 лет. И по всему было видно, что не только война, не только военная служба, но и сама медицинская специальность для них была ещё совсем свежей новостью.

Санитары операционно-перевязочного взвода, как и всех других, были построены в отдельную колонну. Их количество пока ещё тоже не было доведено до положенного по штату, но тем не менее они составляли довольно внушительную силу. Беда была в том, что большинство из них в армии ранее не служили, и в течение короткого времени, отведённого на формирование дивизии, им предстояло пройти не только ознакомление с объёмом работы санитара лечебно-хирургического отделения, но и с программой одиночного обучения бойца. Мы говорим именно «ознакомление», потому что обучить кого-либо за такой короткий срок было просто нельзя.

Так подробно и, может быть, немного скучновато рассказать о структуре медсанбата и о людях, первоначально в нём находившихся, мы сочли необходимым для того, чтобы показать, как велико и, пожалуй, неповоротливо было это медицинское учреждение, и как мало оно оказалось подготовлено для сложных и ответственных задач, которые на него возлагала современная война. А ведь медсанбат являлся первым и единственным квалифицированным медицинским учреждением, встречавшим раненого.

Хотелось нам показать и то, как неразумно и непродуманно распределялись медицинские кадры в самом медсанбате. Это, как мы увидим в дальнейшем, принесло массу неудобств и значительно снизило качество работы в первые дни. Теперь понятно, что это явилось не следствием чьего-либо злого умысла, а результатом недостаточной подготовки тех, кто должен был организовывать медицинскую службу ещё перед войной.

Впоследствии мы увидим, как жизнь заставила, быстро заставила произвести перетасовку всех кадров, и в первую очередь врачей, и как каждому из них затем удалось найти именно ту работу, на которую он был способен. Конечно, это произошло не без вмешательства извне.

Более подробная характеристика некоторых работников медсанбата с описаниями их внешности, особенностями характера и поведения вызвана тем, что именно с ними в дальнейшем будет более или менее тесно связана жизнь и деятельность нашего основного героя Бориса Алёшкина.

Кстати сказать, громоздкость и ненужность такого сложного аппарата медсанбатов вскоре поняли и где-то наверху, так как менее чем через три месяца после начала войны штаты медсанбатов значительно сократили. Численность их, в том числе и медсанбата № 24 с 205 человек сократили до 124. Подробнее об этом мы расскажем в дальнейшем. Следует заметить, что и штатное количество личного состава стрелковой дивизии к тому времени значительно сократилось.

Глава четвёртая

Никто в медсанбате не знал, как долго будет формироваться дивизия, но читая газеты и слушая информацию о положении на фронтах, которая передавалась три раза в день из огромного репродуктора, установленного пару дней назад у штаба дивизии, можно было предположить, что формирование будет очень спешным.

Вскоре в медсанбате начались ежедневные занятия, заключались они в следующем. С утра после завтрака и утренней поверки комиссар Барабешкин, а чаще политрук Клименко, читал лекцию о международном положении, пересказывая своими словами содержание последней газеты «Правда», и обстоятельно читал отрывок речи И. В. Сталина от 3 июля, которую он всем предлагал изучить (в его понятии – выучить наизусть). Это занимало часа полтора и называлось политзанятиями. Проводились они на большой поляне, присутствовать должен был весь личный состав медсанбата. Затем в течение двух часов все занимались строевой подготовкой, врачи и средний медперсонал – отдельно от санитаров и шофёров. После строевых занятий повзводно читали (изучали) Устав внутренней службы или Боевой устав пехоты, и, наконец, заканчивались занятия изучением личного оружия или противогаза. Это повторялось каждый день. Никто не учил ни санитаров, ни медсестёр, ни врачей, как им нужно вести себя во время военной работы медсанбата, что следует делать для развёртывания его перед боем, как должны работать отдельные подразделения. Может быть, и действительно всех этих неподготовленных людей следовало сначала обучить основам военной службы, а уже потом заняться обучением по специальности, но, как мы увидим далее, времени на это уже не хватило, и учиться пришлось всем во время боевой работы, что не могло не отразиться на её качестве.

Дни в занятиях проходили быстро и одинаково. Единственным разнообразием было дежурство на дивизионном медпункте, куда ежедневно направлялось из медсанбата трое врачей, которые не столько занимались лечением больных, сколько участвовали в комиссии, принимавшей беспрерывно поступавшее в дивизию пополнение рядового состава. Когда дежурил Борис, он невольно сравнивал эту работу с той, которую ему пришлось проводить в первые дни войны в райвоенкомате. Там даже небольшое заболевание, сравнительно незначительные дефекты развития или последствие травм (несмотря на горячие просьбы многих, старавшихся любым способом скрыть свои болезни) служили основанием для браковки призываемого и отправления его домой.

Здесь же большинство явившихся были лица среднего, а иногда даже и старшего возраста. Многие из них страдали довольно выраженными хроническими заболеваниями. Председатель медицинской комиссии, начальник санитарной дивизии Исаченко на замечания врачей внимания почти не обращал, и, выслушав их, обычно заявлял:

– Ничего, ещё послужит, пошлём его в связисты, или на хлебозавод, или ещё куда-нибудь.

Врачи, в том числе и Борис, первое время недоумевали, но потом, обсудив друг с другом, а, главное, послушав политрука Клименко, пришли к выводу, что, видимо, в резервах у нас уже ощущается определённая нехватка.

Как уже говорилось, подавляющее большинство рядового состава дивизии были люди или совсем до этого не служившие в армии, или служившие более десятка лет тому назад, да и то только в территориальных частях, и, следовательно, военного дела почти не знавшие. А с новыми видами оружия – миномётами, автоматами, новыми скорострельными десятизарядными винтовками и даже с ручными дегтярёвскими пулемётами вовсе не знакомые.

На долю командного состава дивизии выпала тяжёлая задача: в течение очень короткого срока обучить бойцов, а многие командиры, служившие до этого в органах НКВД, и сами во всех этих видах оружия разбирались плохо. Так же плохо они разбирались и в тактике ведения современного боя, и поэтому вся тяжесть обучения огромной массы людей пала на те несколько десятков пограничников, которые случайно оказались в числе командиров. Им доставалось здорово, и врачи медсанбата видели, как много сил прилагали молодые энергичные лейтенанты и капитаны, занимаясь и со своими, и с чужими красноармейцами, да ещё и с их командирами, по 12–15 часов ежедневно. Причём многих приходилось учить, начиная с самых азов.

Немудрено поэтому, что с подъёма, примерно с пяти часов, и до отбоя (до двадцати двух), с коротким перерывом на обед, на опушке леса и на поляне, отделявшей большой лесной массив, где располагались части дивизии, от того леска, где находился медсанбат, без конца раздавались команды.

Подразделения красноармейцев, одетые в новую, ещё мешковато сидевшую на них форму, то копали окопы, то делали строевые повороты, то учились ползти по-пластунски, то бежали в противогазах. Одним словом, одолевали военные премудрости, обычно изучаемые в течение месяцев и лет в считаные дни и часы. Но вот сроки формирования закончились, и командир медсанбата объявил врачам и среднему медперсоналу о том, что в ближайшие дни дивизия отправляется на фронт.

На следующий день весь командный состав (а к нему, помимо лиц, имевших определённые командные должности, относились и все врачи, и почти весь средний медицинский персонал) был собран на полянке около палатки начсандива, и последний, объявив о начале движения дивизии к фронту, назвал номер полевой почты медсанбата и сказал, что после этого совещания в штабе всем будут выданы подъёмные деньги в размере двухмесячного оклада. Каждый, узнав оклад, сможет выписать своей семье аттестат, который будет отправлен штабом дивизии в военкомат по месту призыва, и семьи будут получать по этому аттестату назначенную сумму. Начсандив предложил также всем командирам рот и взводов провести разъяснительную работу среди личного состава своих подразделений, рассказать всё, что они сейчас узнали, санитарам и тем медсёстрам, которые на этом совещании не были. Затем начальник штаба Скуратов раздал всем «смертные» патроны: небольшие чёрные футляры с туго завинчивающейся крышкой, в которую каждый должен был вложить листочки со своим именем, отчеством и домашним адресом. Этот патрончик нужно было носить в левом кармане гимнастерки. Раздачу пояснили довольно невесёлым образом, что, мол, если вас убьют, то те, кто подберёт ваш труп, будут знать, куда сообщать о вашей смерти.

Одновременно Скуратов предложил сдать в штаб все личные документы – паспорта, военные билеты, дипломы и прочее, заявив, что в скором времени вместо них каждый получит специальное удостоверение личности. Потом перешли к штабной палатке, чтобы получить деньги и заполнить аттестат. Надо отметить, что Скуратов и его штабные, в помощь которым были взяты несколько грамотных санитаров, с этой работой справились хорошо. Всё было подготовлено заранее. Каждому оставалось только заполнить сумму в аттестате, расписаться в ведомости и получить причитавшиеся деньги. Аттестат начинал своё действие 1 августа 1941 года.

Алёшкин, расписываясь в ведомости, обнаружил, что ему выписана огромная, по его понятиям, сумма денег, и был очень удивлён, ведь он получал в Александровке как заведующий врачебным участком с больницей 320 рублей и как работающий по совместительству в амбулатории ещё 100 рублей. Таким образом его месячный заработок составлял 420 рублей, а здесь его основной оклад был 800 рублей плюс какие-то «полевые» (как впоследствии выяснилось, назначаемые всем командирам, служащим непосредственно в действующей армии) в сумме 300 рублей вмесяц. Ему, как и всем другим, выплачивалось 1600 рублей (двухмесячный оклад) подъёмных и содержание с момента призыва, то есть с 8 июля по 1 августа 1941 года. Конечно, тут же были произведены удержания на военный заём, на который заранее все подписались, в размере месячного оклада, были и другие удержания: налог и т. п., но тем не менее на руки Борис получил почти 2000 рублей. Такой большой суммы он не держал давно, и потому сразу воспрянул духом. Последние дни он уже с некоторым беспокойством думал о том, как там выкручивается его Катерина, ведь денег он ей оставил очень немного. Сама она зарабатывала всего 250 рублей в месяц, а на руках у неё было три дочери, которые не только хотели каждый день есть, но были практически раздеты и разуты.

После окончания института, а вслед за тем и почти полугодового «усовершенствования», прошло слишком мало времени, и семья Алёшкина была всё ещё не устроена. Теперь же он получил возможность послать сразу крупную сумму, и вслед за тем ежемесячно по аттестату они будут получать тоже порядочно, на что Борис вообще не рассчитывал. Он заполнил перевод на 1500 рублей и, решив, что с него хватит и «полевых», вписал в аттестат весь свой оклад – 800 рублей.

Эти денежные дела обсуждались всеми сослуживцами. Почти каждый из врачей считал своим долгом посоветоваться о намечаемых им суммах к переводу и в аттестат с друзьями, и это было понятно. Все они очутились в подобном положении впервые, все считали, что разлука с семьями продлится несколько месяцев, почти все они получили значительные суммы, во всяком случае, гораздо больше того, что получали на «гражданке», и потому каждый хотел получить хоть какой-нибудь совет со стороны. Тая Скворец вообще не знала, кому перевести свои деньги и на кого писать аттестат, ведь муж её был в армии, детей у них не было, и некоторое время она была в растерянности. Ей на помощь пришёл Сангородский, который посоветовал послать деньги и аттестат родителям, жившим на какой-то маленькой железнодорожной станции недалеко от Краснодара. Отец Таи служил на этой станции стрелочником. Лев Давыдович говорил:

– У отца с матерью ваши деньги никогда не пропадут, лучше их никто не сбережёт, а здесь вы их без толку спустите или попросту потеряете, так как ведь пока, как мы видим, тратить-то их некуда. Мне вот хуже: когда я уезжал, мои в Одессе были, а фронт так стремительно к ней двигался, что я теперь уж и не знаю, где они, куда подались.

В этот вечер почти все, примостившись, кто на чемодане, кто на пеньке, писали письма домой. У большинства это были первые письма из армии, так же и у Бориса Алёшкина. Он с радостью сообщал о тех денежных переводах, которые уже сделал и которые, как он знал, дома были очень нужны, с грустью думал о своей Катерине и о дочерях, таких разных по виду и характеру, но всё же одинаково ему дорогих.

Для перевозки дивизии выделили семь железнодорожных эшелонов. В первом поехал штаб дивизии, разведчики и специальные службы, в следующих – стрелковые полки, затем артиллерийский полк. Медсанбат погрузили в шестой эшелон вместе с ветеринарной службой и частью артснабжения. В седьмом ехали дивизионный обменный пункт, все остальные тыловые учреждения и прочие службы. Эшелоны со станции Софрино должны были отходить по три в день, таким образом, на отправку дивизии требовалось более двух суток.

Куда следует дивизия, командир медсанбата, да, по-видимому, и начсандив, не знали, естественно, что не знали этого и врачи. Стало известно только, что весь необходимый для медсанбата автотранспорт уже получен, погружен на платформы и ожидает эшелона на Московской окружной железной дороге. Для его получения ещё раньше авторота выделила часть своего состава во главе с командиром. Эти люди уехали из медсанбата дня за три до отправления дивизии. Тогда же уехал с частью своих людей начальник медснабжения старший лейтенант медслужбы Панченко и начальник хозяйственной части лейтенант Прокопов. Они уже получили необходимое имущество: палатки, медикаменты, перевязочный материал, вещевое и продовольственное довольствие. Всё это погрузили в вагон и ожидали присоединения к эшелону.

Между прочим, получив известие, что все полагающиеся медицинской роте укладки получены полностью, командир Сангородский удивлённо развёл руками и стал расспрашивать своих подчинённых, что значит «укладки» и с чем их едят. И только двое могли объяснить ему значение этих названий: Алёшкин, за полгода до войны закончивший курсы усовершенствования, и медсестра Екатерина Васильевна Наумова, которая принимала участие в войне с белофиннами. Правда, к чести Льва Давидовича следует сказать, что как только он узнал, что такое укладки, часть которых, как оказалось, давно имелась в штабе медсанбата, то потребовал от командира, чтобы тот немедленно выдал ему описание их содержания, затем вместе со всеми врачами и средним медперсоналом тщательно их изучил. Поэтому, когда медрота, наконец, полностью получила эти укладки (большие деревянные ящики, окрашенные защитной краской с красными крестами на крышках и номерами на торцах), то и врачи, и медсёстры уже понимали, что они получили и как нужно обращаться с тем или иным номером укладки.

К сожалению, в госпитальной роте этим вопросом никто не занимался, и поначалу, получив ящики, не знали, что с ними делать. А ящики были не только заперты замками, но и запломбированы. Первые несколько дней после получения в госпитальной роте их даже боялись открывать и только следили за тем, чтобы случайно не повредить пломбы. Кстати сказать, командир медсанбата Краснопеев, ссылаясь на инструкцию (которая у него сохранилась ещё с мирного времени), до особого распоряжения пломбы со всех ящиков срывать запретил. Но всё это случилось в будущем, а пока ящики, палатки, медикаменты и перевязочный материал занимали два товарных вагона и стояли по соседству с двумя такими же вагонами, загруженными продуктами, полевыми кухнями, вещевым имуществом, и вместе с прицеплёнными к ним платформами с автомашинами медсанбата ожидали прибытия эшелона в одном из тупиков Московской окружной железной дороги.

Утром 22 июля 1941 года на погрузку двинулся личный состав артполка дивизии. Материальная часть его, как и оснащение медсанбата, также была погружена и ждала эшелона с людьми. В 14:00 дело дошло до медсанбата, который своим личным составом занял восемь товарных вагонов, два заняла ветслужба. На окружной дороге к этим десяти прицепили четыре вагона и десять платформ медсанбата, один вагон материальной части ветслужбы и шесть вагонов артснабжения. Начальником эшелона был назначен начальник артснабжения дивизии капитан Князев, его заместителем – командир медсанбата, врач второго ранга Краснопеев.

Окончательное формирование эшелона со всеми манёврами и прицепкой вагонов было закончено в 22:00. К этому времени эшелон № 6 вытянулся по окружной дороге и почти упёрся в пятый, который, в свою очередь, почти вплотную стоял к четвёртому, занятому одним из стрелковых полков. В это время со станции Софрино вышел последний эшелон с хлебозаводом, складами дивизионного обменного пункта и всем остальным тыловым хозяйством дивизии. Возглавлял его капитан Кирьянов, начальник обменного пункта дивизии.

Итак, к 22:00 22 июля 1941 года на окружной дороге сосредоточилось четыре эшелона 65-й стрелковой дивизии, остальные три уже вышли из Москвы и следовали по направлению к Луге. Стало известно, что дивизия получила назначение на Западный фронт, где должна была в составе одной из армий оборонять город Лугу.

Стемнело. Большинство врачей, как говорила Розалия Самойловна Крумм, оделись на ночь. Дело в том, что если июльские дни были очень жаркими, то ночи, проводимые на сырой земле в шалашах, достаточно прохладными. Постельных принадлежностей ни у кого не было, и спать приходилось на еловых ветках, постланных на землю, укрываться шинелями. Из-за опасности налётов нельзя было и думать о каком-нибудь костерке. Во избежание простуды приходилось, ложась спать, надевать на себя всё, что захватили из дома тёплого. Особенно страдали люди пожилые, которых, как мы знаем, среди врачей было немало. Например, доктор Крумм после вечерней поверки обычно заявляла:

– Ну, пойду одеваться на ночь, – и минут через десять появлялась в тёплом шерстяном свитере и шерстяных рейтузах, надетых поверх брюк обмундирования, с головой, укутанной шерстяным платком. Она представляла собой довольно комичную фигуру, вызывавшую большое количество насмешек. Однако смеяться-то смеялись, но многие следовали её примеру. Молодёжь же, особенно медсёстры, как правило, приехавшие в лёгоньких платьицах и кофточках, спасались от ночного холода только тем, что спали кучками, согревая друг друга.

В эшелоне все разместились на вагонных нарах, двери в вагонах были приоткрыты. Борис предупредил командира роты и отправился к вагону, занимаемому санитарным взводом. Командир, врач Перов, и Тая сидели на скамейке у двери вагона и о чём-то беседовали. Алёшкин, пряча в кулак папиросу, не столько от воображаемого воздушного противника, сколько от комиссара санбата, бегавшего вдоль эшелона и своим трескучим голосом отчитывавшего каждого с зажжённой спичкой или с открытой папиросой, приблизился к вагону. Тая его увидела и позвала.

Борис забрался в вагон, сел на скамейку рядом с Таей и присоединился к разговору. Виктор Иванович, как всегда, всё знал и с важным видом рассуждал, что прибытие такой полнокровной дивизии, да ещё так хорошо оснащённой, не только поможет задержать врага под Лугой, но и, может быть, даст возможность перейти в наступление.

Вообще-то, все уже давно недоумевали, почему наша могучая и великолепно вооружённая Красная армия так позорно отступает, ведь это уже не пограничные сражения: враг находится под Смоленском и Лугой. Или фашисты на самом деле так сильны?

Вскоре к беседовавшим присоединился и Сангородский. Забраться в теплушку, пол которой довольно высоко возвышался над насыпью, пожилому Льву Давыдовичу было трудно. Усилиями Перова и Алёшкина его втащили в вагон.

Беседа незаметно перешла на обсуждение того, почему так медленно дивизию выпускали из Москвы. Действительно, оставшиеся эшелоны дивизии заняли пути окружной железной дороги километра на три и, стоя впритык друг к другу, являлись хорошей мишенью для самолётов. Однако, пожалуй, кроме Барабешкина, никому и в голову бы не пришло, что сюда, в центр России могут залететь немецкие самолёты.

Все уже собирались ложиться спать. Тая, сидевшая рядом с Борисом, шепнула:

– Оставайся в нашем вагоне, а то мне страшно!

Тот согласно кивнул головой, вновь закурил папиросу, бросил погасшую спичку на землю и, выглянув из вагона, увидел впереди мирно попыхивавший паровоз, ещё дальше – другой и совсем далеко – розоватый дымок третьего.

Небо ясное, звёздное, луна ещё не взошла, было совсем темно. Где-то внизу, под насыпью, мирно трещали кузнечики и квакали лягушки. Из вагонов доносилось негромкое пиликание гармошки. Видимо, гармонист пока только осваивал этот инструмент, потому что надсадно выводил правой рукой одну и ту же нехитрую мелодию, лишь по временам, и почти всегда невпопад, пытаясь аккомпанировать на басах.

Борис вместе с Виктором Ивановичем помогли Сангородскому по его просьбе спуститься из вагона на землю, и только они успели это сделать, как вдруг где-то невдалеке что-то громко и быстро заухало, появились вспышки красноватого пламени, вверху в небе зазвучали разрывы зенитных снарядов, где-то справа вспыхнул прожектор, далее другой, затем третий, их лучи стали беспокойно шарить по небу, и вдруг в один из моментов тишины все ясно услышали лёгкий гул самолёта, находившегося где-то на большой высоте. Количество прожекторов увеличилось, треск зенитных орудий и пулемётов усилился. К этим звукам присоединился какой-то новый, до сих пор многими в медсанбате, в том числе и Алёшкиным, никогда не слышанный. Это был какой-то тонкий не то вой, не то свист, который становился всё резче, сильнее и острее, и вдруг он как-то внезапно оборвался странным грохотом, одновременно с которым метрах в пятистах от эшелона на пустыре вспыхнуло яркое оранжево-красное пламя.

Борис понял, что началась бомбёжка. Через несколько секунд раздался второй взрыв, немного ближе первого, затем ещё и ещё. Зенитки застучали яростнее и чаще. Лучи прожекторов заметались по небу быстрее, и вдруг несколько из них скрестились в одной блестящей точке, вокруг которой сейчас же замелькали шапочки разрывов. При вспышках было видно, как из всех теплушек высунулись головы, с интересом и детским любопытством смотревшие на это странное, но по-своему красивое зрелище, не осознавая всей опасности происходящего.

Раздался новый взрыв бомбы, вспыхнул какой-то двухэтажный дом, стало светлее. И только теперь раздался крик начальника эшелона:

– Всем из вагонов вниз, в канаву! Быстрее!

Эту команду подхватили другие командиры. Борис взял за руку Таю и прыгнул из вагона прямо на откос насыпи. К счастью, высокая насыпь состояла из песка, и сразу за ней начинался довольно глубокий песчаный карьер. Через несколько минут из других вагонов также стали выпрыгивать санитары, медсёстры и врачи. Все они катились по склону вниз в песчаную яму, ограниченную с одной стороны железнодорожной насыпью, а с другой пустырём, на котором только что рвались бомбы.

Все были встревожены. Многие дрожали не то от холода, не то от волнения или страха. Кое-кто из девушек всхлипывал. Люди толпились кучей и не знали, что нужно делать. В это время подбежал политрук Клименко.

– Что вы стоите, как бараны? – зло крикнул он. – Расползитесь цепью и ложитесь на землю. Если можете, копайте себе пещеры в насыпи и в откосах пустыря. Да живее, живее! А то и до фронта не доедете!

И сам шлёпнулся на землю, так как вновь раздался уже знакомый противный свист и новая серия бомбовых разрывов потрясла воздух. На этот раз четыре бомбы упали совсем недалеко от полотна железной дороги, и повалившиеся как попало медсанбатовцы слышали новые звуки, свист и шелест разлетающихся осколков. То ли крик политрука, то ли эта новая серия бомб подействовали на сгрудивших растерянных людей, они быстро разбежались. Каждый руками старался вырыть себе в стенах ямы, находившейся метрах в пятнадцати от насыпи, хотя бы небольшое углубление. Делали это и Борис, и Тая, и находившийся рядом с ними Виктор Иванович Перов.

Нечего и говорить о том, что большинство санитаров, выскочивших из вагонов при тревожном крике, не взяли с собой ни винтовок, ни сапёрных лопаток, а некоторые не надели и шинелей. После команды Клименко всем пришлось работать голыми руками. Хорошо было то, что яма (в прошлом песчаный карьер) имела слабые стенки, и даже без подручных средств в них удавалось довольно быстро вырыть норы, в которые можно было спрятать хотя бы головы.

Первая бомбёжка, которую пришлось испытать медсанбату, показала, как легко люди поддаются страху, панике, особенно если причина, вызвавшая этот страх, неожиданная и встречается в их жизни впервые. Более 90 % личного состава медсанбата никогда не видели и не испытывали на себе воздушных бомбардировок, а те, кто её испытал в первые дни войны в условиях полной неподготовленности, поддались панике вместе со всеми. Лишь единицам удавалось сохранить самообладание, и среди них, к счастью, был энергичный политрук Клименко. А вот комиссар Барабешкин паниковал вместе со всеми, и поэтому вместо руководства людьми поспешил убежать от железнодорожной линии как можно дальше и укрыться где-то вдалеке. Растерялся и командир медсанбата.

Всё это – лай зениток, свист и разрывы беспорядочно сбрасываемых фашистскими стервятниками бомб, а затем и рёв моторов наших истребителей, взлетавших чуть ли не над головами перепуганных медсанбатовцев с Тушинского аэродрома, – заставило почти всех дрожать от страха. Казалось, что этот налёт и начавшийся воздушный бой длится уже несколько часов, хотя на самом деле прошло не более 20–25 минут, как раздалась новая команда:

– По вагонам!

Все стали карабкаться по сыпучей насыпи наверх, пришлось попыхтеть. Насыпь песчаная, высокая, и если вниз по ней все скатились очень быстро, то добраться к вагонам оказалось значительно труднее. И только новый приказ начальника эшелона:

– А ну, скорей поднимайтесь! Эшелон сейчас тронется, здесь останетесь… – заставил всех напрячь силы и наконец-таки забраться в вагоны.

Некоторым это пришлось делать уже на ходу при помощи других. Ведь следует помнить, что вагоны-то были товарные, и никаких вспомогательных лестниц для входа не было, а среди врачей были и женщины, и пожилые люди.

Вскоре место бомбёжки осталось далеко позади, а ещё через час позади осталась и Москва.

Глава пятая

Постукивая колёсами на стыках рельс, отбрасывая в сторону клочья дыма и пара из паровозных труб, эшелоны почти впритык друг к другу мчались по Октябрьской железной дороге в сторону Ленинграда. Предварительная проверка, проведённая на одной из коротких остановок по всем вагонам, показала, что потерь ранеными или убитыми среди личного состава медсанбата нет. Многие в момент посадки перепутали вагоны и лишь после этой остановки разыскали свои, а нескольких человек пока так и недосчитались. Среди них оказался и комиссар Барабешкин.

Между прочим, как выяснилось много лет спустя, эта бомбёжка была первой бомбёжкой Москвы.

Стало известно, что эшелоны дивизии следовали на станцию Чудово-Московскую, чтобы затем через станцию Батецкую повернуть на Лугу.

Во всех вагонах ещё долго не могли заснуть, на разные лады обсуждая происшедшее. Но, наконец, все угомонились и улеглись спать. Борис и Тая во время бомбёжки прятались рядом, по команде они забрались вместе в вагон санитарного взвода, и когда Борис на первой же остановке хотел перейти в вагон, где ехал операционно-перевязочный взвод, Тая упросила его остаться с ней. Он только сбегал в свой взвод и предупредил, что не отстал от поезда, не пострадал, а едет в вагоне санвзвода. Покладистый Симоняк согласился его отпустить.

Вернувшись в вагон к Тае, Борис улёгся рядом с ней на нарах около окна, и они укрылись его шинелью. Усталость брала своё, и через несколько минут после отправления и Борис, и Тая спали крепким сном. Разбудил их крик старшины Краснопеева, открывшего дверь вагона:

– Подъём! Завтрак!

С этими словами он сунул прямо на пол вагона на разостланную кем-то газету несколько буханок хлеба и поставил рядом с ними ведро, наполненное горячей пшённой кашей, с плавающим в ней большим куском сливочного масла. Все зашевелились, стали подниматься, выскакивать из вагона. Кто-то бежал в ближайшие кусты, росшие неподалеку от путей, на которых стоял поезд, кто-то направился к водопроводной колонке, чтобы поплескаться в воде, лившейся из неё довольно сильной струёй.

Поезд находился на какой-то маленькой станции и уже готовился вновь отправиться в путь, поэтому ко всем выскочившим из вагонов подбегали старшины, командиры взводов и рот и торопили заканчивать свои неотложные дела и возвращаться в вагоны.

Борис с Таей тоже спешили. Скворец подбежала к группе врачей-женщин, возглавляемой Розалией Самойловной Крумм, которая заявила, что она не намерена бегать по кустикам и умываться под железнодорожной паровозной колонкой, а пойдёт для этого на станцию. Так, под её предводительством вся женская группа врачей и несколько пожилых медсестёр отправились к видневшемуся шагах в пятистах зданию станции.

Борис тем временем успел побывать и в кустах, и умыться под краном, и невольно вспомнить свою поездку из Кинешмы на Дальний Восток, когда ему приходилось пользоваться такими же железнодорожными «удобствами», улыбнулся и подумал: «Всё в жизни повторяется». Затем он нашёл Сангородского и получил у него разрешение продолжать поездку в вагоне санвзвода. Правда, политрук Клименко возражал против такого нарушения порядка, но после короткого разговора с Сангородским согласился.

Обыкновенные товарные вагоны-теплушки к большой скорости, с которой двигался эшелон, были явно не приспособлены. Всех лежавших на нарах кидало и сильно подбрасывало в стороны. Если на молодёжь эта тряска особого впечатления не производила, и они спали спокойным сном, то пожилые врачи и некоторых медсёстры в течение всей ночи не сомкнули глаз. Остановка эшелона давала относительный покой, и поэтому все эти «старички», как их в шутку называли более молодые коллеги, сейчас наслаждались отдыхом.

После утреннего туалета по настоянию политрука Клименко медсанбат был построен перед своими вагонами, и он, якобы по поручению командира батальона, а как впоследствии выяснилось, по своей инициативе, произвёл проверку личного состава. В результате выяснилось, что не хватает нескольких санитаров и комиссара Барабешкина. Чтобы как-то оправдать отсутствие последнего, Клименко заявил, что комиссар, очевидно, остался, чтобы разыскать отставших санитаров. При этом заявлении Сангородский не мог удержать лёгкого смешка, замеченного многими врачами.

После Клименко выступил внезапно появившийся командир санбата Краснопеев. Он важным голосом и строгим тоном заявил, что всех отставших с этого момента он будет считать дезертирами и предавать суду военного трибунала. Затем он приказал медсанбатовцем разойтись строго по тем вагонам, в которых размещены их подразделения, а старшинам на каждой остановке делать поимённую перекличку и докладывать о её результатах ему.

После завтрака все должны были занять места в своих вагонах: ожидалось, что эшелон тронется в самое ближайшее время, но на самом деле он простоял здесь ещё часа два.

Заметив скопление поездов на этой маленькой станции, местные жители, главным образом, женщины, бросились к вагонам, чтобы продать, а то и просто отдать кое-что из продуктов, бойцам, едущим на фронт, ведь в середине лета в садах и огородах поспевало много разных овощей и фруктов. Купив большую корзину клубники и ведро огурцов, Перов и Алёшкин принялись угощать этими припасами всех знакомых и незнакомых. Около вагонов открылся настоящий базар, и как-то никто не обратил внимания, что подошёл последний эшелон дивизии, а с ним приехали отставшие санитары и комиссар батальона Барабешкин. О его прибытии узнали очень скоро: не успел он выскочить из вагона, как уже стал слышен его резкий требовательный голос:

– А ну, разойдитесь! Прекратить немедленно это безобразие! Кто разрешил? Вы что, хотите демаскировать эшелоны? Хотите под новую бомбёжку попасть? Немедленно по вагонам!

После этих криков люди стали со страхом поглядывать на ясное небо и торопливо залезать в вагоны. У многих в душе шевельнулось гадливое чувство страха. И если до этого все на минуту забыли о войне и с азартом делали покупки дешёвой зелёной снеди, то после окриков Барабешкина санбатовцам стало как-то не по себе. Однако никто ничего не сказал, лишь Сангородский не выдержал и, с кряхтением забираясь в свой вагон, недовольно пробормотал не очень громко, но так, что все ближайшие соседи услыхали:

– Ну, Балабошкин в своей роли, опять панику нагоняет! И откуда его чёрт принёс? Я, было, уже обрадовался, думал, что он насовсем отстал… Вот так, один трус может нагнать панику на несколько сотен людей!

К его счастью, эти слова не дошли ни до Барабешкина, ни до Клименко, а то бы Сангородскому плохо пришлось за оскорбление комиссара. Хотя, вообще-то, как мог этот человек называть себя комиссаром части, если в первую же бомбёжку он не только не организовал защиту подчинённых ему людей, но в панике умудрился от части отстать и потеряться. Вместо того, чтобы по возвращении подбодрить людей, впервые почувствовавших дыхание войны, с первых же минут ещё больше напугал их, посеяв страх и неуверенность. Однако пока он ещё комиссаром медсанбата числился.

Но вот раздались свистки кондуктора, а затем и паровоза, и эшелон, получив нового свежего коня, помчался снова. Он летел на предельно возможной скорости, останавливаясь только для заправки водой и смены паровозов. К вечеру эшелон оказался на станции Чудово, без задержек повернул на Новгород и Батецкую, часов около 12 ночи остановился на ней. С этой узловой станции он должен был повернуть на запад в сторону Луги. К этому времени все уже спали, и потому никто не заметил, что эшелон никуда не свернул, а помчался дальше и лишь утром, часов около восьми, остановился на какой-то крошечной станции. Здесь начальник эшелона получил приказание немедленно разгружаться. По беспрестанному мычанию коров, доносившемуся из-за забора, почти напротив станции, поняли, что это животноводческий совхоз.

После разгрузки все люди, кроме шофёров, хозяйственников и некоторой части санитаров, отправились вместе с вещами в небольшой сосновый лесок, находившийся километрах в полутора от станции железной дороги и метрах в двухстах от усадьбы совхоза. По распоряжению комбата там разбились по подразделениям и из плащ-палаток соорудили себе временное жильё, ожидая дальнейших приказаний.

Вскоре от политрука Клименко стало известно, что получен приказ, отменявший первоначальное назначение дивизии в район Луги, и поставлена новая задача. Она заключалась в следующем: дивизия должна была, выгрузившись рядом с Гатчиной, собраться на западе этого городка и занять оборонительные рубежи, подготовленные заранее. Совхоз «Груздево», около которого разгрузился медсанбат, от Гатчины находился на расстоянии пяти километров. Клименко заявил:

– Здесь мы проведём, вероятно, несколько дней, пока вся дивизия сосредоточится в указанном районе. Ещё в пути находятся некоторые эшелоны, вышедшие даже раньше нашего. Затем дивизия должна подготовиться к дальнейшему следованию своим ходом. Мы получим из Ленинграда дополнительные боеприпасы, продовольствие, горючее, транспорт и т. п. На это время медсанбату необходимо в одном из помещений усадьбы совхоза, который сегодня эвакуируется, развернуть медпункт. Командир батальона приказал это сделать медицинской роте.

Услышав это, командир медроты Лев Давыдович Сангородский сказал:

– Легко сказать, развернуть, а как это делается? Если бы я знал! Наверно, товарищ Симоняк, придётся этим заняться вам, как командиру операционно-перевязочного взвода.

– Да ты что, Лёвушка! Я же понятия не имею, как это сделать.

– Во-первых, я вам не Лёвушка, а командир роты, а во-вторых, прикажите развернуть пункт своим подчинённым, и всё.

Выбор Симоняка пал на Алёшкина, тот, получив это приказание, ни на минуту не задумался (помогли ему всё-таки курсы сельских хирургов). Выслушав приказ, он предупредил:

– Для медпункта необходимо вскрыть одну из укладок, а именно номер Б-1, где находится малый операционный набор и необходимые медикаменты. Нужно выделить трёх дежурных медсестёр и ещё одного врача. Для организации работы необходима помощь старшей медсестры Наумовой. Да, товарищ командир взвода, – обратился он к Симоняку, – пожалуйста, примите меры, чтобы были выданы всем, кто будет работать, халаты. Нужно несколько простыней и несколько плащ-палаток, чтобы завесить окна. Из аптеки пусть выдадут стерильных бинтов и салфеток. Товарищ Наумова, пойдёмте подберём помещение. Разрешите идти? – повернулся он к растерянному Симоняку.

Тот, не ожидавший такой расторопности, как, очевидно, и Сангородский, был настолько ошеломлён, что ответил совсем не по-военному:

– Да, да, пожалуйста, идите. Большое спасибо вам, что вы взялись за это дело.

Этим ответом он вызвал улыбку у политрука Клименко и у Бориса. Но политруку, хотя в душе и понравилась бойкость, с которой Алёшкин приступил к организации медпункта, всё же уверенность молодого врача показалась сомнительной, поэтому он решил лично проследить, как будет выполнено полученное распоряжение, и поэтому бросил:

– Подождите, товарищ Алёшкин, я пойду вместе с вами.

Одновременно он подумал: «Если таковы и остальные командиры в медсанбате, как эти два старичка, то как же батальон будет работать?» Но, конечно, о своих сомнениях никому ничего не сказал.

Через несколько минут они были во дворе усадьбы совхоза. Картина, открывшаяся перед ними, их поразила. Весь огромный двор усадьбы – видимо, когда-то богатого помещичьего дома, а затем совхоза, и большая часть соседнего сада были забиты яростно и жалобно мычавшими коровами, которые стояли буквально впритык одна к другой. Во дворе около ворот на куче брёвен сидело несколько стариков, которые, дымя огромными самокрутками, с жалостью посматривали в сторону животных. Рядом лежали пастушьи кнуты.

Растерявшись от этой неожиданной картины, Борис (который, как мы знаем, боялся коров больше всего на свете) осторожно вдоль забора подобрался к старикам. Следом за ним подошли и его спутники.

– Здравствуйте, – сказал Борис, – нам бы директора совхоза надо, как его найти?

– А чего его искать, – ответил один из дедов, вынимая самокрутку изо рта и смачно сплёвывая на ближайшее бревно, – вон он, там, в загоне орудует, – и махнул рукой через мычащее стадо коров в противоположный угол двора.

При этих словах старик встал на одно из наиболее высоко лежавших брёвен и показал Борису:

– Вон он, бедолага, мается…

Забравшись вслед за дедом на бревно и взглянув в направлении, которое он указывал, они увидели небольшой участок двора, огороженный жердями, где сидели на скамейках пять женщин и усердно доили коров. Около них стоял высокий мужчина и, ожесточённо жестикулируя, в чём-то убеждал доярок. По-видимому, он говорил громко и гневно, но из-за непрерывного коровьего мычания голоса слышно не было.

– Кузьмич! – неожиданно тонким голосом закричал старик и для вящей убедительности замахал стянутым с головы малахаем. – Кузьмич! – ещё тоньше и протяжнее повторил он. – К тебе военные пришли-и-и! Зову-у-т.

Кузьмич (Борис и Клименко так и не поняли, была ли это фамилия или отчество директора) услыхал пронзительный голос старика, потому что повернул голову в его сторону. Увидев стоявших около него военных, сказал что-то дояркам и махнул рукой в сторону дома, одно крыло которого примыкало к тому загону, где он находился. Затем и сам пошёл в том же направлении.

– А мы как же? – невольно вырвалось у Бориса.

– Вы? – усмехнулся старик. – Идите к нему, да только не через стадо, сейчас через них и сам чёрт не пройдёт, они как бешеные. Почитай, вторые сутки не доенные. Выходите на улицу, обойдите угол, у них там ещё вход есть.

Вскоре Алёшкин, Клименко и Екатерина Васильевна Наумова сидели в комнате, расположенной возле небольшой прихожей, у самого парадного входа, очевидно, бывшей когда-то директорским кабинетом.

– Что вам? Комнату? – поздоровавшись, спросил Кузьмич. – Да берите хоть весь дом, завтра утром мы всё освободим, я бы сегодня уже уехал! Семью, рабочих и своё хозяйство ещё позавчера эвакуировал, а тут чёрт принёс этих дядьков! Гонят скот с самой Дитвы, много раз под бомбёжками были, говорят, что только половина стада осталась, а доярок дорогой всех порастеряли: кого убили, кто убёг, вот коровы-то и не доенные. Не подоив, дальше гнать нельзя, с ними не справятся, они теперь как побесились, а у меня только вот пять женщин осталось, тоже вчера должны были уехать, вон и машина наша, полуторка гружёная стоит, такая мне теперь морока с этим скотом! Бросить жалко – деды старались, километров триста гнали, а теперь прямо не знаю, что и делать… А комнату – что же, занимайте любую, хоть вот эту, мой кабинет был, – он горько усмехнулся. – Вам что, под штаб нужно?

Алёшкин не сумел удержаться, хотя Клименко и дернул его за рукав.

– Нет, под медпункт, – брякнул он.

– Под медпункт? – оживился директор. – Так там, в леске-то, не госпиталь ли, а?

– Нет, не госпиталь, – боясь, что Борис опять что-либо сболтнёт, сказал Клименко.

– Да вы не думайте чего, не нужна мне ваша часть, не нужны мне ваши воинские секреты! Мне доярки нужны. Может быть, у вас там хоть десяток баб найдётся? Мы бы тогда за сегодня и за ночь всех коров освободили, а там по холодку и тронулись бы мои деды. Дальше-то им легче будет, там в деревнях бабы есть, доить будут. Их бы вот сейчас выдоить, жалко скотину-то… А молоко я всё вам отдам, пейте на здоровье. А, лейтенант? – обратился он к Клименко, поняв, что старший здесь он. – Помогите!

– Я не могу, это как командование решит. Ну, а как комната-то эта, вам подходит? – спросил Клименко Бориса. Тот посмотрел на Наумову, она кивнула головой.

– Да, я тоже думаю, что подойдёт, – подтвердил Алёшкин. – Нужно только будет ещё одеял добавить: окна большие, чтобы лучше завесить для светомаскировки, а всё остальное удобно будет.

– Ну, так делайте, как приказано. Начсандив приказал через два часа доложить о готовности медпункта, может быть, сам приедет проверять. Торопитесь, а мы с директором к командиру батальона пойдём.

После этих слов все быстро отправились в расположение медсанбата. Алёшкин и Наумова прошли к своему взводу, взяли двух санитаров и отправились к начальнику аптеки лейтенанту Панченко получать укладку и перевязочный материал. По дороге одну из сестёр, ей оказалась Шуйская, Екатерина Васильевна послала к начхозу Прохорову, чтобы получить халаты, простыни и плащ-палатки. Двум другим медсёстрам она велела где угодно раздобыть тряпки, набрать воды и немедленно приступить к уборке комнаты под медпункт.

Через полчаса работа кипела вовсю. Две сестры старательно мыли пол директорского кабинета и прихожей. Шуйская с одним длиннющим, тощим санитаром, которому она приходилась чуть выше пояса, и который с первых дней существования медсанбата получил прозвище Каланча, прибивали плотные байковые одеяла к верхней части окон и укрепляли нижние их концы на гвозди, вбитые посередине, с таким расчётом, чтобы в случае нужды можно было концы одеял быстро опустить и закрыть окна полностью.

Делая эту работу, Шуйская подумала: «А как же в темноте работать будем?» Электричества в совхозе не было, трансформатор был снят и эвакуирован, да и внутренняя проводка большею частью была сорвана. Девушка решила проявить инициативу и, пока Каланча доколачивал гвозди, помчалась к Прохорову за какими-нибудь светильниками.

В медсанбате имелся бензиновый движок с динамо-машиной, имелся и штатный электрик, но пока всё имущество было упаковано в деревянные ящики, и без специального разрешения начсандива вскрывать их не разрешалось. У Прохорова нашлись только фонари «Летучая мышь». Решив, что на первое время и этого хватит, Шуйская забрала две штуки и вернулась в контору совхоза.

В комнате полы были уже вымыты, и там орудовала Екатерина Васильевна. Она раздобыла где-то топчан, покрыла его одеялом и простынёй – получилась медицинская кушетка. Обшарив весь дом, сумели найти скамейку, несколько табуреток и небольшой сломанный кухонный стол. Его наскоро починили, он должен был исполнять обязанности письменного.

Ящик укладки был устроен так, что, когда его открывали, при помощи откидной стенки с упорами тоже получался столик, который мог сойти, а впоследствии всегда и служил, столом для стерильного материала и инструментария. Кое-какие медикаменты, извлечённые из этой же укладки: йод, спирт, мазь Вишневского, новокаин в ампулах, шёлк в ампулах, бензин, стрептоцид в порошке, нашатырный спирт и другие, – были расставлены в уголке на одной из табуреток, покрытой сложенной вчетверо простынёй. Екатерина Васильевна приказала Шуйской вынуть из большого стерилизатора, тоже находившегося в укладке, все имевшиеся там инструменты, тщательно их вымыть, протереть, а затем и простерилизовать, после чего разложить на крышке стерилизатора, а крышку поставить на столик, образовавшийся из раскрытия, накрыв его большой стерильной салфеткой, которую следовало извлечь из полученных в аптеке пакетов.

Печи в доме не работали, плита на кухне была разломана. Пришлось всё тому же Каланче натаскать из кухни кирпичей и, устроив из них у входа в дом небольшой очажок, кипятить на нём стерилизатор.

Вспомнили, что не в чем мыть руки. Борис отправился к Прохорову и с большим трудом выпросил у него два эмалированных таза и два ведра. Тазы были обожжены спиртом и поставлены один на другой. Одно из вёдер определили для кипячёной воды, другое – запасное. Помойное ведро заменила пустая большая консервная банка, найденная где-то санитаром.

Кстати, Каланча служил санитаром операционного взвода и входил в то отделение, в котором был Алёшкин. Звали его Владимир Петрович Аристархов, ему было лет сорок. До войны он служил счетоводом в каком-то колхозе Московской области, в армии никогда не служил, но был очень толковым и исполнительным, а главное, хладнокровным и спокойным человеком. Не ладилось только у него дело со строевой службой. Из-за роста, обмундирование, полученное им, было большого размера. В то время обычное красноармейское обмундирование шилось так, что чем больше рост, тем предполагалась и мощнее фигура. У Аристархова же так не получалось: при очень высоком, почти двухметровом росте, плечи и грудь у него были, вероятно, не больше 48 размера, поэтому обмундирование на нём висело как на вешалке. Это его смущало, и, уж конечно, ни о какой выправке в таком виде не могло быть и речи.

Кроме Аристархова, в отделении Бориса были ещё три санитара: два из них носильщики, а третий, как и Каланча, должен был помогать при работе в операционной и перевязочной. Этот колхозный паренёк по фамилии Кузьмин, только что отслуживший действительную службу в должности санинструктора роты, при распределении попал в санитары операционно-перевязочного взвода. Разбитной малый, скорый и расторопный, но немного суетливый, а главное, очень боявшийся, как впоследствии выяснилось, вида крови. Санитары-носильщики в отделениях не закреплялись, а назначались из ротного резерва в порядке очерёдности.

Наумова, как мы говорили, была старшей операционной сестрой, она же была и старшей сестрой всей медицинской роты. В отделении Алёшкина операционной сестрой была назначена Шуйская – восемнадцатилетняя, худенькая хрупкая девушка, которая не внушала ему доверия, но которая, как оказалось, уже два года работала в хирургическом отделении Пензенской городской больницы. Дело своё она знала хорошо и, кроме того, была очень инициативной и толковой помощницей врача. Кроме неё, в отделении были ещё две сестры, так называемые перевязочные – это Рая и Люда. Обе эти девушки работали уже порядочное время палатными сёстрами в одной из московских больниц, и Борис полагал, что и они будут ценными помощницами.

Второго врача, как мы знаем, в отделении пока не было. Описывая сотрудников отделения Алёшкина, мы отвлеклись от рассказа о подготовке медпункта, а между тем он уже был развёрнут. С момента получения приказа не минуло и двух часов, а стерильные инструменты уже лежали на столике, сделанном из укладки, там же лежал и перевязочный материал, у стены стоял топчан-кушетка, у одного из окон – письменный стол, у другой стены – скамейка с тазами и ведро с горячей водой. Посредине возвышался железный операционный стол, выпрошенный Наумовой в аптеке. На вбитых в стенку гвоздях висели халаты для врачей. Шуйская и Рая были уже одеты в свои халаты, Аристархов и Кузьмин сидели на пороге у входа в дом и курили самокрутки.

Наумова постояла в дверях и, осмотрев всё хозяйским взглядом, сказала Борису:

– Ну, идите, доктор, докладывайте. Всё готово, можем хоть сейчас принимать раненых.

Алёшкин побежал в расположение медсанбата, разыскал Симоняка и Сангородского, которые озабочено о чём-то беседовали, остановился по-уставному в трёх шагах от них и, приложив руку к пилотке, чётко отрапортовал:

– Товарищ комроты, ваше приказание выполнено, медпункт развёрнут.

– Как, уже? – изумились оба. – Не может быть!

И они трусцой направились к совхозному дому. Там Алёшкин и Наумова с гордостью показали свой примитивный из примитивнейших медпункт. Но ведь он был первым, самым первым для всех них за эту войну, и поэтому командиры остались довольны.

Сангородский спешно пошёл к командиру медсанбата, чтобы доложить ему о том, что медпункт готов к приёму больных и раненых.

– Кто дежурный? – спросил недовольно Краснопеев, ему было не до медпункта.

Он только что выдержал жесточайшую баталию с политруком Клименко, настаивавшем на немедленной помощи совхозу в дойке коров, и, к своему огорчению, не найдя поддержки даже в своём комиссаре Барабешкине, оказавшемся на этот раз на стороне политрука, вынужден был уступить и только что разрешил отправить на совхозный двор двадцать женщин из числа медсестёр и санитарок, умевших доить коров. Возглавить эту команду он приказал политруку Клименко, заявив при этом, что всю ответственность за это мероприятие возлагает на него. Однако он не забыл передать Прохорову, чтобы тот забрал всё надоенное молоко.

Сейчас как раз Клименко и отбирал желающих и умеющих доить коров. Таких оказалось гораздо более двадцати, да к ним присоединились ещё и санитары – всем надоело сидеть без дела. Но превысить количество добровольцев Клименко не решился.

Краснопеев, как всегда с ним бывало в подобных случаях, с досады, что вышло не по его, уже пропустил солидную порцию спиртного и только что собирался повторить возлияние, как к нему постучался Сангородский.

Надо сказать, что с этого утра командир медсанбата оккупировал одну из специальных санитарных машин для своего личного жилья. Он приказал выгрузить из неё лишнее, по его мнению, оборудование и кое-какие хозяйственные вещи, загруженные заботливым Прохоровым. Сейчас всё это имущество валялось недалеко от машины и начхоз Прохоров тщетно ломал голову, куда бы его распихать – все машины были заполнены до отказа. Особенно его смущала палатка ДПМ, которую просто некуда было засунуть.

Забегая вперёд, скажем, что командир медсанбата Краснопеев и вскоре присоединившийся к нему незадачливый комиссар Барабешкин поселились в этой машине и прожили там до самого своего последнего дня пребывания в медсанбате. Из машины они, особенно Краснопеев, показывались на глаза подчинённым очень редко.

Прерванный приходом Льва Давыдовича Сангородского «на самом интересном месте», Краснопеев сердито повторил:

– Так кто же дежурный?!!

Лев Давыдович вначале попросту не понял этого вопроса, он так был рад, что медпункт развёрнут, и притом в такой короткий срок, что предполагал, что и командир медсанбата обрадуется вместе с ним и сейчас же побежит его осматривать, но этого не произошло, тот отнёсся равнодушно. «А может быть, так и нужно», – подумал Сангородский и, сообразив, наконец, ответил:

– Дежурное отделение доктора Алёшкина.

– Ну, смотрите, чтобы всё в порядке было. Скоро, наверно, начсандив приедет. Можете идти. – буркнул Краснопеев и принялся за прерванную закуску.

Сангородский, человек несдержанный и ненавидевший всякое чванство, был возмущён до глубины души и, спускаясь по ступенькам санитарной машины, посылал этого чинодрала-командира ко всем чертям – конечно, про себя. Обо всём этом и о своём состоянии он гораздо позже рассказал друзьям, в том числе и Борису. Сейчас же он только передал приказание, «чтобы было всё в порядке», и сказал:

– Товарищ Алёшкин, сегодня по медпункту будете дежурить вы со своим отделением, а завтра вас сменит доктор Дурков.

– Есть, – ответил Борис.

Он надел халат, уселся около стола и, воспользовавшись случаем, решил познакомиться со своим отделением. Собственно, это было впервые, когда всё отделение собралось вместе. До сих пор занятия проводились или с врачами, или с медсёстрами, или с санитарами по отдельности, а всё свободное от занятий время врачи проводили по земляческим группам. Борис находился в группе с Перовым, Дурковым, Картавцевым и Скворец – они все приехали из Нальчика.

Так вот, сейчас на дежурстве, по мнению Алёшкина, на совершенно бессмысленном дежурстве, в ожидании появления начальства, Борис и решил познакомиться со своими помощниками. Именно тогда он о каждом из них и узнал всё то, что мы описали немного раньше, а некоторые мысленные дополнения к характеристике каждого сделал уже потом, испытав их в работе.

Незаметно подошло время обеда. Каланча сходил к кухням, которые дымились, притулившись к забору совхоза, и принёс на всё отделение большую кастрюлю супа из мясных консервов и почти такую же кастрюлю рисовой молочной каши. Вслед за тем он доставил хлеб и миски.

Все поели с большим аппетитом, а начсандива всё ещё не было. «Хоть бы скорей приезжал что ли, – думал Борис. – Сходить бы посмотреть, что там наши делают. За целый день даже и не подошли к медпункту», – уже сердился он. А его друзьям было не до медпункта: по распоряжению начсандива Перов и Тая должны были срочно получить имущество противохимической защиты для всей дивизии, в частности, противоипритные пакеты. Их нужно было хранить в медсанбате и именно в санитарном взводе, в отделении противохимической защиты, которым как раз и командовала Таисия Никифоровна. Получив такое приказание, командир медсанбата велел срочно разгрузить от хозяйственного имущества одну из полуторок, и Перов с Таей поехали на ней в Ленинград, где и должны были с одного из складов получить эти злосчастные пакеты. Их сопровождали два санитара из Таиного отделения. Всё это Борис узнал потом, а сейчас его обижало невнимание к его работе этих наиболее близких ему людей.

Тут, пожалуй, уместно будет рассказать о том транспорте, которым был обеспечен медсанбат: по штатам ему полагалось иметь 16 санитарных машин и восемь грузовых. Фактически было получено на две машины меньше, причём специальных санитарных машин было получено всего десять, остальные шесть следовало изготовить самим, приделав к обыкновенным полуторкам фанерные кузова. Но пока ни фанеры, ни мастеров, которые бы это могли сделать, в распоряжении медсанбата не имелось, а командир об этом не очень-то беспокоился.

Алёшкину рассказал об этом командир автороты Сапунов, забежавший в медпункт, чтобы выяснить, не нужна ли будет санитарная машина. Борис направил его для решения этого вопроса к Сангородскому.

Глава шестая

Дежурить было скучно. Все приготовления оказались закончены, лейтенант Сапунов ушёл, и Алёшкин сидел на каком-то обрубке дерева около входа в дом. Затягиваясь «Казбеком», которым он сумел запастись на вокзале в Софрине, он задумался. До этого таких дорогих папирос ему курить не приходилось, ведь все последние годы с деньгами было туго, и он курил самые дешёвые папиросы «Норд», а часто даже резаный табак, продаваемый кабардинцами. Такую роскошь, как «Казбек», он мог себе позволить, только получив деньги здесь, в армии. Невольно его мысли перенеслись в Александровку: «Как-то они там? Получила ли Катя переведённые ей деньги, здоровы ли…» В этот момент его внимание привлёк небольшой столбик пыли, поднимавшийся от быстро мчавшейся по шоссе машины.

Загрузка...