Нерон, или Актер на троне

Глава первая. Любимец римского народа

День этот, 26 мая 17 года, надолго запомнился жителям Рима. Лишь только вершины холмов, на которых раскинулась огромная столица империи, осветились первыми лучами солнца, улицы города тотчас пришли в движение. Наскоро перекусив или захватив с собой завтрак, состоявший из куска сухого хлеба, сыра и нескольких маслин, простой люд стремился к Капитолию.

Здесь уже шумела большая толпа горожан. Обитатели многоквартирных домов — инсул из близлежащих улиц Субуры, района, населенного беднотой, мелкими торговцами, ремесленниками, отставными солдатами и просто искателями счастья, заполнили подступы к Капитолию. Подножье холма заблаговременно оцепили легионеры преторианской гвардии, оставив проходы лишь для именитых римлян и знатных гостей, сенаторов, всадников, богатых вольноотпущенников, послов, которым можно было не спешить, чтобы заранее занять себе удобное место. Когда солнце поднимется выше, они прибудут сюда на носилках с женами и детьми, окруженные рабами и клиентами.

Множество людей вышло за городские стены и расположилось вдоль Триумфальной дороги, протянувшейся от Ватиканского холма вдоль правого берега Тибра.

В этот день население римской столицы встречало своего любимца, прославленного полководца Германика, который по случаю блистательной победы, одержанной им над германскими племенами, населявшими берега Рейна, триумфально въезжал в Рим.

Это событие никого не оставило равнодушным, ведь во всей Италии невозможно было отыскать такого римлянина, чье сердце не сжалось бы при воспоминании о страшном несчастье, случившемся восемь лет назад, — ужасном разгроме трех римских легионов, попавших в засаду, устроенную в Тевтобургском лесу молодым вождем германского племени херусков Арминием. Несколько дней отчаянного сопротивления — и все было кончено: римское войско полностью уничтожено, вместе с ним погиб наместник провинции Квинтилий Вар. Немногие счастливцы, уцелевшие в том бою и избегшие плена, рассказывали о зверствах, чинимых германцами над попавшими в плен римлянами и кровавой расправе с ними.

В Риме тяжело переживали злосчастное поражение Вара. Многие опасались даже, что окрыленные победой варвары перейдут Рейн и вторгнутся в пределы самой Италии. Теперь же, когда враг был повержен, когда были погребены останки легионеров и возвращены захваченные германцами значки и серебряные орлы двух легионов, ликованию римлян не было границ.

Солнце уже поднялось. Утренняя свежесть сменялась дневным зноем. Первоначальное возбуждение толпы пошло на убыль. Уже были съедены прихваченные с собой немудреные припасы. Многие мечтали лишь о глотке прохладной воды. Некоторым повезло. Они успели занять местечко в тени оливковых деревьев и теперь, не страдая как другие, переговаривались между собой, перебирая в памяти события восьмилетней давности. При воспоминании об изощренных пытках, которым подвергались пленные легионеры, и их мученической кончине, собеседники мрачнели и тяжело вздыхали. Но вот кто—то упомянул имя Целия Кальда, и лица у всех посветлели. Плененный воинами Арминия, этот доблестный солдат, чтобы избежать жалкой участи своих товарищей по несчастью, сам поспешил навстречу смерти, проломив себе череп тяжелыми цепями, в которые был закован.

В другом месте речь зашла о виновнике торжества Германике. Припомнили его родословную. Племянник правящего императора Тиберия, он был сыном его младшего брата Друза. Родители братьев Тиберий Клавдий Нерон и Ливия наслаждались счастливым браком. Но на беду в двадцатилетнюю красавицу Ливию страстно влюбился Октавиан, будущий император Август. Он развел Ливию с мужем и женился на ней, хотя она была в то время беременна Друзом. Друз умер совсем молодым, неудачно упав с коня. Он оставил сиротами троих детей, старшему из которых Германику едва исполнилось шесть лет, а младшему Клавдию — год. Воспитанием детей занималась их мать Антония, дочь Марка Антония и Октавии, сестры Августа. Антония решительно отвергла все предложения еще раз выйти замуж, являя собой прекрасный образец редкостного для того времени поведения римской матроны. Перебивая друг друга, участники разговора принялись перечислять достоинства матери Германика, которая была гордостью римлян. Кто—то, памятуя об удивительной верности Антонии умершему супругу, сравнил ее с легендарной Пенелопой.

Но тут словно ветер пронесся над головами собравшихся. Все вдруг оживились, задвигались, зашумели. Со стороны Ватиканского холма послышался неясный шум и так же внезапно стих. Но уже через мгновение все вокруг взорвались криком:

— Германик!.. Германик!..

Стоявшие в передних рядах приветственно махали руками и хлопали в ладоши, в задних — поднимались на цыпочки и тянули шеи в сторону приближающейся процессии.

— Германик! Смотрите скорей, смотрите! Вот наш Германик! — восторженно выкликивали обезумевшие от радости люди. Кто—то затянул победную песню и ее тут же подхватили стоявшие вокруг. Хор был на удивление стройным. Ему не требовалось хорега, потому что поющих объединяло общее всем чувство восхищения и гордости победами римского оружия и любви к человеку, приумножившему славу отечества.

Но вот все громче звуки военных труб и рожков, все ближе колесница триумфатора. Она медленно следует между тесных рядов зрителей. Впереди везут военные трофеи. Затем, согласно древнему ритуалу, идут пленники, закованные в цепи. Среди них выделяется высоким ростом и скорбным видом молодая, цветущая женщина. Она привлекает внимание собравшихся своей непривычной для римлян строгой северной красотой. Это Туснельда, жена побежденного Арминия. На руках она держит крохотного сына Тумелика, которому было суждено родиться в неволе. Рядом с Туснельдой идут знатные херуски, взятые римлянами в плен.

Чтобы римляне имели представление о местностях, в которых Германик в течение четырех лет вел боевые действия, в триумфальной процессии везут картины, изображающие горы, реки, военные лагеря, сражения. Нарисованные яркими красками на огромных деревянных щитах, они подняты высоко над землей, чтобы все хорошо видели их. Хотя эти изображения довольно грубые и понять, что именно на них запечатлено, можно, лишь прочитав соответствующие подписи, сделанные внизу, даже такие, безыскусно намалеванные, они наполняют сердца неискушенных зрителей чувством патриотической гордости за свое великое отечество.

Но вот, наконец, в сиянии славы появляется сам Германик. Мужественный и прекрасный облик триумфатора еще больше воспламеняет толпу и вызывает у нее такой взрыв эмоций, что в приветственных криках полностью тонут звуки труб и рожков.

На колеснице за спиной полководца находятся жена Агриппина, такая же прекрасная, как и ее прославленный супруг, и пятеро их детей, среди которых две совсем еще маленькие девочки, годовалая Друзилла и двухлетняя Юлия Агриппина, героиня нашего повествования. Напуганные грохотом непривычного для них шествия и неистовыми криками тысяч восторженных людей, они стоят у ног матери, крепко вцепившись руками в широкие складки ее одежд.

На дорогу, усыпанную зелеными ветками и венками, вновь летят охапки цветов. Разносятся крики, славящие семью Германика и плодовитость его жены.

Солнце уже склонилось к Яникулу, когда триумфальная процессия вступила на Капитолий. Здесь, на специальной трибуне, ее встречают императорская семья Тиберия — Ливия, жена покойного Октавиана Августа, Антония, мать Германика, родовитые сенаторы и гости Рима. Среди последних находится Сегест, отец херуски Туснельды. Сегест всегда оставался верен Риму и питал личную вражду к Арминию, который похитил у него дочь. Однако Туснельда горячо любила мужа и ненавидела римских захватчиков. И вот теперь отец с горечью взирает на дочь, идущую с младенцем на руках перед колесницей победителя.

В сердцах многих римлян, хотя и радующихся за Германика, закрадывается тревожное беспокойство. В разгар праздника им припоминаются их кумиры, которым всеобщее поклонение не принесло счастья. В первую очередь на память приходит отец Германика Друз. Горячая народная преданность не уберегла его от преждевременной и жестокой смерти. Что это? Зависть богов или происки недоброжелателей? «Недолговечны и несчастливы любимцы римского народа», — вздыхает римский историк Тацит, описывая через столетие этот триумф.

А праздник тем временем продолжался. С площадей и улиц он переместился теперь под крыши домов. В роскошных дворцах на Палатине и в убогих лачугах на окраинах города увлеченно обсуждались события уходящего дня. Вместе с Германиком в Рим прибыло немало старых воинов — ветеранов, которые долгие годы служили в рейнских легионах. У них было что рассказать родственникам и друзьям о своем доблестном полководце, об опасностях, которым они подвергались вместе с ним в далекой Германии, победах и временных неудачах.

Вот в небогатом жилище у очага собралась вся семья. Затаив дыхание, слушают пожилого человека. Волосы его седы, лицо обезображено ранами и рубцами, но глаза сверкают молодо и голос звучит как боевая труба. Старый воин вспоминает о своих боевых походах. Но вот кто—то спрашивает его о Германике. Каков он? Что он за человек? И голос сурового солдата, огрубевший от северных ветров и частых ночевок под открытым небом, неожиданно смягчается. С явным удовольствием ветеран начинает рассказывать об обходительности и ласковом обращении своего командира, о том, как жалел он солдат, посещая больных и лично осматривая раненых.

И перед глазами слушателей возникает другой образ Германика — не величественного триумфатора на колеснице, а умного и предусмотрительного командира, который с наступлением ночи, накинув на плечи звериную шкуру, обходит погрузившийся в темноту лагерь и, чтобы глубже понять душу своих легионеров, останавливается возле палаток и слушает, что говорят его воины, которые, выйдя из—под надзора и оставшись в солдатской среде, не таясь, делятся своими надеждами и опасениями.

И так было почти в каждом доме. Всюду звучали слова благодарности Германику, не посрамившему чести римского имени. О нем говорили как о полководце, всегда тщательно вникавшем в ход сражений и причины всех неудач и успехов, неустрашимом и суровом с врагами, отзывчивом и сострадательном по отношению к своим солдатам, решительном и в то же время благоразумном в бою. Вспомнилось немало примеров личной доблести Германика, когда он, сражаясь в первых рядах, своей отвагой увлекал за собой римских легионеров. Особо подчеркивалась его удивительная скромность, доступность и доброта.

В эту ночь обитатели Рима, возбужденные и счастливые, переполненные гордостью за свою великую родину, долго не могли заснуть в своих постелях, благоговейно, как молитву, шепча известные каждому римскому школьнику стихи Вергилия:

Глава вторая. Прах героя

Почти три года миновало с памятного дня триумфа Германика, и вновь римляне готовятся к встрече своего любимца. Но как разительно все изменилось! Где былая радость на лицах людей?.. Теперь в их глазах лишь печаль и слезы.

В Италии — траур. Со дня на день ждут прибытия корабля, который должен привезти на родину останки Германика.

Полководец ушел из жизни 10 октября 19 года. Смерти предшествовала внезапная болезнь, против которой врачи оказались бессильны. Поговаривали о преднамеренном отравлении. Называли имена виновных в этом чудовищном злодеянии. Подозрение падало и на известную смесительницу ядов Мартину, к омерзительному искусству которой могли обратиться преступники. Для выяснения всех обстоятельств ее под стражей отправили в Рим.

Смерть настигла Германика в Антиохии, столице Сирии. Здесь, на центральной площади, его тело было предано огню. Из близких присутствовали жена и двое детей, Гай, прозванный Калигулой, и младшая дочь Юлия Ливилла, которая родилась за год до смерти отца. Девочка появилась на свет на острове Лесбосе, где ее родители оказались проездом из Афин. Отсюда они проследовали в Малую Азию, чтобы осмотреть развалины древней Трои, которую римляне считали родиной своих героических предков, да и сами жители Илиона с гордостью заявляли, что Троя — мать Рима.

В Илионе, в местах, овеянных древностью и славой, супруги осмотрели все, что было достойно внимания. Перед гробницей Гектора, легендарного защитника малоазийской твердыни, Германик глубоко задумался — в его голове сами собой складывались стихи:

В те минуты римский полководец думал о троянце Энее, который, ускользнув из горящей Трои, после долгих скитаний обрел свою новую родину на берегах Италии, где троянские божества получили окончательное пристанище.

Тонкий ценитель поэзии Германик нередко брал в руки писцовые таблички и погружался в раздумья. Он писал серьезные вещи, такие, как дидактическая поэма о звездном небе, но нередко он словно перевоплощался — и тогда из—под его пера появлялись веселые комедии и насмешливые эпиграммы. Таков был нрав этого необыкновенного человека. Оберегая сошедшее на мужа поэтическое вдохновение, Агриппина старалась не беспокоить его в такие минуты.

Казалось, суровая походная жизнь ничуть не мешала его научным и литературным занятиям. Но его пытливый ум постоянно жаждал новых впечатлений. Однажды зимой, когда все военные действия прекращались, он совершил путешествие в Египет для ознакомления с его древностями.

Как некогда божественный Юлий Цезарь, путешествовавший по Нилу в компании египетской царицы Клеопатры, Германик вместе с женой в сопровождении маленькой речной флотилии поднялся к верховьям реки. Путешественники осмотрели величественные развалины древних Фив, где старейший из жрецов перевел им египетские письмена, повествующие о военных походах фараона Рамсеса II в Ливию, Эфиопию, Персию и дикую Скифию. Но больше всего их поразила главная фиванская достопримечательность — вытесанная из камня колоссальная статуя Мемнона, воздвигнутая здесь полтора тысячелетия назад. На рассвете с первыми солнечными лучами изваяние издавало громкий звук, напоминающий человеческий голос. Кроме пирамид, словно горы возвышающихся среди непроходимых песков, Германика заинтересовали искусственные озера в Фаюме — сложнейшее ирригационное сооружение египетских инженеров.

Эти и другие воспоминания оживали в душе Агриппины, стоящей на палубе корабля, который медленно приближался к италийскому берегу, чтобы доставить на родину прах человека, с которым она прожила бок о бок пятнадцать счастливых лет.

Когда в Рим пришло известие о смерти Германика, весь город погрузился в траур, площади и улицы опустели, дома затворились. Повсюду царило безмолвие, лишь изредка прерываемое горестными воплями. Те, кто воздерживался от внешних проявлений скорби, в душе горевали еще безутешнее.

Оплакивали Германика и чужеземные народы, помнящие о том, как ласков он был с союзниками и мягок с врагами. И простолюдинам, и вельможам нравилась благородная, подобающая высокому сану, сдержанность римского военачальника, его открытость и доброжелательность ко всем людям без исключения.

Поскольку Германик умер поблизости от тех мест, где когда—то прервалась жизнь Александра Великого, и оба прожили немногим больше тридцати лет, многие люди сравнивали их судьбы, признавая при этом, что милосердием и воздержанностью Германик превзошел македонского царя.

Наконец, корабль, совершивший опасное плавание по бурному зимнему морю, поворачивает в сторону гавани приморского города Брундизия. Взору изнуренной горем Агриппины открывается калабрийское побережье и древняя земля саллентинов. Отсюда, с южной оконечности Апеннинского полуострова, ей предстоит проделать еще один скорбный путь — в столицу империи.

Едва корабль показался в открытом море, набережные и гавань стали заполняться народом. Люди облепили портовые сооружения, стены и крыши домов.

Никто не осмеливается нарушить тишину. Сотни глаз напряженно всматриваются в морскую даль. Медленно и бесшумно поднимаются над водой весла. В лучах зимнего солнца они кажутся сверкающими мечами, а стекающая с них вода — кровью. Безмолвие нарушается лишь унылыми криками чаек и плеском волн, поднятых подплывающим к причалу судном.

Но стоило Агриппине с двумя детьми и погребальной урной сойти на берег, как отовсюду раздался общий стон. Несчастная женщина застыла на берегу, устремив взор в землю. Даже суровый Тацит преисполняется жалостью, когда описывает страдания Агриппины. «Женщина выдающейся знатности, еще так недавно счастливая мать семейства, окруженная общим уважением и добрыми пожеланиями, она несла теперь, прижимая к груди, останки супруга, неуверенная, удастся ли ей отомстить, страшащаяся за себя и подверженная стольким угрозам судьбы в своей многодетности, не принесшей ей счастья».

В Брундизии Агриппину встретили родственники, многочисленные рабы и вольноотпущенники Германика и его матери Антонии, сенаторы, легионеры и центурионы, служившие под знаменами покойного полководца. Прибыли выразить свое искреннее горе многие всадники, у которых Германик пользовался большой симпатией и любовью, ведь политика территориальной экспансии, которую он проводил, находила у них неизменную поддержку, так как способствовала развитию торговли и предпринимательской деятельности, сосредоточенных в руках всаднического сословия. Но главным образом здесь собрались те, кто хотел воздать последние почести народному герою, сумевшему обуздать германские племена и отомстить за поражение Вара.

Из Брундизия останки Германика отправляются в центральную Италию, Лаций. Траурная процессия шествует через Калабрию, Апулию и Кампанию. В соответствии с императорским распоряжением урну с прахом полководца несут трибуны и центурионы. В качестве почетного эскорта выделено две преторианские когорты. Впереди идут легионеры с нечищеными в знак траура военными значками и ликторы с повернутыми вниз фасциями, связками перетянутых ремнями вязовых прутьев с воткнутыми в них секирами, символом власти высших должностных лиц.

По мере того как скорбное шествие продвигается к Риму, выражение всеобщего горя возрастает. Из муниципий и колоний, близлежащих городов и деревень толпы мужчин, женщин и детей выходят навстречу процессии. Люди победнее облачились в черное, всадники — в парадные плащи — трабеи, которые надевали лишь в торжественных случаях. Особо состоятельные люди сжигают ценные ткани и благовония, ароматический шафран, нард, душистую смолу — мирру.

В Террацине, городе на юге Лация, к траурному шествию присоединяется двоюродный брат Германика, сын императора Тиберия Друз. Он привез с собой четверых детей Германика, живших в Риме. Среди них и Агриппина, которой уже исполнилось пять лет. С Друзом прибыл Клавдий, родной брат Германика. Юная Агриппина еще не подозревает, какая судьба ей уготована, не знает она и о том, что приблизительно через тридцать лет станет женой Клавдия и римской императрицей.

Наконец, процессия вступает в Рим. Навстречу ей вышли оба консула, сенат и многие горожане. Все подавлены горем и идут нестройной толпой. Никто не сдерживает слез. На всем лежит печать уныния и скорби. Даже пинии, обычно приветливые и лучезарные, сегодня преобразились, их широкие, парящие над холмами кроны кажутся зловещими птицами, распустившими над городом черные крылья.

В Риме погребальная урна с прахом Германика будет помещена в гробнице Августа, в Мавзолее, построенном на левом берегу Тибра неподалеку от Марсова поля, где, кроме Августа, уже покоятся некоторые члены его семьи.

В день прощания с останками Германика народная скорбь достигает кульминации. Кажется, весь город пришел проводить в последний путь своего героя: воины — в боевом снаряжении, магистраты — без всяких украшений и знаков своего ранга. Мужчины — в темной одежде, с покрытой головой, женщины — в белом траурном облачении, с распущенными волосами. Все шумно выражают свою скорбь и громко выкликают имя умершего.

С наступлением вечерних сумерек на Марсовом поле вспыхивают сотни факелов и восковых свечей. Звуки флейт и труб становятся пронзительней. Траурная процессия вступает под своды Мавзолея.

Еще ни о ком в Риме не сокрушались столь горестно и безутешно, как о Германике. Раздавались голоса, что с его смертью Римское государство погибло навсегда, что надежда на возвращение в Рим свободы исчезла окончательно. Сетовали римляне и на то, что Германика похоронили кое—как, что покойному были возданы не все почести, в частности, не было произнесено стихов, прославляющих его память: все это не иначе как происки недоброжелателей, завидующих славе Германика.

Чтобы пресечь толки и смягчить народное горе, Тиберий издал указ, в котором, подчеркнув, что в скорби, как и во всем остальном, следует соблюдать меру, призвал римлян успокоиться и, несмотря на тяжесть понесенной всеми утраты, которая для него тяжела, как и для всех них, стойко перенести ее. В конце эдикта, напомнив о том, что смертны лишь правители, государство же — вечно, Тиберий попросил соотечественников вернуться к своим повседневным делам.

Родившийся спустя полстолетия после описываемых здесь событий, римский историк Светоний написал слова, которые вполне могли бы быть произнесены над прахом Германика: «Всеми телесными и душевными достоинствами Германик был наделен, как никто другой: редкая красота и храбрость, замечательные способности к наукам и красноречию как на латинском, так и на греческом языках, беспримерная доброта, горячее желание и удивительное умение снискать расположение народа и заслужить его любовь».

Таким остался Германик в памяти своих современников и потомков.

Глава третья. Демон мести

Подавленная, но не сокрушенная обрушившимся на нее горем, Агриппина в смерти своего мужа обвинила наместника Сирии Гнея Пизона и его супругу Планцину. Невзирая на мягкость и великодушие Германика, эти люди не упускали ни одной возможности навредить ему. Гней Пизон, человек неукротимого нрава и неуемного тщеславия, видел в Германике своего личного соперника, считая, что и Тиберий молчаливо разделяет его ненависть к удачливому и любимому римским народом полководцу. В строптивости и гордыне Планцина не уступала своему заносчивому мужу. Ее ненависти к семье Германика способствовала и Ливия, которая из женского соперничества преследовала жену внука. Впрочем, и в окружении Германика находились недоброжелатели, которые всячески стремились разжечь в нем вражду к Пизону. Его недоверие к Пизону и Планцине было настолько велико, что перед кончиной он назвал их своими убийцами и просил о скорейшем отмщении. Друзья, находившиеся в тот час у постели умирающего, поклялись отомстить за него.

Принужденный держать ответ перед судом, Пизон прибыл в Рим в конце апреля. Он ничем не выказывал своего беспокойства. Его возвышавшийся над Форумом дом был украшен цветами; в нем часто собирались гости.

Что касается другой обвиняемой, отравительницы Мартины, то в Рим она так и не приехала. Она умерла в Брундизии, на борту корабля, который доставил ее из Сирии. В ее убранных узлом волосах был обнаружен спрятанный ею яд, но ничто не указывало на то, что она воспользовалась им.

В связи с серьезностью обвинения слушание дела было назначено в сенате. Однако доказать, что Пизон отравил Германика, положив ему в пищу яд, не удавалось. Процесс затягивался. Толпа, собравшаяся перед Курией, где заседал сенат, неистовствовала.

Завершилось это дело неожиданно. Перепуганная Планцина обратилась к заступничеству своей могущественной покровительницы Ливии. Всесильная мать императора обещала ей свою поддержку, но посоветовала отдалиться от мужа. Планцина, до этого уверявшая Пизона, что ни при каких обстоятельствах не покинет его и, если надо, умрет вместе с ним, резко изменила свое отношение к нему. Пизон увидел в этом предвестие своей гибели, но сдаваться не собирался.

Накануне заключительного заседания Пизон, заперевшись в своей комнате, набрасывал защитительную речь и писал друзьям письма. Когда же забрезжил утренний свет, его нашли с пронзенным горлом, неподалеку лежал обагренный кровью меч. Трудно сказать, умер ли он по своей воле или от руки подосланного убийцы. Известно лишь, что у него хранились какие—то важные для Тиберия документы, которые в ту роковую ночь бесследно исчезли.

Как бы то ни было, предсмертное желание Германика — по всей видимости, несправедливое — осуществилось. Германик вполне мог умереть от одного из желудочных заболеваний, столь частых и опасных на Востоке. Ведь и Александр Великий умер в цветущем возрасте в тех же местах и тоже не от ран.

А Пизона погубили интриги и мстительность женщин.

В римской истории, хотя и негласно, наступила эпоха женского владычества. В те годы римский военачальник с сорокалетним стажем военной службы Цецина Север заявил в сенате примерно следующее: «Женщины, жестокие, тщеславные и жадные до власти, по своей природе необузданные и упорные в достижении желаемого, освободившись от домашних и семейных уз, норовят распоряжаться уже не только дома и на форуме, но и в войсках». Отчаяние старого солдата понятно, ведь еще Катон Цензор, недовольный тем, что женщины забирают все больше власти, сказал: «Все мужья повелевают своими женами, мы повелеваем всеми мужьями, нами же — женщины». Правда, у большинства сенаторов речь Цецины Севера не вызвала одобрения и несколько раз прерывалась их выкриками с места.

В сентябре 23 года умер единственный сын императора Тиберия, наследник римского престола Друз. Претендентами на императорский трон стали теперь сыновья Германика. Тут и обнаружились честолюбивые вожделения Агриппины, которой после деятельной и полной опасностей жизни в военных лагерях трудно было свыкнуться с незаметным и спокойным существованием в Риме. К тому же вокруг было немало людей, служивших под знаменами Германика и отлично помнящих, как благодаря решительному вмешательству Агриппины римские легионеры не раз выходили из, казалось бы, безнадежной ситуации. Однажды во время военных действий против германского вождя Арминия, когда положение достигло критической точки, она даже взяла на себя командование когортами. Римский писатель Плиний Старший рассказывает, что Агриппина лично встречала и приветствовала римские легионы, возвращавшиеся после удачной стычки с врагом, воздавая им хвалу и благодарность, словно полководец, проводящий смотр своего войска.

Солдаты привыкли подчиняться этой властной женщине, такой же решительной и неустрашимой, как ее супруг. Следует сказать, что Тиберий никогда не одобрял, что вопреки римским обычаям в военном лагере находится женщина, которая живет интересами командующего и даже участвует в его делах.

Трудно себе представить, как эта сильная духом, энергичная женщина могла бездействовать все то время, что прошло после смерти Германика. Чрезмерное честолюбие Агриппины и нежелание смириться с второстепенной ролью, на которую она была обречена в Риме, должны были в конце концов толкнуть ее на путь, ведущий к неотвратимой гибели.

От Германика Агриппина имела девятерых детей: шесть сыновей и три дочери. Трое из них умерло в младенческом возрасте. Мальчики Нерон, Друз, Гай и девочки Агриппина, Друзилла, Ливилла жили в Риме. Когда после германского триумфа Германик с женой уехали на Восток, они оставили в Риме Агриппину с ее старшими братьями Нероном и Друзом и младшей сестрой Друзиллой, взяв с собой одного лишь Гая. Ливилла родилась позже на острове Родосе.

Дети были оставлены на попечении Антонии, бабки по отцовской линии, которая приютила их в своем обширном жилище на Палатине неподалеку от дворца Тиберйя. Вдова Друза, она вырастила в этом доме трех своих детей и теперь охотно взялась за воспитание внуков. Она продолжала заботиться о них и после смерти Германика. С присущей ей суровостью Антония старалась привить внукам такие качества, как скромность, трудолюбие, благочестие, бережливость— добродетели, от которых сама никогда не отступала.

Если раньше Тиберий почти не замечал сыновей Германика, то после смерти Друза изменил свое отношение к ним. В 21 году он женил старшего сына Германика Нерона, которому едва исполнилось пятнадцать лет, на своей племяннице, дочери покойного Друза. Тиберию казалось, что таким образом он упрочит династическую связь между родами Юлиев и Клавдиев и положит конец семейным распрям. Нерону и его брату Друзу были предоставлены некоторые привилегии, которые открывали перед ними путь к политической и военной карьере до достижения необходимого для этого возраста.

Возвышение семьи Германика мешало осуществлению далеко идущих политических планов префекта претория Элия Сеяна, к тому времени сосредоточившего в своих руках огромную власть. Сеян имел исключительное влияние на Тиберия, который полностью доверял ему. По своему положению командующего преторианской гвардией, то есть начальника личной охраны императора, Сеян подчинялся только Тиберию. Преторианская гвардия была привилегированной частью римского войска и пользовалась значительными льготами: преторианцы служили шестнадцать лет, вместо обычных двадцати, и получали жалованье, почти в два раза превышающее жалованье легионера. Преторианцы дорожили своей службой. Их когорты размещались в черте Рима. Так что, по существу, Сеян был вторым после Тиберия лицом в государстве.

Слывущий «злым гением императора», Сеян сеял раздоры в императорской семье, в своих корыстных интересах умело используя личные качества жены Германика, ее высокомерие, властность и строптивость. Понимая, что он не может нанести удар самой Агриппине из—за ее близости к императорскому дворцу, к тому же она была слишком значительной и заметной персоной в Риме, Сеян использовал любую возможность, чтобы досадить людям из ее окружения. Но когда он ложно обвинил в прелюбодеянии ее двоюродную сестру и близкую подругу вдову Вара Клавдию Пульхру, Агриппина, вскипев от негодования, помчалась во дворец к Тиберию и, потеряв всякое самообладание, выложила в лицо ошеломленному старику все, что она думала о нем и его дворе.

Тиберий попросил ее успокоиться и, дружески взяв за руку, вместо ответа произнес стих из греческой трагедии: «Не тем ли ты оскорблена, что не царица ты?» Но благоразумие, видимо, навсегда покинуло упорную в гневе женщину. И когда спустя некоторое время она занемогла и Тиберий пришел проведать ее, она, ударившись сначала в слезы, взялась упрекать императора и в завершение обратилась к нему с весьма странной просьбой. Она просила, чтобы он дал ей нового мужа.

— Я еще молода, — говорила Агриппина, — и во цвете лет. Муж облегчит мое одиночество, ведь для порядочной женщины единственное утешение — в браке.

Тиберий, захваченный врасплох неожиданной для него просьбой вдовы Германика, молча удалился.

Происки Сеяна в конце концов достигли цели. Воспользовавшись юношеским честолюбием и злопамятностью Друза, он восстановил его против старшего брата и уже не скрываясь строил козни Агриппине и Нерону, окружив их своими шпионами.

Коварство временщика не имело границ. Однажды он подослал к Агриппине мнимых доброжелателей, которые ей доверительно сообщили, что Тиберий замышляет отравить ее и что для этой цели уже изготовлен яд. Поэтому ей следует остерегаться и прежде всего воздержаться от пищи в императорском дворце. И вот Агриппина, когда ее в очередной раз пригласили к императорскому столу, возлежа рядом с Тиберием, не притронулась ни к одному блюду. Желая ее испытать, Тиберий протянул ей яблоко, которое она немедленно передала стоявшему рядом рабу. Нахмурившись, император повернулся к матери и после короткого молчания сказал:

— Ты не должна удивляться, если по отношению к той, которая подозревает меня в намерении ее отравить, будут приняты суровые меры.

Еще долго можно было бы рассказывать о соперничестве Сеяна и Агриппины, этих двух рвущихся к власти честолюбцев. Конец обоих был ужасен. Их падение повлекло за собой гибель близких им людей.

В начале 27 года император Тиберий оставил столицу и уехал на остров Капри, где прожил десять лет, лишь изредка наезжая в Рим. По его распоряжению на Капри было сооружено двенадцать великолепных вилл, названных именами богов. Самая роскошная из них, с нависающей над морем террасой, носила имя Юпитера. Здесь в ясные ночи император наблюдал звездное небо.

Через два года после отъезда Тиберия Сеян, обвинив Агриппину и Нерона в заговоре против императора, добился их осуждения. Объявленные врагами государства, они были сосланы: мать — на остров Пандатерию, сын — на остров Понтию. В 31 году, не выдержав испытаний, Нерон наложил на себя руки. Через два года умер от голода его брат Друз. Заточенный в подземелье Палатинского дворца, он в течение девяти дней не получал пищи и скончался в страшных мучениях, поедая набивку своего тюфяка.

В том же году, 18 октября, в ссылке угасла Агриппина. Одни говорили, что ее кончина была вызвана насильственным лишением пищи, другие — что она добровольно уморила себя голодом, когда узнала о жестокой участи Друза. Скорее всего, она сама распорядилась своей жизнью. «Агриппина, — пишет Тацит, — никогда не мирившаяся со скорбным уделом, жадно рвавшаяся к власти и поглощенная мужскими заботами, была свободна от женских слабостей».

Не избежал возмездия и Сеян. В октябре 31 года он был казнен. Вместе с ним погибла вся его семья, включая малолетних детей. Им была уготована мученическая смерть. Рассказывают, что девочка, когда ее с братом волокли в темницу, все время спрашивала:

— Куда меня тащат? Что я сделала? Я больше не буду… Лучше постегайте меня розгами и отпустите к маме, — умоляла она своих мучителей.

Поскольку удавить девственницу было делом неслыханным, то палач, перед тем как накинуть на нее петлю, предварительно надругался над ней.

О кознях Сеяна Тиберию сообщила Антония, мстящая временщику за своих внуков. Она единственная из всех римлян имела смелость раскрыть императору глаза на происки его любимца. Ее доверенному человеку, вольноотпущеннику Палланту, удалось преодолеть все заслоны из доносчиков и шпионов, которыми Сеян окружил на Капри Тиберия, проникнуть к императору и вручить ему разоблачительное послание Антонии.

Агриппина умерла ровно через два года день в день после казни Сеяна. Вслед за ее смертью последовала кончина ненавистной ей Планцины, избегшей в свое время наказания в связи с обвинением в отравлении Германика. Она собственноручно умертвила себя.

Сколько сил и страстей вложили все эти люди в достижение своих целей! И как плачевен их конец! Обдумывая события этого времени, Тацит заключает:

«Чем больше я размышляю о недавнем или давно минувшем, тем больше раскрывается передо мной, всегда и во всем, суетность дел человеческих». Безотрадной меланхолией веет от этих слов.

Глава четвертая. Свадьба на Капри

Названная именем матери, старшая дочь Германика родилась 6 ноября 15 года в Германии, в военном лагере римских легионеров, размещенных в низовьях Рейна. Здесь прошло ее младенчество. Каждое утро она пробуждалась под пение военных горнов и, вслушиваясь в многоголосный шум армейского лагеря, научилась различать хриплые голоса центурионов, отдающих команды. Звон мечей, стук топоров и топот марширующих на плацу солдат стали для нее привычнее звуков кифары.

Мать почти не занималась дочерью. Она старалась быть всегда рядом с мужем, входила во все его заботы, энергично вмешивалась в лагерную жизнь, разумеется, когда Германик отсутствовал и этого требовала ситуация.

Как мы уже знаем, в трехлетнем возрасте Агриппина оказалась в доме своей бабки Антонии, матери Германика. Здесь она получила суровое воспитание в духе староримских обычаев. Однако, несмотря на старания добродетельной Антонии, стыдливость и целомудрие — эти два украшения женщины — не привились ее внучкам. Строгие методы воспитания, сведение к минимуму поблажек и ласк не смогли противостоять общей атмосфере нравственной распущенности и испорченности, царившей в Риме. И толстые стены дома на Палатине не уберегли детей Германика от худших из пороков времени: половой разнузданности, наглости, кичливости.

Бабка ревностно поддерживала во внуках память об их выдающемся отце. О военных подвигах Германика постоянно напоминала триумфальная арка, воздвигнутая в его честь в Риме. На ней были выбиты слова «Знамена возвращены. Германцы повержены», повторенные на монете, отчеканенной по случаю этого незабываемого события.

Дети были знакомы с книгами отца, из которых они узнавали множество интересных вещей о звездах, атмосферных явлениях, временах года. Талантливо и поэтично изложил Германик некоторые греческие и римские мифы и рассказал о трех веках человечества: золотом, серебряном и медном. Видимо, от отца унаследовала Агриппина свои литературные способности, проявившиеся впоследствии в ее «Мемуарах».

С жадностью и восхищением слушали внуки рассказы бабки о ее легендарном отце Марке Антонии, сражавшемся под знаменами самого Юлия Цезаря. Правда, о его безумной страсти к египетской царице Клеопатре, ради которой он оставил свою законную жену Октавию, Антония предпочитала умалчивать, не охотно вспоминала о своей матери. На всем протяжении связи Антония с Клеопатрой добрая и самоотверженная Октавия терпеливо хранила верность мужу, а после его самоубийства и смерти египетской царицы взяла к себе их детей и воспитала вместе с двумя своими дочерями.

В доме Антонии Агриппина провела десять лет. Когда ей пошел четырнадцатый год, она навсегда покинула этот гостеприимный кров, чтобы перейти в дом мужа — Гнея Домиция Агенобарба.

Супруга для внучки выбрал лично Тиберий. Он принадлежал к старинному аристократическому роду Домициев, давшему Риму восемь консулов и двух цензоров. Домиции породнились с семейством Августа через его сестру Октавию. Старшая дочь Октавии и Марка Антония была замужем за Люцием Домицием Агенобарбом. Таким образом, муж Агриппины приходился ей двоюродным дядей.

Брак был заключен на Капри, куда Тиберий вызвал внучку и ее будущего супруга.

Перед отъездом из Рима юная Агриппина принесла в жертву Ларам, богам — покровителям дома и семьи, свои детские игрушки, куклы и девичье платье. Так поступали в канун свадьбы все молодые римлянки.

На Капри в назначенный для бракосочетания день Агриппину облекли в длинную тунику прямого покроя, стянутую белым шерстяным поясом, завязанную двойным «геркулесовым узлом», сверху накинули оранжево — желтое покрывало — паллу, окутавшее всю ее фигуру. Такого же яркого цвета, как палла, были сандалии. На шею надели блестящее металлическое ожерелье. Специальные рабыни долго возились с ее прической. Разделив волосы на шесть прядей и в плетя в них узкие шерстяные ленты, они уложили их особым образом вокруг головы. Волосы и верхнюю часть лица прикрыли короткой огненно — красной фатой, поверх которой возложили венок из вечнозеленого мирта и белых цветов апельсинового дерева — символа девичьей чистоты.

В приемном зале императорского дворца был совершен обряд жертвоприношения. После принесения в жертву богам свиньи настал черед гаданий. Полагалось узнать, благосклонно ли относятся боги к заключаемому браку. Лишь после того, как были получены знаки расположения богов, десять свидетелей подписали брачный контракт. Жених и невеста в присутствии собравшихся подтвердили свое согласие вступить в брак, и Агриппина произнесла ритуальную формулу: «Где ты Гай, там и я — Гайя», подтверждая этими словами, что отныне она и ее супруг неразделимы и что она обязуется хранить ему верность.

Девочка, еще ребенок, едва расставшись с куклами, Агриппина стала женой человека, который был намного старше ее. Верила ли она в то, что приобретает в его лице друга, защитника, наставника? О чем она думала в те минуты? Трудно сказать. Только вряд ли это были мысли о любви.

Наконец, после небольшого пиршества, устроенного Тиберием, молодых провожают на виллу, предоставленную им императором.

Уже вечереет. На маленький, словно занесенный в море лепесток яблони, остров спускаются ранние сумерки. В полумраке очертания скал нежны и нечетки. В быстро темнеющем море загораются первые, еще бледные звезды. Среди них выделяется вечерняя звезда Веспер.

Порыв ветра доносит с берега горьковатый запах костра. Внизу под отвесными скалами готовят свои лодки к ночному лову рыбаки. Их голоса глухи и неразборчивы. Рыбаки гремят цепями, стучат длинными веслами. Слышно, как о днища лодок плещет вода.

В теплом воздухе, напоенном запахами лета, мелькают летучие мыши. Их полет бесшумен и стремителен. Робко, еще неуверенно пробуют свои голоса ночные птицы. Но уже повсюду, на деревьях, в кустах, камнях и траве слажено и сладострастии стрекочут цикады.

Как только в дверях, украшенных венками из красных и белых цветов душистой вербены и пряного майорана, показываются молодые, тотчас вспыхивают факелы и музыканты подносят к губам флейты.

Невесту ведут два мальчика, держа ее за руки. Третий, размахивая свадебным — из плотно сплетенных прутьев терновника — факелом, идет впереди. За ним выступают три девушки. Две из них несут прялку, третья — веретено — символы женской добродетели и домашнего труда.

Хор, состоящий из девушек и юношей, затягивает свадебную песню, славя бога брака Гименея:

Ты, холмов Геликонских страж, сын богини Урании, к мужу деву ведущий бог, славься, бог Гименей, Гимен! О Гимен, Гименей!

Вот, идешь! Вот, идешь ты! Прекрасна, как нежный мирт, весь цветами усыпанный, напоенный лесною росою. Полно плакать! Ведь красивее девушки не видал еще день. Ты цветешь как гиацинт в саду богача за крепкой оградой. Как гибкая лоза — ствол дерева, так ты своими нежными объятиями обвей счастливого избранника, — обращаясь к невесте, поют девушки.

Им вторят юноши:

— Кто сравнится красотой с молодой невестой? Как цветок она расцвела, словно белая лилия, словно мак огнецветный. Счастья вам, новобрачные! Долгие лета! Пользуйтесь даром юности, не теряйте дни молодые!

— О Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену! — сливаются голоса всего хора.

Слова песни разносятся по каменистому острову и замирают далеко в море.

Вышедшие на лов рыбаки с любопытством прислушиваются к музыке и пению, доносящимся с острова, и всматриваются в мелькающие на нем огни.

И только звезды, безучастные как и тысячу лет назад, равнодушно изливают свой холодный свет на затерянный в море островок.

Глава пятая. Перстень Тиберия

Мудрый Сократ когда—то сказал: «Если бы удалось заглянуть в душу тиранов, то нам предстало бы зрелище ран и язв, ибо как бичи разрывают тела, так жестокость, любострастие и злобные помыслы — душу».

Тиберий не раз признавался, что затворничество на Капри не оградило его от душевных терзаний и мук. Однажды в порыве труднообъяснимого откровения, он написал в сенат письмо, документ удивительной искренности, в котором казнил самого себя за совершенные им злодеяния. «Пусть боги и богини, — писал Тиберий, — нашлют на меня еще более тягостные страдания, нежели те, которые я всякий день ощущаю и которые влекут меня к гибели».

Разве это не мучительная исповедь человека, ставшего заложником собственных страстей? Призванный посвятить свою жизнь благосостоянию государства, Тиберий оказался раздавленным тяжестью свалившейся на него власти. А ведь многим сенаторам была еще памятна речь, с которой он однажды обратился к ним:

— Я не раз говорил и повторяю, отцы — сенаторы, что добрый и благородный правитель, обязанный вам столь обширной и полной властью, должен быть всегда слугой сенату, порою — всему народу, а подчас — отдельным гражданам.

Благие намерения! Мы их часто слышим из уст сильных мира сего, но редко видим осуществленными на деле. Как тут не вспомнить слова Тацита: «Отнюдь не то — зло и благо, что признается таковыми толпой; многие, одолеваемые, как мы себе представляем, невзгодами, счастливы, тогда как иные, хотя и живут в богатстве и изобилии, влачат жалкую участь, а вторые неразумно пользуются своей удачливой судьбой».

Однако вернемся к нашему повествованию. Покончив с Сеяном, Тиберий всецело доверился Макрону, негодяю еще большему, чем его предшественник. Поставив его во главе преторианской гвардии, он по сути дела передал ему бразды правления в Риме, поскольку сам наведывался в столицу крайне редко.

После смерти Сеяна Тиберий неожиданно приблизил к себе сына Германика, девятнадцатилетнего Гая, по прозвищу «Калигула», что значит «сапожок». Так же как Агриппина, он родился в римском военном лагере на берегу Рейна и так же, как она, провел свои младенческие годы в солдатской среде. О рождении сына у Германика было сообщено в «Ежедневных ведомостях римского народа», газете, содержавшей, в частности, сведения о событиях в семье императора. Мальчик рос среди солдат и носил одежду и обувь простых воинов, за что получил от них ласковое прозвище «Калигула». Впоследствии в Риме ходил о нем стишок: «В лагере был он рожден, при отцовском оружии вырос».

За то время, что Калигула находился возле деда, на Капри, он глубоко постиг науку лицемерия и притворства. Но проницательный старик ничуть не заблуждался в отношении личных качеств своего внука. Однажды, когда тот в его присутствии высмеивал Суллу, он пророчески изрек:

— Не спеши с выводами, мой мальчик. Настанет время, и ты будешь обладать всеми пороками порицаемого тобой Суллы и, боюсь, ни одной из его добродетелей.

Входивший в силу Макрон решил сделать ставку на Калигулу. В нем он видел реального преемника престарелого Тиберия. Часто бывая на Капри, он во всем угождал молодому человеку, в своих низменных целях пробуждая в нем дурные инстинкты. Проведав о его непомерном сластолюбии, Макрон уговорил свою жену Эннию «изобразить влюбленность и прельстить темпераментного Калигулу. Эннии удалось не только соблазнить испорченного юнца, но и добиться от него — как того требовал Макрон — обещания жениться на ней. Макрон рассчитывал, что через Эннию он сможет легко влиять на Калигулу, а со временем и вовсе приберет его к своим рукам. Не учел он одного: двадцатипятилетний шалопай, уже давно выросший из мундирчика маленького легионера, был способен сам перехитрить кого угодно и, не задумываясь, давать любые обязательства, лишь бы заполучить императорскую власть.

Пользуясь своим исключительным положением в Риме, Макрон, чтобы избавиться от некоторых неугодных ему сенаторов, затеял скандал, в центре которого была некая Альбуцилла, известная своими бесчисленными связями. Ей было предъявлено стандартное в то время обвинение в неуважении к императору. Вместе с ней к суду были привлечены ее любовники, люди, принадлежащие к знатным римским родам и имеющие большое влияние в государстве. Среди них оказался и Гней Домиций Агенобарб, муж Агриппины. Девять лет назад Тиберий выказал свое расположение к нему, выдав за него замуж свою внучку. Породнившийся с императорской семьей Клавдиев, Гней Домиций Агенобарб в глазах Макрона был личностью опасной.

Несмотря на родственные связи с императором, уклониться от суда Домицию не удалось. Были схвачены и допрошены его рабы. Под пытками Макрон вырвал у них признания, изобличающие их хозяина. Чувствуя, что земля уходит из—под его лог, Домиций всячески пытался тянуть время, сказав, что ему нужен некоторый срок, чтобы подготовить речь в свою защиту. Именно в этом оказалось его спасение, потому что 16 марта 37 года после двадцати трех лет правления на семьдесят восьмом году жизни император Тиберий умер.

Дыхание старого императора пресеклось в Кампании на его вилле на Мизенском мысу, неподалеку от портового города Неаполя.

Смерти Тиберия предшествовали следующие события.

С первыми днями весны Тиберия страстно потянуло в Рим. Он словно чувствовал, что это была последняя для него возможность побывать в столице заброшенной им империи. Переправившись из Капри в Кампанию, он направился прямо к берегам Тибра. Уже завидев было стены города, он внезапно, не приближаясь к ним, повернул назад. Говорят, его устрашило какое—то недоброе знамение, и потому он поспешил вернуться на Капри.

В Астуре император почувствовал себя плохо и, после остановки в Цирцее, не медля отбыл в Мизен, чтобы там сесть на корабль. Но из—за непогоды и поднявшегося на море волнения ему не удалось в тот же день переправиться на остров.

Жизненные силы уже покидали его. Однако он тщательно и, похоже, небезуспешно скрывал ото всех свое нездоровье. Но все же не смог обмануть своего давнего друга, врача Харикла, который, видимо, уже заподозрил неладное. Под каким—то предлогом раньше времени уходя с пира, он, прощаясь с Тиберием, как обычно, взял для поцелуя его руку и незаметно, как ему казалось, пощупал пульс. Это движение не ускользнуло от взора подозрительного императора. Он попросил друга вернуться и не покидать пиршества, которое намеренно затянул до позднего часа.

Утром все, в том числе Макрон и Калигула, сопровождавшие Тиберия в этой поездке, были извещены о том, что императору осталось жить не более двух дней. Впрочем, он и сам чувствовал свой близкий конец.

Родившийся в год смерти Тиберия иудейский историограф Иосиф Флавий пишет, что император попросил у богов знака для разрешения мучившего его вопроса о престолонаследнике. Самому Тиберию хотелось бы оставить трон не внучатому племяннику Калигуле, а своему единокровному внуку Тиберию Гемеллу, которому исполнилось шестнадцать лет. Но у Калигулы было больше шансов оказаться на императорском престоле — он был старше Тиберия Гемелла, его, как сына Германика, горячо любили римские легионеры, наконец, его поддерживал всемогущий префект претория Макрон.

Приняв решение, Тиберий приказал, чтобы утром следующего дня оба претендента предстали перед ним — он сообщит им свою последнюю волю. Про себя он решил, что власть достанется тому, кто первым войдет в его комнату.

С первыми лучами солнца Калигула был уже у дверей Тиберия, тогда как его незадачливый соперник все еще мешкал с завтраком. Императору ничего не оставалось, как поручить империю и Тиберия Гемелла заботам прыткого Калигулы. В этот последний час, пишет иудейский историк, Тиберий со своим представлением, что бог всегда бодрствует и вмешивается в человеческие дела, впервые осознал, что его собственная личность, его воля и авторитет — ничто в сравнении с беспредельным божественным могуществом, ведь бог, по существу, лишил его права выбрать себе наследника.

Сознание своего бессилия повергло Тиберия в глубочайшую депрессию: он знал, что его внук потерял не только империю, но и жизнь. Император погрузился в коматозное состояние, так что окружающие сочли его мертвым.

Увидев Тиберия бездыханным, все тотчас кинулись поздравлять Калигулу, который с юношеской нетерпеливостью поспешил завладеть символом императорской власти, перстнем с печатью, которой Тиберий закреплял государственные указы.

Сорвав перстень с пальца императора, Калигула отбросил свое притворное смирение. Он необычайно оживился.

— Наконец я император! Император Гай! — восторженно восклицал он, вслушиваясь в еще непривычное для него сочетание слов.

Он смеялся, радостно хлопал в ладоши, вертелся и подскакивал, как малый ребенок. И вдруг:

— Мне холодно. Укройте меня.

И снова:

— Мне холодно. Я хочу есть.

Слабый, как шелест, стон, доносился с постели императора. Тиберий, только что бывший недвижимым и безгласным, постепенно приходил в себя, сначала к нему вернулся голос, потом зрение.

— Перстень. Где мой перстень? Верните мой перстень, — хрипел старик.

Поверженные в ужас, все разбежались.

Вид Калигулы был ужасен. В перекошенном судорогой лице — ни кровинки. Помертвевшие от страха губы все еще улыбались, но это была уже не улыбка, а гримаса до смерти перепуганного человека, разом утратившего дар речи и способность соображать.

Растерявшийся на какую—то секунду Макрон мгновенно овладел собой. Молниеносно выхватил из рук потрясенного — Калигулы перстень и вложил Тиберию в ладонь. Старик успокоился и сжал холодные пальцы.

Макрон позвал разбежавшихся слуг и велел им набросить на старика одеяла и ворох шерстяной одежды. Затем, удалив всех из спальни, подтолкнул оцепеневшего Калигулу к ложу умирающего и вместе с ним навалился на едва дышащего Тиберия. Немного усилий… и под грудой тяжелых одежд император испустил дух.

Глава шестая. Меднобородые

Смерть Тиберия спасла мужа Агриппины. Ему грозило самое суровое наказание. Один из обвиняемых по делу Альбуциллы уже покончил с собой: не дожидаясь суда, он вскрыл себе вены.

Что касается Гнея Домиция Агенобарба, то Макрону не стоило особого труда найти против него обвинение. Гней был действительно личностью отвратительной, наделенной одними лишь пороками и абсолютно лишенной добродетелей. Он вступил в кровосмесительную связь со своей сестрой Лепидой, которая потом вышла замуж за Валерия Мессалу Барбата и родила ему дочь Мессалину, чье имя связано с самыми скандальными страницами римской истории.

Воры, насильники и взяточники в роду Домициев были не редкостью. От своего деда, который, как все Агенобарбы, имел рыжеватую бороду (отсюда и прозвище — Агенобарб означает «меднобородый»), Гней, по словам оратора Лициния Красса, унаследовал медную бороду, язык из железа и сердце из свинца. Однажды в припадке гнева он убил своего вольноотпущенника только за то, что тот отказался подчиниться его прихоти и пить с ним, сколько ему велели. В другой раз во время вспыхнувшей ссоры он посреди Форума выбил глаз римскому всаднику. Похоже, на этого негодяя не было никакой управы. Проезжая как—то по Аппиевой дороге и увидев на ней маленького мальчика, он нарочно подхлестнул лошадей и с разгону задавил ребенка.

Кроме патологической жестокости, Гней Домиций отличался наглым мошенничеством: он не платил посредникам за вещи, приобретенные на аукционах; будучи претором, бесцеремонно присваивал награды, завоеванные победителями на скачках.

Таков был муж Агриппины, дочери великого Германика.

Обвиненный в оскорблении величества и заключенный под стражу, Гней Домиций после смерти Тиберия неожиданно оказался на свободе. Не чувствуя от радости земли под ногами, он помчался в дом супруги, и оба, пребывая в эйфории от того, что смерть лишь коснулась его своим крылом, отпраздновали счастливое событие, проведя ночь вместе, чего они не делали уже многие годы, — в супружеской постели.

Вскоре Гней оставил Рим и скрылся в Пиргах, в своем поместье на берегу Тирренского моря. Агриппина же ровно через девять месяцев после смерти Тиберия, 15 декабря 37 года родила своего первого и единственного сына, будущего императора Нерона. Произошло это в Анции, куда в ожидании родов уехала Агриппина. Здесь, в маленьком приморском городке, чуть южнее Остии, издавна находились виллы богатых римских патрициев.

Роды были тяжелые. Плод шел ножками вперед. В таких случаях всегда была угроза для жизни роженицы. Благодаря юному возрасту Агриппины — ей было всего лишь двадцать три года — все завершилось благополучно, и перед глазами испуганных повитух появилось крохотное существо, сплошь покрытое рыжеватым пушком и с такого же цвета волосами на круглой головке. Малыш был точной копией своего отца, вылитым Агенобарбом.

Сходство отца с сыном было столь поразительным, что дошедший до нас мраморный бюст Гнея Домиция долгое время считался изображением Нерона.

Гней не присутствовал при рождении сына. Избежав смертельный опасности, он теперь дрожал при малейшем шорохе, к тому же он уже тогда начал страдать от водянки, через три года унесшей его в могилу. Когда ему сообщили о том, что у него родился сын, то в ответ на поздравления он воскликнул:

— От меня и Агриппины не может родиться ничто, кроме мерзости и всеобщей пагубы.

Не приехал он и в самый торжественный для семьи день очищения, когда отец новорожденного официально признавал его своим законным ребенком. По римскому обычаю, уходящему своими корнями в седую древность, на девятый день после рождения мать клала ребенка на землю у ног отца, который брал младенца на руки в знак его признания. Лишь после свершения этого обряда новорожденный становился полноправным членом семьи и получал свое имя.

В отношении сына Агриппины эта старинная церемония была не более чем формальностью. Поскольку отец мальчика отсутствовал, выполнить этот ритуал пришлось брату матери Калигуле, который и поднял младенца с земли. Как того требовал обычай, Агриппина спросила, какое имя дать ребенку. Калигула обвел глазами присутствующих и, увидев своего дядю Клавдия, ответил с издевательским смехом:

— Назовем его Клавдием.

Разумеется, это была всего лишь шутка — неуместная и злая. Ни Агриппина, ни ее ребенок не заслуживали такой жестокой насмешки, как, впрочем и сам Клавдий, против которого она была направлена. В императорской семье он считался законченным кретином, с ним обращались как с дурачком, всячески унижая и делая всеобщим посмешищем. Кто знает, может быть, как раз благодаря этой славе семейного шута Клавдий не только сохранил себе жизнь, но со временем стал римским императором?

Нам не известно, как была воспринята Агриппиной шутка не к месту развеселившегося брата. Ей, конечно, хотелось, чтобы в этот праздничный день звучали не насмешки, а стихи, вроде тех, что сложил для своего друга поэт Тибулл:

Своего же первенца она нарекла Луцием — Луцием Домицием Агенобарбом.

Глава седьмая. Маньяк у власти

День, в который сын Агриппины получил имя, стал последним спокойным днем не только для императорской семьи Юлиев — Клавдиев, но и для всего Рима. Менее года управлял Калигула империей как здравомыслящий и справедливый властитель. Внезапно его поведение резко изменилось, и всеми одобряемый император превратился в самого сумасбродного и кровавого деспота, какого только знает римская история.

Эта неожиданная перемена в поведении императора поставила в тупик как древних, так и современных историков. Калигула и прежде проявлял свою истинную натуру — лицемерную, коварную, жестокую, и неудивительно, что императорская власть быстро вскружила ему голову. Однако такое объяснение не могло удовлетворить древних: уж очень чудовищными и неслыханными были его извращенность и кровожадность. Пытаясь понять случившееся, античные историки придают огромное значение болезни, из—за которой в конце 37 года Калигула долгое время находился между жизнью и смертью. Должно быть, он чувствовал, что его конец может наступить каждую минуту, и поэтому оставил завещание, в котором своей наследницей назначил Друзиллу, самую любимую — во всех смыслах — из сестер.

В дни болезни императора весь Рим трепетал, страшась самого худшего. Даже ночью многие горожане не покидали Палатина, вознося перед дворцом Калигулы молитвы к богам и давая письменные обещания на его спасение. Нашлись и такие, кто предлагал отдать собственную жизнь ради выздоровления императора. К несчастью, они были услышаны. Калигула выжил. Но заболевание не прошло для него бесследно. По всей видимости, речь должна идти об острой форме менингита с серьезными мозговыми последствиями. С тех пор его не оставляли маниакальная подозрительность и навязчивая идея преследования.

Нередко его охватывал такой всепоглощающий страх, что он совершенно терял голову; панически боялся грома и молнии и при сильной грозе забивался под кровать. А мания величия развилась в нем до такой степени, что, приказав как—то собрать в Греции наиболее ценные и прославленные статуи богов, он распорядился срубить им головы и заменить своими, высеченными из мрамора. Императорский дворец на Палатине он велел соединить мостом с Капитолием, где находилась древнейшая римская святыня, храм Юпитера Капитолийского, и часто в полнолуние прогуливался по мосту, беседуя с богом, иногда что—то шепча ему, но нередко, приходя в ярость, грозил кулаком и слал проклятия.

Первой жертвой его подозрительности пал Тиберий Гемелл. То, чего опасался покойный император Тиберий, произошло. Случилось так, что юноша начал принимать лекарство от кашля, запах которого вызвал у Калигулы подозрение в том, что его троюродный брат, не доверяя ему, принимает противоядия.

— Как?.. Противоядие — против Цезаря? — вскричал Калигула и отдал приказ военному трибуну зверски умертвить юношу.

Это убийство положило начало кровавой бойне, устроенной Калигулой в императорском дворце. Следующей жертвой стала его бабка Антония, которая не раз спасала ему жизнь и в доме которой он провел свои отроческие годы. Семидесятичетырехлетняя старуха не угодила ему тем, что постоянно надоедала своими упреками. Затем наступил черед Макрона, вина которого заключалась в том, что он пытался увещевать распоясавшегося тирана и призвать его к сдержанности. Не пощадил Калигула и его жену Эннию, отдав распоряжение убить ее.

За короткий срок были истреблены многие высокопоставленные римляне под тем предлогом, что во время болезни императора они желали его смерти. Но и тех, кто поклялся отдать за него жизнь, он обязал выполнить обещание. В тайных бумагах Калигулы хранились две тетрадки, под заглавием «Меч» и «Кинжал», — в них содержались имена людей, которых он наметил уничтожить.

Представители высших сословий, сенаторы и всадники, ссылались в рудники и на дорожные работы, бросались на растерзание диким зверям. Наслаждаясь мучениями своих жертв, Калигула заставлял отцов присутствовать при казни сыновей. Наивысшее удовольствие он получал, принуждая несчастных шутить и веселиться на глазах умирающих детей. Когда один из них, уже не в силах выдержать зрелища терзаний своего сына, попросил у тирана позволения закрыть глаза, тот, издеваясь, изрек:

— Разумеется, можно — и навеки.

Бедняге тут же отрубили голову. Свирепость не покидала его и во время попоек. По приказу принцепса на глазах у пирующих велись допросы и пытки заключенных, здесь же находился палач для немедленного приведения в исполнение смертных приговоров. Однажды, когда какой—то раб стащил что—то во время пирушки, Калигула велел отрубить ему руки, повесить их ему спереди на шею и провести перед всеми гостями.

Как—то раз во время ужина он внезапно расхохотался и на вопрос возлежавших рядом с ним консулов, что его так развеселило, ответил:

— Только то, что стоит мне кивнуть, и вам обоим перережут глотки.

«О если бы у римского народа была только одна шея!» — не раз восклицал этот безумный человек, сокрушаясь, что не может расправиться со всеми сразу и одним ударом всем снести головы.

Но с наибольшей остротой психическое расстройство и жажда насилия проявились у Калигулы в его сексуальных связях. Извращенец и сластолюбец, он уже подростком отличался неуемной похотливостью. Еще в доме бабки он лишил девственности своих сестер Друзиллу и Юлию. Часто, ускользнув от надзора Антонии и, чтобы не быть узнанным, надев парик и длинный плащ, он проводил ночь в самых сомнительных притонах.

Особую страсть он испытывал к мужчинам. Валерий Катулл, юноша из консульской семьи, хвалился по всему Риму тем, что от забав с императором у него болит поясница. А свое увлечение мимическим актером Мнестером не скрывал и сам Калигула. Когда Мнестер выступал во дворце или в театре, Калигула иной раз так воспламенялся, что, уже не стесняясь, бросался к танцовщику и страстно целовал его.

Среди любовников императора выделялся красотой и древностью рода Марк Эмилий Лепид. С ним и Мнестером Калигула практиковал совместные совокупления и для обоих был готов на любые уступки. Лепиду он даже отдал в жены свою любимую сестру Друзиллу, вскоре оказавшись третьим в их супружеской постели.

Женщин он обожал — сладострастных, в любви — непредсказуемых, в разврате — безудержных, причем предпочтение отдавал замужним. «Ни одной именитой женщины, — читаем у Светония, — он не оставлял в покое. Обычно он приглашал их с мужьями к обеду, и когда они проходили мимо его ложа, осматривал их пристально и не спеша, как работорговец, а если иная от стыда опускала глаза, он приподнимал ей лицо своею рукою. Потом он при первом желании выходил из обеденной — комнаты и вызывал к себе ту, которая больше всего ему понравилась; а вернувшись, еще со следами наслаждений на лице, громко хвалил или бранил ее, перечисляя в подробностях, что хорошего и плохого нашел он в ее теле и какова она была в постели».

Вот типичная для того времени сцена. Гай Пизон празднует свою свадьбу с Ливией Орестиллой. Внезапно появляется Калигула. Ему отводят место напротив новобрачных. В самый разгар пиршества и всеобщего веселья, как гром среди ясного неба, разносится крик:

— Прочь лапы от моей жены!

Тут же воцаряется мертвая тишина. Гости смотрят друг на друга с недоумением и испугом. Больше всех озадачен счастливый жених. Но похоже, все ослышались, и застолье продолжается.

— Тебе говорю… Прочь лапы от моей жены!

Сомнений нет. Визгливый голос принадлежит императору. Он злобно уставился на Пизона. Затем, словно взбесившись, вскакивает с ложа, кидается к невесте и, схватив за руку, увлекает за собой.

На следующий день Калигула объявляет эдиктом, что нашел себе жену. А еще через несколько дней отпускает ее, запретив вступать с кем бы то ни было в интимные отношения.

После нескольких подобных браков он остановил выбор на своей давней любовнице Цезонии, которая не отличалась ни красотой, ни молодостью, — была на десять лет старше его и от прежнего мужа уже имела дочерей. Но в любовных делах ей не было равной. Часто во время пирушек с друзьями Калигула заставлял ее раздеваться, и она, абсолютно лишенная стыдливости, охотно оставалась голой.

В своей сексуальной маниакальности Калигула, как уже отмечалось, не пощадил даже сестер и со всеми тремя находился в преступной связи. Но Друзиллу любил больше, чем других. Когда поздней осенью 38 года она умерла, он погрузился в траур и отрастил волосы и бороду. Похоже, эта смерть так его потрясла, что он окончательно лишился рассудка.

Даже внешность этого человека, как ее рисуют Сенека и Светоний, отвратительна. «Росту он был высокого, цветом лица очень бледен, тело грузное, шея и ноги очень худые, глаза и виски впалые, лоб широкий и хмурый, волосы на голове — редкие, с плешью на темени, а по телу — густые. Поэтому считалось смертным преступлением посмотреть на него сверху, когда он проходил мимо, или произнести ненароком слово «коза». Лицо свое, уже от природы дурное и отталкивающее, он старался сделать еще свирепее, перед зеркалом наводя на него пугающее и устрашающее выражение».

Глава восьмая. Последняя «шутка» Калигулы

Январь 41 года… С утра небо заволокло низкими тучами. Не переставая моросит дождь. Он такой мелкий и частый, что, кажется, весь мир растворился в нем. Дождь над Кампанией. Дождь над Луканией. Дождь над Тирренским морем и островами, как черные утесы возвышающимися над водой. Тоскливо и одиноко в такое время и людям, и птицам, и зверям. Хорошо, если есть теплый дом, сухое гнездо, укромная нора. Отрадно в ненастье оказаться под гостеприимной кровлей и коротать вечер у жарко натопленного очага, под шум дождя уносясь мыслью туда, где бушует непогода.

Над морем быстро темнеет. В сгущающихся сумерках и дожде исчезает маленький островок Пандатерия. Даже его камни источают уныние, так здесь пустынно и безлюдно.

Вот уже два года, как на острове томятся, заточенные на нем, дочери Германика. В это гиблое место, где когда—то обрела смерть их мать, Агриппину и Юлию Ливиллу сослал Калигула.

Сестры, уставшие он постоянных унижений и безумных прихотей брата, вступили в тайное соглашение против него, посвятив в свои планы Марка Эмилия Лепида, объятий которого не миновала и Агриппина. Впрочем, с помощью этого римского красавца и любовника Калигулы, которого последний после смерти Друзиллы неосторожно объявил своим наследником, она надеялась сделаться римской императрицей. Лепид был также не прочь вступить в брак с дочерью Германика, с полным основанием полагая, что римский сенат не будет возражать против такого союза.

Агриппина уже давно перестала считаться со своим мужем Домицием, медленно умиравшим в Пиргах, чувствовала себя совершенно свободной и сама распоряжалась своей судьбой. Она находилась в цветущем возрасте — ей было всего лишь двадцать пять лет. Недавнее материнство смягчило линии ее тела, напоив его нежной женственностью. Так что Лепиду было от чего потерять голову и решиться на убийство императора.

Калигула, предупрежденный доносом о готовящемся на него покушении, сумел перехитрить заговорщиков. Он поспешил отправиться в Галлию, чтобы завершить начатые там военные операции. При этом пожелал, чтобы, кроме актеров, фокусников, акробатов, шутов, гладиаторов, возниц, поваров и палачей, словом, всего того сброда, который уже давно вертелся возле императорского дворца, его сопровождали все его любовницы и любовники, в том числе Лепид и обе сестры. Как только этот живописный караван прибыл в Лугдун, Калигула расправился с заговорщиками. Лепид был обезглавлен. Сестры приговорены к ссылке.

Так Агриппина и Юлия оказались на острове Пандатерии, обреченные на медленное угасание, ведь нелепо было надеяться на скорую смерть брата, которому в то время было двадцать семь лет.

В ссылке сестры часто вспоминали о последних днях жизни их матери Агриппины на этом проклятом людьми острове. Условия ее жизни были невыносимы. Принужденная терпеть унижения от охранявших ее солдат, она однажды не снесла их издевательств и стала роптать, за что центурион побоями вышиб ей глаз. После чего жена Германика решила умереть от голода, но и это ей удалось сделать не сразу, так как по приказу Тиберия тюремщики насильно открывали ей рот и вкладывали пищу.

Все, что произошло с Агриппиной на Пандатерии, не могло не ужасать молодых женщин. Правда, стража, приставленная к ним, не свирепствовала, а скорее сочувствовала красивым и несчастным изгнанницам. Ведь уже повсюду прослышали о кровавых зверствах императора, а чем тяжелее гнет сверху, тем сильнее сострадание простых людей к гонимым и отверженным.

Морские суда редко появлялись у Пандатерии. Из Цирцей в Кумы корабли шли минуя ее, а плывущие в Сардинию обходили стороной — уж очень дурной славой пользовался остров. Несколько раз в году небольшое суденышко привозило для малочисленного гарнизона съестные припасы и жалованье. Изредка доходили вести из Рима и Неаполя. Осенью 40 года пришло известие о том, что в своем поместье в Пиргах скончался муж Агриппины Гней Домиций, уже давно страдавший тяжелой формой водянки.

С тех пор сестры не имели вестей из Рима. Поэтому можно понять их радость, когда у берега острова случайно оказался грузовой корабль. Накануне он вышел из Остийской гавани и взял курс на Сицилию. Поднявшийся внезапно ветер сильно повредил его оснастку, и корабль, унесенный в сторону от обычного маршрута, был вынужден пристать к острову.

Пока моряки приводят в порядок корабельные снасти, владелец судна, приглашенный сестрами на ужин, делит с ними их нехитрую трапезу. Конечно, это может обернуться для него большой неприятностью, но уж очень велик соблазн провести вечер с дочерями самого Германика. Ему, человеку незнатному, судьба подарила такую редкую возможность, о которой его товарищи не могут даже мечтать. Будет о чем рассказать, вернувшись домой.

И сестры в свою очередь с трудом сдерживают любопытство. Однако они терпеливо ждут, пока насытится их гость, который не брезгует ничем из того, что ему предложено. На вопрос Агриппины, как его имя, он, немного помедлив, просит называть себя Квинтом.

— И давно ты занимаешься торговлей? — продолжает расспрашивать Агриппина.

— Десять лет. Я торговал изделиями из глины. У меня была лавка возле Большого цирка. Разбогател я случайно и совсем недавно.

— Как же тебе это удалось? — допытывается Агриппина.

— Полгода назад я приобрел в Этрурии большую партию горшков для продажи в Риме. Вернувшись домой, я стал внимательно осматривать их. Среди них было несколько очень старинной работы. И в одном из них я обнаружил клад из золотых и серебряных вещей. Не могло быть и речи о том, чтобы найти его владельца, ведь я купил горшки у незнакомого мне перекупщика.

Постепенно беседа оживляется, и первоначальная скованность исчезает. Теперь уже Агриппине не надо задавать вопросов. Квинт сам начинает делиться столичными новостями и сплетнями. Этого сестры только и ждали.

— Известна ли вам история, приключившаяся с сенатором Анонием Сатурнином? — спрашивает оказавшийся словоохотливым гость. И увидев, что сестры недоуменно переглянулись, продолжает:

— Так вот. Однажды император устроил распродажу разных вещей, оставшихся после зрелищ, в том числе гладиаторов. Он сам назначал на них цены. Когда торги были в самом разгаре, присутствовавший на них Аноний Сатурнин нечаянно задремал. Заметив это, Калигула посоветовал аукционисту обратить внимание на претора, который в знак согласия кивает головой на каждое увеличение цены… Так знаете, чем закончился этот аукцион? — Квинт приходит в необычайное возбуждение. — Этому простофиле, этой сонной тетере были проданы тринадцать гладиаторов за… — он выдерживает паузу и раздельно произносит, — де-вять мил-ли-о-нов сестерциев.

— А по мне, эти торги очень глупые, — роняет Юлия. — Как, впрочем, и те состязания, что Калигула устроил в Лугдуне, собрав отовсюду специалистов в греческом и латинском красноречии. Всех побежденных он заставлял стирать свои писания языком.

— Но все же это менее жестоко, чем то, что он проделал однажды при жертвоприношении, — вмешивается в разговор Агриппина. — Разве ты забыла? — обращается она к сестре. — Он оделся помощником жреца и вместо того, чтобы оглушить молотом жертвенное животное, подведенное к алтарю, со всего размаха нанес смертельный удар самому жрецу, размозжив ему голову.

Квинт, как всякий любящий посудачить человек, с интересом слушает хозяек.

— Наверное, вы еще ничего не знаете о новом налоге, введенном императором? — вновь вступает он в разговор.

— Что же такое мог придумать наш умный братец?

В устах Агриппины слово «умный» звучит скорее как «полоумный». Похоже, Квинт что—то почувствовал в ее словах. Он какое—то мгновение медлит и торжественно объявляет:

— Отныне все женщины легкого поведения облагаются в Риме особым налогом, величина которого равна цене одного сношения.

— Это действительно что—то небывалое, — смеется Юлия.

— Но это еще не все, — продолжает Квинт. — Император распорядился открыть на Палатине роскошный публичный дом, под который отвел часть своего дворца, с исключительным блеском обставив множество комнат. Посетители этого заведения не какие—то там безродные рабы и рабыни, а свободнорожденные юноши и замужние женщины из благородных семей. Предлагают они себя даром, взамен же получают установленный специально для клиентов этого дома почетный титул благодетелей императора. Когда дела идут вяло, особые глашатаи отправляются на улицы и площади Рима зазывать гостей. Расценки там очень высокие, но посетителям предоставляются деньги под проценты… Согласитесь, недурной способ умножить свои доходы, — заканчивает свой рассказ Квинт. Ему явно нравится предприимчивость императора.

Действительно, Калигула обнародовал закон о налогах подобного рода, но чтобы штрафовать тех, кто нарушил его по незнанию, приказал написать текст как можно мельче и повесить в самом неудобном месте так, чтобы никто не мог списать.

На некоторое время устанавливается тишина. Дождь за стенами дома стихает. Слышно, как в светильниках потрескивает сгорающее масло.

Квинт протягивает руку и в молчании берет кувшин с вином. Наливает в широкую чашу и смешивает с водой.

Сестры задумались. Циничность брата их не удивляет. Отправив дочерей Германика в ссылку, Калигула объяснил свои действия в сенате тем, что к этому его вынудило их возмутительное и развратное поведение. Он всегда был склонен к мрачной иронии. Даже целуя в шею жену или любовницу, он всякий раз говорил:

— Такая хорошая шея, а прикажи я — и она слетит с плеч!

Затянувшееся молчание прерывает Квинт. Он осушил изрядный бокал вина и вновь воодушевился. Он рассказывает о последней забаве императора, поразившей воображение уже ко всему, кажется, привыкших римлян. Для своего коня Инцитата Калигула приказал соорудить конюшню из мрамора и ясли из слоновой кости и подарил ему попону и упряжь, украшенную драгоценными камнями. Затем он выделил ему дворец с многочисленной прислугой, куда от имени коня приглашал гостей. Наконец, он ввел его в жреческую должность и собирался сделать консулом.

Все это выкладывает сестрам разговорчивый гость. Но женщины, погруженные в свои безрадостные мысли, слушают его рассеянно. Их томит предчувствие скорой беды, ведь Калигула не раз грозил им, что у него есть не только острова, но и мечи.

Однако судьба уже позаботилась о них. В этот ненастный январский день Калигула был убит в Риме несколькими заговорщиками из числа военных.

Римляне, привыкшие к шуткам своего императора, не сразу поверили вести о его смерти. Они подозревали, что Калигула сам распустил слух об убийстве, чтобы разузнать, как население будет на него реагировать.

Глава девятая. Престол для — ученого

— Ищите!.. Он должен быть здесь!.. Ищите всюду! — голоса преторианцев и топот их ног гулко разносятся по коридорам императорского дворца.

Врываясь в одну комнату за другой, солдаты прочесывают здание. Кто—то забежал в комнату, называемую Гермесовой, но и здесь пусто. Некоторые из гвардейцев, отчаявшись найти того, кого они искали, начали буйствовать, нарочно шуметь, разбрасывать попадавшие им на пути предметы.

— Нашел!.. Нашел! — послышался радостный крик. Кричал солдат, выскочивший на террасу. Кинувшись к занавеси у дверей, он извлекает оттуда дрожащего от страха Клавдия.

При первом известии об убийстве Калигулы он, воспользовавшись возникшей суматохой, выскочил из подземного перехода дворца, где заговорщики напали на императора, и попытался скрыться в многочисленных дворцовых помещениях. Времени было мало, и он притаился за занавесью. Но пробегавший мимо солдат увидел показавшиеся из—под нее ноги и вытащил наружу насмерть перепуганного беглеца, который, что—то лепеча и заикаясь, припал к его коленям, прося о милосердии. Тот поднял его с пола и повел к своим товарищам, уже спешащим на зов.

Они посадили трепещущего Клавдия на носилки и, поочередно сменяясь, — Клавдий был мужчина грузный — понесли на плечах к себе в преторианский лагерь. Путь был немалый — к Коллинским воротам у Квиринала. Люди, которые им встречались по дороге, видя возбужденных солдат и искаженное страхом лицо Клавдия, жалели его, полагая, что озверевшие гвардейцы тащат несчастного на казнь.

Однако они ошибались. В лагере преторианцы провозгласили Клавдия императором. Он же, наученный горьким опытом, так как уже не раз становился жертвой жестоких шуток, свое согласие давать не спешил.

На следующий день, когда сенат собрался на Капитолии с тем, чтобы восстановить республику, давление преторианцев на Клавдия усилилось, ведь в случае провозглашения республики в них, как личной охране императора, отпадала всякая необходимость. Клавдию напомнили, что он брат великого Германика и власть в государстве по праву принадлежит ему. Наконец Клавдий уступил и на вооруженной сходке принял присягу от воинов. Сенаторы, напуганные таким развитием событий, пожелали лишь одного — чтобы назначение Клавдия императором выглядело не как требование преторианцев, а как выражение воли римского сената. Против этой формальности Клавдий не возражал и на пятьдесят втором году жизни стал пятым императором Рима.

До этого времени Клавдий показывался в сенате редко. Сенаторов ненавидел до глубины души и друзей среди них не имел. Дружбу водил с рабами, вольноотпущенниками, проститутками, сводниками, игроками в азартные игры и, конечно, с эрудитами. Клавдий сам был ученым и писателем, и уже этого одного было достаточно, чтобы сенаторы не испытывали к нему особой симпатии и уважения. Однако научные занятия помогли ему в управлении обширной империей, во главе которой он оказался неожиданно для всех и прежде всего для себя самого.

Исключенный из политической жизни страны и обделенный любовью семьи, он нашел убежище в огромной библиотеке на Палатине, где под авторитетным руководством знаменитого историка Тита Ливия посвятил себя историческим исследованиям. Клавдий хотел опубликовать историю гражданских войн, но этому воспротивились его мать и бабка. Особенно Ливия, которая не желала, чтобы всем стало известно о некоторых неблаговидных поступках Октавиана Августа в бытность его триумвиром. Антония тоже была против того, чтобы Клавдий сообщал что—либо о своем деде Марке Антонии. Пришлось Клавдию остановиться на годах правления Августа, о чем он написал историю в сорока одной книге. Это был единственный период из недавнего прошлого Рима, о котором он мог писать, не боясь задеть мать или Тиберия. Впоследствии он занялся историей карфагенян и этрусков, о первых издал сочинение на греческом языке в двадцати книгах, о вторых — в восьми. Клавдий говорил и писал гораздо лучше по — гречески, чем по — латыни. Интересовался он и проблемами лингвистики, предложив, в частности, ввести в латинский алфавит три новые буквы; результаты этих исследований были изложены в отдельной книге.

Уединенный образ жизни Клавдия, его научные увлечения и абсолютное равнодушие к политике и военным делам многим римлянам казались странными и недопустимыми для члена императорской семьи. Однако Клавдий был вынужден большую часть своего времени проводить в библиотеках. В детстве он перенес паралич и с тех пор ходил прихрамывая и волоча ногу, во время разговора брызгал слюной и сильно заикался, причем до такой степени, что иногда не мог произнести подряд трех слов. Кроме того, бедняга страдал недержанием ветров и, став императором, намеревался даже особым эдиктом позволить испускать ветры в общественных местах и во время застолий. Неудивительно, что на пирах никто не хотел возлежать возле него, и если он опаздывал к обеду, ему никто не уступал места, принуждая бродить по залу. После еды он нередко засыпал тут же за столом, и насмешники бросали в него косточками маслин или фиников, либо надевали ему на руки женские сандалии и веселились, когда он, внезапно разбуженный, тер ими себе лицо.

Короче говоря, он был всеобщим посмешищем. Но, кроме славы дурака, он имел еще славу горького пьяницы. Действительно, Клавдий любил выпить и частенько бывал пьян. Репутации никчемного и непутевого человека в немалой степени способствовало и его страстное увлечение азартными играми. Об игре в кости он написал даже специальный трактат.

Чего же было ожидать от посторонних людей, если его мать Антония, желая подчеркнуть чье—либо тупоумие, говорила: «Ну, этот еще глупее моего сына Клавдия»? Слабоумия Клавдия стыдился и Август, который неоднократно рекомендовал в письмах к супруге не показывать внука на людях и просил ни в коем случае не допускать его к общественным должностям.

Трусливый и раздражительный, порой жестокий, Клавдий был рабом собственных пороков. Он находился в полном подчинении у своих вольноотпущенников, которые, пользуясь его слабохарактерностью, обманывали его, как хотели. Особую страсть — неистовую и болезненную — Клавдий испытывал к женщинам. Зато к мальчикам был совершенно равнодушен, вещь для того времени настолько необычная, что Светоний особо останавливается на этом факте, не в силах найти ему объяснения.

Однако с женщинами Клавдий не был удачлив. Еще в юности была расторгнута его помолвка с Эмилией Лепидой, родители которой попали в немилость к Августу. Другая его невеста, Ливия Медуллина, девушка из знатной римской семьи, умерла в самый день свадьбы. Наконец он женился на Плавтии Ургуланилле, женщине представительной и волевой, родившей мужу двух детей, сына и дочь. Мальчик умер в отроческом возрасте, подавившись грушей, которую, играя, подбрасывал в воздух и ловил ртом. Что касается девочки, то все знали, что она дочь его вольноотпущенника. Изгнав обеих, и мать и дочь, Клавдий женился на Элии Петине, которая родила ему дочь Антонию. Вскоре он развелся и с ней, влюбившись в свою юную кузину Валерию Мессалину. Хотя ему было уже сорок восемь лет, а ей всего лишь пятнадцать, разница в возрасте не стала препятствием для супружества.

В Риме много судачили об этом браке пожилого затворника — ученого, которого нахально дурачила его молодая и развращенная жена. Мессалина родила Клавдию дочь Октавию, а через двадцать дней после его восшествия на императорский престол — сына Германика. Впоследствии Клавдий изменил ему имя и стал называть Британником в честь своих военных успехов в Британии. Он очень любил мальчика: часто выносил его перед толпой, то нежно прижимая ребенка к груди, то высоко поднимая перед собой.

Хотя в императорской семье Клавдий долгое время служил мишенью насмешек и издевательств, он не был глуп, как это многим казалось. Уже первые его мероприятия как главы империи были последовательны и тщательно продуманы. Он осудил на смерть убийц Калигулы, чтобы никто не думал, что человек, убивший цезаря, может остаться безнаказанным. Принятые им затем акты имели своей целью заставить римлян забыть о несправедливости и насилиях, допущенных в годы правления Калигулы. Были открыты двери тюрем, изгнаны из Рима наемные убийцы, оправданы все осужденные за оскорбление величества, уничтожены дела старых процессов, аннулированы сумасбродные налоговые обложения, находящиеся в ссылке возвращены на родину.

Этими мероприятиями Клавдий быстро снискал себе всеобщую любовь и признательность.

Глава десятая. Поиски мужа

Ранней весной 41 года в Рим с толпой амнистированных вернулись сестры Калигулы. Их переполняли надежды и благодарность к дяде Клавдию, избавившему племянниц от тяжелого заточения на острове Пандатерии.

В Риме они быстро убедились, что ситуация в империи полностью изменилась, что произволу кровавого безумца пришел конец, а действия нового императора разумны и повсеместно одобряемы.

К дочерям своего брата Клавдий отнесся благосклонно. Двери императорского дворца на Палатине всегда были открыты для них, и сестры очень скоро восстановили в обществе принадлежащее им по праву положение членов императорской семьи.

Юлия Ливилла возвратилась в дом своего мужа, бывшего консула Марка Виниция. Агриппина же лишилась супруга, еще находясь в ссылке. Он умер от тяжелой болезни, оставив жене и сыну огромное наследство, значительная часть которого была присвоена и уже растрачена Калигулой. Агриппине удалось вернуть лишь недвижимость, но и это было немало.

Агриппина скоро поняла, что женщина, одинокая и без мужской поддержки, не может надеяться на многое в таком государстве, как Римская империя, в котором доступ к общественным должностям был открыт лишь мужчинам — и не всем, а определенного и весьма ограниченного круга. В условиях жесткой конкуренции и не прекращавшихся дворцовых интриг, в которых молодой вдове вовсе не хотелось оставаться пассивной статисткой, могущественный покровитель в лице мужа был просто необходим.

Конечно, во дворце Клавдия она могла рассчитывать на дружбу Палланта, одного из самых могущественных вольноотпущенников, находящихся на императорской службе. Агриппина близко узнала его еще в доме своей бабки Антонии, где он заведовал ее имуществом. Антония очень доверяла ему и, как мы уже знаем, поручила исключительно деликатное и опасное дело — отправиться на Капри и передать Тиберию письмо, изобличающее Сеяна. В той чрезвычайно рискованной ситуации Паллант оказался на высоте и способствовал падению всесильного фаворита. После смерти матери Клавдий вместе с ее имуществом получил в наследство и Палланта. Сделавшись императором, он поставил его во главе государственных финансов.

Разумеется, вольноотпущенник не мог заменить Агриппине мужа. После нескольких попыток найти себе супруга она обратила свой взор на Сервия Сульпиция Гальбу, человека очень богатого и влиятельного. Его кандидатура после смерти Калигулы обсуждалась в сенате в числе возможных на императорский трон. (Гальба действительно станет римским императором, но через двадцать семь лет и всего на полгода).

Гальба был отцом двоих детей. Недавно он потерял жену, но свое семейное положение менять не собирался. Домогательства молодой вдовы были столь откровенны, что вызвали публичный скандал. Вмешалась теща Гальбы, которая в собрании римских матрон изругала Агриппину последними словами и даже ударила ее.

В конце концов Агриппине удалось заманить в свои сети Пассивна Криспа. Правда, он был женат, причем на золовке Агриппины, Старшей сестре ее покойного мужа Гнея Домиция. Но разве это могло ее остановить? Пассиен развелся с женой и вступил в брак с двадцатишестилетней авантюристкой.

Пассиен Крисп принадлежал к интеллектуальной элите Рима. Он прославился как выдающийся оратор. К тому же он обладал сказочным богатством, что для Агриппины имело немаловажное значение. Любитель книг, живописи и красивых вещей, новый муж Агриппины увлекался разведением деревьев. Его роскошную виллу в Тускуле окружали могучие столетние буки: они были так хороши, что об этом как о достопримечательности счел необходимым упомянуть в своей «Естественной истории» Плиний Старший. Наделенный утонченным чувством вкуса, глубокой культурой и аристократическими манерами, Пассиен пользовался неизменной симпатией окружавших его людей.

Хотя Агриппина унаследовала от своих родителей их ум и способности, обстоятельства всей ее предшествующей жизни были таковы, что никак не располагали к занятиям искусством и литературой. Сначала этому препятствовала бабка Антония, в доме которой прошло ее детство. Антония была римлянкой старого склада и считала, что образование только вредит женщине, которая должна быть прежде всего хорошей женой и примерной матерью. Впрочем, это было широко распространенным в то время мнением. Еще менее побуждала к интеллектуальным занятиям совместная жизнь с Домицием Агенобарбом, человеком грубым и неотесанным. А годы ссылки, казалось, окончательно перечеркнули возможность приобщиться к культуре.

Чем же обворожила Агриппина своего высокообразованного супруга? Разумеется, красотой и молодостью. Но не только этим. Его могла привлечь ее слава женщины, не устрашившейся поднять руку на своего брата — тирана и пострадавшей, как ему казалось, во имя высоких идеалов свободы. Идеалисту Пассиену, никогда не скрывавшему своих республиканских и антитиранических взглядов, Агриппина представлялась легендарной героиней, сошедшей с ливиевских страниц.

Обаяние Агриппины и просвещенный аристократизм Пассиена, прекрасно дополняющие друг друга, привлекли к ним многих людей искусства: художников, поэтов, ученых, среди которых выделялся Луций Анней Сенека, философ и оратор, уже прославившийся своей разносторонней эрудицией, глубиной мысли и талантом писателя.

Сенека был частым гостем у Агриппины. Помимо прочего, он состоял в любовной связи с ее младшей сестрой Юлией, которая была моложе Агриппины и обладала очень красивой внешностью. Впрочем, посещения Сенеки вскоре прекратились. Его связь с Юлией не осталась незамеченной, он был обвинен в прелюбодеянии и сослан на Корсику, остров в те времена дикий и необитаемый. Этот удар был направлен не столько против него, сколько против Юлии Ливиллы и нанесен женой Клавдия Валерией Мессалиной. Не ясно, завидовала ли императрица красоте Юлии Ливиллы или, влюбившись в ее мужа Марка Виниция, хотела таким образом устранить соперницу. Как бы то ни было, Юлия получила приказ оставить пределы Рима. Но такое наказание не могло удовлетворить Мессалину. Улучив момент, она подослала к сопернице наемных убийц, которые тайно умертвили ее. Поскольку Марк Виниций и после смерти жены продолжал упорствовать и не отвечать на ее любовные призывы, Мессалина спустя некоторое время приказала отравить его.

После смерти Юлии Ливиллы из многочисленных детей Германика в живых осталась одна Агриппина. Она понимала, какая ей грозит опасность, и старалась вести жизнь уединенную, вдали от дворца и, конечно, не попадаться на глаза Мессалине.

Расчет Агриппины оказался верен: брак с Пассивном Криспом стал для нее надежной защитой теперь уже от ярости и происков императрицы. Муж ввел Агриппину в круг людей искусства и литературы. Благодаря ему она узнала, что такая спокойная и размеренная жизнь, не зависящая от произвола власть имущих и капризов судьбы. А самое главное — она смогла, наконец, полностью посвятить себя воспитанию сына.

Глава одиннадцатая. Троянские игры

Сын Агриппины и внук Германика Луций Домиций Агенобарб с первых дней рождения был доверен заботам двух нянек — Эклоги и Александрии. Эти две женщины греческого происхождения искренне любили своего подопечного, который благодаря их уходу рос здоровым и жизнерадостным мальчиком. С пеленок он слышал греческую речь и на греческом языке начал говорить едва ли не раньше, чем на родном, латинском. Впрочем, двуязычие в аристократических римских семьях было явлением обычным и удивления ни у кого не вызывало.

В двухлетнем возрасте Луций лишился материнской опеки, а в трехлетнем потерял отца, которого, похоже, так никогда и не видел. После осуждения и ссылки Агриппины на Пандатерию Калигула распорядился передать племянника на попечение его тетки по отцовской линии Домиций Лепиде, которая доверила ребенка двум довольно странным воспитателям — брадобрею и танцовщику. Выбор был обусловлен, видимо, тем, что оба были греки, а Домиция была убеждена в том, что Луций должен владеть греческим языком в совершенстве. Кроме умения болтать по — гречески, эти в общем — то случайные наставники вряд ли могли научить мальчика чему—нибудь дельному.

Когда Агриппина вернулась из ссылки, ее сыну шел четвертый год. Замужество с Пассивном Криспом позволило ей вплотную заняться своим ребенком. И это было очень кстати, потому что Домиция Лепида была с головой поглощена своими личными делами, в которые роковым образом вмешалась ее дочь Валерия Мессалина.

Незадолго до описываемых событий Домиция вступила в брак с Аппием Силаном, близким другом и советником императора Клавдия. Новому мужу Домиций было за пятьдесят. Возраст, как оказалось, достаточно привлекательный и для женщины совсем молодой. В Силана влюбилась шестнадцатилетняя Мессалина. На свадьбе матери она смогла как следует рассмотреть своего отчима и воспылала к нему страстью.

Поскольку Аппий Силан не хотел уступать домогательствам своей падчерицы, Мессалина решила погубить его и с этой целью обратилась за помощью к вольноотпущеннику Нарциссу, который, занимаясь императорской канцелярией и отвечая за всю официальную переписку, крайне недоброжелательно относился к Аппию, имевшему огромное влияние на Клавдия. Мессалине и Нарциссу удалось убедить императора, что Аппий замышляет убить его. Их свидетельства оказалось достаточно для того, чтобы трусливый Клавдий отдал приказ о казни Силана. Так, благодаря проискам дочери, Лепида вновь оказалась вдовой. Прекратив все отношения с Мессалиной, она с тех пор вела затворнический образ жизни.

Агриппина, занятая заботами о доме и воспитанием сына, держалась в стороне от всех этих событий. Гибель сестры сделала ее осторожной и расчетливой. Ведь она прекрасно понимала, что почти шестидесятилетний император находится в полном подчинении у своей молодой, но хитрой жены, к тому же родившей ему наследника. Агриппина, стараясь не попадаться Мессалине на глаза, редко появлялась в императорских апартаментах. Но долго продолжаться так не могло.

Сын Агриппины считался в Риме одним из последних прямых потомков Августа и Германика. Уже одного этого было достаточно для того, чтобы Мессалина невзлюбила своего кузена. Со временем он вполне мог претендовать на императорский трон и составить серьезную конкуренцию ее сыну Британнику.

Вот почему Мессалина не упускала ни одной возможности досадить Агриппине. Она всячески притесняла и унижала ее, и вскоре это приняло форму самого настоящего гонения. Но Агриппина выдержки не теряла, вызывая к себе сочувствие и симпатии всего Рима, что еще больше разжигало злобу Мессалины. Последней каплей стали для нее Столетние игры, которыми в апреле 47 года была отмечена 800–летняя годовщина легендарного основания Рима.

В обрядность этого римского празднества, о древности которого император — ученый был осведомлен лучше кого—либо в империи, входили так называемые Троянские игры, представлявшие собой конные состязания юношей из знатных семей. По преданию, Троянские игры были учреждены Энеем, легендарным основателем Римского государства. А в Италии их установил его сын Асканий — Юл. Вот как рассказывает об этом Вергилий.

Это были своеобразные испытания в ловкости и умении управлять лошадью, к которым допускались сыновья сенаторов и всадников. Мальчики и юноши верхом на лошадях и в соответствующем одеянии, вооруженные каждый копьем, луком и стрелами, на глазах многочисленных зрителей выполняли на арене некоторые упражнения и согласованные маневры. Затем, разделившись на два отряда, они изображали сражение между собой. Часто спортивный дух соперничества овладевал маленькими наездниками настолько, что разыгрываемая ими баталия перерастала в самую настоящую потасовку, и мальчики бились вовсю и всерьез. Посмотреть на детей лучших римских фамилий, которые азартно колошматили друг друга, собиралось несметное количество зрителей.

В Троянских играх предполагалось участие сына Агриппины Луция. Ему шел всего лишь десятый год, но ростом и силой он значительно превосходил мальчиков своего возраста. Благодаря хорошему спортивному воспитанию он стал отличным наездником.

Агриппина небезосновательно надеялась, что ее сын привлечет к себе внимание римлян. Ему, как члену императорской семьи, было доверено командование одним из двух отрядов. Второй отряд должен был выйти на поле под руководством шестилетнего Британника. Несмотря на малый возраст, мальчик уже недурно ездил верхом, хотя соперничать с сыном Агриппины, конечно, не мог.

Накануне Троянских игр Луций с детской решительностью обещал матери выйти победителем в состязании.

— Знаешь, мама, ведь мы, Агенобарбы, отмечены божественным знаком, и я не подведу своих предков. Скоро, — продолжает он с воодушевлением, — у меня, как у древних Агенобарбов, будет большая рыжая борода.

В то время Луций еще не стыдился своего родового прозвища.

— Правда? — улыбается Агриппина и притягивает к себе сына. Ей хочется поцеловать голубые смышленые глаза, но не привыкшая баловать ребенка, она пересиливает себя.

— Послушай… — мальчик дотрагивается до лица матери, требуя ее внимания. — Ведь меня зовут Луций Домиций Агенобарб, и значит, боги помогут мне завтра.

— Но почему же?

— Разве ты ничего не знаешь о моем знаменитом предке? — удивляется Луцилий.

— Нет, — притворяется заинтересованной Агриппина. — Расскажи.

— Так вот. Давным — давно, когда боги имели обыкновение спускаться на землю и жить среди людей и даже помогать им, сыновья могучего Юпитера, укротители коней и покровители гимнастических состязаний Кастор и Поллукс, или, как их часто называют, Диоскуры, решили возвестить римлянам об одержанной победе, о которой им еще ничего не было известно. Под видом путников они остановили Луция Домиция, который направлялся из деревни в поле.

— Иди без промедления в Рим и сообщи сенату о великой победе римского войска, — сказал Поллукс.

— Иди быстро и никуда не сворачивай, — добавил Кастор.

— Но почему я должен верить вам? — спросил недоверчивый Домиций.

— Иди! — повторил Поллукс и, поощряя, дотронулся рукой до его левой щеки. И тотчас черная борода Домиция окрасилась в красный цвет меди. С тех пор мы стали Меднобородыми, — закончил свой рассказ мальчик.

Агриппина, довольная, засмеялась. Ей нравился ее пылкий сметливый сын.

— Так, значит, ты просишь Диоскуров помочь тебе в завтрашнем состязании?

— Да, мамочка… И я уверен — они помогут мне!

На следующий день состоялось торжественное открытие празднеств. Хор из двадцати семи девушек и такого же числа юношей исполнил «Юбилейный гимн», который более пятидесяти лет назад написал Гораций.

Эти слова особенно пришлись всем по душе.

Жрецы приступили к священным обрядам. Наконец все необходимые церемонии закончены и настает время Троянских игр.

Когда во главе отряда наездников показался Луций Домиций, красивый, элегантный, уверенный в своих отроческих силах, аплодисменты всех зрителей принадлежали только ему. Хотя это было его первым появлением на публике, держался он спокойно, ничем не выдавая своего волнения.

Состязания начались. Собравшиеся пришли в восторг от того, как умело маневрировал своим отрядом внук Германика, и вознаградили мальчика бурными овациями. Британнику досталось несколько жидких хлопков, да и те прозвучали скорее из уважения к его отцу — императору.

Троянские игры завершились полным успехом Луция Домиция Агенобарба.

Агриппина торжествовала. Мессалина неистовствовала.

Императрица решила отомстить сопернице. Более всего ее бесило то, что сын Агриппины пользовался неизменной симпатией римского народа, уже видевшего в нем будущего императора. Оскорбленная в своем материнском чувстве, Мессалина была готова на любое злодеяние. Она пригласила наемных убийц и за щедрое вознаграждение велела им задушить Луция во время послеполуденного сна. Но наученная горьким опытом Агриппина была начеку. Она окружила сына целым штатом дядек, слуг, воспитателей, и попытка убить его провалилась.

Воспользовавшись случаем, Агриппина распространила слух, что ее сын был спасен благодаря божественному вмешательству.

— Вы слышали, — передавали из уст в уста по всему Риму, — убийцы сына Агриппины обратились в бегство, так как были напуганы змеей, которая поднималась над подушкой, защищая спящего ребенка.

Этой молве способствовала обнаруженная в спальне мальчика змея (или только сброшенная ею шкура), которую Агриппина приказала вправить в золотой браслет, и Луций долго носил его как амулет на правой руке.

Неудача, конечно, не остановила бы Мессалину. Ведь для нее не существовало ничего невозможного, а в мести она была неукротима и в конце концов нашла бы способ избавиться от своего кузена. Но, видимо, божество действительно оберегало внука Германика.

Неожиданно помыслы Мессалины обратились совершенно в другую сторону.

Глава двенадцатая. Мессалина

От своих «меднобородых» предков Мессалина, как мы уже могли убедиться, унаследовала далеко не лучшие качества. Однако прославилась она не столько своей жестокостью, сколько ненасытным сластолюбием и половой распущенностью. Ее постоянно окружала целая толпа любовников. Со временем особое предпочтение она стала отдавать всякого рода половым извращениям. Как многие женщины этого типа, Мессалина любила, чтобы во время соитий рядом находились зрители. Это необычайно разжигало ее.

«Мессалина, — пишет Дион Кассий, — вела жизнь распутную и разнузданную и побуждала к беспутству также других женщин, заставляя многих из них отдаваться своим любовникам в самом императорском дворце, причем на глазах собственных мужей. Тех, кто для подобных забав одалживал своих жен, она особо отличала и ценила, награждая их почестями и должностями. Тех же, кто упорствовал и не хотел подчиниться такому сраму, она всячески преследовала».

Эти оргии стали возможны после того, как Нарцисс оборудовал для Мессалины целое крыло императорского дворца, куда Клавдий допускался крайне редко и где императрица в окружении своего маленького двора могла вести тот образ жизни, который ей нравился.

Число мужчин, которых Мессалина вынудила уступить своим желаниям, — несчетно. Не подчиниться ей означало рисковать собственной жизнью. Поэтому любовники никогда не переводились у нее. Она была очень взыскательна к ним. Тех, кто ее не удовлетворял, она без колебаний изгоняла.

Некоторое время среди ее любовников был небезызвестный нам мимический актер и танцовщик Мнестер. На сцене он был бесподобен, в повседневной жизни — обворожителен. От него просто сходили с ума. Мужчины и женщины из самых аристократических семей оспаривали между собой право заполучить его в свои объятия. Мнестеру приходилось держаться с особой осторожностью. Комедианты не имели в Риме никаких гражданских прав и никакой юридической защиты и, по существу, мало чем отличались от простых рабов. Поэтому на все предложения Мессалины актер отвечал вежливым, но решительным отказом. Он прекрасно сознавал, что означает для человека его положения оказаться в постели жены императора.

Но не такова была Мессалина, чтобы останавливаться на полпути. Еще никому без риска для собственной жизни не удавалось устоять против ее желания. Чтобы сломить сопротивление Мнестера, она прибегла к уловке. Она пожаловалась мужу, что известный всему Риму актер, ссылаясь на свою занятость, отказывается прийти в ее апартаменты и доставить ей удовольствие своим прославленным искусством. Клавдий, недовольный неповиновением комедианта, призвал его к себе во дворец и приказал ему выполнить все то, что от него требует императрица. Поскольку приказ исходил от самого императора, Мнестер был вынужден теперь подчиниться.

По прошествии некоторого времени он начал постепенно отдаляться от Мессалины, которой не составило особого труда выведать, что в его жизни появилась еще одна женщина. Это была Поппея Сабина, красавица, равной которой не было не только в Риме, но, пожалуй, во всей Италии. Любовники тайно встречались в доме двух братьев, римских всадников, которые, способствуя этой любовной интрижке, не подозревали, с каким огнем они играют. Ярость Мессалины не имела границ, и вскоре оба брата поплатились жизнью.

Безнаказанные прелюбодеяния, причем в непосредственной близости от покоев супруга, уже не могли удовлетворить Мессалину. Ей хотелось все более острых ощущений, и она стала привлекать к своим оргиям профессиональных проституток, с которыми состязалась в выносливости. Однажды между ней и одной из самых опытных проституток состоялся поединок, память о котором сохранил Плиний Старший. В соревновании двух женщин, профессионала и дилетанта, победу одержала Мессалина, в течение одного дня и ночи выдержавшая двадцать пять совокуплений.

Вскоре ей наскучили и эти развлечения. С каждый днем она жаждала каких—то еще не испробованных ею ощущений. Прежние удовольствия казались ей пресными. И она нашла способ получить эти новые для себя наслаждения.

С некоторых пор Мессалина, тщательно загримировавшись, тайно покидала дворец и проводила ночи как самая низкопробная проститутка. Вот что рассказывает об этом римский поэт Ювенал, писавший спустя полстолетия после излагаемых здесь событий: «…послушай, что должен был терпеть Клавдий. Лишь только он засыпал, его жена, бесстыдная до такой степени, что предпочитала брачному ложу во дворце Палатина жалкую подстилку, эта августейшая блудница надевала ночной плащ и выходила из дома, сопровождаемая одной лишь служанкой. Скрыв свои черные волосы под белокурым париком, она устремлялась в теплый бордель, увешанный ветхим лохмотьем, и лезла в отведенную для нее каморку. Здесь под именем Лициски она, обнажившись и выставив позолоченные соски, предлагала лоно, которое зачало тебя, благородный Британник. Всех, кто входил, она принимала и, наградив искусными ласками, требовала установленную плату. Когда сводник отпускал других девиц, она уходила тоже, грустная, позже всех оставляя свою каморку, испытывая зуд в натруженном, но все еще пылающем похотью влагалище. Утомленная, но не насытившаяся, она возвращалась во дворец, с нечистым ртом, вся покрытая копотью светильников, неся зловоние борделя на императорское ложе».

И вдруг, когда прелюбодеяниям Мессалины, казалось, не будет конца, случилось непредвиденное. Она … полюбила. Как это ни выглядит странным по отношению к Мессалине, она действительно полюбила. Рано или поздно это случается с каждой женщиной. У Мессалины всегда было много любовников, но мук настоящей любви она еще не изведала. Ее чувство было сродни помешательству. Внезапное и стремительное, оно захватило ее целиком, так, что она забыла обо всем на свете, в том числе о мщении Агриппине.

Предметом ее неистового чувства стал Гай Силий. Ему было около сорока лет, но выглядел он как юноша. Ювенал говорит о нем как о самом красивом и очаровательном человеке среди всей римской знати. Потеряв от любви голову. Мессалина уговорила Силия развестись со своей женой Юнией Силаной, после чего стала регулярно посещать его дом. Но это не были тайные любовные свидания. Мессалина действительно любила и чувства своего не скрывала. Когда она отправлялась к Силию, ее сопровождала целая свита слуг и служанок.

Вскоре чуть ли не половина императорского дворца переместилась в дом Силия. Для своего возлюбленного Мессалина ничего не жалела. Деньги, рабы, вольноотпущенники, одежды и разная утварь из дворца перекочевали в качестве подарков к нему. Кроме того, Мессалина добилась для Силия консульской должности на ближайший срок.

А что же сам Силий? «Силий, — пишет Тацит, — хорошо понимал, насколько преступна и чревата опасностями подобная связь, но отвергнуть Мессалину было бы верною гибелью, а продолжение связи оставляло некоторые надежды, что она останется тайной. Привлекаемый вместе с тем открывшимися перед ним большими возможностями, он находил утешение в том, что не думал о будущем и черпал наслаждение в настоящем».

И все же любовь к Силию не удержала Мессалину от злодеяния. В ответ на просьбу императрицы развестись с женой Силий потребовал от нее освободиться от человека, который в течение долгого времени был не только ее постоянным любовником, но и заступником, — вольноотпущенника Полибия, секретаря Клавдия, помогавшего императору в его ученых занятиях, И Мессалина, несмотря на то, что была обязана Полибию значительной долей своего благополучия, хладнокровно добилась от императора осуждения и казни своего самого преданного единомышленника.

Это была непростительная ошибка Мессалины. Другие три вольноотпущенника: Нарцисс, Паллант и Каллист, заведовавшие при императорском дворце корреспонденцией, финансами и судебными прошениями, перестали доверять императрице, хотя прежде видели в ней друга и союзника. Но Мессалина на их враждебность внимания не обращала и, словно в ослеплении, устремилась прямо навстречу своей гибели. Опьяненная могуществом и убежденная в том, что Клавдий полностью у нее в руках, Мессалина отважилась на неслыханный шаг: при живом муже — императоре официально и с соблюдением всех формальностей вступила в брак с Силием. Трудно найти удовлетворительное объяснение этому безумному поступку. Что это? Экстравагантность? Женский каприз? Затмение рассудка?

Послушаем, что говорит об этом Тацит: «Мессалине уже наскучила легкость, с какою она совершала прелюбодеяния, и она искала новых, неизведанных еще наслаждений… Мысль о браке привлекла ее своей непомерной наглостью, в которой находят для себя последнее наслаждение растратившие всё остальное».

В своей дерзости Мессалина преступила все мыслимые пределы и добилась совсем уже невероятного, хитростью заставив Клавдия в качестве свидетеля подписать ее брачный договор с Силием. Поставив свою подпись, император отбыл по делам в Остию. Не успел муж выехать из стен города, как Мессалина, облачившись в свадебное покрывало, в присутствии многочисленных гостей принесла жертвы перед алтарями богов и совершила необходимые при бракосочетании обряды. И уже вечером в объятиях молодого супруга возлежала среди пирующих.

Все это происходило осенью 48 года.

А в это время Каллист, Нарцисс и Паллант, не на шутку встревоженные случившимся, обсуждали в императорских покоях, что им следует предпринять в этой ситуации. Что станет с ними, если место Клавдия займут Силий и Мессалина? Для блага императора и своего собственного они решили немедленно вмешаться. Однако потребовалось немало хитрости, дерзости и коварства, чтобы их план по предотвращению государственного переворота удался.

Они сумели убедить императора в опасности сложившегося положения и получить от него разрешение подвергнуть виновных наказанию. Клавдий был так напуган, что, не переставая, спрашивал: «Силий — новый император? Или еще я?» Ему отвечали, что пока еще — он, но надо поторопиться расправиться со всеми, кто покусился на его власть.

В течение нескольких дней были преданы казни все любовники Мессалины — в первую очередь Силий, затем различные сенаторы и всадники, префект пожарной стражи, начальник императорской школы гладиаторов, актер Мнестер, личный врач Мессалины и многие другие. Избежали смерти лишь двое. Один из них, явный гомосексуалист, мог быть скорее соперником императрицы, нежели ее любовником.

Все это время Мессалина скрывалась в садах Лукулла. Нарцисс понимал, что, если императрице удастся спастись, ее обвинителям не миновать гибели. Как—то после обильной трапезы Клавдий, разгоряченный вином и пребывая в благодушном настроении, сказал:

— Передайте несчастной, чтобы завтра утром она явилась представить свои оправдания.

Нарцисс, не дожидаясь наступления ночи, когда император мог потребовать жену в свою опочивальню, бросается к трибуну преторианцев, когорты которого охраняли в тот день дворец, и отдает приказ немедленно умертвить Мессалину — такова, мол, воля императора.

Рядом с Мессалиной в то время находилась ее мать, которая не виделась с дочерью с тех пор, как та погубила ее мужа Аппия Силана. Как только до нее дошло известие, что Мессалина попала в беду, она поспешила на помощь и теперь уговаривала дочь не дожидаться палача и самой достойно уйти из жизни. Мессалина, решительно отвергавшая совет матери, была сломлена, когда увидела прибывших солдат.

Трибун, пронзив ей грудь ударом меча, оставил мертвое тело заботам матери и спешно вернулся во дворец доложить об исполнении приказа.

Мессалина никогда не отличалась образцовым поведением и не случайно ее имя стало в веках символом сладострастия и жестокости, но не следует забывать, что, когда она умерла, ей было всего двадцать три года.

Клавдий еще возлежал за столом, когда исполнительный трибун появился на Палатине. Нарцисс трепетал. Момент наступил решающий.

Вот трибун приближается к императору, наклоняется к нему и сообщает о том, что Мессалина мертва. Клавдий молчит. Затем протягивает руку, в которой держит кубок, и бормочет стоящему рядом рабу:

— Еще вина.

Он продолжает пить и есть, как будто ничего не произошло.

На следующий день, садясь за стол, он спросил, гневаясь, почему запаздывает императрица. Столь поразительны были его забывчивость и рассеянность.

Нарциссу, главному организатору и вдохновителю падения и гибели Мессалины, были определены квесторские знаки отличия — награда весьма незначительная. «Да, его побуждения были честными, — замечает Тацит, — но повели к наихудшим последствиям».

Глава тринадцатая. Жена для императора

Римский сенат позаботился о том, чтобы Клавдий как можно скорее забыл Мессалину. Согласно принятому постановлению имя и статуи преступницы были убраны из всех общественных мест и частных домов.

Придя как—то в преторианский лагерь, Клавдий поклялся перед солдатами никогда не вступать в брак:

— Ввиду того, что все мои супружества были несчастливы, отныне я останусь безбрачным навсегда, если же я нарушу это обещание, то убейте меня своими руками.

Возможно, в тот момент желание Клавдия остаться вдовцом было вполне искренним, и он действительно не собирался больше жениться. Но вольноотпущенники, заправлявшие во дворце всеми делами, так не думали. Они хорошо знали своего господина, который, привыкнув во всем подчиняться жене, не мог слишком долго обходиться без женщины, которая руководила бы им. Вот почему сразу же после смерти Мессалины в императорском дворце развернулась ожесточенная борьба за право наследовать ее ложе. У каждого из трех вольноотпущенников уже была наготове своя кандидатура в жены императору.

Нарцисс, роль которого в устранении Мессалины была решающей, поддерживал кандидатуру Элии Петины. Она происходила из знатной семьи Туберонов, уже была женой Клавдия до Мессалины и имела от него дочь Антонию.

Каллист предлагал другую кандидатуру. Это была Лоллия Павлина, также из знатной римской семьи. Когда—то она пользовалась славой самой красивой женщины в Риме, что стало причиной ее последующих бедствий. Прослышав о красоте девушки, Калигула отнял ее у мужа Меммия Регула, причем чуть ли не в самый день свадьбы, и сразу на ней женился, но через пару месяцев она ему надоела, и он отослал ее от себя, запретив выходить когда—либо замуж.

Паллант с самого начала сделал ставку на Агриппину, к тому времени уже овдовевшую. Пассиен Крисп умер в конце 47 года, за год до описываемых здесь событий, оставив жену и ее сына наследниками фантастического богатства в двести миллионов сестерциев.

Несколько дней Клавдий колебался, не зная, какой из женщин отдать предпочтение. Наконец он принял решение созвать всех трех вольноотпущенников и выслушать их мнение по каждой кандидатуре.

Первым говорил Нарцисс. Он начал с того, что напомнил Клавдию о том, что Элия Петина уже была его женой и родила ему дочь. С возвращением к прежнему супружеству Клавдий избежит того, чего более всего страшится — нежелательных для себя новшеств в доме. Кроме того, Петина будет хорошей матерью для осиротевших Британника и Октавии, не делающей различия между ними и своей дочерью Антонией.

Затем слово взял Каллист. Он опроверг все доводы Нарцисса. Если Клавдий уже однажды развелся с Элией Петиной, то, стало быть, у него были для этого веские основания. Развод был слишком длителен, чтобы рассчитывать на то, что за это время ничего не изменилось. Женившись на Петине, Клавдий рискует обнаружить рядом с собой совершенно незнакомую ему женщину, которая после перенесенного ею унижения наверняка даст выход своей мести. Гораздо лучше остановить свой выбор на Лоллии Павлине. Она — бездетна и, следовательно, ко всем детям Клавдия будет относиться одинаково ровно, без ревности и пристрастия.

Наконец, наступил черед говорить Палланту. Самым идеальным был бы для Клавдия его брак с Агриппиной, которая в его семью введет отпрыска императорской крови внука Германика, имеющего все основания воспитываться во дворце. В противном случае император рискует: Агриппина, правнучка Августа и жена Германика, женщина еще молодая и способная к деторождению, окажется в другой римской семье, а это может привести к осложнениям в престолонаследии. Умело построенная речь Палланта содержала довольно веские доводы, но в ней не было ни слова о том, что Агриппина приходится Клавдию племянницей, а по римским законам такой союз считался кровосмесительным.

Клавдий глубоко задумался. Он опасался, что подобным браком навлечет несчастье на себя и государство. Колебаниям императора положила конец сама Агриппина, у которой было значительное преимущество перед другими конкурентками. Как племянница Клавдия, она имела свободный доступ в его личные покои, чем не замедлила воспользоваться.

О какой недозволенности могла идти речь, когда перед ней замаячила реальная возможность стать императрицей? Ради такой цели она была готова на все. Тщеславие возобладало над стыдливостью, и очень скоро ее родственные поцелуи стали слишком откровенными, чтобы не возыметь ожидаемого действия. Старый император был похотлив и невоздержан и быстро потерял голову. Вскоре ни для кого в Риме не было тайной, что император и его племянница находятся в интимных отношениях.

Так в споре невест Агриппина вышла победительницей.

Конечно, у Клавдия имелись и другие основания предпочесть Агриппину. Она была умна, благодаря Пассиену Криспу довольно образованна, обладала неплохим вкусом и проявляла интерес к интеллектуальным занятиям — качества, редкие у римской матроны, а для человека, помешанного на учености, каким был Клавдий, уже этого было достаточно. Вдобавок, она проявила себя отличной хозяйкой и семьянинкой. С ее помощью Клавдий надеялся стереть из памяти римлян воспоминания о бесчинствах Мессалины. Конечно, обольщения Агриппины сыграли свою роль, но вряд ли решающую. Выбор Клавдия был всесторонне взвешен. Агриппина пользовалась большой популярностью у народа, преторианцев, войска и сената, и женитьба на ней значительно укрепляла позиции самого императора. Итак, этот выбор не был ни долгим, ни мучительным. После смерти Мессалины прошло чуть больше месяца. Шел к завершению 48 год.

Агриппина вела себя как жена Клавдия, еще не став ею официально. Она не только делила с императором брачное ложе, но и распоряжалась в его доме как полноправная хозяйка. Слабохарактерного и непрактичного Клавдия такое положение, видимо, вполне устраивало. «Лишь только Агриппина внедрилась во дворец, — пишет Дион Кассий, — Клавдий тотчас подчинился ее воле, поскольку она проявила себя опытной в делах государства».

Обосновавшись на Палатине, Агриппина тотчас занялась устройством будущего для своего сына Луция Домиция, которого она планировала женить на дочери Клавдия Октавии. Осуществлению этого замысла препятствовало то обстоятельство, что к тому времени Октавия уже была обручена с прямым потомком Августа Децимом Юнием Силаном. Эта помолвка носила династический характер и была заключена, когда девочке был всего лишь один год.

Клавдий питал к Силану теплые чувства и уже видел его членом своей семьи. И вдруг при тайном участии Агриппины на юношу возводится обвинение в том, что он находится в кровосмесительной связи со своей сестрой. Его исключают из сенаторского сословия, лишают преторского достоинства и, наконец, расторгают помолвку с Октавией. Таким образом, путь для сына Агриппины был расчищен.

Время шло, а Клавдий все еще не осмеливался справить свою свадьбу с Агриппиной, хотя всем давно было известно об их супружеских отношениях. Он был хорошим знатоком римских законов и древних обычаев и боялся явным инцестом вызвать недовольство сограждан. Причиной этой задержки стала отчасти сама Агриппина и ее нетерпеливость. Клавдий не решался на брак и потому еще, что за подобную связь только что был осужден Силан.

Выйти из этого затруднительного положения императору помог сенатор Луций Вителлий, отец будущего императора Авла Вителлия, уже оказавший услугу Агриппине дискредитацией Силана.

— Подчинишься ли ты требованию народа и совету сената? — спросил он Клавдия.

— Да, — ответил тот. — Я такой же гражданин, как все прочие, и не могу противиться общей воле.

— Прекрасно! Прошу тебя не покидать дворец. Скоро я вернусь с важным для тебя решением.

С этими словами Вителлий направляется в сенат и просит слова первым, поскольку дело касается вопроса величайшей государственной важности.

Такое разрешение ему дается.

— Отцы — сенаторы! — начал Вителлий. — Обязанности нашего императора тяжелы и обременительны, так как он призван заботиться о благополучии всего мира. Поэтому необходимо ему помочь, чтобы он, избавленный от забот о семье, мог целиком посвятить себя служению общему благу. Короче говоря, Клавдию нужна жена, которая была бы ему поддержкой и опорой в его благородном деле. В наших общих интересах и в интересах всей Римской империи, чтобы Клавдий женился как можно быстрее.

Затем Вителлий долго превозносит личные качества Агриппины, отмечая ее знатность, безупречность нравов, способность рожать детей.

— Но, — продолжает он, — есть одно затруднение. Женщина, которую я указал как на единственную достойную стать супругой нашего императора, приходится ему племянницей, а для нас такой союз является новшеством. Но у других народов это — вещь обычная и законом не воспрещается. Когда—то нам были неведомы браки с двоюродными сестрами, а теперь они получили широкое распространение.

Сенаторы, давно смекнувшие, куда клонит Вителлий, стали кричать, что император должен подчиниться воле сената и немедленно жениться на Агриппине. Затем они бросаются из Курии на Форум и, собрав вокруг себя народ, объявляют ему о своем, решении.

Клавдий, узнав о происходящем и не дожидаясь еще большего смятения, спускается с Палатина на Форум. Здесь его встречает толпа, требующая немедленно взять в жены Агриппину, так как это в интересах государства. Движением руки он успокаивает бушующую толпу и объявляет, что вынужден подчиниться воле римского народа.

На следующий день в торжественной обстановке состоялось бракосочетание Клавдия и Агриппины. Клавдию было пятьдесят девять лет, ей — тридцать пять. Безотрадной и полной опасностей жизни Агриппины, казалось, наступил конец.

«Этот брак принцепса, — пишет Тацит, — явился причиной решительных перемен в государстве: всем стала заправлять женщина, которая вершила делами Римской державы, отнюдь не побуждаемая разнузданным своеволием, как Мессалина; она держала узду крепко натянутой, как если бы та находилась в мужской руке. На людях она выказывала суровость и еще чаще — высокомерие; в домашней жизни не допускала ни малейших отступлений от строгого семейного уклада, если это не способствовало укреплению ее власти».

Глава четырнадцатая. Агриппина — императрица

Агриппина прекрасно понимала, что недостаточно завладеть властью, нужно уметь удержать ее в своих руках. Предпринятые ею меры имели своей целью, во — первых, укрепить свое влияние на Клавдия, во — вторых, устранить всех возможных соперников.

Прежде всего она позаботилась об упрочении положения своего сына, добившись от Клавдия согласия на брак Луция и Октавии. Клавдий не возражал, лишь попросил отложить обряд бракосочетания до достижения детьми предусмотренного законом возраста. Таким образом, сын Агриппины уравнивался в правах с Британником, сыном Клавдия и Мессалины.

Затем императрица принялась расправляться со своими соперницами. Первой ее жертвой стала знатная римлянка Кальпурния, красоту которой Клавдий неосторожно похвалил в присутствии жены. Этого было достаточно, чтобы Агриппина добилась ее изгнания из Рима. Потом она разделалась с Лоллией Павлиной, которая вместе с ней притязала на замужество с Клавдием. Против Лоллии было сфабриковано обвинение в колдовстве. После того как у нее конфисковали имущество, ей предложили покинуть пределы Италии. Но беспощадную и ненавидящую Агриппину такое наказание не устраивало. Она отправила к несчастной трибуна, принудившего ее к самоубийству.

В связи с гибелью Лоллии Павлины историк Дион Кассий приводит совершенно жуткую подробность. Агриппина велела трибуну доставить голову соперницы и, раздвинув пальцами мертвые губы, стала осмеивать ее зубы, якобы недостаточно ровные. Но этого не могло быть. Павлина по праву гордилась своими безукоризненными ослепительно белыми зубами. А вот у самой Агриппины зубы были далеко не идеальными. Ее рот портил клык; торчащий с правой стороны верхней челюсти. Об этом сообщает Плиний, который имел возможность видеть императрицу вблизи.

— Чтобы еще больше упрочить свое положение во дворце, Агриппина вступила в интимные отношения с вольноотпущенником Паллантом, который отныне стал ревностным защитником ее интересов. С его помощью удалось убедить Клавдия в необходимости усыновить Луцйя Домиция, сына жены от первого брака.

— Надо подумать о благе Римского государства, — говорил Паллант Клавдию. — Рядом с Британником должен находиться человек, способный поддержать его в отрочестве. Ведь божественный Август усыновил Тиберия, а Тиберий в свою очередь принял в свою семью Германика. Почему бы и тебе не усыновить юношу, который может взять на себя часть государственных забот?

Легко поддающийся чужому внушению, Клавдий выступил в сенате с речью, в которой повторил аргументацию Палланта. Сенаторы, как водится, тут же выразили свою бурную радость по случаю столь «гениальной» идеи императора.

25 февраля 50 года в торжественной обстановке Клавдий усыновил Луция Домиция Агенобарба, который вступил в императорскую семью сначала под именем Тиберия Клавдия Нерона, почти сразу же измененным на Нерон Клавдий Цезарь Друз Германик, соединившим имена всех знаменитых предков. Прозвище «Нерон», на сабинском языке означающее «храбрый» и «сильный», было издавна закреплено за Клавдиями. Под этим именем сын Агриппины и вошел в историю. Теперь, после усыновления, он с полным правом мог рассчитывать на наследование императорского трона.

Одновременно Агриппина добилась от сената титула Августы для себя, став таким образом полубожеством и получив право сидеть рядом с императором при исполнении им государственных обязанностей. Прежде этот титул имели только две женщины в Риме — Ливия и Антония, но обе удостоились его лишь после того как овдовели. Агриппина была первой женщиной, возвеличенной этим титулом при жизни мужа.

В том же 50 году Агриппина, движимая непомерным тщеславием и желанием показать чужеземным народам свое личное могущество, настояла на том, чтобы римской колонии, созданной на левом берегу Рейна, было дано ее имя в память о том, что в этих местах, где некогда находилась штаб — квартира ее отца Германика, она впервые увидела свет.

Агриппине не терпелось ускорить карьеру своего сына, который в 51 году, едва достигнув четырнадцатилетия, получил право облечься в мужскую тогу. Обычно это происходило лишь по достижении подростком шестнадцати лет. Кроме того, он был назван главой римской молодежи и назначен консулом с вступлением в должность в двадцатилетнем возрасте. А пока ему была предоставлена проконсульская власть, которую он имел право осуществлять за пределами города Рима. Одновременно он — был внесен в списки сената.

От его имени солдатам и римскому народу были розданы денежные и продовольственные подарки, а также устроено великолепное цирковое представление, на котором Нерон появился в одеянии триумфатора, а его сводный брат в детской тоге. Уже по их одежде римляне могли догадаться, какая разная участь уготована тому и другому.

Не забывала Агриппина и о себе. Для себя она вытребовала особую почесть — подниматься к святыням Капитолия, куда можно было всходить только пешком, в конном экипаже. Прежде такая почесть предоставлялась исключительно жрецам и статуям богов. До Агриппины еще никто из женщин не достигал такого почитания в Риме. Для формалистов, какими были римляне, эта уступка имела огромное значение.

Теперь Агриппина уже с полным правом вмешивалась в дела империи, присутствовала на приватных совещаниях императора и высказывала свое мнение по важнейшим государственным вопросам. Восседая на троне неподалеку от Клавдия, она участвовала в самых торжественных церемониях: принимала послов, знатных чужестранцев, представительства из провинций. Очень быстро она вошла во вкус, испытывая непреодолимую тягу к подобным спектаклям, где можно было продемонстрировать свое величие.

Упиваясь своей непомерной властью, она часто выставляла напоказ свою мнимую любовь к пасынку, который люто ненавидел мачеху и ее неуместные ласки воспринимал как насмешку и лицемерие. Девятилетний мальчик не обладал ни выдержкой, ни умением притворяться, что простительно для его малолетнего возраста. Увидев однажды сына Агриппины, он, вместо того чтобы назвать его Нероном, по привычке приветствовал прежним именем Агенобарба.

Агриппина, усмотрев в этом злой умысел, тут же бросилась к Клавдию.

— Конечно, — жаловалась она, — это могло быть всего лишь неуклюжей шуткой. Но в ней я вижу начало будущей розни.

Клавдий попытался успокоить жену, но это ее только раззадорило.

— Кто—то во дворце, — кричала Агриппина, — ставит под сомнение факт усыновления тобой моего сына. Кто—то не желает считаться ни с волей императора, ни с постановлением сената, ни с желанием римского народа.

Клавдий сник. Он не выносил орущих женщин и уже заранее был согласен со всем, что бы ни сказала ему супруга.

— Я не думаю, что Британник действительно относится плохо к Нерону, — робко заступился он за сына.

— Разумеется, — радостно перебила его Агриппина. — Во всем повинны его дурные наставники. Они восстанавливают мальчика против брата, сеют в семье смуту и ведут к гибели государство.

Заслышав о семейных раздорах, Клавдий ужаснулся, а когда речь зашла о безопасности государства, вовсе потерял голову от страха. Он дал Агриппине полную свободу действий, и та быстро избавилась от неугодных ей воспитателей Британника: одни были отправлены в изгнание, другие умерщвлены. Отныне Британника окружали люди, преданные лично императрице и доносившие ей о каждом шаге ребенка.

Агриппина, вкусившая власти, остановиться уже не могла. Ей не терпелось проявлять свое могущество и повелевать судьбами людей. Она сочла, что наступил подходящий момент для чрезвычайно важного и рискованного шага — обеспечить себе поддержку и верность преторианских когорт.

После Сеяна и Макрона во главе преторианцев стояли два префекта: Лузий Гета и Руфрий Криспин. Оба питали привязанность к детям Мессалины. Агриппине это было известно. Поэтому она убедила мужа, что два начальника не способствуют единению преторианцев, в то время как хорошо зарекомендовавшее себя в прошлом единоначалие укрепит дисциплину гвардейцев. На должность префекта претория она предложила своего человека — Сестия Афрания Бурра. Он принадлежал к всадническому сословию и, что самое главное, был уроженцем Нарбонской Галлии. Хитрая и умная Агриппина рассчитала правильно. Родившийся в Лугдуне Клавдий питал слабость ко всем должностным лицам галльского происхождения и тут же клюнул на приманку жены. Преторианские когорты были переданы под начало Бурра.

Афраний Бурр — честный солдат и хороший служака, но дослужился лишь до должности трибуна. Он был вынужден досрочно оставить армейскую службу из—за тяжелого ранения, приведшего к ампутации руки. Но и на гражданской службе он показал себя человеком исполнительным. Бурр знал, кому он обязан своим высоким назначением. Он понимал, что Агриппина рассчитывает на его благодарность и поддержку прежде всего на императорских совещаниях, на которых он по своему рангу обязан был присутствовать.

Теперь, когда Агриппина прибрала к своим рукам преторианскую гвардию, ее положение при императорском дворе казалось абсолютно неуязвимым.

Глава пятнадцатая. Воспитатели Нерона

Нерон, несколько полный мальчик с рыжими волосами и голубыми близорукими глазами, был запуган суровостью матери и учителей — греков. Даже когда его мать стала женой Пассивна Криспа и имела возможность сама выбирать для сына воспитателей, рядом с ним по—прежнему находились педагоги — греки: Берилл, уроженец Цезареи в Палестине, и Аникет. Последний занимался физической и военной подготовкой мальчика и, как мы уже могли убедиться, небезуспешно: в Троянских играх Нерон не только вышел победителем, но и завоевал симпатии всех зрителей своей ловкостью и крепостью тела.

В детстве Нерон отличался впечатлительностью и повышенной восприимчивостью. Но любое, даже малейшее проявление у него человеческих чувств немедленно пресекалось учителями, считавшими, что внуку Германика больше пристали суровость и твердость солдата, нежели сентиментальность поэта, ведь они видели в нем будущего полководца, наследника дедовской славы.

А мальчика сызмальства влекли поэзия, музыка, живопись, скульптура. Он любил рисовать, петь, заниматься чеканкой. Обожал театральные зрелища и цирковые игры, которые старался не пропускать. Особенно ему нравились скачки. О них он мог говорить без устали. Всякий раз, когда он наблюдал за несущимися по арене колесницами, у него от восторга захватывало дух. Неудачи своих любимых возниц переживал тяжело и всегда мучительно. Но стоило ему с детской непосредственностью завести разговор о колесничных бегах, как его тут же прерывали и жестоко стыдили за столь низменные увлечения.

Однажды, когда Нерон с несколькими своими товарищами оплакивал смерть возницы, которого кони сбросили и проволокли по арене, оказавшийся рядом Берилл, вместо того чтобы утешить своего воспитанника и похвалить за проявленное им сострадание, сурово отчитал мальчика.

— Как ты мог унизиться до жалости к какому—то вознице, — бранил он расстроенного подростка. — Юноша твоего положения не должен иметь подобных чувств. Мне стыдно за тебя!

И тогда мальчик, запинаясь и что—то лепеча в свое оправдание, солгал:

— Ты ошибся, Берилл, ведь мы говорили не о вознице, а о великом Гекторе и гибели Трои.

Ни учителя, ни мать не хотели считаться с природными устремлениями юного Нерона. Агриппина видела в нем лишь орудие, удобное для осуществления своих честолюбивых замыслов. Она грубо вторгалась в жизнь сына, направляя каждый его шаг. Душа мальчика рвалась к одному, а его заставляли делать совершенно другое.

Расправляясь со своими врагами, Агриппина в то же время искала новых друзей, способных помочь ей в достижении ее целей. Первым человеком, о котором она вспомнила в этой связи, был Сенека. Он томился на Корсике, сосланный на остров еще в 41 году.

Незадолго до ссылки на Сенеку обрушилось двойное несчастье: у него умерла жена, о которой он говорит так мало, что мы не знаем даже ее имени, а за двадцать дней до отъезда на Корсику он потерял своего маленького сынишку. Но об этих ударах судьбы Сенека почти не упоминает. Единственное, что полностью поглощает все его мысли, это постигшее его наказание, которое ему представляется непомерным и непереносимым. Удивительно, но мудрец, неутомимо проповедовавший добродетель и презрение к смерти, уверявший, что счастливым можно быть где угодно, страстно желал одного — вернуться в столицу империи.

Хотя его философия и сочинения призывают к суровой добродетельной жизни, сам Сенека почти всегда делал диаметрально противоположное тому, к чему побуждал других людей. Лицемерие и бесстыдство этого человека поразительны. На словах он осуждал богатство, но, разбогатев адвокатурой, продолжал наращивать состояние ростовщичеством. Он восхвалял умеренность, но себя лично ограничил лишь в том, что изгнал со своего всегда обильного стола устрицы и грибы. Он твердил, что хочет навсегда сразить роскошь, а свелось все к тому, что отказался всего—то от благовоний для тела. Он учил воздержанию, но в то же время посещал самых испорченных и мерзких проституток, ублажавших пьяных матросов и гладиаторов. Как все представители римской аристократии, он не брезговал мальчиками, но и здесь искал самых гнусных и развратных. Он не уставал прославлять чистоту нравов, а жил при этом как грязный распутник.

Клавдия, отправившего его в ссылку, Сенека смертельно ненавидел. Однако это не помешало ему обратиться к принцепсу с льстивыми стихами, в которых он прославил его военные успехи в Британии. Но желаемого результата эти лирические излияния не достигли. Клавдий остался к ним глух. Сенека продолжал изнывать на Корсике.

Вскоре Сенека обратился к вольноотпущеннику Полибию, воспользовавшись тем, что у того умер брат. Полибий играл заметную роль в императорском дворце и слыл интеллектуалом. Узнав о постигшем Полибия горе, Сенека тотчас схватился за перо и написал для него утешительное послание, в котором не скупился на похвалы своему адресату, прославлял его напряженную интеллектуальную деятельность и побуждал к занятиям историей и эпической поэзией, способным заглушить боль понесенной утраты.

В этом же послании Сенека без стыда и стеснения восхваляет Клавдия. «Пусть боги и богини надолго сохранят его для человечества! Пусть он сравняется деяниями с Августом и превзойдет его! Придет день (но его увидят лишь наши внуки), когда семья потребует его к себе на небо. О Фортуна! Удержи от него свои руки, а свое могущество покажи лишь для того, чтобы оказать ему свою помощь! Он только и делает, что восстанавливает человеческий род, уже давно истощенный и больной. Он только и делает, что приводит в порядок и исправляет на земле все то, что бешенством его предшественника приведено в расстройство. Пусть сияет вечно это яркое светило, явившееся блистать над миром! Его милосердие, которое является первейшей из его добродетелей, побуждает меня верить в то, что я тоже смогу быть с вами. В самом деле, он низверг меня, чтобы тут же поднять. Когда, толкаемый злой судьбой, я уже падал, он удержал меня своими божественными руками и бережно поставил туда, где я теперь нахожусь…»

Несмотря на столь лестные для императора слова, помилования изгнаннику все же не последовало.

Прошло несколько лет. Полибий был уже мертв, а Клавдий совершенно забыл о ссыльном философе. Казалось, никто в Риме не вспомнит о нем. Но это было не совсем так. О Сенеке помнила Агриппина, решившая вызволить его из ссылки.

В 49 году Сенека вернулся в Рим, где его ожидали два сюрприза: Агриппина сделала его наставником своего сына и добилась для него должности претора на 50 год. К тому же он был введен в императорский совет, орган хотя и не официальный, но игравший значительную роль в жизни империи.

Агриппина считала, что она хорошо разбирается в людях. Впрочем, в ошибках своих она никогда не признавалась. Бесспорно, Сенека был личностью очень яркой и одаренной, но вместе с тем наделенной худшими из человеческих пороков. К тому времени он уже имел громкую литературную славу. Агриппина полагала, что более выдающегося наставника для сына ей не найти во всей империи. Но самое главное — она рассчитывала на то, что мстительный и не забывающий нанесенных ему обид Сенека, затаив про себя ненависть к Клавдию, к ней лично будет питать безграничную преданность. И все же этот выбор был довольно смелым и необычным, ведь впервые юный отпрыск римской аристократической семьи был доверен не греческому воспитателю, а носителю латинской культуры.

Очутившись в столице, Сенека сразу же занялся устройством своих личных дел — вернул свое имущество и удачно женился. Его избранница, двадцатилетняя Помпея Павлина была одной из самых богатых наследниц в Риме. Разница в возрасте — тридцать пять лет — Сенеку не смущала. Он всегда питал слабость к молоденьким девочкам и мальчикам. Женившись, он вознамерился отправиться вместе с женой в Грецию. Но здесь решительно вмешалась Агриппина. Не для того она вызволила философа из ссылки, чтобы он развлекался в свое удовольствие. На него имелись определенные виды, в первую очередь ему надлежало заняться воспитанием Нерона.

Результаты этого воспитания хорошо известны. Нерон прославился как один из самых свирепых императоров Рима. Во всей истории педагогики трудно найти пример большей педагогической неудачи.

Взяв на себя заботу об образовании Нерона, Сенека избрал весьма странный метод: он заставлял ученика читать и изучать только свои собственные сочинения. Он даже написал для него трактат «О милосердии», в котором давал будущему императору советы, как управлять государством.

Цель педагогики, считает Сенека, — обучение добродетели. Все то, что не служит этой цели, бесполезно, если не вредно. В одном из писем к Луцилию Сенека глумится над греческими авторами Гомером и Демокритом, не щадит и римских поэтов Вергилия и Овидия. Он обрушивается на все изящные искусства, выражая свое полное презрение к ним. Он ненавидит и осуждает поэзию, пение, музыку, живопись, скульптуру, объявляя занятия ими паразитическим и ненужным делом, служащим только для роскоши. Аналогичным образом он выказывает свое величайшее презрение к геометрии, математике, астрономии, которые, по его мнению, неспособны научить человека единственно нужному знанию — добродетели, ради которой он призывает отказаться от материальных благ и богатства, презреть страх смерти, не бояться страданий и искать внутреннее равновесие.

Для Нерона, с ранних лет склонного к искусству и не лишенного способностей к рисованию, ваянию, чеканной работе, поэзии и пению, трудно было подыскать наставника более неподходящего, чем Сенека, который ко всем увлечениям своего питомца относился с крайним презрением. Благодаря Авлу Геллию известно, что Сенека демонстративно выставлял напоказ свое величайшее пренебрежение такими признанными классиками отечественной литературы, как Энний — создатель латинского гекзаметра, Цицерон — величайший оратор древности, Вергилий — автор эпической поэмы «Энеида».

Удерживаемый вдали от поэзии, музыки, живописи, Нерон мог выражать себя только в спорте, которому он отдался с юношеской страстью. Он обожал искусство управления колесницами, был азартным болельщиком и, восхищаясь ловкостью возниц, мечтал соперничать лично с полюбившимися ему героями цирка. В кругу сверстников говорил только о колесничных бегах.

Агриппина, внимательно следившая за обучением сына, не все одобряла в системе Сенеки. Она хотела, чтобы он был предельно строг с доверенным ему учеником. Ненавидя вседозволенность, которой грешила греческая педагогика, императрица ратовала за суровые методы воспитания. С сыном она была всегда сдержанна, предпочитая действовать скорее угрозами, чем лаской.

Сенека все свое обучение строил на философии. Но такая установка не нашла понимания у Агриппины, потребовавшей от него больше внимания уделять риторике, искусству письма и публичной речи, и всему тому, что необходимо для хорошего оратора — истории, литературе, древним обычаям и законам римлян, без знания которых, как она считала, не может обойтись ни один правитель.

Вмешательство императрицы вынудило Сенеку пересмотреть свой план обучения, хотя философия продолжала занимать в нем, как и прежде, значительное место. Согласно некоторым античным историкам, это злоупотребление философией привело к совершенно обратному эффекту. Нерон всем сердцем возненавидел порядочность, умеренность и другие добродетели, о которых с такой угнетающей назойливостью толковал его учитель. Однако Дион Кассий считает, что плачевный результат этого обучения был обусловлен в равной степени как ошибочной педагогической установкой Сенеки, так и его личным дурным примером. В самом деле, проповедуя добродетель, сам он насаждал порок, что, по мнению Диона Кассия, имело ужасные последствия: из школы Сенеки вышел гнусный и жестокий тиран.

Среди многих пороков, усвоенных Нероном от учителя, наиболее отвратительным пороком было лицемерие, в чем Сенека был непревзойденным мастером. Видимо, этим объясняется то, что долгое время Агриппина оставалась в неведении относительно пагубного влияния Сенеки на ее сына. Когда же она наконец спохватилась, было уже слишком поздно.

Глава шестнадцатая. Происшествие у Фуцинского озера

Значительным событием в правление Клавдия стало завершение в 52 году работ по осушению Фуцинского озера. В те времена это было самое крупное озеро центральной Италии. Оно находилось в Апеннинских горах на высоте шестисот метров над уровнем моря. Фуцинское озеро питали в основном дождевые воды, поэтому в сезон ливней уровень воды в нем повышался, иногда более чем на десять метров, что приводило к разрушительным наводнениям, от которых страдали окрестные поля и деревни. Положение усугублялось еще тем, что год от года дно озера неуклонно повышалось из—за ила, песка и глины, которые несли в озеро впадающие в него реки.

В свое время Юлий Цезарь планировал приступить к осушению озера, но в связи с трудностью предприятия вынужден был отложить осуществление проекта. За это дело взялся Клавдий. За основу он положил дерзкий план, предложенный ему вольноотпущенниками. Идея заключалась в том, чтобы воды озера направить в русло протекавшей внизу реки Лириса. Для этого нужно было соорудить водоотводный канал, что требовало тщательного технического расчета и большого инженерного искусства.

Из—за горного характера местности большую часть водостока пришлось вести под землей, с этой целью в горах был пробит туннель длиной около шести километров с диаметром от пяти до десяти метров. Для того времени это было беспрецедентное сооружение, над которым трудились более десяти лет тридцать тысяч рабов. Всеми работами руководил вольноотпущенник Нарцисс.

К строительству приступили сразу после прихода Клавдия к власти. Теперь все было завершено. Оставалось лишь разобрать перемычку из земли и камней и направить поток в туннель. Как обычно, окончание работ ознаменовалось роскошным зрелищем, соответствующим значительности события. Перед торжественным разрушением перемычки и спуском воды была организована навмахия — морское сражение, в котором встретились две военные флотилии. Чтобы сражение было действительно кровопролитным и ожесточенным, на корабли погрузили гладиаторов и приговоренных к смерти преступников.

В день праздника берега озера и окружавшие его холмы заполнили несметные толпы зрителей. Одни из них прибыли из Рима еще ночью, другие собрались из окрестных деревень и ближайших городов с первыми лучами солнца. Многие были привлечены необычностью зрелища, но немало было и таких, которых привело сюда желание угодить императору. Все ждали, когда на специально сооруженном помосте появится императорская семья.

В назначенный час на возвышение взошли император и пятнадцатилетний Нерон, оба в роскошных военных плащах. За ними следовала Агриппина в вытканной из золотых нитей хламиде. Впоследствии эта одежда станет обычной для римских аристократок, но в тот день наряд императрицы произвел на всех огромное впечатление. Чуть поодаль шел одиннадцатилетний Британник. На нем была надета детская тога. Невдалеке от него находились две дочери Клавдия. Они заняли свои места, вокруг разместились придворные, военачальники и вольноотпущенники, среди которых выделялся руководитель работ по осушению озера Нарцисс. Он с особым нетерпением ждал этого дня, сулящего для него небывалый триумф.

На волнах озера уже покачивались корабли. Часть из них была построена греческими плотниками — родосский флот, часть — италийскими — сицилийский флот. Флотилии состояли из трирем и квадрирем — военных судов с тремя и четырьмя рядами весел соответственно. Всего выступало сто кораблей, на которых находилось девятнадцать тысяч человек: гребцы, матросы, бойцы. На корабли были посажены все гладиаторы, какие только нашлись в Риме, рабы, содержащиеся на государственных каторжных работах, и все те, кто был приговорен к смерти. Многих доставили из муниципиев, колоний и провинций. Что бы собрать такое огромное число сражающихся, многим осужденным к смерти пришлось отсрочить приведение приговора в силу, хотя по римским законам казнь должна была происходить в ночь, следующую за оглашением приговора.

Скопление в одном месте гладиаторов, преступников, пленников и каторжников, освобожденных от оков и снабженных оружием, создавало огромную опасность для зрителей. Преторианские когорты, расквартированные в Риме, вместе с городской полицией насчитывали пятнадцать тысяч человек. Но что они могли сделать против девятнадцати тысяч отчаявшихся головорезов, если бы тем вздумалось спрыгнуть с кораблей в воду и попытаться вплавь достичь берега? Против подобного поворота дела были приняты необходимые меры безопасности. Место сражения заранее окружили связанными между собой понтонами, а у берегов озера со всех сторон расставили плоты, на которых выстроились преторианцы, в задачу которых входило сталкивать всех, кто попытался бы выбраться на берег. Кроме того, вдоль берега были размещены готовые к действию катапульты и баллисты, а на случай массового бегства с кораблей снаряжены подразделения конницы. Во внутреннем кольце, образовавшемся между понтонами и плотами, находились палубные суда с солдатами на борту. Они должны были не пропускать тех, кто осмелился бы перелезть через внутреннее ограждение.

Наконец все заняли свои места. Осталось лишь обратиться к императору с ритуальным приветствием. Два флагманских корабля, от каждой флотилии соответственно, приблизились к императорской трибуне, и бойцы прокричали Клавдию традиционные слова:

— Здравствуй, император, идущие на смерть приветствуют тебя!

На что Клавдий неуклюже пошутил:

— А может, и нет.

Находящиеся на палубах гладиаторы истолковали эти слова как помилование и тотчас стали бросаться с кораблей в воду и плыть к берегу. Но стоявшие на плотах преторианцы тут же отталкивали их назад, а тех, кто все же пытался взобраться на плоты, безжалостно протыкали пиками.

До смерти перепугавшийся Клавдий соскочил со своего места, сбежал к берегу озера и заметался около него. Ковыляя на слабых ногах, он бросался от одной группы преторианцев к другой, умоляя их защитить императорскую семью и не допустить на берег ни одного из покинувших корабли.

Морское сражение, еще не начавшись, грозило завершиться чудовищной бойней. Но, видимо, в окружении императора нашелся человек, который сумел прекратить эту резню и уговорить гладиаторов вернуться назад, да они и сами уже убедились в бесполезности своих попыток выбраться на берег.

После того как порядок был восстановлен и трупы убитых убраны, по сигналу императора из глубины озера с помощью специальных механизмов поднялся огромный серебряный тритон с поднесенной ко рту раковиной и дал сигнал к началу сражения.

Гребцы налегли на весла, корабли сошлись, и вспыхнул ожесточенный бой. Бились насмерть. Одни суда были протаранены и пущены на дно, другие пылали, объятые пламенем. И только когда вся вода озера окрасилась кровью, император дал знак остановить сражение. Немногим оставшимся в живых была сохранена жизнь.

На следующий день у озера вновь собрались зрители, чтобы посмотреть, как будет разрушена каменная преграда и вода из озера по водостоку хлынет в реку. Клавдий, Агриппина, дети и придворные расположились возле места, где озеру предстояло устремиться в канал. Для них было устроено пиршество на открытом воздухе.

И тут случилось непредвиденное.

Раздался ужасный рев и грохот. От страшного удара содрогнулась земля. Из подземного туннеля вырвалась лавина воды, которая с чудовищной силой устремилась в канал, предназначенный направить поток в реку Лирис. Но он был явно неспособен вместить такую массу воды, и в короткое время все вокруг оказалось затопленным, в том числе площадка, на которой были расставлены пиршественные столы, мгновенно смытые потоком. Император и его свита едва успели укрыться от бешенства водной стихии на прилегавших холмах.

Появился ведавший работами Нарцисс, который начал путанно говорить о чрезмерном напоре воды, прорвавшей запруду. Но тут вмешалась разъяренная Агриппина. Не желая слушать никакие объяснения, она напустилась на Нарцисса, обвиняя его в намерении погубить императора и все его семейство. Нарцисс, кричала она, как подрядчик работ несведущ; он разворовал деньги, отпущенные казной на строительство водостока.

Нарцисс, побледнев от бешенства, не сдержался и в свою очередь принялся обвинять императрицу в женской необузданности и тщеславном интриганстве.

Клавдий полностью доверял своему вольноотпущеннику и словам Агриппины не придал никакого значения. Впервые ей пришлось отступить, но своей ненависти к Нарциссу она уже не скрывала.

Глава семнадцатая. На путь предательства

В 53 году осуществилась наконец мечта Агриппины, которую она лелеяла многие годы, — состоялось бракосочетание ее сына с дочерью Клавдия Октавией. Жениху было шестнадцать лет, невесте — тринадцать. Свадьба была отпразднована с особой торжественностью. Теперь уже никто в Риме не сомневался, что Нерон — наследник Клавдия на римском престоле.

Однако это скоропалительное супружество привело к плачевным результатам. С первой же брачной ночи Нерон проникся к юной жене неистребимым отвращением. Нельзя сказать, что Октавия была безобразной. Но жалкая и невыразительная в своем отрочестве, она не обладала ни одним из тех качеств, которые способны привлечь хорошо развитого физически юношу и к тому же с эстетическими запросами, каким был сын Агриппины. Октавия была обречена на одиночество. В ее спальню Нерон даже не заглядывал. Но ни с ним, ни с Октавией никто не считался. Эта свадьба была нужна лишь одной Агриппине.

Природа требовала своего, и юноше ничего не оставалось, как искать удовлетворения с уличными девками. Сенека на сомнительные похождения своего воспитанника смотрел сквозь пальцы и, возможно, даже пособничал ему в этом.

Нерон, еще не научившийся лицемерить, не скрывал своего отвращения к жене. Вскоре — сначала по дворцу, а потом и по городу — поползли слухи о том, что молодые пренебрегают своими супружескими обязанностями. Во всем виновата Октавия, шептались на площадях и улицах Рима, не зря Нерон посещает проституток.

По случаю вступления Нерона в брак ему была предоставлена возможность блеснуть своей начитанностью и красноречием, выступив в сенате с речами по ряду важных вопросов. Это был хороший шанс приобрести известность оратора. За короткий промежуток времени Нерон выступил в сенате трижды в поддержку жителей трех городов империи: Илиона, Бононии и Родоса. В искусно составленных речах он добился для илионян освобождения от всех налогов; для жителей Бононии, пострадавших от страшного пожара, экономической помощи в размере десяти миллионов сестерциев; для родосцев — возвращения им административной независимости.

Во всех трех речах Нерон продемонстрировал свою прекрасную ораторскую подготовку. Выступая с требованием оказать помощь Бононии, он говорил по — латыни, а остальные две речи произнес на безупречном греческом языке. Ходатайствуя за жителей Илиона, он напомнил соплеменникам, что от троянцев ведет свое происхождение римский народ и род Юлиев, к которому принадлежит он сам, его мать и император.

Похвалы, расточаемые Нерону по случаю его выступлений в сенате, звучали в данных обстоятельствах как похвалы Сенеке. Многие поздравляли Агриппину со столь удачным выбором наставника для сына.

Сразу же после свадьбы Нерона и Октавии Клавдий тяжело заболел. Невоздержанный во всем, что касалось еды и питья, он уже давно страдал желудком. Иногда колики в животе были так болезненны и мучительны, что он, как сообщает Светоний, помышлял о самоубийстве.

В честь выздоровления приемного отца Нерон пообещал устроить на свои средства цирковые игры и травлю зверей. Когда император поправился, он сдержал свое обещание — игры состоялись. Нашлись люди, которые поспешили заметить, что Британник в отличие от своего сводного брата не выразил такого же горячего желания видеть своего отца здравствующим.

Успехи Агриппины сильно тревожили Нарцисса. Он чувствовал, что земля уходит из—под его ног, и потому решился на весьма отчаянный шаг: сообщить Клавдию о любовной связи его жены с вольноотпущенником Паллантом, как это уже сделал однажды, поставив императора в известность об отношениях Мессалины и Силия. В тот раз все завершилось полным успехом: императрица и ее любовник погибли, а сам Нарцисс получил должность квестора.

Нарцисс завидовал Палланту, который значительно обошел его в почестях, добившись преторских знаков отличия: честь исключительная для чужеземца, к тому же бывшего раба. Паллант слыл человеком, обладавшим несметными богатствами. Поговаривали, что накопленное им имущество оценивается в триста миллионов сестерциев. Такая сумма Нарциссу даже не снилась, ведь ему удалось скопить всего четыре миллиона сестерциев. Вместе с преторскими знаками отличия Палланту, как человеку, по словам Клавдия, бедному, было подарено из государственной казны пятнадцать миллионов сестерциев за услуги, оказанные государству. Вольноотпущенник ужасно возгордился и объявил себя потомком царей Аркадии.

— Я считаю, что заговор Мессалины и Силия мог быть для тебя роковым, — сказал Нарцисс, обращаясь к Клавдию. — Но теперь все обстоит гораздо хуже. Я долго сомневался, сказать ли тебе об этом, но поскольку дело касается твоей жизни и безопасности, мой долг побуждает меня сообщить тебе правду, чего бы мне это ни стоило. Возможно, тебе еще неизвестно, что Агриппина давно имеет прелюбодейную связь с твоим помощником Паллантом. Я убежден, что эта связь не может привести ни к чему хорошему для тебя. Впрочем, я всегда был против твоего брака с Агриппиной. Теперь ты знаешь, почему именно Паллант так горячо настаивал на том, чтобы ты взял ее в жены. Уже тогда эти двое любовников замыслили погубить не только твоего единокровного сына Британника, но и все твое семейство. Говорят, что Мессалина покрыла императорский дом позором, но не следует забывать, что для того, чтобы оказаться на троне, честолюбивая и алчная Агриппина, не колеблясь, начала торговать своим достоинством, стыдливостью и даже телом…

Клавдию было известно об отношениях между его женой и Паллантом, но он сознательно закрывал на это глаза, так как сам рассчитывал на такое же понимание со стороны Агриппины. Он был поклонником восточных проституток и имел нескольких наложниц из Греции и Египта. Поэтому на разоблачения Нарцисса не реагировал с ожидаемым от него гневом.

— Судьба дала мне в удел терпеть безнравственность моих жен, чтобы потом сурово карать их, — вот все, что сказал тогда император.

Ответ Клавдия, тут же переданный Агриппине, сильно встревожил ее прозвучавшей в нем угрозой.

Несмотря на неудачу, Нарцисс не оставил попыток расправиться с Агриппиной. Теперь он решил попробовать восстановить против нее Нерона. От его проницательного взора не ускользнуло, что в отношениях между матерью и сыном возникла некоторая напряженность. Действительно, Нерона уже начало тяготить, что им полностью распоряжается мать. Агриппина хотела закрепить за сыном верховную власть только для того, чтобы потом самолично пользоваться ею, и обращалась с юношей так, как будто он все еще был несмышленым ребенком. Не допускающим возражения тоном она властно и жестко диктовала ему свою волю. Одного лишь ее взгляда было достаточно, чтобы им тотчас овладел страх. Несколько раз дело доходило даже до оскорбительных оплеух, которыми Агриппина в гневе награждала будущего императора.

Вот тут—то Нарцисс и вспомнил о тетке Нерона, Домиций Лепиде, которую мы оставили в садах Лукулла в тот момент, когда туда прибыли убийцы Мессалины. Она была сестрой первого мужа Агриппины, но императрица ее не жаловала, видя в ней соперницу в знатности, красоте и богатстве. Поэтому после смерти дочери Лепида укрылась от преследований Агриппины в своих обширных поместьях в Калабрии.

В доме Домиций Лепиды Нерон провел немало времени, когда его мать была в изгнании, а отец умирал в Пиргах. Лепида не без оснований полагала, что племянник не забыл о хорошем к нему отношении в ее семье, где для него всегда находилось доброе слово, и вспоминает о тетке с теплотой. Вернувшись в Рим, она пыталась привлечь его к себе.

О соперничестве Агриппины и Домиций Лепиды, этих двух необузданных в честолюбии женщин, Тацит пишет следующее: «Ожесточеннее всего они боролись между собой за то, чье влияние на Нерона возобладает — матери или тетки; Лепида завлекла его юношескую душу ласками и щедротами, тогда как Агриппина, напротив, была с ним неизменно сурова и непреклонна: она желала доставить сыну верховную власть, но терпеть его властвование она не могла».

Агриппина не могла смириться с том, что ее сын тянется к тетке, и приложила все силы, чтобы убрать Лепиду с пути. Но было бы смешно вменять ей в вину то, что она привлекает к себе племянника мягким обращением и подарками. Агриппина обвинила золовку в колдовстве и в покушении на ее, императрицы, жизнь, и, что гораздо серьезнее, в том, что она содержит в Калабрии отряды мятежных рабов, угрожая покою Италии. Это было действительно страшное обвинение.

На императорском совете против тетки свидетельствовал Нерон. Нет сомнения — это не было его личным желанием. На этом настояла мать. Толкнув сына на путь предательства и жестокости, она тем самым определила и свою дальнейшую судьбу. Хотя Нарцисс пытался защищать обвиняемую, Паллант, Бурр и Сенека приняли сторону Агриппины. Лепида была признана виновной и должна была умереть.

Все это происходило в 54 году. Британник готовился надеть мужскую тогу. Так же, как Нерон, он получил бы ее досрочно. Клавдий ждал этого дня и как—то даже сказал:

— Пусть, наконец, у римского народа будет настоящий Цезарь!

Он уже начал сожалеть, что женился на Агриппине и усыновил ее сына. Однажды он крепко обнял Британника за плечи и произнес с чувством:

— Скорее расти, мой мальчик, чтобы я мог дать тебе отчет во всех делах.

И заметив удивление в глазах подростка, добавил:

— Ранивший исцелит!

Чувствуя приближение своего конца, Клавдий составил завещание и скрепил его печатями всех должностных лиц.

Все это сильно обеспокоило Агриппину. Она поняла, что медлить больше нельзя.

Глава восемнадцатая. «Превосходная мать»

— Танцовщицы! Пусть войдут танцовщицы!

В своем длинном прозрачном одеянии Агриппина была похожа на привидение. Она металась по коридору дворца, ведущему к спальне императора. Послышался шум, гам, звон колокольчиков. Ватага полуобнаженных девушек показалась в широком проходе.

Они бежали навстречу императрице, смеясь и пританцовывая на ходу. Их наряд ограничивался кожаными повязками, пестрыми лентами и яркими ожерельями, которые сверкали и переливались в свете факелов, пылавших на стенах.

Кивком головы Агриппина указала на тяжелую портьеру, закрывавшую вход в императорскую опочивальню. В том, что Клавдий ночью позвал к себе комедиантов, ничего необычного не было. Старый император, страдавший бессонницей, нередко развлекался таким образом.

В тот вечер, однако, он пребывал в каком—то странном оцепенении. Неподвижно полулежал на кровати в глубине комнаты, так что свет не падал на его лицо, и безучастно взирал на расположившихся вдоль стены музыкантов. Возбуждающие телодвижения танцовщиц на этот раз не вызывали у него интереса. И сколько бы девушки ни старались, погруженный в полумрак император все равно остался бы нем и равнодушен. В ту ночь, 12 октября 54 года, его уже никто не смог бы расшевелить, потому что он был мертв.

Агриппина, уже давно решившаяся на преступление, воспользовалась тем, что Нарцисс, ни на шаг не отходивший от Клавдия, занемог и отправился лечиться целебными водами в Синуессу. Момент для осуществления задуманного был самый подходящий. Оставалось лишь решить, как сделать это. Обдумав все возможности, она остановила свой выбор на яде. Но это должен быть особый яд, действующий незаметно и не слишком быстро, чтобы ни у кого не могло возникнуть подозрения в преднамеренном убийстве. Смерть должна выглядеть совершенно естественной. Но если его действие будет чересчур медленным, это может встревожить самого Клавдия, поэтому нужен был такой яд, который привел бы сначала к помутнению рассудка и лишь потом к смерти.

Для изготовления снадобья императрица обратилась к поднаторевшей в этих делах галльской колдунье Локусте, недавно осужденной за сходное преступление. Через несколько дней требуемый яд был у Агриппины, оставалось дать его Клавдию. Для этого был выбран евнух Галот, в обязанности которого входило прислуживать императору за столом — главным образом, проверять предназначенные для него кушанья и напитки.

Отраву доложили в грибы — любимое лакомство Клавдия. Это блюдо Галот подал императору, сделав вид, что предварительно уже снял с него пробу. Клавдий с присущей ему рассеянностью съел все, что перед ним поставили. Вскоре он почувствовал боль в желудке и позывы к рвоте. Так как Клавдий славился своей невоздержанностью в еде, никто не всполошился. Окружающие сочли, что это результат обычного опьянения: в тот раз император как всегда пил много вина.

Агриппина, предвидевшая такой ход событий, обратилась за помощью к находившемуся рядом врачу Ксенофонту. Тот, уже не раз помогавший императору в подобных случаях, попросил его открыть рот и привычным движением, якобы затем, чтобы вызвать рвоту, ввел ему в горло перо, заранее смазанное быстродействующим ядом. У старика тотчас отнялся язык и помутилось сознание. Но когда его переносили в спальню и обкладывали припарками и подушками, жизнь в нем еще теплилась.

Слух о внезапной болезни императора быстро распространился по городу. Срочно собрались сенаторы. Консулы и жрецы возносили молитвы за спасение принцепса.

Притворившись убитой горем, Агриппина прежде всего изолировала Британника, Октавию и Антонию, не давая им выйти из их покоев. Ко всем дверям, как бы для того, чтобы не тревожить заболевшего императора, была приставлена стража.

Время от времени Агриппина выходила из дворца и объявляла собравшимся, что состояние Клавдия улучшается. Для правдоподобия в опочивальню уже мертвого мужа она призвала танцовщиц, чтобы нехитрой уловкой рассеять сомнения тех, у кого таковые еще имелись.

Агриппина тянула время. Она ждала, когда все будет обеспечено для преемника Клавдия. Для того, чтобы императорская власть была закреплена за ее сыном Нероном, надо было принять соответствующие меры. Всем этим занимались Паллант, Бурр, Сенека и другие доверенные лица. Необходимо было решить, как поступить с завещанием Клавдия. Остановились на том, что оглашать его не следует. На решение этих и других связанных с престолонаследием дел ушла вся ночь и все утро.

Наконец, в полдень 13 октября двери дворца на Палатинском холме широко распахнулись, и Нерон, сопровождаемый Бурром, вышел к дежурившим в тот день гвардейцам. Бурр отдал солдатам приказ приветствовать нового императора. Некоторые из воинов были в нерешительности, недоумевая, где же Британник. Но не осмеливаясь спросить об этом, стали выкрикивать поздравления застывшему на ступеньках дворца сыну Агриппины.

Затем его посадили на лектику и отнесли в преторианский лагерь. Здесь с почетной трибуны Нерон обратился к гвардейцам и их командирам, обещая им столь же щедрое вознаграждение, как то, что они получили от Клавдия, принявшего из их рук власть, — по пятнадцать тысяч сестерциев каждому. Обрадованные солдаты немедленно провозгласили Нерона императором.

Из преторианского лагеря Нерон поспешил в сенат и попросил подтвердить решение войска. Со стороны сенаторов тотчас последовал указ, которым Нерон признавался наследником Клавдия. Так за месяц до своего семнадцатилетия Нерон стал повелителем империи с населением в семьдесят миллионов человек, из которых правами римского гражданства обладали лишь шесть миллионов.

Еще никогда за всю историю Рима переход — власти от одного правителя к другому не проходил так спокойно, без массовых выступлений и противодействий. Возведение Нерона на римский трон — это политический шедевр Агриппины. В тот октябрьский день она наконец — то пожала плоды своего долгого и опасного труда. Хитрая и умная интриганка, она сумела заручиться поддержкой всех слоев населения — римлян и провинциалов, всадников и сенаторов, военных и коммерсантов, преторианцев и, что не менее важно, вольноотпущенников, которые с каждым годом набирали силу в государстве, верша политическими и экономическими делами империи.

Но вот наконец наступил вечер этого бурного дня. Отзвучали крики солдат и приветственные речи сенаторов. Нерон возвратился во дворец, где его с нетерпением ждала мать. Он прекрасно знал, из чьих рук получил империю, и был благодарён той, чью тиранию терпел все эти годы.

Счастливый и полный самых радужных надежд, он старался не замечать заплаканных глаз осиротевших детей Клавдия, тринадцатилетнего Британника и его сестер Октавии и Антонии.

Когда трибун, командовавший в тот вечер преторианской когортой, охранявшей дворец, приблизился к нему, чтобы спросить, какой пароль он хочет дать на ближайшую ночь, Нерон, бросив благодарный взгляд на Агриппину, после секундного размышления произнес: «Превосходная мать».