Неоконченная симфония (сборник)

Вместо предисловия

Век за веком, год за годом усложняется жизнь людская на земле. Хотя, казалось бы, технический прогресс резво привносит разные блага и удобства.

Но то и дело слышишь людской ропот и даже вопль — «так дальше нельзя».

Да, жить трудно. И все же давайте подумаем: откуда ждать помощи?

Прежде всего, от себя самих. Но как? И что такое благо? Материальное или духовное? Если выберешь первое, то желания твои получать, потреблять и испытывать радость от этого быстро угасают, и вновь желание приобрести что-то новое, приятное начинает глодать твою душу. А ведь мы также знаем, что радость — фактор здоровья, уныние — наоборот. Так же, как любовь, доверие, пусть через труд и не скоро, дают рано или поздно возблагодарение, с одной стороны, а зависть, месть — нечто совсем обратное и даже страшное — с другой.

Все это показала мне моя прожитая жизнь («Моя родина»). Что-то хотелось бы вычеркнуть. Отдельные эпизоды вспоминаю со стыдом, очень надо бы извиниться, да уже не перед кем. Но перед Богом-то уж обязательно. И за всех моих пап, и за всех моих мам, и за все мои родины Его благодарю.

Святость же, которую выбрала образцом и здесь изложила, в наибольшей степени высвечивает и богоизбранность, и людскую оценку благодеяний великой княгини, ее самоотверженность и жертвенность, без лицеприятия во взаимоотношениях, ее душевную и физическую чистоплотность. И что, пожалуй, особенно ценно, беспримерно, — полное приятие Православия и русской самобытности ею, принявшей мученический венец чужестранкой, руки которой искали именитые лица Европы. Она сама, святое отношение к ней глубиннорусского монаха Серафима, его святоотеческое, педагогическое влияние, его беспримерный подвиг перенесения святых останков на Святую землю и многое трагедийное, что связано с положением в России в первой четверти XX века, — все это дает право вознести хвалу вселенской Любви, и значит — Богу.

Маленькие фрагменты из большой жизни

Однозначного ответа не имею. Да простит меня читатель. Первая родина — Чеченская земля. Там родилась, в городе Грозном. Через три года меня оттуда вывезли. Но полюбила позднее, когда приехала туда через 56 лет, навстречу выезжавшим танковым колоннам из растерзанной Чечни. Вторая родина, и основная, — Россия, которая приняла меня накануне Великой Победы, три четверти века назад и с которой живем во взаимной любви. Третьей родиной считаю Германию, послевоенную, — так вот случилось. Но обрела и четвертую родину, на уровне полной зрелости — ВЕРУ.

Моя родина там, где я получила нетто, вошедшее в меня навсегда как составляющая мою суть, как органическая часть меня.

До́роги и просто отдельные места, ставшие родными. То есть оказался где-то впервые и нашел там и увез с собой то, что стало родным на всю жизнь. Такими местами для меня являются Белозерье в Вологодской области, где родились и жили мои русские предки-дворяне Беляевы; Муром, где проходили мои дошкольные годы и где много позднее выявились православные святыни высочайшего значения; Москва, ставшая мне основной родиной; остров Сааремаа-город Кингисепп (Эстония), где встретила Любимого; Царское Село (город Пушкин), чудный город, где скрепилась эта встреча на всю жизнь и где я часто бываю, прохожу любимые тропинки, вижусь радостно с родней мужа; предместье города Алапаевска на Урале, где преклонила колени на месте гибели святой преподобной Елизаветы; и наконец, немецкие города Галле, Берлин, Дармштадт, Майнц, составившие немалую часть моей биографии. Но особое место на планете — это Чеченская земля, где моя мать в 1937 году родила меня. Итак…

МУРОМ

Помню себя живущую с мамой, папой и двумя братьями, много старше меня. Жили мы в Муроме. По утрам мама уходила в школу учить детей немецкому языку, папа уводил меня в детский сад, а братья отправлялись учиться. Еще у нас была корова, но я боялась к ней подходить близко. И все-таки однажды мне поручили привести ее домой с чужого двора. Это было тяжелым испытанием, и, кажется, у меня это не очень-то получилось.

Детский сад любила. Особенно когда приезжали гости. Например, дяденька военный, с фронта, который рассказывал о войне, а потом танцевал нам чечетку. Вечерами дома папа натягивал через комнату длинную нить, намазывал ее варом, а потом прошивал подметки обуви или колотил маленькими деревянными гвоздиками. Вообще, папа много чего-то строил, мастерил, рассказывал о какой-то прежней жизни; частенько, пока ходил взад-вперед-руки-назад, останавливался перед пианино и, наигрывая одним пальцем, напевал «Не слышно шума городского» или «Вечерний звон». Перед сном он мне очень много читал книжек. Мама хорошо играла на пианино, только редко. Частенько усаживала меня на колени, смотрела в окно, мы вместе что-то мурлыкали. Но однажды она намурлыкала нечто такое, от чего я заплакала. У нее тоже текли слезы, и мне казалось, что где-то у нее в груди сражались маленькие человечки, отчего ей было очень больно.

Летом детский сад переезжал на дачу. Сплошные поляны и лес, лес с огромными корневищами деревьев. Деревом пахло везде, даже в помещении и даже от кроваток-раскладушек.

А однажды приехал на велосипеде брат Сережа (я очень гордилась), и забрал меня домой, посадив на раму. Он дышал мне в спину, потом произнес: «Ты ничего не чувствуешь?» Я попробовала почувствовать и призналась, что не получается. «Мама умерла», — сказал он коротко и дальше уже молчал. А я всю оставшуюся ухабистую дорогу думала и отчаянно пыталась представить себе: как это «мама умерла?» Одно было ясно — что-то случилось, нехорошее. Дома было много разных людей. Папы не было видно. Зато мама… Она лежала в гробу, на столе, неподвижная, с закрытыми глазами. Ко мне подходили, гладили по голове, вздыхали. Потом кто-то помог переодеться, надели новые туфли, и все отправились длинной дорогой на кладбище. Туфли нестерпимо жали, меня посадили на телегу, и я смотрела на маму, на качающийся зад лошади, на людей с музыкальными инструментами. Когда они заиграли траурный марш, я узнала — надо же? то самое недавнее мурлыкание мамы, из-за которого плакала.

Впереди шли братья, держа под руки громко рыдающего папу. Я его не узнавала (кажется, больше никогда не слышала таких мужских рыданий, все переворачивается). Было много школьных учителей и учениц. Все выступали и, плача, отходили… А дома был накрыт стол, и я удивлялась: надо же горевать, а не есть.

Мы остались втроем. Но вскоре из Москвы приехала Муся, мамина родная сестра. И тоже очень плакала. Она и раньше бывала у нас, такая красивая, душистая. И я вспомнила, как слышала разговор взрослых, которые думали, что я сплю. «Инна-то ведь еще не знает, кто ее настоящая мать», и они называли Аню, другую сестру мамы, которая вечно где-то «шляется». И я тут же ее вспомнила, как она привозила в кружке пшено, и для меня специально варили пшенную кашу, полюбившуюся мне на всю жизнь. Она прихрамывала, мы садилась с ней за печкой и слушали, как над нами летели самолеты: «на Горький, на Горький летят». Мне было ее жалко. Наверное, ей трудно одной, почему она «шляется»? И представлялось, как она прихрамывает по каким-то дорогам, одна, и обязательно в шляпе (позднее узнала о ее подвигах: она ездила и ходила по городам и весям — помню, и я с ней где-то ходила, — собирая материалы для своих исторических работ). А папа по-прежнему шагал в своей полувоенной одежде по комнате, заложив руки за спину, и все говорил, резко доказывая: «да разве сидел бы я здесь, если б не контузия». Я понимала, что идет война, но считала, что так и должно быть. Помню также, что почему-то очень переживала за Киев, и мне специально сказали о его освобождении. Я ликовала.

МОСКВА

В новой жизни я узнала, кто на самом деле была моя мама и что папы вообще не было, и муромские родители остались для меня мамой Катей и папой Костей. Муся отвела меня в школу, в первый класс. Еще в Муроме папа Костя и братья научили меня читать, и мне не было особенно трудно учиться. Поначалу меня вызывали по списку как Беляеву-Черниловскую. В детском саду и я была Черниловской, по папиной фамилии. А Муся (она жила одна) и все ее сестры — Беляевы.

Первое время Москва заключалась для меня в нашем и школьном дворе. Но они не были замкнутыми, а сплошь проходными. Однажды зашла за мной погулять подружка и, увидев у нас зонтик, предложила его взять с собой. Скрепя сердце я согласилась. В одном из дворов какая-то девушка остановила нас и попросила ненадолго зонтик, «сейчас приду и чем-то вас угощу». Мы долго ждали, подружка ушла, я не смела стронуться с места, пока меня, горько плачущую, уже вечером не увели домой встретившиеся соседи. Дома тоже было горько: «как ты могла? Да кругом еще и черная кошка ходит!»

Зима была холодной, отопление не работало. Стены в инее. Мы, одетые, занимались: Муся учила свой немецкий, я пыталась аккуратно писать в самодельных тетрадках, а они промокали. Первый класс закончила с отличием и наградой в виде пальто. И, кроме того, пришла теплая, праздничная весна. Закончилась война.

9 мая меня взяли на Красную площадь, и я лицезрела и поглощала вместе со всеми москвичами этот незабываемый бурный праздник.

ГЕРМАНИЯ

Знакомство с побежденной и ненавистной Германией началось с главного вокзала Ostbahnhof в Берлине. Город был разрушен до основания. Где же живут люди, если ни одного целого дома? — удивлялась я. А на улице — коридор из двух шеренг тощих людей с детьми, просящих «клепа, клепа» и продающих разные предметы и вещички. Я знала, какую разрушенную, страдающую страну представляла собой моя родина, сколько уже пересмотрено фильмов, книжек (особенно хорошо помню большую книгу про блокадный Ленинград), мне надо ненавидеть этих людей, злорадствовать, но это не получалось. Они просили помощи. Потом видела другие цепочки людей, которые передавали и передавали друг другу разрушенные строительные материалы…

Мы поехали в город Галле, Halle-an-der Saale, где Мусе предстояло работать переводчицей в Советской военной администрации и где мы прожили несколько лет. Город не был разрушен. Все было интересно, и я впитывала каждую подробность. В городе была советская средняя школа, в которой я училась с третьего по пятый классы. Большинство жили в советском военном городке, а мы — в 4-этажном доме, рядом с работой Муси, в котором жили еще несколько русских семей. Кстати, вскоре я стала называть ее мамой, как мне казалось, для удобства жизни, чтобы не отвечать на частые расспросы.

Квартира наша была с мебелью, стояло даже пианино, которое влекло и напоминало муромское. Я была счастлива. Муся тоже, она, как и ее сестры, тоже играла, но все же лучше всех (мне говорили, что моя бабушка-крестная была хорошей пианисткой). Я совсем не умела, но у меня получалось подбирать разные хорошо знакомые вещи, потом «изобрела» какие-то нотные знаки, понятные только мне. Вскоре Муся привела учительницу музыки. Она оказалась русской, давно живущей в Германии немолодой женщиной, но я ее невзлюбила: как это она оказалась здесь, во вражеской стране? Однажды она спросила, что я читаю (я лежала больная, с учебником), и я с гордостью показала ей учебник с портретами Ленина и Сталина. Больше я ее не видела (всю жизнь со стыдом об этом вспоминаю). Но со старенькой фрау Пеге охотно и с интересом занималась у нее дома. До сих пор в моем архивном шкафу лежит ее старенькая нотная книжка-тетрадь с ее же пометками.

В этом доме появились и друзья. Близкой подругой стала мне Хельга, на все годы жизни в Галле. Мы играли и во дворе, и у нас дома, разыгрывали пьески и показывали взрослым. Постепенно я стала одна ходить по городу — в школу и пока мама на работе. Мой немецкий набирал обороты. Мама удивлялась произношению: «нас учили в институте ставить язык, а у тебя со слуха все получается». И мне было удивительно — что тут особенного? Недалеко находилась кирха (почему-то с петушком на башне), туда меня тоже влекло, правда внутрь не решалась войти. Частенько случались эпизоды, когда нас с Хельгой на улице угощали совершенно незнакомые люди — то монахини какой-нибудь печенюшкой, то, например в трамвае, женщина с корзинкой фруктов — по яблоку. Мне, сытой, было стыдно (народ голодал), но, так же, как Хельга, сделав книксен, принимала угощение. А маме как-то сказала, что пусть-ка Хельга поживет у нас, пока каникулы — она была из многодетной семьи, худющая, зеленая. Мама согласилась, а в семью что-нибудь да посылала.

И снова МОСКВА

У мамы Муси отпуск, а меня поместили в специальный интернат, для девочек, на улице Казакова, от министерства иностранных дел, так как дома, на Каляевской (ныне Долгоруковская), «невозможно было жить», но мама Аня жила и «сторожила ЕЁ комнату». Иногда она приезжала ко мне в интернат, и все продолжало быть двусмысленным в отношении родства. Муся же всегда присылала и ей и мне посылки.

Училась я средненько. Блистал (на фоне других учениц) только мой немецкий, хорошим был и русский. Кстати, однажды было обнаружено, что совсем не знаю немецкой грамматики, и мне, по-моему, с удовольствием поставили единицу и сообщили в Германию маме.

Но какие увлечения! — музыка и… море. Любимые книжки — про морские путешествия, рисовала, писала стихи, любимый фильм — шедший в те годы про нахимовцев. Я горевала, что не родилась мальчиком, — непременно пошла бы учиться в Нахимовское училище (эта любовь к морскому — неизвестно почему и откуда — осталась на всю жизнь).

Мы бегали в театр Транспорта (так назывался нынешний театр Гоголя), находившийся напротив нашего здания, на любимые спектакли, к любимым артистам. Нас знали и пропускали.

Через два года приехала окончательно мама Муся, мы вновь на Каляевской, а я в своей школе. Мама Аня то с нами, то у родственников. Тайная жалость к ней всегда во мне оставалась. Но строгой маме Мусе я боялась перечить.

В 13 лет определили в музыкальную школу. На фортепиано опоздала, но свободны места на флейту, гобой, кларнет. Выбрала «волшебную» флейту, другое было мне не ведомо. А через два года поступила в консерваторское муз. училище по тому же классу, считавшееся престижным. Там позднее влилась в ту стихию, которая захватила меня так же, как Море, о котором пока еще только мечтала. Это был Симфонический оркестр…

Взросление повлекло неминуемо к острому желанию узнать все-таки о моем настоящем отце, что все еще оставалось tabula rasa. Этому помог случай. Мы были с мамой Аней одни дома, и я отважилась на вопрос. И услышала, что в 37 году, когда я родилась в «замечательном» городе Грозном («Ах, как бы мы там жили!», были в нашей стране для многих людей очень тяжелые условия жизни. Отец был чеченцем, интересным писателем (я впервые услышала о такой нации, и это понятно теперь в связи с тотальной депортацией 1944 года — потому о чеченцах и других народах в основном никто и не знал, но тогдашней власти именно это и надо было. Этнос погибал, но выжил. Это уже особая страница). В 37-м он был арестован и затем сослан куда-то далеко. «Не знаю, — сказала она, — жив ли он. Наверное, нет». Судя по тому, что мама со мной, маленькой, уехала оттуда совсем, я поняла, что она не была его настоящей женой. Но это её «наверное» побудило меня принять твердое решение: стану взрослой, буду искать. Мне было 14.

Моим следующим родным местом стал Московский государственный университет. Факультет я выбрала исторический. А — специализацию — история Германии. Но вечернее отделение, надо было что-то зарабатывать. Работала в детском учреждении музыкальным руководителем, и мне это нравилось. Дети — еще одна моя любовь. Обе мамы были уже пенсионерками. За учебу, слава Богу, не приходилось платить. По вечерам играла в оркестре МГУ, еще в старом здании (теперь там, по исторической справедливости, храм Татианы-мученицы). Этот оркестр — тоже моя маленькая родина, ибо там было всё родное и милое, с общей любовью к музыке, с общими трудностями и радостями. Из этого клуба вышли такие известные в культуре люди, как «отцы» КВН, Ия Савина, Роллан Быков, Марк Розовский, Алла Иошпэ… В 1961 году наш оркестр открывал Московский всемирный фестиваль молодежи, во время каникул разъезжали и по России, и по разным нашим тогдашним республикам.

Этот же год принес мне великую радость и откровение. Однажды на гастролях в Свердловске (теперь Екатеринбург), после концерта ко мне подошел человек в военной форме, «хотел познакомиться с девушкой-флейтисткой». Рассказал о себе, расположил нас своим вниманием, а меня к откровенности. Именно в этот период я стала сильно «шевелиться» в поисках отца, и душа была переполнена именно этим. Узнав, что этот человек был близок к литературным кругам, не выдержала и рассказала ему о своих поисках. Он пообещал в Москве обо всем разузнать. И сделал ЭТО.

Вскоре я получила информацию: Да, Арсанов освобожден, живет в Грозном, председатель правления союза писателей, «если хотите его видеть, было сказано, поторопитесь: ему 70 лет, и он очень болен». Была приложена маленькая фотография из личного дела. Нечего и рассказывать, что со мной происходило…

Надо признаться, что никогда не забывала папу Костю. В положенный срок, я получила паспорт с указанием отчества «Константиновна». Пока училась в училище, на каникулы ездила в Казань, где жила семья брата Игоря (Орик — это домашнее) и куда переехал папа Костя, расставшись с Муромом. Летом, как вся казанская интеллигенция, они жили в складной самодельной дачке на берегу Волги, которой, конечно же, я была покорена. Мне все время хотелось ее переплыть (тогда Волга еще не была разлита), но быстрое течение не давало. Зато, когда мы на моторке оказались в месте слияния Волги со Свиягой, уверенная в своих силах — ведь я хорошо плавала — внезапно нырнула в волго-свияжское волнение. Конечно, пришлось покорно выслушать крепкие упреки, ведь за меня отвечали. Но все же встреча с довольно большой водой состоялась (а с настоящим морем, Черным, встретилась через пять лет и вот уж отвела душу-то!)…

И вот — папа, настоящий. Он есть, и еще не знает обо мне. Как теперь быть? У меня есть адрес, но нет уверенности, что мое письмо придется кстати, что я не подведу его, да и маму тоже (от нее держала в тайне). Может быть, у него семья, я ничего не знала. Носила черновик письма при себе. Наконец, отправила, вроде бы с соблюдением необходимой этики. Я не умела тогда молиться, но теперь-то понимаю — по существу я вся была в молитвах. И вот, сначала телеграмма: «Получил Ваше письмо, ждите мое заказное». Оно довольно быстро пришло, и это была поэма, которая позднее была описана в первой же моей книжке, открывшей мне тропинку в писательскую среду.

Мы счастливо встретились (мне было 23 года). Много часов он рассказывал мне подробности ареста, об отмене расстрела «тройкой» (благодаря соратничеству с Кировым), о реабилитации и работе на поприще развития культуры чеченского народа. Приятно было обнаружить наше с ним сходство, и внешнее (кроме роста — он был высокий, да и нос мой был скорее вздернутый, а у него с горбинкой, — зато оба голубоглазые) и душевное (оба доверчивые, добряки и романтики), и папа тоже хорошо говорил по-немецки, да еще на баварском диалекте (дореволюционная эмиграция).

Еще о «писательской среде». Папа настоятельно рекомендовал мне именно это, ссылаясь пока только на мое к нему письмо, но я не соглашалась, трусила, ощущала себя неполноценной, недообразованной, несостоявшейся. А он в свою очередь не одобрял мой, так сказать, политический выбор: окончив, еще перед МГУ, курсы (стенография, машинопись, иностранный язык) министерства иностранных дел, я получила приглашение к ним на работу. Тогда мне это импонировало. «Мне бы не хотелось, — говорил папа, — чтобы ты отдавала себя этой машине». Еще в студенческие годы в Петербурге он активно участвовал в революционном движении. В советское время так же активно работал и при правительстве, и на Северном Кавказе, сотрудничая с Кировым, с Крупской, и продолжал верить в непогрешимость Сталина, даже находясь в ссылке.

Итак, вновь ГЕРМАНИЯ

Это было счастливое совпадение — пребывание в этой стране, работа здесь же и собирание материалов и впечатлений. Год 1961-й. Берлин отстроенный. С первых дней ходила одна по разным местам, вспоминая разрушенный город и рискуя навлечь на себя от наших если не подозрения, то удивление, не дружественное. Но я была уверена в себе, и четко понимала, чего не следует делать. Ездила с экскурсиями, а иногда и приватно по разным интересным историческим местам. А однажды удалось даже съездить в Галле, побывать на нашей улице — Schleiermacherstrasse. Вот она-то действительно вся была под липами (в Берлине наше посольство, так же, как и университет, находятся на улице “Unter-den-Linden”, т. е. под липами). Как только мы вышли из машины, этот запах тут же хлынул на нас. И с тех пор все годы июньско-июльские благоухания липовых аллей дают мне, помимо любимого физического чувствования, приятные воспоминания.

Но было нечто, что несло огорчительное настроение, вызывало досаду.

Мы, люди, и даже страны, уже привыкли тогда к послевоенному разделению Германии на зоны. Это было логично с точки зрения стран-победительниц (но не стоит здесь обсуждать и анализировать политические итоги второй мировой войны). А вот о разделении Берлина не могу не сказать. Ибо все те годы это представлялось мне ошибкой, повлекшей не мирные обстоятельства у обеих сторон. Были насильно разделены семьи, нарушены родственные и иные связи, много расстрельных преследований. И, конечно же, соответствующие настроения в народе. Ужаснее всего — политическое и военное нагнетание. И что еще того хуже — участившиеся неонацистские вылазки. Слава Богу, эта нелепая, грубая ошибка, Стена, исправлена. И не стоит забывать, что именно из Германии устами канцлера Вилли Брандта перед всем миром было объявлено слово покаяния за развязанную мировую войну. Любое покаяние — как это ни трудно — начиная с детского «прости, я больше не буду», возвышает просящего.

Последний дозамужний отпускной месяц я провела в Эстонии, где жил со своей семьей мой второй муромский брат Сергей Черниловский. Окончив Тартуский университет, он работал, кажется, в органах ГБ. И вспомнила я об этом (1973 год) потому, что, по примеру некоторых моих знакомых, мне хотелось забраться на какой-нибудь островок Балтийского моря, наплаваться и отдохнуть без многолюдья (готовилась вслед за этим в мидовскую командировку в ООН (Нью-Йорк). Но для этого необходим был пропуск, в чем и помог мне брат Сережа.

Вместе с Ириной, близкой подругой-сослуживицей, мы попали на остров Сааремаа, в небольшой городок Кингисепп (есть еще и под Питером одноименный). Я блаженствовала и, видимо, подвела Иру, привыкшую к комфорту. Войдя в воду, ощутила так любимую мной свободу, и хотелось, нырнув в водное лоно, плыть и плыть туда, подальше. И вдруг русское: «Девушка, не боитесь?» — омрачило мою свободу, никакого мужского компонента отдыха мы не предполагали. Как назло, было все еще мелко, что мешало нырнуть и спрятаться под водой. Рискнув, бросила через плечо что-то типа «не ваше дело, до свидания», нырнула и пошла почти руками по дну. И наконец, как мне показалось, пришел момент всплывать. Да, путь был свободен, позади тоже никого. Плыву, плыву и вдруг… передо мной резко выныривает голова с улыбкой до ушей и обезоруживающе добрыми глазами. Застигнутая врасплох, я почти засмеялась. Это означало мир.

«Куда плывем»? «Да туда, к горизонту»… И мы плыли уже вдвоем, он то и дело нырял и доставал со дна камешки. Я вспомнила об Ирине, добровольно «накрывавшей на стол», и на обратном пути я попросила его к нам не подходить. Позавтракали с Ирой вкусными прибалтийскими яствами и расположились читать. Но, оказывается, мы были объектом наблюдения, и вскоре я уже знакомила Иру с Колей, который был воспринят недружелюбно. Но когда он увидел, что она читает Станислава Лема, стал наизусть шпарить оттуда отрывки, чем, конечно же, снискал расположение (он находился там в командировке (закрытой, конечно)…

Вечером, мы встретились вдвоем с Колей. Что-то мне подсказывало, что я не должна это пропустить. Бродили по окрестностям, зашли в средневековый замок Курессааре (епископский замок 14 в.) и вдруг из дальних залов красивый женский голос донес до нас безупречное “Ave Maria” Шуберта. Это было уж слишком для нас, абсолютно влюбленных. Пошли на этот зов, и вскоре перед нами распахнулись тяжелые двустворчатые двери. Двое рыцарей жестами приглашали войти. Мы увидели большое П-образное застолье, все слушали пение. Было понятно, что нам нельзя злоупотреблять явным заблуждением хозяев в наш адрес, и через несколько минут мы решили покинуть этот традиционный Summit трех Прибалтийских республик (в нашу честь, смеялись мы).

Этот светлый июльский вечер продолжился народным гулянием в большом поле, с огромными древними качелями, в честь Ивана Купалы. (Много позднее узнала, что 7 июля в православном календаре отметается как день рождения Иоанна Крестителя).

БЕЛОЗЕРЬЕ

Уже будучи на пенсии, оставшись вдовой, страстно потянуло на Вологодчину, в город Белозерск, о которых то и дело слышала от обеих мам и разных других родственников. Ездила туда несколько раз и одна, и с родственной компанией (двоюродные брат Женя Беляев и племянницы Лена и Оля). Целей было немало. Несколько слов о главных из них: Кирилло-Белозерский монастырь, где об этой святыне хранилась рукопись мамы Ани, и я ее получила. Горицкий женский монастырь на реке Шексне, святыни города Устюжна. Сам Белозерск со множеством святынь, город, где жили мои и моих родственников предки.

Особая цель — поиск усадьбы Беляевых, наследственных дворян, о чем прочитали в старинной музейной книге (спасибо Богомоловой Татьяне Валерьевне, главной хранительнице). Нашли не сразу, с третьей попытки, и тоже очень романтично. Обо всем было написано и издано в местных изданиях.

Осталось несколько особо святых тем, которые хотелось бы изложить отдельно, буде это мне благословлено.

И еще одно из ряда вон выходящее повествование — город моего рождения, Чеченская земля, чеченские люди, какими я их увидела и узнала. Об этом было много публикаций, и в том числе в Сборнике номинантов МГО СП России под наименованием «Лучшие поэты и писатели России». 2013.

Таковы маленькие фрагменты из большой жизни, основные ее части как органическая часть меня, составляющие мою суть в любви к родному…

Эти части лежат мягкими комочками где-то там, за грудиной, ближе к сердцу. Когда радостно, все нутро ликует, я всё кругом люблю. Когда же горько, обида или потеря, нутро-Душа тяжко болеет.

СВЯТАЯ ПРЕПОДОБНОМУЧЕНИЦА ЕЛИЗАВЕТА ФЕОДОРОВНА Путь к венцу

Двадцатый век, теперь уже слегка затухающий, начинался в нашей стране глубокими потрясениями, которые забродили, конечно же, значительно раньше. Задеты были все слои общества. Сильно пошатнулся и духовный стержень, особенно сразу после Октябрьского переворота и далее. И, как следствие, на много лет установилось изменившееся мировоззрение всего общества, за очень малым исключением. Это было трагедийное, насильственное, революционно-реформаторское церковное и идеологическое переустройство, надолго отвернувшее друг от друга недавних единомышленников. У всех своя правда. Многими соотечественниками принято считать, что, мол, зато мы победили, зато у нас выстроилось могущественное государство и т. д. Да, гордость, любовь охватывают. Но цена? История когда-нибудь подведет итоги. И Господь рассудит. А может быть, суд-то уже идет? Среди источников сказанного — оставшиеся в памяти и записках зарисовки моих дорогих стариков — И.Б.

Особым образом искривление духовного стержня отразилось на государственном стержне России, на жизни царствующей семьи Романовых и их ближайших родственников…

17 июля 1918 года вся Семья, находившаяся несколько месяцев в заточении, была коварно и жестоко расстреляна в Екатеринбурге.

Жизнь в заточении, мерзкий, неожиданный расстрел в закрытых узких стенах каждого до последнего узника, достойное принятие ими смерти воспринимается как мученическая кончина, так же как Их прославление в лике страстотерпцев — завершением земного пути.

18 июля 1918 года также коварно и жестоко, но не расстреляны, а были живыми сброшены в старую шахту родная сестра императрицы великая княгиня Елизавета Феодоровна Романова с ее верной спутницей Варварой и несколькими лицами императорской крови, преданными царственному дому.

Имеется уже много публикаций, посвященных этой страшной теме, этой прочно скрепленной странице нашей истории. Автор данной работы также дерзает в свою очередь частично, фрагментами, осветить подвижнический путь по Российской земле преподобномученицы великой княгини Елизаветы Феодоровны Романовой. Удивительная пришелица в нашу страну, по великой любви к русскому великому князю Сергею Александровичу, конечно же, не ведала, что ждет ее в далекой стране. Титулованная у себя на родине, в благополучной на то время Германии как принцесса, но воспитанная в пуританским духе в боголюбивой и благочестивой многодетной семье герцога Гессен-Дармштадтского и принцессы Алисы, дочери английской королевы Виктории, она возрастала там, где царили любовь и чистота нравов, христианский уклад, скромность быта и усердие в труде, а также разнообразные тонкие наклонности каждого и добрый юмор.

В новом месте она приобрела титул великой княгини и ступила в великосветское пространство русской аристократии. В этой огромной и сложной стране с бродившими революционными настроениями и террористическими выступлениями великой княгине предстояло изучать новый язык, постигать новый уклад окружающей жизни, новую веру, и она с открытым сердцем и желанием шла этому навстречу.

Несмотря на свою значимость и успех в обществе, на роскошь и почитание, у нее не получалось принимать это к сердцу. Она стремилась к простоте бытия, уединению, размышлению.

Великосветский образ жизни тяготил великую княгиню. Когда ее супруг, великий князь Сергей Александрович, получил назначение губернатором в Москву, начался следующий этап жизни великой княгини (в имении Ильинском), в котором продолжались проявляться удивительные для окружающих свойства ее души и деятельности — конкретная помощь малоимущим, устройство благотворительных базаров, лечение, обучение крестьян, чем вскоре она снискала к себе доверие, уважение, любовь…

Господом было предопределено, а нам остается лишь понимать, наблюдать, верить и благоговейно любить тот путь, по которому уже начинала идти дальше и выше великая княгиня Елизавета Феодоровна. Каковы же ступени этого пути?

Как уже было сказано, ее христианские подвижнические свойства закладывались с раннего детства. Добродетель и милосердие, в сочетании со строгостью были любимыми занятиями еще в отчем доме, с куклами в детской. Теперь, зная, какое высокое положение ожидает ее в России, Елизавета непременно старалась оставаться в тех же рамках воспитания. «Пусть Господь покажет мне путь, как всегда делать хорошее, как держаться правильного направления…» — писала Елизавета в Англию из Ильинского своей бабушке, королеве Виктории.

Елизавета Феодоровна не только заинтересовалась, но всем сердцем потянулась к Православию. Мучимая сомнениями, она хотела доискаться истины, хотела своим умом и сердцем постичь, какая же религия правильна. Она усердно учила русский язык, читала духовную литературу. Сергей Александрович, будучи человеком православной души и высокого образования, с готовностью ей в этом помогал. А она спрашивала, задумывалась, сопоставляла. Когда представилась возможность поехать на Святую Землю, Елизавета с радостью приняла это как Промысл Божий и решила, что там, в Иерусалиме, у Гроба Господня, Спаситель Сам откроет ей Свою волю.

Паломничеству великокняжеской четы в Палестину немало способствовало то обстоятельство, что Великий князь Сергей Александрович состоял председателем Императорского Православного Палестинского общества, оказывавшего всевозможное содействие и Русской Духовной миссии в Иерусалиме и русским паломникам. Неизгладимое впечатление на Елизавету произвело посещение православного храма святой Марии Магдалины по случаю его освящения. К моменту приезда в Иерусалим Елизавета была уже знающей и любящей и архитектуру и дух русских святынь: церкви и монастыри, покрывшие огромные пространства России, умиляли и вдохновляли ее, становились родными ее душе. Поэтому здесь, в Гефсиманском саду, на Елеонской горе, увидев особую красоту православного храма, она произнесла свои провидческие слова: «Как бы я хотела быть похороненной здесь»… Вернувшись со Святой Земли, Елизавета Феодоровна твердо решила перейти в Православие.

Ей предстояло преодолеть нелегкий барьер — выйти из сферы сильного притяжения протестантской среды ее отчего дома. Всем сердцем и всю жизнь любя своих родных, и в особенности отца, рано овдовевшего, Елизавета мучительно переживала, что наносит ему душевную рану. «Умоляю Вас дать Ваше благословение, — пишет она ему в одном из писем. — Вы должны были заметить, какое глубокое благоговение я питаю к здешней религии… Я все время думала, и читала, и молилась Богу указать мне правильный путь и пришла к заключению, что только в этой религии я могу найти настоящую и сильную веру в Бога…». Сергей Александрович «никогда не старался принудить меня никакими средствами, — пишет она далее, — предоставляя все это совершенно одной моей совести…» Это серьезный шаг, и надо быть совершенно уверенной, прежде чем решиться на него. Я бы это сделала даже и прежде, только мучило меня то, что этим я доставляю Вам боль… Но я чувствую, что перед Богом я должна предстать с чистым и верующим сердцем… Я не могу откладывать этого. Моя совесть этого не позволяет… Прошу, прошу по получении этих строк простить Вашу дочь, если она Вам доставит боль…». Но благословения получено не было…

В то время Москва являла собой обиталище множества контрастов: купеческого богатства и нищеты, православного благочестия и пьяного убожества, монархического управления и революционного брожения.

Не зная и не желая иной деятельности, кроме молитв, помощи заблудшим и нуждающимся, Великая княгиня Елизавета, как было сказано, тяготилась своей ролью первой дамы города, что требовало присутствия на приемах, балах и прочих светских мероприятиях. И это последнее она старалась сводить только до необходимого минимума.

Она ходила по церквам. Картина сидящих на папертях храмов оборванных нищих, просящих милостыню «Христа ради», наполняла душу ее страданиями. Это новое для нее явление новообращенная православная из Европы поняла сердцем. Больницы для бедняков, дома для престарелых — богадельни, приюты для беспризорных детей, тюрьмы — такова обширная сфера ее милосердия и благодеяний в Москве. Она раздавала продукты питания, одежду, улучшала жилищные условия несчастных и вновь организовывала благотворительные базары, сама кропотливо трудясь над изделиями для этих целей (рисовала, выжигала и проч.)

Новое, еще более сильное проникновение в глубины российской народной и православной сути довелось пережить Елизавете Феодоровне в июле 1903 года, в дни прославления в Сарове преподобного Серафима, куда она вместе с супругом сопровождала императорскую чету.

Трудно удержаться, чтобы не привести здесь строки из письма Елизаветы в Дармштадт, к сестре (Виктории): «Мы ехали шесть часов в экипажах до монастыря. По дороге в деревнях красивые, здоровые люди были живописны в ярко-красных сарафанах и рубахах. Монастырь очень красив и расположен в необъятном сосновом бору. Богослужения и молитвы, читаемые в нем, были замечательны. Святой Серафим… был известен чистотой и святостью своей жизни, исцелял больных и нравственно поддерживал к нему обращающихся, и после его кончины чудеса не прекращаются. Тысячи и тысячи людей со всех концов России собрались в Сэров на день его прославления, привезли своих больных из Сибири, Кавказа… Какую немощь, какие болезни мы видели, но и какую веру!. Казалось, что мы живем во времена земной жизни Спасителя. И как они молились, как плакали, эти бедные матери с больными детьми, и, слава Богу, многие исцелились. Господь сподобил нас видеть, как немая девочка заговорила, но как молилась за нее мать!.. »

По-прежнему она продолжает усердно молиться, творить конкретные дела милосердия. Они были воздухом, которым она дышала, ей казалось, что поступки и помыслы ее все еще несовершенны. В своей ежедневной многотрудной и многогранной деятельности она жаждет духовного подкрепления, наставничества, вразумления. И она едет по монастырям, ведет беседы с подвижниками земли Русской и приходит к неустанному творению Иисусовой молитвы.

Она призывает своих близких молиться за заблудший род человеческий, в это тревожное для России время: Российской монархии и мирной жизни русского народа оставались последние несколько лет. Все явления и процессы воспринималось ею только через слово Божие, а потому мудро и милосердно. «…Ты стоишь на более высокой ступени лестницы на небо, — утешает и духовно подкрепляет она в своем письме брата, скорбящего об умершей восьмилетней дочери, — а я все еще ниже тебя. Я так сильно стараюсь подняться вверх, но, кажется, всегда скольжу вниз опять…».

Так говорит о себе та, которая проявила удивительные организаторские способности все на том же поприще милосердия, только в крупном масштабе, — во время русско-японской войны. Ее опыт работы в области благотворительности развернулся беспримерно. Здесь уже она смело использовала свое высокое положение и популярность в Москве и заняла все залы Кремля (оставив только Тронный) под швейные мастерские, в помощь солдатам фронта. На призыв Великой княгини откликнулось огромное число женщин из самых разных слоев общества. Она вдохновляла всех, кто находился с ней в общении. Ее помнили тогда одетой в простое бледно-серое платье, помнили ее правильные черты лица и заботливую, согревающую улыбку.

Трогательные воспоминания оставила нам игуменья Гефсиманской обители в Иерусалиме Варвара, с которой долгое время общались русские люди. По промыслу Божию, в 1904–1905 годах, она, будучи еще несовершеннолетней девушкой, Валентиной Цветковой, вызвалась тоже работать в этих кремлевских мастерских. И она хорошо помнила Великую княгиню, помнила ее как неутомимую труженицу, при этом обладавшую редким обаянием и духовной красотой. Матушка Варвара сохранила письмо к ней от Елизаветы Феодоровны, где та поздравляла ее с шестнадцатилетием и оставила на память наставление: счастье на земле можно обрести только следуя евангельской любви к Богу и к людям, и в делах милосердия. Удивительно, что когда они встретились первый раз, Елизавета Феодоровна произнесла: «Валентина будет моей».

Тучи над Россией сгущались все больше. Революционные взрывы учащались, в прямом смысле. Террористы работали коварно и методично. Тяжкое горе и испытание выпало и на долю Елизаветы Феодоровны. В феврале 1905 года Великий князь Сергей Александрович был разорван на куски бомбой террориста-фанатика.

Елизавета Феодоровна, по долгу своей работы посещая в госпиталях раненых, видела кровь и изуродованные войной тела солдат, но то, что предстало перед ней теперь, по своему ужасу превосходило всякое человеческое воображение: на снегу, пропитанном кровью, в разных местах лежали куски тела и костей ее мужа, клочки одежды и обуви. Это были останки того, кого она видела еще несколько минут назад живым и здоровым и кого беззаветно и преданно любила.

Были принесены солдатские носилки, и великая княгиня, стоя на коленях в снегу, стала собирать куски тела, молча, без криков и слез, с остановившимся взглядом мертвенно-бледного лица. Под погребальные удары колокола Чудова монастыря собранные останки, накрытые чьей-то солдатской шинелью, внесли и поставили перед амвоном храма. Все, включая священников, находились в состоянии глубокого шока. Елизавета Федоровна простояла на коленях, не двигаясь, всю службу. Не подвиг ли это?

Отсюда для Елизаветы Феодоровны начался уже необратимый путь к мученическому венцу.

В маленькой церкви Чудова монастыря Великая княгиня Елизавета ночами в уединении молилась за душу новопреставленного супруга. И здесь, в Чудовом монастыре, она почувствовала помощь и укрепление от святых мощей святителя Алексия, митрополита Московского, которого в дальнейшем стала очень почитать. Именно этот русский святой пастырь вложил в ее душу желание посвятить свою дальнейшую жизнь Богу.

Но ступени к Божиему венцу всё поднимались, а шаги по ним всё тяжелели. Еще сама не сознавая того, она стала готовить себя к полному самоотречению и самопожертвованию для блага других.

Не давая воли своим чувствам, она волнуется о других: отправляет телеграмму своей сестре-императрице Александре Феодоровне, прося не приезжать на похороны, т. к. та нянчила младенца цесаревича. Опасность грозила и императорской чете.

Она справляется о состоянии тяжело раненого кучера Сергея Александровича и, узнав, что тот в мучениях умирает, переодевшись из траурного в обычное платье, едет к нему. «Он направил меня к вам», — сказала она с улыбкой, и, успокоенный «спасением» Сергея Александровича, преданный кучер скончался в ту же ночь.

На третий день после трагической смерти мужа Елизавета Феодоровна едет в тюрьму, где содержится убийца Великого князя террорист Каляев. Она не испытывала ненависти к нему, но жалела его душу, заблудшую и запутавшуюся в сетях фанатизма. И все были поражены величием ее духа, нравственной высотой и силой ее души. Как всегда, здесь не было и тени рисовки и позы, а лишь истинное милосердие. Растопить сердце убийцы было невозможно, по крайней мере, внешне. Ведь он считал себя мучеником за идею. Но идея без Бога никогда не просияет. Великая княгиня написала прошение на Высочайшее имя, прося государя о помиловании убийцы. Преступник от помилования отказался. И все же, как пишет брат Елизаветы Феодоровны в своих воспоминаниях, по сообщению стражника, Каляев положил иконку, подаренную ему вдовой его жертвы, рядом с собой на подушку…

Она крепко любит Россию и глубоко переживает все, что случилось с этой страной к 1905 году, когда полным ходом шагала революция. Все действия Елизаветы Феодоровны, ее мысли и побуждения — всё говорит о ее твердой решимости во всем и что даже при самой опасной ситуации она не только не оставит России, но готова в ней и умереть.

Новые пути и дела все чаще занимают ее душу, ум, руки. В Ильинском был организован госпиталь для раненых, где, не жалея себя она ухаживала за несчастными, утешая их словом и улыбкой. В Москве, около Кремля был открыт еще один госпиталь — также ее стараниями.

Но «все идет от худшего к худшему, — пишет она брату в декабре 1905 года, — и не надо строить себе никаких иллюзий, что лучшее время наступит через несколько месяцев. Мы живем во времена революции. Как все обернется — никто не знает… Физически мы себя чувствуем хорошо и имеем крепкие нервы и не думаем переезжать. Ничто не сможет заставить меня оставить это место Я буду или жить или умру здесь. Мне кажется, что я вросла в это место, и не боюсь. Я вполне спокойна и счастлива сознавать, что мой дорогой находится в мире близко от Бога… Наша земная жизнь готовит нас к Следующей. Да благословит вас Господь…».

И, наконец, еще один решительный шаг вверх . После кончины мужа Елизавета Феодоровна решает покончить навсегда с прошлой жизнью. Светская жизнь отвергается. Ушло время, когда она могла красиво, со вкусом одеться, украсить себя великолепными драгоценностями, которые все были связаны с памятью ушедших дорогих и любимых. Теперь она собирает их вместе, снимает с руки обручальное кольцо и рассортировывает на три группы. Одна — подарки от императорской семьи — отдаются казне; другая — родственникам. Третья же, самая большая, идет на осуществление задуманного ею плана — постройки ОБИТЕЛИ МОЛИТВЫ, ТРУДА И МИЛОСЕРДИЯ. Кроме того, Елизавета распродает свои ценные предметы искусства, чтобы собрать больше денег для будущей Марфо-Мариинской обители. Только после этого к Елизавете Феодоровне возвращается былая живость, энергия. Она устремляется к новой цели жизни:

«если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною» (Мф. 19, 21)

В Москве, на Большой Ордынке покупается усадьба с четырьмя домами и большим садом. В этом комплексе размещаются и больница и церковь (часть дома), аптека, амбулатория, столовая для сестер, хозяйственные помещения; дом настоятельницы, квартира для священника-духовника, школа для девочек Марфо-Мариинского приюта и библиотека. Вокруг зданий разбивается прекрасный сад. Как пишет игумен Серафим Кузнецов (см. о нем ниже), «…не было деревца, которое не было бы посажено не по ее указанию, не было гвоздя, вбитого не по ее распоряжению…».

Двери дома ее были всегда открыты для любых просителей, и иной раз она использует свое положение и связи не только в России, но и призывает к помощи своих родственников, живущих за границей. Теперь день складывается из постоянной работы — устройство Обители по всем ее многим участкам — и непрестанной молитвы.

Но ею движет стремление далее духовно возрастать. Елизавета Феодоровна продолжает посещать монастыри, встречаться с духовными наставниками, советуется по вопросам строительства. И продолжает проверять себя, очищает душу.

Обитель милосердия, труда и молитвы была совершенно новым учреждением, которое когда-либо существовало в России. Монастырь в сочетании с благотворительной и медицинской работой — вот что стремилась она создать. Она долго трудилась над составлением устава, для чего изучала уставы старинных монастырей. Архиепископ Анастасий (Грибановский) хорошо знал Елизавету Феодоровну и поддерживал ее. В своей брошюре «Светлой памяти Великой княгини Елизаветы Феодоровны» он писал: «Очень знаменательно само наименование, какое Великая княгиня дала созданному ею учреждению — Марфо-Мариинская обитель; в нем заранее предопределилась миссия последней…».

«Стремясь быть во всем послушной дочерью Православной Церкви, — пишет далее владыка Анастасий, — великая княгиня не хотела пользоваться преимуществами своего положения… Одно время она серьезно думала о возрождении древнего института диаконисе, в чем ее горячо поддерживал митрополит Московский Владимир, но против этого восстал, по недоразумению, епископ Гермоген…». Ну что ж, со смирением, несколько раз переделывает Елизавета Феодоровна проект устава обители, чтобы удовлетворить все требования Святейшего Синода.

Она мужественно переносит все испытания. Порой непонимаемая в своих стремлениях, обвиняемая в протестантизме или вызывающая недоверие как чужестранка (всегда было и есть сколько угодно ложных патриотов, раздутых собственной гордыней и больных ксенофобией), она продолжает дальше упорно работать над созданием и совершенствованием своего детища.

И это — не подвиг ли?

Также и не все, знавшие ее в светском обществе, могли понять такой духовный переворот Великой княгини, будучи сами далеки от высоких порывов души. Они неодобрительно отнеслись к намерениям Великой княгини уйти от мира. Но она-то уже знала, что, встав на истинный путь Христов, надо быть всегда готовой к перенесению многих испытаний и что богоугодное дело никогда легко не устраивается.

Император Николай II ясно понимал идею создания Марфо-Мариинской обители, одобрял ее, и своим Высочайшим Указом помог ускорить утверждение обители Святейшим Синодом, которая приступила к своей деятельности в феврале 1909 года.

А через год 17 сестер обители были посвящены в звание крестовых сестер, во главе с Великой княгиней Елизаветой, которая в торжественной и благоговейной атмосфере Марфо-Мариинской церкви, за всенощным бдением, сказала высокие слова: «Я оставляю блестящий мир, где занимала блестящее положение, но вместе со всеми вами восхожу… в мир бедных и страдающих». А на следующий день, за Божественной литургией митрополит Московский Владимир (впоследствии Киевский, первый иерарх, принявший мученическую смерть и возглавивший сонм Новомучеников Российских) возложил на сестер кипарисовые нагрудные кресты на белых лентах и знаки их достоинства крестовых сестер, а Елизавету Феодоровну возвел в сан настоятельницы обители. И еще одни слова, торжественные, исполненные любви и… пророчества и вошедшие в российскую историю святости, прозвучали во время этой торжественной службы. Их произнес, обращаясь к матушке настоятельнице, владыка Трифон (князь Туркестанов), тоже взявший под свое покровительство сей богоугодный уголок Москвы: «Эта одежда скроет Вас от мира, и мир будет скрыт от Вас, но она в то же время будет свидетельницей Вашей благотворной деятельности, которая воссияет пред Господом во славу Его». Она взошла на следующие ступени святости.

Первый храм, который был построен рядом с больницей и названный больничным, в сентябре 1909 был освящен епископом Трифоном (Туркестановым) во имя святых Жен Марии и Марфы.

Второй, большой храм, в честь Покрова Пресвятой Богородицы, был построен в 1911 году, для чего великой княгиней Елизаветой Феодоровной были приглашены знаменитости русского и мирового искусства: проект этого храма был сделан академиком А.В. Щусевым, а расписан кистью художника М.В. Нестерова. «…Мы со Щусевым призваны были осуществить мечту столько же нашу, как и Великой княгини», — пишет в своих «Воспоминаниях» М.В. Нестеров. По окончании всех работ, в 1912 году храм Покрова Пресвятой Богородицы был освящен митрополитом Московским Владимиром в сослужении епископов Трифона и Анастасия. А в 1914 году под храмом была построена церковь-усыпальница во имя Сил Небесных и всех Святых. Она была расписана молодым и талантливым П.Д. Кориным, которого Елизавета Феодоровна еще ранее рекомендовала Нестерову. Матушка рассчитывала, что там будет почивать ее тело после кончины. Она часто спускалась туда и предавалась размышлениям и молитвенным возношениям.

По многочисленным свидетельствам и рассказам, высокая матушка (так стали называть ее крестовые сестры) работала сверх человеческого предела. Ей приходилось ежедневно рассматривать многочисленные прошения и письма со всех концов России, принимать поток посетителей, среди которых были и сложные и даже опасные личности. Глубокое знание человеческих душ давало ей сразу увидеть, кто перед ней: раболепство, ложь, хитрость были ей всегда противны, а вот человека, поврежденного телесно и душевно, но пришедшего к ней за помощью, она готова лечить и с успехом это делала.

Пройдя необходимое медицинское обучение (и это было также обязанностью сестер), постоянно консультируясь с профессиональными врачами, она брала на себя самую ответственную работу в своей больнице: ассистировала при операциях, делала перевязки. Непременными спутниками ее как строгой наставницы оставались мягкие слова утешения, подбадривания. Ее медицина была на самом высоком уровне — медицина милосердия. Поэтому и сестры проходили эту школу с безупречным послушанием. И результаты давали удивительные плоды.

Пациенты всегда вспоминали редкую доброту Елизаветы Феодоровны. Одно только присутствие, говорили они, оказывало на них успокаивающее действие и облегчало их страдания, от нее исходила целебная сила, которая помогала им безропотно переносить боль. Их укрепляли ее молитвы.

Безнадежные больные выздоравливали под ее присмотром. Однажды к ней доставили погибающую от тотальных ожогов женщину, которой уже нигде не могли помочь, состояние же было критическим: гангрена. И начались перевязки, которые могла делать лишь Елизавета Феодоровна. Они были крайне мучительными и длились по два с половиной часа два раза в день. От язв исходил отвратительный запах. Высокая матушка продолжала ухаживать за больной до тех пор, пока, наконец, смертельный недуг не был побежден. К удивлению всех докторов, больная пошла на поправку.

Повседневный быт, личная обстановка, распорядок дня матушки Елизаветы также говорили о жизни подвижницы: спала на деревянной кровати без матраца и на жесткой подушке. Сон, как правило, продолжался часа три, редко больше. В полночь вставала для молитвы, после чего обходила все палаты больницы, а у постели страдающего тяжелобольного могла задержаться и до утра: щадила своих сестер-тружениц. Строго соблюдала посты (от мяса отказалась навсегда, со дня трагической гибели мужа) и во всем старалась подражать монахам-подвижникам. Они были близки ее душе.

Она утешила и обратила к вере революционного рабочего , привезшего в ее больницу умирающую жену. Потрясенный уходом, сердечным словом, чуткими руками Высокой матушки, а также священной панихидой по новопреставленной, он в рыданиях просил простить его за еще недавние ненависть и резкие высказывания в ее адрес, так же как ко всему царствующему дому.

Неудивительно, что больница Марфо-Мариинской обители считалась образцовой во всей Москве. Репутация ее была настолько блестящей, что туда направлялись самые тяжелые больные из других госпиталей. Примечательно (особенно для наших сегодняшних дней), что в ней работали лучшие специалисты города, которые восприняли принципы и дух Высокой настоятельницы обители, а врачи-хирурги бесплатно проводили операции. Сама Елизавета Феодоровна обладала такими методами лечения, что ее приглашали ассистировать в другие госпитали на трудные операции.

Это было уникальное сочетание разнообразнейшего труда — необходимого, узкоспециального и общеполезного — с учебно-воспитательным процессом и, что наиболее важно, духовным окормлением. Таково лишь скупое перечисление содержания этого детища (а какова его глубина!), матерью которого являлась великая княгиня Елизавета Феодоровна.

Московский период жизни и трудов Великой княгини Елизаветы Феодоровны включает еще одну очень заметную и яркую страницу. Это знаменитый Хитров рынок, «процветавший» в те годы и вошедший в историю города, в темы литературных произведений и не сходивший со страниц различных ведомостей — полицейских, социальных и разных других. Обитателями Хитрова рынка были представители самых низких слоев общества, по всем показателям. Понятно, что нищета, пьянство, воровство, уголовная преступность и разврат считались там естественным времяпрепровождением, а различные опасные болезни — вечными их спутницами. «…Страшные трущобы Хитровки десятки лет наводили ужас на москвичей. Десятки лет и печать, и Дума, и администрация, вплоть до генерал-губернатора, тщетно принимали меры, чтобы уничтожить это разбойное логово», — писал современник той эпохи, блестящий знаток нравов и обычаев москвичей В. Гиляровский. Несмотря на все попытки правительства, Хитровка продолжала существовать. И ни одному филантропу не удалось проникнуть туда, чтобы как-то улучшить положение вещей.

И вот появилась Великая княгиня. Ее миссионерская натура, милосердная душа, разумеется, не могла пройти мимо этого безнадежно пораженного района. Она была первая из благотворителей, которая стала ходить на Хитровку. Обычно ее сопровождала одна из сестер Марфо-Мариинской обители, как правило, келейница Варвара Яковлева или Мария Оболенская, молодая княжна. На все предупреждения властей, что они не в состоянии гарантировать ей безопасность, она отвечала, что жизнь ее не в их руках, а в Божиих.

Ужасные запахи нечистот с примесью винного перегара, грязные лохмотья, жаргонный язык, потерявшие человеческий облик лица не пугали и не отталкивали Елизавету Феодоровну. Она видела в каждом таком несчастном образ Божий и говорила: «Подобие Божие может быть иногда затемнено, но оно никогда не может быть уничтожено». Конечно же, она отдавала себе отчет в том, что изменить установившийся на Хитровке «порядок» ей не удастся. Поэтому большей частью она старалась спасти детей, которые зачастую рождались прямо на улице и сразу же впитывали в себя все окружающее как должное. Елизавета Феодоровна неутомимо ходила по разным заведениям, притонам, лавкам и убеждала родителей отдать ей на воспитание детей.

Мальчики устраивались в общежития, с хорошим питанием и воспитанием, девочки — в приюты или закрытые учебные заведения. Все — под наблюдением за их здоровьем и духовным ростом.

И это — не подвиг ли?

Все сказанное и очень многое несказанное приводит к определенному выводу: Господь щедро наградил создательницу Обители милосердия благодатию Духа Святого.

Великая княгиня почти перестала ездить в Петербург. Любя свою сестру-императрицу и государя-императора, Елизавета Феодоровна, тем не менее, удалилась от них своими интересами. Она любила ездить в отдаленные монастыри, находя там уединение и покой.

Глубоко почитая преподобного Серафима Саровского, она не раз потом, после прославления святого, снова ездила в Саров, чтобы молиться у раки угодника Божия. Она ездила в Троице-Сергиеву лавру на поклонение святому преподобному Сергию Радонежскому, глубоко почитая его как святого небесного покровителя убиенного супруга: в Белгород к мощам святителя Иоасафа; в Киево-Печерскую лавру; в Оптину, Зосимову пустыни. Была и в Соловецком монастыре. По приглашению игумена Серафима Кузнецова, была желанной гостьей и в Уральских святых местах. В обителях Пермской губернии, в память ее посещения, там, в центре раскольников, был основан Елизаветинский женский скит. Наведывалась и в отдаленные, захолустные места России, заселенные, главным образом, язычниками — черемисами и вотяками.

Она любила проводить время среди монашествующих, вбирая в себя каждое их слово, уважая их быт, заимствуя их молитвенность, преклоняясь перед их монашеской мудростью. И это незаметно поднимало ее все выше по ступеням святости.

Неудивительно, что питая такое стремление к православной духовной жизни, испытывая любовь и тягу к русской православной душе, Елизавета Феодоровна могла думать провести остаток жизни в затворе, в отдаленном глухом монастыре России. Но остатку ее жизни оставалось несколько лет, и Господь уготовал их иным образом.

Интересную и нелегкую задачу выполняла Елизавета Феодоровна, продолжая свою деятельность на общественной стезе. Она занималась вопросами и конкретными делами Православного Палестинского Общества, являясь преемницей своего покойного мужа в качестве председателя этого Общества. Интересные строки оставил английский писатель Стефен Грэхам, который участвовал в паломничестве русских крестьян на Святую Землю: «…Она была покровительницей русских паломников, отправлявшихся в Иерусалим. Через Общество покрывалась стоимость пароходных билетов паломников, едущих из Одессы в Яффу. Великая княгиня построила также огромную гостиницу в Иерусалиме. Ее плодотворная работа в деле паломничества была многообразной…».

В городе Бари, в Италии, где в базилике покоятся мощи святителя Николая Чудотворца, имеется православный храм, во имя св. Николая Чудотворца. А ведь этот храм — след еще одного подвига Елизаветы Феодоровны. По ее идее, в 1911 году протоиерей Иоанн Восторгов (сподвижник Высокой матушки и в один год с матушкой Елизаветой принявший мученическую смерть в 1918 году) купил в Бари большой участок земли для Палестинского общества, чтобы основать русское подворье и построить храм.

Вот что писала Великая княгиня, отчитываясь об этом начинании, Государю-императору Николаю II и не лишая себя в этом письме возможности выразить ему родственную любовь и проявить, наряду с глубоким почтением, некое дипломатическое, и в то же время деликатное предложение: «Дорогой Ники! Я посылаю тебе мой доклад по важному вопросу — строительству в Бари русской церкви и странноприимного дома. Я, конечно, уверена в том, что единственный человек, которого святитель Николай хотел бы видеть во главе этого благочестивого начинания, предпринятого в его честь, и из любви к народу, который почитает его превыше всех святых, — это ты, наш государь, сподобившийся величайшего утешения — принять во Святом Крещении имя «Николай» в честь святителя Николая.

Земля к настоящему моменту уже куплена от имени частного лица. Место очень хорошее… в оливковой роще…

Да благословит Святитель Николай это предприятие, и я бы, конечно, хотела, чтобы ты принял участие в этом трогательном начинании, и чтобы оно стало как бы незримой цепью, соединяющей его с твоим народом, и светлым пятном в твоем царствовании — в утешение за все выпавшие на твою долю невзгоды».

В обительской приемной Матушки настоятельницы уже стояла модель храма и других построек для русского подворья в Бари. Архитектором этого исторического проекта вновь был утвержден знаменитый А.В. Щусев. Закладка православного храма в честь Святителя Николая Чудотворца состоялась 22 мая 1913 года, в день перенесения мощей Святого из Мир Ликийских в этот город в 1087 году.

Через 826 лет, на итальянской земле, чрезвычайно торжественно, при огромном стечении народа, в присутствии представителей иностранных государств явился кусочек России, освященный святостью великого служителя Православной Церкви — святителя Николая Чудотворца.

Через год был освящен нижний храм и странноприимный дом. Дальнейшие работы были приостановлены в связи с началом Первой мировой войны.

Интересные также сведения дает Любовь Петровна Миллер (живущая в Австралии русская эмигрантка, с глубокой любовью сохранившая память о людях и описываемом времени) о том, как свято имя Елизаветы Феодоровны за пределами России. В частности, Греческой церкви хорошо известно об ее участии в строительстве русского храма в Бари. В 1983 году туда была прислана в дар икона святой новомученицы Великой княгини Елизаветы. «Икона довольно большая, прекрасного письма, изображающая святую мученицу в одеянии настоятельницы Марфо-Мариинской обители Милосердия с четками в руке. Эта икона была написана в одном из монастырей в Греции, и внизу стоит подпись по-гречески, что она приносится в дар русскому православному храму в городе Бари».

Начиная с лета 1914 года, наступает последний этап жизни Елизаветы Феодоровны, будто разделенный невидимой рукой на четко отмеренные отрезки. Сильно ухудшаются условия жизни обители, положение самой Елизаветы. Но эти трудные годы неуклонно вели ее вверх …

Началась I-я мировая война. Она пришла из Германии [1] , откуда пришли в Россию сестры Елизавета и Александра. И от этого еще горше была чаша их страданий, но они явились сюда с тем, чтобы посвятить свои жизни новой Родине, ее народу, ее религии — Православию.

Ритм и характер жизни в обеих столицах были мгновенно изменены. В аспекте нашей темы уместно отметить самоотверженность труда и высокое благородство императрицы Александры Феодоровны и Елизаветы Феодоровны, которые сразу же сосредоточились на организации формирования санитарных поездов, складов лекарств и снаряжения, посылки на фронт походных церквей. В Царском селе, рядом с Феодоровским собором, разместился лазарет, руководимый Александрой Феодоровной, где усердно и плодотворно трудились великие княжны. Все три — страстотерпицы. (Царское село, г. Пушкин, очень дорогое и памятное лично для меня место. Ежегодно наведываюсь туда, и, наряду со святыми «моими» уголками, обхожу все общезначимые места, и непременно Феодоровский городок с его стилизованной архитектурой молчаливо унылых, ждущих деятельной помощи построек, вытянутых дугообразно вместе со стеной и башнями. В одном из помещений и был размещен лазарет под Высочайшим руководством и с непосредственным участием императрицы и великих княжен. К глубокому огорчению, пока не обнаруживается заметного движения в сторону организации там музея. Есть лишь мемориальная доска. Но, судя по всему, все больше и больше этих исторических мест, в т. ч. Феодоровский Государев собор, становятся объектом государственного, частного, да и просто народного внимания и любви. — И.Б. ).

…Русская армия несла огромные потери. Елизавета Феодоровна проявляла поистине героические усилия. Переживающая поражения на фронте, она деятельно участвовала в налаживании санитарной службы и снабжения. Проверяла госпитали и склады, объезжала с инспекцией полевые госпитали, устраняла неполадки, которых, как всегда, было предостаточно, в транспорте и снабжении. Посещая раненых, одаривала их живительными словами и улыбкой и непременно иконками.

А когда были одержаны первые победы, Елизавета Феодоровна по необходимости заменила заболевшую Александру Феодоровну. Торжественный парад войск по случаю этой победы состоялся во Львове, и великая княгиня стояла рядом с Государем. Это было последнее официальное служение Елизаветы Феодоровны России — как представительницы династии Романовых.

Игумен Серафим (Кузнецов) вспоминал: «… Она мне говорила, что Государь войны не желал, война вспыхнула вопреки его воле… Винила она возгордившегося императора Вильгельма, что он послушался тайного внушения мировых врагов, потрясающих основы мира… нарушил завет Фридриха Великого и Бисмарка, которые просили жить в мире и дружбе с Россией…» [2]

А Россия была уже тяжело ранена. Ползла измена трону, росло революционное брожение. На улицах царили уныние и озлобленность. Мгновенно вспоминают чужеродное происхождение как царицы, так и Елизаветы Феодоровны, но забывается все хорошее и полезное, от нее исходившее. (Как это вообще свойственно любой толпе…)

О деятельности великой княгини и ее обители знали, конечно же, организаторы революционных брожений и зачинщики погромов. И странно: казалось бы, радуйся — любой пролетарий, бедняк всегда найдет помощь и утешение в Марфо-Мариинской обители. Но не приемлет благодати злоба, ибо порождена врагом рода человеческого. И пришел день, когда в Елизавету Феодоровну на улице полетел первый камень. В ответ она достойно, по-христиански, выдержала это предательство и запретила своим сестрам говорить об этом гнусном инциденте.

Но обитель продолжала служить, исполнять свой христианский долг. Город перестал быть источником снабжения, и Елизавета Феодоровна организовала доставку продуктов питания для больных, сирот и стариков из окрестных деревень Ильинского. Стол для сестер стал однообразным и скромным, а сама Матушка, и без того давно уже скупо питаясь, ограничилась одним блюдом из овощей.

Москва жила жизнью, по существу пущенной на самотек, нервным пульсом городской атмосферы. За незапертыми воротами обители, как было всегда принято, происходило все то, что неизбежно бывает в такие периоды: грабились и поджигались дома, ходили ватаги никого не боящихся уголовников. Сестры просили держать ворота закрытыми. Но Матушка Елизавета до последнего верила в доброе начало каждого человека, старалась в каждом опустившемся человеке, в глубинах его души найти хорошее, затаенное.

Так, однажды в обитель зашла группа развязных людей, некоторые были пьяны. Это были, главным образом, солдаты «в отпуску» и рабочие, уже охваченные пропагандой. Они вели себя нагло, выкрикивали непристойности. Их предводитель потребовал перевязать ему рану… в паху. Елизавета Феодоровна спокойно и уверено посадила его на стул, сама встала перед ним на колени, для удобства обработки зловонной раны, спокойно и уверенно промыла рану, приложила лекарство, забинтовала и велела прийти на следующий день для перевязки. Раненый был потрясен. Почувствовав, что он соприкоснулся со святостью, он, усмиренный, увел свою притихшую компанию из обители.

Конечно же, душа Елизаветы Феодоровны при этом беседовала с Богом: с ней всегда была умная Иисусова молитва. Переживая за положение в стране и состояние царской семьи, Елизавета Феодоровна вновь едет молиться. Несколько дней проводит в молитвах и беседах с оптинскими старцами.

Научившаяся святому терпению, она покорно сносила доходившие до нее злостные выдумки. Она видела, что Россия проходит тяжелое время испытаний, что война принесла много горя людям.

Во все тяжелые времена, всегда раздавалось злобное: им-то хорошо, заелись, у них все есть, уничтожить бы их всех и проч.

Внимание! Это говорят, как правило, мстительные завистники, которые не мирного духа желают, а богатства или власти. И окажись такой субъект у власти, будьте уверены, он сомнет любого, ему мешающего. В отличие от других восстающих страдальцев, которые просто введены в заблуждение, обмануты…

Она понимала, что это не могло не отразиться на психологии простого обывателя и всегда находила оправдание людям. «Они все очень устали, — говорила она. — Народ — дитя, он не повинен в происходящем… он введен в заблуждение врагами России». Ее борьбой были молитвы и благие дела.

А когда поползла новая волна слухов о ее брате Эрнесте как о якобы немецком агенте, спрятанном в обители, к ее воротам двинулась разъяренная толпа, в окна полетели камни и куски кирпича, раздавались вопли: «Немку долой! Выдавайте шпиона!». Но у толпы не остается времени и места в душе для размышления. Где им было знать и чувствовать, что за воротами — святая? Елизавета Феодоровна сама их открыла и молча, одна, стояла перед притихшими людьми, в своем будничном одеянии, бледная, но выдержанная и приглашавшая их, не беспокоя больных, пройти внутрь и проверить все самим. И когда конный отряд полиции разогнал толпу и некоторые из демонстрантов пострадали, Матушка Елизавета дала распоряжение своим сестрам оказать немедленную помощь.

Бесконечно любя свою родную сестру, Елизавета Феодоровна выше всего ставила любовь к Богу и к России, особенно в дни страшного распада нравственности в народе. Здесь была добавлена большая ложка дегтя Распутиным. Елизавета Феодоровна, при всей ее любвеобильной и боголюбивой душе, обладала и здравым рассудком. Ей абсолютно понятен был облик Распутина и его вредное влияние на Царскую семью и в целом на Россию. Но никакие доводы не повлияли на императрицу, остро переживавшую тяжелую болезнь сына, и между ними возникла размолвка.

Россия была обречена. Уже неотвратимый процесс распада привел к трагическому отречению от престола императора Николая II. Игумен Серафим в «Мучениках христианского долга» оставил ценное описание своей последней встречи с Великой княгиней Елизаветой Феодоровной. Она выглядела похудевшей, измученной, душа ее была потрясена настолько, что она не могла говорить без слез. Она видела, в какую губительную пропасть летела Россия, и горько плакала о стране, о русском народе, которому посвятила свою жизнь и которому так самоотверженно служила.

«Господни пути являются тайной, и это поистине великий дар, что мы не можем знать всего будущего, которое уготовано для нас, — писала она брату в эти дни. — Вся наша страна раскромсана на маленькие кусочки. Все, что было собрано веками, уничтожено, и нашим собственным народом, который я люблю всем моим сердцем. Действительно, они морально больны и слепы, чтобы не (так в переводе. — И.Б.) видеть, куда мы идем. И сердце болит, но не испытываю горечи. Можешь ли ты критиковать или осудить безумного человека, который находится в бреду?»

Теперь она просила Бога дать ей силы, чтобы допить чашу горестей и умереть в России. Страдая за царскую семью, она чувствовала неизбежность рока и покорялась воле Божией. Она чувствовала их страдания, как свои, видела путь их мученичества и готовилась к своему…

Несомненно, она готовила себя к последнему шагу. Больше не было безудержных слез от горя и отчаяния. Что бы ни ожидало ее впереди, она готова была принять это со спокойствием и покорностью воле Божией.

1917 год. Кольцо вокруг Марфо-Мариинской обители постепенно сжималось. Она была приговорена. Следующими их посетителями были уже не разложившиеся солдаты, а революционеры, служившие своей идее, и это было уже посложнее, так как за их спинами стояла сильная организация. Елизавету Феодоровну должны были увезти, а всю обитель обыскать на предмет изъятия оружия.

Распоряжение Великой княгини было вполне достойным ее сана и ее души: «Войдите, ищите везде, но пусть лишь пятеро из вас войдут». Она не отказывалась ехать с ними, но только после того, как отдаст распоряжения и простится с сестрами. Спокойно, несуетно она попросила отца Митрофана служить молебен. Когда священник облачался и в церкви зажигались свечи и лампады, Елизавета Феодоровна обратилась к сестрам со словами из Евангелия: «И будете ненавидимы всеми за имя Мое… Терпением вашим спасайте души ваши» (Лк. 21,17,19).

Следующий шаг ее был также мудр и поучителен для пришельцев. Она пригласила их войти в церковь, но оставить свое оружие у входа. Они подчинились.

Весь молебен Елизавета Феодоровна простояла на коленях. Когда она по окончании службы приложилась к кресту, революционеры, подавленные всем происходящим, тоже, крестясь подошли к батюшке. Только после этого Матушка Елизавета сказала им, что теперь они могут идти с отцом Митрофаном, который откроет им двери во все постройки обители. После бесплодных поисков смущенные люди вышли к возбужденной толпе, певшей революционные песни, и сказали им: «Это монастырь, и ничего больше».

Когда все уехали, Елизавета Феодоровна, перекрестясь, сказала сестрам: «Очевидно, мы недостойны еще мученического венца». Но он был уже совсем близок.

Да, эти «гости» были пока не так глухи к христианской вере, и святости. Их православные корни оставались еще живы…

И разве нельзя назвать подвигом отказ Елизаветы Феодоровны в этой ситуации от всех предложений покинуть Россию и уехать за границу ? А они поступали, и не раз. То через шведского министра, то через русского крестьянина, навеки благодарного Матушке за спасение своей смертельно больной жены в больнице Марфо-Мариинской обители, то, уже при советской власти, — через германского посла Мирбаха. Но его она не приняла как представителя вражеской страны(!). В такой-то жуткой общей обстановке, с постоянной угрозой ее жизни — не огромное ли это было искушение? Тем более что до нее доходили сведения о возможном устройстве отъезда царской семьи. Насколько же велик был ее подвиг отказаться от заманчивой перспективы и возможности встречи с родными! Но вскоре ей стало известно об аресте царской семьи и последовавшей затем их отправке в Тобольск.

Елизавета Феодоровна вполне сознавала, что, отказавшись от предложения покинуть Россию, она остается на мученичество и что сама подписала себе смертный приговор. Но она не пала духом, пассивно ожидая конца, а продолжала заниматься управлением своей обителью, дорожа каждой минутой. Только средств для управления — продуктов, медикаментов, перевязочных материалов — становилось все меньше. Сестры готовы уже были использовать для этой цели простыни.

И все-таки в течение последних недель перед падением Временного правительства Марфо-Мариинская обитель стала настоящим Центром Милосердия, куда шли люди не только для того, чтобы получить тарелку супа или медицинскую помощь, но и с целью излить перед Елизаветой Феодоровной свою накопившуюся душевную боль. И она их принимала, выслушивала, говорила, утешала и укрепляла, напоминая о Священном Писании, ободряя и умиротворяя.

Но и этому близился конец. С 7 ноября 1917 года началось сокрушительное шествие безбожия.

«Карающий меч» был сначала направлен на царскую семью. Поэтому первое время новой власти было не до княгини Елизаветы и ее обители. Но обстановка террора на сей раз побудила ее к мерам предосторожности. Она любила и берегла своих сестер и запретила им выходить на улицу.

Бывшие покровители и доброжелатели из состоятельного класса теперь боялись к ней обращаться. Вокруг Елизаветы Феодоровны образовалась пустота. Вынужденное сидение угнетало ее, но установленный в обители распорядок оставался прежним. Отец Митрофан не оставлял сестер и ежедневно служил литургию, продолжая еще собирать молящихся по воскресным и праздничным дням.

Простодушные люди, прекрасно понимая все происходящее, старались как-то проявить свое участие к Матушке Елизавете. Однажды один сапожник, чья жена и дети находились в больнице, не побоялся предложить ей устроить побег. Он сказал, что у родственников есть сани и хорошие лошади и что они перевезут ее в безопасное место (бесхитростный, но вполне реальный вариант). Тронутая таким отношением к себе, Елизавета Феодоровна ответила, что сани не смогут вместить всех ее сестер, а она сама не может уехать, оставив их на произвол судьбы…

Хотелось бы привести строки из писем Елизаветы Феодоровны (особенно для тех наших сегодняшних сограждан, в том числе и православных, кто, в силу своих личных свойств, желал бы присоединиться к тем современникам Е.Ф., которым не очень по душе было понимать и принимать иностранную именитую православную подвижницу) в адрес ее давнего друга — графини Александры Олсуфьевой, являющихся последними письменными свидетельствами Христовой любви великой подвижницы и мученицы:

«…Святой Кремль с заметными следами печальных дней был мне дороже, чем когда бы то ни было, и я почувствовала, до какой степени Православная Церковь является настоящей Церковью Господней. Я испытывала такую глубокую жалость к России и к ее детям, которые в настоящее время не знают, что творят. Разве это не больной ребенок, которого мы любим во сто раз больше во время его болезни, чем когда он весел и здоров? Хотелось бы понести его страдания, научить его терпению, помочь ему. Вот что я чувствую каждый день. Святая Россия не может погибнуть (курсив — в тексте). Великой России, увы, больше нет. Но Бог в Библии показывает, как Он прощал Свой раскаявшийся народ и снова даровал ему благословенную свободу.

(Будет ли общенародное раскаяние у нас? Оно давно напрашивается. Патриархи Смутного времени созывали православный народ и привели его к покаянию, чем способствовали и умирению враждующих соотечественников и великой победе над врагом двунадесяти языков. Сегодня недостаточно одних лишь видимых мероприятий и действий государства для заглаживания крупных ошибок. Особенно теперь, когда Церковь стала так значима и близка народу. Так же, как исповедь христианина (и в особенности общая исповедь) ведет к спасению, спасительным для всего народа и государства может явиться и его общее покаяние под руководством главы государства за предыдущие роковые ошибки (убийство Царской семьи; беспримерно жестокая война в собственном государстве [NB — Вспомним публичное, перед лицом всего мира, в середине XX века раскаяние Германии, приведшее, так или иначе, к ее восстановлению, обновлению и благополучию]. (И.Б.)

«…Я уверена, — пишет Елизавета Феодоровна в другом письме, датированном апрелем 1918 года, то есть уже совсем незадолго до конца, — что Господь, Который наказывает, есть тот же Господь, Который и любит. Я много читала Евангелие за последнее время, и если осознать ту великую жертву Бога Отца, Который послал Своего Сына умереть и воскреснуть за нас, то тогда мы ощутим присутствие Святого Духа, Который озаряет наш путь. И тогда радость становится вечной даже и тогда, когда наши бедные человеческие сердца и наши маленькие земные умы будут переживать моменты, которые кажутся очень страшными» [3] .

Так Елизавета Феодоровна духовно подготовляла себя к кончине.

Далее описание событий приобретает хроникальный характер последовательных эпизодов, буквально по часам и минутам, — последним для Матушки Елизаветы в сотворенном ею Детище, дарящем Милосердие. Елизавета Феодоровна была арестована и увезена из Москвы на второй день Светлой седмицы 1918 года, когда Православная Церковь празднует день Иверской иконы Божией Матери.

В этот день Марфо-Мариинскую обитель Милосердия посетил Святейший патриарх Тихон, отслуживший там молебен. Как оказалось, это было удивительно своевременно и промыслительно. После службы он остался в обители до четырех часов дня и провел это время в беседе с сестрами и их настоятельницей. Для Елизаветы Феодоровны это было последним ободрением и напутствием со стороны Предстоятеля Российской Православной Церкви перед ее крестным путем на Голгофу.

Проводив Патриарха, все сестры ободрились, но их матушка-настоятельница, хотя и старалась казаться бодрой, в душе своей ощущала томление как бы в ожидании неизбежного и страшного…

Через полчаса после отъезда Патриарха Тихона к обители подъехала машина с комиссаром и красноармейцами, и Елизавете Феодоровне было приказано немедленно ехать с ними. Ей было дано лишь полчаса на сборы, и она смогла только собрать всех сестер в церкви святых Марфы и Марии и дать им свое последнее благословение: «Не плачьте, на том свете увидимся»… В ответ были громкие рыдания, все понимали, что видят свою Высокую настоятельницу в последний раз. Прощальным жестом Высокой матушки было широкое крестное знамение, которым она осенила всех остававшихся.

Лишь двум сестрам было разрешено властями ехать с Елизаветой Феодоровной. Елизавета Феодоровна навсегда покидала свою родную обитель, которую сама создала, где своими великими замыслами и трудом основала много других благотворительных учреждений, где сотворено столько добра, где спасены от моральной и физической гибели тысячи людей и, наконец, где она переступила порог к святости

Утешайтесь надеждою;

в скорби будьте терпеливы,

в молитве — постоянны (Рим. 13,12)

Все старания и хлопоты патриарха Тихона, церковных организаций и всех лучших сил, пытавшихся убедить власти освободить Великую княгиню, несшую душам простых людей мир и свет, оказались тщетными. Как раз эти свойства, исполненные благодати Святого Духа, были противны машине новой власти, набиравшей обороты.

Елизавета Феодоровна и ее спутницы были отправлены сначала в Пермь. Имеется ее последнее письмо сестрам обители, где она благодарит за их письма, согревающие ее исстрадавшееся сердце, где продолжает утешать их своими чудными молитвенными словами и вспоминает последние их совместные минуты: «…Дорогие мои детки, слава Богу, что вы причащались: как одна душа вы все стояли перед Спасителем… О, как теперь вы будете совершенствоваться в спасении. Я уже вижу начало благое. Только не падайте духом и не ослабевайте в ваших светлых намерениях, и Господь, Который нас временно разлучил, духовно укрепит…».

Далее путь их следовал через Екатеринбург, где в эти дни уже находилась в заточении императорская семья. Встреча между ними осталась за пределами надежд.

20 мая 1918 года арестованные сестры, соединенные с шестью узниками — родственниками императорской семьи и одним верным служащим — были привезены в Алапаевск, где их поместили на краю города в здании школы. Несмотря на все душевные и телесные тяготы, жизнь заключенных в Алапаевске протекала в большой дружбе и взаимной любви. Общее положение сроднило их. Все старались что-то делать, даже работали в огороде. Елизавета Феодоровна, хорошо знающая этот труд, руководила посадками. Первое время им разрешено было ходить в церковь.

Но око новой власти из центра следило за ними. Все шло по их коварному плану. Через месяц жизнь заключенных резко изменилась. Были отобраны личные вещи и деньги. Их лишили последнего утешения — посещения церкви.

Инокиня Екатерина уговорами и устрашениями была изъята из маленького сестринского общества. Варвара же осталась непоколебимой. Она заявила, что готова дать подписку даже своей кровью и что желает разделить судьбу с Матушкой.

Крестовая сестра Марфо-Мариинской обители Милосердия Варвара Яковлева явилась первой, направившейся по стопам Великой княгини Елизаветы. Она была келейной сестрой настоятельницы и одной из самых ей близких сестер. Но не гордилась этим, была ласкова и доступна, и все любили ее. Пока остается многое о ней неизвестным. Но теперь очевидно навсегда, что она осталась верной своей Высокой матушке до конца и добровольно пошла за ней на страдания и смерть во имя Христа: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя» (Ин. 15,13).

В ночь с 17 на 18 июля, когда Православной церковью празднуется память преподобного Сергия Радонежского, узников в нескольких повозках повезли к старому железному руднику, в направлении деревни Синячихи. Для своего зверского плана палачи выбрали Нижнеселимскую шахту, глубиной в шестьдесят метров. Стены шахты были выложены полусгнившими бревнами. Узников поставили перед черной дырой шахты. (Вблизи шахты находился местный крестьянин. Он видел всё и слышал всё .) С площадной руганью палачи стали бросать свои жертвы в эту шахту, избивая их прикладами.

Первой столкнули в зияющую чернотой яму Великую княгиню Елизавету. Она громко молилась и крестилась: «Господи, прости им, не знают, что делают!» Потом стали бросать остальных. Всех столкнули живыми, кроме великого князя Сергея Михайловича. В последний момент он стал бороться с палачами, схватив одного из них за горло, и был убит.

Л.П. Миллер приводит выдержку из газеты «Новое русское слово» от 11 августа 1984 года (Нью-Йорк), где была помещена статья Радина с рассказом одного из палачей алапаевских узников (по всей видимости, переданным от одного к другому и ставшим страшным, но важным свидетельством): «Рябов и другие изуверы, побросав свои жертвы в шахту, думали, что они утонут в воде, которая находилась на дне шахты. Но когда они услышали их голоса, то Рябов бросил туда гранату. Граната взорвалась, и наступила тишина. Потом опять возобновились голоса и послышался стон. Рябов бросил вторую гранату. И тогда палачи услышали, как из шахты понеслось пение молитвы «Спаси, Господи, люди Твоя». Ужас охватил чекистов. В панике они завалили шахту хворостом и валежником и подожгли. Сквозь дым еще долетало до них пение молитв…» Эта свирепая расправа с невинными была до того адски страшна, что даже некоторые ее участники не выдержали. Двое из них сошли с ума. Это было их спасением: для Царства Небесного такой человек вполне благонадежен — рассудка нет, а сердце может каяться (прим. В.М. Ереминой).

…Накануне, 17 июля, произошло зверское убийство Царской семьи…

Когда в сентябре армия адмирала Колчака заняла район Екатеринбурга и Алапаевска, началось расследование, в том числе при помощи местных жителей, злодеяний большевиков по убийству императорской семьи, их родственников и сестер Марфо-Мариинской обители.

Путем допроса свидетелей и оставленных убийцами улик был найден старый рудник вблизи Синячихинской дороги. Одна из шахт, Нижняя Селимская, была засыпана, что привело следователей к догадке, что там находятся тела алапаевских мучеников.

Шла гражданская война. Власть не по дням — по часам менялась. Необходимо было спешить раскопать шахту, достать тела мучеников и по-христиански завершить предание их земле.

Представилась следующая картина, давшая еще одну страницу огромной, трагической главы Истории нашей страны. Святая Великая княгиня Елизавета упала не на дно шахты, а на выступ, который находился на глубине 15 метров. С ней рядом нашли князя Иоанна с перевязанной головой. Это означало, что святая, сама, как было видно, сильно ушибленная и с повреждениями в области головы, сделала князю перевязку, употребив для этого свой апостольник.

Промыслом Божиим было устроено так, что Елизавета Феодоровна и Иоанн Константинович упали на один выступ шахты. Святая была особенно привязана к князю Иоанну, с которым при жизни часто беседовала на духовные темы. Они оба были родственны душами, и оба жили для вечной жизни. Елизавета Феодоровна была найдена с иконой Спасителя на груди, на обороте которой была сделана подпись: «13 апреля 1891 года». Это был день ее перехода в Православие. Рядом с великой княгиней лежали две неразорвавшиеся гранаты. Господь не допустил , чтобы тело Его угодницы было разорвано на части. Пальцы правой руки великой княгини, инокини Варвары и князя Иоанна оказались при осмотре сложенными для крестного знамения.

Свидетель-крестьянин рассказывал, что слышал, как из глубины шахты раздавалась Херувимская песнь. Пели мученики, вдохновляемые Елизаветой Феодоровной. Святая пела молитвы и укрепляла других до тех пор, пока ее душа не отошла ко Господу…

Елизавета Феодоровна успела хорошо узнать Россию. Она любила и часто посещала ее ближние и дальние святые уголки. Так, во время одного из паломничеств, познакомилась она и с игуменом Серафимо-Алексеевского скита Пермской епархии (основанного в год рождения цесаревича Алексея), — отцом Серафимом, ставшим ей духовником и другом. В 1931 году он издал свои записки «Мученики христианского долга».

Личность отца Серафима настолько ярка и трогательна, что заслуживает самых высоких оценок, распространения рассказов о нем и даже изучения его жизни. Именно его, предвидя свой скорый конец, Елизавета Феодоровна попросила: «Если меня убьют, прошу похоронить меня по-христиански». Он взял на себя этот подвиг и верно нес его до конца, то есть до места окончательного упокоения святой Елизаветы Феодоровны, а с ней — и инокини Варвары.

После извлечения тел мучеников из шахты надо было торопиться и с отпеванием и с удалением тел от вражьего глумления. 18 октября в алапаевском храме многочисленным духовенством была отслужена заупокойная всенощная. Православные жители Алапаевска и окрестных поселений, недавно встречавшие узников на богослужениях, присутствовали теперь на отпевании мучеников. В воздухе стоял стон от рыданий.

Гробы были помещены в склепе Свято-Троицкого собора. Но через восемь месяцев пошло наступление Красной армии. Необходимо было незамедлительно перевезти останки в безопасное место. Вот отсюда и началась святая миссия отца Серафима. 1 июля 1919 года восемь гробов были направлены по Восточно-Сибирской железной дороге к Чите.

Путь был долгим, трудным, опасным. Отцу Серафиму помогали двое послушников. Прибыв в августе в Читу, тела были доставлены в Покровский женский монастырь. Известно [4] , что в монастыре гробы открывали. Тело святой мученицы великой княгини Елизаветы не было тронуто тлением. Монахини обмыли тела страдальцев и облачили святых мучениц Елизавету и Варвару в монашеское одеяние.

Затем о. Серафим и двое послушников сняли доски пола в одной из келий, вырыли большую, но мелкую могилу, поставили туда рядом восемь гробов и засыпали сверху. Здесь же, в этой келье о. Серафим остался жить и стеречь тела страдальцев. Русский офицер Павел Булыгин, встречавший поезд в Чите и помогавший доехать до Покровского монастыря, не раз оставался в келье с о. Серафимом и слушал его рассказы об алапаевских узниках, об их страданиях, похоронах и перевозке их тел из Алапаевска в Читу. По-видимому, Павел Булыгин обладал немалыми собственными впечатлениями и материалами, т. к. позднее им была написана книга об убийстве Романовых [5] .

Л.А. Миллер приводит интересные строки Булыгина, связанные с этими эпизодами: «Я провел многие часы в его келье и даже спал там больше, чем раз. Те ночи в монастырских стенах были особенным переживанием… Я находился менее чем на фут от гробов, когда спал в его келье на растянутой на полу шинели. Однажды ночью я проснулся и увидел, что монах сидит на краю своей постели. Он выглядел таким худым и изможденным в своей длинной белой рубашке. Он тихо говорил: «Да, да, Ваше Высочество, совершенно так…» Он определенно разговаривал во сне с Великой княгиней Елизаветой. Это была жуткая картина при тусклом мерцании единственного фитиля перед иконой в углу…», и, думается, можно это назвать и святым явлением…

Это состояние длилось полгода. Теплилась надежда на возвращение когда-нибудь в Москву, в Марфо-Мариинскую обитель. А пока что здесь, в монастыре, совершались панихиды по алапаевским жертвам, воскурялся ладан, горела неугасимая лампада.

Но опасность вновь приблизилась. В феврале 1920 года останки мучеников повезли уже за пределы родины. Сохраняя величайшую предосторожность, в опасностях, трудностях, при недостатке многого необходимого, отец Серафим мужественно продолжал выполнять свой долг. И все-таки одно бандитское нападение, на китайской границе, было пережито. Преследователям удалось сбросить гроб с телом князя Иоанна на железнодорожный путь. Но подоспевшие китайские солдаты помогли отбить бандитов.

В апреле 1920 года поезд с секретной траурной миссией прибыл в Пекин, и гробы были временно помещены в одном из склепов на кладбище Русской духовной миссии. Но сразу же началось сооружение нового склепа у храма святого преподобного Серафима Саровского.

Продолжался последний путь на земле тел святых угодниц Божиих Елизаветы и Варвары. Россия, подвижническими усилиями ее православных чад, уже не могла обеспечить большего, то есть захоронения жертв на родине, в условиях кровавой мести, развращения нравов, богоотступничества. Когда родные Елизаветы узнали, где находятся останки погибших, они возжелали, чтобы тела Великой княгини Елизаветы и инокини Варвары были отправлены в Иерусалим и похоронены у храма святой Марии Магдалины, на освящении которого в 1888 году вместе со своим супругом присутствовала Великая княгиня. Их же хлопотами и был проделан дальнейший путь двух гробов с мученицами: в ноябре 1920 г. пароход с ними направился к Египту и в январе 1921 г. причалил в Порт-Саиде, где их встречала сестра Елизаветы Феодоровны принцесса Виктория.

Все это время идет тесная переписка между сестрой и их братом, которые внимательно прослеживают этот последний и долгий земной путь. Принцесса Виктория взяла на себя всю дальнейшую организацию следования этой процессии.

Не были тщетными все наставления Елизаветы Феодоровны о Православии, все ее рассказы, полные любви к России, русскому народу и вере его, которые она регулярно слала родным и в Германию и в Англию. Благодаря ей они высоко чтили православную веру, русские обычаи, не поврежденные ухудшающимися нравами во всем мире, и ценили по достоинству все их проявления, делая в православные храмы вклады, даря собственноручно выполненные работы, и в частности в храм св. Марии Магдалины.

Отец Серафим все это время неотлучно находился при мученицах, и родные Елизаветы Феодоровны душевно, искренне это оценили. Они видели в нем смиренного, великого подвижника, патриота и в буквальном смысле верного телохранителя. «Отец Серафим живет в своей комнате рядом и имеет ключ, и таким образом он может туда входить и держать все там в порядке. Мне он очень нравится. Он такой преданный, верный и энергичный» — писала Виктория брату Эрнесту.

По прибытии гробов в Иерусалим, они были встречены русским и греческим духовенством, английскими властями, местными жителями и русскими паломниками, которых революция застала в Иерусалиме. Погребение останков настоятельницы Марфо-Мариинской обители Милосердия и ее верной спутницы было произведено в усыпальнице храма святой равноапостольной Марии Магдалины в Гефсимании. Служил блаженнейший патриарх Дамиан в сослужении многочисленного духовенства.

В 1981 году, накануне канонизации новомучеников российских Русской Православной Церковью за границей, их гробницы решили вскрыть. Вскрытие производилось в Иерусалиме комиссией, которую возглавлял начальник Русской духовной миссии РПЦЗ архимандрит Антоний (Граббе). Гробницы новомучениц поставили на амвон перед Царскими вратами. Когда открыли гроб с телом великой княгини, то помещение наполнилось благоуханием. По словам архимандрита Антония, чувствовался «сильный запах как бы меда и жасмина». Мощи новомучениц оказались частично нетленными».

Торжество прославления новомучеников Российских происходило 31 октября — 1 ноября 1981 года в соборе Знамения Божией Матери в Нью-Йорке (юрисдикции РПЦЗ), где находится кафедра первоиерарха. «Когда началось «Величание», — пишет Л.П.Миллер в своей книге, — вслед за духовенством неудержимо запели все молящиеся:

«Величаем, величаем вас, страстотерпцы Христовы, новомученицы и исповедницы Российские, и чтим честная страдания ваша, яже за Христа претерпели есте». Пение, как гром, потрясало весь собор. Присутствовавшие плакали, и многие лица были озарены как бы внутренним светом».

А 2 мая 1982 года, в праздник святых Жен Мироносиц, по благословению патриарха Иерусалимского Диодора, совершилось торжественное перенесение мощей новомучениц из усыпальницы, где они до этого находились, в самый храм святой Марии Магдалины.

Произошел волнующий момент смыкания жизни Великой княгини Елизаветы Феодоровны — земной и уже небесной — в один круг :

1) В 1888 году, когда вместе с Великим князем Сергеем Александровичем они были в Иерусалиме, при взгляде на этот православный храм на Елеонской горе, Елизавета Феодоровна воскликнула: «Как я хотела бы быть здесь похороненной!». И вот теперь это осуществилось, как бы вторично, в 1921 году.

2) Привезенные ею в том же 1888 году в дар храму св. Марии Магдалины Святая Чаша, Евангелия и воздухи теперь были благоговейно употреблены во время Божественной литургии.

3) В 1992 году Архиерейским Собором Русской Православной Церкви к лику святых были причислены новомученики Российские преподобномученицы великая княгиня Елисавета и инокиня Варвара.

Святые преподобномученицы ЕЛИСАВЕТО u ВАРВАРО,

Молите Бога о нас !

Как часто мы даем волю своему воображению: что было бы, если бы…? Живущие с Богом дают всегда один ответ: Бог весть… Да, именно Господь устроил, казалось бы, непостижимое, в частности, и в нашем поставленном вопросе.

1. Возможно, что разыгравшаяся тайная ночная трагедия зверской расправы под Алапаевском могла быть впоследствии овеяна туманом домыслов. Но если нет документальных данных, то история складывается из личных свидетельств и преданий. Предания же, даже если снять с них известную долю домыслов, всегда являлись доброй половиной источников, составляющих историю. Так или иначе, открылось нам то, что свидетелем преступления над невинными жертвами оказался местный крестьянин, потрясенный увиденным и сумевший остаться незамеченным. Он узнал великую княгиню и бывших с ней узников, о которых в округе уже ходили легенды, видел, как княгине завязали глаза и столкнули в шахту и слышал ее последние, евангельские слова. Видел и всех остальных, друг за другом туда же сброшенных, и слышал сопровождающие глумливые, бесовские выкрики палачей.

Этот бесценный свидетель бесшумно оставался на одном месте, боясь себя обнаружить, и еще долго слышал доносившиеся и уже затихающие в подземелье звуки святых песнопений [6] . И, очевидно, он оповестил кого-то из своих земляков. Это и дало возможность впоследствии, через три месяца, когда эти места были взяты армией Колчака, извлечь из засыпанной шахты останки восьми замученных людей. Так проявился результат этого свидетельства. «Нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы известно» (Мф. 10,16).

Господи! Благодарим Тебя за этого христианина, оказавшегося там именно в этот момент, ибо это Твой Промысел. Имя этого свидетеля осталось для нас неизвестным, но как бесценен его подвиг!

Непременно нужно говорить, писать об этой личности, без которой история вопроса могла бы пойти по иному руслу.

К 1918 году игумен Серафим уже имел много богоугодных деяний, снискавших к нему любовь, признание и глубокое доверие, как среди священноначалия, монашествующей братии, так и среди простых верующих людей.

Родиной игумена Серафима (в миру Георгий Михайлович Кузнецов) является Пермский край, город Чердынь. Родился в 1873 году в религиозной купеческой семье. Мать, Александра Петровна, позднее приняла монашество. Сын, по ее рассказам, с детства был необычайно восприимчив к окружающему, любил уединение, был не по-детски серьезен, много читал. Об учении Георгия Кузнецова в каком-либо официальном учебном заведении конкретной информации в источниках не встретилось. Но много говорится о его любви к литературе, и прежде всего духовной. Сам являлся автором и учительной литературы, например, монастырских уставов, и художественной. Кстати, в одной из его повестей подробно и увлекательно говорится о молодом человеке, проходящем обучение в семинарии, включая богословские науки. Складывается впечатление, что повесть автобиографична.

Во многих источниках, в особенности со ссылкой на Архив Пермского Епархиального управления [7] , особо указывается, что игумен Серафим был хорошо известен как духовный писатель. Его религиозное образование еще в юношеские годы в большой мере складывалось из желания быть ближе к Богу, и прежде всего из жгучего стремления посетить святые места. «Живо помню, как я тайно от родных поехал (с другом юности. — И.Б. )… совсем безвозвратно на Афон, но, видимо, не было еще воли Божией…». И Промысл Божий определил ему жить по-афонски в родном Пермском крае. Он совершает паломничества к Уральским святыням, коих там немало, и они очень значимы в истории Отечества, например, село Чердынского уезда Ныроб, где традиционно почитается святая великомученица Параскева Пятница, считающаяся покровительницей торговли. В Богоявленском храме имеется замечательная скульптурная группа, изображающая святую Параскеву с предстоящими. Церковь поставлена над местом захоронения дяди царя Михаила Федоровича — Михаила Никитича Романова, будущего патриарха, в 1601 году сосланного в далекий Ныроб по воле Бориса Годунова. Там, в Ныробе, укреплялась душа молодого Георгия в любви к божественному, в преданности императорскому дому, возрастала уверенность в незыблемости царской власти и «крепло желание достойно потрудиться для династии Романовых». «Мне же, — писал позднее игумен Серафим, — было суждено Провидением предварительно послужить царю земному, а потом уже вырваться из плена суетного мира».

В 1897 году Георгий Кузнецов поступает послушником в Белогорский Николаевский монастырь, где сразу же был замечен как грамотный человек и назначен письмоводителем к настоятелю, отцу Варлааму, основному строителю монастыря, с которым они вместе немало путешествовали. Вскоре был принят монашеский постриг с наречением именем Серафим.

Итак, М у ч е н и ч е с т в о…

О, какое слово… Какой смысл… Не мука, не мучение, а именно — м у ч е н и ч е с т в о . В одном лишь слове содержится необъятный духовный смысл страстотерпчества. Хвала русскому языку. А если добавить к нему определение «христианское»? Какие красивые и страшные слова…

Кто они, христианские мученики? Евангелие повествует нам о первом мученике за Христа. Его избраннике апостольском — Стефане, исполненном веры, мудрости и Пуха Святого, который увидел перед смертью небеса отверстые. (Д. 7. 56)

Начиная с его примера, история ранней христианской Церкви через Евангелие раскрывает феномен этого понятия:

— мановение Духа Святого, то есть призвание Божие на мученический подвиг через Духа Святого:

— совпадение воли человека с Волей Божией:

— явление Силы и Славы Божией при мучениях:

— любовь и прошение к врагам и гонителям.

— милосердие к согрешившим братиям.

Как же сложилась дальнейшая судьба игумена Серафима (Кузнецова)?

Конечно же, он не мог возвратиться на родину, в Россию. Это была уже иная страна, иное общество. Сестра Елизаветы Феодоровны принцесса Виктория, оценившая подвиг игумена Серафима и абсолютно ему доверявшая, оставила его хранителем усыпальницы Великой княгини. Но как горько было узнать о сгустившихся против него нестроениях, основанных на ошибочных мнениях в его адрес. Откуда это взялось?

Да, судя по всему, отец Серафим мог сказать о себе то, что на самом деле имело место в его жизни — о его служении Богу, Царю и Отечеству, о преданности порученному ему святому делу. Мог рассказать и об отношении к нему Императора и императрицы, к которым он был приглашен как автор работ о монашестве и, в связи с чем, о нем было оставлено благосклонное впечатление. Известно, что в Иерусалим игумен Серафим прибыл с молодыми послушниками, и некому было из соотечественников защитить его перед другими «соотечественниками». А среди них стали распространяться очень нелестные суждения. (Сознание недостойности участвовать в разборе сложившихся тогда в Иерусалиме, в ИППО взаимоотношений в отношении игумена Серафима не позволяют мне описывать создавшуюся ситуацию. — И.Б.).

Но следует непременно сказать о том, что патриарх Дамиан предложил на его земле игумену Серафиму устроить себе келью (ибо с какого-то момента не дозволено (!) было ближайшему духовному другу Матушки Елизаветы находиться в крипте храма Марии Магдалины при покоящихся там преподобномученицах). Что и было сделано. Игумен Серафим жил там в бедности до 1959 года и похоронен за Богородичной часовней в могиле, на камне которой можно и теперь прочитать текст, написанный ранее этим «несвятым святым»: «/Здесь лежит/ Русский Священно-игумен СЕРАФИМ, Начальник Свято-Серафимовского скита Пермской епархии. Он привез гроб с телом мученицы Великой княгини Елисаветы Феодоровны в Иерусалим в 1920 г. 1875–1959 г.»*

*(По бумажным источникам — гробы были доставлены в 1921 г. — И.Б.).

1. Жития святых, составленные свт. Филаретом, архиеп. Черниговским. Изд. Сретенского монастыря. 2002

2. Преподобномученица великая княгиня Елисавета. Житие. Акафист. Сост. Александр Трофимов. М., Марфо-Мариинская обитель Милосердия. Изд-во «Благо». 2002.

3. В.М.Еремина, научный сотрудник Троице-Сергиевой Лавры, историк Церкви. Лекции, беседы, консультации по Истории Вселенской Церкви, ч.1–2. Отдел катехизации и духовного образования; аудиозапись в ф. MP3 М., 2000–2001, CD-Rom. Беседы, консультации.

4. Любовь Миллер. Святая мученица Российская Елизавета Феодоровна. Изд. Марфо-Мариинской обители Милосердия. М., 2002.

5. Сергей Фомин. Православный царь-мученик (вкл. кн. Серафима (Кузнецова) «Мученики христианского долга»), 2000.

6. Порог Судных врат. Александровское подворье. Императорское Православное Палестинское Общество. Н.А.Воронцов, Председатель ИППО в Святой Земле. Иерусалим-Мюнхен, 2009.

7. Великая княгиня Елизавета Федоровна. Документальный видео-фильм. Сценарий С. Дробашенко, реж. В.Рыжко, 1992.

8. Беседы с настоятелем храма Покрова Пресвятой Богородицы в Марфо-Мариинской обители, светлой памяти отцом Виктором.

9. Беседы с насельницами Обители — матерью Марфой и сестрой благочиной (Фотинией).

10. Беседа с настоятелем Успенского собора в Кашире отцом Виталием.

11. «Трагедия на Межной» — Спецвыпуск газеты «Алапаевская «Искра».

12. Беседа с настоятелем православного храма Марии Магдалины (г. Дарм-Штадт, Германия) отцом Иоанном Гринчук.

13. Беседы с сотрудниками Schlossmuseum Darmstadt (Frau Graefe) и обозрение выставки, посвященной семьям князей Гессен-Дармштадтских и Дома Романовых.

15. «Романовы. Алапаевск 1918», брошюра. Авт. О.Белоусов и Л.Архипова, Алапаевск.

«Неоконченная симфония…» Исцеление Новелла-фантом

Мои надгробные цветы

Должны быть розовой окраски.

Не все я высказал мечты,

Не все поведал миру сказки

(К.М. Фофанов, XIX в.)

Заснеженное поле уходило в ночную мглу, соединяясь с черным небом. Неглубокий еще слой снега давал слабое, но мерное свечение.

Сколько же он шел?

Он двигался туда, в ту бескрайность, которая тревожила и манила, пугала и звала. Звала от преследовавшего Его звучащего мрака. «Сегодня будет одно из двух, — твердило пульсирующее сознание, — Небытие или Свет». Навязчивые тяжелые ритмы, рассекаемые скрежетом и визгом голосов, хохочущих труб, бушующих барабанов, продолжали преследовать.

Темп и сила звуков росли. Казалось, они уже оккупировали все вокруг и нещадно завладели его страдающими висками и сердцем. Он успел зацепиться за четкую мысль: «Меня загоняют в тупик. Нет, я не дам им меня накрыть и растворить в своей какофонии. Бежать!» Но ноги не слушались. «Надо лечь, уткнуться в землю, глубже, закрыть голову и уже никогда больше ничего не ощущать, не знать, не слышать, не видеть. Н и к о г д а! И это будет в ы х о д о м…».

Но он не остановился, со смутной надеждой глядя в ту манящую и тревожную точку, в ту перспективу, которая, возможно, вовсе и не существовала.

И вдруг ощутил едва заметное изменение. В себе? Рядом? Вокруг? Все отчетливее осязалось освобождение от преследовавшего безумства. Ногам стало легче, дыхание ровнее. «Может быть, я уже ТАМ?»

Еще боясь оглядываться, он попробовал свой голос и не услышал его звука. Встал на колени, потрогал землю. Мокрой от снега ладонью провел по лицу, смешав слезы с земной влагой. И внезапно память высветила прожитую жизнь. Она делилась на две большие части. Части? Да, как части Симфонии. Аллегро-модерато… Анданте…

Он плакал. Открыто и нежно, как в детстве. Когда слушал Музыку. «У Шуберта в Неоконченной симфонии тоже было две части. Но она продолжает жить в веках. А я? Я доживаю свое Анданте? За ним — …?

Его обволокла т и ш и н а… Черный бархат с молочным отливом. Он встал, поднял голову и вытянул вверх руки. Одна, две, еще и еще обозначились звезды. «Я вижу тебя, Небо! Хочу к тебе…». Вспомнив фантазии детства, он заострил пальцы, глубоко вдохнул и… взлетел, не сгибая рук, — на запад, на запад… Через сказки Чехии, Тюрингии, Рейна, через зелень Франции и каменья Испании. Всё было освещено. А вот и Океан! Знакомый, теплый, но и коварный… Всегда любя плавать и носиться в волнах водной стихии, он мчался теперь высоко над ними. Быстрее, быстрее, полет должен быть на одном дыхании. Прервется — он рухнет. Скорее, скорее! А-а-а! Вот они, нью-йоркские сталагмиты, а вот и прозрачные озера Канады. Еще скорее… Мелькнули величественные каньоны — как жаль, что нельзя задержаться…

И вновь О к е а н — неведомый Ему, не осязаемый и оттого кажущийся угрожающим, негостеприимным, хотя человечеством принято называть его Миролюбивым, Pacific, Тихим. Но быстрее, быстрее. Еще немного… И вот уже показался родной ковер своей земли…

Он опустился. Сердце билось учащенно, но радостно. Он был доволен. Но это не всё. Надо завершить крест. И, отдохнув, Он вновь принял взлетающую позу, набрал воздуха и устремился на юг.

А звезды уже собрались все вместе, и Млечные пути освещали Ему воздушный фарватер. Приветливо улыбнувшись Кавказскому хребту, Он уже летел над пестрой Африкой. Скорее, скорее… Этот путь был тяжелее. Впереди скалы и льды. Скорее… Экзотично, но трудно, очень трудно… А назад нельзя: либо падать — и тогда конец, либо вперед, скорее вперед…

Ура! Льды Антарктики уже позади, и вон уже мыс Горн. Вот он, Рокуэлл Кент, дома он хранил его неповторимые гравюры. «Я л ю б л ю тебя-а-а!» — крикнул он вниз и устремился к северу через Южную и Северную Америки. Наконец, показались снежно-ледовые полотна Северного полюса. Еще рывок, еще… — и он опустился в своей исходной точке, с шумом выдохнув и опрокинув руки и голову.

Он стоял неподвижно и, должно быть долго, пытаясь осознать свои ощущения и всё окружающее. Тишина. Молочное покрытие поля алмазно сверкало. «А ведь я живу». Почувствовав внутреннее очищение и вновь ощутив в себе голос, он закричал, сильно, протяжно и откровенно:

В-Е-Р-У-Ю!!!

М —

М —

М —

М-М-М М-М-М

…Боже! Это же шаги контрабасов! И они ведут с собой НЕОКОНЧЕННУЮ СИМФОНИЮ… «Мою Симфонию», — прошептал он и упал на колени.

А тем временем пиццикато контрабасов и штрихи (все еще шепотом) всех струнных подтолкнули вперед кларнеты. Кларнет — Klarinetto — Klar — светлый, ясный…

К нему шла и нарастала Неоконченная симфония Шуберта. «Это же хорошо, что она не окончена. Значит, остается потенция, и значит — Жизнь». Всё успокоилось. Раскачиваются безмятежные скрипки и виолончели: рассказ Старца, размышления о прошлом… Он слушал свою жизнь…

Но вот общая тревога, смятение. Затем вновь контрабасы, удаляющиеся и переходящие в погребальное предчувствие. Но оно сменилось нарастанием Надежды, вскипающим и все же еще тревожным. Чистые ветры пронзительных труб и тромбонов — призывы Архангелов — дали волну оптимизма и вместе с Херувимами струнных, через прозрачный перелив флейты, которым отвечал кларнет — очищенная душа Героя — привели к умиротворению. И в завершение — полнозвучная, утверждающая поступь и удары торжествующего оркестрового тутти…

Теперь он обнимал весь Мир,

с которым слился в единой и

вечной Симфонии…

Примечания

1

Существует мнение, что в первую мировую войну (в отличие от второй) Германия вовсе не хотела войны с Россией. Посол Германии в России умолял Николая не подписывать указа о мобилизации, что и является необходимым условием объявления войны. Надо признать, что российский менталитет (увы, и царь его разделял!) вдохновлялся мечтами — то освобождением Константинополя и «проливов», то (как в августе 14-го) «спасением Парижа»; на этот-то «алтарь мечты» и были положены отборные войска — гвардия. И в дальнейшем т. н. Германский восточный фронт (под командованием Гинденбурга) был всего лишь «боковым участком» войны, слабо финансировался, слабо пополнялся в живой силе и технике. ( Прим. В.М. Ереминой. ). Тем не менее, как увидим ниже, имеется и противоречивое суждение. — И.Б.

2

Л.П. Миллер. Это чрезвычайно ценные слова. Об этих завещаниях великих государственных деятелей Германии мы знаем и из Общей истории. Что касается Вильгельма, то его гордыня и месть (в т. ч. и в связи с потерянной невестой Елизаветой, предпочтившей ему Сергея Александровича), конечно же, сыграли далеко не последнюю роль в его желании потопить в крови Россию, что, несомненно, подтолкнуло и революцию.

3

Письма были переданы Л.П. Миллер внучкой графини А. Олсуфьевой — Марией Васильевной, жившей в Италии, — для использования в публикации.

4

Из письма принцессы Виктории, сестры Елизаветы Феодоровны, брату Эрнесту. — См. Л.П. Миллер С. 322.

5

Captain Paul Bulygin. “The murder of the Romanovs”. London. 1935.

6

Игумен Серафим. Мученики христианского долга. В 2000 году вышла книга Сергея Фомина, включившая в себя две книги: «Православный Царь-мученик» и переизданную книгу игумена Серафима (первое издание вышло в Пекине в 1931 году). «Паломник», 2000, с. 313.

7